|
|
||
Хочу у зеркала, где муть и сон туманящий... М. Цветаева | ||
В прихожей её квартиры издавна стояло большое старое зеркало. Она привычно бросала в зеркало взгляд, выбегая утром из дома, старательно его не замечала, когда возвращалась вечером — чтобы не видеть своего усталого лица. Как-то раз зашёл к ней совершенно случайный человек, говорил что-то глупое, при этом жестикулировал, взмахивал своим чемоданчиком (вероятно, это был сантехник-философ) и врезал им по зеркалу с такой силой, что сверкающие осколки брызнули во все стороны. Когда ярость отступила, она внимательно рассмотрела повреждения и успокоилась тем, что не всё потеряно, кое-что можно восстановить. Конечно, она, как и все нормальные люди, была немного суеверной и знала, что в разбитое зеркало смотреться нельзя. Но, во-первых, жалко терять раритет — старинное зеркало с серебряной амальгамой. Во-вторых, на уровне отражения лиц на зеркальном полотне не отмечалось ни трещин, ни выбоин. Она начала собирать осколки и обнаружила, что два самых крупных из них ложатся без сучка и задоринки, оставляя едва заметные трещинки. Тогда она взяла монтажный клей и водрузила осколки на их законное место. С остальными двумя выпавшими фрагментами дело обстояло сложней. Тот самый негодяй, что разбил зеркало, наступил на один из них, раскрошив в мелкие дребезги. Другой она в сердцах сама выбросила в мусоропровод — отлетая, он, как бомбовый осколок, впился ей в ногу, кровь так и брызнула. Она приняла нестандартное решение — пусть будет что-то вроде инсталляции, люди ещё не так изгаляются над предметами, и это считается актуальным искусством. И она вставила в брешь мозаику из мелких зеркальных осколков, заполнила пустоты цветной затиркой для плитки, отполировала, полюбовалась своей работой и пришла к выводу, что получилось вполне артово. ***
Она забыла почти всё, что было до подвала. Летний день в деревне. Пахнущие малиной матушкины руки расчёсывают её волосы. Тёплая речка, ласкающая тело, звонкие детские вскрики. Голос отца, от воспоминаний о котором сразу начинало давить в горле: «три девицы под окном...». И ещё ёлка. Нарядная и сияющая, она стоит посреди гостиной. Запах корицы и ванили из кухни, глаза слепит от сверкающего на солнце снега, сердце едва справляется с радостным ожиданием: завтра Рождество. Вот только и осталось — листок, в котором запах малины, и листок с ёлкой. Когда и почему наступил подвал? Запястья с гноящимися ранами от наручников, которыми её приковали к трубе, миска баланды, появлявшаяся по утрам и вечерам на полу, люди, которые приходили только затем чтобы делать ей больно. Но однажды люди явились, чтобы сказать: дом, в подвале которого она живёт — так и сказали: «живёт»! — в опасности, и этот дом нужно спасать. Тогда впервые сняли наручники, оставили только кандалы на ногах, с достаточно длинной цепью, впрочем. Она получила возможность передвижения по подвалу. В перерывах между тушением зажигалок, залетавших через решетки в окна под потолком с повыбитыми взрывными волнами стёклами, она обнаружила много интересного. В дальнем углу подвала оказались восхитительно пахнущие доски, неизвестно когда и неизвестно зачем аккуратно сложенные в штабель. За досками высилась горка битых изразцов, на некоторых из которых ещё можно было рассмотреть чудных синих птиц; в куче полусгнившей рухляди обнаружился голый улыбающийся пупс с отломанной рукой. Из этой же кучи она выудила небольшой эмалевый медальон, на котором была изображена красивая молодая женщина с ребёнком на руках. Она почти не помнила матушкиного лица, но почему-то решила, что женщина с медальона очень на неё походит. Засунув медальон в пустой спичечный коробок, она спрятала его под бугристым тюфяком, на котором ей полагалось спать. Время от времени она доставала медальон и прижимала к груди, и тогда очень хотелось плакать. Сначала это у неё не получалось, но потом она вспомнила, как бывало в раннем