Великая гендерная эволюция
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
Елизаров Е.Д.
ВЕЛИКАЯ ГЕНДЕРНАЯ ЭВОЛЮЦИЯ: МУЖЧИНА И ЖЕНЩИНА В ЕВРОПЕЙСКОЙ КУЛЬТУРЕ
АННОТАЦИЯ
Ключевая функция семьи -- это не детопроизводство, но обеспечение бесконфликтной преемственности культурного наследия, основной инструмент -- коммуникации полов и поколений.
Европейская семья дышит на ладан. Семья, не образующая род, -- а именно такова она сегодня -- нежизнеспособна. Но было бы ошибкой видеть основную причину ее угасания в поддерживаемом государствами культе женщины и вирусной инфекции веры в полную заменимость мужчины. Дело не в культе, но в культуре.
Чем лучше человек и его технология, гендерная роль и соответствующий сегмент нашей общей культуры приспособлены друг к другу, тем лучше для всех. Поэтому задача состоит прежде всего в том, чтобы общими усилиями создать режим наибольшего благоприятствования освоению тех ролей, которые всем ходом истории достаются мужчине и женщине. Между тем сегодня с насильственным навязыванием новой модели их прав, обязанностей, ответственности теряют свою значимость биологические признаки пола, а это не может не сопровождаться решительным взломом гендерных стереотипов.
"Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем мы наш, мы новый мир построим",-- вот что читается не на одних знаменах гей-парадов, но и в статьях семейных кодексов, и в стереотипах правоприменительной практики. Однако видеть источник угрозы только в них, значит не видеть ничего. Все (уродливые) формы феминизма и ЛГБТ-движений вырастают на почве тысячелетней культурной традиции, зародившейся в средневековой Европе. Специфика же культуры состоит в том, что она не замыкается в сфере сознания, но проникает в самую глубь органической ткани. Поэтому утрата социо-культурного баланса гендерных ролей не может не вмешиваться в тонкую химию межполовых отношений.
Не менее страшным становится то, что семья, не образующая род, воздвигает барьеры в межпоколенной преемственности. Между тем превосходство европейской культуры (а с нею и европейских государств) на протяжении всей истории обеспечивалось, главным образом, дисциплиной коммуникации. Ни одна другая цивилизация не смогла обеспечить такой уровень сплочения народов, какой был достигнут Европой. Не оружие обеспечило ей лидерство, но прежде всего система коммуникации между социумом и индивидом, ключевым элементом которой является межпоколенная связь.
Таким образом, развитие современных тенденций не может не вселять тревогу. С возникновением барьеров в межгендерном и межпоколенном обмене дело движется к межцивилизационным столкновениям, в которых (кто бы не выиграл) пострадают все...
I. ПРОИСХОЖДЕНИЕ СОЮЗА
1.1. Основная функция
Необходимость пролить свет на рождение института семьи порождает не только тот вызов, который бросает ему и социуму в целом происходящий сейчас переворот во взглядах на брак и распределение социальных ролей брачных партнеров. Да и видеть в этом перевороте что-то внезапное (в историческом масштабе несколько десятилетий, на протяжении которых, как это представляется поверхностному взгляду, копилась энергия сегодняшнего взрыва,-- не срок) нельзя. В действительности он лишь делает явным то, что набирало ход в течение гораздо более длительного времени -- едва ли не всей истории человечества. По меньшей мере -- письменной.
Начало процесса теряется в тысячелетиях, но первый диагноз совершающихся перемен был поставлен еще в XIX столетии. Это только современный взгляд на семью видит в ней устойчивое социальное объединение, которое возникает в эпоху позднего неолита с разложением родового строя. И уже одно это отражает радикальную перемену теоретических преставлений о происхождении и эволюции семьи и рода, которые бытовали ранее. Ведь еще в XIX веке соотношение между ними виделось прямо противоположным: именно в семье виделось первоначало социума, именно семье предстояло сформировать род, тому -- развиться в племя, последнему -- через союзы племен прийти к государству. Вторая половина позапрошлого столетия радикально меняет сложившиеся убеждения. "Современная наука совершенно оставила прежде распространенное представление о том, что семья, и притом именно семья индивидуальная, состоящая из отца, матери и несовершеннолетних детей, была первоначальной формой человеческого общения и, разрастаясь, но сохраняя свое единство, превратилась в то, что называется родом. В настоящее время признано, что индивидуальная моногамическая семья является не изначальной формой брачных отношений, а наоборот, результатом длинной их эволюции и что не род происходит из семьи, а семья обязана своим происхождением разложению рода" -- говорилось еще в энциклопедическом словаре Брокгауза и Эфрона, фундаментальном издании, задачей которого, как и всякой энциклопедии, было подвести своеобразный итог развитию научной мысли того времени.
Без понимания механизмов появления этой первичной ячейки общества невозможно разобраться ни в чем и прежде всего в иерархии ее основных функций. Так, например, традиционно, к ним относится продолжение рода. Казалось бы, это обусловлено тем, что, главным образом, именно оно обеспечивает воспроизводство и его самого, и социума в целом. Меж тем физическое продолжение ни того, ни другого не сводится к деторождению, воспитанию и социализации потомства. По существу, только к XX столетию эти функции обретают определения самостоятельной цели. Но и в это время они не исчерпывают содержание воспроизводственных процессов.
Даже если видеть в семье продукт разложения рода, долгое время в ключевых отправлениях своей жизни она должна была сохранять инерцию, которая сообщалась ей его базовыми ценностями и, разумеется, главной из них -- родовым статусом. Структурная единица социума, она и сегодня наследует и передает в первую очередь именно его. Многое в ее быте производно от того, какую роль в жизни целостного социального организма исполнял род, от его места в единой иерархии управления жизнедеятельностью социума, который формируется и эволюционирует вместе с ним, и в распределения ролевых функций других родов. Обретаемая позиция становилась своеобразной "специализацией", поэтому отбору, ранжированию и передаче новым поколениям подлежали прежде всего те ценности, которые были значимы для нее. Словом, на протяжении долгого времени детопроизводство и социализация потомства были не более чем средством сохранения родового статуса.
Уже беглый поверхностный взгляд на истекшие тысячелетия показывает это со всей отчетливостью. С развитием общества, диверсификацией его деятельности и разделением труда воспроизводство родового статуса принимает форму преемственности занятий. История хранит память о династиях, на протяжении столетий специализировавшихся на одном и том же ремесле, рецепты которого передавались по наследству (так, историческое предание утверждает, что Гиппократ был семнадцатым врачом в роду, в одном из египетских папирусов перечислены 25 поколений строителей, принадлежавших одному роду). Долгое время в городах не только Европейского континента существовали кварталы и улицы мастеров, которые поколениями занимались одним делом. Да и в России вплоть до XX века существовали целые регионы, население которых сохраняло верность своему занятию и охраняло нерушимость унаследованного статуса. Таковы казачьи станицы, таковы поселения, специализировавшиеся на художественных промыслах (Палех, Жостово, Гжель, Касли и др.).
Социум объективно заинтересован в подобной специализации: ведь опыт передачи того или иного занятия от поколения к поколению, способствует выработке особых коммуникационных механизмов, обеспечивающих более эффективное усвоение именно тех умений и навыков, которые требуются для его развития. Вероятно, допустимо говорить даже о формировании врожденной способности к усвоению наследуемого ремесла. Отсюда становится понятным появление (в логике эпохи -- не только оправданных, но и необходимых) законов, которые некогда запрещали перемену родовых профессий. В Европе один из первых был издан императором Диоклетианом.
Правда, подобная специализация играет не только положительную роль, но в известных обстоятельствах служит и тормозом общественного развития. Ведь замкнутое на себя, автаркичное патриархальное хозяйство исключает обмен технологическими открытиями и ремесленными приемами. Однако и с его разложением мало что меняется, ибо все то в передовом опыте, что обеспечивает чью-то монополию, становится оберегаемым от всех секретом; и, чем дальше развивается производство, тем бдительней и строже становится охрана ремесленных тайн, гарантирующих обладателю сохранение статуса.
Законы разделения труда и диверсификации производства взламывают устои патриархального общества; история меняет условия развития рода и семьи. Но даже в XXI веке она стремится сохранить уклад своей жизни, который нередко восходит к далекому прошлому. Меж тем сохранение уклада -- это и есть сохранение статуса, отсюда вполне закономерно, что и сегодня статусные "династии" военных, ученых, артистов стремятся привить своим детям уважение к наследуемой профессии, к статусной функции своего рода, к кругу его статусных прав, статусных привилегий, наконец положенных ему почестей. Динамичность современного общества меняет многое, но и сегодня преемственностью профессий удивить нельзя; и в XXI в. продолжается культивирование прежде всего семейных предпочтений. А значит, в определенной мере и сегодня в роду, в семье (пусть неосознанно, рефлекторно) продолжается воспроизводство специфически ориентированного коммуникатора, которому предстоит воспитывать в своем потомстве приверженность делу отцов. Родитель, часто даже не желая того, чтобы ребенок шел по его стопам, непроизвольно замыкает на него свои социальные связи, и уже одним этим включает наследника в систему по-своему ориентированной социальной коммуникации, по каналам которой передаются прежде всего специфически отфильтрованные ценности. Не в последнюю очередь именно эти контакты служат молодому человеку и личным ориентиром дальнейшей социализации, и серьезным подспорьем, когда он начинает делать первые шаги в своей самостоятельной жизни.
И все же сознание отказывается принять мысль о том, что не кровнородственная близость, но абстрактная социальная функция образует семью. И уж тем более трудно согласиться с тем, что (по крайней мере в своих истоках семья) формируется совсем не теми отношениями, которые связывают близких другу людей.
Между тем это именно так: семья в начале своей истории объединяет не столько тех, кто связан друг с другом кровнородственными отношениями, сколько чужих друг другу людей. Более того, не только людей, но и все вещественное окружение человека, его "материальную оболочку". Этимологические справочники говорят, что в русском языке слово "семья" представляет собой форму собирательного существительного, образованного от праславянского "сЪмь" ("работник", "слуга", "домочадец", даже "раб"). Суффикс uj-а > ьj-а сообщает корню собирательный смысл. Таким образом, в исходном значении она объединяет в себе два признака: "живущих вместе" и автономную "административно-хозяйственную единицу". Как видим, оба признака нейтральны по отношению к родству, к крови. Объединяемые ими лица могут быть совершенно чужими друг другу. Далекий отголосок этого звучит и сейчас, когда мы слышим, что домашние питомцы, собаки, кошки, другая живность, рассматриваются их хозяевами как члены их семей, ради которых человек способен на жертвы. Это можно было бы рассматривать как некоторое преувеличение, как проявление избыточной сентиментальности, когда бы не многомиллиардные обороты фирм, специализирующихся на производстве кормов и лекарств для животных.
Приведенное наблюдение справедливо не только для русского языка, по-видимому, здесь общая лингвистическая закономерность, за которой стоит единая реалия человеческой жизни. еще в XIX веке в "Происхождении семьи, частной собственности и государства" отмечалось: "Существенными признаками такой семьи являются включение в ее состав несвободных и отцовская власть; поэтому законченным типом этой формы семьи является римская семья. Слово familia первоначально означает не идеал современного филистера, представляющий собой сочетание сентиментальности и домашней грызни; у римлян оно первоначально даже не относится к супругам и их детям, а только к рабам. Famulus значит домашний раб, a familia -- это совокупность принадлежащих одному человеку рабов". Впрочем, строгие юридические термины и обиходные представления обывателя, не всегда совпадают, и, как уже сказано, содержание понятия оказывается намного шире даже этого определения. В реальном лексическом обороте Рим включает в нее практически всё, что подчинено власти одного и того же домовладыки: жену, детей, внуков, а еще и рабов, и скот, и даже неодушевленные вещи. То же в других языках других народов. Так, исследователь хеттского общества пишет: "Понятие "семья" в хеттских текстах выражено идеограммой и ("дом", хетт. pir/parn-), что соответствует римскому familia. Последний термин обозначал прежде всего семейную общину, включая не только супругов и их детей, но и всех побочных родственников и даже рабов, живших в данной семье. Кроме того, он охватывал все семейное имущество".
То же на Востоке. Пьер Монтэ, характеризуя древнеегипетскую семью, пишет: "Надпись в одной из гробниц перечисляет всю родню. Из нее видно, что семья состояла из отца, матери, друзей, приближенных, детей, женщин, кого-то еще под необъясненным названием "инет-хенет", любимцев и слуг".
Забегая вперед, скажем, что эти факты заставляют оговорить одно терминологическое обстоятельство. В объединении кровнородственных и имущественных начал обнаруживается близость понятия семьи понятию "дома", объединяющего в себе жилище, людей и их хозяйство, и впоследствии, с развитием государственности, в особенности в Средние века, оба они будут стоять рядом. Только группа синонимов позволяет до конца понять содержание определяемого ими предмета. Каждый из них с наибольшей рельефностью оттеняет что-то особенное в нем, но в то же время оставляет в тени что-то другое. Так обстоит дело и этими словами: семья фокусирует взгляд на кровных и связях, "дом" -- на результатах совместного созидания. Другими словами, единство генезиса, родство присутствует и там, и здесь, но в одном случае это происхождение по "крови", в другом -- по совместной деятельности. С развитием культуры первостепенную роль обретает именно генезис, при этом биолого-генетическая его составляющая уступает все больше и больше места социальной, творческой. Поэтому там, где речь зайдет о вторжении социума в жизнь анализируемого нами предмета, мы станем пользоваться обоими понятиями, акцентируя то объединяющее их содержание начало, которое помещается в фокус, -- социально-культурное или кровно-родственное единство.
Таким образом, допустимо говорить о существовании общей закономерности не одного лексического свойства. По-видимому, за всем этим кроется нечто более фундаментальное, нежели правовые нормы и даже общеречевая практика. Может быть, это объясняется тем, что даже простое детопроизводство и социализация потомства совершенно немыслимы вне вещного мира, вне коммуникации, понятой куда более широко и основательно, нежели поверхностное представление о людском общении?
Выражение о том, что семья является "первичной ячейкой" социума, давно уже стало идиоматическим оборотом. Но, как и во всякой идиоме, здесь понятны только взятые по отдельности слова, целостный же смысл выражения ускользает. Между тем, уже простая аналогия с "первичной ячейкой" биологического организма, клеткой, показывает, что этот смысл заслуживает самого пристального анализа. Мы знаем, что клетка несет в себе информацию о целостном организме; одна единственная клетка может клонировать его. Не означает ли эта аналогия, что и семья (пусть не та, в которой рождаются наши современники, но та, что объединяла в себе и людской, и животный, и вещный "микрокосм") обладает тем же свойством, то есть способностью воссоздать весь социум? Ведь уже в позапрошлом веке было установлено, что "...семья содержит в зародыше не только рабство (servitus), но и крепостничество <...>. Она содержит в миниатюре все те противоречия, которые позднее широко развиваются в обществе и в его государстве". И, как показывает анализ, это вовсе не было литературным тропом, родом гиперболы.
