Аннотация: Как будто бы постапокалептическая фантастика, но не слишком традиционная. Про девочек. Моралистам не рекомендуется.
ЗАПАХ МАЛИНЫ
О людях, попавших в шторм,
Связанных в лодке бумажной,
О волосах,
не любивших шпилек,
О слабости злой и бесстрашной.
О чувствах, лишенных глаз
И выживать принуждённых,
О городах, о пустынях,
о нас,
Исступлением измождённых.
(с) Flёur
В молодости человек способен выбирать. Когда дорог пред тобой великое множество, выбор дается легко. Сужу по себе: когда-то, не так давно, если взять календарь, но в непостижимо-далеком далеке, как теперь кажется, я выбрала службу тюремного психолога. Легко и просто, как всякое юное романтичное создание. Мне хотелось помогать, спасать, быть полезной и казалось, что без этого человеческая жизнь не имеет смысла. Я была счастлива. Пока не повстречала ее.
Нет-нет! Сначала она мне совсем не понравилась. Невысокая, жилистая, с коротко остриженными волосами неопределенного цвета. К тому же совсем не первой молодости. Я вошла в кабинет, а она уже была там.
Она смотрела в окно и отрешенно пожевывала зубочистку. "Привычка старого курильщика" - отметила я тогда и внутренне содрогнулась - те места, где приобретают такие привычки, вызывали страх и омерзение даже у опытных тюремных врачей. Однако я напялила дежурную улыбку и поздоровалась.
Она ответила сухим "здрассте", даже не оторвавшись от окна. Отчасти это было понятно - в камерах нет окон...
Как-то мне попалась книжка, старая, еще бумажная... неизвестно, как она сохранилась и во время потопа, и после, когда люди просто избавлялись от до-потопных вещей, чтобы не тащить в эту жизнь еще те воспоминания, чтобы просто забыть... так вот, в той книге одним из главных героев был психотерапевт. Помню, как меня поразило, что до потопа эта профессия казалась мистической, чуть не колдовством. И, видимо, хорошо оплачивалась - кабинет того персонажа был обставлен, как любимое место отдыха какого-нибудь политика или финансового воротилы: мягкий свет, глубокие кресла и диваны, ковры... и вид на море. Понятно, в моем кабинете ничего такого в помине нет - белоснежный стерильный пластик, стеклянный стол да пара стульев... Зато есть окно - в нашем заведении это тоже немалая роскошь. Хотя я еще тогда, когда читала, не могла понять, что такого воодушевляющего в разглядывании прорвы соленой воды, простирающейся до горизонта.
А вот моей пациентке, судя по всему, нравилось.
- Вы хотели о чем-то поговорить?
- Еще чего, - она усмехнулась, неискренне, одними губами, - это мама Т... она определила меня в ваш санаторий с условием, что буду ходить сюда на исповедь.
Мама Т! В кругах специалистов у нее было имя, но тут ее звали именно так - за то, что воров, убийц и насильников она называла "детками" и при экспертизе всегда пыталась раскопать смягчающие вину обстоятельства.
- Ну что ж, тогда исповедуйтесь. Только сначала лучше присядьте - так будет удобнее.
- Не надо на "вы", словно я - одна из "них"... чистая, непорочная и свободная. Я не такая. Мне давно никто не выкает.
- Что ж, я не буду, если так тебе удобнее. Так что ты хотела мне рассказать?
Я поняла, что мое предложение сесть проигнорировали, и тоже, задвинув стул, встала к оконному проему с другой стороны.
Она по-прежнему смотрела вдаль, крутила в зубах кусочком пластика и молчала.
- Может, для начала познакомимся?
- Цыпа...
- Тебя зовут Цыпа?
- Нет. Это ее так звали. Она была очень красива: вся беленькая и мягкая. А еще у нее были огромные глаза... голубые! Вот и прозвали...
Она вдруг выхватила изо рта зубочистку, словно на что-то решилась, переломила ее между пальцами, и заговорила, уже не останавливаясь.
Голубые... Это она сама так сказала. В тоннелях, мы зовем их норами, "голубые глаза" - пустой звук. Там вообще всего два цвета: желтый - от фонарей освещения или огней поезда, и черный, или проще сказать - никакой.
