- Не уйду, Жуланко, не боись, только потник тебе под голову-то сверну... вот. Получше ж так?
- Получше, братец... только не уходи. Страшно мне... больно.
- А я вот еще плащом тебя укрою. Ничего. Лето же сейчас? Бог даст, не замерзнем. Ты отдыхай, Жуланко, тебе отдыхать надо. А утром, как отдохнешь, мы Серка нашего поймаем, да и домой.
- Братец, тебя Лютом зовут - а ты не верь... не лютый ты, добрый.
Сказал - и уснул. Тихо так, спокойно. Другие стонали, в горячке как в огне метались, все воды просили. Кто мамку звал, кто Бога. Жуланко нет - просто уснул, а утром помер.
Не мог я его оставить. Нет, все ж понятно: война. Тут смерти столько, что по каждому не наплачешься, я и сам троих лучших друзей потерял. Но Жулана я так просто бросить не мог. Он же, пострел, мальчонка совсем - пятнадцатый год только и шел, когда князь повелел чертей воевать. Черти эти год от году все наглее делались: по первости-то только скот когда угонят, поля потравят или из баб кого ночью поймают да в Пекло сволокут, потом уж деревни грабить да жечь повадились. А в конце осмелели и на города набегать принялись. Вот и решил князь сам на чертей идти, стал дружину собирать. Нас-то, дружинников княжьих да бывалых ратников, сильных и воевать ученых, мало ему показалось - взял и стариков, кто едва за меч держится, и не нюхавших крови мальчишек.
Среди тех мальчишек и Жулан был. Он ко мне в дороге еще прибился: просил на мечах учить, старшим братом звал, а как в бой пошли - я его оберегал... да не сберег вот.
А битва была знатная, много крови чертенячьей пролилось, да и нашей немало. Бились в горах, у Смердящего ущелья. В само-то Пекло живому человеку пути нет, но чертенячья орда нас у входа встретила, вонючим дымом, визгом да калеными вилами. Бились два дня, а на третий черти недобитые назад в ущелье полезли, а мы-то проход камнями завалили понадежнее. Потом раны подлатали - и домой. Только я отстал Жуланку в последний путь проводить. Похоронил братишку названного на берегу безымянной реки, холмик камнями выложил, постоял над ним да и совсем было собрался своих догонять, вдруг слышу: ветки шевелятся, знать в кустах кто-то прячется. Сунулся - а там чертенок. Черный весь да лохматый, в грязи, в копоти; и вонь от него, что с того самого ущелья. Я за меч, зарубить хотел нечистое отродье. Он в комок сжался, к земле припал и глаза вытаращил, а глаза у него большие круглые, голубые-голубые, совсем как у Жуланки были - не стал я его бить, расхотелось.
- А ну драпай отсюда! - крикнул. И мечом плашмя под зад поддал.
Чертенок в кусты порскнул, а я коня седлать начал. Только вижу: никуда он не убег - так вокруг меня и шуршит по кустам. А и то правда, думаю, куда бежать-то ему? Вход в Пекло мы завалили, к своим не добраться. Может, туда еще какой лаз есть, а может черти и не только там живут - ну так этому-то мальцу откуда знать? Вот и выходит, что бежать ему некуда.
А уж как совсем ехать собрался, он снова из зарослей вылез. В три погибели согнулся, в ноги кланяется и пищит тихо так, задавленно:
- Дай еда, дядя. Помираю.
Вот ведь как, еще и говорить по-человечьи может! Я-то думал, черти только визжать умеют да лопотать непонятное. Посмотрел-посмотрел на него, да и схватил за вихры - он сбежать не успел, пищал только:
- Не бей, не бей...
- Не буду, - говорю, - бить. В город увезу, на ярмарке как диковинку показывать буду, авось кто пару грошей кинет.
И запихнул в мешок - нашелся у меня как раз мешок старый - и к седлу приторочил.
- А хлеба получишь, когда сам есть начну.
Так ехали мы по берегу до ночи, а потом еще день. На третий день только я подумал, что пора место для ночлега подыскать, выскочили из чащи трое. Двое с дубинами, в домотканых рубахах, драных портах да босиком - не иначе мужичье деревенское, а третий одет богато: кольчуга на нем добрая, плащ с куньим подбоем, а в руке - меч. Он-то Серка моего под уздцы и схватил.
