Жара давит на темечко, так недолго и перегреться. И голову не прикроешь ведь: шляпа намертво зажата в руке за спиной, там, где бывший кинотеатр "Россия". Впрочем хорошо, что уродливый головной убор сей я не вижу. Слово какое кургузое - шляпа. Мне бы боливар или дорсей, но да что уж теперь. А тут еще шейный платок, сюртук, плащ, голубями загаженный. Стою раскаленным самоваром. Одна радость, барышни вокруг бегают почти раздетые. Шейки, грудь, ножки - загляденье просто.
Не то, что зимой, когда все красавицы в штанах и куртках этих новомодных на рыбьем меху. А у меня изморозь на лбу, метель в лицо, и снегом глаза запорошило. Сосульки в прошлую оттепель на носу висели. Нет, пусть лучше огненный колобок солнца, и знойное марево над Тверской.
Хорошенькая mademoiselle устраивается рядом на скамейке. Чудесно, что голова моя повернута немного: могу ее хорошенько рассмотреть. Девушка в открытом сарафане, точеным профилем, дородными, белыми плечами и высокой грудью чем-то напоминает Ташу времен нашей первой встречи. Вертит в пальчиках плоскую коробочку телефона, а потом вдруг вскидывает на меня огромные доверчивые карие глаза. В голове будто гнется и сминается металлическая начинка. На меня так давно никто не смотрел. Рaзве что одна гимназистка в строгом форменном платье больше ста лет назад. Гимназистка держала в руках томик моих стихов и глядела вопросительно и требовательно, будто ждала ответа на очень важный вопрос.
Вряд ли кто-нибудь носит теперь в ридикюле книги Пушкина. Разве что иссушенные научной работой по изучению моего творчества образованные на всю голову дамы нынешнего столетия. Или чиновницы департаментa культурного наследия, бережно следящие за концентрацией зеленой патины на моих бессмертных ушах. Но ни те, ни другие меня совершенно не интересуют.
Но девушке на скамейке я готов простить все. Она продолжает на меня смотреть и даже, кажется, что-то шепчет румяными губами. Только собираюсь нежно прошептать ей что-нибудь в ответ из своих самых любимых виршей, как прекрасный образ закрывает от меня спина в клетчатой рубашке.
Девушка встает, оказавшись прилично выше своего знакомого, обнимает и целует его у всех на виду. О времена, о нравы! Погодите-ка, кого этот столичный хлыщ мне так напоминает? Низкорослый, тонкий, толстогубый, с буйными кудрями. Ох, да меня же, лет на пятнадцать моложе, только без бакенбардов. Более противный, если рассуждать объективно.
Девушка и хлыщ о чем-то оживленно беседуют, улыбаясь друг другу. Этот нахал обнимает мою красавицу за голые плечи, рука медленно сползает на тонкую талию, ниже, ниже... Фу, безобразие какое! Но тут, хвала господу, девушка вдруг хлопает себя по лбу, виновато разводит руками и летит в сторону метро, нетерпеливо откидывая за спину густые темные волосы. Хлыщ смотрит ей вслед. Его взгляд мне совсем не нравится. В нем лишь горячая похоть молодого повесы. Нет, я все понимаю, сам такой был. Но в каждой женщине находил светлый идеал, каждую почитал, как богиню, готовый целовать край ее платья.
"Могу ль на красоту взирать без умиленья,
Без робкой нежности и тайного волненья."
Вот уже сгустилась над Москвой вязкая горячечная ночь, а я все не могу успокоиться, все вспоминаю давешнюю девушку на скамейке. Какая у нее шейка беззащитная, щечки нежные, и глаза с поволокой.
Мне такие даже не очень и нравились. До Наташи. Мне... А кто он - я? Предпочитаю думать, что беспокойный дух мой переселился в это десятиметровое произведение искусства и будет в нем жить, пока кто-нибудь обо мне еще помнит. Но, может быть, я слишком самонадеян. Да и не понимаю ни черта что в точных науках, что в оккультных. Разгильдяем в лицее был, даже и не скрываю.
Вокруг жизнь бурлит так же, как и днем. Беспокойный, торопливый, аляповатый город как был провинцией, так и остался. Никакого сравнения с блистательным Петербургом. Хотя, что я знаю, столица могла сильно измениться за последние сто восемьдесят или около того лет. Тем более, что столица теперь здесь.