Я полюбила ее. Как это вышло - сама не пойму. Ведь, знаете, я не люблю женщин. Я любила мужа... очень. До встречи с Цыпой он был вообще единственным, кого я любила. И ненавидела... к кому я испытывала сильные чувства.
А эта девчонка... она была такой... яркой, что ли?
Мы крепили свод, Восточную линию, там всегда размокает. С одной стороны путей - мы, а с другой - вольнонаемные, видно, из самых отчаянных. Одни молодые мужики. Дотянуться-то не могли, а заглядывались, слюной, поди, давились. Хотя какое там... под землей-то, не сдохнуть бы - и ладно. Но Цыпа - она молодцом держалась - ни в чем не хотела уступить парням. И все время шутила, смеялась. С ней рядом было легко работать, то, что ты тут подыхаешь, как-то забывалось. Мы всегда были рядом, но почти не разговаривали, до одного случая, до поезда...
Там, в норе, когда проносится поезд, надо жаться к стене. Не просто отойти и прислониться, а именно вжиматься в камень, да еще и успеть уши зткнуть, иначе мало не покажется. Смерть от удара, потеря слуха и ориентации - дело обычное. В тот раз одна полоротая зазевалась - отлетела прямо в стену и еще двоих зацепила. Сама-то сразу откинулась - шею сломала, вторая постонала, да поднялась. А Цыпу вроде и пристукнуло несильно, но, наверное, удар на голову пришелся - надолго отключилась. Мы ее оттащили в угол чтоб еще раз не зашибло... А мне вдруг жалко стало девчонку: не сделает нормы - останется без ужина. А на завтра снова норма, и пошло-поехало... после такого многие и выкарабкаться не могли. В конце смены Цыпа уж пришла в себя, встала в работу, так что про ее болячку никто и не узнал.
Только уже после, когда нас отвели в технический отнорок на отдых, она ко мне приползла, попросилась рядом лечь:
"Спасибо, Мара, - это меня так зовут - Мара, - наверное, надорвалась из-за меня."
"Ну так... в другой раз проворнее будь, Цыпочка, - я не сильно удивилась, но предупредила на всякий случай, - Не боишься со мной, особо опасной, связываться? Или нашивки не разглядела в норной темноте?"
"Нет, - говорит, - ты - добрая, по глазам вижу, - и только потом спросила, - А на каторге за что?"
"Мужа убила. И подружку его..."
"Я тоже своему благоверному в брюхо ножницы воткнула..."
Она обрадовалась, разулыбалась, а меня аж передернуло:
"И не жалеешь?"
"Жалею. Что в живот ударила, - и смешок такой, кривой, циничный, - Надо было в горло - чтоб уж наверняка... а то жив он, здоровехонек. Да только это теперь я такая умная, а тогда дура была..."
Я подумала, что и сейчас, видно, не особо умна.
"И я была дурой. Можно было простить... ну, или развестись, если уж никак... А я, молодая, тогда ничего еще не понимала. Думала, настал конец моей жизни - любила ведь его до безумия. А жизнь-то, она в ту пору еще и не начиналась..."
Она задумалась, правда, ненадолго.
"Я ж говорю - добрая ты. А я не любила. И разойтись не могла - его папашка на нашем острове выше бога и главнее президента. Вот и сыночек слова "нет" просто не знал... а пусть бы понял, что если он законный, это еще не значит, что может меня законно насиловать."
"Что ж ты пошла за него?"
Она насупилась, прямо как ребенок:
"Продажной считаешь, да?"
"Да нет..."
"Считаешь. Все считают... Что ж, может и правильно... - и оттаяла, так же быстро, как рассердилась, - Поначалу-то все не так плохо было. Он, вроде как, любил меня, ухаживал, словно за принцессой. Молодой опять же, красивый, семья влиятельная, дом - полная чаша. Чего еще-то? Думала: стерпится - слюбится. Не стерпелось... Только он меня в покое не оставит. В разводе, вот, отказал, написал: жду, на поруки возьму через два года. А мне там с ним - смерть. Мне лучше здесь, с тобой...