- Стой, - говорит, - невежа и вор. Кто тебе дозволил через мой лес за так ехать? Плати дань.
- Я, - отвечаю, - княжий дружинник, человек бедный, с войны домой еду. Заплатил бы я тебе дань, хозяин, да нечем. Разве что мечом по шее? - И тоже за рукоять схватился.
Только биться-то нам не дали. Сзади стрела просвистела, ударила в спину - я и повалился.
И свет померк.
Очнулся я в темноте. Открыты глаза, закрыты ли - все одно, ничего не видно, только холодно, сырой землей пахнет, да неподалеку ровно дудка играет. Тихо так выводит, нежно - и от песни той будто мир перевертывается. Вспомнилось мне детство, раннее утро, матушка-покойница совсем молодая, косы русые расчесывает и напевает:
- А где же дом твой, птица перелетная,
Не на юге ли, не в саду ли райском?
А где же дом твой, птица перелетная,
Не у нас ли, не в лесу ль дремучем?
- И в саду я пела,
И в лесу я пела,
Только дом мой там остался, где с гнезда слетела.
Лежу и думаю: жив ли? Или, может, умер уже? А и хорошо, если умер. Вот сейчас подойдет ко мне матушка, по полове погладит, укроет тепло и скажет: "Спи, сыночек"...
Только подошла не матушка, а чертенок - духом его нечистым, вонью пекельной в нос ударило.
- Дядя, живой?
- Живой, - отвечаю. И поворачиваться стал, подниматься.
Глаза уже к темноте ночной притерпелись. Смотрю: рубаха моя вся разорвана, зато рана перевязана и болит несильно. Кто это, думаю, обо мне позаботился? А чертенок, как угадал, отвечает:
- Дядя не бойся, я травки много знаю: кровохлебка и подорожник - если дырка, хорошо. Меня отец учил.
Удивился я очень - с чего бы это черту обо мне печься, раны мои перевязывать? Я-то думал, он разбойникам обрадуется: как из мешка вытряхнут - сразу сбежит. А он зачем-то со мной, вражиной, убийцей рода своего чертенячьего, остался.
- А ты, нечистый, что, - спрашиваю, - не сбежал?
- Куда бежать? Там, - лапкой назад махнул - нет еда, тут - бей больно. А дядя хороший, не бей. Дядя дал еда.
Посмотрел я на него - так и есть, побитый чертенок: криво примостился, руку бережет, ногу вытягивает, мордаха грязная вся перекошена и глаз заплыл. Тати-то эти верно мешок мой заприметили, думали богатство какое везу. А там черт. Вот и отвели душеньку... чудно только, что насмерть пугало смердячее не забили. Жалко мне его вдруг стало. А может и не его вовсе - себя... ни семьи, ни дома, ни даже близкой души нет. Были друзья боевые - так в Смердящем ущелье остались. Был конь Серко да меч добрый - так теперь разбойному делу служат. Богатства какого - и того на княжьей службе не скопил. А ведь не молод уже, двадцать четвертый год доходит.
Один вонючий чертенок только и остался. Он у меня, а я, значит, у него. Ну и что, что поганый да нечистый, а все ж живой, все ж божья тварь, хоть и Господом нелюбимая. Вон, и больно ему, как всем, и горестно.
Усмехнулся, к себе его позвал.
- Иди, - говорю, - ближе, чучело. Не бойся, не пропадем: до Крепости Княжьей так и так доберемся, а там я на снова на службу пойду. А княже возьмет, как не взять? Рану ты мне славно подлатал... Постой, на дудке-то кто играл, тоже ты, что ли?
- И на дудке отец учил, - отвечает. И носом захлюпал, заревел мой черт точь-в-точь как человечье дите, не отличить.
В тот день, как поднялся после раны, я сразу загнал его в речку мыться. Сказал: негоже такому большому парню, который и в травах понимает, и на дудке первый дударь, обрастать грязью и вонять, как дохлая собака. Он послушался. Сам полез в холодную воду, сам натирался песком и зорькой, пока дочиста не отскоблил кожу. И оказался чертенок вовсе не черным, а рыжевато-сереньким, кучерявым, как ягненок, курносым и конопатым. За мальчишку-семилетку бы сошел, коли бы не рожки среди кудрей да не копытца на мохнатых ногах.
