Паланик Чак : другие произведения.

Незримые твари

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 4.21*6  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    "INVISIBLE MONSTERS", хронологически первый из законченных романов Паланика. Книга вышла в свет в переводе Волковой (АСТ), под названием просто "Невидимки".

   Чак Паланик
   Незримые твари
   (Перевод -- А. М. Егоренков)
  
   Джеффу, который сказал: "Это -- способ красть наркоту".
   И Айне, которая сказала: "Это -- подводка для губ".
   И Дженет, которая сказала: "Это -- шелковый жоржет".
   И моему редактору, Патрисии, которая постоянно говорила: "Это -- никуда не годится".
  
   ГЛАВА ПЕРВАЯ
  
   Место, где мы с вами находимся -- некое пышное свадебное торжество в районе Уэст-Хиллз, в большом особняке, с цветочным убранством и фаршированными грибами по всему дому. Что называется, художественное оформление сцены -- кто где стоит, кто жив, кто мертв. Сейчас -- миг большой свадебной церемонии Эви Коттрелл. Вот Эви, на полпути вниз по широким ступеням лестницы в фойе особняка; голая в останках того, что уцелело от ее подвенечного платья, она все еще сжимает ружье.
   Сама я стою внизу лестницы, но только в физическом смысле. А мой разум -- прям не знаю где. Никто еще не мертв окончательно, но, можно сказать, время пошло.
   Правда, никого в этой большой драме по-настоящему живым и не назовешь. Все, что касается внешности Эви Коттрелл, несложно увидеть в любой телерекламе органического шампуня, -- не считая факта, что в данный момент свадебное одеяние Эви сожжено до самых проволочек кринолиновой юбки, опоясывающих ее бока, и до проволочных скелетиков цветочков из шелка, что были в прическе. И белокурые волосы Эви; большая, уложенная и зачесанная назад радуга всех оттенков русого, обработанная лаком, так вот, -- волосы Эви тоже сожжены.
   Еще один, и последний, персонаж здесь -- это Брэнди Элекзендер, которая валяется подстреленная внизу лестницы, истекая кровью до смерти.
   А я говорю себе, что красная жижа, ключом бьющая из огнестрельной раны Брэнди -- скорее не кровь, а социально-политическое средство. Насчет клонирования со всяческих реклам шампуней, знаете, меня и Брэнди Элекзендер это тоже касается. Застрелить любого в этой комнате будет моральным эквивалентом убийства машины, пылесоса, куклы Барби. Стиранием компьютерной дискеты. Сожжением книги. Может, это относится к убийству любого на планете. Такая вот мы все продукция.
   Вот Брэнди Элекзендер, точеная длинноножка, первая королева среди девочек на светских вечеринках; Брэнди выплескивает нутро через пулевое отверстие в великолепном костюмном жакете. Костюм ее -- тот самый "Боб Мэки" под заказ, который Брэнди купила в Сиэтле, с тугой юбкой в обтяжку, которая сжимает зад в идеальную форму большого "сердечка". Сколько такой костюм стоит -- вы не поверите. Надбавка под миллиард процентов. У костюмного жакета небольшие басковые полы, широкие отвороты и плечи. Косой вырез абсолютно симметричен, не считая дыры, из которой бьет кровь.
   Потом Эви начинает хныкать, стоя на полпути выше на ступенях. Эта Эви, этот смертоносный вирус текущего момента. Сейчас по сценарию всем нам положено смотреть на бедную Эви, на бедненькую-несчастненькую Эви, безволосую, одетую в одну только золу, и опоясанную проволочной сетью сгоревшей кринолиновой юбки. И вот Эви роняет ружье. Пряча в грязных ладонях грязное лицо, Эви садится и начинает реветь, будто слезы здесь чем-то помогут. Ружье, заряженное ружье "тридцать-ноль", грохочет по ступенькам и вылетает на середину фойе, вращается, лежа на боку, указывая на меня, потом на Брэнди, потом на плачущую Эви...
   Речь не о том, что я бесстрастное лабораторное животное, привычное игнорировать насилие; но вот первый мой порыв -- может быть, еще не поздно залить газировкой пятно крови.
   Большую часть взрослой жизни я провела, стоя за кучу зеленых в час на фоне цельного листа бумаги, одетая и обутая, с уложенными волосами, с каким-нибудь известным фотографом журнала мод, который указывал мне, что я должна почувствовать.
   Кричит -- "Дай мне страсть, детка!"
   Вспышка!
   "Дай мне злобу!"
   Вспышка!
   "Дай мне безразличную экзистенциальную печаль!"
   Вспышка!
   "Дай мне буйную интеллектуальность работающего механизма!"
   Вспышка!
   Наверное, это все шок от созерцания картины, как мой худший враг стреляет в моего же худшего врага. Бах! -- и получается двойная победа. Плюс тот факт, что за время, проведенное с Брэнди, я выработала большую привычку к драме.
   Только с виду кажется, что я плачу, когда просовываю руку с носовым платком под вуаль и вдыхаю через него. Это чтобы фильтровать воздух, ведь дышать почти нечем из-за дыма, потому что большой особняк Эви вокруг нас объят огнем.
   Вот я, сидящая на корточках возле Брэнди: я могу сунуть руку в любой карман своего платья и повсюду наткнуться на стомиллиграммовые таблетки дарвона, демерола и дарвоцета. По сценарию все должны смотреть на меня. Мое платье -- это заказная копия "Турецкого Савана", оно коричневое с белым, собрано складками и скроено так, чтобы блестящие красные пуговицы застегивались точно по швам. Кроме того, на мне многие ярды черной органзовой вуали, оборачивающей лицо и заколотой маленькими хрустальными австрийскими звездочками ручной работы. Нельзя разглядеть, как я в лицо выгляжу, но в этом как раз задумка. Получается элегантный и святотатственный наряд, делающий меня таинственной и аморальной.
   Высший кутюр; даже чуток повыше.
   Огонь медленно пожирает обои в фойе. Это моя работа: для добавочного оформления декораций я развела огонь. Спецэффекты ведь могут сыграть серьезную роль в создании настроения, а здание наше все равно не похоже на настоящий дом. Горит сейчас просто какая-то воссозданная иллюзия постройки Эпохи Возрождения, намазанная поверх копии копии копии большого поддельного особняка в стиле поздней английской готики. На сотню поколений оторванная от любых оригиналов; хотя, разве все мы -- не такие же?
   Незадолго до того, как Эви с криками сбежала по лестнице и подстрелила Брэнди Элекзендер, я разлила почти галлон "Шанели номер пять", положила в лужу зажженное свадебное приглашение, и -- бабах! -- отправила все в переработку.
   Оно конечно смешно, но когда в виду имеется даже самый огромный трагический костер, -- это ни что иное, как длительная химическая реакция. Окисление Жанны д'Арк.
   По-прежнему вращаясь на полу, ружье указывает на меня, на Брэнди...
   И еще прикол: насколько бы ты не считала, что любишь кого-то, -- все равно придется отступить назад, когда лужа его крови подтечет слишком близко.
   Не считая этой крупной драмы, сегодня по-настоящему милый день. Тепло и солнечно, а в открытую переднюю дверь видно крыльцо и газон перед домом. Огонь этажом выше втягивает в фойе теплый запах свежестриженной травы и шум приглашенных на свадьбу гостей, стоящих снаружи. Каждый из них забрал свой подарочек, -- хрусталь и серебро, -- и вышел подождать на газоне, пока явятся санитары и пожарные.
   Брэнди разжимает одну из пары широких, унизанных кольцами ладоней и касается дыры, расплескивающей кровь по мраморному полу.
   Брэнди сообщает:
   -- Черт. "Бон Марш" точно не примут этот костюм обратно.
   Эви поднимает лицо от ладоней, захватанную пальцами маску из сажи, соплей и слез, и орет:
   -- Терпеть не могу! Ну почему моя жизнь так скучна?
   Эви кричит вниз, в адрес Брэнди Элекзендер:
   -- Займешь мне столик у окна, там, в аду!
   Слезы чертят чистые дорожки по щекам Эви, и она кричит:
   -- Подруга! Тебе следовало бы хоть как-то огрызаться!
   Как будто все здесь и так не сплошная драма, драма, драма... Брэнди смотрит на меня, склонившуюся над ней на корточках. Миндалевидные бутоны глаз Брэнди распускаются цветами, она спрашивает:
   -- Сейчас Брэнди Элекзендер умрет, ага?
   Эви, Брэнди и я -- это просто-напросто борьба сил за центр внимания зрителей. Просто каждая из нас хочет, чтобы "я, я, я первая!" Убийца, жертва, свидетельница: каждая из нас считает, что играет главную роль.
   Может быть, это касается любого в нашем мире.
   Все лишь "свет-мой-зеркальце-скажи", потому что красота -- это сила, как и деньги -- сила, как и оружие -- сила.
   Опять же: когда я вижу в газете фото девчонки под двадцать с лишком, которую похитили, изнасиловали, ограбили, потом вообще убили; и тут же портрет ее самой, молодой и улыбающейся -- то вместо переживаний о том, какое огромное и печальное преступление произошло, у меня появляется внутренняя реакция вроде: "ух ты, да она была бы просто отпад, если бы не этот вот нос картошкой". Моя вторая реакция - "а мне лично не помешали бы красивые снимки в четверть под рукой, на случай если меня, скажем, похитят и изнасилуют до смерти". Моя третья реакция - "ну что ж, так хотя бы конкуренция меньше".
   Если вам и этого мало: увлажнитель, которым я пользуюсь, представляет собой взвесь инертных эмбриональных частиц в гидрированном минеральном масле. По-моему, если быть честной, свою жизнь я живу ради одной себя.
   В смысле, пока работает счетчик, а какой-нибудь фотограф кричит: "Дай мне эмпатию!"
   Потом вспышка камеры.
   "Дай мне симпатию!"
   Вспышка!
   "Дай мне жестокую честность!"
   Вспышка!
   -- Не дай мне умереть здесь, на полу, -- просит Брэнди, и ее большие руки цепляются за меня.
   -- Волосы, -- продолжает она. -- У меня волосы сзади окажутся примяты.
   Я вроде бы в курсе, что Брэнди скоро умрет, но в это по-прежнему трудно поверить.
   Эви хлюпает носом все громче. Плюс к этому, сирены пожарных издалека коронуют меня Королевой Города Мигрени.
   Ружье еще вращается на полу, но все медленней и медленней.
   Брэнди рассказывает:
   -- Не так Брэнди Элекзендер хотела закончить жизнь. Сначала она мечтала еще стать знаменитой. Знаешь, перед смертью ей хотелось успеть попасть на телеэкран в перерыв розыгрыша Суперкубка, и отпивать обнаженной диетическую колу в замедленном показе.
   Ружье останавливается, не указывая ни на кого.
   Брэнди кричит хнычущей Эви:
   -- Заткнись!
   -- Сама заткнись! -- орет Эви в ответ. Позади к ней медленно спускается огонь, пожирая лестничный ковер.
   Сирены слышны отовсюду, скитаются и визжат по всему району Уэст-Хиллз. Люди готовы посбивать друг друга с ног за право позвонить 9-1-1 и стать великим героем. Никто с виду не готов к приезду большой съемочной группы, а ведь она прибудет с минуты на минуту.
   -- Это твой последний шанс, милая, -- говорит Брэнди, а ее кровь заливает все вокруг. А потом:
   -- Ты меня любишь?
   Именно этим вопросом ребята отбирают у тебя центр внимания зрителей.
   Именно так ребята ловят тебя на лучшую фоновую роль.
   Даже больше пылающего дома кажется огромное ожидание, -- ожидание того, что я скажу три самых затертых слова, которые можно найти в любом сценарии. Те слова, которые для меня будто моральный онанизм. Просто слова -- и все. Бессильные. Лексика. Диалог.
   -- Скажи, -- повторяет Брэнди. -- Это так? Ты правда любишь меня?
   Все та же любительская манера, в которой Брэнди играла всю жизнь. Бесконечный непрерывный живой спектакль Брэнди Элекзендер, -- правда, сейчас все менее и менее живой.
   Маленьким сценическим действом беру руку Брэнди в свою. Милый жест; но потом я пугаюсь неприятностей от переносимой с кровью заразы, а тут, -- бах! -- потолок столовой рушится, искры с золой выплескиваются на нас из ее дверей.
   -- Даже если не можешь полюбить меня -- расскажи историю моей жизни, -- просит Брэнди. -- Девушка не может умереть, пока вся жизнь не пронесется у нее перед глазами.
   Похоже, мало у кого здесь совпадают эмоциональные потребности.
   А потом огонь подбирается по лестничному ковру к голой заднице Эви, та с криком вскакивает на ноги и грохочет вниз по ступенькам на обгоревших высоких каблуках. Голая и безволосая, одетая только в золу и проволоку, Эви Коттрелл вылетает через парадный вход на большую публику: к свадебным гостям, серебру, хрусталю, к подъезжающим пожарным машинам. В таком вот мире живем мы с вами. Условия меняются, мы мутируем.
   Так вот, ясное дело, все здесь о Брэнди, со мной в роли ведущей, с участием гостей в студии: Эви Коттрелл и смертоносного вируса СПИДа. Брэнди, Брэнди, Брэнди. Бедненьекая-несчастненькая Брэнди, лежащая на спине; Брэнди касается дыры, разливающей ее жизнь по мраморному полу, и просит:
   -- Пожалуйста. Расскажи историю моей жизни. Расскажи, как мы пришли к этому.
   Так что вот она я; и глотаю дым лишь для того, чтобы документировать этот миг жизни Брэнди Элекзендер.
   Дайте мне внимание.
   Вспышка!
   Дайте мне восторги.
   Вспышка!
   Дайте мне перевести дух.
   Вспышка!
  
   ГЛАВА ВТОРАЯ
  
   Только не надо думать, что это рассказ вроде: "а потом", "а потом", "а потом".
   Здесь все происходит скорее как в журнале мод, в духе глянцевого хаоса "Моды" или "Шарма", где страницы нумерованы через две, три или пять. Где выпадают карточки с парфюмами, а обнаженные дамы во весь разворот вдруг возникают из ниоткуда, чтобы продать вам косметику.
   Не ищите страницу с оглавлением, зарытую, по журнальному обычаю, страниц на двадцать вглубь от обложки. Вы не найдете ничего даже близко похожего. И ни для чего здесь не будет никаких шаблонов. Пойдет повествование, и вдруг, спустя три раздела:
   "Перенесемся на страницу такую-то".
   Потом -- "перенесемся обратно".
   Здесь будет представлено тысяч десять отдельных моделей, которые перемешиваются и сочетаются, образуя пяток коллекций мод. Миллионы стильных аксессуаров, ремешков и галстуков, туфель, шляп и перчаток, и никакой нормальной одежды, чтобы со всем этим носить.
   И вам по-настоящему, до глубины души нужно это прочувствовать: здесь, в дороге, на работе, в браке. В таком вот мире живем мы с вами. Просто берите и следуйте подсказкам.
  
   Перенесемся на двадцать лет назад, в дом белого кирпича, где я выросла, и где наш отец снимал фильмы на пленку "супер-8" о нас с братом, -- как мы носимся по двору.
  
   Перенесемся в настоящее время, когда мои предки сидят по ночам на газоне в складных креслах и смотрят те самые фильмы на "супер-8", двадцатилетней давности, спроецированные на белую стену того самого дома. Дом точно такой же, двор такой же, контуры окон в фильме один-в-один совпадают с нынешними контурами, трава в фильме ровно накладывается на теперешнюю, а мы с братом в фильме -- маленькие дети, дико скачущие перед камерой.
  
   Перенесемся в тот миг, когда мой старший брат тяжело заболел и умер в большую эпидемию СПИДа.

* * *

   Перенесемся в те времена, когда я выросла и влюбилась в полицейского детектива, и уехала, чтобы стать какой-нибудь знаменитой супермоделью.
   Запомните: как и в эффектном журнале "Мода", не важно, насколько точно следовать прыжкам вроде:
   Продолжение на странице такой-то.
   Не имеет значения, насколько внимательно читать: все равно будет чувство, будто что-то вами упущено, легкая слабость под кожей от мысли, что всего-то вы не уловили. Легкая пустота под сердцем от впечатления, будто вы стремглав пролетели те места, где как раз стоило бы проявить внимание.
   Что же -- привыкайте к этому чувству. В один прекрасный день вы начнете воспринимать так всю прошедшую жизнь.
   Пока что у нас просто практика. Все это не важно. Мы просто разогреваемся.
   Перенесемся в настоящее время и место, когда Брэнди Элекзендер истекает кровью на полу, а я сижу на корточках рядом, рассказывая эту историю перед прибытием санитаров.
  
   Перенесемся всего на пару дней назад, в гостиную роскошного дома в Ванкувере, Британская Колумбия. Комната обрамлена твердым узором резных панелей красного дерева в стиле рококо, в ней мраморные плинтуса, мраморный пол, и очень самобытный причудливый камин резного мрамора. В роскошных домах, где живут пожилые богачи, все в точности такое, каким видится.
   Лилии-рубрум в эмалированных вазах -- настоящие, не шелковые. Кремовые шторы -- шелковые, не тонкого хлопка. Красное дерево -- не крашенная под красное дерево сосна. Нету канделябров штампованного стекла, изображающего резьбу по хрусталю. Кожа -- не из винила.
   Повсюду вокруг нас -- эдакие группировочки "кресло-диван-кресло" под эпоху Луи XIV.
   Перед нами очередной ничего не подозревающий агент по недвижимости, и на сцене появляется рука Брэнди: широкое от костей и вен запястье, горная цепь костяшек, длинные пальцы, кольца в аристократичном сиянии зеленого и красного, изящные ногти, лакированные розовым блеском, -- она говорит:
   -- Очень приятно.
   Если вам хочется оттолкнуться от какой-нибудь конкретной детали -- это должны быть руки Брэнди. Унизанные кольцами, от которых они кажутся еще большими, кисти Брэнди огромны. Унизанные кольцами будто чтобы еще сильней выделяться, руки Брэнди -- единственное, что хирурги не смогли изменить. Поэтому Брэнди даже не пытается прятать свои руки.
   Мы были в куче домов вроде этого, уже сбились со счета; и каждый встреченный нами риэлтер обязательно улыбался. На нынешней надета обычная форма: темно-синий костюм с красно-бело-голубым шарфом вокруг шеи. Агентша стоит на высоких синих каблуках, а на сгибе руки у нее висит синяя сумочка.
   Агентша переводит взгляд с большой указующей кисти Брэнди на синьора Альфа Ромео, который стоит рядом с Брэнди, и сила голубых глаз Альфы притягивает ее к себе; такие глаза никогда не увидишь закрытыми или смотрящими в сторону, в этих глазах -- ребенок или букет цветов, нечто прекрасное или ранимое, дающее красавцу-мужчине неописуемую надежность в любви.
   Альфа -- лишь последний в очереди длиной с годичный пеший переход, очереди из мужчин, которым Брэнди вскружила голову; ведь любая умная женщина знает, что красавец-мужчина -- лучший аксессуар в ее коллекции мод. Тем же точно жестом, каким демонстрируют машину или тостер новой модели, рука Брэнди чертит в воздухе воображаемую линию от ее улыбки и больших сосков в направлении Альфы.
   -- Позвольте представить, -- изрекает Брэнди. -- Синьор Альфа Ромео, профессиональный консорт принцессы Брэнди Элекзендер.
   Таким же образом ее рука вычерчивает воображаемую линию от хлопающих ресниц и густых волос ко мне.
   Все, что может рассмотреть агентша -- мои вуали, муслин и вельвет прорезной выделки, коричнево-красный тюль, расшитый серебром; столько слоев, что можно представить, будто внутри никого. Во мне мало интересного для глаз, поэтому многие люди и не смотрят. Это образ, говорящий:
   "Спасибо, что не делитесь".
   -- Позвольте представить, -- продолжает Брэнди. -- Мисс Кей Мак-Айзек, личный секретарь принцессы Брэнди Элекзендер.
   Наша агентша, в синем костюме с бронзовыми пуговицами и шарфом, который оборачивает шею и покрывает всю оголенную кожу, -- она улыбается Альфе.
   Когда люди не обращают на тебя внимания, можно засмотреть их до дыр. Высмотреть все мелкие детальки, которые не увидеть, когда как обычно задержишь взгляд надолго, а на тебя уставятся в ответ: ага, вот, вот в чем можно найти себе месть. Сквозь вуали женщина-риэлтер светится красным и золотым, мутнеет по контуру.
   -- Мисс Мак-Айзек, -- повторяет Брэнди, по-прежнему указывая на меня открытой ладонью. -- Мисс Мак-Айзек нема и не может говорить.
   Наша агентша, со следами помады на зубах и пудрой с тональным кремом, которые неровным слоем лежат под глазами; и со своими зубами, "готовыми к пользованию", и с париком для машинной стирки, -- она улыбается Брэнди Элекзендер.
   -- А это... -- большая, унизанная кольцами рука Брэнди взвивается вверх, касаясь торпедовидных грудей Брэнди.
   -- Это... -- рука Брэнди взвивается, чтобы коснуться жемчуга у горла.
   -- Это... -- ненормальных размеров кисть поднимается, чтобы коснуться копны волнистых золотисто-каштановых волос.
   -- И это... -- кисть касается полных влажных губ.
   -- Это все, -- произносит Брэнди. -- Принцесса Брэнди Элекзендер.
   Агентша падает на колено, изображая что-то среднее между реверансом и тем, что обычно творят перед алтарем. Вроде преклонения.
   -- Какая честь, -- говорит она. -- Я совершенно уверена: это дом для вас. Вы просто влюбитесь в этот дом.
   Ледяная сука во всей красе, Брэнди лишь кивает и отворачивается в направлении парадного холла, через который мы вошли.
   -- Ее высочество и мисс Мак-Айзек, -- произносит Альфа. -- Им хотелось бы осмотреть дом самим, пока вы и я обсудим детали, -- тонкие руки Альфы порхают в воздухе, поясняя:
   -- ...Перевод средств... ...обмен лиры на канадские доллары.
   -- Торчки, -- замечает агентша.
   Мы все, Брэнди, я и Альфа, застываем на месте. Может, эта женщина увидела нас насквозь. Может, после месяцев в дороге и дюжин посещенных нами больших домов, может быть, кто-то в итоге раскрыл наш обман.
   -- Торчки, -- замечает агентша. И снова преклоняет колено. -- Мы называем наши доллары "торчки", -- говорит она, и лезет в синюю сумочку. -- Сейчас покажу вам. На них рисунок птицы, -- объясняет она. -- Это сова-торчок.
   Мы с Брэнди снова напускаем на себя ледяное спокойствие и возвращаемся в парадный холл. Обратно, мимо группировочек "кресло-диван-кресло", мимо резного мрамора. Наши отражения смазываются, тускнеют и искажаются в крепком сигарном дыме панелей красного дерева. Идем обратно в парадный холл, я шагаю вслед за принцессой Брэнди Элекзендер, а голос Альфы в это время заполняет синекостюмное внимание риэлтерши вопросами про угол, под которым проникает в столовую утренний солнечный свет, или -- разрешат ли местные власти разбить личную вертолетную площадку около бассейна.
   Передо мной шествует ни что иное, как изысканнейший зад принцессы Брэнди, серебряный лисий жакет, накинутый на плечи Брэнди, и ярды парчовой ленты, оборачивающие копну волнистых каштановых волос. Голос первой королевы и ореол "Лер дю Темп" -- все это невидимым кортежем движется на фоне всего остального, что есть мир Брэнди Элекзендер.
   Волнистые золотисто-каштановые волосы, собранные в прическу под парчовой лентой, напоминают сдобную булочку с отрубями. Большой вишневый кекс. Какое-то землянично-каштановое грибовидное облако, вздымающееся над тихоокеанским атоллом.
   Эти королевские ноги, заключенные в подобие капканов из золотистых пластинок, с золочеными ремешками и золотыми цепочками. Эти пойманные в ловушку, приподнятые на шпильках золотые ноги, утверждающие первый из трехста шагов по ступенькам из парадного холла на второй этаж. Потом принцесса делает еще шаг, и еще, пока вся не будет достаточно высоко надо мной, чтобы рискнуть оглянуться назад. И только потом она повернет всю эту вишнево-кексовую голову. Большие торпедовидные груди Брэнди Элекзендер очерчиваются силуэтом, -- неописуемая красота профессионально выполненного рта в цельной композиции лица.
   -- Хозяйка этого дома, -- произносит Брэнди. -- Очень стара, употребляет гормоны, и все еще живет здесь.
   Ковровый ворс под ногами так густ, что кажется, будто карабкаюсь по голой почве. Шаг за шагом, неровно, скользко и нетвердо. Я, Альфа и Брэнди, -- мы так долго общались на английском как на втором языке, что забыли его как наш первый.
   У меня нет родного языка.
   На уровне глаз -- грязные камни темной стороны люстры. По другую сторону перил серый мраморный пол коридора смотрится так, будто мы поднимаемся по ступенькам сквозь облака. Шаг за шагом. Где-то вдалеке продолжается требовательная речь Альфы: теперь о винных погребах, о псарне для собак русской борзой. Постоянная нужда Альфы во внимании со стороны агентши тускнеет как радиошоу с телефонными звонками в студию, мечущееся в открытом пространстве.
   -- ...Принцесса Брэнди Элекзендер, -- теплые, темные слова Альфы взлетают наверх. -- Она может снимать одежду и кричать как дикие лошади в даже многолюдных ресторанах...
   Голос первой королевы и ореол "Лер дю Темп" объявляют:
   -- В следующем доме, -- говорят ее губы в стиле "Незабудка" -- Альфа станет немым.
   -- ...Ваша грудь, -- рассказывает Альфа агентше. -- У вас двое грудей молодой женщины...
   Ни одного родного языка не осталось между нами.
   Перенесемся в тот миг, когда мы наверху.
   Переключимся на то, что вот теперь можно все.
   После того, как женщина-риэлтер поймана в ловушку голубых глаз синьора Альфа Ромео, перенесемся в то место, где начинается собственно обман. Центральная ванная всегда обнаруживается вниз по коридору по той стороне, где лучший вид из окон. Эта ванная выложена розовой зеркальной плиткой: все стены и даже потолок. Мы с принцессой Брэнди повсюду, отражаемся в каждой поверхности. Вот мы, смотрите: вот Брэнди сидит на бортике с одного конца большой ванны, а вот я -- сижу с другого.
   Каждая из нас уселась на свою сторону каждой ванны во всех зеркалах. Тут просто куча Брэнди Элекзендер, не сосчитать, и все мной командуют. Все развязывают сумочки воловьей кожи, и сотни больших унизанных кольцами рук Брэнди извлекают множество новеньких копий "Настольного врачебного справочника" в красной обложке, с Библию размером.
   Сотни пар ее глаз под тенями в стиле "Горячая Брусника" смотрят на меня со всех стен комнаты.
   -- Расклад ты знаешь, -- командуют сотни ртов в стиле "Незабудка". Большие руки выдвигают ящики и открывают дверцы шкафчиков. -- Помни, откуда что берешь, и ставь точно на место, -- говорят рты. -- Сначала разберемся с лекарствами, потом с косметикой. Охота началась.
   Вынимаю первый пузырек. Это валиум, и я поднимаю пузырек, чтобы вся сотня Брэнди смогла прочесть ярлык.
   -- Бери, сколько сможем вынести, -- говорит Брэнди. -- Потом переходи к следующему.
   Вытряхиваю несколько голубых пилюль в карман сумочки к другим таблеткам валиума. В следующем пузырьке обнаруживаю дарвон.
   -- Дорогая, эта штука -- во рту как райское блаженство, -- Все Брэнди наклоняются, разглядывая пузырек, который я держу. -- Не страшно, если мы возьмем побольше?
   Срок годности на этикетке истекает всего через месяц, а пузырек до сих пор почти полон. Думаю, мы можем забрать почти половину.
   -- Ну-ка, -- большая кисть, унизанная кольцами, тянется ко мне со всех сторон. Десятки больших рук подносят ко мне открытые ладони. -- Дай Брэнди парочку. У принцессы снова болит поясница.
   Вытряхиваю десяток капсул, и сотня рук кладет тысячу транквилизаторов на красные ковры языков во всех ртах в стиле "Незабудка". Самоубийственная доза дарвона соскальзывает в темные подземелья континентов, образующих мир Брэнди Элекзендер.
   Внутри следующего пузырька -- маленькие фиолетовые овалы 2,5-миллиграмового премарина.
   Это сокращение от "Pregnant mare urine", "моча жеребной кобылы". Это сокращение от тысяч бедных лошадок в Северной Дакоте и в центральной части Канады, обреченных стоять в тесных темных стойлах со вставленными в зад катетерами, назначение которых -- собрать каждую каплю мочи; а выпускают лошадей лишь затем, чтобы они могли очередной раз трахнуться. Смешно то, что такая же картина почти в точности описывает долгое и основательное пребывание в больнице, -- но это уже из моего личного опыта.
   -- Не надо так на меня смотреть, -- объявляет Брэнди. -- Принимай я эти пилюли, или не принимай -- жеребят из мертвых не вернешь.
   В следующем пузырьке круглые шершавые 100-миллиграмовые таблеточки алдактона.
   Наша хозяйка, сдается мне, всерьез подсела на женские гормоны.
   Обезболивающее и эстроген -- для Брэнди они словно два единственных рациона питания, и она повторяет:
   -- Дай, дай, дай, -- ест немного маленьких таблеток эстинила с розовым покрытием. Выталкивает несколько бирюзово-голубых таблеток эстрейса. Втирает немного вагинального премарина вместо крема для рук и заявляет:
   -- Мисс Кей? -- говорит она. - У меня уже кулаки не сжимаются. Как думаешь, может, ты разберешься тут со всем остальным, а я пока прилягу?
   Сотни меня, расклонированные в розовых зеркалах ванной, -- мы все обследуем запасы косметики, пока принцесса отправляется вздремнуть в салатно-розовой и старомодно-балдахиновой роскоши центральной ванной комнаты. Обнаруживаю дарвоцет, перкодан и компазин; нембутал и перкоцет. Оральные эстрогены. Антиандрогены. Прогестон. Трансдермальный эстрогеновый пластырь. Не нахожу ни одного цвета косметики Брэнди: нету румян "Дикая Роза". Нету теней для глаз "Горячая Брусника". Обнаруживаю вибратор со вздувшимися и потекшими, севшими батарейками внутри.
   Думаю: вот, значит, какова старуха, владеющая этим домом. Покинутые всеми, набирающие возраст, объевшиеся колес пожилые дамы, которые становятся все невидимее с каждой минутой старения, не должны носить чересчур много грима. Не должны выбираться на прогулки почесать горячую точку. Не должны потеть, отплясывая буги на вечеринках. Мое дыхание скапливается несвежим жаром под вуалями, под отсыревшими слоями шелка, сеточки и хлопкового жоржета; я поднимаю их первый раз за день, и во всех зеркалах смотрю на розовое отражение того, что осталось от моего лица.
   Свет мой, зеркальце, скажи: кто на свете всех милее?
   Злая царица была дурой, когда играла в белоснежкину игру. Существует возраст, после которого женщина должна переключиться на новый вид силы. Деньги, например. Или оружие.
   "Я живу, как мне нравится", -- говорю себе, -- "И мне нравится, как я живу".
   Говорю себе -- "Я это заслужила".
   "Все в точности так, как мне хотелось".
  
   ГЛАВА ТРЕТЬЯ
  
   До встречи с Брэнди хотелось мне лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил, что случилось с моим лицом.
   -- Птицы склевали его, -- хотела бы я ответить.
   Птицы склевали мое лицо.
   Но никто не желал знать. А потом -- никто, кроме Брэнди Элекзендер.
   Только не надо думать, что вышло грандиозное стечение обстоятельств. Мы обязаны были встретиться. У нас столько общего. У нас все очень близко. К тому же, некоторые быстрее, некоторые медленнее -- но в итоге все мы уродуемся. Многим женщинам знакомо ощущение того, как с каждым днем становишься все невидимей. Брэнди долгие месяцы проторчала в больнице, и я тоже, -- а существует не так уж много больниц, где проводят крупные операции по косметологической хирургии.
  
   Переключимся назад, на сестер милосердия. Им обязательно надо всех дергать, -- этим монашкам, которые работают медсестрами. Одна сестра рассказывала мне о каком-то пациенте с другого этажа, очень милом и очаровательном. Он был адвокатом и умел показывать магические фокусы при помощи одних только рук и бумажной салфетки. В тот день медсестра была из монашек, которые носят медицинский вариант обычной церковной формы, и она рассказала тому адвокату обо мне все. Ее звали сестра Катерина. Она рассказала ему, что я мила и чиста, и заметила -- как здорово было бы, если бы мы с ним встретились и безумно друг в друга влюбились.
   Так и сказала.
   На полпути вниз по переносице у нее очки в тонкой оправе, через которые она меня разглядывает: очки с вытянутыми квадратными линзами, как предметные стекла для микроскопа. Из-за мелких полопавшихся капилляров кончик носа у нее постоянно красного цвета. Она зовет это "розацея". Ее легче представить живущей в пряничном домике, чем в монастыре. Замужем за Санта-Клаусом вместо Господа Бога. Крахмальный передник, который она носит поверх одеяния, так сверкает белизной, что в первый приезд сюда, прямо с места большой автомобильной аварии, помню, от него отсвечивало каждое пятно моей крови.
   Мне дали ручку и бумагу, чтобы я могла общаться. Голову обернули повязками, ярдами тугого бинта, удерживающего на месте клочья ваты; все схвачено металлическими скобками крест-накрест, чтобы не дать мне распутаться. Намазали толстый слой геля-антибиотика, едкого в замкнутом пространстве под ватой.
   Мои волосы собрали сзади, -- заброшенные и горячие, под бинтом, куда мне не пробраться. Женщина-невидимка.
   Когда сестра Катерина упомянула того, другого пациента, я поинтересовалась, не встречала ли его тут: ее адвоката, симпатичного милого волшебника.
   -- Я же не говорила, что он симпатичный, -- отвечает она.
   Сестра Катерина говорит:
   -- Он все еще немного стесняется.
   Пишу на дощечке с бумагой:
   "все еще?"
   -- После маленькой неприятности, -- она улыбается, брови гнутся дугой, все подбородки подтягиваются к шее. -- Он не пристегнулся.
   Говорит:
   -- Машина его перевернулась ему прямо через голову.
   Говорит:
   -- Вот поэтому он вам идеально подойдет.
   Еще давно, пока я спала под снотворным, кто-то вынес из моей уборной зеркало. Сестры, похоже, уводили меня подальше от всего полированного, точно так же, как самоубийц держат вдали от ножей. Пьяниц вдали от спиртного. Самое близкое к зеркалу, что у меня осталось - это телевизор, но он показывал лишь то, какой я была прежде.
   Когда я просила полицейские снимки со времени происшествия, дневная медсестра отвечала мне:
   -- Нет, -- Фото лежали в картотеке в комнате медперсонала, и, казалось, любой может затребовать их, кроме меня. Та медсестра говорила:
   -- Доктор считает, что на данный момент вы и так достаточно пережили.
   Та же самая сестра пыталась свести меня со счетоводом, чьи волосы и уши обгорели при неполадке с пропаном. Она представила меня студенту-выпускнику, который утратил речевой аппарат, когда приболел раком. Мойщику стекол, который пролетел три этажа и стукнулся головой о бетон.
   Так и говорила: "неполадка", "приболел", "стукнулся". Маленькая неприятность адвоката. Мое большое происшествие.
   Каждые шесть часов сестра Катерина является проверить мои признаки жизни. Замерить пульс по секундной стрелке своих мужских наручных часов, толстых и блестящих серебром. Обернуть мою руку в нарукавник для измерения кровяного давления. Померить мне температуру, -- для этого она заталкивает в мое ухо что-то вроде электрошокера.
   Сестра Катерина была из тех монашек, которые носят обручальное кольцо.
   А женатые люди часто считают, что ответ на все -- любовь.
  
