Аннотация: Глава ботаническая. Травки, листочки, корешки... отвары, завары и так далее.
Глава пятая. "Травницкое дело"
Прежде чем отправится в Неверовку, я заглянула в свою комнату, чтобы сменить платье на сарафан. Солнце вставало, припекало, в праздничной одежде становилось жарко. Вчера в закрытой от солнца карете, обдуваемой ветром, жара была незаметна - но сейчас предстояло идти пешком, причем дорога, как сказала баба Котря, идет не только по лесу, но и по полю.
Да и трепать платье из тонкого льна по кустам не хотелось.
Внутри дома - и на лестнице, и в громадных гулких залах - все было тихо, дремотно. Я проскользнула в свою комнату, сменила сорочицу и сарафан. Потом достала из узла полотняную ленту, обвязала ею косу, чтобы не расплелась по дороге. И отправилась, прихватив с собой шанежки. Им шел третий день, а тесто мы с бабкой вымешали на яйцах. Месяц первокур набирал силу и жар, а печенная снедь в такое время года долго не лежит. Шанежки лучше отдать лесному зверью. Заодно и Кириметь порадовать подношением.
Лес за воротами сначала шел невысокий, из орешин и молодых берез. Меж ними стояли невысокие черёмухи, увешанные кистями зеленых жемчужин, которые уже через месяц нальются, почернеют и станут ягодами.
Потом пошли сосны, лес подрос, протянул над тропой раскидистые лапы. Я оставила шанежки на первой же полянке, где по траве тянулась вязь земляничных кустов. В ежевичных кущах на одном из концов прогалины шебуршал ёж. Я пожелала ему доброго дня и пошла дальше.
Первые три травы, нужные для приворотного зелья, попались на глаза ещё в березняке. Четвертая стыдливо пряталась возле тех самых ежевичных кустов, где копошился ёж. Не хватало только пятой... и ещё кое чего.
Все знают, что приворотные зелья у травниц разняться по силе. И причина этого не только в том, что всякая свою силу имеет, даже зелье в котле при варке по-своему вымешивает - хотя и это есть. Соль в том, что зелье варят по-разному. Пять положенных трав в приворотное варево кладут все, а вот шестую травку каждая травница добавляет, исходя из слов наставницы. А она, как известно, у каждого своя, и редко бывает, чтобы одна и та же выучила сразу двух преемниц.
Бабка Мирона, к примеру, добавляет не травку даже, а корешок, на который ей указала когда-то давно помершая бабка Олоша, её наставница. И я, стало быть, тоже добавлю. Только придется поискать.
Лес пах разогретой хвоей, но один раз сбоку потянуло душком гниющей дичины - то ли какой-то зверек помер, то ли волки в этом лесу все-таки имелись. И даже пренебрегали извечным обычаем прикапывать остатки недоеденного.
Вырвавшись из леса, дорога запетляла среди полей. Большая часть наделов успела покрыться короткой порослью после недавней вспашки. Но чернота земли все ещё просвечивала сквозь зелень. На нескольких полосках тянулась к солнцу озимая рожь, успевшая оправится и подняться. Солнце набирало силу и жар - первый месяц лета, первокур, тешил землицу-матушку жаркой лаской, гнал соки и поднимал хлеба.
До Неверовки идти было близко. На первом же огороде, что смотрел на поля, копошилась стайка детишек под предводительством мощной бабы - пололи морковь и капусту. Я остановилась, поздоровалась и спросила дорогу к дому Парафены. Баба с детворой, дружно щипавшие зелень вокруг ростков, тут же с готовностью разогнулись. Хозяйка утерла пот, капавший со лба, и спросила, кто я буду. Узнав, что травница, и хочу повидать Парафену, бабища закивала головой и отрядила младшенького - чтобы довел.
Веснушчатый семилеток, обрадованный возможностью увильнуть от полотьбы, немного поплутал по улицам. У высокой избы, крытой новеньким тесом, он нехотя со мной попрощался и вразвалку пошел назад, взбивая босыми ногами облачка пыли. Я улыбнулась, глядя на то, как он топырил острые локти, срывая по дороге верхушки у придорожных сорняков.