Все мы -- "родом из детства", а значит, -- из семьи. Но (и это, может быть, самое глубокое противоречие и самая неожиданная загадка, с которыми нам приходится столкнуться уже в исходном пункте анализа): далеко не каждый человек "родом" из той семьи, глава которой -- его отец. Как показывает уже этимологический анализ, для древнего патриархального общества это общая норма. Но и там, где складывается так называемая "малая" семья, прообраз современной нуклеарной, парадокс сохраняет силу, и мы увидим, что в Средние века именно эти люди, которые не знали семьи в привычном нам понимании этого слова, творили практически всю историю, создавали всю культуру нашего социума.
Впрочем, и социум состоит не из одних людей, да и содержание самого человека никоим образом не сводится к тому, что ограничивается его кожным покровом.
1.2. Амальгама человека
На первый взгляд может показаться странным включение совсем чужих людей и уж тем более неодушевленных предметов в состав группы, которая, на первый взгляд, должна объединяться исключительно кровнородственными связями. Однако рациональное объяснение этому есть. Ведь, строго говоря, и сегодня вещное окружение человека во многом продолжает восприниматься как своего рода "продолжение", как застывающая "аура" его личности в материальном мире, и в неявной форме посягательство хотя бы на часть ее оказывается равнозначным посягательству на самого носителя. Так, преступление против собственности традиционно рассматривается как преступление против начал, в производство которых вложен его труд, другими словами, его жизнь, он сам. Надо ли удивляться тому, что древнее сознание не отделяло человека от, казалось бы, совершенно посторонних по отношению к нему начал, что человек представлялся родом некоего сложносоставного существа, вбирающего в себя многое от внешнего мира?
Обратим внимание на одну особенность древнего сознания, которое рождает мифологему о том, что многие качества, формирующие личность человека, имеют род самостоятельного существования. Это некие особые, не поддающиеся непосредственному восприятию, образования, которые живут своей жизнью и обладают способностью переходить от тела к телу, сообщая этим какие-то новые качества новому обладателю.
Например, съев чужое сердце, выпив чужую кровь, можно стать обладателем чужих достоинств -- чужого ума, храбрости, воли, в общем, всего того, что способно выделить человека из некоего общего ряда. Ритуальный каннибализм, известный древней истории всех народов, преследует именно эту цель. К слову, родившись в незапамятные времена, такой взгляд на вещи не исчезает с развитием цивилизации. Пережиток ритуала сохраняется во вполне цивилизованной Греции, о чем говорит в своей "Истории" Геродот: "...в гневе на Фанеса за то, что тот привел вражеское войско в Египет, придумали отомстить ему вот как. Были у Фанеса сыновья, оставленные отцом в Египте. Этих-то сыновей наемники привели в стан, поставили между двумя войсками чашу для смешения вина и затем на виду у отца закололи их над чашей одного за другим. Покончив с ними, наемники влили в чашу вина с водой, а затем жадно выпили кровь и ринулись в бой". Это не простое запугивание: дескать, и с тобой, Фанес, будет то же, что с твоими детьми, здесь другое -- отголосок древней магии: "Теперь против тебя будут воевать твои собственные дети!" Пережиток этих представлений сохраняется даже в наши дни. В июне 2013 телевизионный эфир потрясли кадры, на которых боец сирийской оппозиции поедает внутренности своего врага, правительственного солдата. Сегодня компьютерные игры переполнены сюжетами, в которых герой, убивая своих врагов, с каждой победой получает в награду "дополнительные жизни". Но если результат трудов воплощает в себе биение человеческого сердца, кипение человеческой крови, то, вдумаемся: чем, по большому счету, отличаются выпитая кем-то другим кровь и съеденное сердце от неправедным путем присвоенной вещи? Поэтому впервые провозглашенное Великой Французской революцией, представление о собственности как о чем-то "священном и неприкосновенном" возникает отнюдь не на пустом месте.
Так что вещь и в самом деле срощена с человеком; в сущности ничто из обставляющего наш быт не является абсолютно внешним -- и совсем не бездушно. Все это -- наше собственное продолжение в мире, и оторвать наши вещи от нас -- все равно, что оторвать какую-то часть нашего тела. Мы и сами во многом, если не во всем, некая амальгама "человеко-вещи". Поэтому исключить их из нашей жизни часто означает пресечь самую жизнь. А значит, исключить их из состава современной семьи не представляется возможным даже сегодня. Стоит ли в таком случае удивляться прошлому, когда верилось в то, что вещи вполне одушевлены, и все, что содержится в них (все то, что способствовало появлению их на свет), не может не влиять на нашу природу?
Однако в контексте истории семьи важно понять и другое: в древнем мире представление о том, что личность человека включает в себя нечто выходящее за пределы его кожной оболочки, справедливо прежде всего в отношении хозяина дома, главы семейства, домовладыки (нам еще придется говорить о причинах этого обстоятельства). Именно ему бессмертные боги сообщают нечто такое, что выделяет его из общего людского ряда. Поэтому не только его собственный ум, его опыт, его труд воплощается в порождаемых им вещах, но и некая харизма, таинственная составляющая его природы. Правда, и существо всех прочих обитателей его дома не замыкается в контурах их тел, в состав их природы так же входит нечто иное, внешнее, но единственным источником этого внешнего может быть только то, что сообщается им отцом семейства. Именно и только поэтому все члены семьи находятся в его власти. Как божество своего дома он наделяет частью своей личности все то, что его наполняет, -- в том числе, конечно же, и порождаемые им вещи. Поэтому в конечном счете каждый человек представляет собой некую амальгаму его самого и каких-то внешних достоинств. Но не каждому они сообщаются непосредственно и уж тем более во всей полноте, которая может быть сообщена человеку.
Между тем только полная сумма определений способна во всей полноте представить его (у нас и сегодня слово "человек" служит обозначению индивида и некоего собирательного начала, равновеликого человеческому роду), и это значит, что в далеком прошлом, кстати, не только европейской культуры, человеком в полном смысле этого слова понимается только он. В представлении древних материи, слагавшие плоть его домочадцев были совершенно недостаточны для того, чтобы сделать их личностью.
В этом так же нет ничего удивительного. Все это отражается в зеркале мифа. Ведь и древние герои отличаются от простых смертных прежде всего своей природой -- что-то иное, особое в ней выделяет их из общего людского массива. Этим иным является божественное начало: только соитие с божеством способно породить героя.
Велик он более всех человеков,
На две трети он бог, на одну -- человек он,
Образ его тела на вид несравненен...
говорится уже в эпосе о Гильгамеше, одном из древнейших литературных пямятников. Пусть и не кровь богов, но нечто таинственное, сакральное содержится и в природе отца патриархального семейства; не даруя ему бессмертия, оно все же отличает его от прочих. Отсюда и все отличия правосостояний, определяющие статус домовладыки и домочадцев, как в самой семье, так и в социуме, о чем нам еще придется говорить. Только глава семьи является суверенным носителем сущностных определений своего рода, только он несет в себе что-то от природы своего первопредка, и только один из его потомков может наследовать таинственное начало, связующее всю цепь поколений. Не в последнюю очередь именно эти обстоятельства делают сакральной еще и фигуру первенца. Понимание того, что эта исключительность -- всего лишь продукт культурных условностей, придет значительно позднее, древнее же сознание способно объяснить ее только таинственной особенностью внешнего начала, привносимого в "природу" патриархальной личности. Эти обстоятельства формируют и ее структуру и всю систему внутрисемейных отношений, и, добавим, всю структуру социума.
Впрочем, как следует из сказанного, нерасторжимым единством человека и вещи, "человеко-вещью" становится не только домовладыка, но и все его домочадцы, включая самых последних из них, рабов. Каждый из тех, кто входит в эту первичную социальную группу образует собой точно такую же сложную амальгаму. С той, разумеется, поправкой, что не каждому сообщается все необходимое для завершения его полноты и совершенства. Все производное от харизмы патриарха сообщается им в меньшем количестве, к тому же худшего "качества". Кроме того, в этой первичной группе нет двух одинаковых "соединений". Каждая "человеко-вещь" -- это структурный элемент, молекула далеко не однородной самовоспроизводящейся системы, в которой складывается свое распределение функций, исполняемых каждым человеком, и существует свое назначение каждой вещи. А значит, и связь каждого домочадца с каждым "атомом" вещественной составляющей семьи строго индивидуальна и не тождественна никакой другой. Она всегда производна от той специфической роли, которая достается каждому в общем процессе жизнеобеспечения.
Уже это обстоятельство говорит о том, что ни одна "человеко-вещь" даже в глазах хозяина дома не сводится к собственно вещи, поэтому права на него, не тождественны праву собственности даже там, где они простираются на его жизнь. В древнейшем обществе это справедливо даже в отношении рабов. Поэтому упрощать и тем более вульгаризировать представление о реальных правах патриарха, рисуя его неким абсолютным диктатором, способным на самый дикий произвол, недопустимо. Но все же верховным распорядителем всего, что входит в понятие семьи, дома, остается только он.
Из этого сложносоставного содержания следует, что главным в жизни семьи оказывается вовсе не воспроизводство "людского состава", но обеспечение преемственности всей системы связей, которые образуют ее единство. Другими словами, сохранения, преемственности образа жизни всего этого замкнутого на себя микрокосма. В свою очередь, образ жизни этого объединения разнородных и разнофункциональных "человеко-вещей" не сводится к тем процессам, которые протекают внутри него. Каждая семья существует в общем пространстве социума, а следовательно, течение ее жизни определяется еще и местом, которое она занимает в последнем. Любая утрата позиций в социуме является потрясением для нее, поэтому одним из главных приоритетов становится также и сохранение своего статуса. Поэтому рождение детей, численное умножение рода -- это не самоцель, но специфическое средство. Решение главных задач достигается только одним -- совместным служением всех составляющих ее единства: деятельностью людей и функционированием вещей. Отсюда и распад семьи может быть вызван не только гибелью кого-то из первых, но и утратой вторых.
Есть достаточные основания полагать, что такое положение вещей не порождается временем, уже обретающим письменность, оно должна, наследоваться от еще более далекого прошлого.
1.3. Начальные условия
1.3.1. Содержание жизнедеятельности
Тот факт, что изначально состав семьи включает в себя не только кровных родственников, но и чужих людей, и животных, и даже вещественное окружение человека, говорит о том, что и ее воспроизводство представляет собой непрерывное воссоздание всего этого маленького мирка в целом. В том числе и его вещественной составляющей, и внезапная утрата, а то и просто деформация этой оболочки -- не только экономическая катастрофа, но часто и тяжелейшая травма.
В этом нет никаких преувеличений. Сказанное не вносит ничего нового в известные определения человека, но лишь фиксирует качественные отличия животного от человека, а значит, и принципиальные отличия коммуникационных систем. Животное самым непосредственным образом связано со своей средой, это, в частности, означает, что все двадцать четыре часов в сутки среда входит в содержание его жизнедеятельности как ее ключевое определение, как единственный ее предмет и единственное же средство. Психика животного -- это монолитный информационный поток, в котором нет ничего постороннего, не связанного с сиюминутно развертывающейся деятельностью. Между человеком же и природой встает барьер искусственно созданных вещей. Поэтому его психика соединяет в себе, как минимум, два параллельных потока. Один из них -- непрерывный поток сигналов, исходящих от окружающей действительности, другой -- большей частью внематериальная, внечувственная связь с совершенно иным кругом явлений. В него входят предметы, отстоящие от налично данной действительности во времени и пространстве, не существующие здесь и сейчас, нередко и вообще не существующие в природе, но которые могут -- и должны -- появиться на свет при выполнении определенных действий.
В целом производство и воспроизводство человека это производство и воспроизводство не одних анатомических и психофизиологических структур организма, но еще и вещественной и социальной его "оболочек" а также той информационной "ауры" в которой растворяется его жизнь. Впрочем, правильней было бы сказать, что это непрерывный процесс формирования и воспроизводства вещественного, социального и информационного измерений его собственного "тела". В этих измерениях нет ничего мистического, вещественная и информационная составляющая нашей природы -- это синоним того, чему предстоит стать культурой, то есть надбилогическим и вообще надматериальным измерением человека и его социума. Это измерение становится точно такой же константой, как и наша собственная органика, а следовательно, и второй поток психики протекает столь же непрерывно в течение тех же двадцати четырех часов в сутки. При этом отделить реалии одного потока от реалий другого чаще всего оказывается невозможным: все сиюминутно данное растворено в контексте целой иерархии еще не реализованных ценностей и целей, все же они непрерывно корректируются содержанием непосредственного окружения.
Добавим к этому, что человек не только разумное, но и социальное существо. А значит, производство собственно биологической массы в известной (разумеется, это нельзя абсолютизировать) мере лишь средство, но никак не цель. Человек не существует сам по себе; благодаря своим вещественным и социальным связям, он всегда инкрустирован в социум. Оборвать контакты с последним, значит не просто поставить его вне общества и созидаемого им мира материальной культуры, но разрушить все его сложносоставное "тело". В свою очередь, информационная составляющая -- это специфический способ связи и с социальным и с вещественным его "продолжением" за пределы кожного покрова, которая осуществляется в практической деятельности индивида. Видеть в человеке только физическое образование, ограниченное контурами его анатомических структур, пусть даже и способное к овладению сложными стереотипами поведенческих реакций, характеризующих его личность, значит не увидеть практически ничего. Человек -- это прежде всего деятельность. Поэтому устранение всего того, что при внешнем взгляде предстает в виде его "оболочек", равнозначно низведению его к бесплодной и даже инертной в аспекте культурного строительства биологической массе. Есть две группы доказательств этого. Первая -- феномен Маугли, вторая -- следствия строгой изоляции (одиночного заключения). Так, история знает многочисленные примеры того, как не прошедший социализацию ребенок стечением обстоятельств оказывался выброшенным из общества и находил приют у животных. По возвращении в человеческий мир с огромным трудом ему удавалось привить лишь элементарные поведенческие навыки, полная же адаптация оказывалась недостижимой. При длительной же изоляции уже вполне социализированного человека развиваются не только эмоциональные, познавательные, социальные, но и соматические расстройства, другими словами, происходит деформация самой ткани его тела.
Таким образом, действительное содержание процесса воспроизводства человеческого рода предстает прежде всего как наследование способа формирования и непрерывного жизнеобеспечения всего вещественного и социального микрокосма, в котором растворено его существование. И уже только потом -- как простое деторождение. Поэтому и предмет нашего рассмотрения, семья -- это в первую очередь информационная активность и уже только потом все, что связано с половой.