Тряпки его я сразу выкинул, а рубашонку сделал из остатков своей драной.
- Ничего, - говорю, - чертенок. Нам бы только до города добраться - будет у тебя новая рубашка, нарядная. А у меня - конь и меч, как прежде...
До Княжьей Крепости было неблизко, а без коня, голодными да побитыми - и вовсе далеко. Шли мы по лесу, ели грибы, незрелые орехи да дикий чеснок. Чертенок мой находил ягоды и никогда меня не забывал - угощал из горсти. Хотел я силки на зайцев поставить, да тут уж одно что-то или вперед идти или охотиться. Так и брели мы впроголодь, пока не добрели до первой деревни.
Я чертенка за околицей ждать оставил, а сам к избам пошел. Думаю, может кому надо работу какую сработать, а может кто и так краюхой поделится - мир не без добрых людей. Да только никто мне хлеба не дал. И вовсе не оттого, что люди злые и жадные, а по бедности. Война-то и их не пожалела - оставила без урожая, в пору самим грибами да орехами пробавляться. Вернулся я к чертенку всего с тремя морковками. Схрумкал он морковки и говорит:
- Дядя, я пойду.
- Да как ты пойдешь? - спрашиваю. - Ты же черт пекельный, у тебя вон, копыта и рога на голове. А черти этих селян издавна разоряют - посевы травят да скот крадут. Тати в лесу тебя всего исколотили, а эти и вовсе убьют.
Но чертенок не испугался отчего-то, только дудочку свою к груди прижал.
- Дядя говорил: черта показывать - люди смотрят, что-то дают.
Подумал я, и как наяву увидел: будут деревенские на моего чертенка глазеть, пальцами тыкать, за кудряшки дергать. А кто-то, может, плюнет, а другой - и камнем кинет. И будет им радость да потеха... очень мне все это не понравилось.
- Это я, - отвечаю, - со зла сказал. Злые слова и злые мысли. Не надо тебя никому показывать.
В первую деревню не пустил, вторую мы вовсе стороной обошли, а как к третьей подходить стали, совсем животы от голода подвело. Не послушал меня чертенок. Выбежал на околицу, сел под березой и на дудке своей заиграл.
И случилось чудо: сначала девки вокруг него собрались, слушать расселись, потом к девкам парни подтянулись, а уж после и постарше кто подошли. Слушают, удивляются. Девки подпевать начали, парни - приплясывать, старики - и те улыбаются да головами кивают. А как закончил чертенок игру свою - тут и благодарили его, и ласкали, и накормили нас обоих до сыта, а о рогах да копытах даже и не вспомнили. Колдунство - и только.
Так пошли мы с чертенком от жилья к жилью, и дорога легкой стала: утром затемно отправлялись в путь, к вечеру искали деревню или заимку какую, чертенок на дуде играл, народ веселил, а после, наевшись да напившись, ночевать в лес уходили. Нас и на ночь оставаться звали, да опасался я. А вдруг колдунство развеется, увидят тогда все рога и копыта чертенячьи, вмиг вспомнят, что черти - враги людей и злые обидчики, да и без того твари поганые, Богу неугодные. Три седмицы были в дороге, а к началу четвертой показались стены Княжьей Крепости.
Как к Крепости подошли, велел я чертенку рядом держаться, ни на шаг не отходить.
- Тут тебе не деревня лапотная, - говорю, - тут народ ушлый, на чудеса не падкий - сами и черта, и мытаря проведут, а то и Богу от таких достанется.
На воротах стояли Дюжа с Родимом, оба знакомцы мои старые. Узнали меня, обрадовались, что живой воротился. Мне-то обрадовались, а на чертенка недобро покосились. Ну да я их хорошо понимал и не ждал другого, распрощался поскорее, и в город - поклониться воеводе, на службу княжью возвернуться.
А до княжьего терема, да до избы дружинной неблизок путь - почти сквозь весь город. И гончарную слободу пройти надо, и оружейную, и красильную улицу зацепить, и базарную площадь. Чертенок мой напугался, все к ноге моей жмется. А и хорошо, думаю, больше страха - целее шкура.