Она вдруг наклонилась ко мне и поцеловала...Меня больше десяти лет никто так не целовал!..
Мара все смотрела в окно, и говорила ровно и сухо, в полголоса, словно чувств никаких не было:
- Ее губы пахли малиной... Губы - малиной, волосы - яблоком, а тело - летним солнцем... Глупости, конечно, все это. Откуда мне знать, как она пахла, эта допотопная малина? Вычитала по молодости где-то, наверное, вот и вспомнилось... да и пахли мы там все одинаково: протухшим потом и вековой грязью. Только все равно Цыпа - это не все... она такая... единственная...
- А хотите, я Вам про побег расскажу?
Мы также стояли у окна: Мара грызла зубочистку и смотрела вдаль, а я - на нее. Я хорошо успела ее разглядеть. Ей было не больше тридцати, а то, что я поначалу приняла за возраст, на самом деле оказалось угрюмой замкнутостью, одиночеством и привычкой к долгим размышлениям.
Изучила ли она мое лицо также основательно? Вряд ли - она меня едва видела. Да и хорошо. Лицо мое в тот раз было помято, а глаза опухли от слез и бессонницы.
Ночью я читала ее дело: восемнадцатилетняя девушка застала мужа с любовницей и убила обоих, кухонным ножом. На теле мужчины отмечено десять ран, на теле женщины - двенадцать. Приговор: двадцать пять лет каторжных работ.
Любовь... ревность...запах малины...и заурядная каторжница, казавшаяся старухой в свои неполных тридцать. Сначала я просто смотрела бумаги, пыталась понять - и не могла. А потом вдруг огляделась кругом, словно впервые увидела свою чистую комнату, в которой все имело свое место, и не было ничего лишнего, свою эргономичную кровать, отвечающую всем гигиеническим требованиям, свой новейший мультимедийный телекоммуникатор... и разревелась от зависти.
Так и проревела всю ночь, пока назойливый будильник не заставил вспомнить о работе.
- А сама ты хочешь?
- Про побег я никому не рассказывала, даже на дознании - зубы сжала, и все. Но Вам я же должна исповедаться?..
И замолчала.
Я хотела было пояснить, что психолог - не священник. Она меня опередила:
- Да, хочу... больше-то некому.
Это случилось, когда мы вышли из норы на мост. Мост - это, конечно, куда лучше подземки. На мосту хоть солнце есть и свежий воздух. Правда ветер сырой и холодный, и от дождя не укроешься. Многие хрипели, кашляли, особенно Цыпа. К тому времени мы уже больше года были вместе. В недолгие часы отдыха я пыталась обнять ее, спрятать от ветра, уложить поудобнее... только все равно приходилось просыпаться от ее надсадного кашля и придерживать, пока она не перестанет задыхаться. А однажды она просто сказала, что умирает. И я как-то сразу поверила - слишком сильно это походило на правду. Вот тогда мы и надумали бежать.
"Не хочу умереть тут, - это стало обычной мыслью, которую она повторяла изо дня в день, из ночи в ночь, - где угодно, только не на каторге..."
Сначала я уговаривала терпеть. Ведь до окончания срока ей оставалось каких-то четыре месяца, а потом... я очень надеялась на ее богатого мужа. Если и правда он так озабочен судьбой девчонки, что пожелал освобождения на поруки, то уж на лечение-то потратится. Но вскоре и мне стало понятно - месяцев у нас нет. Остались даже не недели - дни...
И я решилась.
На мосту, как и в норе, никто нас особо не охранял. Да и зачем? Впереди - многокилометровая стрела над океаном, позади - бесконечная темная дыра подземки. Станции герметизированы. К тому же пешком до ближайшей - не меньше месяца. Без пищи и воды, которых взять неоткуда, такой путь все равно не пройти. Оставалось улететь в небо или уплыть по воде.
Мы выбрали воду... С очередным поездом зацепились за спасательную шлюпку - их вдоль моста полно - и прыгнули. Могли расшибиться или захлебнуться сразу, но не захлебнулись и не расшиблись... не было для нас такой удачи...