   Перенесемся в день большого происшествия, когда окружающие проявляли такую кучу внимания. Люди, те ребята, которые пропустили меня без очереди в кабинет неотложной помощи. То, как на своем настояла полиция. В смысле, принести больничную простыню с надписью "Мемориальный госпиталь Ла Палома", отпечатанной по краю нестираемым синим. Сначала мне внутривенно влили морфий. Потом усадили на каталку.
   Большую часть этого я не помню, но дневная медсестра рассказала мне про полицейские снимки.
   Картинки на этих больших глянцевых фото 8x10 так же милы, как все остальные в моем портфолио. Они черно-белые, сообщила сестра. Только в этих самых снимках восемь-на-десять я сижу на каталке, прислонившись к стене кабинета неотложки. Присутствовавшая при этом медсестра провела десять минут, разрезая на мне платье эдакими маникюрными ножничками из операционной. Сам процесс я помню. То было мое хлопчатобумажное открытое платье от "Эспре". Помню, что когда заказывала его по каталогу, едва не заказала пару таких: они так удобны, так свободно держатся, пускают ветерок сквозь рукава, а тот приподнимает оборку в талии. А если ветерка не будет -- покроешься испариной, а хлопчатобумажная ткань облепит тело, как дюжина фиговых листочков, -- только при этом платье на тебе почти прозрачно. Выходишь в патио, -- и как же это здорово: словно миллионы прожекторов выделяют тебя в толпе; или заходишь в ресторан, когда снаружи под тридцать, и весь мир оборачивается и смотрит на тебя, будто тебе только что вручили какую-то серьезную награду за отличия в некоем крупном достижении всей жизни.
   Вот так оно бывало. Помню внимание такого типа. Оно всегда накалено под тридцать по Цельсию.
   И припоминаю свое нижнее белье.
   Прости, мам, прости, Бог, но на мне была только маленькая передняя заплаточка с эластичной резинкой вокруг талии и одной лишь завязкой, которая следует по впадине зада и крепится к той же передней заплатке. Телесного цвета. Такая завязка, идущая по щели, -- то самое, что кругом называют "ниткой для жопы". Я носила нательную заплатку именно ради того момента, когда хлопчатобумажное платье становится почти прозрачным. Никогда ведь не предвидишь, что все закончится в комнате неотложной медпомощи, платье на тебе разрежут, а детективы будут фотографировать твою персону, приткнувшуюся на каталке с капельницей морфия в одной руке и францисканской монахиней, орущей в другое ухо:
   -- Делайте снимки! Быстрее делайте снимки! Она продолжает терять кровь!
   Нет, серьезно, это было веселее, чем звучит.
   Веселье началось, когда я сидела, развалившись на каталке как анатомически правильная тряпичная кукла, одетая лишь в эту заплаточку, а лицо у меня было точь-в-точь как сейчас.
   А полиции пришлось попросить монашек прикрыть мне грудь простыней. Чтобы спокойно делать снимки, ведь детективов очень смущало, что я сижу топлесс.
  
   Перенесемся в тот момент, когда мне отказались предъявить фото, -- один из детективов сказал тогда, что если бы пуля прошла на два дюйма выше, то я была бы мертва.
   Не понимаю, к чему все это.
   А на два дюйма ниже -- и я бы распарилась в пикантном открытом хлопчатом платье, уламывая парня из страховой компании отказаться от расследования и заменить окно в моей машине. Потом сидела бы у бассейна, покрытая кремом от загара, рассказывая паре симпатичных мальчиков, как ехала по шоссе в Стингрей, и вдруг -- какой-то камень, или я там не знаю что, -- но боковое окно прямо взорвалось. А симпатичные мальчики сказали бы -- "Ого!"
  
   Переключимся на другого детектива, который обыскал салон моей машины на предмет пули, осколков кости, всего остального, -- этот детектив заметил, что машину я вела с опущенным наполовину стеклом. "Окно машины", -- заявил мне этот парень поверх глянцевых снимков со мной в белой простыне, -- "Окно машины всегда должно быть закрыто или открыто полностью". Он, мол, и припомнить не может, сколько раз видел автомобилистов, обезглавленных окнами в транспортных происшествиях.
   Как я могла не рассмеяться.
   Так и сказал: "автомобилисты".
   Со ртом, какой у меня был, единственный звук, который еще можно было произвести -- это был смех. Я не могла не смеяться.
  
   Перенесемся во времена после фото, когда люди перестали смотреть на меня.
   Тем вечером пришел мой парень, Манус: после комнаты неотложки, после того, как меня отвезли на личной каталке в операционную, после того, как кровотечение остановилось, и я была в палате. Вот тогда-то и показался Манус. Манус Келли, пробывший моим женихом вплоть до момента, когда увидел, что от меня осталось. Манус сидел и смотрел на черно-белые глянцевые снимки новоприобретенного мною лица, тасуя их туда-обратно, переворачивая вверх ногами и задом наперед, точь-в-точь как делают с эдакими волшебными картинками, на которых у вас сначала прекрасная женщина, но если посмотреть еще раз -- там окажется злая ведьма.
   Манус говорит:
   -- О Боже...
   Потом говорит:
   -- О Господи, Господи Иисусе...
   Потом:
   -- Господи...
   Во времена нашего с Манусом первого свидания я еще жила с предками. Манус продемонстрировал мне значок в бумажнике. Дома у него был пистолет. Он оказался полицейским детективом, и очень преуспевал на службе в полиции нравов. Встреча из разряда "зима и весна". Манусу было двадцать пять лет, мне восемнадцать, но мы стали встречаться. Вот в таком мире живем мы с вами. В первое свидание мы поехали кататься на лодке, он был одет в плавки "Спидо", -- а любая умная женщина знает, что это значит как минимум бисексуальность.
   Моя лучшая подруга, Эви Коттрелл, работает моделью. Так вот, Эви утверждает, что красивые люди ни в коем случае не должны заводить роман друг с другом. Вместе им просто не сгенерировать достаточно внимания. Эви говорит, когда они рядом, тут же происходит общий сдвиг в стандарте красоты. Это нетрудно прочувствовать, говорит Эви. Когда вы оба красивы -- ни один из вас реально не красив. Вместе, парой, вы меньше суммы вас врозь.
   Никого из двоих уже не заметят по-настоящему.
   Тем не менее, было как раз время, когда меня записывали в том самом телемарафоне, в одной из таких вот длиннющих реклам, окончания которой ждешь с минуты на минуту, потому что ведь это в конце концов лишь реклама, -- но на самом деле она длиной в полчаса. Нас с Эви наняли на роль ходячей секс-обстановки, нам было положено надевать тесные вечерние платья и склонять телезрителей к покупке кухонного комбайна "Ням-ням". Манус входит и садится в студии среди публики, а после съемок начинает:
   -- Пойдем кататься на лодке?
   А я подхватываю:
   -- Конечно!
   Ну и пошли мы кататься, а я забыла очки от солнца, и в доке Манус купил мне новую пару. Новые очки были точной копией "Вуарнетов" Мануса, только сделаны были в Корее вместо Швейцарии, и стоили два доллара.
   Через три мили выхожу к палубным конструкциям -- и падаю. Манус бросает мне веревку -- не могу ее поймать. Манус кидает мне пиво -- не могу поймать и пиво. Болит голова, головная боль из того разряда, которой карал Господь в Ветхом завете. Чего я не знала - так это того, что одно стекло в солнечных очках оказалось темнее другого, почти непрозрачное. Из-за этого стекла я слепла на один глаз и теряла восприятие глубины.
   На то время я еще не в курсе, почему у меня такое хреновое восприятие. Это все солнце, говорю себе, и по-прежнему хожу в очках, натыкаюсь на все подряд, и мучаюсь.
  
   Перенесемся во второй раз, когда Манус посетил меня в больнице; он обращается ко глянцевым снимкам со мной, сидящей в простыне "Собственность Мемориального госпиталя Ла Палома", и рассказывает, что мне стоит подумать о том, как вернуться к жизни. Мне нужно бы строить планы. "Ну, то есть", -- говорит он. -- "Поучиться. Получить степень".
   Сидит у моей койки и держит между нами фото, так что я не могу разглядеть ни его, ни что на них. На дощечке письменно прошу Мануса показать их мне.
   -- Когда я был ребенком, мы разводили щенков добермана, -- отвечает Манус по другую сторону снимков. -- И когда щенку около шести месяцев, ему купируют хвост и уши. Такой стиль для этой породы. Идешь в мотель, к человеку, который ездит по штатам, подрезая уши и хвосты тысячам щенков добермана, боксера или бультерьера.
   Пишу на дощечке:
   "ну и?"
   И разворачиваю в его сторону.
   -- Ну и дело в том, что того, кто режет тебе уши, ты ненавидишь потом всю свою жизнь, -- отвечает он. - Никому не нужно, чтобы постоянный ветеринар этим занимался, поэтому платят незнакомцу.
   По-прежнему просматривая картинку за картинкой, Манус поясняет:
   -- Вот почему я не могу тебе это показать.
   Где-то снаружи больницы, в набитой окровавленными полотенцами комнате мотеля, с коробкой инструментов и иголок, или же в машине на пути к очередной жертве, или же на корточках около собаки, накачанной лекарствами и купированной в грязной душевой, -- тот человек, которого ненавидит, должно быть, целый миллион собак.
   Сидя около моей койки, Манус продолжает:
   -- Тебе просто надо запрятать подальше воспоминания о роли девчонки с обложки.
   Фотограф журнала мод орет в моей голове:
   "Дай мне жалость!"
   Вспышка!
   "Дай мне еще один шанс!"
   Вспышка!
   Вот чем я занималась до происшествия. Зовите меня полной вруньей, но до происшествия я заявляла людям, что учусь в колледже. Если скажешь ребятам, что ты модель, они позатыкаются. Тот факт, что ты модель, будет значить для них, что приходится держать связь с какой-то низшей формой жизни. Начинаются объяснения на пальцах. Все тупят. Зато когда говоришь ребятам, что учишься в колледже, то парней это так впечатляет. Можно изучать что угодно -- и не нужно знать ничего. Просто говоришь: "токсикология", или "морской биокинез", и тот, с кем общаешься, переведет разговор на собственную персону. Если не поможет -- упоминаешь "нервные синапсы эмбрионов голубя".
   В свое время я и в самом деле училась в колледже. Мне оставалось примерно шестьсот зачетов до получения на последнем курсе степени по персональному фитнессу. Теперь слышу от родителей, что сейчас могла бы уже быть врачом.
   Прости, мам.
   Прости, Бог.
   Бывали случаи, когда мы с Эви ходили по дискотекам и барам, а люди ловили нас у выхода из дамской уборной. Ребята объясняли, что проводят кастинг для телевизионной рекламы. Парень дает мне бизнес-карточку и спрашивает, в каком я агентстве.
   Был случай, когда меня навещала мама. Мама курит, и вот, когда я впервые пришла со съемок, она держала в руках спичечный коробок и спросила:
   -- Что это должно означать?
   Говорит:
   -- Пожалуйста, скажи мне, что ты не такая же законченная шлюха, как твой бедный погибший брат.
   На коробке имя незнакомого мне парня и номер телефона.
   -- Я нашла здесь далеко не один, -- замечает мама. -- Чем ты тут занимаешься?
   Я не курю. Говорю ей об этом. Эти коробки скапливаются, потому что мне неудобно не брать их, и неохота их выбрасывать. Поэтому ими в кухне забит весь буфет: кучей людей, которых я не помню, с их телефонными номерами.
  
   Перенесемся в ничем не примечательный день в больнице, где-то в края у дверей кабинета логопеда. Медсестра водила меня за локоть туда-сюда для упражнений в ходьбе, и когда мы завернули за тот самый угол, именно там, в проеме открытой двери, -- бах! -- там-то и была Брэнди Элекзендер, роскошно рассевшаяся в позе принцессы Брэнди, в переливчатом костюме "кошечка" от Вивьен Вэствуд, который менял цвета с каждым ее движением.
   "Мода" во плоти.
   Фотограф журнала мод орет в моей голове:
   "Дай мне восторг, детка!"
   Вспышка!
   "Дай мне восхищение!"
   Вспышка!
   Логопедша говорила:
   -- Брэнди, вы сможете поднять высоту голоса, если приподнимете гортанный хрящ. Это такая выпуклость у вас в глотке, подъем которой можно ощутить, если спеть по восходящей, -- она продолжала. -- Когда сможете удержать голосовой резонатор высоко поднятым в глотке, ваш голос будет держаться в диапазоне от "соль" до среднего "до". Это около 160 герц.
   Брэнди Элекзендер и ее образ превращали остальной окружающий мир в виртуальную реальность. Под каждым новым углом она меняла цвет. Зеленела с одним моим шагом. Краснела с другим. Засеребрилась и стала золотой, а потом осталась позади нас и исчезла.
   -- Ах, моя беспомощная бедняжечка, -- сказала сестра Катерина, шлепая по бетонному полу. Она посмотрела, как я выгибаю шею, чтобы взглянуть назад по коридору, и спросила, есть ли у меня семья.
   Пишу:
   "да, был брат-голубой, но он умер от СПИДа".
   А она говорит:
   -- Ну что же, значит это было к лучшему, правда?
  
   Перенесемся в следующую неделю после последнего визита Мануса, в смысле -- вообще последнего; когда в больницу вваливается Эви. Эви смотрит на глянцевые снимки и обращается к Богу с Иисусом Христом.
   -- Знаешь, -- произносит Эви из-за охапки журналов "Мода" и "Шарм", которые принесла мне. -- Я говорила с агентством, и мне сказали, что если мы переделаем твой портфолио, они подумают над принятием тебя назад, на ручную работу.
   Эви имеет в виду модель по рукам, по демонстрациям колец-коктейль, бриллиантовых теннисных браслетов и тому подобного дерьма.
   Будто оно мне надо.
   Я не могу говорить.
   Я могу есть только жидкое.
   Никто не станет смотреть на меня, я невидима.
   Мне хочется лишь одного: чтобы кто-нибудь спросил меня, что случилось. Лишь потом я смогу вернуться к жизни.
   Эви обращается к стопке журналов:
   -- Хочу, чтоб ты пришла пожить у меня, когда выберешься, -- она расстегивает на краю моей койки полотняную сумочку и роется в ней обеими руками. -- Будет здорово. Вот увидишь. Мне дико надоело торчать там в одиночку.
   Потом говорит:
   -- Я уже перевезла твои вещи к себе в свободную спальню.
   Не вылезая из сумочки, Эви продолжает:
   -- Как раз еду на съемки. У тебя случайно не осталось талонов от агентств, не одолжишь мне?
   Пишу на дощечке:
   "на тебе мой свитер?"
   И разворачиваю дощечку в ее сторону.
   -- Ага, -- отвечает она. -- Но же я знаю, что ты не против.
   Пишу:
   "но это же шестой размер".
   Пишу:
   "а у тебя девятый".
   -- Слушай, -- говорит Эви. -- У меня вызов на два часа. Что если я загляну как-нибудь, когда настроение у тебя будет получше?
   Обращаясь к своим часам, Эви говорит:
   -- Мне очень жаль, что так вышло. В этом никто не виноват.

* * *

   В больнице каждый день проходит так:
   Завтрак. Обед. Ужин. В промежутках вваливается сестра Катерина.
   По телевизору один канал, который день и ночь крутит только рекламу, и там мы вместе: Эви и я. У нас куча баксов. В честь мероприятия с кухонным комбайном мы изображаем широкие улыбки знаменитостей, те самые гримасы, в которых лицо напоминает здоровенный обогреватель. На нас платья с блестками, того типа, что когда входишь в платье под свет прожектора, оно вспыхивает как миллион репортерских камер, делающих твой снимок. Такое яркое ощущение известности. Стою в том двадцатифунтовом платье, изображая эту самую широкую улыбку и бросая останки животных в плексигласовую воронку наверху кухонного комбайна "Ням-ням". Из той штуки лезут и лезут канапе, как бешеные, и Эви приходится тащиться в зрительный зал, предложить народу попробовать канапе.
   А народ съест что угодно, лишь бы попасть на экран.
   Потом, за кадром, Манус начинает:
   -- Пойдем кататься на лодке?
   И я подхватываю:
   -- Конечно!
   С моей стороны было так глупо не догадываться, что происходит.
  
   Переключимся на Брэнди, сидящую на складном стуле, там, в кабинете логопеда, полирующую ногти фосфорной полоской спичечного коробка. Ее длинные ножки могли бы передавить напополам мотоцикл, а легальный ее минимум туго перетянут в плюшевый стретч с леопардовым рисунком, изо всех сил борется за свободу.
   Логопедша учит:
   -- Когда говорите, держите голосовую щель приоткрытой. Так Мэрилин Монро пела "С днем рожденья" президенту Кеннеди. Тогда ваше дыхание будет проходить голосовые связки более по-женски, более беспомощно.
   Медсестра проводит меня мимо: я в картонных шлепанцах, тугих повязках и глубоком восторге, а Брэнди Элекзендер поднимает взгляд в самый последний момент, и подмигивает. Наверное, так же умеет подмигивать только Господь Бог. Как будто кто-то фотографирует тебя. "Дай мне радость". "Дай мне веселье". "Дай мне любовь".
   Вспышка!
   Только небесные ангелы, наверное, умеют слать воздушные поцелуи так, как это делает Брэнди, озаряя светом весь остаток моей недели. Вернувшись в свою палату, я пишу:
   "кто она?"
   -- Никто из тех, с кем стоит связываться, -- отзывается медсестра. -- На вас и так хватит проблем.
   "но кто она?" -- пишу я.
   -- Если угодно, -- говорит сестра. -- Это кое-кто, меняющийся с каждой неделей.
   Как раз после этого сестра Катерина начала сводничать. Чтобы уберечь меня от Брэнди Элекзендер, она предлагает мне безносого адвоката. Предлагает дантиста-скалолаза, чьи пальцы и черты лица обглоданы до твердых небольших шишек в результате обморожения. Миссионера с темными пятнами какого-то тропического грибка повсюду под кожей. Механика, который наклонился над батареей в тот миг, когда она взорвалась, и кислота оставила его без губ и щек, и его зубы всегда видны в постоянном оскале.
   Смотрю на обручальное кольцо сестры-монашки и пишу:
   "наверное, этот ваш последний из полных бычар".
   За все время пребывания в госпитале, я ни за что не смогла бы влюбиться. Я просто не смогла бы тогда прийти к этому. Снизить планку. Я не хотела ничего пересматривать. Я не хотела подбирать никакие осколки. Умерять амбиции. Взяться жить неполноценной жизнью. Я не хотела чувствовать себя лучше просто оттого, что жива. Искать компенсации. Я хотела только, чтобы мне привели в порядок лицо, если такое было возможным, -- а оно не было.
   Когда приходит время повторно познакомить меня с твердой пищей, с забытыми названиями блюд, это оказываются паста из курицы и тертая морковь. Детское питание. Все толченое, измельченное или выжатое.
   Скажи мне, что ты ешь, и я скажу -- кто ты.
   Медсестра приносит мне частные газетные объявления личного характера. Сестра Катерина пялится вдоль своего носа сквозь очки и читает: "Парни ищут стройных предприимчивых девушек для отдыха и отношений". И -- да, ведь правда, -- ни один из одиноких парней не исключает специально из рассмотрения отвратительно изуродованных девчонок с растущими медицинскими счетами.
   Сестра Катерина говорит мне:
   -- А вот есть мужчины, которым можно писать в тюрьму, им необязательно знать, как вы выглядите в жизни.
   Просто слишком трудно попытаться в письменной форме выразить ей мои чувства.
   Сестра Катерина зачитывает отдельные колонки, пока я ложечкой поедаю ростбиф. Предлагает мне поджигателей. Грабителей. Мошенников по налогам. Говорит:
   -- Вам, конечно, ни в коем случае не хотелось бы встречаться с насильником. Мало кто так отчается.
   Между одиноким мужчиной, сидящим за решеткой за вооруженное ограбление, и убийцей второй степени тяжести, она останавливается, чтобы спросить меня, что не так. Берет меня за руку и обращается к имени на моем пластиковом браслете, -- смотрите, какая из меня уже получается модель по рукам: кольца-коктейль, именные пластиковые браслеты, все так прекрасно, что даже христова невеста не может отвести от них взгляд. Она говорит:
   -- Как вы себя чувствуете?
   Обхохотаться.
   Спрашивает:
   -- Вы что -- не хотите влюбиться?
   Фотограф у меня в голове говорит: "Дай мне терпение".
   Вспышка!
   "Дай мне самоконтроль".
   Вспышка!
   Дело в том, что у меня осталось пол-лица.
   Мои раны под повязками по-прежнему кровоточат, оставляя крошечные пятнышки крови на кусках ваты. Один врач, тот, что делает обходы по утрам, проверяет мою перевязку, говорит, что мои раны все еще слезятся. Так и сказал.
   Я все еще не могу говорить.
   Моя карьера окончена.
   Я могу есть только детское питание. Никто больше не вытаращится на меня так, словно я выиграла огромный приз.
   "ничего", -- пишу на дощечке.
   "ничего, все в порядке".
   -- Вы не прорыдались, -- заявляет сестра Катерина. -- Вам нужно хорошо поплакать, а потом вернуться к жизни. Вы слишком спокойно ко всему отнеслись.
   Пишу:
   "не смешите, у меня лицо", -- пишу. -- "доктор грит, раны заслезятся".
   И все же, наконец хоть кто-то заметил. Все это время я была спокойна. Ни разу, ни капельки не запаниковала. Я видела свою кровь, сопли и зубы, все разбрызганное по приборной доске в момент после происшествия, но истерика невозможна без публики. Паниковать в одиночестве -- это все равно что смеяться наедине с собой. Чувствуешь себя очень и очень глупо.
   В тот миг, когда все произошло, я понимала, что наверняка умру, если не сверну на следующем съезде с шоссе, не поверну направо в направлении Северо-восточного Гауэра, не проеду двенадцать кварталов и потом не поверну к Мемориальному госпиталю Ла Палома, на стоянку неотложки. Припарковалась. Взяла ключи, сумочку, и пошла. Стеклянные двери скользнули в стороны, прежде чем я смогла разглядеть в них свое отражение. Толпа внутри, все люди со сломанными ногами и подавившимися детишками, тоже скользнули в стороны, завидев меня.
   Потом морфий внутривенно. Мое платье разрезано маникюрными ножничками из операционной. Трусики-заплатка телесного цвета. Полицейские снимки.
   Детектив, обыскавший мою машину на предмет осколков кости, тот самый парень, что видел всех людей, которым отрезало головы полуоткрытыми окнами автомобилей, -- однажды вернулся и сказал, что искать уже нечего. Птицы; чайки, может еще сороки. Они пробрались в припаркованную у госпиталя машину через разбитое окно.
   Сороки склевали все то, что детектив именовал "следами мягких тканей". А кости они, скорее всего, унесли.
   -- Понимаете, мисс, -- объяснял он. -- Чтобы разбить их на скалах. Достать костный мозг.
   Пишу карандашом на дощечке:
   "ха-ха-ха".
  
   Перенесемся в момент прямо перед снятием моих повязок, когда логопед говорит мне, что я должна стать на колени и благодарить Бога за то, что он оставил мне в голове язык, притом неповрежденный. Мы сидим в темной печке ее кабинета, половину комнаты занимает металлический стол, стоящий между ею и мной, и логопедша объясняет мне, как чревовещатель озвучивает куклу. Видите ли, чревовещатель не должен допустить, чтобы движения его губ заметили. На самом деле он вообще не может пользоваться губами, поэтому, чтобы выговорить слово, прижимает язык к небу.
   Вместо окна у логопедши на стене календарь с котенком, опутанным спагетти, над словами:
   "УПОР НА ХОРОШЕЕ".
   Она объясняет, мол, если не можете произнести какой-то звук при помощи губ, подмените его сходным; логопедша учит: например, звук "эт" можно использовать вместо звука "эф". В своем контексте употребляемый звук становится понятным.
   -- Лучше бы я пошла ловить торель, -- изрекает логопедша.
   "так иди лови свою торель", -- пишу я.
   -- Нет, -- возражает она. -- Повторите.
   Глотка у меня постоянно болит и пересыхает, не смотря даже на миллионы жидкостей в пище, которую она пропускает за день. Рубцовая ткань вздымается твердой и гладкой рябью вокруг моего неповрежденного языка.
   Логопед повторяет:
   -- Лучше бы я пошла ловить торель.
   Говорю:
   -- Салгхрю жвойив фйфови сдкифй.
   -- Нет, не так, -- возражает логопедша. -- У вас не получается.
   Говорю:
   -- Солфйф жвойи ддд ослидйф?
   Она отвечает:
   -- Нет, все равно не выходит.
   Смотрит на часы.
   -- Дигри вриор гмйги г гиэл, -- говорю.
   -- Вам нужно много практиковаться, но самостоятельно, -- отзывается она. -- Ну, еще разок.
   Говорю:
   -- Йрогйир фи фкгоевир мфофейнф фсфд.
   Она отзывается:
   -- Отлично! Здорово! Видите, как просто?
   Пишу карандашом на дощечке:
   "пошла на х".
  
   Перенесемся в день, когда с меня сняли повязки.
   Чего ожидать -- неизвестно, но каждый врач и медсестра, интерн и санитар, уборщица и повар в больнице -- все останавливались, таращились из-за двери, а если я ловила их за этим занятием, лаяли: "Поздравляем вас!", -- уголки их ртов широко расползались и дрожали в фальшивой слабенькой улыбке. Глаза выпучивались. Честное слово, так и было. А я снова и снова поднимала один и тот же картонный знак, чтобы сказать им:
   "спасибо".
   А потом я сбежала. Это было после того, как из "Эспре" прибыло новое легкое хлопчатобумажное платье. Сестра Катерина проторчала надо мной все утро со щипцами для завивки, пока не уложила мне волосы в прическу в виде большой шапки сливочного крема, в прическу без боковых локонов. Потом Эви принесла немного грима и подвела мне глаза. Я надела новое пикантное платье и с нетерпением ждала момента, когда покроюсь испариной. Все это лето я не видела зеркала, а если видела -- никогда не осознавала, что в нем отражаюсь. Я не видела полицейские снимки. Когда Эви и сестра Катерина закончили работу, говорю им:
   -- Де фойл йова фог жеофф.
   Эви отвечает:
   -- Да не за что.
   А сестра Катерина говорит:
   -- Но вы же только что ели полдник.
   Ясно -- никто здесь меня не поймет.
   Продолжаю:
   -- Конг виммер най пи жолли.
   Эви отвечает:
   -- Ага, это твои туфли, но я совершенно их не портила.
   А сестра Катерина говорит:
   -- Нет, пока никакой почты, но мы можем написать заключенным, когда вы передохнете, дорогая.
   Они ушли. И. Я осталась одна. И. Насколько же у меня плохо с лицом?
   А ведь иногда уродство может сыграть тебе на руку. Вот сейчас все люди носят пирсинг, татуировки, клеймения и шрамовые насечки... Я имею в виду: внимание есть внимание.
   Когда вышла на улицу в первый раз, у меня было такое чувство, будто я что-то пропустила. То есть куда-то исчезло целое лето. Всяческие вечеринки у бассейнов, лежания вразвалку на полированных носах катеров. Солнечные ванны. Отлов парней в машинах с откидывающимся верхом. Такое чувство, будто все пикники, игры в софтбол и концерты стекли в несколько снимков, которые Эви не проявит еще до самого Дня Благодарения.
   Когда выходишь наружу, весь мир кажется полноцветным после больничного белого на белом. Вроде прогулки по радуге. Вхожу в супермаркет, и покупки кажутся игрой, в которую я не играла с детства. Здесь все мои любимые марки продуктов: "Французская Горчица", "Рис а Рони", "Топ Рамэн", -- все пытается привлечь внимание.
   И все в таком ярком цвете. Новый сдвиг в стандартах красоты, -- теперь ни один из товаров не выделяется по-настоящему.
   Общая сущность меньше суммы своих частей.
   Кроме радуги из торговых марок, смотреть больше не на что. Когда я перевожу взгляд на людей -- вижу лишь затылки. Даже если повернуться сверхбыстро, удается уловить только ухо кого-то отворачивающегося. И весь народ вокруг обращается к Богу.
   -- О Боже, -- говорят все. -- Вы это видели?
   И потом:
   -- Это была какая-то маска? Господи, немного рановато для Хэллоуина.
   Все глубоко погружены в чтение этикеток на "Французской Горчице" и "Рисе а Рони".
   Так что я беру индейку.
   Сама не знаю зачем. Денег у меня нет, но я беру индейку. Копаюсь в куче больших замороженных индеек, крупных ледяных глыб телесного цвета, сложенных в холодильник. Копаюсь, пока не нахожу самую большую, и несу ее в объятьях, как ребенка в желтой целлофановой упаковке.
   Тащусь к выходу из магазина, прямо через кассы, и никто меня не останавливает. Никто даже не смотрит. Все читают бульварные газеты, притом с таким вниманием, будто где-то в них зарыто золото.
   -- Сейгфн ди офо утнбг, -- говорю. -- Ней вусй исвисн сднсуд.
   Никто не смотрит.
   -- ЭВСФ УИИБ ИУХ, -- восклицаю лучшим чревовещательским голосом, на который способна.
   Никто даже не разговаривает. Пожалуй, одни только клерки. "Удостоверение у вас с собой?", -- спрашивают они людей, которые выписывают чеки.
   -- Ф гйрн иуфнв си вуу, -- продолжаю. -- Ксиди снивуу сис сакнк!
   И вот тут какой-то ребенок говорит:
   -- Смотри!
   Все, кто не смотрел и не разговаривал, перестают дышать.
   Маленький мальчик повторяет:
   -- Смотри, мам, смотри, вон там! Там чудовище ворует продукты!
   Все съеживаются от смущения. Все стоят, втянув головы в плечи, словно на костылях. Читают заголовки газет еще упорнее, чем прежде.
   "ДЕВУШКА-ЧУДОВИЩЕ КРАДЕТ ПРАЗДНИЧНУЮ ПТИЦУ".
   И вот она я: распаренная, в хлопчатобумажном платье, с двадцатью пятью фунтами индюшатины в руках, индюшка покрывается инеем, и платье мое почти прозрачно. Мои соски тверды как камень, упираются в льдину в желтом целлофане, которую я держу в руках. Лицо под прической в виде шапки сливочного крема. Никто не смотрит на меня так, словно я выиграла что-то большое.
   Опускается вниз рука, шлепая ребенка, и тот начинает реветь.
   Маленький мальчик ревет как плачут невинно наказанные. Снаружи садится солнце. Внутри все замерло, кроме детского голоса, который орет снова и снова: "За что ты меня ударила?", "Я ничего не делал", "За что ты меня ударила?", "Что я такого сделал?"
   Я забрала индейку. Отправилась как можно быстрей обратно, в Мемориальный госпиталь Ла Палома. Уже почти стемнело.
   Все время, обнимая индейку, повторяла себе под нос: "Индейки. Чайки. Сороки".
   Птицы.
   Птицы склевали мое лицо.
   Когда возвращаюсь в больницу, ко мне по коридору движется сестра Катерина, везущая мужчину в инвалидной коляске; мужчина обмотан бинтами, увешан пластиковыми мешками и трубками, по которым вливаются в него и выливаются обратно желтые и красные жидкости.
   Птицы склевали мое лицо.
   Сестра Катерина зовет, ее голос все ближе и ближе:
   -- Э-эй! А у меня есть кое-кто, кто вам очень понравится.
   Птицы склевали мое лицо.
   Между ними и мной -- кабинет логопеда, и когда я ныряю в дверь, внутри в третий раз застаю Брэнди Элекзендер. Королева всего хорошего и доброго одета в безрукавную модель бронебойного платья от Версаче, с модным в этом сезоне потрясающим оттенком отчаяния и ложного смирения. В здоровом духе, но чуть изуродованное. Жизнерадостное, но чуть кривое. Первая королева -- самое прекрасное, что я когда-либо видела, поэтому пристраиваюсь в дверном проеме и молча смотрю.
   -- Мужчины, -- учит логопедша. -- В разговоре делают ударение на прилагательные, -- говорит она. -- Например, мужчина скажет: "Ты сегодня так привлекательна".
   Брэнди так привлекательна, что ее голову можно отрубить и выставить на синем вельвете в витрине "У Тиффани", и кто-нибудь обязательно приобретет ее за миллион долларов.
   -- А женщина скажет: "Ты сегодня так привлекательна", -- учит логопедша. -- Теперь вы, Брэнди. Повторите сами. С ударением на наречии, а не на прилагательном.
   Брэнди Элекзендер смотрит глазами в стиле "Горячая Брусника" на меня, стоящую в дверном проеме, и произносит:
   -- Девушка в позе, ты так чертовски уродлива! У тебя на лице слон сидел, или чего еще?
   Этот голос Брэнди; я почти не разбираю, что она говорит. В настоящий миг я просто обожаю Брэнди. Все в ней воспринимается так, будто прекрасна ты сама, а это твое отражение в зеркале. Брэнди -- королевское семейство моего момента. То единственное и незаменимое, ради чего стоит жить.
   Выдаю:
   -- Сфойб свнс уис, -- и пристраиваю холодную влажную индейку в объятия логопедши. Она сидит, пришпиленная двадцатью пятью фунтами мертвечины к кожаному сиденью вращающегося офисного кресла. Еще ближе по коридору -- зов сестры Катерины:
   -- Э-эй!
   -- Мриувн вси сьяой ай, -- продолжаю, выкатывая логопедшу в кресле в коридор. Говорю:
   -- Йовнд винк см фдо дснсв.
   А логопедша улыбается мне и отвечает:
   -- Вам незачем меня благодарить. Я выполняю свою работу, вот и все.
   Монашка прибыла с мужчиной в инвалидной коляске, с очередным мужчиной без кожи, или со сплющенной физиономией, или с полностью выбитыми зубами, -- с мужчиной, который идеально мне подойдет. Моя единственная настоящая любовь. Мой изуродованный, обезображенный или больной прекрасный принц. Мое кошмарное дальнейшее существование. Мое жуткое будущее. Чудовищный остаток моей жизни.
   Захлопываю дверь кабинета и закрываюсь внутри с Брэнди Элекзендер. На столе логопедши лежит ее блокнот, и я хватаю его.
   "спаси меня", -- пишу и поворачиваю написанное в сторону Брэнди. Пишу:
   "пожалуйста".
  