А потом развернулась и стукнула в калитку, прорезанную в заборе рядом с большими, двустворчатыми воротами.
Крольча оказался худым мужиком, с печальными глазами и резкими, свежими морщинами на лбу. Услышав, кто я и зачем пришла, он засуетился. Ещё никогда меня не вводили в избу с большим почетом - мужик умудрился два раза поклонится, пятясь задом к высокому, в резных балясинах, крыльцу. И все приговаривал:
По годам Крольча был в два раза старше меня, и жалостные нотки в его голосе, судя по натужности, были ему непривычны. Я ступила в высокие темные сени, справа и слева украшенные дверями клетей. Вошла в избу, просторный пятистенок, где в первой горнице была кухня, длинный стол в красном углу, под засохшей березовой ветвью, перевитой красной нитью, оберегом с прошлого Свадьбосева. Справа от двери, упрятанная занавесками, тканными из рогожи, была кровать хозяев. Я ткнула принесенную с собой корзину в руки Крольче и поднырнула под занавес.
В матицу рядом с кроватью был вбит пустой крюк от люльки. Парафена лежала на кровати пластом. Она была ещё не стара, лет на пять моложе Крольчи. Глаза равнодушно рассматривали что-то на потолке, темные волосы свисали с края кровати. Отчетливо пахло мочой, хотя ряднина под ней гляделась свежей. В вырезе белой сорочицы из добротного льна торчали острые ключицы.
- Ну что там, госпожа травница? - Высунулся из-за рогожного занавеса Крольча.
Ишь ты. Вот и госпожой меня величают. Даже к бабке Мироне так обращались лишь один раз, когда привезли порванного волками мужика, уж совсем не жильца...
Я наклонилась над бабой, погладила её по руке. Позвала:
- Парафена! Подобру тебе!
Она моргнула, и глаза её дернулись вправо-влево. Потом все-таки остановила на мне взгляд, приоткрыла губы, подвигала ими, словно дите, что пытается поймать ложку. Из угла рта капнула вниз слюна.
Все было, как и положено при ударе... вот только молода была Парафена для такой беды.
- А дети где? - Спросила я Крольчу.
Потому что говорить больше было нечего. Не помочь Парафене, никак.
- У сеструхи. - Выпалил тот. - Взяла она моих троих до Свадьбосева, у себя подержать, чтобы помочь. Я-то с ног уже валюсь.
И он глянул на меня с такой истовой, беспросветной надеждой, что мне захотелось отвернуться от стыда.
- Ну... - я опустила взгляд вниз.
На кровать. На руку Парафены.
За рогожными занавесями была полутень, солнце, игравшее в окошках, только и могло, что пробиваться лучами в щели и заливать светом потолок над жердями, к которым крепилась рогожа.
- Света. - Сказала я дрогнувшим, изменившимся голосом. - Света мне! Убери эти рогожи...
Послышался резкий треск - Крольча не стал мучиться, отодвигая занавески. Он просто их сдергивал, нещадно обрывая лыковые петли, что их держали.
Посветлело. И стало видно, что не почудилось - по ногтям Парафены, в самом их начале, отступив всего лишь на два-три волоса от кожицы, тянулась красноватая линия.
Тридцать трав калечащих. Кириметь-кормилица, как же это? Все, как говорила бабка Мирона - красным волосом метка по ногтю, знак травы саможорихи, что пускает лист лишь в конце черемшаня-месяца. Сейчас первокур, а месяц черемшань только что кончился - стало быть, самое время для саможорихи.
А ещё Мирона добавляла, что ни она, ни бабка Олоша, наставница её, ни бабка Далиха, что когда-то учила саму Олошу, не видали людей, поевших травы саможорихи. Точнее - накормленных ею, потому как эту траву просто так не едят...
Если заставить человека съесть свежий лист, он расскажет все, что спросишь. А потом трава пережжет ему разум, и оставит от него одно неподвижное, но дышащее тело.