На первый взгляд, это совершенно необычная формулировка темы, но если мы погрузимся в далекое прошлое человека, то увидим, что детопроизводство вообще не входит в круг его целевых установок. Более того, само появление ребенка в первобытном обществе вообще не связывается с половой активностью индивида -- этому препятствует уровень сознания, не позволяющего увидеть причинно-следственную связь событий, разделенных девятимесячной дистанцией. Б. Рассел, ссылаясь на Б. Малиновского, английского этнографа и социолога польского происхождения, пишет: "...у одного из островитян было большое стадо свиней; когда владелец стада кастрировал самцов, он никак не мог понять, почему в стаде не растет поголовье. Островитяне думают, что детей приносят духи, что дети имплантированы духами в матерей". То же, со ссылкой на Кенкеля (1971), пишет Н. Смелзер: "Жители Тробриандских островов вступали в контакт с иностранцами, и им известна "болтовня миссионеров", утверждавших, что зачатие происходит в результате полового сношения и мужчина играет важную роль в продолжении рода. Они считают эту "теорию" совершенно бессмысленной и приводят вполне убедительные, но не всегда логически обоснованные доводы, доказывающие ее полную нелепость".
Таким образом, регулируемая преемственность поколений самым непосредственным образом связана с информационными процессами (которые, кстати, отнюдь не сводятся к деятельности сознания, нем еще предстоит увидеть это) уже потому, что нуждается в специфической способности преодолевать пространственно-временную дистанцию хотя бы между зачатием и рождением. Но и информационный аспект межпоколенной коммуникации (а именно она составляет самую сердцевину воспроизводства) не сводится к традиционному пониманию как обмена "словами".
У человека самое существо семейного строительства раскрывается в воспроизводстве духа и образа жизни рода. При этом лишь на поверхности явлений оно обнаруживает себя как наследование занятия, ремесла, на котором специализируются сменяющие друг друга поколения. Но уместно напомнить, что поверхностный взгляд не раскрывает всей истины, ведь этот аспект затрагивает лишь информационную составляющую единого кругооборота живой и неодушевленной материи.
Словом, сквозящая во времени семья (род) держится вовсе или, во всяком случае, не только передачей того, что в древних текстах именовалось емким понятием "семени". Нерасторжимая связь ее духа, ее дела, ее социального окружения, наконец, того вещного мира, в котором все это принимает осязаемые формы, прослеживается на всей истории ее развития. Непрерывный процесс взаимопревращения друг в друга таких, казалось бы, отвлеченных, но в действительности на протяжении всей истории формирующих самую суть нашего бытия материй, как слово, дело и вещь, составляет куда более фундаментальное измерение ее жизни, нежели магия "крови".
Именно этот кругооборот слова, дела и вещи на уровне отдельно взятого человека создает его социальное, вещественное и информационное тело, на уровне социума -- его интегральную культуру. И, как социум мы определяем не людскими массами, но измерениями последней, так и каждая отдельная личность -- это прежде всего то из единой культуры, что индивидуализировано ею в процессе вхождении в социум. Но если так, то и постижение существа первичной социальной группы не может быть ограничено рамками истории, социологии и уж конечно одной этнографии. Необходим более широкий междисциплинарный подход, который бы рассматривал институт семьи в контексте всего того, что созидается творческой деятельность человека. А значит, взгляд философа здесь более чем уместен.
1.3.2. Проблема сознания
Для того чтобы понять скрытые измерения этого сложного многомерного начала, которое возникает задолго до появления первых памятников письменности, необходимо прежде всего отрешиться от неявно присутствующей в нашем сознании аксиомы, согласно которой человек современного типа появляется как уже вполне сформировавшийся носитель всех присущих ему сегодня качеств. (Примерно так, как Афина, выходит из головы Зевса в броне и при оружии.) В действительности, биологическое существо, определяемое как Homo sapiens sapiens,- это не более чем полуфабрикат человека; человеком в подлинном смысле этого слова ему еще только предстоит сделаться, и требуются тысячелетия, для того чтобы наш, все еще полу-животный, предшественник обрел, наконец, то, что роднит его с современностью.
Поскольку решающим в жизни семьи оказывается не оборот "семени", но кругооборот вещественных, социальных и информационных начал, базовыми вещами, вне которых невозможен анализ рассматриваемого здесь института, оказываются специфические измерения сознания, знаковой коммуникации, социальности. Вкратце отметим те их аспекты, которые имеют непосредственное отношение к затронутой теме.
Сознание. Контекст генезиса семьи заставляет вернуться к свидетельству Малиновского. Дело в том, что животное не в состоянии увидеть связь между соитием и рождением потомства. "Горизонт" контролируемых им событий не простирается в пространстве за пределы того, что поддается фиксации органами его чувств, во времени -- пределами тех внешних условий, что обставляют содержание здесь и сейчас выполняемого действия. Требуются совершенно иные механизмы психики, которые способны заместить пространственно-временные и причинно-следственные отношения логическими связями, которые сводят их в своеобразную точку. "Самый плохой архитектор от наилучшей пчелы с самого начала отличается тем, что, прежде чем строить ячейку из воска он уже построил ее в своей голове". Именно такой точкой и предстает построенный "в голове" дом. Поэтому связь между соитием и рождением потомства, другими словами, между событиями, отделенными друг от друга глубокой пространственно-временной пропастью, абсолютно трансцендентна для него. Надо думать, что такое положение вещей наследуется и психикой переходного от животного к человеку существа и преодолевается не только формированием каких-то дополнительных опций его тела, но и радикальным изменением всего уклада его жизни. Впрочем, правильней было бы сказать, что в первую очередь последним.
Это касается не только детопроизводства, но и любого производства вообще. Только сознание способно соединить отстоящие в пространстве и времени события качественно новым видом отношений, и только потому, что действительным его предметом с самого начала становятся еще не существующие в природе вещи и -- самое главное -- связи, объединяющие их и с человеком, и с другими вещами, и с реальной действительностью в целом. Ведь построенный "в голове" дом еще не является элементом объективной реальности, а между тем все его составляющие объединены действием физических законов и весь он в целом уже заранее инкрустирован в нее. Поэтому появление семьи (если, конечно, мы не готовы довольствоваться представлениями о ней как о чисто природной данности), столь же надбиологического, сколь и сам человек, феномена, должно рассматриваться в этом же контексте. То есть в контексте порождения целого мира людей, вещей и "слов". А все это не может быть понято вне логики формирования сознания.
Мы еще вернемся к тому, что сознание ни в коем случае не может быть сведено к специфической форме отражения уже наличествующей "здесь и сейчас" действительности. Вообще говоря, с производством никогда не существовавших в природе вещей оно продолжает связываться и по сию пору, и мы уже видели, что "вещная" составляющая анализируемого нами предмета, образует собой одно из фундаментальных его измерений. Поэтому формирования вещной ли оболочки, вещной ли составляющей той амальгамы, которая образует и существо человеческой личности и ее собственное, не может быть игнорировано ни в контексте первоначального генезиса, ни на протяжении всей истории строительства семьи. Но сейчас мы говорим только о генезисе.
Знаковая коммуникация, лишь в первом определении ограничивается рамками кодирования и передачи родовой информации от родоначальника к его наследнику. Недостаточным является даже более широкое понимание ее как разновидности совместной деятельности людей, объединяемых семейными узами, в ходе которой вырабатывается общий взгляд на вещи и операции с ними. Она вообще не ограничивается формами речевого общения, обмена "словами". Если все свести только к речи, коммуникация исчезнет, оставив после себя лишь не поддающееся анализу подобие улыбки чеширского кота, поскольку функции знака здесь выполняет и созданная человеком вещь, и собственно деятельность.
Более того, сама речь существует исключительно в контексте взаимопревращений "дела" в "вещь" и "вещи" в "дело". Именно эти превращения и образуют содержание знака, предстают как первая форма собственно человеческого (ибо коммуникация животных существует в природе задолго до нашего появления в ней) общения. Знаковый обмен -- это обмен не словами, но формами таких превращений. Центральным звеном здесь выступает не "говорение", но преобразующая исходный материал деятельность. Впрочем, это видно уже из того, что даже в животном мире освоение чего-то нового совершается благодаря ей же -- подражанию чужим действиям. Да и ребенок, не знающий смысла ни одного слова, уже в первые месяцы своей жизни узнает многое об окружающих его вещах в процессе деятельного их освоения. Словом, "...для коммуникации существенен переход от говорения Одного к действиям Другого. Именно ради этого реализуется передача значений между двумя разными автономными системами, которыми являются два человека". Но, добавим от себя, только в том случае, если этот переход понимается гораздо глубже, чем простое понуждение "Одним Другого" к тому или иному действию.
Таким образом, действительное существо воспроизводства рода раскрывается перед нами прежде всего как воспроизводство духа и образа его интегральной жизни. Другими словами, его результатом является не материальное тело, способное к отправлению каких-то органических процессов, но субъект осмысленной деятельности в сфере культуры. Уже поэтому он появляется на свет вовсе не с рождением, но с завершением известного этапа социализации, которая занимает долгие годы. И если мы понимаем, что и сегодня главная задача социализации человека не ограничивается усвоением "техники" существования среди людей, но с обязательностью всеобщего закона предполагает обретение известной степени свободы и в вещественном мире, овладение тайной такого взаимопревращения не может остаться вне анализа. Отсюда ключевыми элементами определения внутрисемейной коммуникации, как и на общесоциальном уровне, выступают "материальное" и "идеальное", "слово" и "дело", "ценность" и "вещь". Только непрерывный поток их переходов друг в друга предстает как действительное существо родовой преемственности.
Первое обобщение, которое напрашивается здесь, состоит в том, что семья -- это еще и свой, наследуемый поколениями, взгляд на окружающий мир; семейное же строительство -- прежде всего способ его целостного устройства, и только потом устройство частных судеб входящих в нее индивидов. Словом, ключевым является не передача и восприятие некоего (вещественного, социального, информационного) наследия, но (сохраняющее преемственность) его непрерывное умножение и творческое преобразование.
1.3.3. Фактор социальности
Ограничим и это измерение немногим -- институтом отчуждения, распределения и обмена.
Необходимость их формирования обусловлена уже тем, что производство сложных орудий требует больших затрат времени. Подчеркнем, существенно бСльших, чем те, которые требуются для удовлетворения любой частной потребности. Так, в реконструкции древних процессов, на изготовление неолитического шлифованного топора из твердых пород сланца затрачивалось 2,5--3 часа, на изготовление его же из нефрита при шлифовке рабочего края 10-15 часов и на шлифовку всего топора 20--25 часов. Надежных данных, свидетельствующих о трудозатратах на производство палеолитических орудий, нет, но можно предположить, что изготовление сложнейших из них требовало ничуть не меньшего времени, чем в неолите. С учетом потерь на брак, который, по вполне понятным причинам, должен быть более высоким, можно принять, что сложнейшие орудия могли требовать около 40 часов. Эти цифры уже сами по себе говорят о многом. Ведь отвлекаясь на столь трудоемкое производство, человек лишается возможности удовлетворять собственные потребности, а это противоречит всем биологическим инстинктам. Поэтому появление сложных орудий немыслимо без формирования начал социальности.
Уже сама неспособность заглянуть за контролируемый животной психикой "горизонт событий" делает производимое им орудие, в особенности сложносоставное, биологически ненужной вещью. Но ведь кормиться чем-то необходимо, поэтому никакое усложнение искусственно изготавливаемых предметов немыслимо без обмена и распределения.
Между тем непрерывное усложнение деятельности, с которым мы сталкиваемся при анализе ископаемых данных, требует известной специализации. А значит, индивид, занятый в начале или в середине единой технологической цепи, завершением которой предстает предмет непосредственного потребления, лишается возможности удовлетворять собственные потребности. Это также говорит о том, что ни производство орудий, ни тем более их усложнение невозможны без распределения и обмена. Между тем ни то, ни другое невозможно без отчуждения продукта от его непосредственного производителя. При этом и под отчуждением необходимо видеть начало, регулируемое надбиологическими механизмами.
Вероятно, сохранившийся у примитивных сообществ до нашего времени обычай взаимного отдаривания и есть первая форма обмена результатами своего труда. При этом даже простой обмен дарами обнаруживает нерасторжимую связь не только с реалиями физиологии (возможностью удовлетворить какую-то потребность), сколько с феноменами психики. Так, рисуя черты этнографического портрета племен маори М. Мосс в своем "Очерке о даре" пишет, что связь посредством обмениваемых вещей устанавливает особую форму отношений между людьми. Она становится "связью душ", так как произведенная человеком вещь сама обладает ею, происходит от души. Подарить нечто кому-нибудь -- значит подарить нечто от своего "Я". Более того, психическое доминирует над физиологическим, ибо часто подаренную вещь необходимо передать кому-то другому, поскольку принять ее от одного -- значит принять нечто от его духовной сущности, от его души. Задерживать дар у себя было бы опасно, и не просто потому, что это не дозволено обычаем, но также и потому, дар обладает религиозно-магической властью.
Система взаимного обмена дарами способна развиться в систему всеобщего отчуждения любого продукта. Об этом пишет Б. Малиновский: батат, который выращивается, и батат, который поедается,-- не один и тот же; во время сбора урожая продукт, выращенный в своем хозяйстве, отсылается человеком в дом своей сестры, а его дом снабжает бататом брат его жены. Отсюда субъектом законченного производственного цикла (производство-потребление) становится не какая-то одна семья, но целая группа, рождается новый уровень социального объединения. Этот же обмен дарами способен породить и институт распределения. Так, в "Сексуальной жизни дикарей Северо-Западной Меланезии", характеризуя погребальные и поминальные обычаи, он констатирует, что череда заупокойных даров-раздач растягивается на годы и тянет за собой настоящий клубок обязательств: члены субклана покойного должны обеспечить еду и отдать ее главному организатору, главе субклана, тот накапливает ее и затем раздает, кому положено. Последние, в свою очередь, перераспределяют ее (по крайней мере, частично). И каждый дар в этом огромном комплексе формируемых связей влечет за собой собственную цепочку ответных подарков и обязательств, которые будут осуществлены в будущем.
Словом, зависимость человеческой жизни от несуществующих в природе вещей и от неконтролируемой животной психикой связи, которая формируется с появлением сложных форм орудийной деятельности, с самого начала приводит к тому, что индивид утрачивает возможность самостоятельного существования вне социума и формируемых им социальных отношений. Иначе говоря, вне над-природных механизмов регулирования совместной жизни. Не только сознанием, способностью к знаковым формам общения и производством орудий человек отличается от животного, но еще и сложным переплетением каких-то невидимых приводных ремней, благодаря которым он перестает быть чем-то самостоятельным и замкнутым в самом себе. Его жизнь становится структурным элементом некоего огромного целого и наоборот: единый поток жизни последнего -- частью полного микрокосма его индивидуального существования. А еще человек отличается тем, что овладение техникой жизни в условиях этих переплетающихся связей требует долгих лет социализации, выпадая же из нее, он так и остается животным.