детстве, когда больно разбивала коленку, и стала плакать, правда, без слёз — искажала лицо и тихонько выла. Кроме внутренних находок, приобретением войны стали звуки улицы, доносившиеся через разбитые окна. Но прекратились бомбёжки, и окна заделали фанерой, стёкол хватило только на одно самое узкое окошко. Однажды дверь с грохотом растворилась. Она знала, что когда входят вот так — шумно и весело — будет особенно больно. Но пришедшие в тот раз не били, не тушили папирос о тело, только говорили громко и уверенно. Говорили о том, что негоже молодой девке сиднем сидеть, что это просто стыд и срам, что, оказывается, нужно работать. С неё тогда торжественно сняли кандалы. Торжественно — потому что сначала поздравили с предстоящим снятием оков, а после снятия ещё раз поздравили, теперь уже со свободой. Когда Она решилась выйти на улицу, и её ослепил нестерпимо яркий свет дня. Глаза уже было начали привыкать к солнцу, когда она услышала, обращённые к ней слова, а потом рассмотрела стоящих прямо перед ней бравых мужчин с повязками на рукавах. Выяснилось, что она неправильно одета, и что от неё плохо пахнет. «Если ещё раз попадёшься нам в таком виде...». Словосочетание «если ещё раз» не сулило ничего хорошего. Когда-то на вопрос: «Тепло ли тебе, девица?», она вместо положенного: «Тепло, дедушка», сказала правду — что ей холодно, всегда холодно. Нескончаемые дни наказания, заслуженно понесённого за неправильный ответ, она запомнила навсегда. Поэтому вернулась в подвал. Добровольно. Потом ежедневная миска с баландой перестала появляться. Она сделала выбор между смертью от голода и наказанием от людей в повязках, предпочтя наказание, и, прихватив спичечный коробок с медальоном, выбралась из подвала. На верхних ступеньках лестницы, по которой она поднималась наружу, сидели молодцы с крепкими затылками. «Смотри, Вован, какое чмо выползло! Замочим сразу, или сначала погоняем?» «Да ну её, вонючая больно. Пусть на таких сопливая пацанва дичь гоняет». Это очень странно, но на неё не напали юные любители дичи, и люди с мёртвыми глазами, больше похожие на привидения, не привязались к ней, когда она проходила через город. ***
Сегодня она подчёркнуто вежливо поздоровалась с вечными старушками на лавочке. Они c дочерью возвращались с рождественской ёлки, настроение было лучше некуда, а дома ещё ожидало разворачивание подарков, тихое повизгивание и бурные детские радости. Вот Она и произнесла с улыбкой, с лёгким поклоном даже: — Здравствуйте, бабушки! С праздником вас! — Здрасть, — процедили старухи. Едва за матерью и дочерью хлопнула подъездная дверь, одна из старух заскрипела: — Ну, ни стыда, ни совести у нонешних не стало. В наше время, которая безмужняя с выблядком своим идёт, ведь она глаз от земли не подымет. А эти ходют себе и скалятся. — Да уж, в наше время её как надо пропесочили бы за моральное поведение, поставили на вид. — Никакого порядку не стало. — Дык, откуда порядку-то взяться, коли хозяина нет? — Правда твоя, Петровна. И старухи скорбно замолчали. ***
Она даже устала от переполнявшей её радости. Дочь, отведя, наконец, сияющие глаза от подарков, сказала: — Я сегодня такая счастливая! Мам, давай, поедем в деревню, чтобы совсем-совсем счастье было! — Нет, доченька, сейчас мы даже в наш дом не попадём. Знаешь, сколько там снега намело? — сугробы. — Сугробы? — Удивилась девочка. — А я думала, что в деревне всегда лето. Там и малины сейчас нет? А что есть? Она смеялась так долго, что на глазах выступили слёзы. Потом слёзы полились по щекам, и это заставило дочку встревожиться: — Мамочка, ты плачешь или смеёшься? Тебе хорошо или тебе плохо? — Хорошо. У нас всегда всё будет хорошо, — сказала она, улыбаясь сквозь слёзы, и судорожно вздохнула.
- Комментарии: 50, последний от 04/10/2011.
- © Copyright Эрде Анна ( rd4m@yandex.ru)
- Размещен: 27/11/2009, изменен: 26/03/2013. 8k. Статистика.
- Рассказ: Проза
Связаться с программистом сайта.