Моя больная левая рука непроизвольно дернулась, пальцы свело судорогой - то ли от долгой неподвижности, то ли от напряжения. Я тряхнула кистью, сжала и разжала её, успокаивая боль. Глянула на Парафену.
Она двигалась. Значит, надежда ещё есть. Может, я смогу вернуть её - или хотя бы часть прежней Парафены.
Лежавшая на кровати баба глухо замычала, завертела головой из стороны в сторону. Похоже, её беспокоил свет.
- Дай ещё корзину. - Бросила я Крольче, отступая назад и не сводя глаз с Парафены. - В придачу к той, что принесла с собой. И пять пустых чистых горшков.
Тот убежал, споткнувшись на рогожах, брошенных прямо на пол.
В лес, что отделял Неверовку от дома госпожи Морисланы, я возвращалась чуть ли не бегом. В двух корзинах - одна на правой руке, вторая на больной левой - побрякивали горшки. Крольча сказал, что беда случилась с Парафеной восемь дней назад. Бабка Мирона говорила про лечение от саможорихи, но никогда не упоминала, помогает ли оно на таком позднем сроке. А ведь всякую хворь, тем более умственную, лечить надо сразу же, без промедления...
Не хворь, а отрава, поправилась я. Ясно, что бабу либо силой, либо обманом накормили травой, которая живет всего три седьмицы в году. И как раз сейчас саможориха в самой поре - с конца черемшаня по середину первокура, так мне бабка говорила. А сушеный лист, опять же по её словам, силы такой не имеет и ум напрочь не отсушивает.
Понятно, почему Ранеша не угадала причину беды - красноватая черта сразу себя не показывает. Ноготь должен нарасти, да так, чтобы метка вышла из-под кожи и стала всем видна.
Непонятным было другое - зачем? Ну зачем деревенской бабе давать саможориху? Ещё в начале учения, узнав о тридцати калечащих травах, я спрашивала бабку Мирону, кому такое может понадобится. И она сказала, что это дело господское. Изводить ворогов.
Однако Парафена никому из господ ворогом быть не могла - что опасного в простой бабе? Её хозяйка, Морислана, даже дала служанке надел в приданое, значит, расстались они по-доброму. Тогда...
Парафена служила Морислане ещё в Чистограде, сказала баба Котря. Может, я была не единственной тайной у госпожи Морисланы? И накормили бедолагу саможорихой, чтобы узнать нечто тайное из прошлого госпожи моей матушки. А потом бросили бабу на опушке.
Я сдвинула брови и вошла в лес.
Лекарством от саможорихи была трава нижинка. Знала я её хорошо, потому что отваром нижинки поили тех, кто мучился от головных болей. Вот только против саможорихи варить траву не следовало - наоборот, следовало употреблять её совсем по-другому...
По тропе я не пошла, а свернула в заросли. Нижинка всегда росла в тех местах, где воды мало, но и солнца нет. Взгорок под высокими деревьями - самое для неё место.
Окаймленные белым длинные стрельчатые листья нашлись на четвертой горке, если считать от опушки леса. По пути я высматривала в низинах, не мелькнет ли где низкий красный стебель с красными же черешками, лист короткий, странный, формой как обрубленный лист подорожника - трава саможориха, как её описывала бабка Мирона. Негоже такой отраве расти там, где люди ходят. Долг всякой травницы выдрать её с корнем.
Но лес пускал мне в глаза лишь зеленое и коричневое, кое-где украшенное белым и лиловым от скромных лесных цветов.
В Неверовку я вернулась с полными корзинами. В пяти горшках лежали вырезанные с землей кустики нижинки, кроме них я прихватила чудову травку, тоже хорошее средство от головных хворей. Крольча ждал, широко распахнув обе створки ворот - как для дорогой гостьи, которой калитка уже не по чину.
Несколько деревенских баб подпирали ограду поблизости, хотя час был ранний и для работы вполне годный. Меня обозрели придирчиво, въедливо, однако с искренним почтением. К соседским заборам лепилось несколько детишек, глазевших на меня с ужасом и восторгом. Крольча снова принялся бить поклоны. Я остановила его:
- Принеси штуку беленного полотна. И нож чистый приготовь, горшок с водой да песок.