В дружинной избе меня встретили так же, как на воротах: сначала обрадовались, а как чертенка увидели - нахмурились. А воевода, Надей Силыч, позвал рядом сесть и все, как было по порядку сказывать. Ну я и рассказал, как Жуланку схоронил и чертенка нашел, как в лесу разбойные люди напали, стрелой ранили, да коня свели, как лечил меня чертенок, а после - как на дудке играл да люд деревенский веселил.
Надей Силыч слушал внимательно, а как я закончил - по плечу хлопнул и сказал:
- Ты, Лют, хорошо, что воротился, нужен ты нам - дружина и так невелика была, а после Смердящего ущелья вовсе поредела - каждый воин на счету. Только черта своего убери.
- Да куда ж ему идти, сироте, - говорю. Не одних людей война сиротит, и чертей, вон, тоже. Ты глянь на него, Силыч - он же мальчонка совсем.
- Мальчонка ли нет ли, - отвечает, - а убери. Не было в Княжьей чертей и дале не будет. Некуда ему идти - так прибей, а сам не хочешь - я сделаю: за стену сведу да и приколю по-быстрому. А еще, вон, Страхила-колдун живого черта спрашивал, ему отдать можно, он и деньгу за то заплатит.
Ничего я больше не стал говорить, ни воеводе, ни товарищам моим, а только поднялся, плюнул, да и пошел в двери, и чертенок за мной. Так и кончилась моя служба у князя.
Вот шел я по улице, о судьбе своей думал и ничего надумать не мог. Чертенок рядом трусил, в глаза заглядывал, помочь хотел, а чем же тут поможешь?
А на базарной площади в тот самый день ярмарка началась: шум, гам стоит: там купцы товары нахваливают, здесь - лоточники петушков да баранок маковых чуть не в руки суют, а на середине помост выставлен, зрелища всякие показывать. И на помосте два парня: один гири кидает, ловко так, из руки в руку, а второй - ножами да факелами играется. А с другого боку помоста в тени, где и видно-то плохо, девка сидит, на гуслях струны теребит, жалостливо так выводит, как раз по моей печали.
Остановился я, заслушался. И на девку залюбовался. Хороша девка: очи карие, яркие, как спелые сливы, губы как малина, коса тяжелая до самых колен свесилась. А сама-то пышная, гордая, словно княжна - глаз от такой не оторвать.
Тут и чертенок мой залюбовался, а потом дудку свою достал, заиграл. Он заиграл, а девица его к себе поманила, рядом посадила, обняла да запела:
- А где же дом твой, птица перелетная,
Не на юге ли, не в саду ли райском?
А где же дом твой, птица перелетная,
Не у нас ли, не в лесу ль дремучем?
- И в саду я пела,
И в лесу я пела,
Только дом мой там остался, где с гнезда слетела.
- А где ж сердце твое, дудочник-бродяга,
Не среди веселья, не в толпе ли людной?
А где ж сердце твое, дудочник-волшебник,
Не в тиши ли ночи посреди дубравы?
- И в толпе искал,
И в тиши искал,
Только там осталось сердце, тебя я повстречал.
Слушал я, любовался, и прошли все мои печали, радостно стало, спокойно, будто не птица перелетная и не бродяга из песни, а я сам нашел родной дом и свое потерянное сердце. А как закончилась песня, спросил девицу:
- Смотри-ка, ты же не мальчишку - ты чертенка обняла. Неужто не страшно?
А она засмеялась и отвечает:
- Страшно без песни жить, без дома помереть да без радости остаться. А чертенок этот так играет, что где запоет его дудочка, там и дом, и радость, там и страха нет.
- Эй, Лютик-голубчик, опять сказки сказываешь, честным людям отдыха не даешь? Смотри, уж ночь на дворе. Да и Желанке спать пора, а он без тебя не хочет.
- Радмила, а про нашу любовь как же?
- А про нашу любовь завтра, и песни завтра, так и скажи!
- Радмила, певунья моя, ох и строга! Как сказала - так уж не перечь. Спокойной ночи вам, люди добрые и сладких снов. А сказки, песни да дудочку Желанки, сына нашего названного, вы завтра услышите.