- Расскажи что-нибудь хорошее, - попросил Лекс, - Самое светлое, что вспомнишь. Бывает, когда событие или, может, день, или только миг запоминаются навсегда. Или даже ничего, казалось бы, не происходит, но вдруг понимаешь, что счастлив. Или...
- Ежевика, - сказала я.
Он поставил чашечку кофе и почесал в затылке.
Еще бы. Наверняка ему непонятна моя логика.
Я откинулась в кресло, оперлась о подголовник. Я потом проанализирую, а сейчас просто вспомню.
- Лето в деревне бесконечно. Дни начинаются рано, еще затемно, когда бабушка встает "кормить курей". Она надевает гамаши, плотное строгое платье и шерстяные носки - мерзнет круглый год. Она красит волосы в вишневый цвет; мы с сестрой когда-то поклялись, что вырастем и перекрасим свои светлые косички в такой же. И будем каждое утро закреплять шпильками шиньон и называть его "гулей". И вот такие - с гладко зачесанными волосами и "гулей" на затылке, в платье до колен без единой оборки или складки - будем "кормить курей". А потом возвращаться в теплый дом, бросать один-единственный взгляд на внучек (некогда любоваться и рассиживаться) - и замешивать тесто, чтобы приготовить на завтрак "пышки": испечь их на смальце, порезать крупными кусками и залить медом.
Потом бабушка уходит - нужно прополоть кукурузу или подвязать помидоры, или еще что... работа в деревне тоже бесконечна. И еще через час-полтора, когда пригреет солнце, в дом заглянет дед, скинет куртку, пройдет по кухне, достанет из холодильника квас или компот, снова выйдет во двор, и, встретив бабушку, обязательно спросит: "Чего ты девок не поднимешь? Пусть помогают. Поленницу сложить надо или хоть сорняки из палисадника повырвать. Или яблоки в саду повысбирать".
Дед всегда чем-то занят: он косит трАву, подвязывает виноград или мастерит загон для цыплят. Но мне больше нравится, когда он поливает огород, зажав конец шланга клещами, чтобы струя воды била фонтаном. Иногда разрешает подержать клещи, пока он курит. Дед рассказывает интересно - как нужно надрезать кору на молоденькой дикой яблоне, выросшей у забора, чтобы привить почку "белого налива", как потом замазать "прививку" смолой и обвязать тряпицей; как наклонить ветку смородины и прижать металлическим штырем к земле, чтобы пустила корни, а потом обрубить - и вырастет новый куст. Я люблю слушать деда, но и поспать подольше тоже люблю.
Но приходит бабушка, разливает по чашкам чай с мятой, ворчит про остывшие пышки и все подкладывает нам на тарелки новые куски. Она редко улыбается, а если с ней поспорить о чем-нибудь, и она поймет, что уступает в споре - может запросто ткнуть локтем в бок и приказать: "Молчи!".
После завтрака бабушка следит, чтобы мы обязательно надели носки и, уже во дворе, вручает по молочному бидону.
"Для вас есть работа, - строго говорит она, - нужно насбирать ежевики на варенье. Но за трассу и в лес не ходить, а зайти к бабе Клаве и спросить, как у ей самочувствие".
Я помолчала немного, вспоминая другие смешные бабушкины слова. Если ей пожелать, допустим, спокойной ночи, она в ответ говорила: "Заименно" - наверно, переиначивая слово "взаимно".
Лекс слушал заворожено, как будто я рассказывала про экзотическую Гватемалу.