1.3.4. Феномен отчуждения
Впрочем, и завершая социализацию, индивид не становится до конца самостоятельным "робинзоном" способным обеспечить собственное существование, скорее наоборот: в той же мере, в какой он овладевает социальными формами бытия, человек утрачивает способность к выживанию вне своего социума.
Уместно упомянуть еще об одном фундаментальном явлении социальной жизни. Известно, что диверсификация интегральной деятельности социума и разделение общественного труда имеют своим результатом уже упомянутую нами специализацию, в результате которой человек не только отсекается от конечного продукта, но и превращается в дробную часть некоего целого. В литературе этот аспект тоже определяется как отчуждение, но здесь это понятие обнаруживает новый смысловой пласт. Обстоятельный анализ феномена отчуждения дан Марксом в его "Экономическо-философских рукописях 1844 года". Здесь же, чтобы не усложнять изложение общей темы, ограничимся кратким замечанием.
Как уже сказано, в речевом обиходе понятие "человек" означает не только отдельно взятого индивида, но и нечто собирательное, человеческий род, человечество в целом. Так, например, говоря: "человек изобрел колесо" мы имеем в виду именно последнее, и никому из нас не приходит в голову отождествлять самого себя с человеком "вообще". Чем большего достигает цивилизация в целом, тем меньше может каждый из нас в отдельности; сегодня все богатства накопленной человечеством культуры воспринимаются как что-то внешнее, существующее независимо от нас. Индивид ощущает себя на их фоне бесконечно малой величиной. Проще сказать, дробью, в знаменателе которой стоит все человечество в целом, начиная с тех, кто предшествовал строителям первых культур Месопотамии и Египта, а в числителе -- единица, ограниченная его собственным кожным покровом. Представление о "частичном человеке", о дроби было введено в оборот в 1875 г. русским социологом Н.К.Михайловским в очерке "Борьба за индивидуальность". Там он писал: "...нормальное развитие общества и нормальное развитие личности сталкиваются враждебно. <...> Общество самым процессом своего развития стремится подчинить и раздробить личность, оставить ей какое-нибудь одно специальное отправление, а остальные раздать другим, превратить ее из индивида в орган".
Отсюда появление неординарных личностей креативного типа, способных охватить и своим сознанием, и своей деятельностью более широкий круг вещей, становится одним из условий существования и развития социума.
Во все времена существовала необходимость в неких пассионариях, способных замкнуть на себя зарождающиеся социальные связи, осуществлять управление распределением и координацией деятельности, обмена ее результатами и распределения конечного продукта. Не исключение и древнейшие. Нетрудно понять, что этим пассионарием оказывается тот, чей опыт смог вобрать в себя более широкие пласты интегральной культуры. Сегодня такой человек определяется как культурный герой, в котором общественное мнение готово видеть превосходящего развитием и способностями обладателя какой-то "харизмы", "божественной искры", "особой природы". Надо думать, что и на заре истории подобный ему выделялся из общего людского ряда. Поэтому содержание чего-то таинственного и сакрального в его "крови", и в те времена не вызывало сомнений ни у него самого, ни у других. Именно он, будучи, с одной стороны, ключевой точкой концентрации интегрального социального опыта, с другой,- центром кристаллизации социальных связей, впоследствии и становился патриархом, "более человеком", чем все его домочадцы. Отсюда и уравнивание последних со скотом и имуществом -- это вовсе не аберрация общественного сознания, но по сути дела его норма, отражение пусть необычных для современного взгляда, но типичных для того далекого времени реалий.
Ошибочно думать, что вкратце очерченное нами положение вещей складывается лишь на сравнительно развитых стадиях цивилизации. Человек уже рождается существом, которому предстоит подчиниться социуму; с самого начала он не обладает никакой возможностью автономного существования. Вот только важно понять, что речь идет именно о человеке, а не о том "полуфабрикате", который появляется около 40-50 тыс. лет до н. э. Мы становимся действительным субъектом сознания, знаковой коммуникации, общественного производства, наконец творчества вовсе не с появлением кроманьонца; последний маркирует собой лишь окончательное формирование нового (во многом остающегося по-прежнему биологическим) вида. Между тем завершивший свой генезис человек -- это принципиально над-природное существо, субъект над-биологической формы жизни, а значит, требуются тысячелетия переходной к ней стадии. Поэтому окончательное его становление и начало собственно человеческой истории, должно быть отнесено к значительно более позднему времени.
Словом, требуется время, чтобы окончательно сформировались все атрибуты социальности, а вместе с ними и все определения семьи, чтобы к завершению переходного периода человек и его социум стали тем, что фиксируют уже первые памятники письменности.
1.4. Переходный период
1.4.1. "Третья" сигнальная система
Обратимся к фактам хронологии.
Становление человека современного типа (Homo sapiens sapiens) датируется, как сказано, 50-4о тысячелетиями до н.э. Так, палеомагнитный и радиоуглеродный анализ артефактов из Костенок, предположительно наиболее древнем обиталище человека современного типа в Европе, выполненный в Санкт-Петербургском институте материальной культуры РАН, определяет их возраст примерно в 42000 лет. Более совершенный термолюминесцентный метод, примененный американскими исследователями, отодвигает его еще на 3 тысячелетия.
Но человек, появляющийся в это время, еще не может рассматриваться как человек в собственном смысле этого слова. Он не обладает многим из того, что делает невозможным его существование как субъекта новой формы жизни -- культуры. И в первую очередь -- речью. Ошибочно думать, что завершение биологической эволюции (а мы вправе утверждать, что ее действие прекращается к тому времени, о котором говорится здесь) означает формирование способности ко всему тому, что отличает человека от животного.
Формирование анатомического аппарата управления речью еще не означает ни появления самой речи, ни даже способности ней. Это не более чем материальная предпосылка развития знаковой коммуникации. Сам аппарат складывается около 50 тыс. до н. э., появление же основных языковых семей, которое идет параллельно с процессом расообразования, датируется, по данным лингвистики, начиная с 12 -- 10 тыс. до н. э.. Разумеется, первые формы собственно речевого обмена должны появляться значительно раньше возникновения крупных языковых семей, но все же не одновременно с появлением нового биологического вида. Другими словами, собственно речь возникает значительно позднее появления анатомически "законченного" человека.
О становлении знаковой коммуникации, как о решающем факторе социогенеза можно говорить только там, где численность и плотность населения переходит какие-то критические границы. В подкритическом диапазоне возникновение речевого общения решительно невозможно. Допустимо говорить лишь о переходных формах, которые наследуют многое от общения животных, собственно же знаковая система возникает лишь там, где появляется способность, не прибегая ни к какому действию, ни к какому показу, научить социальной функции любого члена сообщества. Правда, такое определение является слишком жестким, но мы сознательно идем на известные преувеличения, чтобы увидеть отличия форм социализации от простого пробуждения врожденных инстинктов. Впрочем, биологические механизмы не способны к обучению даже там, где доля абстрактного содержания воспринимаемой информации микроскопична.
Подчеркнем последнее обстоятельство. Примитивная система общения, способная координировать сравнительно сложные виды деятельности, существует даже у насекомых. Речь же должна идти о коммуникации, способной порождать абстрактные понятия. Но для этого, должно появиться на свет их объективное содержание. В действительности оно появляется только вместе с человеком и его деятельностью. Как самостоятельный феномен, оно вообще не существует в природе. Между тем, говоря о знаковом общении, мы упускаем это из вида и продолжаем пользоваться представлениями, сложившимися еще в начале прошлого столетия.
В 1932 г. И.П. Павлов вводит в научный оборот понятия первой и второй сигнальных систем. Первая -- это система условнорефлекторных связей, которые формируются в коре больших полушарий головного мозга животных и человека при воздействии конкретных раздражителей (таких, как свет, звук, боль и др.). Другими словами, форма непосредственного отражения внешней действительности в виде ощущений и восприятий. "Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды, как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными". Вторая -- система условно-рефлекторных связей, формирующихся при воздействии речевых сигналов, т. е. не непосредственного раздражителя, а его словесного обозначения, "сигналом сигнала": "... слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов". Павлов считал вторую сигнальную систему "высшим регулятором человеческого поведения", который преобладает над первой (правда, в какой-то степени и первая контролирует деятельность второй, но ведь и физиология способна вызывать высокие чувства, однако последние никоим образом не сводятся к ней). Такое доминирование позволяет человеку управлять своими рефлексами, сдерживать значительную часть инстинктивных проявлений организма и эмоций. Это существенным образом отличает первую сигнальную систему человека от первой сигнальной системы животных.
Меж тем, говоря о деятельности человека, необходимо иметь в виду, что она распадается на творческую и репродуктивную. Только первая порождает новые ценности, вторая способна лишь к тому, чтобы воспроизводить уже известное нам, открытое кем-то другими. Отсюда и формы знаковой коммуникации, призванной опосредовать ту и другую, должны содержать в себе существенные отличия.
Принципиальное отличие первой сигнальной системы от второй несомненно и очевидно. Впрочем, обеим присуще и общее, объединяющее их начало. Этим общим является возможность указать на что-то реально существующее, пусть не "здесь и сейчас", но хотя бы в природе "вообще". Так, мы можем указать на отсутствующий под рукой "компьютер", "автомобиль" и др. Между тем знаковые системы, формируемые на основе речи, способны указать и на то, чему в принципе нет места в привычных измерениях пространства и времени, чему еще только предстоит появиться на свет в результате нашего творчества. Например, "теорию всего", аналог философского камня, поисками которого занята современная физика. В связи с этим вторая сигнальная система распадается на две части, каждая из которых качественно отличается от другой. Поэтому там, где содержание знака выходит за пределы реально существующего, допустимо говорить о дополнительном, "надстроечном" измерении второй сигнальной системы. А то и вообще о третьей.
Сегодня отличия между творческой и репродуктивной деятельностью могут быть иллюстрированы возможностью "перепоручения" действий работника искусственно созданному устройству, машине, включая электронно-вычислительную. Та деятельность, результат которой может быть получен с его помощью,-- строго репродуктивна. Алгоритм, которым руководствуется машина или копировальное устройство, берет свое начало в первой и во второй сигнальных системах, которые способны обеспечить в лучшем случае чисто количественные преобразования физических явлений. Именно благодаря ему "дело" обращается в "вещь", но это возможно только там, где предварительно алгоритмизируется движение исполнительных органов самого человека. Однако важно понять: алгоритмизация "дела", обладая несомненным достоинством, которое заключается в возможности многократного его повторения, имеет и свои недостатки. Главным из них является тот, что получаемый каждый раз результат ("вещь") не содержит в себе ничего нового; все, что отклоняется от стандарта, расценивается как брак, сбой в работе того или иного звена коммуникационной системы. Отсюда, если бы все содержание человеческого общения сводилось ко второй сигнальной системе, ни о каком развитии не было бы и речи.
Но и творчество невозможно вне коммуникации. Поэтому вторая сигнальная система в самом ходе общения, помимо простого указания на отсутствующее "здесь и сейчас", обязана порождать нечто такое, что способно выводить человека за пределы сложившихся поведенческих стереотипов в сферу принципиально новых ценностей. Или -- по меньшей мере -- придавать новый смысл старым понятиям. Сегодня механизмы творчества, несмотря на то, что именно оно лежит в основе всего создаваемого человеком, нам неизвестны. Но в любом случае речь должна идти либо о "недокументированных опциях" второй сигнальной системы, либо как уже сказано, о третьей, которая возвышается над обеими.
Материализованный продукт второй сигнальной системы поддается точному воспроизводству, в свою очередь, способ воспроизводства может быть переведен на язык машинных команд, т.е. представлен последовательностью вполне материальных явлений. Продукт третьей (во всяком случае, на стадии "слова") -- уникален, и ни он сам, ни способ его создания не могут быть зафиксированы ни в чем материальном вообще (во всяком случае, до того, как будет алгоритмизирован весь цикл "слово--дело--вещь"). Равно как и ни в чем конечном, однозначно понимаемом всеми. Алгоритмизировать рождение новой культурной ценности невозможно. В противном случае мы бы уже давно "вычислили" все наше будущее.
С третьей сигнальной системой мы сталкиваемся повсюду, где запечатлевается результат человеческого творчества, только она выводит человека в действительно новые измерения созидаемого им мира. Так, воспринимаемая взглядом россыпь типографских знаков активизирует первую сигнальную систему, сюжетная линия повествования -- большей частью лишь вторую. Но собственно художественный образ не сводится ни к каким сюжетным построениям, а значит, в этой терминологии может быть создан (и прочитан) лишь с помощью третьей, ключевым инструментарием которой является не активность наших рецептеров, но некое новое, принципиально неизвестное "биологии", начало.
Впрочем, с третьей сигнальной системой мы встречаемся не только на выставках и в музеях, она включается в действие всякий раз, когда мы сталкиваемся с любой формой нового для нас, в том числе и с усвоением любого учебника, любой новой идеи, к какому бы виду творчества она ни относилась. Способность формировать, передавать и переводить на язык действий ее знаки становится высшим достижением природы, порождающей социум, в свою очередь, умение оперировать ими -- высшим даром, которым обладает сам человек.
1.4.2. Плотность социальных контактов
Ясно, что появление второй сигнальной системы требует качественного изменения всего образа жизни животного. Появление третьей -- еще более глубоких преобразований самой органической ткани и фундаментальных принципов ее существования.
К числу необходимых может быть отнесено:
-- смена ключевой парадигмы организации биологической деятельности, которая состоит в разрушении ее целевой структуры,
-- отчуждение ее продукта,
-- распределение деятельности и ее результата.
Все это противоречит самым глубоким основам биологической формы движения, но вместе с тем составляет круг строго необходимых условий формирования нового уровня бытия, где завершается эволюционный процесс и начинается собственно история социума.
Численные границы группы, где оно может зародиться такая сигнальная система, неизвестны, но ясно, что искомая величина должна быть ощутимо большей, чем минимальная численность жизнеспособной популяции, которая у человека составляет около 100 особей. При этом в расчете параметров так называемой эффективной численности учитываются не все особи, а лишь те, кто принимает участие в размножении, т. е. субъекты семейного строительства. Таким образом, реальная численность жизнеспособного минимума оказывается более двухсот.
Но вместе с тем существуют и верхние пределы, которые обусловлены способностью ареала обеспечить прокормление группы. Теоретическая реконструкция, приводимая В.С. Титовым, дает следующие значения. Максимальная группа охотников верхнего палеолита, вероятно, включала от 200 до 500 человек, в него входило от 7 до 19 минимальных общин. При плотности населения один человек на 50-100 кв. км территория этой максимальной группы составляла бы 17,5-47,5 тыс. кв. км. При плотности один человек на 200 кв. км территория этой максимальной группы равнялась бы 95 тыс. кв. км, т. е. включала всю Юго-Западную Францию от Атлантики до Средиземного моря. При более высокой плотности (один человек на 20 кв. км) территория максимальной группы могла включать, например, весь район Перигора во Франции. Венгрия с ее территорией 93 тыс. кв. км была бы занята 74 минимальными общинами с общим количеством населения 1850 человек.
