Третий день Тьян Му сидел на берегу финского озера перед мольбертом и бросал курить. Он был человеком средних лет и средней наружности, начитанный и, как всякий художник, склонный по осени к приятной меланхолии.
Погоды стояли щедрые для изобразительного ремесла. Ночами уже морозило, но днем солнце разливало над миром синий небосвод и грело мягко, ласково, точно и не обещало скорое прощание. Березы сыпали золотом в студеное озеро, утки плавали и просили хлеба, редкие порывы ветра приносили чаек и запахи мокрой земли. Словом, поздняя осень была прекрасна и печальна, как уже немолодая, но еще определеннно красивая женщина, что вот-вот неизбежно увянет.
Тьян Му жил в Финляндии семнадцать лет, да так и не свыкся с бесцветной лютой зимой, отнимающей у живописца добрый ломоть года. Потому-то он спешил теперь, покуда мир еще не превратился в безвкусное черно-белое кино.
Этюд близился к завершению, но за три дня Тьян Му полюбил уютный берег, и жаль было уходить. Он вымыл в озере кисти, сильно промочил правый ботинок, отчего пришел в умиленное чувство радости бытия. По привычке охлопал карманы, но сигарет не нашел и вспомнил, что утром, решив бросить курить, спрятал табак в кладовку.
Стало грустно. Нога в ботинке тотчас замерзла, и он опять принялся думать о вчерашнем. Вчера два веселых озорника подлетели к нему и, изумленные, встали перед картиной, словно искусно подобранные краски обладали даром пришпорить на миг ветреное детство. Один малыш оказался китайцем, и Тьян Му тотчас заговорил с ним по-китайски, но мальчик объяснил, что понимает плохо, потому что его мать чаще говорит с ним по-английски, а отец - тот финн и говорит только по-фински.
"А вы давно из Китая?" - спросил мальчик.
"Давно..." - кивнул Тьян Му, но болтать ему расхотелось.
Своих детей ему не довелось иметь, но в художественной студии, где он подрабатывал, нет-нет, да и нападала нежность к какой-нибудь чужой, белой, как перезрелый одуванчик, головке, кротко склонившейся над рисунком. Тогда Тьян Му мечтал, чтобы у него был сын: вертлявый, черноглазый малыш, который бы чудесно болтал по-китайски, и нипочем бы не желал рисовать, а только гонял бы дни напролет в модный местный хоккей.
Его финская жена ребенка ему не родила и, словно в искупление, была всегда мила, нежна и заботлива. Они познакомились не по интернету, как многие в те времена, а вживую, на площади Пекина, куда она, увлеченная Китаем, приехала туристкой, а он, еще вполне молодой, но уже утомленный жизнью в мегаполисе, рисовал на той же площади портреты умеренного качества и за умеренную плату. Они прикипели друг к другу тотчас, как будто уже провели в счастье немало таинственных прошлых жизней.
Так однажды Тьян Му оказался в аэропорту маленького финского города и поразился пустоте терминалов, а затем - пустоте улиц, лесов и дворов. На удачу стояла осенняя пора, и ему показалось, что эту крохотную лесную страну придумали специально для одного китайца-пейзажиста и его рыжей любви. Словом, они поженились и решили жить в Финляндии.
Рыжая, худая любовь пекла и вязала, писала статьи в журналы "Greenpeace", обожала собак и никогда не перечила мужу. Он был счастлив в своем вдохновении, пока не грянула зима...
Поначалу он еще выбирался в Китай, хотя дорога и выходила в копеечку, но со временем ездить стало не к кому, да и, по большому счету, не за чем. Тьян Му не говорил по-китайски уже давно. Редко созванивался по скайпу с другом, уехавшим в Штаты, тогда говорил, с удивлением и некоторым замиранием души, пробуя на слух давно позабытую музыку родного слова.
Очень хотелось курить, в мокром ботинке давно потеплело. Тьян Му пил из термоса чай и смотрел, как синие сумерки заливали акварелью желтый далекий берег. Было сказочно красиво.
Он знал, что дома жена заметит его грусть и возьмет его руки в свои сухие, некрасивые ладони, нежно присядет перед ним на корточки, по-женски сложив коленки одна к одной, и будет гладить его и смотреть ласково, часто вздрагивая рыжими ресницами, и будет говорить с ним на языке, давно ставшим единственным.
Тогда он достанет, непременно достанет с полки свой любимый табачок "Panda, made in China" и перестанет спрашивать себя взыскательно: "Ну, что это я? К чему? Счастлив же, счастлив!" Он поцелует женину куцую макушку и будет пить чай, и есть черничный пирог, и смотреть в окно на черные сосны, падающие в черное небо, и сонно, по-зимнему думать: "А, была - не была! Жизнь - подарок, а дареному коню в зубы..."
И сердце посетит тишина, ненадолго, но - ровно так, чтобы успеть отдохнуть и покурить спокойно.