Ева открывает окна в четыре утра и смотрит в поля. Старая усадьба стоит одиноко. Возле нее лишь два тополя, вокруг - заброшенные земли. На горизонте тают в облаках березовые рощи. Утром на полях туманно. Туман заползает в ложбины и старые окопы. Там спит, покуда не явится солнце.
Но полдень не скоро. Ева смотрит в окно, дышит соленым туманом и слушает тишину. Птицы еще спят, а тишина поет. Тихо, ласково, неторопливо. В песне нет пауз, она течет, как туман, и - как туман - едва реальна.
Ева делает глоток горячего чая. Вода в колодце соленая, и чай соленый. Полям нравятся соленый туман и холодные травы. Ева знает, что стоит только туману растаять, как над окопом появятся танцующие огни. Огни заботливо трогают травы, взмывают ввысь и вновь льнут к земле. Огней много, они, словно большие светлячки, горят ровно и тускло. Накинув плащ и сунув ноги в резиновые сапоги, Ева выходит из дома лишь до ворот. Дальше - страшно.
В девять по кухне бродит сонный Павел. Варит кофе, гремит чашками, намазывает на сухарь масло. Ева сидит у окна и смотрит. Согретые солнцем поля уснули. Мир - две широкие полосы. Сверху - ультрамарин, внизу - изумрудно- зеленый. Эти яркие полосы пестрят золотым. Золотые бабочки, золотые цветы, золотые осы, золотые блики солнца повсюду.
- Молочница не приходила? - заглядывая в кофе, спрашивает Павел. Он знает ответ, просто хочет поговорить.
- Никто не приходил.
- Должно быть, для нее слишком далеко сюда тащиться. И поближе дачников хватает.
Ева покорно кивает и берет сухарь с маслом. Павел ходит с чашкой по кухне, то снимая, то надевая очки. Он не в себе, ему неудобно и нерадостно.
- Этот отпуск... Может, черт с ней, с платой? Уедем в город?
- Нет. Я не могу. Поезжай сам.
- Но тебе же здесь не нравится!
- Я учусь.
- Чему? Ты даже книг не взяла.
- Я учусь ничего не делать, Павел. Чтобы жить по-настоящему. Просто.
Павел улыбается, вытирает рукавом крошки со стола и разваливается в кресле.
- Могла бы хоть рисовать, - замечает он.
- Не хочу. Мне хватает этого в городе. Видишь ли, от рисования слишком много волнений. Только и думаешь о том, как надо, или о том, как получилось. Рвешь, или ставишь на видное место, всякий раз задерживаясь у картины, даже если ты просто понесла белье на просушку. Это ужасно мешает покою.
- Да-да! Ты просто слишком амбициозна, дорогуша.
- Думай, как хочешь! Я просто верю в жизнь ради жизни.
В распахнутое окно врывается далекий моторный гул.
- Слышишь, кто-то все-таки помнит про эту глушь, - Павел весело подпрыгивает в кресле и почти бежит во двор. Ева смотрит в окно. Шум приближающейся машины становится все яснее. Ева видит военный УАЗик в облаке пыли. Он пробирается к усадьбе и вежливо останавливается, не заезжая во двор. Из машины выходят двое пожилых мужчин. Один лыс и неповоротлив, другой высок и сед. Павел подходит к ним поздороваться.
"Вот и гости, - думает Ева. - Павел мечтал о гостях..."
- Дорогая! - кричит муж. - Иди сюда! Знакомься.
Ева набрасывает белый платок и выходит из дома.
- Михаил Александрович Шмень, - представляется лысый одышливый старичок.
- Борис Иванович Попов, - подает руку высокий мужчина. "Доверчив как ребенок, - думает Ева. - Сколько ему? Под восемьдесят..."
- Право слово, мы не хотели вам помешать, - говорит высокий. - Даже не знали, стоит ли еще старая усадьба. Просто приехали посмотреть. Видите ли, как бы это объяснить... Мистика или чудо. В войну усадьба спасла нам жизнь довольно-таки счастливым образом. Хотелось повидать ее перед смертью.
- Так проходите, смотрите! - гостеприимно разводит руками Павел. - А потом будем пить чай на веранде. Ева, милая, ставь самовар.
- Мы ненадолго, - оправдывается Борис Иванович.
- Ну что вы, оставайтесь ночевать. Мы только дачники, а это располагает к новым знакомствам.
- Благодарим, - смущенно кивает толстячок.
Гости осторожно осматривают дом, подвал и сад. Они будто в замешательстве, даже испуганы, но любопытны, как мальчишки. Долго стоят во дворе перед окном спальни. Шторы плотно задернуты. По подоконнику гуляет синица. Ева ставит самовар на веранде и слышит тихий разговор:
- Она ведь была здесь.
- А может - нет. Ты, Борька, подумай, сколько страху натерпелись. Все могло привидеться...
- Брось, Миша! Сам говорил: "Явление".
За чаем, наконец, гости рассказывают тайну. Рассказывают просто, душевно. Ева слушает и видит их молодыми так ясно, будто вчера встречала на проселочной дороге.