Едва ли эти величины достаточны для появления развитой системы знаковой коммуникации. К тому же образование таких групп на основе кровнородственных связей чревато угрозой вырождения. Поэтому и формирование речи, и устранение угрозы, порождаемой инцестом, диктуют необходимость появления значительно более широких общностей. В свою очередь, их существование становится возможным лишь при более плотной заселенности региона, пространственные границы которого, с одной стороны, не препятствуют систематическим контактам, с другой -- достаточны для прокормления его коллективных субъектов.
Хронологические рамки формирования такой возможности очерчиваются динамикой численности населения планеты, которая может быть определена из регрессного расчета, базирующегося на данных, приведенных С.И. Бруком. Согласно этому расчету "обратная" динамика численности выглядит следующим образом:
15 тыс. до н.э. -- 3.000.000 человек,
20 тыс. до н.э. -- 1.500.000 человек,
25 тыс. до н.э. -- 740.000 человек,
30 тыс. до н.э. -- 369.000 человек,
35 тыс. до н.э. -- 183.000 человек,
40 тыс. до н.э. -- 91.000 человек.
При этом анализ языковых соотношений показывает, что индоевропейская группа должна была составлять половину от этой численности. Следовательно, равномерно рассеянная на территориях континента ко времени появления человека кроманьонского типа (примерно 45 тыс. чел.) она не смогла бы создать ту насыщенность информационного поля, при которой возникает необходимость в речевом общении людей и уж тем более -- в появлении у них абстракций высокого уровня. Таким образом, способность к речи формируется значительно позднее нижней границы приведенных значений (т.е. 40 тыс. лет до н.э.). По словам одного из виднейших лингвистов современности, С.А. Старостина, 40-50 тысяч лет -- это теоретический максимум, в реальности же "макросемьи, которые нам известны, имеют датировку порядка 15-17 тысяч".
1.4.3. Феномен творчества
Орудия.
Появление сознания требует появления не только развитого аппарата психики, но и его предмета. Между тем последний -- это не структурный элемент окружающей человека действительности, но принципиально отсутствующее в ней начало.
Обратим внимание на одно характерное обстоятельство. Ничто в создаваемых нами памятниках технической культуры не может противоречить объективным законам природы. Но если так, то что отличает продукт деятельности человека от случайного стечения естественных процессов, случайных предмет-предметных взаимодействий? (Ведь существует же -- пусть и ничтожная -- вероятность того, что атомы элементов самопроизвольно сложатся, скажем, в персональный компьютер.) В действительности есть только одно отличие: в практике человека действие этих законов специфическим образом структурировано. Технология -- это (большей частью) и есть способ организации, т. е. распределения их действия в пространстве и времени целевого процесса, и чем выше уровень организации, тем сложней конечный продукт. И наоборот: чем сложнее продукт, тем более высокой и точной должна быть искусственная организация взаимодействия объективных законов природы. А следовательно, ниже вероятность самопроизвольного его появления в результате случайного стечения предмет-предметных взаимодействий.
Уже вероятность самопроизвольного появления каменного топора ничтожно мала. Тем более невероятным является появление более сложных предметов: никакая стихия не в состоянии сшить даже самую примитивную одежду из шкур животных или соединить их жилами простой сук с примитивным рубилом. Уже на этих примерах можно видеть, что продукт даже не особенно развитых технологий, ни в чем не противореча объективным законам, является результатом взаимодействия практически никогда не сталкивающихся в "естественной" природе объектов, процессов, явлений.
Именно в этом структурировании действия естественно-природных законов впервые возникает феномен значения. По существу, он скрывает в себе ничто иное, как "формулу" их сопряжения, согласования. Эта-то "формула" и становится первичным предметом сознания; без него существование даже самой совершенной психики не делает человека его субъектом. Поэтому видеть в первичном предмете сознания простой предмет окружающей среды в корне неправильно.
С самого начала предмет сознания не выражается ничем вещественным. Он существует не в материальной действительности, но "в голове", только в едином потоке формирования цели и перевода ее на язык практического действия. С точки зрения специалиста-технолога вся дальнейшая история социума -- это история организации объект-объектных взаимодействий, которые подчиняются человеческим ценностям и целям. Словом, поступательным развертыванием спирали "вещь--дело--слово--дело--вещь", о которой уже было сказано. Впрочем, впервые об этом было сказано В.Э Ильенковым в "Философской энциклопедии" в 1962 году.
Правда, производство орудий не является прерогативой человека. Но существует предел сложности тех предметных взаимодействий, результатом которых, является искусственно создаваемое средство. Только за ним могут включаться в действие механизмы уже иной психики. Предмет сознания и есть "формула" взаимодействий надкритического уровня. Поэтому сознание не может вспыхнуть раньше появления сложносоставных орудий, оно появляется только вместе со своим предметом, а значит, много позднее даты появления кроманьонца.
О времени становления сознания свидетельствуют и первые артефакты искусства.
Так, например, известные находки "палеолитических венер" (обобщающее понятие для множества доисторических статуэток, которые датируются верхним палеолитом) из Виллендорфа (Австрия), Сапиньяно (Италия), Леспежю (Франция), Дольних Вестониц (Чехия), наконец костенковские артефакты подтверждают предположение о том, что оно происходит значительно позднее "происхождения" самого человека. Их "эволюция" от самой примитивной (Холе-Фельс) до Лоссельской (барельеф на блоке известняка, раскрашенный красной охрой) иллюстрирует развитие абстрагирующей способности человеческого сознания. Собственно, встречаются они не только в Европе, ареал находок простирается на большую часть Евразии: от Пиренеев до озера Байкал. Но временные рамки появления практически всех этих атефактов определяются между 35--40 и 20 тысячелетиями до н.э.
Правда, существуют еще два очень древних каменных объекта (датировка 500000 -- 200000 лет назад), которые так же интерпретируются некоторыми исследователями, как попытка изобразить женщину. Одна из них -- "Венера из Берехат-Рама" (обнаружена на Голанских высотах), вторая -- "Венера из Тан-Тана" (Марокко). Однако вопрос об их действительном происхождении является дискуссионным, скорее всего они приняли свою форму благодаря исключительно природным факторам.
Пещерная живопись так же датируется более поздним временем:
Ласко 18-15 тыс. лет до н.э.
Фон де Гом 15-11 тыс. лет до н.э.
Альтамира 15-10 тыс. лет до н.э.
Таким образом, и появление первых артефактов искусства, свидетельствующих о способности психики к созданию образа отсутствующего предмета, говорит о том, что сознание вспыхивает лишь через двадцать тысяч лет после появления биологически "законченного" человека.
1.5. Первая гендерная революция
1.5.1. Неолитическая революция
История России с древнейших времен до конца XVII века" под редакцией А.Н. Сахарова объясняет причины перехода от матриархата к патриархату следующим образом: "Переход к производящему хозяйству составляет суть неолитической революции. Думается, что основоположником производящего хозяйства явилась женщина. Именно она, собирая злаки, обратила внимание на то, что, оброненные в землю, они дают всходы. Именно она первая приручила детенышей убитых животных, а потом стала использовать этот опыт для создания постоянного стада, которое давало мясо, молоко, кожу. Женщина полностью оправдала отведенную ей роль в период матриархата, создав основу для будущего взлета человеческой цивилизации. Но тем самым она подготовила почву, чтобы уступить ведущую роль в обществе мужчине -- земледельцу, вспахивавшему обширные поля и вырубавшему и выжигавшему лес для новых посевов; скотоводу, пасшему тысячи голов скота и находившемуся долгое время в седле. В новых хозяйственных условиях требовалась мужская сила, ловкость и доблесть. Наступало время патриархата, когда ведущее место в семье, роде, племени заняли мужчины". Однако, представляется, что ссылки на мужскую силу, ловкость и доблесть недостаточно даже для школьного учебника.
Строго говоря, начальные фазы развития семьи поддаются реконструкции лишь средствами логического анализа. Но можно утверждать, что рубежным этапом является так называемая "неолитическая революция" (термин, введенный в оборот в 1949 г. английским археологом Г. Чайлдом). Ее результатом является переход от собирающей к производящей экономике, развитие оседлости, демографический взрыв. Кроме того, это еще и взрывное появление широкого спектра качественно новых, прежде всего сложносоставных, орудий. А вместе с ними, такая же взрывная, диверсификация человеческой деятельности, ибо производство каждого из них выделяется в самостоятельный ее вид, требующий обучения и специализации исполнителя. В свою очередь, обучение немыслимо без знаковой системы общения, поскольку никакие механизмы животной психики не способны ни к передаче, ни к восприятию, ни тем более к порождению знаков, кодирующих принципы технологического взаимодействия искусственно создаваемых предметов. То есть принципиально чуждых биологическим структурам начал.
Попутно заметим, что специализация -- это и есть основная форма разрушения структуры инстинктивной биологической деятельности, о которой было упомянуто выше.
Дело в том, что никакое животное неспособно к биологически бессмысленной деятельности. Между тем производство орудия носит именно такой характер, поскольку дальнейшее его использование отделено от изготовления целой цепью событий, отстоящих в пространстве и времени и уходящих далеко за "горизонт" предвидимого живым телом. Психика, оторванная от ритмов собственной физиологии и от сиюминутно развертывающегося потока восприятий опорных ориентиров окружающей среды, немыслима не только у низкоорганизованных. Ни одно животное вообще не могло бы просуществовать и дня, если бы его деятельность вдруг утратила связь с тем и другим. Биологически необходимым является только заключительное звено сложной цепи, т.е. добывание конечного предмета, поэтому изготовление орудия оказывается возможным только там, где оно -- здесь и сейчас -- переходит в процесс добывания пищи. Орудие не может изготавливаться "на всякий случай", в запас, и там, где это все-таки происходит, мы обязаны констатировать нарушение фундаментальных законов биологии.
Выполнение предшествующих операций (производство первичного орудия... -- производство конечного...) регулируется уже не врожденными инстинктами животного, но информацией, т. е. принципиально новой реальностью, которая, как уже сказано, образует предмет зарождающегося сознания. Овладение ею требует формирования более совершенной психики, которая способна ориентироваться одновременно в налично данной и в какой-то другой, параллельно развертывающейся действительности. В этой "параллельной" реальности уже нет непосредственно воспринимаемых пространственно-временныхе связей, они заменяются причинно-следственными и логическими отношения. Способность же к такой замене (как и любая другая) возникает прежде всего на уровне вида в целом. На уровне же индивида она (как и любая другая) развивается не в одинаковой мере у всех, и те особи, психика которых обладает большей свободой в обращении с нею, оказываются в выигрышном и оттого в особом положении.
Именно вокруг них начинают выстраиваться новые, внебиологические, связи, именно на них замыкаются первые -- собственно социальные -- контакты. Поэтому мы вправе ожидать, что с возрастанием роли информации в обеспечении совместной жизни сообщества более высокие позиции в его внутренней иерархии начинают обеспечиваться не только такими "традиционными" факторами, как объем мышечной массы и способность развить большие физические усилия и ускорения, но прежде всего -- степенью овладения ею. Другими словами, функция лидерства, без которой невозможна жизнь никакого сообщества, обретает качественно новые черты, начинает опираться на новые механизмы. Впрочем, это не означает того, что способность развить известные физические усилия отходит на второй план. Она перестает играть исключительную роль, но ведь и технология, этот главенствующий элемент первобытной культуры, существует только как способ организации действия физических сил и ускорений в пространственно-временном поле деятельности. При этом диапазон и способность к тонкой градации массово-энергетических процессов продолжает сохранять свое значение. Об этом нам еще придется говорить.
Именно эти новые связи и более совершенные механизмы управления совместным жизнеобеспечением делают возможным практическое использование изготовленных кем-то другим орудий. В условиях разрушения структуры целевой деятельности это становится критически важным обстоятельством.
Наконец, никакая специализация (прежде всего на изготовлении ключевых орудий) невозможна без отчуждения результатов индивидуального труда и появления механизмов распределения совокупного продукта, т.е. без появления базисного элемента социальности. Словом, перед нами не просто переход от одной формы экономики к другой, но качественная смена самой парадигмы развития жизни.
1.5.2. Смена ключевого фигуранта развития.
По-видимому, с этими преобразованиями связана и первая гендерная революция, в результате которой матриархальное устройство сменяется патриархатом. "Ниспровержение материнского права было всемирно-историческим поражением женского пола. Муж захватил бразды правления и в доме, а жена была лишена своего почетного положения, закабалена, превращена в рабу его желаний, в простое орудие деторождения. <...> Первый результат установившегося таким образом единовластия мужчин обнаруживается в <...> патриархальной семье".
Не будем ставить в вину Энгельсу военные параллели и тезис о "всемирно-историческим поражении женского пола", поскольку становление любого нового учения нередко сопровождается преувеличениями. Но сохранение их сегодня (а эти идеи охотно развиваются в феминистском движении) -- уже атавизм. Любая мысль имеет оборотную сторону, и если в результате "поражения" женщина становится рабой, то следует думать, что прежде рабом был мужчина. И если сбросить его иго -- значит восстановить справедливость, то не во имя ли той же ценности совершалось свержение матриархата?
Считается, что матриархат мог править там, где не было возможности определить отца ребенка, но все же не формирование патрилинейности определяет характер социальных связей,-- меняет дело перемена способа производства, в котором главную роль начинает играть мужчина. В свою очередь, становясь основным фигурантом технологических его форм, он оказывается и единственным субъектом собственности. Все это ставит его во главе семьи, а с ней и социума.
Против этого трудно возразить, и все же действительность много сложнее. Матриархат сохраняется там, где сохраняется возможность чисто стихийной, не требующей специальных процедур, передачи опыта, которая основана на действии биологических инстинктов и элементарных форм обучения "технике жизни" простым подражанием. Патриархат приходит на смену, вовсе не потому, что возникает необходимость наследования собственности. Строго говоря, во время этой первой революции ее вообще не существует, ибо принципы публичного права еще и не начинали складываться. Собственность как особый социальный институт является не столько причиной, сколько (весьма отдаленным) следствием этих перемен и потому появляется значительно позднее. Здесь действуют совсем другие факторы, связанные с резким усложнением и диверсификацией первобытного производства.
Одним из основных является изменение состава и взрывное увеличение объема того информационного массива, освоение которого требуется для овладения способом интегрального жизнеобеспечения общины. Это связано с расширением инструментального фонда, усложнением орудий, техники их производства. Наконец возникающих вместе с ними особых технологических связей, в которых способ использования одного средства деятельности определяет порядок применения другого, технологически зависящего от предыдущих операций. Но, может быть, самое главное здесь -- это необходимость точного регулирования воспроизводства всей номенклатуры вошедших в арсенал сообщества орудий. Другими словами, кроме состояния среды, в расчет должны приниматься количественные пропорции ранее никогда не существовавших в природе предметов, производство которых к тому же не связано с непосредственным жизнеобеспечением. Это обстоятельство критично: ведь и перепроизводство каких-то одних, и дефицит других ставят под угрозу выживание всего сообщества. Создание же запасов не способно решить проблему, ибо необоснованное отвлечение трудозатрат на производство излишков столь же гибельно, сколь и нехватка насущного. В результате радикально меняется состав информационного массива, который подлежит учету и контролю, в то же время его объем переходит критические для перестраивающейся психики пределы, и оказывается доступным уже не каждому.