   Переключимся на руки Брэнди Элекзендер. Вечно все у нее начинается с рук. Брэнди Элекзендер протягивает руку -- одну из этих покрытых волосками кистей с копытообразными костяшками: вены всей руки собраны в пучок и стиснуты над локтем разноцветными наручными браслетами. Сама по себе Брэнди -- такой сдвиг в стандартах красоты, что ни одна больше вещь по-настоящему не выделяется. Даже ты сама.
   -- Так, девчонка, -- говорит Брэнди. -- Что там случилось с твоим лицом-то?
   Птицы!
   Пишу:
   "птицы, птицы склевали мое лицо".
   И начинаю смеяться.
   Брэнди не смеется. Брэнди спрашивает:
   -- И что это должно значить?
   Продолжаю смеяться.
   "я ехала по шоссе", -- пишу.
   И продолжаю смеяться.
   Кто-то выстрелил из ружья пулей 50-го калибра.
   "пуля оторвала с моего лица всю челюсть".
   Продолжаю смеяться.
   "я приехала в больницу", -- пишу.
   "я не умерла".
   Смеюсь.
   "мне не смогли поставить челюсть обратно, потому что ее съели чайки".
   И прекращаю смеяться.
   -- Подруга, почерк у тебя ужасный, -- говорит Брэнди. -- Ну, расскажи мне, что еще.
   "что еще", -- пишу. -- "мне приходится есть детское питание".
   "я не могу говорить".
   "моя карьера окончена".
   "у меня нет дома".
   "мой жених меня бросил".
   "никто на меня не посмотрит".
   "всю мою одежду испортила лучшая подруга".
   И продолжаю плакать.
   -- Еще что? -- спрашивает Брэнди. -- Расскажи мне все.
   "ребенок", -- пишу я.
   "ребенок в магазине назвал меня чудовищем".
   Эти глаза "Горячая Брусника" смотрят на меня так пристально, как не смотрела ни одна пара глаз за все прошедшее лето.
   -- Ты воспринимаешь все в совершенно херовом свете, -- объявляет Брэнди. -- И можешь перечислить только хлам, который уже в прошлом.
   Говорит:
   -- Нельзя строить свою жизнь на прошлом или настоящем.
   Брэнди добавляет:
   -- Ты расскажи мне о своем будущем.
   Брэнди Элекзендер встает на каблуки туфель-капканов из золотых пластинок. Первая королева достает украшенную камнями пудреницу из сумочки воловьей кожи, и со щелчком открывает ее, чтобы посмотреться в зеркало внутри.
   -- Эта врач, -- говорят губы "Графит". -- Эта логопедша совершеннейшая дура в подобных ситуациях.
   Усилием больших украшенных камнями мышц руки Брэнди я усажена на стул, все еще хранящий тепло ее зада, а она подносит мне пудреницу так, чтобы я могла заглянуть внутрь. Вместо пудры для лица там полно белых капсул. А на месте зеркальца -- фото Брэнди крупным планом, на котором она улыбается и выглядит потрясно.
   -- Это викодин, дорогая, -- говорит она. -- Медицинская школа имени Мэрилин Монро: достаточным количеством любого лекарства лечится любая болезнь.
   -- Греби, -- говорит. -- Помогай себе сама.
   Изящная и вечная богиня во всей красе. Фото Брэнди улыбается мне над морем из обезболивающего. Вот так я повстречала Брэнди Элекзендер. Вот так я нашла в себе силы не пытаться вернуть свою бывшую жизнь. Вот так я нашла в себе смелость не заниматься подбиранием все тех же осколков.
   -- Теперь, -- говорят эти губы "Незабудка". -- Ты опять расскажешь мне свою историю, так же, как только что. Запиши ее всю на бумаге. Рассказывай ее снова и снова. Рассказывай мне свою вонючую унылую историю хоть всю ночь, -- королева Брэнди указывает на меня длинным костлявым пальцем.
   -- И когда ты поймешь, -- говорит Брэнди. -- Что все, о чем рассказываешь -- лишь история. Что все это уже не происходит. Когда ты осознаешь, что весь твой рассказ -- просто слова, когда сможешь просто взять, скомкать и выкинуть в урну свое прошлое, -- продолжает Брэнди. -- Тогда мы решим, кем ты станешь в будущем.
  
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
  
   Перенесемся на канадскую границу.
   Переключимся на нас троих, сидящих во взятой напрокат машине "Линкольн Таун Кар" в ожидании проезда на юг от Ванкувера, Британская Колумбия, в Соединенные Штаты: в ожидании с синьором Альфа Ромео за рулем, в ожидании с Брэнди на переднем сиденье рядом с ним, и в ожидании со мной, сидящей позади.
   -- У полиции есть микрофоны, -- сообщает нам Брэнди.
   Фишка в том, что если мы переберемся через границу, то поедем в Сиэтл, где кругом дискотеки и ночные клубы, где мальчики и девочки из тусовки выстроятся в очередь, чтобы начисто раскупить содержимое кармашков моей сумочки. Нам нужно вести себя тихо, потому что у полиции по обе стороны границы есть микрофоны: как в Канаде, так и в Соединенных Штатах. Чтобы прослушивать людей, готовящихся пересечь границу. Мы ведь можем пытаться провезти кубинские сигары. Сырые фрукты. Бриллианты. Болезни. Наркотики, как рассказывает Брэнди. Она же приказывает нам заткнуться еще за милю до границы, и вот мы тихонько ждем в очереди.
   Брэнди разматывает многие ярды парчовой ленты, обвивающей ее голову. Брэнди встряхивает волосы, чтобы они легли на спину, и поверх плеч повязывает шарф, чтобы скрыть торпедовидный вырез платья. Брэнди меняет сережки на обычные золотые. Снимает жемчуга и надевает тонкую цепочку с золотым крестиком. Все это за миг до пограничника.
   -- Ваша национальная принадлежность? -- спрашивает парень-пограничник, сидящий в окошке за компьютерным терминалом, с блокнотом, в синей форме, в укрытии за зеркальными стеклами солнцезащитных очков и по ту сторону золоченого значка.
   -- Сэр, -- произносит Брэнди новым голосом, мягким и тягучим, как овсянка без масла и соли. Она продолжает:
   -- Сэр, мы граждане Соединенных Штатов Америки -- того самого государства, которое звали величайшей страной на Земле, до появления гомосексуалистов и детской порногра...
   -- Ваши фамилии? -- прерывает ее пограничник.
   Брэнди наклоняется поперек Альфы, чтобы взглянуть на пограничника.
   -- Мой муж, -- говорит она. -- Порядочный человек.
   -- Вашу фамилию, пожалуйста, -- отвечает тот, несомненно разглядывая наши номера, выясняя, что машина взята напрокат в Биллингсе, штат Монтана, три недели назад, может, даже выясняя правду -- кто мы на самом деле такие. Может быть, обнаруживая сводку за сводкой со всей западной части Канады, про трех психов, которые воруют наркотики в особняках, выставленных на продажу. Может, все это прокручивается сейчас перед ним на экране компьютера, может, ничего такого. Кто знает.
   -- Я замужем, -- Брэнди почти орет, чтобы привлечь его внимание. -- Я жена Преподобного Беженца Элекзендера, -- продолжает она, все еще полулежа в объятиях Альфы.
   -- А это, -- говорит она, прочерчивая невидимую линию от улыбки в направлении Альфы. -- Это мой зять, Сэт Томас, -- ее большая рука взмывает в направлении меня на заднем сиденье.
   -- Это, -- говорит она. -- Моя дочь, Бубба-Джоан.
   Случается, я терпеть не могу манеру, в которой Брэнди без предупреждения меняет наши жизни. Иногда два раза на день приходится начинать жизнь в новом образе. С новым именем. С новыми отношениями. Недостатками. Я уже едва помню, кем была, отправляясь в дорогу.
   Несомненно, похожий стресс должен испытывать постоянно мутирующий вирус СПИДа.
   -- Сэр? -- обращается парень с границы к Сэту, ранее -- Альфа Ромео, ранее -- Чейз Манхэттен, ранее -- Нэш Рэмблер, ранее -- Уэллс Фарго, ранее -- Эберхард Фэйбер. Охранник говорит:
   -- Сэр, везете ли вы назад, в Соединенные Штаты, какие-либо покупки?
   Острый носок моей туфли дотягивается под переднее сиденье и клюет моего нового мужа. Нас окружают всевозможные детали обстановки. По левую сторону земля повсюду набегает ровным приливом, маленькие волночки катятся друг за дружкой. Цветочные клумбы по другую сторону высажены так, чтобы сложиться в слова, но прочитать их можно только издалека. Вблизи это просто куча красных и желтых восковых бегоний.
   -- Только не рассказывайте мне, что никогда не смотрели наш Христианский Целительный Канал, -- говорит Брэнди. Ее пальцы играют с маленьким золотым крестиком у глотки. -- Посмотри вы хоть одну передачу, знали бы, что Господь в своей мудрости сделал моего зятя немым, и он не может говорить.
   Парень с границы делает несколько коротких щелчков по клавиатуре. Может быть, он набрал "ПРЕСТУПЛЕНИЕ". Или "НАРКОТИКИ". Или РАССТРЕЛ. Может, это КОНТРАБАНДИСТЫ. Или АРЕСТ.
   -- Ни слова, -- шепчет Брэнди в ухо Сэта. -- Заговори мне, и в Сиэтле я сделаю тебя Харви Стенотрахером.
   Парень с границы говорит:
   -- Прежде, чем пустить вас на территорию Соединенных Штатов, я прошу предъявить паспорта.
   Брэнди облизывает губы до влажного блеска, ее глаза ясно и влажно сияют. Парчовый шарф сползает вниз, открывая вырез, когда она смотрит на охранника и просит:
   -- Извините нас на минутку.
   Брэнди возвращается на свое сиденье, окно Сэта с гудением поднимается.
   Большие торпеды Брэнди вздымаются со вдохом и опадают в выдохе.
   -- Всем сохранять спокойствие, -- говорит она, открывая тюбик помады. Шлет поцелуй зеркалу заднего обзора и проводит помадой по краю большого рта в стиле "Незабудка", при этом дрожит так, что ей приходится поддерживать помаду в неподвижности другой большой рукой.
   -- Я смогу вернуть нас в Соединенные Штаты, -- говорит она. -- Но мне понадобится презерватив и мята для рта.
   Окружая тюбик помады, ее губы произносят:
   -- Бубба-Джоан, будь умницей, подай мне один "Эстрадерм", ага?
   Сэт дает ей мяту и презерватив.
   Она продолжает:
   -- Посмотрим, надолго ли его хватит, прежде чем ему в зад стечет недельная норма женского сока.
   Она защелкивает тюбик помады и говорит:
   -- Промокните с меня пот, пожалуйста.
   Передаю ей платок и эстрогеновый пластырь.
  
   ГЛАВА ПЯТАЯ
  
   Перенесемся назад, в один день, к "Магазину Брамбаха", когда люди остановились посмотреть, как чья-то собака задрала ногу на рождественскую сценку, -- мы с Эви в том числе. Потом собака усаживается, откатывается на спину и лижет собственную сморщенную псиную дыру, а Эви толкает меня локтем. Люди хлопают в ладоши и швыряют мелочь.
   Потом мы внутри "Брамбаха" пробуем помаду на тыльной стороне ладони, а я спрашиваю:
   -- Почему собаки лижут у себя?
   -- Просто потому что могут... -- отвечает Эви. -- У них же не как у людей.
   Это было прямо после того, как мы убили восьмичасовой день в модельной школе, разглядывая собственную кожу в зеркала, поэтому я говорю:
   -- Эви, себя-то хоть не обманывай.
   Курсы в модельной школе я посещала лишь потому, что Эви начала катиться по наклонной. Она носила такие оттенки помады, которые нетрудно представить себе у основания пениса. Носила столько теней для глаз, что ее можно было принять за животное по испытанию продукции. От одного ее лака для волос, наверное, над Модельной академией Тейлора образовалась огромная озоновая дыра.
   Это было задолго до происшествия, когда жизнь еще казалась мне такой прекрасной.
   В "Магазине Брамбаха", где мы убивали время после занятий, весь девятый этаж отведен под мебель. По краям демонстрационные комнаты: спальни, столовые, гостиные, кабинеты, библиотеки, детские, общие семейные, китайские кухоньки, домашние офисы, -- все это открыто внутрь магазина для просмотра. Невидимая четвертая стена. Все в совершенстве чистое, все покрыто коврами, со вкусом заполнено мебелью и нагрето подсветкой и избытком ламп. Из скрытых динамиков бормочет белый шум. Вдоль комнат по затемненным линолеумным проходам шествуют покупатели; проходы бегут между демонстрационными комнатами и подсвеченными островками, заполняющими центральную часть этажа: беседками и кольцевыми группами диванов, направленными лампами в полу и искусственными пальмами. Тихие островки из света и цвета во тьме, кишащей незнакомцами.
   -- Совсем как на съемочной площадке, -- говорила Эви. -- Наборчики декораций, каждый из них подготовлен к съемкам очередного эпизода. Из темноты наблюдает студийная публика.
   Клиенты прогуливались мимо, а мы с Эви валялись на кровати с розовым балдахином, заказывая гороскопы по ее мобильнику. Вытягивались на твидовом диванном уголке, грызли попкорн и смотрели нашу рекламу по консольному цветному телевизору. Потом Эви задерет футболку и покажет мне очередной новый пупочный пирсинг. Поддернет рукав блузки и продемонстрирует шрамы от имплантов.
   -- В настоящем доме у меня слишком одиноко, -- жаловалась Эви. -- А я терпеть не могу то чувство недостатка действительности, которое бывает, когда никто на тебя не смотрит.
   Говорит:
   -- Я и не ищу в "Брамбахе" никакого уединения.
   Дома, в квартире, меня ждет Манус и его журналы. Порножурналы разряда "парень-на-парне", которые, как он утверждал, ему приходилось покупать по долгу службы. Каждое утро за завтраком показывал мне глянцевые картинки с самососущими ребятами. Свившийся калачом, обхвативший локтями колени и выгибающий шею, чтобы отсосать у себя же, -- каждый из таких ребят терялся в собственной маленькой замкнутой петле. Можно поспорить, что почти каждый парень в мире пробовал сделать такое. Потом Манус заявлял:
   -- Это все, что парню нужно.
   Дайте мне романтичность.
   Вспышка!
   Дайте мне возможность отрицать.
   Каждая маленькая замкнутая петля из парня, достаточно гибкого или с достаточно длинным членом, -- такому не нужен больше никто в мире, говорил мне Манус, тыкая гренкой в эти картинки.
   -- Таким ребятам не надо заниматься карьерой или личной жизнью, -- прожевывал слова Манус, листая журналы. Поддевая вилкой белок омлета, он продолжал:
   -- Так можно жить и умереть.
   Потом я ехала в центр города, в Модельную академию Тейлора, чтобы привести себя к совершенству. Собаки лижут себе дыры. Эви с ее самоуродованием. Занимающаяся созерцаниями пупка. Дома у Эви не было никого, кроме кучи фамильных денег. Когда мы впервые добирались городским автобусом к "Брамбаху", она дала водителю кредитную карточку и попросила место у окна. Опасалась, что везет слишком крупный багаж.
   Мне с Манусом, или же ей в одиночку -- трудно сказать, кому дома было хуже.
   Но в "Брамбахе" мы с Эви дремали в любой из дюжины отличных спален. Набивали вату между пальцев ног и красили ногти, сидя в креслах с ситцевой обивкой. Потом штудировали модельный учебник Тейлора Роббертса за длинным полированным обеденным столом.
   -- Вот пример поддельного уголка окружающей среды из тех, которые делают в зоопарках, -- говорила Эви. -- Ну, знаешь, всякие бетонные сугробы, или влажные джунгли с деревьями из сварных труб и леек.
   Каждый вечер мы с Эви блистали в персональной неестественной окружающей среде. Клерки прятались, чтобы подсмотреть секс в туалете. Мы обе вбирали человеческое внимание, погруженные в личный маленький жизненный спектакль.
   Вот все, что я запомнила из книжки Тейлора Роббертса: при ходьбе вести должен таз. Плечи нужно удерживать отведенными назад. При демонстрации продукции разных размеров, как тебя учат, нужно прочертить невидимую линию от себя к предмету. Для тостеров -- проводишь линию от улыбки к тостеру. Для плиты -- проводишь линию от груди к плите. Для машины новой марки -- проводишь невидимую линию от влагалища. Все сводится к тому, что профессиональное моделирование означает оплату сверхчувствительности в отношении хлама вроде рисовых пирожных или новой обуви.
   Мы потягивали диетическую колу, лежа на большой розовой кровати в "Брамбахе". Или сидели у гримерки, меняя форму лиц контурной пудрой, а смутные очертания людей смотрели на нас из темноты за несколько футов. Подсветка, бывало, бликом отражалась на чьих-нибудь очках. Когда внимание привлекает и самое легкое движение, и каждый жест, и каждое слово -- очень даже легко сорваться и понестись.
   -- Здесь так мирно и уютно, -- говорила Эви, разглаживая розовое сатиновое покрывало и взбивая подушки. -- Тут с тобой не может произойти почти ничего плохого. Не то что в школе. Или дома.
   Абсолютно чужие люди в пиджаках стояли неподалеку, наблюдая за нами. Так же, как в ток-шоу на телеэкране, при достаточно большой аудитории легко быть честной. Когда много людей слушает -- скажешь что угодно.
   -- Эви, дорогуша, -- говорила я. -- В нашем классе многие модели выглядят и хуже. Просто надо убрать границу по контуру твоих румян, -- мы смотрелись в зеркало на гримерке, а тройной ряд из никого наблюдал за нами сзади.
   -- Вот, прелесть, -- говорила я, протягивая ей небольшой тампончик. -- Смешай тон.
   А Эви начинала рыдать. На большой публике любая эмоция просто зашкаливает. Всегда смех или слезы, без промежуточных состояний. Тигры по зоопаркам, наверное, тоже постоянно живут в сплошной мыльной опере.
   -- Дело даже не в том, что я хочу прославиться как фотомодель, -- говорила Эви. -- Дело в том, что я взрослею, и когда думаю об этом -- мне становится так грустно, -- Эви давилась слезами. Она выжимала маленький тампончик и продолжала:
   -- В моем детстве родителям хотелось, чтобы я была мальчиком, -- говорила она. -- Ни за что не хочу больше, чтобы мне было так паршиво.
   Иногда, в другие разы, мы были на высоких каблуках и притворялись, что отпускаем друг другу сильные пощечины из-за какого-то парня, которого обе хотели. Иногда теми вечерами мы признавались друг другу, что мы -- вампиры.
   -- Ага, -- отвечала я. -- Мои родители тоже бывало меня унижали.
   Приходилось работать на публику.
   Эви запускала пальцы в волосы.
   -- Буду прокалывать себе "гвише", -- обьявляла она. -- Это такая маленькая складка кожи, которая отделяет низ влагалища от задницы.
   Я шла и валилась на кровать по центру сцены, обнимая подушку и глядя вверх, словно на переплетение труб и каналов с лейками, которые положено воображать потолком спальни.
   -- Не скажу, что они заставляли меня пить сатанинскую кровь, и все такое, -- продолжала я. -- Просто они любили моего брата больше меня, потому что он был изуродован.
   А Эви пересекала сцену по направлению к центру, мимо тумбочки в раннеамериканском стиле, чтобы стать в глубине, около меня.
   -- У тебя был изуродованный брат? -- спрашивала она.
   Кто-то из людей, разглядывающих нас, бывало, кашлял. Подсветка, бывало, бликом отражалась на чьих-нибудь часах.
   -- Ага, очень даже изуродованный, но не в плане сексуальности. Так или иначе, все хорошо кончилось, -- говорила я. -- Он уже мертв.
   Потом Эви очень нетерпеливо начинала расспросы:
   -- Как изуродованный? Это был твой единственный брат? Старше тебя или младше?
   А я откидывалась на кровати и встряхивала прической:
   -- Ой нет, мне это слишком больно.
   -- Нет, правда, -- возражала Эви. -- Я серьезно.
   -- Он пробыл мне старшим братом пару лет. Все лицо у него обгорело при происшествии с баллоном лака для волос, и родители словно забыли, что у них был и второй ребенок, -- я притворно промокала глаза подушкой и обращалась к публике:
   -- Так что мне приходилось трудиться и трудиться, чтобы заслужить их любовь.
   Эви произносила, глядя в никуда:
   -- Ни хрена себе! Ни хрена себе! -- и ее игра, ее подача, казалась правдой на 80 баллов и просто хоронила мою под собой.
   -- Ага, -- продолжала я. -- А ему вообще не надо было ничего добиваться. Он пожирал все их внимание уже потому, что весь был обожжен и иссечен шрамами.
   Эви произносила, надвигаясь на меня:
   -- А где он теперь, твой брат, ты хоть знаешь?
   -- Мертв, -- отвечала я, отвернувшись и обращаясь к аудитории. -- Умер от СПИДа.
   А Эви спрашивала:
   -- Ты точно уверена?
   И я отвечала:
   -- Эви!
   -- Нет, правда, -- говорила она. -- Я спросила не просто так.
   -- Не надо шутить со СПИДом, -- отвечала я.
   А Эви говорила:
   -- Очень даже может быть...
   Вот так легко сюжет срывается с колеи. Ведь эти покупатели ждут настоящей драмы, поэтому, естественно, думаю, Эви создает обстановочку.
   -- Твой брат, -- продолжает Эви. -- Ты правда видела, как он умер? На самом деле? Или, может, видела его мертвым? Ну, там -- в гробу, с оркестром? Или его свидетельство о смерти?
   Все люди смотрели.
   -- Да, -- говорю. -- Еще и как видела, -- можно подумать, мне охота попасться на лжи.
   Эви нависает надо мной всем телом:
   -- Так ты видела его мертвым, или нет?
   Все люди смотрят.
   -- Еще и каким мертвым.
   Эви спрашивает:
   -- Где?
   -- Мне очень больно это вспоминать, -- говорю я, пересекая сцену направо, в сторону гостиной.
   Эви преследует меня, спрашивая:
   -- Где?
   Все люди смотрят.
   -- В клинике для безнадежных, -- говорю.
   -- В какой клинике для безнадежных?
   Иду по сцене дальше направо, в следующую гостиную, следующую столовую, следующую спальню, кабинет, домашний офис, а Эви хвостиком бежит за мной, и всю дорогу над нами нависает публика.
   -- Ты же знаешь, как бывает, -- говорю. -- Если не видишь педика настолько долго, это считай гарантия.
   А Эви отзывается:
   -- Так на самом деле ты не знаешь, мертв он или нет?
   Мы трусцой пробегаем следующую спальню, гостиную, столовую, детскую, и я говорю:
   -- Это СПИД, Эви: вперед и с песней.
   Тогда Эви вдруг встает на месте и спрашивает:
   -- Почему?
   А публика отправляется прочь от меня в сотнях направлений.
   Потому что мне правда, правда, правда хочется, чтобы мой братец был мертв. Потому что родители хотят видеть его мертвым. Потому что -- да просто жить легче, если он мертв. Потому что тогда я единственный ребенок. Потому что теперь мой черед, черт побери. Мой черед.
   А толпа покупателей рассосалась, оставив лишь нас и камеры безопасности, которые заменяют Бога, наблюдая за нами в ожидании, когда мы облажаемся.
   -- Почему это все тебе так важно? -- спрашиваю.
   А Эви уже странствует вдаль, оставляя меня одну со словами:
   -- Просто спросила.
   Потерявшаяся в собственной маленькой замкнутой петле.
   Вылизывая собственную дыру в заднице, Эви отвечает:
   -- Ничего такого, -- говорит. -- Забудь.
  
   ГЛАВА ШЕСТАЯ
  
   На Планете Брэнди Элекзендер вселенной правит надежная проверенная система богов и богинь. Некоторые -- злые. Некоторые -- само добро. Мэрилин Монро, например. Потом идут Нэнси Рейган и Уоллис Уорфилд Симпсон. Некоторые из богов и богинь живы поныне. Некоторые уже мертвы. Многие из них -- пластические хирурги.
   Система не статична. Боги и богини приходят, уходят, скачут друг через дружку, меняя свой статус.
   Авраам Линкольн обитает на личных небесах лишь затем, чтобы сделать наш автомобиль парящим пузырьком воздуха с запахом новой машины; чтобы автомобиль ехал гладко, как взятый из рекламного ролика. В эти дни, говорит Брэнди, за погоду отвечает Марлен Дитрих. Сейчас -- осень нашего томления. Мы несемся по Шоссе N5 под серыми небесами, в синем гробовом интерьере салона "Линкольн Таун Кар", взятой напрокат машины. Ведет Сэт. Мы всегда так сидим: Брэнди на переднем сиденье, я на заднем. Едем сквозь три часа сценической красоты между Ванкувером, Британская Колумбия, и Сиэтлом. Асфальт и внутреннее сгорание несут нас вместе с "Линкольн Таун Кар" на юг.
   Так путешествовать -- все равно, что наблюдать мир по телевизору. Стекла с электроприводом постоянно подняты, поэтому атмосфера планеты Брэнди Элекзендер всегда окрашена в теплый, неподвижный и тихий синий цвет. Здесь под 25 градусов, и весь внешний мир с деревьями и облачным слоем прокручивается мимо в миниатюре за выпуклым стеклом. Прямая спутниковая трансляция. А мы -- маленький мирок Брэнди Элекзендер, ракетой несущийся сквозь это все.
   Продолжая и продолжая вести машину, Сэт спрашивает:
   -- Вы никогда не задумывались о жизни, как о метафоре для телевидения?
   Наше правило: когда Сэт за рулем -- никакого радио. Иначе, если случится песня Дайонны Уорвик, Сэт начнет рыдать диким ревом, плача большими слезами в стиле "Эстинил", вздрагивая глубокими всхлипами "Провера". Если попадается Дайона Уорвик с песней Барта Бакара, нам тут же приходится сдавать к обочине, иначе машина точно будет разбита.
   Эти слезы, и то, как его пухлое личико утратило резные тени, которые, бывало, скапливались у него под бровями и скулами; то, как рука Сэта проскользнет к соску под рубашкой и начнет теребить его, как откроется рот и закатятся глаза, -- все это гормоны. Эстрогеновые добавки, премарин, эстрадиол, этинил эстрадиола, -- все они отправляются в диетическую колу Сэта. Конечно, есть риск повредить ему печень такими ежедневными передозировками. Может, его печень уже поражена, или у него рак, или сгустки в крови, -- тромбоз, если вы врач, -- но я готова испытать удачу. Конечно, все это просто смеха ради. Посмотреть, как у него разовьется грудь. Увидеть, как его мужественная, по-детски притягательная развязность обрастет жиром, и он возьмет привычку дремать после обеда. Все это замечательно, но вот если бы он умер -- я смогла бы продвинуться до исследования других интересных вещей.
   Продолжая и продолжая вести машину, Сэт спрашивает:
   -- Не задумывались, что телевидение в какой-то мере делает нас Богом?
   Это уже новый плод его самоанализа. Щетина у него стала расти слабее. Наверное, из-за антиандрогенов, которые сжирают вырабатывающийся тестостерон. Задержки воды в тканях -- пускай не замечает, сколько влезет. Смены настроения. В зеркале заднего обзора из его глаза скатывается по лицу одинокая слеза.
   -- Я что здесь -- один, кому нужны эти выводы? -- ноет он. -- Я что -- единственный в машине, кто ощущает хоть что-то по-настоящему?
   Брэнди читает книгу в мягкой обложке. В основном чтиво Брэнди составляют всевозможные глянцевые рекламные брошюры пластических хирургов о влагалищах, дополненные цветными рисунками, на которых в идеально-схематичном виде показано, как должен располагаться мочеточник, чтобы обеспечить направление потока мочи вниз. На других рисунках изображено, как должен быть подвешен клитор высшего качества. Все это -- серии из пяти картинок, влагалища по десять-двадцать тысяч долларов за штуку, лучше всамделишных, и Брэнди днями сидит, листая рисунки туда-сюда.

* * *

   Перенесемся на три недели назад, когда мы были в особняке в Спокэйне, штат Вашингтон. Мы находились в гранитном шато по Саут-Хилл, и за окнами ванной повсюду широко разливался Спокэйн. Я вытряхивала перкодан из коричневого пузырька в кармашек сумочки, отведенный под перкодан. А Брэнди Элекзендер рылась рядом под раковиной, в поисках чистой пилочки для ногтей, когда нашла эту книгу в мягкой обложке. И теперь всех богов и богинь затмило своим восходом какое-то новое божество.
  
   Переключимся назад на Сэта, разглядывающего мой бюст в зеркало заднего обзора.
   -- Телевидение и правда делает нас Богом, -- повторяет он.
   Дайте мне терпимость.
   Вспышка!
   Дайте мне понимание.
   Вспышка!
   Даже после долгих недель, проведенных со мной в дороге, прекрасные ранимые голубые глаза Сэта никогда не встречаются с моими. Что же -- свою новую манеру томного самоанализа пускай не замечает, сколько влезет. И то, как пищевые добавки уже успели побочно повлиять на его глаза, повысив выпуклость роговой оболочки настолько, что его контактные линзы начали постоянно вываливаться при ношении. Скорее всего, благодаря добавке эстрогенов в его апельсиновом соке по утрам. Пускай не замечает все это, сколько влезет.
   Скорее всего, из-за андрокура в его чае со льдом на ланч, но ему ни за что этого не выяснить. Ему никогда не поймать меня.
   Брэнди Элекзендер; возложив ноги в нейлоновых чулках на приборную доску, первая королева как всегда читает свое чтиво в мягкой обложке.
   -- Когда смотришь ежедневные сериалы, -- рассказывает мне Сэт. -- Можно следить за кем угодно. На каждом канале разная жизнь, и практически каждый час жизни меняются. Так же, как видео в прямой трансляции на веб-сайтах. Можно наблюдать за целым миром без его ведома.
   Брэнди читает эту книгу уже три недели.
   -- Телевидение позволяет подсмотреть даже сексуальную часть чьих угодно жизней, -- продолжает Сэт. -- Теперь ясно?
   Может и ясно, но только тому, кто каждый день ходит под 500 миллиграммами измельченного прогестерона.
   Две минуты декораций проплывают мимо за стеклом. Какие-то там возвышающиеся горы, старые мертвые вулканы, в основном обычный хлам, попадающийся на открытой местности. Эдакие безвременные природные уголки дикой природы. Сырье во всей своей сырости. Неочищенное. Необработанные реки. Запущенные горы. Грязь. В грязи растут растения. Погода.
   -- И если верить, что у нас и в самом деле есть свобода воли, тогда ясно, что Бог реально не может нас контролировать, -- рассказывает Сэт. Руки Сэта бросают руль и порхают в воздухе, поясняя. -- А поскольку Бог не может нас контролировать, -- продолжает он. -- То все, что Бог делает -- это смотрит нас, и переключает каналы, когда Ему становится скучно.
   Где-то в небесах ты в прямой видеотрансляции на веб-сайте, который посещает Господь Бог.
   "Брэнди-Кэм".
   Брэнди с пустыми туфлями-капканами из золотых пластинок на полу; Брэнди слюнявит указательный палец и переворачивает страницу.
   Древние туземные наскальные изображения и прочий хлам свистят мимо.
   -- Я хочу сказать, -- продолжает Сэт. -- Что телевидение, возможно, делает нас самих Богом, -- говорит Сэт. -- И, может быть, мы все -- просто телевидение для Бога.
   Какой-то лось, или кто бы там ни был, устало перебирает мимо нас по гравию обочины всеми четырьмя.
   -- Или для Санта-Клауса, -- замечает Брэнди, не отрываясь от книги. -- Санта-Клаус видит все.
   -- Санта-Клаус -- сказки, -- возражает Сэт. -- Он всего лишь ленточка, за которой открывается Бог. Санта-Клауса нет.
  
   Перенесемся в охоту за наркотиками на три недели назад, в Спокэйн, штат Вашингтон, когда Брэнди шлепнулась на кровать в центральной ванной комнате и погрузилась в чтение. Я взяла тридцать два "нембутала". Тридцать два "нембутала" пополнили содержимое кармашка. Никогда не ем товар. Брэнди все еще читала. Я перепробовала всю помаду на тыльной стороне руки, а Брэнди по-прежнему лежала, развалившись на несметном количестве кружевных подушечек по центру громадной водяной кровати. Все еще читала.
   Я положила в сумочку немного эстрадиола с истекшим сроком годности и полтюбика помады "Незабудка". Риэлтер крикнул нам снизу лестницы -- все ли в порядке?

* * *

   Переключимся на нас на Шоссе N5, когда мимо проплывает рекламный щит:
  

"ЗДОРОВАЯ ПИЩА И СЕМЕЙНЫЕ ЦЕНЫ ПРЯМО ПО КУРСУ В КАФЕ

"ОСТАНОВКА У КЭРВЕР СТЭЙДЖ".

