Когда выходит в свет очередная книжечка самиздата, для одних авторов цель достигнута: у них вышла книга, и все. Это же счастье издать книгу собственного сочинения! Уй, что вы лезете внутрь? Вы посмотрите на нее. А? Надо Левочке подарить, Циперовским. В Кривой Рог послать Манечке. Это там они говорили, что я - ничего. А здесь я поэт! Вот послушайте:
В словах-навозе закопаться
Всей силой загребущих рук!
Как скарабей - навозный жук.
Природе надо подчиняться.
Спорить с автором о качестве его сочинения бесполезно - легче негра убедить, что он эскимос, или заставить кота лаять. Ну, не об этом авторе речь.
Речь о тех несчастных, которые взяли на свое издание деньги взаймы или подписали в типографии вексель на немалую сумму, поддаваясь уговорам алчного типографщика, что такую книгу с руками оторвут и автор еще окажется в барыше. И несчастный графоман строит уже воздушные замки. Действительно, чья душа устоит перед такими строками и не побудит бренное тело раскошелиться и приобрести книжку, содержащую перлы:
Когда чернила авторучки
Коснутся белого листа,
То как щенки из брюха сучки,
Стихи родятся неспроста.
Едва рассвет вдали заблещет,
Сажусь слагать стихи чуть свет.
Пускай жара, пусть дождик хлещет -
На то я истинный поэт.
Даю стихам своим названья,
В одних лишь правда, в прочих - ложь.
Но все они - мои созданья,
И часть души моей - все сплошь.
Как восторгался этими стихами издатель, принимая их в работу! Он даже соглашался издать книгу в долг. Ему жаль было выпускать из рук этот шедевр. И окрыленный автор подписывал какие-то чеки, договоры, контракты, будучи на седьмом небе от счастья. А какой это был дивный день, когда все пятьсот экземпляров книжки в оранжевом переплете были доставлены домой авторы и легли на старенькую простынку, разостланную на каменных плитах пола!
Долгу оказалось всего-ничего двенадцать тыщ. Но если продать даже по пятьдесят шекелей за штуку, еще и заработок приличный останется.
Чрез сорок лет тебя я не забыл.
О, как я млел, когда меня ласкала,
Как отдавалась. Вот бы все сначала,
И я бы снова к счастию поплыл.
При этих словах Софа рыдала и бросалась ему на шею, но его это не вдохновляло: от Софы пахло потом в смеси с чесноком. И все изощреннее сверлила мысль: где взять деньги, чтобы вернуть долг? Первые зловещие признаки надвигающейся катастрофы были ощутимы: пять попыток продажи книги оказались безрезультатными.
А срок уплаты сакраментально приближался. Софа сшила из старой холщевой сорочку прочную суму, которую он всегда носил через плечо, наполненную книгами. Он стоял под дверьми всех мест, где собирались и говорили по-русски, приставал, умолял, хватая за одежду, требовал, чтобы купили книги. Только один раз депутат кнессета на глазах у рукоплескавших сторонников дал ему пятьдесят шекелей, а от книги отказался - нет-де времени для чтения по-русски. На эти пятьдесят шекелей он пригласил Софу пить пиво. Но далее удача покинула его. Но он не сдавался. Он сидел у фонтана со стопкой книг и с выражением декламировал собственные стихи - ну, какое сердце не растает при слушании таких перлов:
Еврейка-мать любила сына.
Однажды сын домой пришел.
"Знакомься, мама, - это Зина".
Но слов других он не нашел.
У Зины было два ребенка,
Она была немолода.
Заныла мамина печенка.
Завыла мама: "Вэй, беда!"
Уй, готеню! Сынок - мальчишка,
Ему от роду двадцать лет,
Еще не накопил умишка,
Мужского опыта-то нет.
И тем не менее, удачно
Все обошлось на этот раз.
Пусть грустно, даже очень мрачно:
Ту Зину раздавил КАМАЗ.
Это стихотворение было предметом особой гордости автора - он относил его не к лирической, но к эпической и частично - к этической поэзии.
Но до чего евреи тупой народ: им бы только нажраться и взять машканту, а к истинной поэзии у них душа не лежит. Вот никто ничего и не покупает. Автор и его Софа настолько обозлились на всех, что кое-кто даже слышал сорвавшиеся с их уст слова о понимании Катастрофы: "Народу, не понимающий истинной поэзии, так и надо..."
Но время шло, книг никто не покупал, а до последнего срока платежа осталось всего-ничего.
Автор уже ходил к типографщику и напоминал, что тот уверял: книгу можно продать с великим барышом, так пусть он забирает тираж и барыш получает сам. Но типографщик отказывался и загадочно улыбался. И больше ничего.
Впрочем, автор кое-какие крохи, шекелей до тридцать в день все же приносил: он одевал через плечо сумочку с книгами, садился у фонтана, ставил перед собой коробку от плавленного сыра и начинал с выражением читать свои стихи. Дорогой мимо фонтана ходили богатые израильтяне. По-русски они не понимали, но страдания поэта, читающего нараспев свои стихи, западали в их сытые души, и эта сытая публика бросала в коробку из-под плавленного сыра беленькие монетки. Так что автор с Софой откладывали все свое пособие на отдачу долга, а питались исключительно на эти уфонтанные гонорары, как называл автор нереализованных стихов эти подаяния.
• • •
А в самом деле, что делать? Ничего: это судьба. Когда автор слышит нелицеприятный отзыв о своих творениях, он уподобляется матери, услышавшей, что ее золотушный отпрыск - не венец творения. Так что увещевать графомана, давать ему советы - совершенно бесполезное занятие. Он с одержимостью наркомана тащит семейные деньги в типографию. Он бегает по пишущим знакомым, требуя звалебных отзывов и добиваясь своего. "Обо мне пишут все газеты", - похваляется он, скромно умалчивая о пролитых слезах на стезе выколачивания панегириков.
Можно ли не ненавидеть народ, не покупающий книжные шедевры и оставляющий своего певца без ломаной агоры в кармане? Нет, нельзя...
Народ, конечно, заслуживает самого сурового осуждения: слишком много шнореров-попрошаек он исторгает в каждом поколении из своих рядов.