- Ежевика, - повторила я, - это когда целый день бездельничаешь. Бродишь по разморенной зноем деревне, привязав к молочному бидону ремешок от маминого халата и повесив его на грудь, забираешься в ежевичные кусты - и объедаешься ягодой. Она растет... м... как сказала бы моя бабушка, "гронками", и я даже не придумаю быстро, какое слово подобрать на замену. Гроздьями, наверно. И самые крупные, самые сладкие гроздья всегда скрыты листьями, и под каждым листом и по веткам - шипы... Исцарапаешься, бывало, по уши, ни длинные рукава, ни брюки не спасают. Но все равно лезешь в заросли - она ведь тает во рту, ежевика. Она растет везде по деревне, на каждой улице; когда ее собираешь, дню и вовсе конца-края нет... И снится потом всю ночь, в самой гуще веток, высоко над головой, крупная, как слива. Бесконечно-солнечный день, запах ягод и пальцы, перемазанные ежевичным соком...
Лекс улыбался, подперев подбородок ладонью.
- Это не просто здорово, это волшебно, - сказал он.
- А потом, бывало, на краю ежевичной поляны спустишься в овраг - а по его дну бежит холодный ручей. Чистый и мелкий, он бежит, не шелохнув ни единой песчинки, в тени, под корнями кизила. А ступишь на песок - и нога провалится глубоко, в самый холод. Стоишь и смотришь - на солнечные лучи в темно-зеленой, до синевы, листве, на мелкие, глянцевые, винно-красные ягоды. Сорвешь одну-две, бросишь в воду, они лягут на дно. И не надкусишь - а на языке кисло.
Он улыбался, а я словно побывала в прошлом, таком же чистом, как горный ручей.
Почему-то в детстве и придорожная пыль казалась мне цветочной пыльцой, только что осыпавшейся с лепестков.
Я оглянулась по сторонам и отчетливо подумала: "Что я здесь делаю?"
Что я делаю здесь, каких-таких благ ищу в духоте большого города, если мое чистое небо и студеные ручьи остались в прошлом?
Внутри у меня звенела тенистая прохлада, и была она цельной и прозрачной, словно ледяная глыба, а снаружи - душил теплый воздух, нагнанный кондиционерами, и дышать становилось все тяжелее.
- Да что ж такое... - пробормотал Лекс.
- Я не могу, - сказала я. - Я так больше не могу, - встала и пошла к выходу.
Макс
Я чувствовал себя двоеженцем: думал все время о Каре, а должен был искать Катю. Только не знал, как.
Номера ее телефона у меня нет - вчера его раздавили вместе с моим мобильным. Можно восстановить карточку, но на это уйдет время.
Ее квартиру разгромили, и наверняка в ближайшие дни Катя туда не вернется. Или вообще никогда не вернется.
Как искать ее в огромном городе? Не ходить же по улицам с фотографией и не приставать же к прохожим: "Вы видели эту девушку? Такая, знаете, миниатюрная блондинка с легкой степенью помешательства в голубых глазах. Нимфа, слегка не в себе. Одержимый божий одуванчик. Заговаривается, теряет мысль, замирает на полуслове. Но умная, все законы знает, наверно. И если вы ее видели - лучше не трогайте, а позвоните мне. Я тоже ей ничем не помогу, но хотя бы сфотографирую".
Оставался один-единственный шанс, что я записал ее номер в рабочем блокноте - иногда делаю там заметки и наброски.
Я дождался такси и поехал на работу.
Но двоеженство - вещь упрямая, раз о нем подумав, сложно перестать. Сидя в такси и глядя на мелькающие клены, я представлял почему-то поединок этих самых двух жен. Как они готовятся к битве.
Я видел, словно наяву. Вот Кара, усмехнувшись, первым делом вытащила спицы, которые держали ее прическу. Вытащила одну за другой четким жестом, как опытный лучник достает стрелу из колчана - не обернувшись, не промедлив ни секунды.
"Повтори еще раз, - сказала она, - о ком ты думаешь?" - коснулась острия спицы (проверила, достаточно ли острое) и выложила перед собой на стол.
"О Кате, - признался я, - ты же знаешь, милая, я работаю, беру интервью, пишу статьи. Это все по работе. Я из-за статьи о ней думаю".
Кара улыбнулась и высыпала из коробки заточенные карандаши - двадцать или тридцать - и принялась методично раскладывать, чтобы, значит, были под рукой. После этого изящным движением выхватила из подставки ножницы, открыла и закрыла их, резко, чтоб лязгнули. Удовлетворенно кивнула.
