Всю ночь она читала книги,
скучные такие,
и вся она была
сонная,
а потом
ночь смялась бумажным листом
и отбросилась с криками
"Вон ее!".
Это форма болезни новая -
бросаться формами,
играться рифмами,
ставить nihil
моральными нормами,
изменять отношений
тарифы,
или просто в них ставить опять же
nihil.
А потом то ли вышла замуж,
то ли женилась,
хоть никогда этого не желала,
видно мало соображала,
а сейчас вот она
уезжала.
Раньше она говорила
"я-уж,
мой милый,
только себя обожаю",
а потом призналась
самой себе,
собрала книги,
пижаму,
умылась
и убежала.
Где-то в августе,
в Праге
в каком-то кафе
ела сладости,
разбирала кой-какие бумаги,
что-то там про испанское аутодафе,
черкая рисунок в блокнотной графе,
как чертят по воздуху шпаги.
Три штриха -
это то, что осталось,
всего-то -
монограмма кофейных зерен -
она вышла под дождь,
посмотрела на город,
как алхимик при мысли о новой теории.
Раскрывая зонт, она встала на цыпочки,
посмотрела на небо красивое летнее;
из соседнего дома запахи выпечки
тянулись по воздуху змейками.
Потом
где-то в Англии
в парке в 7 вечера
мелодии ветру свистела;
не знаю что было в тех книгах,
но знаю лишь,
поднявшись на дюйм от земли,
она,
наконец-то,
в какой-то неведомый миг,
стала ясна,
как луна,
отряхнула свой плащ от дорожной пыли,
и в детство
неслышно
взлетела.