Аннотация: "Что за охота возиться на голодный желудок и сонные глаза с безжизненными диковинками?.."
В дверь не стучали и не звонили; грянул только ключ о замок, звучно повернулся несколько раз, а уж затем распахнулось и вошли двое в чёрной полицейской одежде, и с ними юрист в белом, при галстуке, с чемоданчиком в левой руке.
Разговаривать вышла мать; отец в этот час уже был на работе. Мать была совсем сонная, в мутно-белой пижаме с цветочками. Они заговорили как будто по-литовски, и так быстро, что я (ещё лежавший в своей постели, откуда всё было видно) не мог разобрать ни слова. Всё происходило как во сне, и голова моя была полна дурмана; помню только, что я лежал очень удобно: на боку, опустив голову и скрестив руки, а ноги поджал к груди; и наблюдал всё очень хорошо, как будто из кресла первого ряда; и если не запомнил ничего толком, то лишь потому что было совсем-совсем рано, и проснуться я ещё не успел.
Сговорились они быстро. Юрист достал из чемоданчика какие-то бумаги, мать подписала, и люди в полицейской форме вошли в мою комнату. Меня вывели, не разрешив одеться, и мать заперла за нами дверь. Провели до ожидавшего внизу чёрного грузовика без номера и затолкнули внутрь, к таким же растерянным подросткам. Никто ничего не знал, не понимал и все гадали. Там нас собрали совсем разных: мальчиков, девочек, отличников, хулиганов, спортсменов, поэтов и просто детей, и неясно было: почему мы?
Несколько часов нас возили по улицам, где сквозь прозрачные стенки кузова на нас смотрели все, кому хотелось. Наконец выехали за город и дальше двинулись дорогой, не знакомой ни одному из нас; остановились возле некоего городка или пансионата, обнесённого стеной повыше любого человека. Выволакивали по одному и тащили к будке, где нас фотографировали, закалывали на плече бирку со штрих-кодом, а потом ничего не объясняя гнали внутрь. Расселили по крошечным, три на четыре метра комнатушкам без окон. Всей мебели там было: койка, столик и пустая полка на стене, а из предметов обстановки разве только большая, недобрая камера наблюдения под потолком с сердитым красным глазом.
Обращались с нами не то чтобы дурно, но и не хорошо. Кормили дважды в день, кашей или супом, иногда давали мяса. Не били, но почти и не разговаривали. Вскоре нас стали водить на занятия, которые мало чем отличались от школьных, только домашнего задания давали гораздо больше, и учителя были немногословные и мрачные. И добавили ещё один предмет, странный, по которому нам ничего почти не задавали, ничего совсем не требовали и даже обучали которому как-то неохотно, будто по надобности. Это был язык, но такой чудной, без названия. Учебники по нему были в пустых переплётах, и многие страницы в них были вырезаны или даже очень грубо вырваны. Времён в этом языке было больше сорока (в таблице спряжений недоставало двух страниц), падежей одиннадцать, родов пять. Мы ему почти не учились, а так, знали пару фраз.
Лучше всего я помню последний день учения. Мы все проснулись, как обычно, в шесть часов, наскоро повторили приготовленные с вечера уроки, оставив безо всякого внимания таинственный язык - что за охота возиться на голодный желудок и сонные глаза с безжизненными диковинками?.. - потом оделись в дневное и пошли завтракать, за чем обычно полагались занятия. Но занятий не было. Когда мы вошли в класс, там нас уже ждал учитель, но он был одет не в чёрное, как принято среди учителей, а так, как вообще одеваются люди. Он поздоровался и сказал, что нам очень повезло, что сегодня очень важный день в нашей жизни: сегодня нам приведут нашего Бога, и мы сможем с ним поговорить.
-Но имейте в виду,- сказал учитель. -Он понимает только один язык. Впрочем, вы учили его всё время, и, верно, в грязь лицом не ударите.
Закончив говорить, он стремительно пошёл прямо на нас и вышел. Новость подействовала как удар; все замерли и замолчали. В полной тишине вдруг донёсся далёкий звон, который делался громче, громче, и наконец вошёл в комнату. Мы увидели Бога.
Сторож, который привёл его, грохоча цепями, оказался безнадёжно пьян, но даже несмотря на почти полную свою бессознательность, лицом был совсем бел от ужаса. И когда к нам привели скованным огромного, лохматого, страшного Бога с чудовищным окровавленным ликом, я вдруг понял, что так и не выучил ничего, и отчаянно, почти оправдываясь, тихо сказал:
-Я был, я есть...
И, не вспомнив нужной формы, добавил грустно и уже совсем неслышно:
-Ты будешь.