В это самое время в своей квартире Катя, точно так же улыбаясь, сняла с вешалки зонтик-трость, перехватила за тонкий конец, взмахнула, как дубиной. Потом открыла шкафчик и достала туфли на длинной металлической шпильке, придирчиво оглядела, наклонив голову сначала к одному плечу, потом к другому. Вынула из сумочки бежевую пластмассовую коробочку с розовыми буквами на крышке и безжалостно разбила ее об угол стола. Обломки посыпались на пол, а в руках Кати остался осколок зеркальца.
"О ком ты думаешь? О Каре?" - щелкнув пальцами, она подбросила осколок вверх.
Солнечный зайчик метнулся к потолку, как сюрикен. Катя поймала осколок - красиво, чисто, как в кино.
Я любовался и ужасался, и вскоре приехал к издательству.
Машины Кары на стоянке видно не было, время близилось к обеду - наверняка Кара, поговорив со мной, фыркнула, пожала плечами и направилась в модную кофейню. Кстати, я уже забыл, как она называется.
Родная редакция показалась мне чужой.
Тут не нужно было бегать от пуль, прятаться под машиной или врать девушке; тут можно было попивать кофе, расслабленно набирая одним пальцем очередной заказ - редакционная жизнь пресна, как суконное платье. Не с моим адреналином забираться под сукно.
Я влетел в кабинет, отыскал в ворохе бумаг рабочий блокнот, схватил карандаш и первым делом записал удачное сравнение - не забыть бы! И только после этого огляделся. Ни Кары, ни Сандага на рабочих местах не было. Ринат, Вадим Викторович и Алеша смотрели на меня во все глаза.
- Ты откуда такой свалился? - поинтересовался Ринат.
"Такой" - это, видимо, грязный и взбудораженный. Или недосягаемо свободный. Секунду я поразмышлял, рассказать или нет, и решил не рассказывать. Пусть мучаются и завидуют.
Я многозначительно улыбнулся, захлопнул блокнот и ответил:
- Если меня будут искать - я здесь не появлялся.
И пошел к выходу. Сидите, ребята, пейте ваш кофе из автомата. Я предпочитаю напитки покрепче.
Марк
После того, как я согласился отдать Марине фотографии, она выпроводила остальных, заперла дверь изнутри и развернулась ко мне. А я в очередной раз отметил, что женщины - совершенно удивительные создания, каждая хороша по-своему. И все-то в них слаженно, все идеально.
Если поставить рядом Танечку и Марину и предложить мне выбрать, я не сумею. Меня заклинит, как какую-нибудь бракованную шестеренку. По сравнению с их совершенством любой мужчина - нешлифованная деталь. Важная деталь, конечно, весомая, но вырубленная топором. И работает она - то есть он, мужчина - со скрежетом и лязгом, урывками, на пределе и с отдачей на всю площадь. Наверно, потому и стачивается быстрей, то бишь умирает.
И вот напротив меня стоит Марина, любимым жестом уперев руки в бока - и такая она ладная и сочная, как наливное яблоко, что я готов с ней согласиться во всем. Просто чтобы сделать ей приятно. За то, что она большая и смелая. За то, что румяная и улыбчивая. И за то, что заботится обо мне.
- Забирай-забирай, - я кивнул на шкаф, на верхней полке которого лежали фотографии. - И все я тебе расскажу. Но пока не время.
Она чуть нахмурилась и осталась стоять на месте.
- Посмотри на часы, - предложила она, - Ты видишь на циферблате какие-нибудь надписи, кроме цифр? Какие-нибудь слова вроде "не сегодня", "не сейчас", "в следующий раз"?
Я улыбнулся:
- Ты же моя помощница? Прекрасно. Сегодня же закажи мне часы с такими надписями.
Она тряхнула головой, будто отбрасывая мои шутливые ответы.