Добавим, что разрыв прямой связи изготавливаемых предметов с физиологией организма требует и радикальной перестройки всего менталитета. Переходящая критический для все еще полу-животной психики порог сложности, интегральная деятельность нуждается уже не в реактивном, но в упреждающем управлении, которое способно предотвратить возможный кризис, чего не в состоянии обеспечить стихийное, рефлекторное управление ею. Так что сознание развивающейся общины перестает руководствоваться голосом чисто биологической потребности, в его центре оказываются реалии совсем иного мира, и это не может не сказаться на ее внутреннем устройстве.
Для того, чтобы понять глубину происходящих перемен, на время отвлечемся и вкратце очертим условия овладения новыми формами деятельности и те способности, которыми должен обладать исполнитель. Вдумаемся. Еще нет письменности, более того,-- нет даже развитой системы понятий, с помощью которых можно было бы передать и воспринять необходимое знание. Строго говоря, нет и самого знания, как чего-то такого, что существует вне индивидуальной психики. Каждый раз сложнейшие (кстати, не только для того времени, ибо и сегодня попытка воссоздать древние технологии требует немалого напряжения интеллекта) инженерные решения, находятся случайно. При этом решение, найденное кем-то одним, обречено на умирание, ибо не может быть воспроизведено никем другим. Вся информация является достоянием только одного, и нет способа поделиться ею.
К тому же и сама информация существует в весьма специфическом виде -- в виде умения, которое сначала возникает только у кого-то одного. Известный историк архитектуры, В.Л. Глазычев выделяет именно его как первую форму овладения ремеслом. "Это такая совокупность средств деятельности, по поводу которой нет ответа на вопрос: почему, если делать так, получится нужный результат, а если делать иначе, -- не получится? Пока мы имеем дело с умением, вопрос "почему?" незаконен, и его место занимают вопросы "как?" и "в какой последовательности?" Человек должен каждый раз самостоятельно порождать огромные массивы информации. Удивительно, но "На уровне умения архитектор был в состоянии построить сооружения, объем которых оказался непревзойденным до конца XIX столетия, будь то великие пирамиды, зиккурат Этеменанки в Вавилоне, храмовые комплексы Боробудур на Яве, Аджанта и Карли в Индии или Ангкор-Ват в Кампучии. На этом уровне воплощения творческого потенциала архитектор был в состоянии организовать труд множества людей <...>. Он владел почти всеми способами обработки строительных материалов..." Однако повторим, следы использования специального понятийного аппарата невозможно найти не только в дописьменную эпоху (что вполне понятно), но даже в первых памятниках письменности, многочисленных египетских или шумеро-вавилонских текстах.
Между тем информационные массивы поистине огромны. Правда, до сих пор не существует удобоприемлемой шкалы их измерения, но можно использовать косвенные оценки. Так, например. Проектно-конструкторская документация (чертежи, расчеты, спецификации, сметы, пояснительные записки), обеспечивающая строительство и функционирование средней фермы, в перерасчете на стандартные листы формата А 4, занимает тысячи и тысячи страниц. Добавим к ним гораздо большие объемы информации, которая хранится в различного рода справочниках, словарях, и другой вспомогательной литературе, без которой непосвященный человек в проектных документах не сумеет понять ровным счетом ничего. Если мы вспомним, что сегодня интенсивно читающий человек за всю свою жизнь прочитывает порядка полутора-двух тысяч книг (лишь доступные профессионалам специальные приемы работы с ними обеспечивают возможность большего), то овладеть всем необходимым для того, чтобы эта ферма была построена и заработала, не достанет жизни среднего современного интеллигента. А ведь именно такими (или, во всяком случае, вполне сопоставимыми) информационными массивами должны были владеть первобытные менеджеры. И это притом что в их распоряжении не было ни единого клочка бумаги, с которой можно было бы справиться в затруднительной ситуации. Все сведения нужно было держать в собственной голове и выпадение из памяти патриарха хотя бы одного ключевого обстоятельства могло стать критическим не для него одного.
Можно привести и другой аргумент. В "Георгиках", описывающих труд земледельца, 2188 стихов. Между тем известно, что Вергилий писал их семь лет. Получается, меньше строчки в день, и это притом что работал он весьма напряженно. Многое объясняется тем, что львиная доля времени уходила на изучение источников. Вчитаемся в его стихи, и мы поймем, каким огромным объемом информации необходимо владеть, чтобы труд земледельца был успешен. Но ведь поэт просто пересказывает уже добытые кем-то знания, у того же единственным источником был собственный опыт. Там, где попросту не существует ни развитого понятийного аппарата, ни способности к восприятию тонких отвлеченных представлений, даже самое прилежное подражание не помощник, если нет напряженной работы собственного еще неразвитого сознания. На этой фазе любая передача опыта осуществляется только показом и повторением, поэтому даже простое воссоздание необходимого информационного массива, репродукция уже имеющегося знания -- это всегда самостоятельное "переоткрытие" найденного кем-то другим. Иными словами, самостоятельное творчество, к которому (как и к любому другому) и в наши-то дни способен далеко не каждый. Так что у нас нет никаких оснований, для того чтобы кичиться перед пращурами. Напротив, мы должны склонить перед ними голову и признать, что некоторые из них в способности овладевать огромными базами данных и работать с ними намного превосходили нас.
Заметим к тому же, что с самого начала речь идет не об индивидуальном ремесле, но об умении организовать совместные действия большого коллектива, всей семейной общины. Пусть поначалу под командой первобытного управленца объединяются совсем не те огромные массы людей, что требовались для возведения упомянутых памятников архитектуры, но ведь и уровень развития сознания на рубеже неолитической революции был значительно ниже. Так что одно -- сознание вполне соответствовало другому -- сложности инженерных и управленческих задач; психика человека того времени и уровень достигаемой им цели -- это самая вершина эволюционного и технического развития. А значит, и сравнивать прошлое нужно с вершинными достижениями современной цивилизации. Как сегодня нет ничего более сложного, чем, к примеру, Большой адронный коллайдер и организация решающих экспериментов, связанных с поиском первоначал материи, ничего более совершенного, чем орудия новокаменного века природа того времени тоже не знает. А значит, и роль лидера, способного замкнуть на себя социальные и технологические связи, в те времена была ничуть не менее значимой, чем в более позднюю эпоху, не исключая и наши дни.
Усложнение технологии и рост трудозатрат на производство орудий порождает необходимость специализации, а значит, и необходимость отчуждения всех форм производимого продукта, чтобы обеспечить и организовать регулярное распределение и обмен. Все это тоже требует смены лидеров, выдвижение тех, кто обладает новыми способностями -- особой психикой и более высоким уровнем интеллектуального развития, ориентированного уже не на ближнее окружение, но на тот сегмент новой действительности, где полностью теряют значение все кровнородственные связи.
Смена ключевых ценностей жизнеобеспечения, выход человеческой деятельности в более широкое и, самое главное, отвлеченное от диктата физиологии измерение бытия диктует необходимость переформатирования всей системы социальных связей, качественной перестройки практического взаимодействия всех членов общины. Подобная перестройка в точно такой же степени, как управление разделением труда, принуждение к кооперации, внутриобщинному распределению и обмену, нуждается в особых качествах того, на ком замыкаются претерпевающие качественные изменения социальные контакты.
Остается добавить, что и переключение на кого-то из наследников тех связей, которые складываются с радикальной перестройкой первобытного производства, также нуждается в элементах принуждения, что, в свою очередь, способствует радикальному изменению роли лидера. Таким образом, смена ключевого фигуранта социального строительства, оказывается неизбежной, и, по вполне понятным причинам им становится мужчина. Надо полагать, что временем этой смены лидера является тот же переходный период между завершением эволюции и собственно человеческой историей.
1.6. Замещение кровнородственных связей
1.6.1. Внутриобщинная интеграция
Из сказанного следует, что социальность возникает в результате качественного преобразования всей человеческой деятельности и, одновременно, всей человеческой психики. Но, разумеется, было бы ошибкой утверждать, что все новообразования возникают спонтанно из ниоткуда. Ведь и сознание строится на фундаменте сложноорганизованной психики высокоразвитых приматов, и знаковый обмен -- из "материала" биологических форм общения, и социальные связи -- из тех, что скрепляют совместную жизнь в стаде, стае. Возникновение и развитие человека -- это продолжение единой линии развития природы, и, как всякое продолжение, оно возникает на фундаменте уже существующего в ней. Поэтому многое из того, что присуще этому субъекту всеобщей истории, в эмбриональной форме наличествовало задолго до появления нового биологического вида.
В принципе, живой природе известны и базисные формы социальности. Однако организация "биологического" общежития с его разделением исполнительских функций и стратификацией статусных ролей долгое время регулируются действием биологических же механизмов. И все же отличия есть. Они проявляются уже в том, что животное не требует специального обучения, для того чтобы овладеть ими. У человека же никакие врожденные инстинкты не делают его заранее приспособленным к жизни в социуме,-- только регулируемый специальными институтами процесс введения в нее делает его полноправным членом сообщества и гарантирует выживание. Если по каким либо причинам механизмы социализации не включатся, он так и останется животным.
Биологически, то есть особенностями своей анатомии, физиологии, психики, новый вид оказывается способным к чисто социальным формам жизнедеятельности еще 40-50 тыс. лет тому назад, но в действительности овладевает ими лишь еще через двадцать, если не больше, тысячелетий. Это объясняется тем, что сами формы собственно человеческой жизнедеятельности появляются не одновременно с появлением биологически "законченного" субъекта, но много позднее. Только усложнение применяемых им средств и экспоненциальное расширение их спектра порождает и особые связи между технологически зависящими орудиями, которые становятся первым предметом сознания; и знаковую систему коммуникации; и, разумеется, мир никогда не существовавших вещей, производство которых выходит за пределы чисто биологических потребностей.
Точно так же диверсификация деятельности и разделение труда приводят к появлению новых форм кооперации, которые скрепляют сообщество. Вхождение в его повседневный быт искусственно создаваемых предметов, рождение не контролируемых психикой животного отношений не может не сказаться на принципах его собственного устройства. Ведь эти новые отношения инкрустируются не куда-нибудь, а в общую систему интеграционных связей, которая прежде действием врожденных инстинктов регулировала жизнь биологических сообществ. Новые же формы интеграции принципиально чужды биологическим механизмам управления. Поэтому можно ожидать, что, встраиваясь в их систему, технологические, предмет-предметные, причинно-следственные, пространственно-временные связи становятся подобием некоего вируса, который, преодолев критический предел накоплений, начинают взламывать "иммунитет" сообщества. Словом, с течением времени уже не врожденные инстинкты и не кровнородственные связи,-- именно они становятся цементирующим его единство началом.
Таким образом, на месте еще недавно биологической группы рождается объединение, связанное не кровно-родственными узами, но принципиально иным типом отношений, которым начинает подчиняться жизнедеятельность человека и всего порождаемого им вещественного и социального микрокосма. Не генетически предопределенная (во всяком случае, не только она), но информация, которая не сводится ни к каким материальным структурам, начинает определять основные отправления совместной жизнедеятельности. А значит, все то, что связано с генетической преемственностью должно отходить куда-то на второй план, уступая место новой -- виртуальной реальности.
Не трудно понять, что на определенном этапе развития действие близкородственных связей вступает в противоречие с нею и начинает препятствовать развитию качественно новых форм кооперации. Это порождает необходимость в появлении дополнительного механизма их вытеснения. Таким механизмом (подчеркиваем, дополнительным, стимулирующим действие новых законов, но никак не основным и уж тем более не единственным) становится обмен брачными партнерами. Так что необходимость в нем порождается не только неблагоприятными следствиями инцеста, но и объективной логикой развития предметно-практической деятельности.
Словом, мы вправе сделать вывод о том, что семья, складывающаяся из чужих по крови людей (а вместе с ними и чуждых их природе вещей) если и не является таким же продуктом "неолитической революции", как и прочие начала цивилизации, то во всяком случае появляется незадолго до нее. Ведь ее рождение немыслимо без выхода за узкие пределы полу-животного существования ограниченных в своей численности и изолированных друг от друга таких же полу-животных сообществ. И здесь имеет смысл вернуться к самому началу, к заключению о том, что не род происходит из семьи, а семья является продуктом его распада.
До появления человека род как форма общежития неизвестен живой природе. Его становление -- это стихийная форма разрешения тех проблем, которые порождает, с одной стороны, инцест, с другой -- новые, ранее не существовавшие формы объективной реальности, управление которой требует вытеснения биологических механизмов интеграции. Для новых форм (технологической) деятельности становятся тесными рамки живущих полу-животной жизнью семейств. Их освоение требует ее распределения и специализации, в результате чего отдельный индивид утрачивает способность к собственному жизнеобеспечению.
Как мы уже могли заключить, только отчуждение результатов специализированной орудийной деятельности, распределение и обмен ее результатами становится залогом совместного выживания. Точно таким же залогом оказывается и обеспечение всего ассортимента производимых продуктов -- от предметов непосредственного потребления до промежуточных средств их получения. А значит, и соблюдение жестких количественных пропорций в распределении общих усилий по обеспечению совместного существования. Вместе с тем неразвитое, по существу, еще только начинающее формироваться сознание не в состоянии ни удержать "в головах" индивидов весь объем необходимой информации, ни регулировать количественные соотношения производимых продуктов. Это обстоятельство диктует необходимость распространения обмена на более широкую сферу. Ведь выпадение промежуточного продукта даже одного звена общей цепи ключевых технологических процессов (что может быть вызвано гибелью одного специализирующегося на его производстве индивида) ставит на грань выживания всю общину. Поэтому только стихийное расширение сферы обмена способно обеспечить сохранность требуемых товарных пропорций. А это означает распространение обмена (и формами деятельности, и ее результатами, и рождающейся информацией, которая кодирует те и другие) на межобщинный уровень.
1.6.2. Межобщинная интеграция
По-видимому, такой обмен и становится тем объективным основанием, где возникает единый язык и единая система ценностей (которые, собственно, и становятся предметом обмена). Он же вовлекает в единый оборот и обмен брачными партнерами. Поэтому в известной мере границы впервые возникающего рода могут быть очерчены пределами именно этой сферы.