- Во время войны битва здесь была, - с легким придыханием начинает Борис Иванович. - Фрицев тьма проходила, точно тараканы перли. И нас - взвод салаг. Пацанье. Мальчишки. Видите, там, в поле, окопы до сих пор остались. В них и сидели. Отстреливали нас аккуратно, будто воробьев из рогатки. Лешку в голову сняли. Так и лег ко мне на плечо, как живой, только с дыркой во лбу. А Панас мучался. Ему... Да не важно уже. Вдвоем мы остались - я да Мишка. И немцы уже нам на брюхо наступили, как вдруг Мишка орет: "Гляди, гляди, дом с ангелом!" И пальцем куда-то тычет. Я смотрю - дом, точно из тумана. Вот не было его и в помине, а теперь есть. И женщина белая в окне. Яркая, точно светится, и рукой машет - зовет.
Ну, мы как заколдованные встали и побрели к усадьбе. И чтоб хоть одна пуля задела, хоть осколок. Так ничего!
Усадьба-то, понятно, пустая оказалась. Мишка потом твердил: "Явление то было". Отсиделись мы в подвале. Да зря хоронились. Никакая фашистская рожа сюда не сунулась. Точно завороженное место.
- А потом уж до своих добрались, - вставляет Михаил Александрович, кряхтит, утирает лысину, - и до Берлина к весне сорок пятого добрели. Как в рубашке. Бориса вот чуть осколком поцарапало, и все. А должны были здесь лежать, рядом с нашими. - Старик шумно пьет чай. Чай соленый, но никто этого не замечает.
- То, конечно, война, - продолжает Борис Иванович. - И чудеса случались, а все больше без них. После в усадьбу эту страшно было ехать, но хотелось. А тут вдруг вчера потянула старая память, хоть плачь. И Мишка звонит. "Давай, - говорит, - Борь, съездим. Пока скрипим еще!" Взяли мы карту области, сели на УАЗик и вот... Мы здесь.
Борис Иванович замолкает и глядит поверх всех, туда - в поля. Мир по-прежнему две полоски: ультрамарин и зелень. По ним - солнечные брызги.
Поднимается ветер, осторожно теребит на столе салфетки.
Борис улыбается, стесняясь слёз. Ева видит глаза старика: мокрые и седые, как северное небо.
- Я слышал, такие чудеса случались в войну, - осторожно говорит Павел.
- Бог знает, мы - нет. А с нами было, - отвечает Борис. - Всю жизнь думаю - почему мы? Судьба или чей-то выбор?
- Должно быть, у вас уже внуки взрослые? - тихо спрашивает Ева.
- У меня правнук, - устало произносит Михаил.
- Он счастливчик, каких поискать! - Борис кладет руку на плечо друга. - Четверо детей, семеро внуков. А у меня никого... - он улыбается, будто извиняясь. - Мне жизнь подарили, а я профукал ее, старый дурак...
- У тебя студенты, - перебивает Михаил. - Каждый год сотни. Ты им нужен больше, чем я моим обормотам. Конечно, грех обижаться... - Он дышит тяжело. Пьет что-то из коробочки, поглядывает исподтишка на поля. Ева думает, что испытание памятью старику не по силам. В березняке лежат его товарищи, лежат почти столько, сколько он живет...
- Должно быть, к августу там будет много грибов... - говорит Михаил, объясняя свой взгляд.
- Я не хожу туда, - быстро отвечает Ева и собирает на поднос чашки, чтобы ополоснуть их.
После обеда старики собираются: оставляют телефоны, просят звонить. До города не так и близко, но ночевать в усадьбе они не решаются. Добрались, вспомнили, поклонились, приняли валидол. Что там осталось? Надо спешить жить. Напоследок обошли дом, посидели во дворе на завалинке, подышали чистым воздухом и увезли с собой истерзанные памятью души.
Ночью Ева не может уснуть. "Жизнь ради жизни! - думает она. - Как просто".
Небо светлеет в четыре, Ева стоит у окна. Ветер бесстыдно расшвырял туман. Поля холодны и чисты. Ева видит огни. Бледные большие шары дрожат над мокрыми травами. Огней много. Они танцуют, а, может, мечутся, медленно угасая в утренней дымке. Ева не слышит выстрелы и запах дыма ей неведом. Но женщине ничего не стоит вернуться на шестьдесят лет, чтобы разглядеть огни жизней: и те, что погибли, и те, у которых другая судьба. Она чувствует, знает: ей подвластно это только сию секунду, и никогда раньше и никогда впредь. Ева поднимает руку и машет широким белым рукавом.
Два ярких огня отделяются от поблекших и медленно плывут к ней. Она зовет их тихо, чтобы не потерять, не выронить то, что удалось украсть у войны. Шары приближаются, их свет пугливо трепещет. "Не бойтесь, - шепчет Ева. - Идите!" И огни ныряют в черноту подвального окошка. Только два, и никак нельзя больше. Нельзя...
Просыпаются птицы, розовеет березняк. Еве смотрит в окно, ей легко и радостно. Она закрывает шторы, забирается в постель и спит до обеда без снов.
На следующий день Ева спешит нарисовать шиповник, пока нежные цветы не совсем облетели на ветру. Северный ветер рвет с планшета ватманский лист.
- Пашка! - кричит она. - Сделай что-нибудь!
Павел приносит молоток, гвозди и прибивает картину к планшету...