Я молча слушала, а Мара вдруг завелась: плюнула зубочистку и гневным рывком повернулась ко мне:
- Да, да! Это с самого начала было самоубийством. Знаю! Но я больше ничего не могла для нее сделать, понимаете?! Ничего! Совсем...
- Мара, присядь, - я взяла со стола графин, налила в стакан воды, - все в порядке. Тебя никто ни в чем не винит.
Она схватила воду и, запрокинув голову, залпом выпила, поблагодарила, но не села, а, опять уставившись в серый пейзаж за окном, продолжила...
Мы плыли дня три... или четыре... не знаю, не помню...
Я устроила полог, зацепив свою робу за крепеж по бортам лодки. Убогое укрытие... У нас было немного воды во фляжках и пресные галеты, которые сразу же размокли. Я ничего не ела и почти не пила - ей оставляла... насильно заталкивала в рот солоноватую от морской соли хлебную кашу, поила по каплям... Все равно.
Раз я проснулась... Со второй ночи мы почти все время спали, или просто были в забытьи. ...проснулась и сразу поняла - все...
Когда поняла, не знаю, что со мной случилось. Я стала ее целовать... расстегнула куртку, ласкала, как могла, как умела... Она улыбнулась, ответила слабенько, а потом выдохнула с хриплым стоном. Господи! Я любила ее! Любила, целовала, звала... мне казалось, что если я заставлю ее тело откликнуться - она не уйдет, не оставит меня одну... И уже не могла остановиться, даже когда все-все было ясно... наверное, сошла с ума.
Кто и как нас подобрал, не помню. Очнулась я уже здесь, в палате: чистая постель, тепло, тишина...
- Можно еще воды?
Я налила и подала, Мара выпила, на этот раз быстрыми мелкими глотками: казалось, ей стоит немалых усилий не стучать зубами о стекло. Поставила стакан, обняла себя за плечи, съежилась, согнулась, стала совсем маленькой, как ребенок.
- Наверное, это значит "милосердие" и "сострадание"? - спросила она, - Какое, к дьяволу, сострадание? Я просила спасать меня?! Я ведь уже умерла - зачем снова? Зачем мне жить? Чтобы вернуться в нору? Но там больше не будет моей Цыпочки... никогда не будет. Останется только сдохнуть, как рабыне, как безмозглому скоту. Ну, может, успею еще принести "общественную пользу" - укрепить пару-тройку километров тоннеля и отбыть часть "справедливого" наказания, "перевоспитаться"... Хотя что может быть страшнее наказания помнить? Каждый день, каждый час - помнить. Милосердием было бы оставить меня там, в лодке, в океане, с той единственной, кого я любила, кто любил меня...
Мне нечего было ответить: Мара была права. И если во мне осталась хоть капля человечности, я должна была плюнуть на врачебную этику и всякий прочий бред и просто открыть окно. Вот прямо сейчас - открыть, позволить ей покончить со всем этим и больше не помнить. Ничего.
Но я тогда совсем ее не жалела. А она? Жалела ли она меня хоть немного? Понимала ли она, которая все помнила, что мне помнить нечего?
Я, еще не осознавая, что делаю, оттолкнулась от стены, подошла к Маре, обняла ее и поцеловала.
Ее губы пахли малиной...
Я не открыла в тот день окно. Я написала маме Т. и попросила помощи. Программа освоения Полярного оказалась очень кстати: мама Т. Замолвила словечко, и Мара получила амнистию взамен согласия поселиться там. Теперь она свободна как любой законопослушный гражданин, со всеми правами и обязанностями.
Я уволилась, как только Мару освободили, не смогла больше лгать - у меня все же есть совесть и уважение к тем клятвам, которые дают, принимая звание врача. Теперь я тоже свободна. И скоростной поезд мчит меня по той самой Восточной линии, по прямому, как стрела, мосту. На Полярный. К ней.
Конечно, Полярный - не курорт, там три месяца ночь и бывают сильные вьюги, но это не важно. Важно, что мы будем вместе. И никто не помешает нам узнать запах этой загадочной допотопной малины.
Запах малины... и яблок, и жаркого летнего солнца.