  
   Переключимся на то, что в Спокэйне не оказалось ни "Горячей Брусники", ни "Дикой Розы", ни "Темносиних Грез".
   Он не хочет торопить нас, кричал агент снизу лестницы, но, может быть, мы хотим что-то узнать? Может, у нас есть вопросы по чем-нибудь?
   Просовываю голову в дверной проем центральной ванной, -- а белое одеяло водяной кровати держит на себе погруженную в чтение Брэнди Элекзендер, которая не подает никаких признаков жизни, кроме дыхания.
   О, подрубленный фиолетовый сатин каймы мелкого жемчуга.
   О, уложенный слоями янтарный кашемир, скрепленный граненым марабу из топаза.
   О, ниспадающий норковый жилет-болеро с проволочной подтяжкой.
   Нам пора идти.
   Брэнди прижимает развернутую книгу к торпедовидной буферной конструкции, торчащей кверху. Лицо в стиле "Дикая Роза" окружено золотисто-каштановыми волосами и декорировано кружевными подушечками; темно-синие глаза -- с расширенными зрачками, как при передозировке торазина.
   Первое, что мне захотелось узнать - какой такой наркотик она приняла.
   На мягкой обложке изображена милая белокурая девочка. Стройная, как палочка спагетти. С прелестной, тонкой улыбочкой. Прическа крошки -- как спутниковый снимок тайфуна "Белокурый Ураган" со стороны Западного берега ее лица. Лицо греческой богини с густыми ресницами, с большими подведенными глазами, как у Бетти, Вероники и других девок Арчи из школы Байвердэйл. Белые жемчуга оборачивают руки и шею. Повсюду блистает что-то напоминающее бриллианты. Мягкая обложка гласит: "Мисс Рона".
   Брэнди Элекзендер; ее туфли-капканы испачкали все белое одеяло водяной кровати, и она заявила:
   -- Я выяснила, кто настоящий Бог.
   Риэлтер был от нас в десяти секундах.
  
   Переключимся на все чудеса природы, мутно мелькающие мимо нас: кролики, белки, крутые водопады. Это еще в худшем случае. Крысы, роющие подземные ходы под землей. Птицы, гнездящиеся в гнездах.
   -- Бог -- это принцесса Б. Э. -- говорит Сэт, обращаясь ко мне в зеркале заднего обзора.
  
   Перенесемся в тот момент в Спокэйне, когда риэлтер звал нас с парадной лестницы. Владельцы гранитного шато приближались по въездной дороге.
   Брэнди Элекзендер, с расширенными зрачками, еле дыша, лежа на водяной кровати в Спокэйне, сказала:
   -- Рона Бэррет. Рона Бэррет -- мое новое Высшее Существо.

* * *

   Переключимся на то, как в машине "Линкольн Таун Кар" Брэнди обьявляет:
   -- Бог -- это Рона Бэррет.
   Повсюду вокруг окружающий мир потихоньку прожевывают насекомые и эрозия, не говоря уже о людях и загрязнении. Все биологически деградирует, с твоей подачи или без нее. Проверяю, найдется ли в кармашке достаточно спиронолактона для Сэтова полдника. Мимо проплывает еще один рекламный щит:
  

"ВОЛШЕБНЫЙ СУХОЙ ЗАВТРАК ВКУСНОГО ВЕКА --

ПОЛОЖИТЕ СЕБЕ В РОТ КОЕ-ЧТО ХОРОШЕЕ".

  
   -- В своей автобиографии, -- свидетельствует Брэнди Элекзендер. -- В книге "Мисс Рона", изданной "Бэнтем Букс" по заказу "Нэш Паблишинг Корпорэйшн" по адресу Бульвар Сансет, Лос-Анджелес, Калифорния..., -- Брэнди глубоко вдыхает пахнущий новым салоном воздух:
   -- ...авторские права 1974-го года, мисс Рона рассказывает нам, как начинала жизненный путь толстой маленькой девочкой-еврейкой из Квинса, с большим носом и непонятной мышечной болезнью.
   Брэнди продолжает:
   -- Эта невысокая толстая брюнетка создает себя заново как суперзвезду мировой величины, блондинку, которую потом первейший секс-символ умоляет погрузить в нее свой член хотя бы на дюйм.
   Ни одного родного языка не осталось между нами.
   Еще один рекламный щит:
  

"СЛЕДУЮЩИМ ВОСКРЕСЕНЬЕМ ИЩИТЕ МОЛОКОРОЖЕНОЕ ТУТЕРА".

  
   -- А через что прошла эта женщина, -- продолжает Брэнди. -- Вот здесь, на странице сто двадцать пять, она практически тонет в собственной крови! Рона только что прошла реконструкцию носа... Она получает всего по пятьдесят баксов за рассказ, но эта женщина собирает достаточно денег для тысячедолларовой реконструкции носа! Вот первое из ее чудес. Так вот, Рона в больнице, на постоперационном курсе, голова у нее перебинтована как у мумии, и тут входит ее друг и говорит, мол, Голливуд заявил, что она лесбиянка. Мисс Рона -- и лесбиянка! Конечно, это не так. Эта женщина -- просто богиня, поэтому она кричит, кричит и кричит, пока артерия у нее на шее прямо взрывается.
   -- Аллилуйя, -- говорит Сэт, снова весь в слезах.
   -- А здесь, -- Брэнди слюнявит подушечку большого указательного пальца и пролистывает вперед несколько страниц. -- На странице двести двадцать два, Рону в очередной раз отвергает гнусный бойфренд, с которым она встречалась с одиннадцати лет. Она неделями кашляет, потом берет пригоршню таблеток, и ее находят умирающей в полукоматозном состоянии. Даже водитель...
   -- Господу помолимся, -- вставляет Сэт.
   Разные туземные растения растут повсюду, где им только вздумается.
   -- Сэт, солнышко, -- говорит Брэнди. -- Не надо меня перебивать, -- губы "Незабудка" продолжают. -- Даже водитель "скорой" решил, что у мисс Роны констатируют СПП, "смерть по прибытии".
   Облака, состоящие из водяного пара, висят в, -- ну ясно, -- в небесах.
   Брэнди командует:
   -- Давай, Сэт.
   А Сэт отзывается:
   -- Аллилуйя!
   Дикие маргаритки и индейские венчики, которые свистят мимо, есть ни что иное, как половые органы другой формы жизни.
   А Сэт спрашивает:
   -- Так о чем ты там?..
   -- В книге "Мисс Рона", авторские права 1974-го года, -- продолжает Брэнди. -- Рона Бэррет, у которой в девять лет были груди ненормальных размеров -- она хотела отрезать их ножницами -- говорит нам в прологе своей книги, что видит себя вроде вскрытого животного, с видимыми дрожащими и блестящими жизненными органами, ну, понятно: вроде печени или толстой кишки. Вроде таких демонстрационных образцов, где все течет и пульсирует. Так вот, она могла бы ждать, что кто-то ее зашьет, но ей известно, что никто не станет этого делать. Поэтому ей приходится взять иголку с ниткой и наглухо зашивать себя самой.
   -- Гадость какая, -- говорит Сэт.
   -- Мисс Рона не видит здесь никакой гадости, -- возражает Брэнди. -- Мисс Рона говорит, что единственный способ отыскать истинное счастье -- риск быть полностью вскрытой.
   Стаями самопоглощенных местных птичек, похоже, владеет навязчивое желание разыскивать пищу и подбирать ее клювами.
   Брэнди поворачивает зеркало заднего обзора, пока не ловит в нем мое отражение, и зовет:
   -- Бубба-Джоан, солнышко?
   Судя по всему, местным птичкам приходится строить самодельные гнезда из одних только подручных средств. Маленькие веточки и листья они будто просто сваливают в кучу.
   -- Бубба-Джоан, -- повторяет Брэнди Элекзендер. -- Почему бы тебе не открыть нам свою историю?
   Сэт говорит:
   -- Помнишь тот случай в Миссуле, когда принцесса была так близка к вскрытию; когда она съела свечи "Небалино" в золотистой фольге, потому что думала, что это "Альмонд Рока"? Расскажи о собственных полукоматозных СПП.
   Сосновые деревья производят сосновые шишки. Белки и остальные млекопитающие всех полов проводят день за днем, пытаясь трахнуться. Или давая рождение новой жизни. Или пожирая молодняк.
   Брэнди зовет:
   -- Сэт, солнышко?
   -- Да, мама?
   Ничто так не напоминает понос, как то, чем гордые орлы кормят птенцов.
   Брэнди спрашивает:
   -- Вот почему тебе обязательно нужно совратить все живое, на что ты натыкаешься?
   Еще один рекламный щит:
  

"НУББИ" -- ЭТО ЗНАК: ВЫНУЖДЕНАЯ ОСТАНОВКА, ЧТОБЫ ПОПРОБОВАТЬ ВКУСНЫЕ-ПРЕВКУСНЫЕ КУРИНЫЕ КРЫЛЫШКИ".

  
   Еще один рекламный щит:
  

"МОЛОЧНЫЙ УКУС" -- ЖЕВАТЕЛЬНАЯ РЕЗИНКА

СО ВКУСОМ ВСЕЙ НИЗКОКАЛОРИЙНОЙ РОСКОШИ НАСТОЯЩЕГО СЫРА".

  
   Сэт хихикает. Сэт краснеет и накручивает на палец прядь своих волос. Говорит:
   -- С твоих слов я получаюсь таким сексуально озабоченным.
   Боже упаси. В его окружении я чувствую такую кабанью тупость.
   -- Эх, малыш, -- вздыхает Брэнди. -- Ведь ты не помнишь и половины всех, с кем был, -- она продолжает. -- Да я и сама хотела бы забыть такие вещи.
   Сэт говорит, обращаясь к моей груди в зеркале заднего обзора:
   -- Единственная причина, по которой мы спрашиваем других людей, как они провели выходные -- это чтобы рассказать им, как выходные провели мы сами.
   Думаю, еще пара-другая деньков на повышенной дозе измельченного прогестерона, -- и у Сэта выскочит милая пара собственных грудей. Мне хочется также наблюдать побочные эффекты, включая тошноту, рвоту, подъем желчи, мигрень, спазмы желудка и головокружение. Можно было бы попытаться припомнить точные уровни токсичности, но кому оно надо.
   Мимо проплывает знак, гласящий: "Сиэтл, 130 миль".
   -- Итак, давайте же увидим все эти блестящие и дрожащие внутренности, Бубба-Джоан, -- командует Брэнди Элекзендер, Бог и мать всех нас. -- Расскажите нам гадостную личную историю.
   Говорит:
   -- Вскрой себя полностью. Зашей себя наглухо, -- и передает мне на заднее сиденье дощечку для записей с карандашом для ресниц "Темносиние Грезы".
  
   ГЛАВА СЕДЬМАЯ
  
   Перенесемся назад, в последний День Благодарения перед происшествием, когда я иду домой поужинать с предками. Лицо у меня пока что на месте, поэтому я еще не была в такой конфронтации с твердой пищей. Обеденный стол полностью покрывает скатерть, которой я не припоминаю: по-настоящему хорошее синее камчатное полотно с тесьмой по краю. Я не ожидала, что моя мама способна купить такое, поэтому спросила: это кто-то ей подарил?
   Мама как раз подтянулась к столу, развязывая синий камчатный фартук, и все блюда дышат паром между нами: ею, мной и папой. Батат под слоем зефира. Большая румяная индейка. Булки под стеганым чехлом, сшитым под курочку. Чтобы достать булочку, нужно поднять крыло. И хрустальная вазочка со сладкими пикулями и сельдереем, приправленными арахисовым маслом.
   -- Что подарил? -- спрашивает мама.
   "Новую скатерть. Она очень милая".
   Отец вздыхает и погружает нож в индейку.
   -- Сначала это была не скатерть, -- говорит мама. -- Нам с твоим отцом пришлось довольно серьезно отступиться от изначальной затеи.
   Нож погружается снова и снова, и отец берется расчленять наш ужин.
   Мама спрашивает:
   -- Слышала что-нибудь о покрывале для памятника жертвам СПИДа?
   Переключимся на то, насколько я ненавижу моего братца в этот момент.
   -- Эту ткань я купила, потому что думала, что из нее выйдет хорошая полоса для Шейна, -- рассказывает мама. -- Но вот возникла у нас трудность с тем, что на ней вышить.
   Дайте мне амнезию.
   Вспышка!
   Дайте мне новых родителей.
   Вспышка!
   -- Твоя мать не хотела никому наступать на мозоль, -- рассказывает папа. Он откручивает индюшачью ножку и начинает скоблить мясо на тарелку. -- В голубых делах надо быть очень осторожным, потому что все у них чего-нибудь да значит на секретном коде. Ну, то есть нам не хотелось, чтобы люди не то подумали.
   Мама наклоняется, чтобы зачерпнуть сладкого картофеля и положить мне в тарелку, со словами:
   -- Твой отец хотел черную кайму, но черный на фоне синего значил бы, что Шейна возбуждал секс в коже, ну, ты знаешь: рабство и дисциплина, садомазохизм, -- рассказывает. -- Эти полосы на самом деле как бы помогают ориентироваться оставшимся в живых.
   -- Чужие люди увидят нас и имя Шейна, -- говорит папа. -- Не хотелось бы, чтобы они не то подумали.
   Все блюда начинают медленный обход по часовой стрелке вокруг стола. Фаршированное. Маслины. Клюквенный соус.
   -- Я хотела розовые уголки, но розовые уголки и так на всех полосах, -- говорит мама. -- Это нацистское обозначение гомосексуализма, -- поясняет она. -- Твой отец предложил черные уголки, но это означало бы, что Шейн был лесбиянкой. Напоминает женские лобковые волосы. Черный треугольник напоминает.
   Отец говорит:
   -- Потом я захотел сделать зеленую кайму, но это, оказывается, значило бы, что Шейн был мужчиной-проституткой.
   Мама говорит:
   -- Мы почти остановились на красной кайме, но это значило бы фистинг. Коричневая -- значила бы скэт либо римминг, мы точно не выяснили.
   -- Желтый, -- продолжает отец. -- Значит водные забавы.
   -- Светлые оттенки синего, -- говорит мама. -- Значат только постоянный оральный секс.
   -- Однотонный белый цвет, -- продолжает отец. -- Значит анальный. Еще белый мог означать, что Шейна возбуждали мужчины в нижнем белье, -- говорит. -- Не помню, в каком именно.
   Мать передает мне стеганый чехол с еще теплыми булочками внутри.
   Похоже, всем придется сидеть и есть вокруг стола, по которому перед нами расстелен мертвый Шейн.
   -- В итоге мы просто сдались, -- говорит мама. -- А из материала я сделала хорошую скатерть.
   Между сладким картофелем и фаршированным папа спрашивает, глядя в тарелку:
   -- Знаешь что-нибудь про римминг?
   Знаю, что за едой об этом не говорят.
   -- А про фистинг? -- спрашивает мама.
   Говорю -- "знаю". Не поминая Мануса и его служебные порножурналы.
   Мы все сидим у синего погребального савана, вокруг индейки, более чем когда-либо напоминающей большой запеченный труп животного; в фаршированных блюдах полно по-прежнему узнаваемых органов: сердце, пупок и печенка, в густой от жареного жира и крови подливке. Ваза с цветами по центру стола -- как букет на крышке гроба.
   -- Передай мне, пожалуйста, масло, -- просит меня мама. И спрашивает отца:
   -- Не знаешь, что такое "фельшинг"?
   Так, это уже слишком. Шейн мертв, но он больше чем когда-либо в центре внимания. Предкам интересно, почему я никогда не прихожу домой -- вот именно поэтому. Все их больные, жуткие беседы на темы секса за ужином в День Благодарения -- мне такого не вынести. Все время: Шейн то, да Шейн это. Зря, конечно, но то, что случилось с Шейном, сделала не я. Знаю, все считают, будто я виновата в произошедшем. А правда в том, что Шейн разрушил эту семью. Шейн был плохой и мерзкий, и он умер. Я хорошая и послушная, и меня забыли.
   Тишина.
   Все это случилось, когда мне было четырнадцать лет. Кто-то по ошибке бросил в ведро полный баллон лака для волос. Мусор сжигал Шейн. Ему было пятнадцать. Он высыпал кухонное ведро в горящую бочку, а там горел мусор из туалетного ведра, и баллон с лаком взорвался. Это был несчастный случай.
   Тишина.
   А о чем я бы сейчас поговорила с родителями -- так это о себе. Рассказала бы, как мы с Эви снимаемся в новом рекламном марафоне. Моя карьера модели брала взлет. Я хотела рассказать им про своего нового парня, Мануса -- но нет же. Будь он хороший или плохой, живой или мертвый, Шейн все равно полностью занимает их внимание. А мне всегда остается только злиться.
   -- Слушайте, -- говорю. Слова просто рвутся с языка.
   -- Я, -- говорю. -- Я последний ребенок, который у вас, ребята, остался, поэтому вы начали бы, пожалуй, уделять мне хоть немного внимания.
   Тишина.
   -- Фельшинг, -- понижаю голос. Уже успокоилась. -- Фельшинг -- это когда мужик дерет тебя в жопу без резинки. Выпускает заряд, потом лезет ртом тебе в анус и высасывает собственную теплую сперму, плюс всякую смазку и фекалии, которые там могут быть. Вот что такое фельшинг. Туда же может относиться, а может и нет, -- продолжаю. -- Потом поцеловать тебя и передать сперму с фекальной массой тебе в рот.
   Тишина.
   Дайте мне контроль. Дайте мне спокойствие. Дайте мне сдержанность.
   Вспышка!
   Клубни батата как раз такие, как я люблю: сахарно-сладкие, но в хрустящей корочке. Фарш чуть суховат; передаю маме масло.
   Отец прочищает глотку.
   -- Шишечка, -- произносит он. -- По-моему твоя мама имела в виду слово "флетчинг", -- говорит. -- Это значит нарезать индейку тоненькими полосочками.
   Тишина.
   Говорю: "А", -- говорю. -- "Ну, извините".
   Мы едим.
  
   ГЛАВА ВОСЬМАЯ
  
   Только не надо думать, что я рассказала родителям о происшествии. То есть, как водится, закатывала какую-то отдаленную истерику в телефонной трубке, ревела про пулю и комнату неотложки. Ни о чем подобном здесь и речи нет. Я сказала родителям в письме, как только смогла писать, что отправляюсь сниматься для каталога в Кэнкан, в Мексику, для марки "Эспре".
   Будет шесть месяцев солнца и веселья, я буду упражняться высасывать липовые клинья из длинношеих бутылок мексиканского пива. Парни просто обожают наблюдать, как крошки этим занимаются. Представляете, мол, себе? Парни.
   Она любит одежду от "Эспре", отвечает мне в письме мама. Пишет: а что если, раз уж я буду в каталоге "Эспре", может быть, постараюсь пробить ей скидки на рождественский заказ?
   Прости, мам. Прости Бог.
   Пишет: "Ладно, будь у нас умницей. Любим, целуем".
   Обычно гораздо проще жить, не давая миру знать, если что не так. Предки зовут меня Шишечкой. Я была шишкой в мамином животе девять месяцев; они и звали меня Шишечкой с самого рождения. Они живут в двух часах езды от меня, но я никогда их не навещаю. В смысле, нечего им знать обо мне всякую левую мелочь.
   В одном из писем мама пишет:
   "Насчет твоего брата нам хотя бы известно -- жив он или мертв".
   Мой мертвый братец, Король Города Пидоров. Признанный всеми лучшим во всем. Бывший королем баскетбола до своего шестнадцатилетия, когда его анализ на ангину дал диагноз "гонорея"; я знаю только одно: ненавижу его.
   "Речь не о том, что мы тебя не любим", -- пишет мама в другом письме. -- "Просто не подаем виду".
   Тем не менее, истерика возможна только на публике. Ты и так знаешь, что должна сделать: остаться в живых. А предки лишь запарят тебя реакциями про то, какой ужас произошел. Сначала народ в кабинете неотложки пускает тебя вперед. Потом кричит францисканская монашка. Потом полиция со своей больничной простыней.
   Переключимся на то, какой была жизнь, когда ты была ребенком и могла есть только детское питание. Идешь, шатаясь, в сторону кофейного столика. Встаешь на ноги, и приходится все время переваливаться на ногах-сосисках, иначе упадешь. Потом добираешься до кофейного столика и бьешься гладкой детской головешкой об его острый угол.
   Ты падаешь, и, блин, ой блин, как это больно. И все равно нет ничего трагичного, пока не подбегут папочка с мамочкой.
   "Ах, смелая ты наша бедняжечка".
   И только потом ты начинаешь реветь.
  
   Переключимся на Брэнди, Сэта и меня, на пути к верхушке этой самой Космической Иглы в Сиэтле, штат Вашингтон. Наша первая остановка после канадской границы, не считая ту, когда я бегала купить Сэту кофе со сливками плюс сахар и "Климара", -- и "Кока-колу", с добавкой "Эстрейса", льда не надо. Уже одиннадцать, а Космическая Игла закрывается в полночь, и Сэт рассказывает, что в мире есть два типа людей.
   Сначала принцесса Элекзендер хотела разыскать хороший отель, что-нибудь с обслуживаемой стоянкой и выложенными плиткой ванными. У нас осталось бы время вздремнуть, прежде чем она пошла бы продавать медикаменты.
   -- Когда ты на игровом шоу, -- рассказывает Сэт про свои два типа людей. Сэт уже сдал в сторону с шоссе, и мы едем посреди складов, сворачивая на каждый отблеск, падающий на нас от Космической Иглы.
   -- Так вот, и ты победил в этом игровом шоу, -- продолжает Сэт. -- И тебе предложен выбор между пятиместным набором мебели для гостиной от "Бройхилл", с примерной оценочной стоимостью в три тысячи долларов -- и между поездкой на десять дней в живописные места старого света Европы.
   Большинство людей, как говорит Сэт, выберет набор мебели для гостиной.
   -- Просто дело в том, что люди хотят чем-то засвидетельствовать свои достижения, -- объясняет Сэт. -- Как фараоны с их пирамидами. При таком выборе, очень немногие возьмут поездку, даже если у них и так уже есть хороший набор для гостиной.
   Никто не припарковал машин на улицах у центра Сиэтла, люди дома, смотрят телевизор, или сами сидят в телевизоре, если вы верите в Бога.
   -- Хочу показать вам место, где закончилось будущее, -- говорит Сэт. -- Я хочу, чтобы мы были людьми, выбирающими поездку.
   Если верить Сэту, будущее закончилось в 1962-м году на Мировой Ярмарке в Сиэтле. Там было все, что мы могли унаследовать -- все люди на луне в этом же сезоне -- асбест, наш чудесный друг -- атомно-энергетический и твердотопливный мир Космической Эры, где можно взять и подняться наверх, навестить домик семьи Джетсонов в виде летающего блюдца, а потом взять и прокатиться на монорельсе в центр города на демонстрацию кепочек от "Бон Марш".
   Все эти надежды, открытия и слава остались здесь в руинах:
   Космическая Игла.
   Научный Центр с кружевными куполами и висячими шарами-светильниками.
   Изгибающийся Монорельс, покрытый начищенным алюминием.
   Всем этим должны были обернуться наши жизни.
   "Сходите туда. Выбирайте поездку", -- сказал Сэт. -- "Она разобьет вам сердца, потому что Джетсоны с их роботом-горничной Рози, летающими блюдцами-машинами и кроватями-тостерами, которые выплевывают человека по утрам, -- похоже, что эти Джетсоны сдали Космическую Иглу семье Флинстоунов".
   -- Ну, помните, -- поясняет Сэт. -- Фрэд и Вильма. С мусорным ведром, которое на самом деле свинья, живущая под раковиной. Вся мебель у них сделана из костей и камня, абажуры из тигровых шкур. Вильма пылесосила пол слоненком и взбивала каменные подушки. Свою дочку они назвали Камешка.
   Здесь было наше будущее: прессованная еда и аэрозольные двигатели; "Стирофоум" и "Клаб Мед" на луне, ростбиф, который подают в виде пасты в тюбике.
   -- "Особый Вкус", -- говорит Сэт. -- Помните, завтрак с астронавтами? А теперь люди приходят сюда в сандалиях, которые сами сделали из кожи. Называют своих детей Зильпами и Зебулонами по Ветхому Завету. Чечевица -- тоже милое дело.
   Сэт хлюпает носом и вытирает рукой слезы на глазах. Все дело в "Эстрейсе". У него, должно быть, начинается предменструальное состояние.
   -- У ребят, которые теперь ходят в Космическую Иглу, -- продолжает Сэт. -- Дома вымачивается чечевица, а они гуляют по руинам будущего как варвары, которые нашли греческие развалины и рассказывали друг другу, что их построил сам Бог.
   Сэт припарковал нас у большой стальной опоры, одной из трех ног Космической Иглы. Мы вышли и смотрим вверх, где опоры достигают ее: нижний ресторан, верхний вращающийся ресторан, дальше смотровая площадка наверху. Дальше звезды.

* * *

   Перенесемся в грустный момент, когда мы покупаем билеты и попадаем в большой стеклянный лифт, скользящий к середине Космической Иглы. Оказываемся в этой бронзово-стеклянной закрытой дискотеке, несущейся к звездам. На пути наверх мне хочется слушать лихорадящую музыку "Телестар", которой не касалась рука человека. Что угодно, сгенерированное компьютером и проигранное на синтезаторе "Муг". Я хочу танцевать фраг на компьютерной вечеринке "Ти-Дабл-Ю-Эй", летящей к звездам, где клевые девки и пацаны расправляются с картофельным пюре в невесомости и поедают вкусные закуски в таблетках.
   Вот чего я хочу.
   Говорю об этом Брэнди Элекзендер, а она подходит к стеклу и меди окон и исполняет фраг прямо в движении; из-за силы тяготения это все равно что танцевать его на Марсе, где весишь восемьсот фунтов.
   Грустная часть начинается, когда парень в пестрой униформе, лифтер, упускает весь смысл будущего. Вся радость, радость, радость этого мгновения тратится на него зря, и этот парень смотрит на нас, как на каких-то щеночков за стеклом в пригородном магазине домашних питомцев. Будто мы эти щенки с желтой слизью в глазах и задницах, когда можно быть точно уверенной, что у таких сроду уже не будет нормального стула, но они все равно продаются по шестьсот долларов за штуку. Эти щеночки так несчастны, что даже девочки с избыточным весом и плохими шансами на поступление в школу красоты часами проторчат перед стеклом и будут сюсюкать: "Я любиль тебя, малютка. Мамочка любиль тебя, крошечка".
   На некоторых людей будущее попросту расходуется впустую.

* * *

   Перенесемся на смотровую площадку наверху Космической Иглы, откуда не видно ее опор, и ты словно паришь над Сиэтлом на летающем блюдце, где продается множество сувениров. Хотя в основном это не сувениры будущего. Здесь экологические футболки, батики, вещи из плотно выкрашенного натурально-хлопчатого волокна, которые нельзя стирать ни с чем, потому что на самом деле они всегда линяют. Здесь пленки с песнями китов во время их полового акта. Такое я тоже терпеть не могу.
   Брэнди уходит в поисках реликвий и артефактов из будущего. Акрила. Плексигласа. Алюминия. Полипропилена. Радия.
   Сэт подходит к перилам, высовывается, наклоняется над сетками для самоубийц и сплевывает. Плевок падает вниз, обратно в двадцать первый век. Ветер раздувает мои волосы над темнотой, Сиэтлом и моими руками, вцепившимися в перила, где краска стерта миллионом прикосновений до моего.
   Под одеждой у него вместо плит из крепких мышц, некогда сводивших меня с ума, теперь жир, который выталкивает поверх ремня рубашку. Это премарин. Его сексуальная, вечноживая тень гаснет от "Проверы". Даже фаланги пальцев набухают вокруг старой печатки.
   Фотограф у меня в голове говорит:
   "Дай мне покой".
   Вспышка!
   "Дай мне облегчение".
   Вспышка!
   Сэт подтягивает вверх свою водонасыщенную сущность и усаживается на перила. Его шнурки с кисточками вертятся над сетями. Галстук сдувается назад ветром, парит над пустотой и тьмой.
   -- Мне не страшно, -- сообщает он. Выпрямляет одну ногу, позволяя шнурку с кисточкой свободно болтаться у пятки.
   Вуали я плотно прихватываю у шеи, чтобы незнакомые мне люди считали, как и мои родители, будто я по-прежнему счастлива.
   Сэт говорит:
   -- В последний раз я действительно испугался только той ночью, когда ты поймала меня за попыткой тебя убить, -- Сэт смотрит наружу, на огни Сиэтла, и улыбается.
   Я бы тоже улыбнулась, ну, ясно, если бы у меня были губы.
   В будущем, на ветру, во тьме на смотровой площадке сверху Космической Иглы, Брэнди Элекзендер, фирменная первая королева во всей красе, Брэнди возвращается ко мне и Сэту с сувенирами будущего. Это открытки. Брэнди Элекзендер дает каждому из нас по стопке открыток, так потускневших, с потертыми углами, затасканных и никому не нужных, что они пережили годы позади крутящейся решетчатой тумбы. Здесь картины будущего с чистым солнечным небом за Космической Иглой в день ее открытия. Здесь Монорельс, который полон улыбающихся крошек в розовых муаровых костюмах от "Джеки О" с тремя большими обитыми тканью пуговицами спереди. Детишки в полосатых футболках, со светлыми форменными прическами астронавтов, бегут сквозь Научный Центр, где еще работают все фонтаны.
   -- Расскажите миру о том, что пугает вас больше всего, -- говорит Брэнди. Она выдает каждому из нас карандаш для ресниц "Темносиние Грезы" и продолжает. -- Помогите миру каким-нибудь советом из будущего.
   Сэт пишет на обратной стороне открытки и передает ее Брэнди для прочтения.
   "На игровых шоу", -- читает Брэнди. -- "Некоторые люди выберут поездку во Францию, но большинство возьмут стиральную машину с сушилкой".
   Брэнди ставит на квадратике для марки большой поцелуй в стиле "Незабудка" и пускает ее плыть по ветру к башням центра Сиэтла.
   Сэт дает ей еще одну, и Брэнди читает:
   "Игровые шоу созданы для того, чтобы мы чувствовали себя лучше из-за случайных бесполезных фактов, которые и есть все, что осталось нам от образования".
   Поцелуй, и открытка отправляется в сторону озера Вашингтон.
   От Сэта:
   "Когда будущее из обещания превращается в угрозу?"
   Поцелуй, и ветер уносит ее в сторону Бэлларда.
   "Только когда пожрем мы эту планету, даст нам Господь следующую. Нас запомнят более за разрушенное, чем за созданное".
   Шоссе N5 извивается вдали. С высоты Космической Иглы южные его полосы очерчены красными фарами, а северные -- белыми. Беру открытку и пишу:
   "Я люблю Сэта Томаса так сильно, что вынуждена его уничтожить. Я с лихвой оплачу убытки, служа первой королеве. Сэт никогда не полюбит меня. Никто больше никогда меня не полюбит".
   Брэнди ждет, чтобы взять открытку и громко зачитать ее вслух. Брэнди ждет, чтобы прочитать миру мои худшие страхи, но я не даю ей открытку. Я целую ее сама, губами, которых у меня нет, и позволяю ветру забрать ее из моих пальцев. Открытка летит вверх, вверх, вверх к звездам, а потом падает, приземляясь в сети.
   Пока я смотрю на свое будущее, лежащее в сетке для самоубийц, Брэнди зачитывает очередную открытку Сэта:
   "Все мы -- самоудобрение".
   Я пишу на другой открытке из будущего, и Брэнди читает ее:
   "Когда не знаем, кого ненавидеть -- мы ненавидим сами себя".
   Сэт пишет, и Брэнди читает:
   "Вам придется вечно продолжать самопереработку".
   Я пишу, и Брэнди читает:
   "Во мне нет ничего исконного. Я -- комбинированное достижение всех, кого когда-либо знала".
   Я пишу, и Брэнди читает:
   "Тот, кого ты любишь, и тот, кто любит тебя -- никогда не окажутся одним человеком".
   Переключимся на нас, быстро спускающихся в нашем возвращении "Ти-Дабл-Ю-Эй" домой с луны, на Брэнди, меня и Сэта, танцующих фраг в невесомой дискотеке бронзово-стеклянной коробки лифта. Брэнди сжимает руку в большой унизанный кольцами кулак, и говорит пестрому дроиду из обслуживания, который пытается нам помешать, чтобы он остыл, если не хочет умереть на выходе.
   По возвращении на землю двадцать первого века, взятый напрокат "Линкольн" с его синим гробовым интерьером ждет нас, чтобы забрать в хороший отель. На ветровом стекле квитанция, но когда Брэнди налетает в ярости, чтобы ее сорвать, квитанция оказывается открыткой из будущего.
   Может, там мои худшие страхи.
   Которые Брэнди зачитает Сэту: "Я люблю Сэта так сильно, что вынуждена его уничтожить..."
   Даже если возмещу убытки, никому я больше не нужна. Ни Сэту. Ни предкам. Как целовать того, у кого нет губ. О, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня. Я стану всем, чем ты пожелаешь.
   Брэнди Элекзендер; ее большая рука поднимает открытку. Первая королева читает ее про себя, в тишине, и кладет в сумочку. Принцесса Принцесса говорит:
   -- Такими темпами нам никогда не добраться в будущее.
  
   ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
  
   Перенесемся назад, в тот день, когда Брэнди швыряет пригоршню мерцающего ничто в воздух над моей головой, и кабинет логопеда вокруг меня вспыхивает золотом.
   Брэнди говорит:
   -- Это хлопковая вуаль.
   Она бросает еще горсть тумана, и мир мутнеет золотым и зеленым.
   -- Шелковый жоржет, -- сообщает Брэнди.
   Бросает пригоршню искорок, и окружающий мир: Брэнди, сидящая передо мной с плетеной корзинкой на руках. Мы обе, закрытые в одиночестве в кабинете логопеда. Плакат с котенком на стене из шлакоблоков. Все это становится мягким и сверкающим, как в свете звезд, каждый острый угол стерт или размыт зеленым и золотым, и свет флуоресцентных ламп пробирается внутрь маленькими вспышками.
   -- Вуали, -- говорит Брэнди, пока каждый из цветов пристраивается на мне. -- Тебе нужно выглядеть так, словно ты хранишь тайны, -- рассказывает она. -- Если хочешь задать жару окружающим, мисс Сент-Пэйшнс, ты не должна давать людям видеть твое лицо.
   -- Можешь пойти хоть на край света, -- продолжает и продолжает Брэнди.
   Только нельзя давать людям узнать, кто ты есть.
   -- Можешь жить абсолютно нормальной, привычной жизнью, -- говорит она.
   Только нельзя никому давать приблизиться настолько, чтобы он мог понять правду.
   -- Одним словом, -- говорит она. -- Вуали.
   Брэнди Элекзендер, руководящая принцесса во всей красе, никогда не спрашивала мое настоящее имя. Данное мне при рождении. Мисс Босс-В-Юбке постоянно дает мне новое имя, новое прошлое. Она изобретает для меня новое будущее без любых связей, кроме нее, -- культ личности, полностью созданный ею.
   -- Тебя зовут Дэйзи Сент-Пэйшнс, -- рассказывает она мне. -- Ты -- пропавшая наследница Дома Сент-Пэйшнс, зала мод самого высшего кутюра, и в этом сезоне мы занимаемся шляпками, -- говорит она. -- Шляпками с вуалью.
   Спрашиваю у нее:
   -- Йсфссйф сйасб скси?
   -- Ты происходишь от кровей бежавшей французской аристократии, -- отвечает Брэнди.
   -- Гвдсн айкса гклгфнв?
   -- Ты выросла в Париже и ходила в школу, организованную монахинями, -- отвечает Брэнди.
   Стилистка во всей красе, с головой погруженная в работу, Брэнди Элекзендер на этот раз вытаскивает из сумочки тюль, розовый тюль, окантованный кружевной сеточкой, и пристраивает его мне на голову.
   Она говорит:
   -- Тебе не нужно краситься. Даже умываться не нужно. Хорошая вуаль -- это как зеркальные очки от солнца, только на всю голову.
   Хорошая вуаль -- это как "сидеть в домике", рассказывает мне Брэнди. В уединении. Наедине с собой. Она набрасывает на меня легкий желтый шифон. Драпирует меня красным узорчатым нейлоном. При том, каков наш мир, где все плечом к плечу, где люди узнают о тебе все с первого взгляда, хорошая вуаль -- твое тонированное окно лимузина. Телефонный номер твоей физиономии, которого нет в справочнике. За хорошей вуалью можно оказаться кем угодно. Кинозвездой. Или святой женщиной. Хорошая вуаль говорит:
   "Нас не представили должным образом".
   Ты -- приз за дверцей номер три.
   Ты девушка либо тигр, как в телешоу.
   В нашем мире, где никто больше не может сохранить ни одну тайну, хорошая вуаль говорит:
   "Спасибо, что НЕ делитесь".
   -- Не переживай, -- говорит Брэнди. -- Пустые графы в твоей анкете другие заполнят сами.
   "Так же, как они проделывают это с Богом", -- замечает она.
   О чем я никогда не рассказывала Брэнди -- я выросла около фермы. Это была ферма, где разводили свиней. Дэйзи Сент-Пэйшнс приходила каждый прекрасный день из школы и должна была с братом кормить свиней.
   Дайте мне тоску по дому.
   Вспышка!
   Дайте мне ностальгическое влечение к детству.
   Вспышка!
   Что противоположно слову "знаменитость"?
   Брэнди никогда не спрашивала меня о предках, живы они или мертвы, и почему не приходили сюда поскрежетать зубами.
   -- Твои отец и мать. Рэйньер и Хонорэриа Сент-Пэйшнс, были убиты террористами сферы мод, -- рассказывает она.
   До Б. э., до Брэнди-эры, мой отец каждый день возил свиней на рынок. Его секрет заключался в том, что все лето он разъезжал в низкобортном грузовике по Айдахо и другим штатам из левого верхнего угла карты, останавливаясь у булочных, у каждого окошка "суточной давности", продающего просроченные закуски: фруктовые пирожные и кексы с кремом, буханочки бисквитов, заправленные искусственным взбитым кремом, и глыбы пирожных "дьявольская пища", покрытых зефиром и тертым кокосом, крашеным в розовый. Старые именинные пироги, которые не продались. Лежалые торты, гласящие "Поздравляем". "Счастливого Дня матери". "Будь моей возлюбленной". Мой отец до сих пор привозит домой все это, сваленное в однородную липкую кучу или заваренное в целлофан. Самое трудное -- распечатывать тысячи таких просроченных закусок и бросать их свиньям.
   Мой отец, о котором не хотела услышать Брэнди; его секрет был в том, чтобы кормить свиней этими тортами, пирогами и пирожными последние две недели перед рынком. В таком корме мало питательных веществ, и свиньи жрут их, пока на пятьсот миль вокруг не останется ни одного просроченного тортика.
   От этого корма им особого толку нет, поэтому каждая новая партия, каждая трехсотфунтовая свинья отправляется на рынок с лишними девяноста фунтами веса в прямой кишке. На аукционе отец снимает прибыль, и кто знает через какое время, но каждая свинья сладко прогадится, когда попадет внутрь какой-нибудь бойни, где кончается ее путь.
   Говорю:
   -- Кввне вивнув фв сойяоа.
   -- Нет, -- отвечает Брэнди, выставив футовый указательный палец -- на него нанизано целых шесть колец-коктейль -- и прижимает унизанный кольцами хот-дог снизу вверх поперек моего рта в тот же миг, не давая мне хоть что-то выговорить.
   -- Ни слова, -- продолжает Брэнди. -- Ты по-прежнему слишком повязана с прошлым. Сколько ни говори -- все бесполезно.
   Брэнди извлекает из плетеной корзинки ленту белого с золотом, как в волшебном фокусе, слой легкого шелка с золотым, оформленным в греческом ключе тиснением, которым она оборачивает мне голову.
   Из-под новой вуали окружающий мир кажется еще отдаленнее.
   -- Угадай, как делают оформление золотом, -- предлагает Брэнди.
   Ткань так легка, что вздувается спереди от моего дыхания, шелк ложится на ресницы, не сгибая их. Даже лицо, на котором у меня оканчивается каждый нерв тела, даже мое лицо не чувствует прикосновения.
   "Группе индийских детей", -- рассказывает Брэнди, -- "Детишек возрастом четыре-пять лет, приходится целый день просиживать на деревянных скамьях, быть вегетарианцами, и выщипывать большую часть огромной кучи золотых швов, чтобы в итоге остался только золотой орнамент".
   -- За этой работой не увидишь детишек старше десяти лет, -- говорит Брэнди. -- Потому что к этому времени почти все они слепнут.
   Одна только вуаль, извлеченная Брэнди из корзинки, площадью где-то в шесть футов. Пропавшее драгоценное зрение всех тех милых детишек. Пропавшие дни их хрупкого детства, проведенные за выщипыванием шелковых нитей.
   Дайте мне жалость.
   Вспышка!
   Дайте мне эмпатию.
   Вспышка!
   Ох, мое бедное сердце сейчас разорвется.
   Говорю:
   -- Всвф сйвс см эйувн синкс.
   "Нет, все в норме", -- отвечает Брэнди. Она не собиралась никого вознаграждать за эксплуатацию детей. Она взяла это на распродаже.
   Я заперта в шелках, устроилась в личном облаке из органзы и жоржета, -- а мысль о том, что я не могу делиться своими проблемами с другими, дает мне право плевать на их проблемы с высокой колокольни.
   -- Ах да, и не переживай, -- говорит Брэнди. -- Внимания тебе хватит. У тебя взрывная комбинация из грудей и задницы. Просто не надо ни с кем говорить.
   Люди терпеть не могут не познать что-то, рассказывает она. В частности, мужчинам не вынести ни одну непокоренную вершину, ими все должно быть нанесено на карту. Все должно быть помечено. На каждое дерево нужно справить нужду, -- а потом уже можно никогда не звать тебя обратно.
   -- За вуалью ты становишься великой неизвестностью, -- говорит она. -- Большинство парней будут бороться за то, чтобы узнать тебя ближе. Некоторые ребята будут отрицать, что ты настоящая, а некоторые предпочтут не замечать тебя.
   Свято верящая. Атеистичная. Агностичная.
   Даже если у кого-то повязка на глазу, всегда хочется заглянуть под нее. Посмотреть, не прикидывается ли он. Пират Карибского моря. Или увидеть под ней ужасное.
   Фотограф у меня в голове говорит:
   "Дай мне голос".
   Вспышка!
   "Дай мне лицо".
   Ответом Брэнди были маленькие шляпки с вуалями. И большие шляпы с вуалями. Узкополые и широкополые шляпы, повсюду окаймленные облаками тюля и газа. Парящий шелк, или тяжелый креп, или плотная сеточка, усыпанная синельными помпонами.
   -- В мире нет ничего скучнее, -- заявляет Брэнди. -- Чем нагота.
   Вторая по скучности вещь, говорит она, -- называется честность.
   -- Считай, что это белье для соблазнения. Как дамское нижнее для лица, -- рассказывает она. -- Ночной халат-пикабу, под которым ты прячешь всю свою внутреннюю сущность.
   Третья по скучности вещь во всем мире -- твое вонючее унылое прошлое. Поэтому Брэнди никогда меня ни о чем не расспрашивала. Бульдозерно-всесокрушающая сука во всей красе, она снова и снова встречалась со мной в кабинете логопедши, и там Брэнди рассказывала мне все, что я должна была знать о себе.
  
   ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
  
   Переключимся на Брэнди, укрывающую меня одеялом в Сиэтле. Та самая ночь Космической Иглы, ночь будущего, которого не случилось. На Брэнди многие ярды черного тюля, который оборачивает ей ноги, опутывает пояс в форме горлышка песочных часов. Черная вуаль пересекает торпедовидную грудь и закручивается, теряясь в золотисто-каштановой прическе. Вся мириада искорок, склонившаяся над кроватью, кажется пробной поделкой, моделью для которой служило настоящее летнее небо.
   Крошечные искусственные бриллианты, -- не те, которые гонят на калькуттской фабрике, а из австрийских кристаллов, ограненных эльфами в Темном лесу, -- маленькие бриллианты в форме звездочек повсюду усыпают черный тюль. Лицо первой королевы -- это луна в ночном небе, которая склоняется и целует меня, желая доброй ночи. Гостиничный номер погружен во тьму, а телевизор в футе от постели включен, поэтому рукотворные звездочки мерцают всеми цветами, которые он пытается нам показать.
   Сэт прав, телевизор и впрямь делает меня Богом. Я могу наблюдать за кем угодно, и каждый час жизни меняются. А здесь, в реальном мире, далеко не всегда так.
   -- Я всегда буду любить тебя, -- говорит королева ночных небес, и я понимаю, какую именно открытку она нашла.
   Простыни в отеле -- в точности как в больнице. С момента нашей встречи прошли сотни миль, а большие пальцы Брэнди по-прежнему поправляют одеяло в том месте, где у меня был подбородок. Мое лицо -- это последнее, что парни и девчонки из движения захотят увидеть, когда придут покупать наркотики на темной аллее.
   Брэнди говорит:
   -- Мы вернемся, как только все распродадим.
   Силуэт Сэта очерчен на фоне открытой двери, ведущей в холл. Сейчас с моей кровати он выглядит как контур потрясного супермена на фоне зеленого, серого и розового неона пальмовых листьев на коридорных обоях. Его куртка, длинная черная кожаная куртка, в которую одет Сэт, плотно облегает его до талии, а потом расширяется книзу, поэтому кажется в контуре накидкой-плащом.
   И может быть, целуя Брэнди Элекзендер в королевский зад, он не просто притворяется. Может, они занимаются любовью, когда меня нет рядом. Это будет уже не первый раз, когда я его теряю.
   Склонившееся надо мной лицо, обрамленное черной вуалью, поражает расцветкой. Слишком розовая кожа вокруг рта в стиле "Незабудка", а глаза излишне темно-синие. Даже эти цвета кажутся сейчас чересчур кричащими, слишком насыщенными, слишком интенсивными. Мрачно. Сразу представляешь персонажей мультфильмов. Такая розовая кожа бывает у манекенов: тело словно обтянуто пластиком. Телесного цвета. Чересчур темно-синие глаза, скулы излишне подведены румянами "Дикая Роза". Ничто не оставлено для воображения.
   Может быть, такое нужно парням. А мне нужно лишь одно -- чтобы Брэнди ушла.
   Хочу, чтобы ремень Сэта обвил мою шею. Хочу, чтобы пальцы Сэта очутились у меня во рту, его руки раздвинули мне колени, а потом его влажные пальцы вскрыли меня.
   -- Если хочешь чего-нибудь почитать, -- говорит Брэнди. -- У меня в номере лежит та книжка Роны Бэррет. Могу сбегать принести.
   Хочу, чтобы щетина Сэта ободрала меня настолько, чтобы потом было больно мочиться.
   Сэт спрашивает:
   -- Ты идешь?
   Унизанная кольцами рука бросает мне в кровать пульт от телевизора.
   -- Пошли, принцесса Принцесса, -- зовет Сэт. -- Ночь все темнее.
   И я хочу, чтобы Сэт подох. Даже хуже, чем подох: хочу, чтоб он был жирный, раздутый от воды, неуравновешенный и эмоциональный.
   Если Сэт меня не хочет -- тогда я тоже хочу не желать его.
   -- На случай полиции или чего-то такого, -- говорит мне луна. -- Все деньги у меня в косметичке.
   Тот, кого я люблю, уже ушел, чтобы прогреть машину. Та, кто будет любить меня вечно, говорит:
   -- Крепких снов, -- и закрывает за собой дверь.
  
   Перенесемся в один миг в далеком прошлом, когда Манус, жених, который меня бросил, наш Манус Келли, полицейский детектив, рассказал мне, что предки для тебя как Бог, потому что тебе всегда нужно, чтобы они были на месте, и ты хочешь, чтобы они одобряли твою жизнь, чтобы ты мог позвонить им, когда у тебя беда и что-то требуется.
  
   Переключимся на меня в постели в Сиэтле, наедине с пультом от телевизора, на котором я жму кнопку и отключаю звук.
   В передаче показывают трех или четырех человек, сидящих на стульях на низком подиуме перед телеаудиторией. Передача похожа на рекламный марафон, только когда камера делает наезд и показывает каждого из них крупным планом, поперек груди у каждого появляется маленькая надпись. В надписи на крупном плане высвечивается имя, а за ним следуют три-четыре похожих на фамилию слова, вроде дословного "кто-они-есть-на-самом-деле", которым звали друг друга индейцы; только вместо Хитер Бегущий-С-Бизоном, там, Триша Охотится-При-Луне, здесь имена:
   Кристи Пила Человеческую Кровь
   Роджер Жил С Мертвой Матерью
   Бренда Съела Своего Ребенка
   Переключаю канал.
   Переключаю канал.
   Переключаю канал, и здесь три новых человека:
   Гвен Работает Уличной Шлюхой
   Нэвилль Был Изнасилован В Тюрьме
   Брент Спал Со Своим Отцом
   Люди вещают на весь мир, рассказывая свою единственную интригующую историю, и теперь их жизни превратились в преодоление только этого одного события. Теперь их жизни больше связаны с прошлым, чем с будущим. Жму кнопку и возвращаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голос, до уровня легких отзвуков проститутских читок.
   Гвен сопровождает свою историю жестами. Склоняется вперед на сиденье стула. Ее глаза рассматривают что-то у левого верхнего угла экрана, за кадром. Мне известно, что там монитор. Гвен наблюдает за собой, рассказывающей историю.
   Гвен сжимает пальцы, выставив лишь указательный на левой руке, и медленно поворачивает руку, демонстрируя ноготь с двух сторон и рассказывая:
   -- ...Чтобы защитить себя, большая часть девочек с улицы отламывает небольшой кусочек бритвенного лезвия и приклеивает его под ноготь. Девочки красят ноготь с лезвием, чтобы получился обычный с виду, -- ага, вот Гвен заметила что-то на мониторе. Она хмурится и отбрасывает рыжие волосы назад, обнажая нечто, напоминающее жемчужные серьги.
   -- Попадая в тюрьму, -- рассказывает Гвен себе в мониторе. -- Или теряя привлекательность, некоторые девочки используют бритвенный ноготь, чтобы порезать вены.
   Снова лишаю Гвен Работает-Уличной-Шлюхой голоса.
   Переключаю канал.
   Переключаю канал.
   Переключаю канал.
   Шестнадцать каналов спустя, с экрана улыбается прекрасная юная особа в платье с блестками, бросающая останки животных в кухонный комбайн "Ням-ням".
   Это рекламный марафон, который делали мы с Эви. Одна из телереклам, которые принимаешь за настоящую передачу, только на самом деле это тридцатиминутный рекламный ролик. Телекамера переключается на другую девушку в платье с блестками, она пробирается через аудиторию, состоящую из туристов со среднего Запада и других перелетных птичек. Девушка предлагает золотосвадебной пожилой паре в одинаковых гавайских рубашках подборку канапе на серебряном подносе, но эта пара и все остальные с их вязанием двойным узелком и фотоаппаратами на шее вместо бус, все они смотрят вверх и вправо на что-то за кадром.
   Само собой ясно, что там монитор.
   Жутковато себе представить, но получается, что ребята пялятся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, пялящихся в монитор на себя, и так далее, полностью застряв в бесконечной петле зацикленной реальности.
   Девчонка с подносом; ее глаза, полные отчаяния, слишком зелены от контактных линз, губы сильно намазаны красным, который далеко выходит за край естественного контура рта. Белокурые волосы густы и зачесаны кверху, чтобы плечи девчонки не казались чересчур широкими в кости. Канапе, которыми она продолжает размахивать под каждым пожилым носом, -- содовые крекеры, обгаженные побочными мясными продуктами. Размахивая подносом, девушка со слишком зелеными глазами и ширококостной прической пробирается дальше, в открытую часть зрительного зала. Это моя лучшая подруга, Эви Коттрелл.
   Это точно Эви, потому что тут же объявляется Манус, поднимается к ней, чтобы выручить ее хорошей внешностью. Манус, особый уполномоченный полиции нравов во всей красе, берет один из этих обгаженных содовых крекеров и кладет между коронок зубов. И жует. И откидывает назад потряснейшее лицо с квадратной челюстью, и закрывает глаза: Манус закрывает мощно-голубые глаза, немного покачивает туда-сюда головой, и глотает.
   Такие густые черные волосы, как у Мануса, напоминают о том, что они у людей -- всего лишь рудиментарный мех, который те укладывают гелем. Наш Манус, наш сексуальный мохнатый пес.
   Лицо с квадратной челюстью склоняется, чтобы показать камере искреннее, открытое выражение полной и абсолютной любви и удовольствия. Такое дежа вю. Точно с тем же выражением Манус смотрел на меня, когда спрашивал, получила ли я оргазм.
   Потом Манус оборачивается, чтобы показать это же выражение Эви, а вся публика в зале смотрит в противоположном направлении, глядя на себя, смотрящих на себя, смотрящих на себя, смотрящих на Мануса, который улыбается Эви с абсолютной любовью и удовольствием.
   Эви улыбается Манусу в ответ, красным контуром вокруг естественной линии растянутых в улыбке губ, а я -- лишь маленькая искрящаяся фигурка на фоне. Вон она я, прямо над Манусовым плечом, крошечная я, улыбаюсь вдали как обогреватель воздуха и бросаю животную массу в воронку из плексигласа наверху кухонного комбайна "Ням-ням".
   Как же я могла быть настолько тупой.
   "Пойдем кататься на лодке".
   "Конечно".
   Я должна была догадаться, что между Манусом и Эви все это время что-то было.
   Даже здесь, лежа в постели в гостиничном номере год спустя после конца истории, я сжимаю кулаки. Я же могла просто посмотреть кретинский рекламный марафон и понять, что у Эви с Манусом были какие-то извращенные, больные отношения, которые им хотелось считать истинной любовью.
   Ну, допустим, я смотрела его. Допустим, смотрела сотню раз, но ведь разглядывала только себя. Все та же история с петлей зацикленной реальности.
   Камера возвращается к первой девчонке, той, что на сцене, и она я. И как же я красива. Демонстрирую с экрана удобство чистки и мойки кухонного комбайна, и как же я красива. Отщелкиваю лезвия из плексигласового корпуса и под проточной водой счищаю жеваные останки животных. И, Господи-Боже, как же я красива.
   Бесплотный голос за кадром рассказывает, что кухонный комбайн "Ням-ням" берет мясные побочные продукты, любые, какие вы сможете раздобыть, -- хоть ваши собственные языки, сердца, губы или гениталии, -- прожевывает их, готовит, и выплевывает в форме пики, бубны или трефы на избранный вами крекер, чтобы накормить этим вас.
   Здесь, в постели, я плачу.
   Бубба-Джоан У-Которой-Отстрелена-Челюсть.
   Все тысячи миль спустя, после самых разных людей, в чьих шкурах я побывала, история все та же. Вот почему, когда смеешься наедине, то чувствуешь себя дурочкой, -- но зато обычно именно так остаешься плакать? Каким таким образом удается постоянно мутировать и мутировать, оставаясь все тем же смертоносным вирусом?
  
   ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся назад в то время, когда я впервые выбралась из больницы, без карьеры, жениха или квартиры, и мне пришлось спать в особняке Эви, в ее родном доме, в котором она не любила жить, потому что ведь там было так одиноко: торчишь неизвестно где посреди джунглей, и никому до тебя нет дела.
   Переключимся на меня, лежащую лицом вверх на кровати Эви, в первую ночь у нее, -- и я не могу уснуть.
   Ветер поднимает занавески: кружевные занавески. Вся мебель Эви -- тот самый причудливый французско-провинциальный хлам, раскрашенный белым и золотом. Луны нет, но в небе полно звезд, поэтому все вокруг: дом Эви, розовые кусты, занавески спальни, тыльные стороны моих рук на покрывале, -- все кажется черным или серым.
   Дом Эви из того разряда, что купит техасская девчонка, если родители регулярно будут давать ей по десятке миллионов долларов. Коттреллы будто догадываются, что Эви не видать крупных подиумов. Вот Эви и живет здесь. Не в Нью-Йорке. Не в Милане. На отшибе, просто абсолютно за бортом профессионального модельного бизнеса. Отсюда довольно далеко до демонстрации парижских коллекций. Застрять за бортом -- это необходимое для Эви оправдание; жить здесь -- то что надо для широкой в кости девчонки, которой никогда и нигде не добиться крупного успеха.
   Двери закрываются на ночь. Внутри живет кот. Когда разглядываю его, он смотрит на меня в ответ с тем видом, какой имеют иногда собаки и машины, когда говорят, что они улыбаются.
   В полдень того же дня Эви по телефону умоляла меня выписаться из больницы и прийти навестить ее.
   Дом Эви был здоровенный, белый с защитно-зеленого цвета ставнями, -- трехэтажный плантаторский особняк с большими колоннами спереди. Колючий плющ и ползучие розы -- желтые розы -- обвивают нижние десять футов каждой большой колонны. Здесь представляется Эшли Уилкс за стрижкой газонов, или Ретт Баттлер, снимающий вторые рамы, но у Эви есть только низкооплачиваемые рабы-латиносы, которые отказываются жить в доме.
   Перенесемся на день назад: Эви везет меня домой из больницы. На самом деле Эви -- это Эвелин Коттрелл, Инкорпорейтед. Нет, серьезно. Ею теперь торгуют публично. Угроханные средства всех на свете. Коттреллы совершили частный вклад в ее карьеру, когда Эви исполнился двадцать один год, все родственники Коттреллов с их техасской землей и нефтью вложили серьезные деньги в то, чтобы Эви провалилась как модель.
   Обычно ходить с Эви на модельные смотры и собеседования было тяжело. Я-то, понятное дело, получала работу, но потом арт-директор или стилист начинал орать на Эви, что, мол, нет, по его экспертному мнению, у нее не идеальный шестой размер. Обычно какому-нибудь помощнику стилиста приходилось вытаскивать Эви наружу. Эви кричала через плечо, что я не должна давать им обращаться с собой как с куском мяса. А должна взять, развернуться и уйти.
   -- Пошли они в жопу! -- при этом Эви уже орала вовсю. -- Пошли они все в жопу!
   А я вот не злилась. Меня затягивали в этот замечательный кожаный корсет от "Пупи Кэдол" и кожаные брюки от "Хром Хартс". Тогда жизнь была хороша. Мне приходилось работать от силы три часа, может, четыре или пять.
   В дверях фотостудии, прежде чем ее вышвыривали со съемок, Эви вруливала помощника стилиста в косяк, и паренек обрушивался к ее ногам. Потом Эви кричала:
   -- Можете все поцеловать меня в сладенькую техасскую задницу!
   Потом она шла в свою "Феррари", где ждала от силы три, четыре или пять часов, чтобы отвезти меня домой.
   Эви, эта самая Эви, была лучшей подругой на целом свете. В такие моменты она становилась забавной и язвительной, почти как будто у нее была собственная жизнь.
   Ну допустим, пускай я ничего не знала про Эви и Мануса, про их полнейшую любовь и удовлетворение. Ну убейте меня.
   Перенесемся в момент перед тем, как Эви звонит мне в больницу и умоляет меня: пожалуйста, не могла бы я выписаться и приехать побыть с ней дома, ей так одиноко, ну пожалуйста.
   У моей медицинской страховки был пожизненный потолок в два миллиона долларов, а все лето счетчик бежал и бежал.
   Ни у кого в бюро социального обслуживания не хватило бы смелости перевести меня Бог знает куда.
   Упрашивая меня по телефону, Эви сказала, что забронировала билет на самолет. Она улетала в Кэнкан на съемки для каталога, поэтому не могла бы я, пожалуйста, последить за ее домом?
   Когда она меня подобрала, пишу на дощечке:
   "это что, мой топик? ты же его растянешь".
   -- Тебе придется только кормить кота, вот и все, -- отвечает Эви.
   "мне не нравится торчать одной так далеко от города", -- пишу я. -- "не знаю, как ты сама можешь там жить".
   Эви возражает:
   -- Ты не одна, если под кроватью у тебя есть ружье.
   Пишу:
   "знаю девчонок, которые так говорят про свои вибраторы".
   А Эви отвечает:
   -- Фу! Ничего такого я с ружьем не делаю!

* * *

   И вот, переключимся на то, что Эви улетела в Кэнкан, в Мексику, и когда я лезу заглянуть под кровать, там лежит ружье "тридцать-ноль" и подзорка. В шкафах -- то, что когда-то было моими вещами: все растянуто, замучено до смерти, и болтается трупами на проволочных тремпелях.
   Потом переключимся на меня в кровати Эви этой же ночью. Уже полночь. Ветер поднимает спальные занавески: кружевные занавески, -- и кот прыгает на подоконник, чтобы глянуть, кто только что подтянулся к нам по гравию подъездной дорожки. Позади него звезды, и кот оглядывается на меня. Слышно, как внизу бьется стекло в окне.
  
   ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся назад, в последнее Рождество перед происшествием, когда я прихожу домой, чтобы открыть подарки в компании предков. Предки каждый год наряжают одну и ту же искусственную елку, шершаво-зеленую, производящую тот самый горячий пластмассовый запах, от которого болит и кружится голова, если гирлянды проработают слишком долго. Елка вся сказочно искрится, увешанная нашими красными и золотыми стеклянными украшениями, и теми прядями серебряного пластика, напитавшегося статическим электричеством, которые называются "дождик". Наверху елки все тот же облезлый ангел с кукольным резиновым личиком. Его накидка, как и волосы ангела, из той самой стекловаты, что проникает под кожу и вызывает зудящую сыпь, если прикоснуться к ней хоть разок. На магнитофоне все тот же рождественский альбом Перри Комо. Лицо у меня пока на месте, поэтому я еще не была в такой конфронтации с распеванием рождественских гимнов.
   Мой братец Шейн по-прежнему мертв, поэтому я и не мечтаю получать никакого внимания, просто хочу спокойно встретить Рождество. К этому времени мой парень Манус бесился из-за того, что терял работу в полиции, и нужно мне было лишь одно: пару деньков вне сцены. Мы переговорили: мама, папа и я, -- и решили не покупать больших подарков друг другу в нынешнем году. Разве только какие-нибудь мелкие подарочки, сказали предки, просто чтобы в носок положить.
   Перри Комо поет "Похоже, Рождество все ближе".
   Красные шерстяные носки, которые мама сшила для нас обоих, для меня и для Шейна, висят над камином, на каждом из них по красной шерсти выведены наши имена, сверху вниз, причудливыми буквами из белой шерсти. Каждый топорщится от напиханных внутрь подарков. Сейчас рождественское утро, и все мы сидим вокруг елки, отец уже держит наготове перочинный ножик для повязанных бантиком ленточек. У мамы в руках магазинный пакет из коричневой бумаги, и она говорит:
   -- Прежде чем доставать вещи, всю оберточную бумагу сюда, а не куда попало.
   Мама с папой сидят в креслах. Я уселась на полу у камина, передо мной висят носки. Эта сцена всегда бывает так обставлена. Они сидят с чашками кофе, склонившись в мою сторону, наблюдая мою реакцию. Я сижу на полу по-турецки. Все мы еще в халатах и пижамах.
   Перри Комо поет "Я буду дома в Рождество".
   Первая штука, которую я вытаскиваю из носка, -- маленький набитый медвежонок-коала, тот, что цепляется на карандаш или ручку, обхватывая ее лапами со встроенными пружинками. Вот за кого предки меня держат. Мама вручает мне горячий шоколад в кружке, с плавающими сверху миниатюрными зефиринками. Говорю:
   -- Спасибо.
   Под маленьким коалой лежит коробок, вынимаю его.
   Предки прекращают все дела, склоняются над чашками кофе и молча наблюдают за мной.
   Перри Комо поет "О, сюда, все верующие!"
   В коробочке презервативы.
   Сидя у мерцающей волшебной рождественской елки, отец говорит:
   -- Мы не знаем, сколько партнеров у тебя бывает за год, но нам хочется, чтобы ты вела надежную игру.
   Заталкиваю презервативы в карман халата и смотрю, опустив голову, на тающие миниатюрные зефиринки. Повторяю:
   -- Спасибо.
   -- Они из латекса, -- говорит мама. -- Для секса тебе нужно использовать только лубрикаты на водяной основе. Это если в твоем возрасте вообще нужны лубрикаты. Никакого вазелина, талька или всякой там жидкой косметики.
   Она продолжает:
   -- Мы не брали тебе те, что делаются из овечьего кишечника, потому что в них бывают крошечные поры, которые могут пропустить ВИЧ.
   Дальше в моем носке еще одна маленькая коробочка. В ней еще презервативы. Цвет на коробочке помечен как "Бесцветные". Это, по-моему, чересчур. Рядом надпись гласит: без вкуса и запаха.
   Ох, я сейчас могу столько наговорить насчет "без вкуса".
   -- Исследование, -- рассказывает отец. -- Телефонный опрос, проведенный среди гетеросексуалов в городских зонах с повышенным уровнем заражения ВИЧ, показал, что тридцать пять процентов людей считает неудобным покупать презервативы для себя самих.
   А получить их от Санта-Клауса -- лучше?
   -- Ясно, -- говорю.
   -- Дело не только в СПИДе, -- рассказывает мама. -- Есть гонорея. Есть сифилис. Есть вирус папилломы человека. Это бородавки в области гениталий, -- объясняет она. -- Известно ли тебе, что презерватив следует надевать на пенис сразу после эрекции?
   Она говорит:
   -- Мне повезло раздобыть бананов во внесезонье, на тот случай, если тебе нужно попрактиковаться.
   Это ловушка. Если я скажу -- "А, да, я постоянно накатываю резинки на всякие свежие стояки", то папа прочитает мне лекцию на тему шлюх. Ну а если скажу им "Нет" -- то весь рождественский день мы будем тренироваться предохранять меня от фруктов.
   Папа произносит:
   -- Кроме СПИДа, есть масса других вещей, -- он продолжает. -- Есть еще штамм II герпесвируса, его симптомы включают в себя мелкие волдыри, которые болят и лопаются у тебя в гениталиях, -- он смотрит на маму.
   -- Боли в теле, -- подсказывает она.
   -- Да, у тебя появляются боли в теле, -- продолжает он. -- И температура. Начинается вагинальное расстройство. Становится больно мочиться, -- он смотрит на маму.
   Перри Комо поет "Санта-Клаус приходит в город".
   Под новой коробкой презервативов следующая коробочка презервативов. Боже, да трех коробочек мне хватит аж до климакса.
   Переключимся на то, как мне охота, чтобы сейчас братец был жив, и чтобы я могла тут же убить его за испорченное Рождество. Перри Комо поет "Вверху на крыше".
   -- Есть гепатит-Б, -- говорит мама. Спрашивает папу:
   -- Что там дальше?
   -- Хламида, -- подсказывает отец. -- И лимфогранулома.
   -- Да, -- говорит мама. -- И слизисто-гнойный цервицит, и негонококковый уретрит.
   Папа смотрит на маму и возражает:
   -- Но эти обычно вызываются аллергией на латекс презерватива или на спермицид.
   Мама отпивает кофе. Разглядывает руки, в которых прячет чашку, потом поднимает взгляд на меня, сидящую неподалеку.
   -- Твой отец пытается сказать, -- говорит она. -- Что мы осознаем, как допустили несколько ошибок в отношении твоего брата, -- добавляет. -- Мы всего лишь хотим, чтобы ты была вне опасности.
   В носке четвертая коробка презервативов. Перри Комо поет "Пришло оно с ясных полуночных небес". Надпись на коробке гласит: "...надежные и прочные, подходят даже для продолжительного анального акта..."
   -- Бывает ингвинальная гранулома, -- рассказывает отец матери. -- И бактериальный вагиноз, -- открывает ладонь и считает на пальцах, потом считает еще раз, потом говорит:
   -- Бывает контагиальный моллюск.
   Некоторые презервативы белого цвета. Некоторые разноцветные. Некоторые с рифлением и наощупь словно зазубренные хлебные ножи, вроде того. Некоторые сверхбольших размеров. Некоторые светятся в темноте. Это льстит до безобразия. Предки, наверное, считают, что я пользуюсь огромным спросом.
   Перри Комо поет "Явись, явись, о Эммануил".
   -- Мы не хотим тебя пугать, -- говорит мама. -- Но ты молода. Мы же не можем ожидать, что ночами ты будешь сидеть дома.
   -- Кстати, если ты когда-то не могла уснуть, -- подхватывает отец. -- Это могут оказаться острицы.
   Мама говорит:
   -- Мы просто не хотим, чтобы ты кончила как твой брат, только и всего.
   Мой братец мертв, но он по-прежнему получает полный подарков носок, и можно ручаться, что там не резинки. Он мертв, но можно ручаться, что сейчас он ржет до упаду.
   -- У остриц, -- рассказывает отец. -- Самки мигрируют в околоанальную зону прямой кишки и всю ночь откладывают яйца, -- он продолжает. -- Если подозреваешь у себя глистов, лучший способ проверить -- это прижать чистую липкую ленту к внутренней стороне прямой кишки, а потом посмотреть на нее через увеличительное стекло. Глисты должны быть длиной примерно в четверть дюйма.
   Мама говорит:
   -- Боб, хватит.
   Папа склоняется ко мне и поясняет:
   -- Десять процентов мужчин в нашей стране могут дать тебе таких глистов, -- говорит. -- Просто запомни.
   Почти все в моем носке -- презервативы: в коробочках, в маленьких золотых круглых упаковках, в длинных полосах по сотне с перфорацией по линии отрыва. Единственные другие подарки -- свисток от насильников и карманный баллончик со слезоточивым перечным раствором. Похоже, меня готовят к худшему, но спрашивать, что мне еще осталось -- страшновато. Еще может быть вибратор, чтобы каждую ночь держать меня в доме и в целомудрии. Еще могут быть ротовые примочки на случай куннилинга. Пояс верности. Резиновые перчатки.
   Перри Комо поет "Сходим с ума в Рождество".
   Смотрю на носок Шейна, который по-прежнему топорщится от подарков, и спрашиваю:
   -- А Шейну вы, ребята, что купили?
   Если там презервативы, то уже поздновато.
   Мама и папа смотрят друг на друга. Папа говорит маме:
   -- Скажи ей ты.
   -- Там подарок брату от тебя, -- говорит мама. -- Возьми и посмотри.
   Переключимся на то, что сейчас я смущена, как не знаю кто.
   Дайте мне ясность. Дайте мне смысл. Дайте мне ответы.
   Вспышка!
   Лезу отвязать носок Шейна с полки, а внутри он набит смятой тисненой бумагой.
   -- Копай поглубже, -- говорит папа.
   Внутри обернутый в салфетки запечатанный конверт.
   -- Открой, -- говорит мама.
   Внутри конверта -- отпечатанное письмо, подписанное сверху словами "Спасибо Вам".
   -- На самом деле это подарок обоим нашим детям, -- говорит папа.
   Поверить не могу в то, что читаю.
   -- Вместо того, чтобы покупать тебе большой подарок, -- говорит мама. -- Мы сделали пожертвование в Фонд исследований СПИДа.
   Достаю из носка второе письмо.
   -- И вот, -- говорит папа. -- Подарок от Шейна тебе.
   Так, это уже слишком.
   Перри Комо поет "Я видел, как мамочка целует Санта-Клауса".
   Говорю:
   -- Мой заботливый мертвый братец, как же -- как же, он так печется об окружающих, -- говорю. -- Зря он так. Правда, честное слово, зря он так утруждался. Ему бы, пожалуй, довольно бороться и вертеться где-то поблизости, а стоит взять да и принять смерть как факт. Занялся бы лучше, не знаю, реинкарнацией, -- говорю. -- Его попытки до сих пор казаться живым -- это нездорово.
   Внутри вся просто буйствую. Что я хотела получить в нынешнем году -- так это новую сумочку "Прада". Я не виновата, что какой-то баллон с лаком для волос взорвался Шейну в лицо. Бах, -- и он ввалился в дверь с начинающим уже синеть и темнеть лбом. За все время долгой поездки в больницу, пока один глаз у него заплывал наглухо, а лицо вокруг продолжало набухать и набухать из-за кучи вен, порвавшихся и кровоточащих под кожу, -- за все время Шейн не проронил ни слова.
   Я не виновата, что как только ребята из сферы социального обслуживания увидели разок лицо Шейна, они сразу обеими ногами стали на горло моему отцу. Подозрение в издевательстве над ребенком. Преступная небрежность. Вмешательство в дела семьи. Я не виновата ни в чем из этого. В полицейском дознании. В следователе, который шлялся вокруг да около и опрашивал наших соседей, наших друзей по школе, учителей, пока все знакомые семьи не стали обращаться ко мне в духе "ах ты наша смелая бедняжечка".
   И вот я сижу здесь в рождественское утро со всеми подарками, которыми не насладиться без члена, а никто не знает и половины всего, что было.
   Даже когда полицейское расследование было закончено, даже когда ничего не доказали, даже после этого наша семья была разбита. И все по-прежнему думают, что это я выбросила баллон лака для волос. А раз я все начала -- значит, все это моя вина. Взрыв. Полиция. Бегство Шейна. Его смерть.
   А это была не моя вина.
   -- В самом деле, -- продолжаю. -- Если бы Шейн правда захотел подарить мне подарок, ему бы взять да восстать из мертвых, да купить мне новую одежду, которую он должен. Вот тогда это было бы счастливое Рождество. Вот тогда я и правда сказала бы -- "спасибо вам".
   Тишина.
   Пока выуживаю второй конверт, мама говорит:
   -- Мы официально тебя исключаем.
   -- Во имя твоего брата, -- говорит папа. -- Мы купили тебе членство в ДиРМе.
   -- В дерьме? -- спрашиваю.
   -- Друзья и Родственники Меньшинств, -- говорит мама.
   Перри Комо поет "В праздники нет места лучше дома".
   Тишина.
   Моя мать встает из кресла и объявляет:
   -- Сбегаю, принесу эти бананы, -- говорит. -- Просто, чтобы быть с легким сердцем, мы с твоим отцом очень хотим, чтобы ты попробовала их на каких-нибудь из подарков.
  
   ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся во время около полуночи в доме Эви, когда я ловлю Сэта Томаса за попыткой меня убить.
   Поскольку в моем лице не хватает челюсти, глотка у меня заканчивается чем-то вроде дыры, из которой свисает язык. Вокруг дыры почти вся кожа -- рубцовая ткань: темно-красные блестящие шрамы, будто вымазанное в вишневый пирог лицо на соревновании по их поеданию. Если я вывалю язык полностью, можно будет разглядеть небо, розовое и гладкое как спинка краба изнутри, а из неба подковой белых позвонков торчат остатки верхних зубов. Есть время носить вуаль, а есть время ее не носить. Так или иначе, я ошарашена, когда встречаю Сэта Томаса, который в полночь вламывается в особняк Эви.
   Сэт видит ни что иное, как меня, которая спускается по полукруглой лестнице в фойе Эви, одетая в один из персиковых пеньюарных наборов Эви, разделенный на косые части. Халат Эви -- эдакий персиковый тип ретро в стиле "За-За", который прячет меня от глаз, как целлофан -- замороженную индейку. На запястьях и спереди халата озоновая дымка страусовых перьев персикового цвета, точь-в-точь совпадающих с перьями на тапочках, в которые я обута.
   Сэт молча застыл у подножья большой полукруглой лестницы Эви, сжимая в руках лучший из шестнадцатидюймовых разделочных ножей Эви. Пару облегающих колготок Эви Сэт натянул на голову. Видно, как промежность Эви из гигиеничного хлопка обтягивает Сэтово лицо. Штанины колготок болтаются как уши коккер-спаниэля на фоне его армейского ансамбля в духе коллекции мод.
   А я -- видение. Спускающееся шаг за шагом навстречу кончику разделочного ножа, неторопливыми "шажок-стоп-шажок", как делают девочки в больших вегасских ревю.
   О, я так легендарна. Я такая секс-обстановочка.
   Сэт стоит, глядя вверх, переживая этот миг, напугавшись первый раз за свою жизнь, потому что я держу ружье Эви. Приклад прижимаю к плечу, а ствол торчит у меня впереди, охваченный обеими руками. Мушка нацелена точно в центр хлопковой промежности Эви. В фойе лишь Сэт иже с ним, посреди окон с витражами, -- одно на парадной двери разбито, -- и люстра Эви из австрийского хрусталя, которая, искрясь, более всего напоминает некое костюмное украшение для дома. Единственная вещь кроме -- маленький столик, оформленный тем самым французским белым и золотым.
   На французском столике стоит телефон "трэ-о-ла-ла", трубка его напоминает размерами золотистый саксофон и лежит на золотой колыбели, наверху коробочки слоновой кости, а по центру кнопочного номеронаборника камея. Какой шик, наверное считает Эви.
   Выставив вперед нож, Сэт начинает:
   -- Я не причиню тебе вреда.
   Продолжаю медленный "шажок-стоп-шажок" вниз по лестнице.
   Сэт говорит:
   -- Давай здесь никто никого не будет убивать.
   И какое это дежа вю.
   Точно с таким выражением Манус спрашивал меня, получила ли я оргазм. Не слова, но сам голос.
   Сэт говорит сквозь промежность Эви:
   -- Я только спал с Эви, вот и все.
   Какое дежа вю.
   "Пойдем кататься на лодке". Тот же самый голос.
   На столе около телефона лежит блокнот и карандаш для записей.
   Сэт говорит:
   -- В тот же миг, когда о тебе услышал, я понял, что это сделала Эви.
   Удерживая ружье одной рукой, я пишу в блокноте:
   "снимай колготки".
   -- То есть, не надо меня убивать, -- продолжает Сэт. Тянет колготки за пояс. -- Я как раз и был тем, из-за чего Эви в тебя стреляла.
   Прохожу способом "шажок-стоп-шажок" последние десять футов к Сэту и подцепляю концом ружейного ствола пояс колготок, стягиваю их с лица и квадратной Сэтовой челюсти. Сэт Томас, который в Ванкувере, в британской части Колумбии, был Альфа Ромео. Альфа Ромео, который был Нэшем Рэмблером, бывшим Бергдорфом Гудменом, бывшим Нейманом Маркусом, бывшим Саксом Пятая-Авеню, бывшим Кристианом Диором.
   Сэт Томас, которого когда-то давно звали Манус Келли, мой жених из рекламного телемарафона. Я не могла до сих пор рассказать вам, потому что хотела, чтобы вы поняли, каким это было для меня открытием. Клянусь. Мой жених хотел убить меня. Даже будь он настолько мудаком, -- я любила Мануса. И я все еще люблю Сэта. Нож -- он и есть нож, -- и я обнаружила, что несмотря на все уже случившееся, у меня по-прежнему осталась бесконечно-недобитая возможность ощущать боль.
   Именно с этой ночи мы вместе отправимся в дорогу, и Манус Келли в один прекрасный день станет Сэтом Томасом. В промежутке, в Санта-Барбаре, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе, Рино, Буазе и Солт-Лейк Сити Манус будет другими мужчинами. Между той ночью и нынешней, когда я лежу в постели в Сиэтле и по-прежнему в него влюблена, Сэт побывает Лэнсом Корпорэлом и Чейзом Манхэттеном. Он будет Дау Корнингом, Геральдом Трибьюном и Моррисом Коудом.
   Все со благоволения Проекта Реинкарнации Свидетелей Брэнди Элекзендер, как это называет она сама.
   Имена разные, но всем этим мужчинам дал начало Манус Который-Хотел-Меня-Убить.
   Мужчины разные, но всегда одни и те же хорошие манеры особого уполномоченного полиции нравов. Все те же мощно-голубые глаза. "Не стреляй" -- "Пойдем кататься на лодке", -- все тот же самый голос. Разные прически, но извечно черная сексуальная псиная шерсть.
   Сэт Томас -- и есть Манус. Манус, который дурил меня с Эви, -- но я и сейчас люблю его настолько, что готова скрыть любое количество эстрогеновых добавок в его пище. Настолько, что я готова на все, лишь бы его уничтожить.
   Вы думаете, что теперь я стала умнее, ага? Зачетов в колледже под шесть сотен, слушайте, я уже просто обязана быть умнее. Я могла бы уже стать врачом.
   Прости, мам. Прости, Бог.
  
   Переключимся на то, как я чувствую себя полной дурой, когда пытаюсь удержать возле уха одну из телефонных трубок-саксофонов Эви. Брэнди Элекзендер, королевы облома во всей красе, нету в телефонном справочнике. Я знаю только, что она живет где-то в центре, в Конгресс-Отеле в угловом номере с тремя соседками:
   Китти Литтер.
   Софондой Питерс.
   И веселенькой Вивьен Ва-Вэйн.
   Также известные как сестры Реи, -- трое ребят-трансвеститов, которые молятся на нашу фирменную королеву высшего сорта, но готовы перебить друг друга за лишнее место в шкафу. Вот и все, что мне рассказала королева Брэнди.
   Мне бы переговорить с Брэнди, но я звоню предкам. Уже успев закрыть жениха-убийцу в платяной кладовке, -- а когда его туда загоняю, внутри снова моя прекрасная одежда, вся растянутая на три размера. Все шмотки, на которые я зарабатывала в поте лица. После таких дел мне обязательно нужно было кому-то позвонить.
   Я не могла просто взять и пойти спать, по очень многим причинам. И вот я звоню, мой звонок летит через пустыни и горы, к месту, где мой отец берет трубку, и лучшим чревовещательным голосом, на который я способна, старательно обходя согласные, что без челюсти не произнести, говорю ему:
   -- Гфлерб сорлфд квортк, эрд сайрк. Срд. Эрд, кортс дэрк сайрк? Кирдо!
   Похоже, телефон мне больше не друг.
   А отец отвечает:
   -- Пожалуйста, не вешайте трубку. Дайте я позову жену.
   Говорит в сторону:
   -- Лесли, вставай, против нас тут наконец преступление нетерпимости.
   И на заднем плане голос моей матери:
   -- Не надо с ними говорить. Скажи только, что мы любили и берегли нашего погибшего ребенка-гомосексуалиста.
   Сейчас полночь. Они, наверное, в постели.
   -- Лот. Ордийл, -- изрекаю я. -- Сэрта иш ка алт. Сэрта иш ка алт!
   -- На, -- голос отца уплывает вдаль. -- Лесли, сама им выдай что к чему.
   Золотой саксофон тяжел и излишне театрален, как бутафория, будто в этом звонке и так мало драмы. Сзади из кладовки орет Сэт.
   -- Пожалуйста! Не звони в полицию, пока не переговоришь с Эви!
   Потом из телефона -- "Алло?" -- и это моя мама.
   -- В мире хватит простора для того, чтобы все мы жили в любви друг с другом, -- рассказывает она. -- В сердце Господа нашего достаточно места для всех Его детей. Геев, лесбиянок, бисексуалов и сменивших пол. Будь это хоть анальный секс, еще не значит, что это не любовь.
   Говорит:
   -- Я слышала о вас много печального. Мне хочется помочь вам разобраться в подобных вещах.
   А Сэт орет:
   -- Я не хочу тебя убить! Я был здесь, чтобы разобраться с Эви за то, что она с тобой сделала! Это была просто самозащита.
   В телефонной трубке в двух часах езды отсюда сливается вода в туалете, и потом голос моего отца:
   -- Ты еще говоришь с этими психами?
   А моя мама:
   -- Так здорово! Кажется, один из них только что говорил, что хочет нас убить.
   И Сэт орет:
   -- Это Эви в тебя стреляла!
   Потом в трубке голос моего отца, ревущий так сильно, что приходится держать ее от уха подальше, он кричит:
   -- Это вас, вас надо всех перестрелять! -- ревет. -- Из-за вас умер мой сын, извращенцы проклятые!
   А Сэт орет:
   -- С Эви у меня был только секс, и не больше!
   Может, мне вообще выйти из комнаты, или взять да передать трубку Сэту?
   Сэт говорит:
   -- Ты же не думаешь, что я смог бы взять и зарезать тебя во сне.
   А в трубке отец кричит:
   -- Только попробуй, мистер! У меня здесь ружье, и я буду держать его заряженным под рукой день и ночь, -- говорит. -- Мы не позволим вам издеваться над нами, -- продолжает. -- Мы гордимся, что мы родители погибшего сына-гея.
   А Сэт просит:
   -- Пожалуйста, положи трубку.
   А я пытаюсь сказать:
   -- Ахт! Оахк!
   Но отец уже положил.
   В личном запасе людей, способных мне помочь, осталась только я. Ни лучшей подруги. Или бывшего парня. Ни докторов с сестрами-монашками. Может, остается полиция, но не сейчас. Еще не время обернуть всю эту кучу дерьма в чистенький служебный пакет и браться за свою неполноценную жизнь. Навсегда остаться жуткой и невидимой, навсегда подбирать осколки.
   Дела по-прежнему оставались в полном хаосе и подвешенными в воздухе, но я еще не готова была их обустраивать. Моя зона комфорта росла с каждой минутой. Моя предельная планка для драмы поднималась все выше. Пришло время отрываться. Казалось, я могу творить что угодно, и это еще только начало.
   Мое ружье заряжено, и у меня был первый заложник.
  
   ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся в последний раз из всех, что я приходила домой навестить предков. Это был мой последний день рождения перед происшествием. При том факте, что Шейн по-прежнему мертв, я не ждала подарков. Не ждала торт. В этот последний раз я пришла домой только чтобы повидать их, моих предков. Рот у меня еще на месте, поэтому не ожидалось срывов при мысли, что придется задувать свечки.
   Дом, коричневый диван и кресла в гостиной, все по-старому, кроме окон, которые отец крест-накрест заклеил липкой лентой. Мамина машина не на въезде, где обычно бывала припаркована. Машина заперта в гараже. На парадной двери тяжелый засов, которого я не припомню. На парадных воротах большой знак "Осторожно, злая собака" и знак поменьше, насчет домашней сигнализации.
   Только подхожу к дому, мама тут же загоняет меня внутрь и говорит:
   -- Не приближайся к окнам, Шишечка. Уровень преступлений нетерпимости в этом году вырос на шестьдесят семь процентов по сравнению с прошлым.
   Учит:
   -- Когда вечером стемнеет, постарайся, чтобы твоя тень не падала на шторы, чтобы снаружи тебя не было видно.
   Она готовит ужин при свете фонарика. Когда я открываю печку или холодильник, она тут же впадает в панику, оттесняет меня в сторону и закрывает все, что бы я ни открыла.
   -- Внутри яркий свет, -- поясняет она. -- Уровень актов насилия против геев за последние пять лет возрос больше чем на сто процентов.
   Домой приезжает отец, оставляет машину на полквартала в стороне. Его ключи звенят по ту сторону нового засова на двери, а мама замирает в дверях кухни, оттаскивая меня назад. Звон ключей прекращается, и мой отец стучит в дверь: три раза быстро, потом два медленно.
   -- Это его стук, -- говорит мама. -- Но все равно не забудь посмотреть в глазок.
   Входит отец, разглядывая через плечо темную улицу, и рапортует:
   -- Ромео-танго-фокстрот-шесть-семь-четыре. Запиши быстрее.
   Моя мать пишет это в блокноте у телефона.
   -- Цвет? -- спрашивает она. -- Модель?
   -- Голубой металлик, -- отвечает отец. -- "Сэйбл".
   Мама отзывается:
   -- Записано.
   Я говорю, что они, быть может, немного перегибают палку.
   А мой отец отвечает:
   -- Не надо недооценивать нашего противника.
   Переключимся на то, какой же ошибкой было приходить домой. Переключимся на то, что Шейну бы увидеть все это: насколько наши родители стали дебилы. Отец выключает лампу, которую я включила в гостиной. Шторы на большом окне закрыты и сколоты посередине булавками. Они помнят в темноте всю мебель, но я-то, я же натыкаюсь на каждый стул и край стола. Сбиваю на пол сахарницу, та вдребезги, и мать с воплем падает плашмя на кухонный линолеум.
   Отец вылазит из-за дивана, где он сидел, и говорит:
   -- Задашь ты матери пороху. Мы тут ждем со дня на день преступления нетерпимости.
   С кухни орет мама:
   -- Это что, камень?! Ничего не горит?
   Мой отец орет в ответ:
   -- Не жми кнопку тревоги, Лесли! Еще одна ложная тревога, и нам придется за них платить.
   Теперь я понимаю, для чего некоторым пылесосам приделывают фары. Первым делом подбираю битое стекло в кромешной тьме. Потом прошу отца принести бинт. Стою на месте, держа у сердца порезанную руку, и жду. Отец появляется из темноты со спиртом и бинтами.
   -- Такова война, которую мы ведем, -- замечает он. -- Все мы в дерьме.
   В ДиРМе. Друзья и Родственники Меньшинств. Знаю, знаю, знаю. Спасибо тебе, Шейн.
   Говорю:
   -- Нечего вам делать в ДиРМе. Ваш сын-голубой мертв, поэтому больше он не в счет.
   Звучит довольно болезненно, но мне сейчас и самой больно. Говорю:
   -- Извините.
   Бинты тугие, а спирт во тьме жжет руку, и мой отец рассказывает:
   -- Вильсоны поставили во дворе знак ДиРМа. Так двое суток спустя кто-то врулил к ним на газон и все разнес.
   У предков нигде нет знаков ДиРМа.
   -- Наши мы поснимали, -- поясняет отец. -- У твоей матери на бампере наклейка ДиРМа, поэтому ее машину мы держим в гараже. Наша гордость за твоего брата привела нас прямо на линию фронта.
   Моя мать рассказывает из темноты:
   -- А про Брэдфордов. Они получили на крыльцо горящий мешок собачьих экскрементов. Из-за него мог сгореть дотла весь дом, пока они лежали в постелях, а все из-за полосатого носка-флюгера ДиРМа у них на заднем дворе, -- мама подчеркивает. -- Даже не на парадном -- на заднем дворе.
   -- Ненависть, -- замечает отец. -- Окружает нас повсюду, Шишечка. Ты это знаешь?
   Мама командует:
   -- Марш, солдаты. Время полевой кухни.
   На ужин какая-то запеканка из поваренной книги ДиРМа. Неплохая, но, господи помилуй, на что она смахивает. Снова я натыкаюсь в темноте на свое любимое стекло, просыпаю на себя соль. Стоит мне сказать слово -- предки шипят на меня. Мама спрашивает:
   -- Ничего не слышали? Это с улицы?
   Шепотом интересуюсь, помнят ли они, что завтра за день. Просто хочется глянуть, помнят ли они, что у нас там насчет родственных связей. Речь не о том, что я жду торт со свечками и подарок.
   -- Завтра, -- говорит папа. -- Конечно, помним. Поэтому и нервные как кошки.
   -- Мы хотели поговорить с тобой про завтра, -- продолжает мама. -- Мы знаем, как ты до сих пор расстраиваешься из-за брата, и думаем, что тебе неплохо было бы промаршировать с нашей группой на параде.
   Перенесемся в еще одно больное дебильное расстройство, которое уже не за горами.
   Переключимся на меня, сметенную их великими актами отплаты, их великой епитимьей на все годы спустя, с того дня, когда отец орал:
   -- Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.
   Это они зовут "крепкой любовью".
   Тот самый обеденный стол, за которым мама сказала Шейну:
   -- Сегодня звонили от доктора Петерсона.
   Мне она говорила:
   -- Можешь пойти к себе в комнату и почитать, юная леди.
   Я могла пойти хоть на луну, и все равно слышала бы все те крики.
   Шейн и предки сидели в гостиной, а я стояла у двери своей спальни. Моя одежда, почти вся моя одежда для школы висела снаружи на бельевой веревке. А внутри говорил отец.
   -- У тебя ведь не ангина, мистер, и нам хотелось бы знать, где ты был и чем занимался.
   -- С наркотиками, -- сказала мама. -- Мы бы еще смирились.
   Шейн ни разу не проронил ни слова. Его лицо все еще блестело и морщилось от шрамов.
   -- С подростковой беременностью, -- сказала мама. -- Мы бы еще смирились.
   Ни единого слова.
   -- Доктор Петерсон, -- сказала она. -- Сообщил, что такое заболевание, как у тебя, можно получить только одним путем, но я говорю ему: нет, только не наш ребенок -- только не ты, Шейн.
   Отец продолжал:
   -- Мы звонили тренеру Ладлоу, и он сказал, что баскетбол ты бросил два месяца назад.
   -- Завтра сходишь в городскую поликлинику, -- говорила мама.
   -- А сегодня, -- продолжал отец. -- Мы хотим, чтобы ты убрался отсюда.
   Наш отец.
   Те самые люди, которые сейчас так добры и милы, так заботливы и участливы, те же самые люди, которые обрели свою сущность и духовную целостность на линии фронта в борьбе за признание, личное достоинство и равноправие для своего мертвого сына; я слышала сквозь дверь спальни, как те же самые люди орали:
   -- Мы не знаем, что за грязные болезни ты притаскиваешь в этот дом, мистер, но с сегодняшнего вечера иди и ночуй в другом месте.
   Помню, что хотела выйти и забрать свои вещи, выгладить их, сложить и убрать.
   Дайте мне хоть какое-то чувство контроля.
   Вспышка!
   Помню, как парадная дверь тихо открылась и прикрылась: она не хлопала. Пока в моей комнате горел свет, я видела только собственное отражение в окне спальни. А когда выключила свет, там был Шейн, стоявший прямо под окном, смотревший на меня, с изрубленным и перекошенным лицом из фильма ужасов, темным и грубым от разрыва баллона с лаком.
   Дайте мне ужас.
   Вспышка!
   Никогда не знала, что он курит, но он зажег спичку и поднес ее к сигарете во рту. Постучал в окно.
   Сказал:
   -- Эй, пусти.
   Дайте мне отречение.
   Сказал:
   -- Эй, тут холодно.
   Дайте мне безразличие.
   Я включила свет в спальне, чтобы видеть в окне лишь себя. Потом задернула шторы. Шейна не видела с тех пор никогда.
   Сегодня вечером, с потушенным светом, с закрытыми шторами и дверью, когда Шейна нет, и от него остался лишь призрак, я спрашиваю:
   -- Что за парад?
   Мама отвечает:
   -- Парад Голубой Гордости.
   Папа говорит:
   -- Мы маршируем с ДиРМом.
   И они хотят, чтобы я шла с ними. Они хотят, чтобы я сидела здесь в потемках, притворяясь, что мы прячемся от внешнего мира. От полного ненависти незнакомца, который ночью явится заполучить нас. Это какая-то неизлечимая инопланетная сексуальная болезнь. Им кажется, что они до смерти боятся какого-то козла-гомофоба. Их вины в этом нет. Они хотят, чтоб я подумала, чтобы на что-то решилась.
   Не выбрасывала я тот баллон с лаком. Только выключила свет в спальне. Потом издалека приблизились пожарные машины. Потом по моим шторам снаружи пробежал оранжевый отблеск, а когда встала с постели посмотреть, -- горели мои школьные вещи. Сушившиеся на бельевой веревке и полоскавшиеся по ветру. Платья, джемперы, брюки и блузки, все они полыхали и разваливались на сквозняке. Несколько секунд спустя исчезло все, что я любила.
   Вспышка!
   Перенесемся на несколько лет вперед, когда я выросла и отселилась. Дайте мне новое начало.
   Перенесемся в одну ночь, когда кто-то позвонил из автомата и спросил предков, они ли родители Шейна Мак-Фарленда? "Допустим", -- ответили родители. Звонивший не говорил, откуда он, но сказал, что Шейн умер.
   Голос за спиной звонившего попросил:
   -- Скажи им, что еще.
   Другой голос позади звонившего подсказал:
   -- Скажи им, что мисс Шейн терпеть не могла их ненавистные рожи, и что ее последними словами были: "все еще не кончено, даже близко не кончено".
   Потом кто-то засмеялся.
   Переключимся на нас, сидящих здесь в темноте наедине с запеканкой.
   Мой отец спрашивает:
   -- Так что, милая, ты пойдешь маршировать со мной и матерью?
   Мама говорит:
   -- Это так много будет значить для прав голубых.
   Дайте мне смелость.
   Вспышка!
   Дайте мне терпение.
   Вспышка!
   Дайте мне мудрость.
   Вспышка!
   Переключимся на правду. И я говорю:
   -- Нет.
  
   ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся в момент около часа ночи в большой безмолвный особняк Эви, когда Манус перестает орать, и я, наконец, могу поразмыслить.
   Эви сейчас в Кэнкане; видно, она ждет, что ей позвонят из полиции и скажут: "Та девушка, что присматривала за вашим домом, ну, то чудовище без челюсти, так вот, она застрелила вашего тайного любовника насмерть, когда он вломился к ней с разделочным ножом: таково наше самое вероятное предположение".
   Ясно, что сейчас Эви не смыкает глаз. Сидя в номере какого-нибудь мексиканского отеля, Эви пытается высчитать, какая разница во времени, в три или же в четыре часа, между ее особняком, где я лежу мертвая, зарезанная насмерть, и Кэнканом, где Эви якобы приходится присутствовать на съемках для каталога. Не очень умно задумано, Эви. Никто не станет снимать каталоги в Кэнкане в пик сезона, тем более с такими ширококостными ковбойшами, как наша Эви.
   Но если я буду мертва, уж тогда откроется целый мир возможностей.
   Я -- невидимое ничто, сидящее на диване, обтянутом в белое камчатное полотно, напротив такого же дивана по ту сторону кофейного столика, похожего на большой брусок малахита из курса геологии.
   Эви спала с моим женихом, поэтому теперь я вправе сделать с ней что угодно.
   В кино, когда кто-то вдруг обретает невидимость, -- ну, вы помните, везуха с ядерной радиацией, или рецепт сумасшедшего ученого, -- всегда задумываешься: а что бы сделала я, если бы была невидимой?.. Ну, идеи вроде пробраться в мужскую раздевалку в спортзале "Голд", или, еще круче, -- в раздевалку команды "Оукленд Райдерс". И тому подобное. Пробраться к "Тиффани", нахватать бриллиантовых тиар, и все такое.
   Даже будучи настолько тупым, Манус все равно мог бы меня прирезать сегодня ночью, приняв меня за Эви, считая, что Эви в меня стреляла, -- пока я спала бы в постели в темноте.
   А мой папа пришел бы на похороны, и рассказывал бы всем, что я всегда мечтала вернуться в колледж и получить степень по персональному фитнессу, а потом, несомненно, поступить в медицинский. Папа, папа, папа, папа, папочка, в курсе биологии я не продвинулась дальше зародыша свиньи.
   А теперь я покойник.
   Прости, мам. Прости, Бог.
   А Эви стояла бы рядом с моей мамой у открытого гроба. Эви пошатнулась бы и облокотилась на Мануса. Представьте себе, Эви нашла бы что-нибудь абсолютно гротескное, во что меня бы приодели в похоронном бюро. И вот Эви обвивает рукой мою маму, а Манусу не удается быстренько отойти от раскрытого гроба, а в этом обитом синим вельветом гробу, по виду как интерьер "Линкольн Таун Кар", лежу я. Конечно, спасибо тебе, Эви, на мне надето китайское кимоно желтого шелка из вечернего гардероба наложницы, через боковой разрез до пояса виднеются чулки в сеточку, а в тазобедренной области и на груди вышиты красные драконы.
   И на мне красные туфли на высоких каблуках.
   Понятное дело, Эви говорит моей маме:
   -- Она всегда любила это платье. Это было ее любимое кимоно, -- скажет чуткая Эви. -- Наверное, из-за этого вы так плачете.
   Я готова убить Эви.
   Я змеям бы заплатила, чтобы они ее искусали.
   А Эви будет одета в маленький черный коктейль-ансамбль с корсажем без шнуровки и юбкой с подрубленной сатином асимметричной каймой от Реи Кавакубо. Рукава и плечи будут из чистого черного шифона. У Эви, знаете ли, будут камушки: большие изумруды к ее чересчур зеленым глазам и сменные аксессуары в сумочке, чтобы потом в этом же платье пойти на танцы.
   Ненавижу Эви.
   Ну я а разлагаюсь, истекшая кровью под этим шлюховатым проститутским платьем наложницы Сьюзи-Вонг-Токийская-Роза, которое мне не подходило размерами, и им пришлось сколоть все лишнее, стянув ткань у меня за спиной.
   Мертвой я смотрюсь, как говно.
   Смотрюсь, как мертвое говно.
   Готова прирезать Эви прямо сейчас, прямо по телефону.
   "Нет, правда", -- говорила бы я миссис Коттрелл, пока мы заносили бы урну с Эви в семейный склеп где-нибудь в городке Дырища, штат Техас, -- "Правда, Эви хотелось быть кремированной".
   Лично я на похороны Эви надела бы тугое как жгут черное кожаное мини-платье от Джанни Версаче, натянула на руки многие ярды черных шелковых перчаток. Села бы с Манусом на заднее сиденье большого черного похоронного "кэдди", и в этом седане на мне была бы черная шляпа с вуалью от Кристиана Лакруа, которую потом можно было бы снять, и посетить торжественную часть перед крупным аукционом, или покупать недвижимость, или что-нибудь там еще, а потом -- пойти перекусить.
   А Эви -- ну что ж, Эви будет прахом. Ну, то есть, пеплом.
   Сидя одна в ее гостиной, беру с похожего на кусок малахита столика хрустальную сигаретницу, и резко швыряю это маленькое сокровище о кирпичи камина.
   Законченная буржуйка во всей красе, я вдруг жалею о том, что сделала это, склоняюсь и начинаю подбирать мусор. Стекло и сигареты. Очень в духе Эви... ...сигаретница! Вот уж действительно последнее веяние.
   И спички.
   Легкий укол пронзает мне палец: я порезалась настолько прозрачным и тонким осколком, что он невидим.
   Ах, какое волнующее чувство.
   Только когда кровь очерчивает осколок красным по контуру, могу разглядеть, чем порезалась. Моя кровь на извлеченном битом стекле. Кровь на спичечном коробке.
   "Нет, миссис Коттрелл. Нет, правда, Эви хотелось быть кремированной".
   Отрываюсь от кучи мусора и бегаю тут и там, оставляя кровь на каждой лампе и выключателе, вырубая их все. Пробегаю мимо платяной кладовки, а Манус ноет оттуда:
   -- Пожалуйста, -- а мне не до него, я задумала такую потрясную штуку!
   Гашу свет по всему первому этажу, а Манус зовет. Ему нужно выйти в туалет, просит он.
   -- Пожалуйста.
   Плантаторский особняк Эви с большими колоннами спереди весь погружен во тьму, когда я нащупываю дорогу назад, в столовую. Нащупываю дверной проем и отсчитываю десять осторожных шагов вслепую поперек ковра "Ориенталь", к обеденному столу под кружевной скатертью.
   Зажигаю спичку. Зажигаю одну за другой свечи на большом серебряном канделябре.
   Ладно, допустим это сильно в духе готических романов, но я зажигаю все пять свечей на канделябре, который так тяжел, что мне приходится поднимать его обеими руками.
   По-прежнему одетая в сатиновый пеньюарный набор и халат со страусовыми перьями, я есть ни что иное, как призрак прекрасной девушки, несущий эту штуковину со свечами вверх по длинной полукруглой лестнице Эви. Вверх мимо всех написанных маслом картин, потом вниз по коридору второго этажа. В центральной спальне прекрасная девушка-призрак в сатине, залитом свечным светом, открывает шкафы и чуланы, полные ее родных вещей, растянутых до смерти злой великаншей Эви Коттрелл. Замученные тела платьев и свитеров, платьев и слаксов, платьев и джинсов, костюмов, обуви, и снова платьев: практически все изуродовано и несчастно, и должно быть освобождено от бремени горестей.
   Фотограф у меня голове говорит: "Дай мне злость".
   Вспышка!
   "Дай мне месть".
   Вспышка!
   "Дай мне полную и окончательную законную расплату".
   Уже мертвый призрак во всей красе: беззаботное, полностью всемогущее незримое ничто, которым я стала, подносит канделябр ко всем этим тканям, и:
   Вспышка!
   У нас тут ни что иное, как преисподняя ненормальных вкусов Эви.
   И как она волнует.
   И как она веселит! Пробую покрывало, -- этот античный бельгийский шелковый плед, -- и оно горит.
   Шторы, портьеры мисс Эви из зеленого вельвета, горят.
   Абажуры горят.
   Вот дерьмище. Надетый на мне шифон тоже горит. Сбиваю пламя с подсмоленных перышек и отступаю из модной топки центральной спальни Эви в коридор второго этажа.
   Есть еще десять спален и парочка ванных, и я обхожу все, комнату за комнатой. Полотенца горят. Ад в ванной! "Шанель номер пять" горит. Картины маслом со скаковыми лошадками и мертвыми крестьянами -- горят. Репродукции ковров "Ориенталь" горят. У Эви были поганые композиции из сушеных цветов -- сейчас это маленькие настольные адики. Как мило! Куколка Кэтти-Кати Эви сначала плавится, потом горит. Коллекция Эви из больших карнавальных набитых зверьков -- Зайка, Песик, Пам-Пам, Мистер Кроликс, Шуши, Пу-Пу и Звоночек -- холокост мягкой игрушки. Как это сладко. Как дорого сердцу.
   Вернувшись в ванную, я хватаю одну из немногих вещей, которые в огне не горят:
   Пузырек валиума.
   Спускаюсь по большой полукруглой лестнице. Манус, когда вломился меня убить, оставил входную дверь открытой, и второй этаж-преисподняя втягивает прохладный бриз ночного воздуха вверх по лестнице сквозь меня. Задувая мне свечи. Теперь единственный свет истекает из ада, от здоровенного обогревателя воздуха, который улыбается, глядя сверху на меня, распаренную, облепленную дюжиной фиговых листочков своего воспетого шифона.
   Такое чувство, будто мне только что вручили какую-то крупную награду за отличия в некоем крупном достижении всей жизни.
   Будто -- "вот она, Мисс Америка!"
   "Спускайся к нам!"
   А внимание такого типа я люблю по-прежнему.
   За дверью кладовки ноет Манус, мол, он чует дым, и, пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, не дай ему умереть. Как будто оно меня сейчас волнует.
   "Нет, правда, Манусу хотелось быть кремированным".
   В блокнотике для телефонных заметок я пишу:
   "через минуту открою дверь, но у меня осталось ружье. а сейчас я просуну в дверь валиум. съешь. сделай это, или убью".
   И просовываю записку под дверь.
   Мы выберемся к его машине на подъездной дорожке. Я заберу его с собой. Он будет делать все, что скажу, иначе, где бы мы ни очутились в итоге, я расскажу полиции, что он вломился в дом. Что он разжег пожар и похитил меня, угрожая ружьем. Наболтаю кучу всего про Мануса, Эви, и эти их больные любовные дела.
   Слово "любовь" на вкус кажется как ушная сера, когда я думаю так про Мануса с Эви.
   Бью прикладом в закрытую дверь, а ружье срабатывает. На дюйм в сторону -- и я бы погибла. Лежала бы мертвой по ту сторону двери, за которой зажарился бы Манус.
   -- Да, -- верещит Манус. -- Я сделаю что угодно! Только, пожалуйста, не дай мне сгореть и не стреляй! Что угодно, только открой дверь!
   Туфлей проталкиваю вытряхнутые из пузырька таблетки валиума в щель под дверью кладовки. Держа перед собой ружье, открываю дверь и отступаю назад. В отблесках огня со второго этажа видно, как дом заполняется дымом. Вываливается Манус, с притягательными выпученными глазами и поднятыми руками, и я маршем провожу его к машине, уткнув в спину ружье. Даже под концом ружья кожа Мануса наощупь тугая и сексуальная. Дальнейших планов у меня нет. Я знаю только, что пока не хочу ничего решать. Где бы мы ни очутились в итоге, не хочу снова становиться нормальной.
   Закрываю Мануса в багажнике его "Фиата Спайдер". Милая машинка, очень милая машинка, красная, с убирающимся верхом. Бью прикладом ружья в крышку багажника.
   Мой любовный багаж не издает ни звука. Потом я задумываюсь, хочется ли ему еще в сортир.
   Швыряю ружье на пассажирское сиденье и возвращаюсь в плантаторский ад Эви. В фойе, там теперь печка: аэродинамическая труба из холодного воздуха несется через парадную дверь и наверх, в свет и жар надо мной. В фойе по-прежнему стоит тот стол с золотым телефоном-саксофоном. Повсюду дым, и хор кучи сирен на пожарных детекторах ревет так громко, что болят уши.
   Как нехорошо -- заставлять Эви так долго валяться в Кэнкане и ждать хороших новостей.
   И вот я набираю номер, который она оставила. Ну конечно, Эви снимает трубку после первого же гудка.
   И Эви говорит:
   -- Алло?
   Ничего кроме звуков всех моих деяний: детекторов дыма, треска пламени, звона люстры, сквозь которую трубой проносится бриз, все это для нее, чтобы она могла послушать на том конце линии.
   Эви спрашивает:
   -- Манус?
   Где-то, наверное, в столовой, рушится потолок, искры и угольки выплескиваются на пол фойе из ее дверей.
   Эви говорит:
   -- Манус, не дури. Если это ты, то я тебе сказала, что больше не хочу тебя видеть.
   И тут:
   Бабах!
   Полтонны искрящейся, мерцающей, огромной люстры австрийского хрусталя ручной работы срывается с центра потолка в фойе и взрывается опасно близко.
   Дюймом ближе, и я была бы мертва.
   Как я могла не рассмеяться. Я ведь и так уже мертва.
   -- Послушай, Манус, -- говорит Эви. -- Я сказала тебе, чтобы ты мне не звонил, или я сообщу в полицию, что ты отправил мою лучшую подругу в больницу без лица. Понял?
   Эви продолжает:
   -- Ты зашел уже слишком далеко. Я добьюсь ордера на арест, если придется.
   Манус и Эви; не знаю, кому из них верить, мне известно одно: у меня горят перышки.
  
   ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
  
   Перенесемся обратно, на съемки для журнала мод, на ту самую свалку, полную грязных разбитых машин, где нам с Эви приходилось лазить туда-сюда по обломкам, нарядившись в купальные костюмы от Германа Мэнсинга из таких узеньких ремешков, что приходилось носить "заклейку для щели" из изоленты, -- а Эви начинает:
   -- Насчет твоего изуродованного брата...
   И фотограф, и арт-директор -- далеко не из моих любимых. И я отзываюсь на слова Эви:
   -- А?
   Занятая выставлением задницы напоказ.
   А фотограф зовет:
   -- Эви? А ну, хватит дуться.
   Чем уродливей модная одежда, тем в худших местах приходится позировать, чтобы она хорошо смотрелась. Свалки. Бойни. Очистные сооружения. Пресловутая тактика уродливой подружки невесты, когда хорошо смотреться удается только в сравнении. На одной съемке для "Индустрии Джинсовой Одежды" я прямо была уверена, что придется позировать в обнимку с трупами. В этих машинах со свалки повсюду ржавые дыры, зазубренные края, а я стою почти голая, пытаясь припомнить, когда у меня в последний раз был припадок столбняка. Фотограф опускает камеру и говорит:
   -- Долго я должен впустую тратить пленку, пока вы, девочки, все же втянете животы?
   Чем дальше, тем больше усилий требуется, чтобы сохранить красоту. Простых прикосновений бритвы достаточно, чтобы ты расплакалась. Простой эпиляции в области бикини. Помню, Эви пришла с коллагеновой инъекции губ и сказала, что в ад попасть уже совсем не боится. Есть вещь еще похуже -- когда Манус отдирает твою заклейку для щели, а ты негладко выбрита.
   А про ад я ответила Эви:
   -- Завтра у нас там съемки.
   Так вот, сейчас арт-директор говорит:
   -- Эви, не могла бы ты влезть по куче на парочку машин повыше?
   И это на высоких каблуках; но Эви лезет. Маленькие бриллианты триплекса рассыпаны повсюду, куда можно упасть.
   Эви спрашивает сквозь большую широкую улыбку:
   -- Как именно твоего брата изуродовало?
   Искреннюю улыбку можно выдержать лишь до того момента, когда она превратится в обычный оскал зубов.
   Арт-директор поднимается к нам, держа маленький пенораспылитель, и ретуширует ржавый след, перечеркнувший мне ползадницы.
   -- Это был баллон с лаком, кто-то выбросил его в нашу бочку для сжигания мусора, -- рассказываю. -- Он сжигал мусор, а тот взорвался.
   А Эви спрашивает:
   -- Кто-то выбросил?
   А я отвечаю:
   -- Надо думать, это была мама, если учесть, как она орала и пыталась остановить кровь.
   А фотограф просит:
   -- Девочки, вы не могли бы чуть-чуть привстать на цыпочки?
   Эви продолжает:
   -- Большой баллон лака "Хэйр-Шелл" на тридцать две унции? Да ему, наверное, пол-лица снесло.
   Мы обе встаем на цыпочки.
   Отвечаю:
   -- Ну, не настолько все было плохо.
   -- Секундочку, -- зовет арт-директор. -- Нужно, чтобы ваши ноги были не так близко друг к другу, -- потом командует:
   -- Шире, -- потом:
   -- Еще чуть пошире, пожалуйста, -- потом вручает нам большие хромированные инструменты.
   Мой весит, наверное, фунтов пятнадцать.
   -- Это плотницкий молот, -- говорит Эви. -- И ты его неправильно держишь.
   -- Солнце, -- просит Эви фотограф. -- Ты не могла бы, пожалуйста, держать бензопилу чуть ближе ко рту?
   Металл машин горячо нагрет солнцем, верх у каждой вмят под весом кучи лежащих сверху. Здесь машины со смятым передом, по которым видно, что живым из них не вышел никто. Машины со вдавленными в виде буквы Т бортами, в которых гибли целыми семьями. Машины, похожие на прицепы, у которых задние сиденья плотно вдавлены в приборную панель. Машины, не ведавшие ремней безопасности. Машины, не ведавшие воздушных мешков. Не ведавшие спасательной рамы. Не ведавшие санитаров. Здесь машины, развернувшиеся лепестками в месте взорвавшихся топливных баков.
   -- И что характерно, -- замечает Эви. -- Всю жизнь я работала для того, чтобы попасть в это самое место.
   Арт-директор командует нам продолжать и прижаться к машинам грудью.
   -- Все время, пока росла, -- продолжает Эви. -- Я вроде бы считала, что быть женщиной не так... разочаровывает.
   А я всегда хотела одного -- быть единственным ребенком.
   Фотограф говорит:
   -- Брависсимо.
  
   ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
  
   Что до сестер Рей -- это трое тощеньких белых мужчинок, которые днями торчат в одном номере Конгресс-Отеля, наряженные в нейлоновые комбинации с бретельками, спадающими то с одного, то с другого плеча, обутые в туфли на высоком каблуке; и курят сигареты. Китти Литтер, Софонда Питерс и веселенькая Вивьен Ва-Вэйн; их лица блестят от увлажнителей и яично-белых лицевых кремов, они слушают эдакую музыку "ча-ча-ча в три шага", которую кроме как в лифтах уже нигде не услышишь. Волосы сестер Рей, -- их волосы коротко стрижены, гладко прилизаны лаком к голове и скручены, щетинятся заколками. Наверное, на заколки они натягивают парики, когда на улице не стоит лето. Большую часть времени им вообще неизвестно, какое сейчас время года. Шторы не подымаются никогда в жизни, а в автоматический чейнджер всегда заряжена где-то дюжина этих пластинок с ча-ча-ча. Вся мебель только в светлых тонах, большой четвероногий консольный стереопроигрыватель "Ар-Си-Эй". Из тех проигрывателей, в которых иголкой можно поле пахать, а огромный железный тонарм весит под два фунта.
   Разрешите представить:
   Китти Литтер.
   Софонда Питерс.
   Веселенькая Вивьен Ва-Вэйн.
   Также известные как сестры Реи, когда они на сцене, -- это ее семья, как сказала мне Брэнди Элекзендер в кабинете логопедши. Не в первую нашу встречу, не в тот раз, когда я рассказывала Брэнди, как потеряла лицо. Не во второй раз, когда Брэнди принесла плетеную корзинку, полную способов скрыть тот факт, что я чудовище. То был один из кучи раз, когда мы пересекались, пока я была в больнице. Кабинет логопедши был единственным местом наших встреч.
   -- Обычно, -- рассказывает мне Брэнди. -- Китти Литтер выбеливает и выщипывает нежеланные волосы на лице. Эта скрытно-волосатая может часами провисеть в ванной, но Китти и очки "Рэй Бэнс" носила бы зеркальной стороной вовнутрь, так ей нравится разглядывать свое отражение.
   Эти Реи сделали Брэнди тем, чем она есть. Брэнди всем обязана только им.
   Брэнди закрывала дверь кабинета логопедши, а если кто-то стучался, мы с Брэнди начинали издавать громкие оргазмические звуки. Мы кричали и визжали, хлопали по полу. Я била в ладоши, чтобы получился тот особенный шлепающий звук, который всем знаком. Кто бы там ни стучался, он быстро уходил.
   Потом мы возвращались к своим занятиям: косметике и беседам.
   -- Софонда, рассказывала мне Брэнди. -- Софонда Питерс -- это мозг. Мисс Питерс целый день крутит диск королевского телефона фарфоровыми ногтями, звонит агенту или торговцу, и продает, продает, продает.
   Кто-то стучался в дверь, я выдавала кошачий визг и шлепала себя по бедру.
   Без сестер Рей, рассказывала Брэнди, без них она бы умерла. Когда они нашли ее, принцессу-первую королеву, у нее был двадцать шестой размер, и она озвучивала любительские вечерние спектакли со свободным входом. Озвучивала "Девочку с пальчик".
   Ее волосы, ее фигура, ее походка в стиле "Брэнди Элекзендер" с покачиванием бедрами, -- все это изобрели сестры Реи.
  
   Переключимся на две пожарные машины, которые проезжают в противоположном направлении, мимо меня, когда я еду по шоссе в центр города от горящего дома Эви. В зеркале заднего обзора в "Фиате Спайдер" Мануса, дом Эви кажется все меньшим и меньшим костерчиком. Персиковый край халата Эви прищемлен дверцей машины, и страусовые перья хлещут меня на ветру, который огибает лобовое стекло без откидного верха.
   Дым -- это единственное, чем от меня пахнет. Ружье на пассажирском сиденье смотрит в пол. Мой любовный груз не издает из багажника ни звука.
   И осталось лишь одно место, куда можно поехать.
   Не выйдет просто позвонить оператору и попросить его соединить меня с Брэнди. Не выйдет у оператора понять меня, поэтому мы на пути к центру города, в Конгресс-Отель.
  
   Переключимся на то, что все деньги сестры Реи получают благодаря кукле по имени Кэтти-Кати. Вот еще одно, о чем мне рассказала Брэнди за время между поддельными оргазмами в кабинете логопеда. Эта кукла, Кэтти-Кати, -- одна из породы кукол телесного цвета в фут высотой, с нереальными мерками. Будь она настоящей женщиной -- это было бы 46-16-26. В роли настоящей женщины Кэтти-Кати вообще бы ничего не перепало. Да вы, конечно, видели эту куклу. Предлагается голой в пузыре пластиковой упаковки за доллар, но ее вещи стоят изрядно -- вот чем она близка к реальной жизни. Можно купить более четырехсот крошечных отдельных моделей, образующих три выполненных со вкусом коллекции. В этом плане кукла невероятно близка к жизни. Даже поеживаешься.
   Софонда Питерс подала идею. Изобрела Кэтти-Кати, изготовила прототип, продала куклу и стрижет купоны. Опять же, Софонда как бы жената на Китти и Вивьен, и денег хватает на жизнь им всем.
   Почему Кэтти-Кати хорошо продается -- это потому, что она говорящая кукла, только вместо лески у нее сзади эдакая маленькая позолоченная цепочка. Тянешь за цепочку, и она говорит:
   "Очень милое платье, конечно, если ты правда хочешь так выглядеть".
   "Твое сердце -- моя игрушечка".
   "Ты что, собираешься надеть такое?"
   "Я думаю, нашим отношениям поможет, если мы повстречаемся с другими".
   "Чмок-чмок".
   И -- "Не трогай мою прическу!"
   Наши сестры Реи рубят кучу зеленых: уже сам по себе маленький жакет-болеро для Кэтти-Кати, -- жакет этот они шьют в Камбодже за грош, а здесь в Америке продают его за шестнадцать долларов. И люди платят.
  
   Переключимся на то, как я паркую "Фиат", багажник которого набит моим любовным грузом, и иду вверх по Бродвею в направлении швейцара у Конгресс-Отеля. Я -- женщина с половиной лица, прибывшая в Конгресс-Отель, в один из эдаких больших терракотовых отелей-дворцов, построенных еще сто лет назад, в которых швейцары носят фраки с золотыми эполетами. А на мне надет пеньюарный набор и халат. Без вуалей. Полхалата прищемило дверцей, и они последние двадцать миль тащились по шоссе. Мои страусовые перья воняют дымом, и я пытаюсь сохранить в большой тайне ружье, которое держу подмышкой, будто костыль. Ах да, и я потеряла туфлю, один из тех тапочек на высоком каблуке.
   Швейцар на меня даже не смотрит. Ах да, и моя прическа, вижу ее отражение в большом бронзовом плакате, гласящем -- "Конгресс-Отель". Холодный ночной ветер растрепал укладку в виде шапки взбитого сливочного крема в гнусный спутанный клубок.
   Переключимся на меня у приемного стола Конгресс-Отеля, где я стараюсь заставить свои глаза смотреться притягательно. Говорят, что первым делом люди замечают в тебе глаза. Ко мне проявляют внимание, вроде бы: ночной аудитор, коридорный, менеджер и клерк. Как важны первые впечатления. Учитывая то, как я одета, или же из-за ружья. При помощи дыры, которая есть верх моей глотки, торчащего из нее языка и всей рубцовой ткани вокруг него, я говорю:
   -- Гери терк нахдз га сссид.
   Все замирают на месте под взглядом моих притягательных глаз.
   Не знаю, каким образом, но потом над столом оказывается ружье, не направленное ни на кого конкретно.
   Менеджер поднимается, -- на нем синий флотский блейзер с маленьким бронзовым именным значком "Мистер Бэкстер", -- и говорит:
   -- Мы отдадим вам все деньги из кассы, но никто здесь не сможет открыть сейф в кабинете.
   Ружье над столом направлено прямо в бронзовый значок мистера Бэкстера: эта деталь не прошла неотмеченной. Щелкаю пальцами, и указываю ему дать мне лист бумаги. Гостевой ручкой на привязи пишу:
   "в каком номере сестры реи? не заставляйте меня среди ночи ломиться в каждую дверь на пятнадцатом".
   -- Это номер 15-Джи, -- отвечает мистер Бэкстер; его руки полны ненужных мне денег и вытянуты ко мне через стол.
   -- Лифты, -- говорит он. -- От вас направо.
  
   Переключимся на меня в роли Дэйзи Сент-Пэйшнс в первый день, когда мы с Брэнди сидели вместе. В день замороженной индейки, после всего лета, которое я провела в ожидании кого-то, кто спросит, что случилось с моим лицом, и потом рассказала все Брэнди.
   Брэнди, усадив меня на стул, все еще хранящий тепло ее зада, и закрыв дверь кабинета логопедши, в тот первый раз она дала мне имя из моего будущего. Она дала мне имя Дэйзи Сент-Пэйшнс, и никогда не интересовалась, под каким именем я вошла в эту дверь. Я стала законной наследницей международного дома мод -- Дома Сент-Пэйшнс.
   Эта Брэнди все говорила и говорила. Она говорила столько, что у нас кончился бы воздух, я имею в виду "у нас" -- не у меня и у Брэнди, а вообще в мире. Брэнди говорила столько, что во всем мире кончился бы воздух. И весь бассейн Амазонки не помог бы.
   -- Кто ты есть от одного момента до другого, -- рассказывала Брэнди. -- Это всего лишь история.
   А мне нужна была новая история.
   -- Давай я сделаю для тебя то, -- сказала Брэнди. -- Что сестры Реи сделали для меня.
   Дайте мне отвагу.
   Вспышка!
   Дайте мне мужество.
   Вспышка!

* * *

   Так что переключимся на меня в роли Дэйзи Сент-Пэйшнс, едущей вверх в том самом лифте, потом идущей по тому широкому коридору с ковровым покрытием к номеру 15-Джи. Дэйзи стучится, и никто ей не отвечает. Сквозь дверь можно расслышать ту самую музыку в стиле "ча-ча-ча".
   Дверь приоткрывается на шесть дюймов, но останавливается из-за накинутой цепочки.
   В шестидюймовом зазоре появляются три белых лица, одно над другим: Китти Литтер, Софонда Питерс и веселенькая Вивьен Ва-Вэйн, -- лица блестят от увлажнителя. Короткие темные волосы прилизанны от париков, они с заколками.
   Сестры Реи.
   Не знаю, кто есть кто. Тотемный столб из трансвеститов говорит в дверной щели:
   -- Не забирай у нас первую королеву.
   -- Она -- все, чему мы посвящаем жизни.
   -- Она еще не закончена. Мы и половины еще не сделали, а ведь из нее еще можно столько всего сотворить.
   Демонстрирую им отблеск ружья из розового шифона пикабу, и дверь захлопывается.
   Сквозь нее слышно, как сдвигают цепочку. Потом дверь широко распахивается.
  
   Перенесемся в один момент, поздно ночью, в дороге между городами Неизвестно-где, штат Вайоминг, и Кто-знает-где, штат Монтана, когда Сэт рассказывает, что твое рождение делает родителей Богом. Ты обязан им жизнью, и они могут контролировать тебя.
   -- Тогда половая зрелость делает тебя Сатаной, -- говорит он. -- Хотя бы потому, что ты ищешь чего-то получше.
  
   Перенесемся во внутренности номера 15-Джи с мебелью в светлых тонах, с музыкой "босса-нова ча-ча-ча" и сигаретным дымом; и сестры Реи порхают по комнате в нейлоновых комбинациях с бретельками, падающими то с одного, то с другого плеча. Мне не приходится делать ничего, кроме как направлять ружье.
   -- Нам известно, кто ты такая, Дэйзи Сент-Пэйшнс, -- говорит одна из них, зажигая сигарету. -- С таким лицом ты можешь быть только той, о ком Брэнди постоянно теперь рассказывает.
   По всей комнате расставлены большие-пребольшие пепельницы в духе 1959-го, в пестрой глазури, -- которые можно чистить всего раз за пару лет.
   Та, что с сигаретой, подает мне руку с фарфоровыми ногтями и представляется:
   -- Я -- Пиа Рея.
   -- Я -- Диа Рея, -- говорит другая, сидящая возле проигрывателя.
   Та, что с сигаретой, Пиа Рея, поясняет:
   -- Это наши сценические имена, -- она показывает на третью Рею, которая на диване, ест китайскую жратву из пакета на вынос, -- Эту, -- говорит она, указывая, -- Эту мисс Жру-Чтоб-Разжиреть можешь звать Гона Рея.
   Со ртом, который не набит ничем особо приятным для глаз, Гона Рея отзывается:
   -- Очень приятно.
   Тыкая сигаретой куда угодно, только не себе в рот, Пиа Рея продолжает:
   -- Королеве совершенно не до твоих проблем, особенно сейчас, ночью, -- говорит она. -- Мы трое - вот вся семья, нужная первоклассной девчонке.
   На стерео картинка в серебряной рамочке, на ней девушка, вся прекрасная, стоит на фоне цельного листа бумаги, улыбаясь в скрытый от глаз объектив, и невидимый фотограф говорит ей:
   -- Дай мне страсть!
   Вспышка!
   -- Дай мне радость!
   Вспышка!
   -- Дай мне юность, энергию, невинность и красоту!
   Вспышка!
   -- Первая семья Брэнди, семья, в которой она родилась, не хотела ее, так что мы ее удочерили, -- говорит Диа Рея. Указывая длинным пальцем на картинку, улыбающуюся с белого стерео, Диа Рея продолжает:
   -- В семье, где она родилась, ее считают мертвой.
  
   Перенесемся назад в одно время, когда у меня было лицо и я снималась на журнальную обложку для "Одежды для милашек".
  
   Перенесемся назад, в номер 15-Джи, и картинка на белом стерео -- это я, это моя обложка, обложка журнала "Одежда для милашек", в рамочке, и Диа Рея указывает пальцем на меня.
  
   Переключимся обратно, на нас за закрытой дверью в кабинете логопеда, и Брэнди рассказывает, какая была удача, что ее нашли сестры Реи. Не каждый получает еще один шанс родиться и быть воспитанным заново, но на этот раз в любящей семье.
   -- Китти Литтер, Софонда и Вивьен, -- говорила Брэнди. -- Им я обязана всем.
  
   Перенесемся в номер 15-Джи, где Гона Рея тычет на меня палочками для еды и говорит:
   -- Даже не пытайся у нас ее забрать. Мы с ней еще не закончили.
   -- Если Брэнди пойдет с тобой, -- заявляет Пиа Рея. -- То она сама может оплачивать себе эстрогеновые добавки. И вагинопластику. И пластику губ. Не говоря уже о мошоночном электролизе.
   Диа Рея говорит улыбающемуся из серебряной рамки на проигрывателе глупому лицу:
   -- Все это стоит недешево, -- Диа Рея берет картинку и передает ее мне, мое прошлое и я лицом к лицу, и Диа Рея продолжает:
   -- Вот, вот как Брэнди мечтала выглядеть: как ее сучка-сестра. Это было два года назад, прежде чем ей утончили голосовые связки при помощи лазерной хирургии, и срезали трахею. Ее кожа головы была смещена на три сантиметра, чтобы дать правильную линию волос. Мы оплатили срез бровей, чтобы избавиться от костных наростов у Мисс Парня над глазами. Мы оплатили оконтуривание челюсти и феминизацию лба.
   -- И, -- продолжает Гона Рея со ртом, набитым прожеванной китайской жратвой, -- И каждый раз, когда она возвращалась домой из больницы со сломанным и преобразованным лбом, или с адамовым яблоком, срезанным до женоподобного ничто, кто заботился о ней все эти два года, как ты думаешь?
  
   Переключимся на моих родителей, которые спят сейчас в постели далеко отсюда, за морями и пустынями. Переключимся на них у телефона годы назад, когда какой-то псих, какой-то визжащий жуткий извращенец, позвонил им и сказал, что их сын мертв. Шейн, их нежеланный сын, умер от СПИДа, и тот человек не сказал когда или где, а потом засмеялся и повесил трубку.
  
   Переключимся обратно, в номер 15-Джи, на Диа Рею, которая тычет старой картинкой мне в лицо и говорит:
   -- Вот так она хотела выглядеть, и десятки тысяч долларов за Кэтти-Кати спустя она так и выглядит.
   Гона Рея отвечает:
   -- Черт возьми, да Брэнди выглядит лучше этой.
   -- Мы те, кто любит Брэнди Элекзендер, -- говорит Пиа Рея.
   -- Но ты -- та, кого любит Брэнди, потому что она нужна тебе, -- продолжает Диа Рея.
   Гона Рея произносит:
   -- Тот, кого любишь ты, и тот, кто любит тебя -- никогда не окажутся одним человеком.
   Тот, кого я люблю, заперт снаружи, в багажнике машины, с желудком полным валиума, и я задумываюсь, хочется ли ему еще в сортир. Братец, которого я ненавижу, восстал из мертвых. Мысль о том, что Шейн мертв, всегда была слишком хороша, чтобы оказаться правдой.
   Сначала взрыв баллона с лаком не смог убить его.
   Потом наша семья не смогла взять и забыть его.
   А теперь даже смертельный вирус СПИДа меня подвел.
   Мой братец просто одно сраное горькое разочарование за другим.
   Слышно, как где-то открывается и закрывается дверь, оттуда говорят:
   -- Дэйзи, дорогая, -- и она ступает в дым и музыку "ча-ча-ча", одетая в восхитительный вид походного костюма "Первая леди" от Билла Бласса, пестро-зеленого с белым кантом, в зеленых туфлях на высоком каблуке и с очень изящной зеленой сумочкой. На голове у нее что-то экологически некорректное, вроде переплетенных зеленых перьев дикого попугая, образующих шляпку, и Брэнди говорит:
   -- Дэйзи, дорогая, не надо направлять ружье на людей, которых я люблю.
   В каждой из больших унизанных кольцами рук Брэнди броская дорожная сумка светлого оттенка от "Америкэн Тоуристер".
   -- Подержите, кто-нибудь. Здесь только королевские гормоны, -- просит она. -- А нужные мне вещи в другой комнате.
   Брэнди говорит Софонде:
   -- Мисс Пиа Рея, мне нужно выбираться.
   Брэнди говорит Китти:
   -- Мисс Диа Рея, на сегодня я прошла все, что возможно. Мы провели смещение кожи головы, подъем бровей, спиливание надбровных дуг. Мы срезали трахею, провели оконтуривание носа, оконтуривание линии челюсти, преобразование лба...
   Нет ничего удивительного в том, что я не опознала изуродованного старину-братца.
   Брэнди говорит Вивьен:
   -- Мисс Гона Рея, до конца моего Курса Реальной Жизни остается много месяцев, и я не собираюсь проводить их продырявленной в этом отеле.
  
   Переключимся на нас, уезжающих в заваленном поклажей "Фиате Спайдер". Представьте себе отчаявшихся беженцев из Беверли-Хиллз с семнадцатью сумками отобранного багажа, мигрирующих через страну, чтобы начать новую жизнь в Оуки-Мидуэст. Все очень элегантно и со вкусом, как в одной из эдаких поездок семьи Джоудов на каникулы, только в обратном направлении. Оставляя след из ненужных аксессуаров: туфель и перчаток, шляп и галстуков, чтобы облегчить груз и перевалить через Скалистые Горы, -- это про нас.
   Это уже после того, как показалась полиция: несомненно, после того, как им позвонил менеджер отеля, и сказал, что психованный урод с пушкой угрожает жизни живущих на пятнадцатом этаже. После того, как сестры Реи стащили весь багаж Брэнди вниз по ступенькам. После того, как Брэнди сказала, что уйдет, что ей нужно поразмыслить о том о сем, знаете ли, перед большой операцией. Знаете ли. Перед превращением.
   После того, как я все время разглядывала Брэнди и гадала, -- "Шейн?"
   -- Ведь это такое огромное свершение, -- сказала Брэнди. -- Стать девушкой, знаете ли. Навсегда.
   Принимая гормоны. Весь остаток жизни. Таблетки, пластыри, уколы, -- весь остаток жизни. А что если найдется кто-то, хоть один человек, который ее полюбит, который принесет счастье в ее жизнь, полюбит такой как она есть, без гормонов, косметики, одежды, обуви и операций? Ей надо хотя бы немного поискать такого в мире. Брэнди все это объясняет, а сестры Реи принимаются реветь, раскачивая и забрасывая сумки "Америкэн Тоуристер" в машину.
   И вся сцена была бы такой душещипательной, и я бы тоже расхныкалась, если бы не знала, что Брэнди -- мой погибший брат, и человек, от которого она ждет к себе любви -- это я, его ненавидящая сестра, которая прикидывает, как его убить. Да. Я прикидываю: рассчитываю, как убить Брэнди Элекзендер. Я, которой осталось нечего терять, рассчитываю страшную месть в свете фонарей.
   Дайте мне жестокие мстительные фантазии работающего механизма.
   Вспышка!
   Только дайте мне первый же удобный случай.
   Вспышка!
   Брэнди за рулем, оборачивается ко мне, ее глаза обрамлены паутинками туши и слез, она спрашивает:
   -- Слышала про стандартные директивы Бенджамина?
   Брэнди заводит машину и газует. Бросает стояночный тормоз и сгибает шею, рассматривая дорожное движение. Говорит:
   -- Целый год мне приходится жить на гормонах в новой половой роли, до вагинопластики. Это называется Курс Реальной Жизни.
   Брэнди сдает на улицу, и мы почти сбежали. Одетые просто и с шиком ребята из команды спецназа, вооруженные слезоточивым газом и полуавтоматическим оружием, несутся мимо швейцара в золотых галунах, который держит им дверь. Реи бегут за нами, машут и шлют воздушные поцелуи, и ведут себя очень похожее на уродливую подружку невесты: спотыкаясь и запыхавшись вылетают на тротуар, и грохот их каблуков достигает небес.
   В небе светит луна. Здания офисов каньоном обрамляют улицу. В багажнике по-прежнему Манус, а между мной и моей поимкой уже изрядное расстояние.
   Брэнди кладет открытую ладонь мне на ногу и сжимает мне коленку. После поджога и похищения, думаю, меня хватит и на убийство. Может быть, оно даст мне проблески внимания: не хорошего и славного, но по-прежнему национального медиа-класса.
   "ДЕВУШКА-ЧУДОВИЩЕ УБИВАЕТ ГЕЯ-ПРИЯТЕЛЯ: СОБСТВЕННОГО ТАЙНОГО БРАТА".
   -- Остается восемь месяцев моего годичного КРЖ, -- говорит Брэнди. -- Надеюсь, следующие восемь месяцев у тебя будет, чем меня занять?
  
   ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
  
   Полжизни я провела, прячась в ванных комнатах богачей.
   Перенесемся обратно в Сиэтл, во время, когда мы с Брэнди и Сэтом снова в пути, охотимся за наркотой. Перенесемся в день после той ночи, когда мы ходили в Космическую Иглу, прямо в этот миг, когда Брэнди развалилась на спине по гладкому полу центральной ванной. Первым делом я помогла ей снять костюмный жакет и расстегнуть задние пуговицы блузки, а теперь сижу на крышке унитаза, повышая дозу валиума, с постоянством китайской водяной пытки бросая таблетки в ее рот в стиле "Незабудка". С валиумом, говорит девочка Брэнди, фишка в том, что он не снимает боль, но она тебя хотя бы не нервирует.
   -- Вмажь меня, -- просит Брэнди, складывая губы бантиком.
   С Брэнди фишка в том, что у нее такая высокая толерантность к наркотикам, при которой нужна целая вечность, чтобы убить ее. Этот факт, плюс то, что она такая вот большая, почти вся из мускулов: тут чего угодно понадобятся многие пузырьки.
   Роняю таблетку валиума, маленькую, нежно-голубую, очередную шероховато-голубую таблетку; голубого цвета в стиле "У Тиффани", словно дар от Тиффани, таблетка валиума вверх тормашками проваливается в глубину Брэнди.
   Костюм, из которого я помогла Брэнди выбраться -- от Пьера Кардена, в стиле Космический эры, сплошь белоснежный: на вид свежая и стерильная, прямая трубчатая юбка оканчивается строго над коленями; жакет кажется чем-то безвременным и клиническим из-за простого покроя и рукавов на три четверти. Блузка под ним без рукавов. Туфли белые, виниловые, на квадратном каблуке. Такую подборку хочется дополнить счетчиком Гейгера вместо сумочки.
   В "Бон Марш", когда она выходит подиумным шагом из примерочной, я могу только хлопать в ладоши. На следующей неделе, когда она пойдет относить вещи назад, нужно ждать послеродовой депрессии.
  