Прошла неделя. Я уже успел забыть про девушку на скамейке, а тут смотрю, под вечер, сидит моя голубушка прямо на нагретых за день ступеньках у моих ног. Спинка прямая, волосы в пучок на затылке собраны, белая кофточка на плечах. Руками колени обхватила, задумалась о чем-то. Я грешным делом подумал - тянет ее ко мне. Чувствует родственную душу.
Но быстро те мечты развеялись. Явился давешний хлыщ, не запылился. Остановился прямо напротив, кудри по ветру, левая нога впереди, левая рука за спиной. Тут до меня дошло. Он же под меня, паршивец, подделывается. Ничего своего господь не дал, так он нашим сходством козыряет: мы, мол, с Сашей Пушкиным близнецы братья. По духу и таланту. Потому и встречи свои здесь назначает. А девочка моя, дурочка, за чистую монету все это принимает. Вскочила, радостный румянец на щеках, глаза блестят, сахарные зубки в улыбке хороши до невозможности. А хлыщ на две ступеньки выше нее поднялся. Чтобы, значит, низкорослость свою скрыть. Нет, я, конечно, тоже так в свое время делал. Но то я, а то - неизвестно кто.
Ушли они вместе, самозванец впереди, вприпрыжку по ступенькам, девочка сзади. Даже руки не подал, ирод. Ни манер, ни уважения к женщине. Расстроился я, в общем.
Даже вирши сочинять потянуло. Впрочем, какие там вирши, безобразие одно.
Воспоминания, мечты, томлемье сердца,
Глушу последнюю любовь я водкой с перцем.
Вот ведь, всю жизнь свою прошлую помню. И ощущения, и желания, и обиды. И натуру свою перекрученную узнаю. Услышал когда, что Наташа моя замуж в конце концов вышла, с одной стороны ведь искренне желал ей этого всем сердцем, а с другой так обидно стало, хоть иди и на дуэль Ланского вызывай. Хотя кого вызывать-то: ни Ланского, ни Таши - умерли уже. Один я как перст остался.
И строчку каждую помню. Но вот придумать стоящего ничего не могу. бронзовый безмозглый котелок вместо головы - он котелок и есть. Обидно.
Сегодня самозванец первым пришел, поздно вечером уже, прохаживается под фонарями, насвистывает себе под нос, на женщин пялится. Потом вижу, нервничать стал: лоб морщит, брегет на руке то и дело к носу поднимает, штиблетом камешек подкидывает. Ага, торжествую, бросила тебя моя Таша, поняла натуру насквозь прогнившую. Посмотрел тут он на меня, встретились недобрыми взглядами, словно у барьера на дуэли сошлись. Я - старик бронзовый из позапрошлого века, и он - молодой, из плоти и крови - из нынешнего. Показалось, еще немного, и полетят пули.
Но тут, за миг до выстрела, появилась Таша. Запыхавшаяся, смущенная, готовая оправдываться. Самозванец сразу воспрял духом, отчитал строго мою голубушку, подозвал взмахом руки экипаж моторный, дверь распахнул, адрес произнес, а перед тем, как на сиденье забраться, приглашающе так мне ручкой махнул. Мол чего там, древняя железяка, заходи, гостем будешь. Экипаж дыхнул черным дымом и уехал. А я остался стоять, как оплеванный.
Вот ведь как в жизни бывает: когда писал "Каменного гостя" - Дон Жуаном восхищался. Отчаянным, смелым до безрассудства, поэтом и жизнелюбом. А о статуе Командора и не подумал. Каково ему, гордецу, было на пьедестале стоять и выслушивать оскорбления. Но он, бедолага, собрался и отплатил по всем счетам. А я чем хуже?
В жизни статуи нe расхаживают по городу? Да бог с вами!
Медленно, со скрипом, поднимаю затекшую ногу. Переношу вес на другую. Теряю равновесие, чуть не падаю. Нелегко быть неповоротливой глыбой. Ну ничего. Столько всего пережил - переживу и это.
С наслаждением потягиваюсь, раскинув руки, и делаю первый шаг.