- Кое-что я могу рассказать сама. Ты - одержимый работоголик, Марк, и это значит, что кроме работы, у тебя ничего нет. Ни единого хобби. Чтобы ты знал - перед твоим днем рождения мы вчетвером неделю вспоминали, интересовался ли ты хоть раз чем-нибудь отвлеченным. Футболом или гольфом, охотой или камерной музыкой. И никто ничего не вспомнил. Ты - одержимый работоголик, Марк, и это говорит только об одном.
- О том, что у меня очень важная работа, - закончил я.
- О том, что ты несоциализирован, - возразила она.
- М?
- Совершенно одинок!
- Нет. У меня есть вы. Мне вашей болтовни выше крыши хватает.
- Ты никогда не звонишь родителям, - продолжила она, - за два года я ни разу не слышала, чтобы ты с ними говорил.
- Я тактичный. Не хочу никого смущать личными разговорами.
- И ни одного свидания, Марк, ни с одной девушкой.
- А вот это точно неправда! - возмутился я.
- Что и требовалось доказать.
Она наступала на меня, и я почувствовал себя загнанным в угол. В своем собственном кабинете! Я поднялся из кресла и направился к шкафу.
- Хорошо, я сам их достану и отдам. Если уж ты этого хочешь.
Марина победно улыбнулась, не сразу сообразив, что победу я ей подсунул совсем не ту, на какую она рассчитывала.
- Вот, смотри, все пять фотографий. Можешь пересчитать. Можешь спрятать, сжечь или порвать. Они твои.
Я вручил снимки Марине, и она сжала их крепко, так, что на сгибах проступили белые трещинки.
- У нас очень мало времени, - сказал я.
Катя
Лекс догнал меня в две секунды, схватил за руку, глянул пьяными глазами:
- Если не вернешься - на весь ресторан буду признаваться тебе в любви!
Сказал, не подумав. Как будто такими словами можно шутить. Или словно он мог извиниться и все переиграть, если бы случайно меня обидел.
Да. Игра. Как будто он лишь играл, проверял какие-то свои дурацкие приемы и теории.
Но ведь в него - в нас! - стреляли, мы едва не погибли под бетонной плитой - какая может быть игра?
Глаза Лекса светились азартом; было похоже, что он ждал моей капитуляции после удачного хода. Шантажист-недоучка. Разве нельзя было как-то по-другому меня шантажировать? Не так жестоко.
И чтобы я после столь явного вызова вернулась бы за столик и - что там он хотел? - ждала бы, пока принесут пирожное и чай? И улыбалась бы ему? Как будто меня хоть сколько-то волнует, что обо мне подумают в этом ресторане.
- Давай, - сказала я. - Развесели публику. Признавайся!
Вырвала руку из его ладони и направилась прочь.
Он шел по пятам.
- Катя, постой!
Сказано это было достаточно громко, кто-нибудь из посетителей наверняка обратил внимание.
- Катя, постой, я так больше не могу!
Если он упадет на колени и начнет ныть о великой любви - я ж его уважать перестану.
- Я больше не могу тебе врать, - вдруг сказал он.
И я остановилась.
Он говорил у меня за спиной:
- Помнишь, на мосту я сказал, что уже бывал там? Ты, наверно, думала, это обязательная программа - мост, ресторан... что еще? ночная автострада? Ты думала, все это ложь? Хочешь узнать?
Я развернулась к Лексу.
Посетители за ближайшими столиками тоже обратили к нему взоры. Поодаль застыл официант - наверно, не мог определить, звать охрану или нет: Лекс говорил громко, на публику, как обещал.
Он посмотрел на меня и улыбнулся:
- Во-о-о-от. Видишь? Я ни-че-го тебе не сказал - а ты остановилась. Потому что врать - легко. Потому что люди - открыты. Даже если им чудится, что они замкнутые и мрачные, как генерал в отставке.
- Ты говорил про мост.
- Да, - с готовностью кивнул он, - и про мост тоже.