Сейчас предстояло сделать то, о чем я только слышала, но никогда не делала. И бабки Мироны не было рядом, чтобы остеречь и показать...
Ворота захлопнулись за спиной, отрезая от деревенских кумушек и от возможности сбежать.
Голову Парафене я выбрила ножом. Дочиста, не жалея длинных темных прядей. Потом натерла темя, затылок и виски песком до красных царапин, пока та протестующее мычала и дергала руками. Впрочем, она ни разу не смогла поднять их высоко над кроватью. Я понимала, что бабе больно. Было стыдно, вроде как котенка мучаю.
Хуже всего лечить вот таких, потерявших ум. Да ещё малых детей. Когда человек понимает, что боль ему причиняют не просто так, а ради его же пользы, страху у больного меньше, а у травницы на душе легче.
Покончив с Парафеной и отрезав от холста нужный кусок, я принялась за нижинку. Осторожно вытянув из горшка один из кустиков и отряхнув ему корни, нарубила травку - всю, от листьев до корешков. Потом уложила нарубку в полотно, завернула конец и уложила повязку на бритую голову Парафены. Концы увязала под подбородком и сзади на загривке.
Теперь оставалось только ждать. Темно-зеленый сок быстро пропитывал полотно.
- Сядешь рядом. - Приказала я Крольче. - Будешь смотреть, чтобы не содрала.
Мужик топтался рядом. На лице его была выписана такая надежда, словно у меня за плечами махала крылами сама лебедь-сохрана, посланница Киримети. Я вздохнула и пошла на кухню готовить завар из чудовой травки. Чтобы нижинка подействовала лучше, нужно ещё и поить больную чудовым заваром.
Оставшиеся горшки с живыми нижинками я пристроила в одной из клетей, там, куда падал из окошка неяркий солнечный свет, пробивавшийся через мутное стекло. Полила ключевой водой из бадьи, что была в избе. И наказала Крольче в клеть самому не входить и никого туда не пускать, чтобы траву не тревожили.
Как саможориха имеет большую силу, пока лист зеленый, так и нижинка лучше всего, пока свежая. А бабу нужно лечить ещё четыре дня, вот для этого и потребовалось сажать траву в горшки. Можно, конечно, выкапывать по кустику в лесу каждый день, но я держала в уме, что госпожа матушка собирается в столицу. А услышав о том, что случилось с Парафеной, может и вовсе заторопиться.
Чудова травка в корзине осталась в той же клети. Я вручила мужику горшок с заваром, велела поить им Парафену и днем, и вечером. Потом наконец ушла, обещав прийти поутру.
Две бабы, поджидавшие за воротами дома Крольчи, попросили глянуть их детишек. Один был хворый животом. Я велела давать ему жидкую кашу со снятым молоком. И что самое главное, не пускать его больше в лес, где ребятня объедается зырей-травой. а то и чего похуже ест на спор. У другого было что-то непонятное. Я распорядилась, чтобы его не кормили, только поили чистой водой.
Придется встать до рассвета, чтобы глянуть на мальчонку до Парафены, пощупать живот и проверить цвет языка.
В дом госпожи Морисланы я вернулась уже после обеда. На ступеньках входной лестницы наткнулась на мужика, который прошлой ночью встречал нас с госпожой Морисланой, держа факел.
- Госпожа требуют. - Басом сказал он.
Мужик был самый что ни на есть тутеш, судя по выговору. Я кивнула, занесла в свою комнату корзину, куда успела по дороге набрать трав для приворотного зелья - не только те пять, которые знают все, но и тайный корешок, что показала мне Мирона. Правда, за ним пришлось подлезть под одну корягу... что стоило мне распоротого на боку сарафана.
Узел с одеждой сиротливо лежал в углу - все дожидался, когда его разложат. Я запихнула корзину с травами в угол, подальше от света, и пошла к госпоже Морислане. Которая обитала за дверями по левую руку, как и сказала Саньша.