Леви-Стросс значительно расширяет представление о формирующейся на самых ранних этапах становления социума системе всеобщего обмена; по его мнению, именно она полагает начало замещению кровных связей социальными. В его теории родства и анализе мифологии обмен занимает центральное место и понимается более широко, чем упомянутыми выше авторами, поскольку его составляющими предстает обмен женщинами, информацией и товарами.
Если видеть в обмене, о котором говорит Леви-Стросс, лишь один из механизмов рождения социальных связей и замещения ими биологических, он едва ли вызовет возражения. Однако сводить к нему все связанное с формированием социума и социальной жизни -- значит совершать ошибку. Она состоит в том, что такое расширительное представление в неявной форме предполагает существование уже не просто сформировавшихся, но и завершивших переход к патриахату крупных социальных объединений, которые интегрировали и растворили в себе первичные полу-животные группы. Ведь если одним из предметов обмена становится женщина, значит, ее подчиненное положение по отношению к мужчине -- свершившийся факт. Причем свершившийся не только на внутриобщинном уровне; подобный обмен может стать реальностью только там, где "смена лидеров" произошла у обеих его сторон. Кроме того, здесь (столь же неявно) предполагается существование централизованного управления жизнью сообщества, наличие сложившегося производства и вполне развитой культуры. Только стечение этих условий может обеспечить товарообмен, одним из предметов которого должны стать женщины. Словом, такой взгляд предполагает существование вполне сформировавшегося социума, в котором кровно-родственные связи уже практически полностью вытеснены социальными. Но тогда непонятно, откуда все это берется. Тем более непонятно происхождение общей системы знаковой коммуникации, единого языка, без чего невозможен никакой обмен никакими "словами". Всему этому должны предшествовать какие-то промежуточные механизмы, ведь чисто биологические не могут трансмутировать в социальные скачкообразно. Наконец, зачем вытеснять биологические связи социальными, если первые давно уже замещены вторыми?
Централизованное управление обменом брачных партнеров невозможно уже в силу его отсутствия. Тем более он невозможен там, где речь идет о больших территориях, заселенных изолированными друг от друга общинами, еще не имеющими ни общего языка, ни общей системы ценностей. И вместе с тем трудно возразить тому, что социальность начинается лишь с вытеснением кровнородственных связей. Однако если видеть в обмене, о котором говорит Леви-Стросс не начало, но результат каких-то предшествующих (куда более фундаментальных) эволюционных сдвигов, всё -- и товары, и "слова", и женщины -- встает на свои места.
Как бы то ни было, поиск брачных партнеров на стороне первоначально должны брать на себя формирующиеся в каждой из первобытных общин, столь же стихийно, как и сам род, центры его будущей кристаллизации. Другими словами, те новые лидеры, "культурные герои" которые, благодаря особенностям своей психики, способны освоить значительно большие информационные массивы и замкнуть на себя впервые возникающие социальные связи. Именно они -- поначалу на некоем микросоциальном уровне -- начинают управлять распределением и координацией труда, отчуждением его продуктов и принуждением к их распределению и обмену. Именно этим центрам предстоит стать зародышами будущих патриархальных семей. Разумно предположить, что эти новые лидеры становятся первыми регуляторами социальных контактов и на межобщинном уровне. В свою очередь, расширение подобных контактов сообщает импульс формированию общего языка, общих идеологем, наконец, общей системы ценностей, не последнее место в которой находится и женщинам. Словом, с одной стороны, следствия не могут рождаться прежде своих причин, с другой, как ни парадоксально,-- после.
Таким образом, переход к оседлости, взрывная диверсификация материальной деятельности, появление широкого спектра сложносоставных орудий, формирование знаковой коммуникации и сознания, становление рода и патриархальной семьи происходит одновременно, в одном потоке перемен. Поэтому можно предположить, что становление семьи и формирование рода это не сменяющие друг друга фазы, но разные стороны одного и того же процесса. Все перечисленное -- это единый сложный перепутанный клубок проблем, разрешаемых только комплексно, но зато в результате их комплексного разрешения перед нами встает совершенно новая реальность -- человек и общество. Все, что предшествовало ей, было лишь переходным периодом от биологической эволюции к собственно человеческой истории.
Там же, где весь перечисленный комплекс не находит своего разрешения, даже сложившаяся практика брачного обмена не ведет ни к формированию рода, ни к образованию семьи; в пределах общины продолжает господствовать общность жен и детей, сама же община остается первобытной. Словом, есть основание заключить, что появление древней формы семьи является таким же критерием окончательного расставания человека со своим животным (и даже полу-животным) прошлым, как и те, о которых вкратце было упомянуто здесь.
Выводы
1. Понятие семьи не сводится к группе лиц, объединенных кровнородственными отношениями. С самого начала своего формирования она образует собой своеобразную капсулу, лишь ядром которой является человек. Всё остальное -- люди и вещи -- с самого начала связано с ним не узами крови, но совместным воспроизводством того маленького мирка, в котором замыкается их -- людей и вещей -- совместное существование.
2. Каждый из тех, кто входит в это объединение, представляет собой сложную амальгаму собственно человека и вещи, при этом каждая "человеко-вещь" образует собой структурный элемент сложной самовоспроизводящейся системы, в которой складывается свое распределение функций и -- производный от исполняемой роли -- конкретный способ связи каждого с каждым элементом общесемейного достояния.
3. Главным в жизни семьи оказывается не детопроизводство и социализация ее новых членов, но обеспечение преемственности именно этой сложной системы связей. Поэтому и укрепление семьи, умножение рода обеспечивается не одним деторождением, но и включением в свой состав любого, кто способен служить прежде всего их цементированию, а также сохранению ее позиций в общей структуре и в общей системе жизнеобеспечения социума.
4. Семья не предшествует роду и не является результатом его разложения. Она возникает и развивается одновременно с ним и является таким же продуктом переходного периода, который завершается "неолитической революцией", как и все другие институты зарождающейся цивилизации.
5. Окончательное ее становление сопровождается разложением матриархата, рождением новых центров кристаллизации социума -- "культурных героев", способных ориентироваться в качественно новой, к тому же более широкой сфере условий совместного существования, где теряют прежнее значение многие биологические инстинкты и вместе с ними -- кровнородственные связи. Именно на них начинают замыкаться все собственно социальные контакты, которые, благодаря этим же "героям", выходят на межобщинный уровень.
II. ПАТРИАРХАЛЬНАЯ СЕМЬЯ
2.1. Патриархальная семья как "центр кристаллизации" социума
Патриархальная семья с самого начала формируется как некая суверенная держава, во внутреннюю жизнь которой не вправе вмешаться никто. В точке своего возникновения эта семейная община, объединив в себе несколько поколений родственников, возникает как абсолютно самостоятельное, независимое начало, которое вынуждено исключительно собственными силами обеспечивать свое существование. Собственно, это и есть социум в миниатюре, самостоятельный социальный организм, над которым нет никакой другой формы организации. Так жизнь на нашей планете начиналась не с многоклеточных организмов, но с отдельных клеток, и именно им предстояло объединиться в многоклеточные структуры, которые начинали жить своей, отличной от органических "атомов", жизнью.
Разумеется, она существует не в вакууме: рядом с ней в едином регионе обитания формируются другие -- поначалу столь же независимые друг от друга объединения, которые нередко определяются как "первобытное человеческое стадо". Но, по мере заполнения региона, именно в этих "стадах" возникают своеобразные центры кристаллизации единого "социального раствора". По существу здесь мы имеем дело с родом некоего фазового перехода; в нашем случае -- это переход живого вещества в качественно иное состояние, в котором вся его масса, заполняющая ограниченную емкость региона, начинает подчиняться новым, социальным, законам.
Аналогия с физическим процессом позволяет понять существо происходящих изменений. Мы знаем, что кристаллизация происходит при достижении некоторого предельного условия, например, переохлаждения жидкости, когда практически мгновенно возникает множество зародышей кристаллов, так называемых центров кристаллизации. При этом структура вещества вблизи точки кристаллизации мало чем отличается от состояния в самой точке. Высокая интенсивность теплового движения приводит к тому, что у ее границ происходит постоянное образование и распад областей с упорядоченным расположением частиц. При температуре кристаллизации свободные энергии жидкого и твердого состояний равны и вещество в обеих фазах находится в неустойчивом равновесии. Но стоит ей снизиться хотя бы на долю градуса, как начинается затвердение. Последнее происходит за счет присоединения молекул, которые осаждаются на гранях образующихся кристаллов. Примерно такие же если не по форме, то по существу явления происходят и в ходе социогенеза. При перенасыщении "социального раствора" образование и рост центров его кристаллизации, интенсификация обменных связей между ними в историческом плане мгновенно порождают монолит социума. Поэтому практически одновременно появляются не только "собственно" человек, род и семья, но и само общество.
Другими словами, можно согласиться с утверждением Ю.И. Семенова о том, что, "Завершение становления человека (антропогенеза) было невозможно без завершения становления общества (социогенеза)". Однако точка зрения, согласно которой последнее возникает вместе с появлением биологически "законченного" человека ("Примерно 40--35 тыс. лет назад, на грани раннего и позднего палеолита, завершилось превращение людей типа палеоантропов в людей современного типа -- неоантропов. <...> Это даёт основание полагать, что именно на грани раннего и позднего палеолита "первобытное человеческое стадо" трансформировалось в подлинное сформировавшееся человеческое общество.") требует корректировки.
Повторим, в точке своего зарождения социум не имеет никаких механизмов вмешательства в жизнедеятельность семьи.
Только завершение кристаллизации первичной социальной массы приводит к их образованию. Краеугольным камнем такого "суверенитета" является полная хозяйственная самостоятельность патриархальной семьи. Зарождающаяся точка кристаллизации еще не появившегося социума, в обеспечении собственного существования она поначалу вынуждена опираться только на самое себя. Впрочем, кристаллизация социума, как уже было сказано, есть в то же время и становление обмена деятельностью и ее результатами. Однако первичный обмен лишь способствует выживанию, но не порождает никаких централизованных механизмов управления им (а значит, в какой-то степени и интегральной жизнедеятельностью его субъектов). Время этих инструментов еще не наступило, и до поры все держится только частной инициативой взаимодействующих патриархальных семейных объединений. Вернее, впрочем, не объединений, но стихийно складывающихся центров их управления. Поэтому неудивительно, что рудиментарные формы прежней независимости, которая не может быть нарушена даже действием государственной власти, сохраняются еще в республиканском Риме. Так, по духу римского закона привлечение к суду было частным делом истца. "Если вызывают [кого-нибудь] на судоговорение, пусть [вызванный] идет. Если [он] не идет, пусть [тот, кто вызвал], подтвердит [свой вызов] при свидетелях, а потом ведет его насильно. Если [вызванный] измышляет отговорки [для неявки] или пытается скрыться, пусть [тот, кто его вызвал] наложит на него руку". Но попробуем вообразить себе попытку привести насильно того, кто окружен толпами (нередко вооруженных) клиентов, и мы должны будем согласиться, что в этом случае истцу остается совсем другое: "Пусть [тяжущийся], которому недостает свидетельских показаний, идет к воротам дома [неявившегося на разбирательство свидетеля] и в течение трех дней во всеуслышание взывает [к нему]". (Между тем исторические анналы сохранили память о том, как еще в I в. до н.э. от бесчинствующих толпищ вооруженных клиентов Клодия был вынужден прятаться даже всемогущий Помпей; боясь его дерзости, триумвир не рисковал показываться на площади и в сенате. Усмирить Клодия не могли ни просьбы предстать перед законом, ни сам закон; конец положили только такие же банды его противника Милона.) Забегая вперед, скажем, что все эти клиентские банды -- составная часть патриархальной семьи их вождей.
Второй фактор -- это та, как мы помним, немалая, информационная база, которой должно располагать автаркическое хозяйство патриархальной общины. Мы говорили, что усложнение и диверсификация первобытного производства, развитие орудийного фонда требуют увеличения ее численности. Поэтому первые семейные объединения насчитывают до 200 и более человек. Но координатором совместной деятельности (часто единственным) и (единственным же) хранителем всей информационной базы совместного хозяйства, остается выделившийся в качестве "центра кристаллизации" патриарх. Только это обстоятельство, то есть прежде всего интеллектуальное, а не физическое превосходство, делает его неограниченным распорядителем судеб своих домочадцев. Нередко и всех членов первичной общины.
О праве собственности как регуляторе общественных отношений пока не может быть и речи, есть только одно -- власть авторитета. Как социальный институт и регулятор общественных отношений, собственность сложится значительно позднее. Впрочем, даже, Рим не даст ей строгого определения, но все же общее представление о собственности уже во времена республики входило в аксиоматическое ядро его юридической мысли.
Долгое время смысловой акцент в содержании этого понятия делался на вещном содержании, собственность представала в виде предметов, принадлежащих тем или иным лицам. Лишь в XX в. новыми экономическими школами он был смещен на возможность извлечения из имущества различного рода полезностей путем распоряжения или пользования им. Сегодня это уже не вещь, но прежде всего пакет прав по ее использованию. Иными словами, первичным становится юридическое измерение. Однако и оно не исчерпывает все содержание этого феномена, ибо прежде всего он характеризует определенную социальную функцию. В своем вещественном измерении собственность предстает лишь мертвым инструментарием интегрального жизнеобеспечения социума. В юридическом -- как режим его функционирования, позволяющий получить тот или иной результат. Но есть и ценностное, целевое измерение, вне которого теряет смысл и само существование вещественной составляющей, и право владения, пользования, распоряжения ею. А следовательно, собственность -- это еще и особый род деятельности, который, кроме прочего, требует от своего обладателя известных способностей.
Образно говоря, все домашнее "имущество", включая "орудия немые, издающие нечленораздельные звуки и говорящие", можно уподобить компьютеру, который, помимо "железа", должен иметь еще и свой "софт", определенную программу. Но даже вооруженный ею, он -- ничто без опытного пользователя. Именно таким "пользователем", который одновременно выступает живой "флешкартой" с программным обеспечением, и становится патриарх. Его роль семейного вождя, если не сказать семейного божества, обусловлена тем обстоятельством, что только он способен сообщить жизнь всему, из чего складывается единый корпус семьи. Этим же обстоятельством объясняется и подчиненная роль всех прочих: само их существование зависит только от него. Случись что с ним -- рассыплется все; никто не может встать на его место, ему нет замены. Вместилищем всей информационной базы является только он. Наверное, ужас и благоговение, которые внушались им и окружающей его магией, рождают миф о том, что некие высшие -- неотмирные -- существа даруют все ремесла человеку именно в его лице, и уже он делает их общим достоянием. А может, и более того: сам культурный герой, "Мифический персонаж, который добывает или впервые создает для людей различные предметы культуры (огонь, культурные растения, орудия труда). Учит их охотничьим приемам, ремеслам искусствам, вводит определенную социальную организацию, брачные правила, магические предписания, ритуалы и праздники", воплощается именно в патриархе. Таков Агамед, знаменитый строитель, соорудивший вместе с братом Трофонием Дельфийский храм, святилище Посейдона в Мантинее, сокровищницы царей Авгия (в Элиде) и Гириея (в Беотии); Аристей передавший людям свои знания охотника, врачевателя, прорицателя, пастуха и пчеловода; Дедал, изобретатель столярных инструментов и мастерства, искуснейший архитектор и скульптор; превзошедший его мастерством Талос, изобретатель гончарного круга и других орудий; Триптолем, который засеял землю пшеницей и обучил земледелию людей. И, конечно же, Прометей, "...благороднейший сын Иапета"..., передавший человеку не один только огонь:
"Смотрели раньше люди и не видели,
И слышали, не слыша. Словно тени снов
Туманных, смутных, долгую и темную
Влачили жизнь. Из кирпичей не строили
Домов, согретых солнцем. И бревенчатых
Не знали срубов. Врывшись в землю, в плесени
Пещер без солнца, муравьи кишащие
Ютились. Ни примет зимы остуженной
Не знали, ни весны, цветами пахнущей,
Ни лета плодоносного, И без толку
Трудились. Звезд восходы показал я им
И скрытые закаты. Изобрел для них
Науку чисел, из наук важнейшую.
