Аннотация: Он посмотрел на солнце - на веках изнутри остались мутные пятна цвета бутылочного стекла. Пятна дрогнули и - когда они стояли лицом к лицу - влились в ее глаза. Когда она родилась, глаза у нее были фиолетовыми...
Ходили по берегу. Искали ракушки и смысл жизни. Попадались осколки бутылок. Осколки были темно-зеленые, от песка словно замшелые, как - где-то в неизведанных слоях бытия - мягкие, колкие холмики под соснами.
- Тут еще какие-нибудь гильзы есть, - сказала она.
Он посмотрел на солнце - на веках изнутри остались мутные пятна цвета бутылочного стекла. Пятна дрогнули и - когда они стояли лицом к лицу - влились в ее глаза.
Когда она родилась, глаза у нее были фиолетовыми, и весь роддом сбежался смотреть. С возрастом они посветлели, стали прозрачными и бесцветными, непостоянными, как водная гладь, отражающая беспокойное небо. Она еще многое рассказывала о себе, о гарнизонах, о том, сколько котят родила кошка в прошлом месяце и о самолетах. Ему раньше нравился самолетный след в небе, но огорчала кратковременность, и в детстве он часто проводил пальцем по воздуху, думая, что тем самым прижимает облачную белую полоску к небу. Потом он узнал о разрушении атмосферы и прочей ерунде вроде озонового слоя, и почему-то перестал любить этот след, самолеты и небо. Небо ему в том же зыбком детстве, лишенном четких очертаний и наполненном значительными деталями, казалось раскрашенной крышкой шкатулки. Жить в шкатулке было гораздо уютнее, чем нестись с невероятной и неощутимой скоростью - бесконечно падать - в бездну вселенной.
Но об этом он почему-то не рассказал.
- Говорят, в две тысячи тринадцатом году будет конец света, - зачем-то сказал он.
В последнее время у них было мало общих тем. Собственно, как и в первое.
Ему иногда думалось: интересно, а о чем говорили те, первые, покинувшие рай - о чем?
- И что? - она часто так отвечала, и он говорил: "Ничего".
Но "ничего" он говорить устал. У него просто язык не поворачивался, он органически не переносил эту последовательность шести звуков - ни-че-го. Он спросил:
- А если бы ты знала, что завтра - последний день, что бы ты сделала?
- Завтра же не последний.
- Все равно - что?
Она погрузила пальцы в копну черных волос, монолитную, тяжелую, как делала всегда, столкнувшись с неразрешимой задачей.
- Я бы провела его с любимым человеком. Наверное.
- Нет, - ему казалось, что кто-то дергает язык, заставлял спорить, чего раньше он никогда не делал, думал, что в долгой дискуссии с ней он скажет не то или забудет что-то важное. - Мне нужно точно знать. Это очень важно.
Она поморщилась - высокий лоб расчертили морщинки, отмахнулась:
- Ну не знаю я... Ты бы что сделал?
- Я бы, - кукловод (или языковод, если точнее) продолжал свою дьявольскую игру, - всем сказал все, что хочу сказать.
Ее глаза на мгновение стали чуть более фиолетовыми, чем обычно, хотя ему еще виделись бутылочные блики где-то возле зрачков.
- И что ты сказал бы мне?
Он слышал все свои непроизнесенные фразы, они кипели, рвались на клочья в ушах, со звоном лопались нити смысла, с грохотом рассыпались уже забытые от ненужности понятия.
- Я рассказал бы тебе про линии, - тихо сказал он.
И после этого почувствовал дикую усталость. Губы налились свинцом и не желали больше пропускать никаких звуков.
- Про какие линии?
Он не смог объяснить. Он взял ее за руку - она это очень любила - и подвел ближе к воде. Подул ветер, разлинованный брызгами; он почувствовал на губах соль, горечь, кожа на щеках казалась сухой, истончившейся, натянутой. Он опустился на колени и потянул ее вниз. Она упала на песок голыми коленками, задрав юбку (у нее были гладкие смуглые колени, и было бы слишком странно не отметить это), чтобы не испачкать, и снова поморщилась - песок оказался грубым, шершавым, как наждачная бумага. Песок не пах романтикой, пах сырой рыбой и пивом.
Он повернул ее руку ладонью вверх. Оставил пальцем на песке дорожку, какую оставляет уж - в неизведанных и так далее - в предосеннюю пору брачных игр. И нарисовал у нее на запястье еле заметную, холодную, влажную песчаную полосу.
- Зачем это? - спросила она.
Он ответил:
- Это линия. Как на небе.
- Там нет никаких линий, - она нервничала; он, такой новый и неожиданно странный, пугал ее. - Отпусти!
Он покорно разжал пальцы.
Она встала и зашагала прочь, он поплелся за ней, как собака. Она обернулась - стремительно, резко хлестнули по воздуху черные волосы - и крикнула ему:
- Ты так мне и не сказал!
- Чего не сказал? - она вряд ли услышала бы его.
- Главного!
Он не понял. Но что-то рухнуло - может быть, потому, что то, что рухнуло, строили без фундамента.
Как будто она изначально полагала, что он скажет ей это Главное, и на этом построила свою Вавилонскую башню. Но они говорили на разных языках с первого дня строительства.
Янтарная, мягкая, гладкая волна накатилась на берег и слизнула извилистую полоску на песке.