Сложенью букв я научил их: вот она,
Всепамять, нянька разуменья, матерь муз!
Я первый твари буйные в ярмо запряг,
Поработив сохе и вьюкам. Тяжести
Сложил я с плеч людских невыносимые.
Коней в телегу заложил, поводьями
Играющих, -- забава кошельков тугих.
А кто другой измыслил льнянокрылые,
Бегущие по морю корабельщиков
Повозки? Столько хитростей и всяческих
Художеств я для смертных изобрел..."
О времени подобной кристаллизации можно судить по данным археологии. Они свидетельствуют, что в ряде мест Ближнего Востока (Северный Ирак, Палестина) переход к земледелию и скотоводству происходит 9--7 тыс. лет до н. э.; к 6--5 тысячелетию до н. э. -- в междуречье Тигра и Евфрата, долине Нила, Центральной Европе; пятому -- уже во многих районах Юго-Западной Азии и на Балканах. Вероятно, к этому времени завершается становление первой, патриархальной, формы семьи.
Исключительный статус делает патриарха не только главой своего дома, но и прообразом библейских патриархов и греческих героев, становившихся родоначальниками всех известных тому времени народов.
Словом, патриархальная собственность, патриархальная власть, патриархальное право -- это совсем не то, что собственность, власть и право в наши дни.
Между тем расширение деятельности, ее диверсификация, умножение номенклатуры производимых товаров и используемых орудий, кроме прочего, закономерным образом влекут за собой взрывное умножение информации. В результате ее общий объем переходит критические границы того, что способно переработать и умножить индивидуальное сознание. Микрокосм прежнего "культурного героя" перестает быть универсумом, человек начинает становиться обыкновенной "дробью", лишь знаменатель которой обозначает утраченную когда-то полноту.
Впрочем, и числитель далеко не сразу становится ничего не значащей единицей. Пусть носителем всей информации, обеспечивающей совместное жизнеобеспечение, в конечном счете становится весь социум, но все же обладателем ключевых ее комплексов по-прежнему остаются его структурные подразделения в лице патриархальных глав. Поэтому неудивительно, что связь мастера, способного удивить своим искусством, с чем-то потусторонним будет сохраняться еще очень долгое время. "Исследования дошедших до нас <...> рецептурных сборников, показывают, что ремесло было тесно связано с магией. Применялись самые экзотические средства, вроде пепла василиска, крови дракона, желчи ястреба или мочи рыжего мальчика, причем применение лишь некоторых из таких ингредиентов имеет рациональное техническое обоснование. Анализ рецептов показывает, что за ремесленной деятельностью стоит мифо-магическая картина мира. Производственный акт ремесленника мог рассматриваться как осколок некоего магического ритуала <...>. Мастер-ремесленник как бы повторял в своих действиях начальную борьбу космических сил, создание Космоса и полезных для человека вещей, возводил себя к демиургу и культурному герою".
2.2. Вещи
О патриархе в основном уже сказано достаточно. Остается рассмотреть ролевые функции тех, кто оказывается в его юрисдикции, женщин, детей, домашних рабов.
Мы начинаем с вещей вовсе не потому, что они играют более существенную роль, чем женщины, дети и домашние рабы. Просто постижение сущности вещи, как это ни покажется парадоксальным, позволяет легче понять место и роль одушевленных членов единой патриархальной коммуны.
Мы уже видели, что вещь становится своеобразным продолжением человека, нередко ее отъятие оказывается равнозначным ампутации какого-то органа тела. Для того чтобы понять это не нужно напрягать фантазию: попробуем лишить слабовидящего человека его очков, лишенного возможности передвигаться -- инвалидной коляски, и мы увидим, что меняется не только "техника" его жизни, но, нередко, и все ее содержание.
Однако это -- только поверхность вещей. Глубинное их существо состоит в том, что они воплощают многое от самого человека. Прежде всего -- его труд, и, следовательно, его энергию, ум, знания, способности. Не только свойства вещества, из которого изготовлен тот или иной предмет, не только его формы и физические качества, но и это, передаваемое самим человеком, содержание определяют его полезность. В какой-то степени правильно было бы сказать, что вещь хранит в себе образ своего создателя. Собственно, все обстоит точно так же, как с артефактами искусства: сравнивая их, опытный эксперт всегда может сказать, что их делали разные люди.
Правда, ни энергия, ни ум, ни способности, ни знания не поддаются непосредственному наблюдению, и тем более количественному измерению, поэтому рассказать о том, кто их придумал и изготовил, никакие вещи не могут. Во всяком случае, образ, создаваемый ими, будет подобен образу какого-нибудь мифического существа, т.е. совершенно неопределенным и многозначным. Но все же есть нечто такое, что поддается анализу, -- это информация.
Каждая вещь несет в себе указание на способ ее воссоздания, и взгляд профессионала способен разглядеть очень многое в ней. Конечно, какие-то секреты остаются всегда, и даже через века, вооруженный развитым инструментарием исследователь не может разгадать их. Так, по сию пору мы не знаем секретов Страдивари, технологий изготовления дамасской стали, романского цемента... общий список можно продолжать и продолжать до бесконечности. Но, теоретически, и эти тайны поддаются разгадке, требуется лишь время. По большей же части вещи открыты нам и достаточно красноречивы.
Между тем известно, что информационная составляющая не выражается ничем вещественным. Это совершенно особый феномен, который (мы уже говорили об этом) рождается вместе с появлением орудийной деятельности и человеческого сознания. Собственно, это и есть первый предмет той третьей сигнальной системы, о которой говорилось выше. Но так как он не поддается непосредственному наблюдению, его незримое присутствие создает своеобразную магию вещи, и культура сохранила для нас стойкое ощущение того, что изготовленная человеком вещь обладает какой-то своей "душой". Как и душа самого человека, она не сливается с ее материалом, ее "телом", но от того не перестает обладать силой, способной воздействовать на своих обладателей. Это ощущение проявляется уже в обычае давать имена всем вещам, и эти имена -- не просто бирка, служащая их отличению от других. Комментируя библейский текст ("Господь Бог образовал из земли всех животных полевых и всех птиц небесных, и привел [их] к человеку, чтобы видеть, как он назовет их, и чтобы, как наречет человек всякую душу живую, так и было имя ей.") А.Б. Соломоник пишет: "Имя" (шем) имело в древнееврейском (да и сегодня имеет) еще одно дополнительное значение -- это одно из наименований Бога. Так что к процессу наделения вещей именами евреи относились и относятся с особым почтением, ибо в процессе присвоения имени, по их мнению, в названную вещь как бы вкладываются Божественное содержание и смысл. С момента наделения вещи именем оно становится неотъемлемой частью обозначаемого".
Вещи же уникальные или создаваемые сами человеком, получают имена собственные. Таков, например, Эскалибур, легендарный меч короля Артура, которому часто приписываются мистические и волшебные свойства. Таков Дюрандаль Роланда, "Мой добрый меч, висящий у бедра", таков Олифан, его рог. К слову, этот обычай не чужд и нашему времени: Смит и Вессон, Наган, Калашников -- вот имена, продолжающие древнюю традицию именования оружия. Впрочем, не его одного: "Маркони", "Зингер", "Туполев"... перечень поименованных памятников материальной культуры, относящихся ко всем сферам человеческой деятельности, бесконечен. Так что серьезное отношение к имени существовало не только у евреев, поскольку сохранившийся и в наши дни обычай его присвоения говорит о том, что магия связи между вещью и чем-то над-вещным, продолжает действовать, и присвоение ни одного из имен не может быть объяснено неразвитостью сознания. Не будет преувеличением сказать, что вещь в известной мере формирует человека. Так, "...дом, несомненно, налагает отпечаток на своих обитателей. Мы почитаем себя индивидуумами, стоящими вне и даже выше влияния наших жилищ и вещей; но между ними и нами существует едва уловимая связь, в силу которой вещи в такой же степени отражают нас, в какой мы отражаем их. Люди и вещи взаимно сообщают друг другу свое достоинство, свою утонченность и силу: красота или ее противоположность, словно челнок на ткацком станке, снуют от одних к другим. Попробуйте перерезать нить, отделить человека от того, что по праву принадлежит ему, что уже стало для него характерным, и перед вами возникнет нелепая фигура то ли счастливца, то ли неудачника -- паук без паутины, который уже не станет самим собою до тех пор, покуда ему не будут возвращены его права и привилегии". Едва ли возможно что-либо возразить Драйзеру.
Таким образом, вместившая в себя что-то от своего создателя, магия вещи, попадающей в чужие руки, приводит к тому, что принимающий ее начинает подчиняться не только силе вещи, но и власти кого-то другого. Сегодня мы не придаем этому большого значения, но и сегодня новый для нас предмет требует выработки особой техники обращения с ним. Не столь насыщенный вещами, древний быт отличается совершенно иным взглядом на них. Вновь обратимся к приведенному выше выводу М. Мосса: "Подарить нечто кому-нибудь -- значит подарить нечто от своего "Я" <...> дар обладает религиозно-магической властью". Воздействие вещи и ее прежнего обладателя может губить человека (мы обнаруживаем это в древних магических обрядах), эта же власть может хранить. Подробно идея разработана у А.Я. Гуревича. Он обратил внимание на то, что норманны (то же относится и к древним германцам), весьма дорожа драгоценными металлами и стремясь их приобретать любыми способами (прежде всего грабежом), не пускали их в оборот, не использовали для покупки жизненно важных вещей, а прятали монеты в землю, болото, топили в море. Выглядело так, будто они вообще не понимали коммерческой роли денег.
Такое использование монет кажется загадочным, если не учитывать, что согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, "в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех". Лишиться их означало потерять надежду на счастье и успех, а может быть, и вообще погибнуть. Поэтому спрятать золото в землю не означало заложить клад в современном смысле слова, т.е. спрятать деньги с целью их сохранения и сбережения в превратностях быта и военной судьбы. Их прятали не для того, чтобы потом забрать. Клад, пока он лежал в земле или на дне болота, сохранял в себе удачу хозяина и был неотчуждаем. "Отношение древних германцев и скандинавов к драгоценным металлам можно понять лишь при условии, что мы откажемся подходить к этому вопросу с узко экономической точки зрения и рассмотрим его в плане духовной жизни народов, переходивших от варварства к цивилизации. Согласно представлениям, бытовавшим у этих народов, в сокровищах, которыми обладал человек, воплощались его личные качества и сосредоточивались его счастье и успех. Лишиться их значило погибнуть, потерять свои важнейшие свойства и боевую удачу. <...> в золоте, по верованиям скандинавов и германцев, материализовалось счастье его обладателей. Руководствуясь этими представлениями, норманны старались спрятать накопленные ими монеты, не рассчитывая на то, что впоследствии они их выкопают: клад, пока он лежал нетронутым в земле или на дне болота, хранил в себе удачу своего хозяина и поэтому был неотчуждаем. Серебро и золото обладали сакрально-магической силой в глазах варваров". Так, в сказке про Кощея Бессмертного далеко-далеко, на море-океане, на острове Буяне, стоит зеленый дуб, под тем дубом зарыт железный сундук. В том сундуке спрятан заяц, в зайце -- утка, в утке -- яйцо, в яйце -- иголка. В ней-то и хранится Кощеева смерть. До тех пор, пока к ней (лучше к яйцу, еще лучше -- к сундуку...) нет доступа, он может ни о чем не беспокоиться, но уже преодоление первого защитного барьера способно служить причиной первого инфаркта.
Нужно заметить, что сказанное справедливо не только в отношении древнего человека,-- вещное окружение продолжает формировать нас и сегодня.
Забудем на время о способности вещи удовлетворять ту или иную потребность, оставим в стороне то обстоятельство, что она выполняет социально-знаковую функцию ("по одежке встречают..."). Обратимся к тому, что не в последнюю очередь именно она вводит человека в мир общетехнической культуры, эстетических идеалов, всей иерархии этнокультурных и социальных ценностей. Техническое совершенство, художественные достоинства, эргономика и многие другие не всегда поддающиеся формализации параметры, -- это такие же потребительские качества, без которых немыслимо производство и воспроизводство самого человека.
В особенной мере это проявляется в произведениях искусства. Мы знаем, что они, юридически принадлежа кому-то одному, формируют духовный облик в конечном счете всего социума. Их роль не может быть ограничена тем, чтобы обставлять закрытый для всех быт формальных владельцев. Между тем произведение искусства, как в оптический фокус, в единичную вещь сводит творческий гений всей своей эпохи. Но ведь то же самое (пусть и в не столь заметной, даже микроскопичной дозе) обнаруживает в себе каждая вещь. Просто здесь проявляется еще один из аспектов всеобщего разделения труда: даже одноименный труд может проявлять -- и проявляет -- себя в разных формах, которые материализуются в разных группах потребительных стоимостей, начиная с эксклюзивных и кончая тем, что принято относить к "эконом-классу". При этом каждая из них отличается степенью воплощения материальных, культурных и нравственных ценностей своего времени. Другими словами, в производство каждой вещи вкладывается отнюдь не обезличенный, но вполне определенный в техническом, технологическом, социальном, эстетическом, наконец (но отнюдь не в последнюю очередь) духовно-нравственном измерениях труд.
Таким образом, если все это справедливо для нашего времени, следует думать, что и в архаическую эпоху чужая душа, вложенная в производство вещи, не могла не влиять на того, кому эта вещь достается. Более того, на не столь искушенного культурой, как наш современник, магия вещи должна была действовать гораздо сильнее.
2.3. Женщины
2.3.1. Правосостояние
Не следует думать, что переход к матриархату ведет к действительному закабалению женщины, ее "превращению в рабу мужских желаний, в простое орудие деторождения". Уступая первенство мужчине, она сохраняет весьма значимое место как в семейной иерархии, так и в семейной жизни.