   Переключимся на завтрак этим утром, когда Брэнди и Сэт ввалились с выручкой за наркоту: мы едим привезенный в номер заказ, а Сэт говорит, что Брэнди могла бы отправиться в путешествие во времени в 1950-е, и прилететь с другой планеты, и четко вписаться. С планеты Крилон, он говорит, где синтетические гнущиеся глэм-боты подправляют тебя и проводят липосакцию жира.
   А Брэнди спрашивает:
   -- Какого еще жира?
   А Сэт говорит:
   -- Обожаю представлять, как ты могла бы объявиться в 1960-х из далекого будущего.
   И я добавляю еще премарина в следующую Сэтову порцию кофе, и еще дарвона Брэнди в шампанское.
  
   Переключимся обратно, на нас в ванной комнате, -- на Брэнди и меня.
   -- Вмажь меня, -- просит Брэнди.
   Ее губы вяло шевелятся и растягиваются, а я роняю еще один дар от Тиффани.
   Ванная, в которой мы прячемся -- как обратная сторона декоративной отделки. Вся заделана под грот на морском дне. Даже роскошный телефон имеет цвет морской волны, но если посмотреть в иллюминаторы-окна, обрамленные медью, то снаружи виден Сиэтл с вершины Кэпитол-Хилл.
   Унитаз, на котором я сижу, -- просто сижу, под моим задом, слава Богу, опущенная крышка, -- этот унитаз как большая керамическая ракушка, привинченная к стене. Раковина умывальника -- половина керамической ракушки моллюска, тоже привинченная к стене.
   Брэнди-ленд, площадка сексуальных забав, несущаяся к звездам, просит:
   -- Вмажь меня.
  
   Перенесемся в тот момент, когда мы сюда прибыли, а риэлтер оказался обычным здоровенным громилой. Одним из эдаких футбольных стипендиатов со сросшимися посередине бровями, которые забыли получить хоть какое-нибудь образование.
   Я бы сказала -- вроде меня с моими шестиста задолженностями, -- это если бы могла говорить.
   И вот, наш агент в стиле "клюшка в миллион долларов", бросившая свою профессию, в знак благодарности данную ей товарищем по учебе, которому нужен был зять, способный не уснуть за время шести-семи игр кубка. Хотя, может, я сужу чересчур строго.
   Брэнди превзошла себя в женственной слабости. Перед этим самым парнем в синем двубортном сержевом костюме, с развитой Y-хромосомой, перед парнем, из-за огромных лап которого даже большие руки Брэнди кажутся меньше.
   -- Мистер Паркер, -- говорит Брэнди, рука которой тонет в его лапище. В ее глазах словно проплывает лирический саундтрек Хэнка Манчини. -- Мы с вами общались сегодня утром.
   Мы стоим в гостиной дома на Кэпитол-Хилл. Еще один из роскошных домов, где все в точности такое, каким видится. Тонкой работы розы тюдоровской эпохи из лепной глины, а не медная штамповка или стекловата. Безрукие туловища обнаженных греков -- мраморные, а не из глины с мраморной отделкой. Шкатулки с тиснеными крышками не покрыты эмалью под манеру Фаберже. Эти шкатулки -- и есть коробочки работы Фаберже, и их одиннадцать штук. Кружевные салфетки под ними -- не машинной работы.
   Кожей обтянуты не только корешки, но и передняя и задняя обложки каждой книги на библиотечных полках, и все страницы разрезаны. Не надо даже ни одну книгу вынимать, чтобы убедиться в этом.
   Риэлтер, мистер Паркер; его ноги по-прежнему торчат из задницы по стойке "смирно". Спереди видно, что места в штанинах достаточно, чтобы ожидать под ними трусы-"боксеры" вместо обычных подштанников.
   Брэнди кивает в мою сторону.
   -- Это мисс Эрден Скоушиа, из компании "Скоушиа: Сплав леса и бумажные работы", -- очередная жертва Проекта Реинкарнации Свидетелей Брэнди Элекзендер.
   Огромная кисть Паркера заглатывает мою маленькую ладонь, -- рыбина и рыбешка, -- целиком.
   Крахмальная сорочка Паркера наводит на мысли об угощении на чистой скатерти: она такая гладкая и броская, что на столешницу его обширной груди хочется подать напитки.
   -- Это, -- Брэнди кивает в сторону Сэта. -- Названный брат мисс Скоушиа, Эллис Айленд.
   Рыбина Паркера сжирает рыбешку Эллиса.
   Брэнди говорит:
   -- Я и мисс Скоушиа хотим пройтись по дому и осмотреться самостоятельно. Эллис морально и эмоционально возбудим.
   Эллис улыбается.
   -- Мы рассчитывали, что вы за ним присмотрите, -- говорит Брэнди.
   -- Запросто, -- отвечает Паркер. Говорит:
   -- Само собой.
   Эллис улыбается и двумя пальцами тянет Брэнди за рукав костюмного жакета. Эллис просит:
   -- Не оставляйте меня слишком надолго, мисс. Если мне не дать сколько нужно таблеток, у меня может случиться какой-нибудь припадок.
   -- Припадок? -- спрашивает Паркер.
   Эллис поясняет:
   -- Иногда наша мисс Элекзендер забывает, что я жду, и не дает мне лекарства.
   -- У тебя бывают припадки? -- спрашивает Паркер.
   -- Вот еще новости, -- говорит Брэнди с улыбкой. -- У тебя не будет припадка, -- приказывает Брэнди моему новому названному брату. -- Эллис, я запрещаю, чтобы у тебя был припадок.

* * *

   Переключимся на нас, разбивших лагерь в гроте на дне моря.
   -- Вмажь меня.
   Пол, на котором лежит Брэнди, -- холодная плитка в виде рыб, подогнанных друг к другу: хвост одной рыбы между голов двух других, -- так же, как иногда уложены сардины в банке, -- по всему полу ванной комнаты.
   Роняю таблетку валиума между губ в стиле "Незабудка".
   -- Я тебе никогда не рассказывала, как семья вышвырнула меня из дома? -- спрашивает Брэнди после легкого голубого глотка, -- Я хочу сказать, моя настоящая семья. Родная. Не рассказывала я тебе эту мерзкую историйку?
   Опускаю голову, глядя вниз между коленей на голову первой королевы, покоящуюся меж моих ног.
   -- Пару дней у меня болело горло, и я не ходила в школу, все такое, -- рассказывает Брэнди. Зовет:
   -- Мисс Эрден? Алле?
   Смотрю на нее сверху. Как легко представить ее мертвой.
   -- Мисс Эрден, будь добра, -- просит. -- Вмажь меня.
   Роняю еще таблетку валиума.
   Брэнди сглатывает.
   -- Несколько дней я почти не могла глотать, -- продолжает она. -- Так болело горло. Еле могла говорить. Мои предки, естественно, решили, что это ангина.
   Голова Брэнди почти точно под моей, когда я смотрю сверху. Только лицо у Брэнди вверх тормашками. Мои глаза глядят точно в темные глубины ее рта в стиле "Незабудка", влажно-темные, спускающиеся к ее механизмам и органам, ко всему, что скрыто за сценическим оформлением. Кулуары Брэнди Элекзендер. Вверх ногами она может показаться абсолютно незнакомой.
   А Эллис был прав: людей просят рассказать о себе только тогда, когда хотят поговорить о себе самих.
   -- Анализы, -- продолжает Брэнди. -- Мазок, который делали на предмет ангины, вернулся с положительной реакцией на трипак. Ну, помнишь, третья сестра Рея. Гонорея, -- поясняет она. -- Маленький микробик-гонококк. Мне шестнадцать -- а у меня трипак. С этим мои предки нормально смириться не могли.
   Верно. Верно, не могли.
   -- Они отморозились.
   Они вышвырнули его из дома.
   -- Они орали, как это нездорово.
   А потом вышвырнули его.
   -- Думаю, "нездорово", они имели в виду -- быть голубым, -- говорит.
   А потом вышвырнули его.
   -- Мисс Скоушиа? -- зовет она. -- Вмажь меня.
   И я вмазываю ее.
   -- А потом они вышвырнули меня из чертова дома.
  
   Переключимся на мистера Паркера, зовущего из-за двери ванной:
   -- Мисс Элекзендер? Это я, мисс Элекзендер. Мисс Скоушиа, вы здесь?
   Брэнди пытается сесть, опираясь на локоть.
   -- Там Эллис, -- говорит сквозь дверь мистер Паркер. -- Кажется, вам лучше спуститься. Мисс Скоушиа, у вашего брата приступ, или что-то такое.
   Лекарства и косметика разбросаны по всем аквамариновым полкам, а Брэнди корячится полуголая на полу, среди россыпи пилюль, таблеток и капсул.
   -- Это ее названный брат, -- отзывается Брэнди.
   Дверная ручка скрипит.
   -- Вам придется мне помочь, -- говорит Паркер.
   -- Стоять, мистер Паркер! -- кричит Брэнди, и ручка двери больше не поворачивается, -- Успокойтесь. Не надо сюда входить, -- командует Брэнди. -- Вам нужно сделать следующее, -- говоря это, Брэнди смотрит на меня. -- Вам нужно прижать Эллиса к полу, чтобы он не поранился. Я спущусь через минутку.
   Брэнди улыбается, глядя на меня, выгибая дугой губы "Незабудка".
   -- Паркер? -- зовет она. -- Вы слушаете?
   -- Пожалуйста, быстрее, -- долетает сквозь дверь.
   -- После того, как прижмете Эллиса к полу, -- рассказывает Брэнди. -- Воткните что-нибудь ему между зубов. Бумажник у вас есть?
   Минута молчания.
   -- Он из кожи угря, мисс Элекзендер.
   -- Можете им гордиться, -- отвечает Брэнди. -- Так вот, вы всунете бумажник ему между зубов, чтобы рот был открыт. Сядьте ему на грудь, если нужно, -- эта Брэнди просто ухмыляющееся исчадье ада у моих ног.
   Сквозь дверь слышен доносящийся снизу звон чего-то бьющегося, из подлинного свинцового хрусталя.
   -- Быстрее, -- кричит Паркер. -- Он бьет вещи!
   Брэнди облизывает губы.
   -- После того, как раскроете ему рот, Паркер, влезьте внутрь и ухватите его за язык. Если этого не сделать, то он подавится, а вы останетесь сидеть на трупе.
   Тишина.
   -- Вы слышите меня? -- спрашивает Брэнди.
   -- Ухватить его за язык?
   Вдалеке бьется еще что-то дорогое и подлинное.
   -- Мистер Паркер, мой дорогой, надеюсь, у вас все под описью, -- говорит принцесса Элекзендер, краснея и раздуваясь лицом, давясь от смеха.
   -- Да, -- подтверждает она. -- Ухватите Эллиса за язык. Прижмите его к полу, держите его рот открытым, и вытащите язык насколько сможете, пока я спущусь помочь вам.
   Ручка двери поворачивается.
   Мои вуали на краю большой ванны, и мне до них не дотянуться.
   Дверь открывается достаточно широко, чтобы ткнуться в высокий каблук ноги Брэнди, раскоряченной и хихикающей на полу, наполовину набитой валиумом, полуголой, среди разбросанных лекарств. Достаточно широко, чтобы я могла увидеть лицо Паркера с одной сросшейся бровью, и достаточно широко, чтобы это лицо смогло рассмотреть меня, сидящую на унитазе.
   Брэнди орет:
   -- Я оказываю медпомощь мисс Эрден Скоушиа!
   Получив выбор между тем, чтобы хвататься за чужой язык, и тем, чтобы созерцать чудовище, развалившееся на гигантской ракушке, лицо удаляется и захлопывает за собой дверь.
   Шаги футбольного стипендиата топают вдаль по коридору.
   Потом грохочут по ступенькам.
   Шаги Паркера, здоровенного громилы во всей красе, тяжело пересекают фойе в сторону гостиной.
   Вопль Эллиса, настоящий, внезапный и далекий, доносится с нижнего этажа сквозь пол. И вдруг смолкает.
   -- Так, -- говорит Брэнди. -- На чем мы там?..
   Она снова укладывается, пристроив голову меж моих ног.
   -- Ты еще не думала насчет пластической операции? -- спрашивает Брэнди. Потом просит:
   -- Вмажь меня.
  
   ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
  
   Сидя за столом с пьяницей, нетрудно заметить, как он наполняет тебе стакан, чтобы осушить свой. Пока с ним пьешь ты -- все в порядке. Двое -- уже компания. Пить -- это здорово. Была бы бутылка; даже если у тебя стакан не пуст -- пьяница немного плеснет тебе, прежде чем наполнить свой.
   Это щедрость только с виду.
   Эта Брэнди Элекзендер вечно донимает меня пластическими операциями. Почему бы мне, ну, не посмотреть, что там да как. С силиконовой грудью, с лип-отсасы-онными бедрами, эти во всей красе песочные часы Кэтти-Кати 46-16-26, заготовка сказочной мадонны, моя добрая фея, эта пигмалионша во всей красе, мой восставший из мертвых братец, -- Брэнди Элекзендер всегда очень многое вкладывала в пластическую хирургию.
   И наоборот.
   Ванные речи.
   Брэнди по-прежнему лежит, развалясь на холодной плитке пола, высоко на вершине Кэпитол-Хилл в Сиэтле. Весь вечер здесь только я и Брэнди. Я сижу на открытом конце огромной керамической ракушки, привинченной к стене. Пытаюсь убить ее своими вонючими полумерами. Золотисто-рыжая шапка волос Брэнди на полу между моих ног. Вокруг ванны по всем аквамариновым полкам разбросаны тюбики помады и пилюли демерола, баночки румян и таблетки "Перкоцет-5", коробочки "Темносиних Грез" и капсулы нембутала соды.
   Моя рука; я держу пригоршню валиума так долго, что моя рука уже окрасилась в голубой цвет от Тиффани. Весь вечер здесь только мы с Брэнди, и солнце спускается ниже, сужая угол лучей, падающих сквозь большие обрамленные медью окна-иллюминаторы.
   -- Талия у меня, -- начинает Брэнди. Рот в стиле "Незабудка" выглядит чуточку слишком синеватым, голубого цвета от Тиффани, я бы сказала. Передозированный нежно-голубой. -- Софонда сказала, что мне нужна талия в шестнадцать дюймов, -- рассказывает Брэнди. -- Я говорю: "Мисс Софонда, у меня широкая кость. Во мне шесть футов росту. Не выйдет у меня ужаться в талии до шестнадцати дюймов".
   Сидя на ракушке, слушаю только вполуха.
   -- А Софонда, -- продолжает Брэнди. -- Софонда говорит -- выйдет, и я должна ей верить. Когда проснусь в палате, у меня будет талия в шестнадцать дюймов.
   О том, что я слышала эту историю в дюжине других ванных комнат, речи нет. Еще один пузырек снят с полки, это капсулы "Билакс", -- заглядываю в "Настольный медицинский справочник".
   Капсулы "Билакс". Кишечное слабительное.
   Быть может, стоит уронить несколько штучек в этот неутомимый ротик у моих ног?
  
   Переключимся на то, как Манус смотрел на меня во время съемок этого рекламного марафона. Как мы были красивы. Я с лицом. Он не набит эстрогеновыми добавками.
   Я думала, у нас были настоящие любовные отношения, правда думала. Я очень многое вкладывала в любовь, но все это было просто долгая-предолгая сексуальная фигня, которая могла закончиться в любой момент, потому что оно ведь и затевалось для того, чтобы кончить. Манус закрывал глаза, качал головой эдак из стороны в сторону, и сглатывал.
   И -- да, отвечала я Манусу, я кончила прямо перед тем, как он.
   Постельные речи.
   Почти всегда говоришь себе, что любишь кого-то, а на самом деле -- просто его используешь.
   Это любовь только с виду.
  
   Переключимся на Брэнди на полу ванной, которая рассказывает:
   -- Все они, Софонда, Вивьен и Китти, были в больнице со мной, -- ее руки выгибаются с пола, и она гладит ими бока блузки, вверх-вниз. -- Все три были одеты в мешковатые зеленые халаты, парики под сеточкой, а к халатам были приколоты брошки "Виндзорской Герцогини", -- рассказывает Брэнди. -- Они порхали вокруг хирурга с лампой, и Софонда сказала мне считать от сотни в обратном порядке, ну, знаешь: ...99... ...98... ...97...
   Глаза в стиле "Темносиние Грезы" закрываются. Брэнди продолжает, втягивая воздух глубокими размеренными вдохами:
   -- Эти врачи вынули мне оба нижних ребра из грудной клетки, -- Ее рука проводит в том месте, где это было, и она продолжает. -- Я два месяца не могла сесть на кровати, но талия у меня стала в шестнадцать дюймов. У меня и сейчас талия в шестнадцать дюймов.
   Одна из кистей Брэнди распускается цветком и скользит по равнине до того места, где блузка заправлена в пояс юбки.
   -- Они вырезали мне два ребра, и больше я никогда их не видела, -- говорит Брэнди. -- В Библии что-то было насчет изъятия ребер.
   Сотворение Евы.
   Брэнди говорит:
   -- Не знаю, зачем я позволила делать со мной такое.
   И наша Брэнди уснула.
  
   Перенесемся в ту ночь, когда мы с Брэнди пустились в это дорожное странствие, в ночь, когда мы покинули Конгресс-Отель, и Брэнди всю дорогу вела машину так, как можно вести только в полтретьего ночи, в открытой машине с заряженным ружьем и угашенным заложником. Брэнди прячет глаза за зеркальными очками "Рэй Бэнс", чтобы сидеть за рулем в небольшом уединении. Извечная знаменитость из 1950-х годов с другой планеты, Брэнди стягивает золотистые волосы шарфом "Гермес", завязывая его под подбородком.
   Я могу видеть только себя, отраженную в стеклах "Рэй-Бэнсов", маленькую и жуткую. По-прежнему взвинченную и растрепанную холодным ночным ветром, огибающим лобовое стекло. Мое лицо; если коснуться моего лица -- можно побиться об заклад, что касаешься обрывков кожаной одежды и апельсиновой кожуры.
   Мы в пути на восток, и я не могу сказать, от кого мы бежим. От Эви, от полиции, от мистера Бэкстера, или от сестер Рей. Или вообще ни от кого. Или от будущего. От судьбы. От возраста и старения. От подбирания осколков. Когда бежим, нам будто бы не нужно возвращаться к своим жизням. Сейчас я с Брэнди, потому что не могу представить, как смогу выбраться без нее. Потому что именно сейчас она нужна мне.
   Речь не о том, будто на самом деле я люблю ее. Его. Шейна.
   Слово "любовь" и вовсе уже звучит бледновато.
   Шарф "Гермес" на ее голове, "Рэй-Бэнсы" на глазах, косметика на лице, -- разглядываю первую королеву в раз-раз, потом -- раз-раз, потом -- раз-разовых отблесках встречных фар. Глядя на Брэнди, я вижу ни что иное, как образ, который увидел Манус, когда звал меня кататься на лодке.
   Именно сейчас, глядя на отблески Брэнди, сидящей около меня в машине Мануса, я понимаю, что люблю в ней. Люблю ни что иное, как саму себя. Просто Брэнди Элекзендер выглядит именно так, как я выглядела до происшествия. А почему нет? Она же мой брат, она Шейн. Мы с Шейном были почти одного роста, годичная разница в возрасте. Тот же тон кожи. Те же черты. Те же волосы, только у Брэнди они в лучшей форме.
   Плюс ко всему ее липосакция, ее силикон, срезка трахеи, срезка надбровных дуг, смещение кожи головы, носорожье оконтуривание для смены линии носа, максомильярные операции по изменению формы челюсти. Плюс ко всему все годы электролиза, пригоршни гормонов и антиандрогенов ежедневно, -- и неудивительно становится, почему я не узнала ее.
   Плюс мысль о том, что мой братец мертв уже многие годы. Обычно не ждешь встретить мертвого.
   Я люблю ни что иное, как саму себя. Ту, красивую, какой я была.
   Мой любовный груз, Манус Который-Заперт-В-Багажнике, Манус Который-Хотел-Меня-Убить, -- как я могу помыслить, что люблю Мануса? Манус всего лишь последний мужчина, считавший меня красивой. Целовавший меня в губы. Притрагивавшийся ко мне. Манус всего лишь последний мужчина, говоривший, что меня любит.
   Просто перечесть факты -- сколько депрессии:
   Я могу есть только детское питание.
   Моя лучшая подруга трахала моего жениха.
   Я подожгла дом и всю ночь угрожала ружьем невинным людям.
   Мой ненавистный братец восстал из мертвых в насмешку надо мной.
   Я незримая тварь, и неспособна никого любить. И еще неизвестно, что из этого всего хуже.

* * *

   Переключимся на меня, смачивающую в ванне мочалку. В гроте ванной на дне моря даже полотенца и мочалки цвета морской волны или синие, с украшениями в виде зубчиков раковины на рубце. Я кладу мокрую холодную мочалку Брэнди на лоб и бужу ее, чтобы потом она смогла принять еще пилюлек.
   Сдохнуть в машине, а не в этой ванной.
   Тащу Брэнди, ставя ее на ноги, и запихиваю принцессу обратно в костюмный жакет.
   Нам нужно немного ее прогулять, чтобы прежде никто не увидал ее в этом образе.
   Цепляю туфли на высоком каблуке обратно ей на ноги. Брэнди опирается на меня. Опирается на край полки. Набирает горсть капсул "Билакса" и щурится на них.
   -- Помираю от поясницы, -- ноет Брэнди. -- И зачем я дала им приделать мне такие титьки?
   Первая королева, кажется, готова глотать пригоршни чего угодно.
   Мотаю головой -- "нет".
   Брэнди щурится на меня:
   -- Но мне нужно.
   Показываю ей страницу в "Настольном медицинском справочнике": "Билакс", кишечное слабительное.
   -- А, -- Брэнди поворачивает руку, стряхивая "Билакс" в сумочку: некоторые капсулы проваливаются, а некоторые липнут к ее потной ладони. -- Когда тебе приделывают титьки, соски сидят косо и слишком высоко, -- говорит она. -- Их срезают бритвой, а потом проводят релокацию.
   Так и сказала.
   "Релокацию".
   Программа Релокации Сосков Брэнди Элекзендер.
   Мой мертвый братец, поздний Шейн, стряхивает последнюю капсулу слабительного со своей влажной руки. Брэнди изрекает:
   -- Сосками я ничего не чувствую.
   Снимаю свои вуали с полки у ванны, накидываю их на голову слой за слоем.
   Спасибо, что не делитесь.
   Гуляем туда-сюда по коридорам второго этажа, пока Брэнди не заявляет, что готова к преодолению ступенек. Шаг за шагом, тихонько, спускаемся в фойе. Через фойе, сквозь двойные створки закрытых дверей гостиной, доносится глубокий голос мистера Паркера, спокойно что-то повторяющий, раз за разом.
   Брэнди опирается на меня, мы пересекаем фойе на цыпочках, совершая неторопливый трехногий пробег от подножья лестницы до дверей гостиной. Со скрипом приоткрываем дверь на несколько дюймов и просовываем головы в щель.
   Эллис лежит, развалясь на ковре гостиной.
   Мистер Паркер сидит на груди Эллиса, пристроив по бокам его головы лапищи семнадцатого размера.
   Руки Эллиса шлепают по большой заднице Паркера, цепляются за спину его двубортного пиджака. Разрез в пиджаке мистера Паркера разорван по шву от середины поясницы до воротничка.
   Руки мистера Паркера; в одном кулаке он сжимает слюнявый, жеваный бумажник из кожи угря, просунутый между коронок Эллиса.
   Лицо Эллиса лоснящееся, темно-красного цвета: похоже на то, как оно выглядит вымазанным в вишневый пирог на соревновании по их поеданию. Выполненный пальцем рисунок, каша из слез и крови из носу, из слюней и соплей.
   Волосы у мистера Паркера падают на глаза. Другая рука сжата в кулак, схвативший пять дюймов вытянутого языка Эллиса.
   Эллис дергается и булькает меж толстых ног мистера Паркера.
   Побитые вазы эпохи Менг и другие останки коллекций валяются на полу, разбросанные повсюду вокруг.
   Мистер Паркер говорит:
   -- Правильно. Давай. Хорошо. Только успокойся.
   Мы с Брэнди наблюдаем.
   Я хотела уничтожить Эллиса -- но такого и пожелать не могла.
   Обнимаю Брэнди. Брэнди, милая. Нам лучше прогулять тебя вверх по лесенке. Дать тебе еще чуток отдохнуть. Угостить тебя свежей горстью хорошеньких капсулок бензедрина.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ
  
   Насчет пластических операций: все лето я провела в роли собственности мемориального госпиталя Ла Палома, разбираясь, что же способна сделать для меня пластическая хирургия.
   Там были пластические хирурги, много хирургов, и были книги, которые они приносили. С картинками. Рисунки, которые я видела, были черно-белые, слава Богу, а хирурги рассказывали мне, как я могла бы выглядеть после нескольких лет мучений.
   Почти любая пластическая операция начинается с кое-чего, называемого стеблем. Со средства для достижения.
   Со временем становится мерзко. Даже в этих черно-белых рисунках.
   После всего, что узнала, я могла бы работать врачом.
   Прости, мам. Прости, Бог.
   Манус когда-то говорил, что Бог -- это твои предки. Ты их любишь и желаешь им счастья, но все равно предпочитаешь жить по личным правилам.
   Хирурги сказали, что нельзя просто отрезать кусок кожи в одном месте и примотать его на другое. Это же не дерево прививать. Дело в кровоснабжении, вены и капилляры не смогут сцепиться, чтобы поддерживать жизнь пересаженной ткани. Кусок просто отомрет и отвалится.
   Звучит пугающе, но когда я вижу, как человек заливается румянцем, моя реакция не -- "о, как мило". Румянец напоминает мне только о крови, которая скрыта под любой поверхностью.
   Дермабразия, как рассказал мне очередной пластический хирург, это все равно что прижимать зрелый помидор к ленточно-точильному станку. Расплачиваешься в лучшем случае кашей.
   Чтобы пересадить кусочек кожи, чтобы реконструировать челюсть, нужно отсвежевать тонкую полоску кожи с шеи. Она берется у основания шеи, но не стоит резать кожу у подбородка.
   Представьте себе полоску или ленточку кожи, свободно свисающую с шеи, но по-прежнему прикрепленную к основанию лица. Кожа все еще прикреплена к вам, поэтому снабжается кровью. Полоска по-прежнему жива. Берешь полоску кожи и сворачиваешь ее в трубочку или валик. Оставляешь свернутой, пока та не срастется в длинный висячий шнурок из плоти, болтающийся снизу лица. Живая ткань. Полная свежей, здоровой крови, тепло шлепающая и хлопающая тебя по шее. Вот что такое стебель.
   Уже сам по себе процесс срастания может затянуться на месяцы.

* * *

   Перенесемся назад, в красный "Фиат", где Брэнди прячется за очками от солнца, а в багажнике заперт Манус, и Брэнди везет нас к вершине Роки-Бьют, к руинам какого-то сторожевого форта на холме, где ночами, свободными от школьного бала, детишки из школ Паркроуза, Гранта и Мэдисона бьют пивные бутылки и наслаждаются небезопасным сексом в старых развалинах.
   Ночью по пятницам эта вершина полна ребятишек, которые говорят друг другу -- "Вон, смотри, видишь мой дом? Вон, синий огонек в окне, это мои предки смотрят ящик".
   Развалины эти -- просто несколько слоев каменных глыб, до сих пор удержавшихся одна на другой. Внутри развалин гладкая и каменистая почва, усыпанная битым стеклом и поросшая грубой садовой травой. Вокруг нас, со всех сторон кроме той, где подведена дорога, склоны Роки-Бьют представляют собой скалы, возвышающиеся над пунктирами уличных огней.
   Здесь можно захлебнуться тишиной.
   Нам нужно одно: место, чтобы остановиться. Пока я не решу, что дальше. Пока мы не разживемся деньгами. У нас два, максимум три дня, пока Эви вернется домой, и надо будет валить. А потом, думаю, я смогу позвонить Эви и ее пошантажировать.
   Эви много мне задолжала.
   Значит, имею полное право.
   Брэнди загоняет "Фиат" в самый темный уголок развалин, потом гасит фары и дает по тормозам. Мы с Брэнди встаем на месте так резко, что только ремни безопасности удерживают нас от столкновения с приборной доской.
   Лязг и колокольный звон металла по металлу грохочет и гудит гонгом в машине вокруг нас.
   -- Типа извиняюсь, -- говорит Брэнди. -- На полу какое-то дерьмо, что-то закатилось под педаль, когда я пыталась притормозить.
   Музыка чистого серебра доносится из-под сидений. Кольца для салфеток и серебряные ложки выкатываются нам под ноги. Между туфель Брэнди лежит подсвечник. Серебряное блюдо, блестящее в свете звезд, наполовину выскользнуло из-под переда ее сиденья, и торчит кверху между длинных ног Брэнди.
   Брэнди смотрит на меня. Опустив подбородок. Брэнди сдвигает "Рэй-Бэнсы" на кончик носа и выгибает подкрашенные брови.
   Пожимаю плечами. Потом иду вызволять свой любовный груз.
   Даже после открытия багажника Манус не шевелится. Колени прижаты к локтям, руки сложены у лица, ноги подвернуты к заднице, -- Манус как зародыш в армейском прикиде. А что его окружает -- я сначала не заметила. У меня сегодня ночью был большой стресс, поэтому -- извините, что я не приметила это еще у дома Эви, но повсюду вокруг Мануса блестят серебряные предметы. В багажнике его "Фиата" пиратские сокровища и другие вещи.
   Реликвии.
   Вот свечка -- длинная белая свеча.
   Брэнди срывается с сиденья и тоже подходит посмотреть.
   -- Ни хрена себе! -- говорит Брэнди, закатывая глаза. -- Ни хрена себе!
   Вот пепельница, то есть нет, это глиняный отпечаток ладошки, прямо возле не приходящей в сознание жопы Мануса. Такие отпечатки делают в начальной школе, вдавливая руку в жестянку с сырой глиной, для подарка ко Дню матери.
   Брэнди откидывает со лба Мануса прядь волос.
   -- Очень-очень милый, -- говорит она. -- Но, кажется, с поврежденным мозгом.
   Очень накладно пытаться среди ночи объяснить Брэнди в письменном виде, что Манус с повреждением мозга -- уж слишком здорово.
   Жаль, что это всего лишь валиум.
   Брэнди снимает "Рэй-Бэнсы" чтобы взглянуть получше. Стаскивает шарф "Гермес" и встряхивает волосами, распуская их, смотрясь отлично, кусает губы, облизывает их до блеска, на всякий случай, если Манус проснется.
   -- Хорошеньких парней, -- замечает Брэнди. -- Обычно лучше кормить барбитуратами.
   Я запомню.
   Тащу Мануса вверх, усаживая его в багажнике, его ноги свисают за бампер. Глаза Мануса, мощно-голубые, трепещут, моргают, трепещут, щурятся.
   Брэнди склоняется, чтобы он мог взглянуть на нее ближе. Мой брат всеми силами пытается украсть у меня жениха. В этот миг я хочу, чтобы вообще все подохли.
   -- Вставай, солнышко, -- говорит Брэнди, поддерживая рукой подбородок Мануса.
   А Манус щурится:
   -- Мамочка?
   -- Вставай, солнышко, -- повторяет Брэнди. -- Все хорошо.
   -- Уже? -- спрашивает Манус.
   -- Все хорошо.
   Тихий шипящий звук, будто шум капель дождя по крыше палатки или брезенту убирающегося верха машины.
   -- О Господи, -- восклицает Брэнди, делая шаг назад. -- О Боже ты мой!
   Манус моргает и пялится на Брэнди, потом на свою промежность. Одна штанина его армейского прикида темнеет, темнеет, темнеет до колена.
   -- Очень милый, -- говорит Брэнди. -- Но он только что намочил себе штанишки.
  
   Переключимся обратно, на пластическую хирургию. Перенесемся в счастливый день, когда все срослось. Пару месяцев у тебя с шеи свисала длинная полоска кожи -- да не одна полоска. Скорее там будет стеблей около полудюжины, потому что все равно за один раз можно сделать несколько, чтобы пластическому хирургу вышло побольше ткани для работы.
   Для реконструкции приходится около двух месяцев сидеть со всеми этими длинными болтающимися кожаными полосками на шее.
   Говорят, что первым делом люди замечают в тебе глаза. С этими надеждами можно смело расстаться. Выглядишь ты вроде побочного мясного продукта, слепленного и выплюнутого кухонным комбайном "Ням-ням".
   Как расклеившаяся под дождем мумия.
   Как сломанная игрушечка
   Эти полоски теплой кожи, шлепающие тебя по шее, -- хорошая живая ткань, подпитываемая кровью. Хирург поднимает каждую полоску и прикрепляет ее заживший конец к твоему лицу. Таким образом, кожная масса пересаживается, прививается к лицу без прекращения притока крови. Весь этот кожаный мешок подтягивают и придают ему грубую форму челюсти. На шее, в местах, где была кожа, остаются шрамы. Челюсть получается массой привитой ткани, которая, как надеются хирурги, срастется и удержится на месте.
   Весь следующий месяц надеешься вместе с хирургами. Весь месяц прячешься в больнице и ждешь.
  
   Переключимся на Мануса, сидящего в луже, посреди серебра, в багажнике своей красной спортивной машины. Впал в детство, снова учится ходить на горшочек. Такое бывает.
   А я сижу перед ним на корточках, стараясь высмотреть, где у него выпирает бумажник.
   Манус молча пялится на Брэнди. Наверное, думает, что Брэнди -- это я: бывшая я, с лицом.
   Брэнди теряет интерес.
   -- Не помнит. Думает, я его мама, -- говорит Брэнди. -- Ладно бы еще сестра -- но мама?..
   Какое дежа вю. Попробуем слово "брат".
   Нам нужно где-то остановиться, а у Мануса должна быть точка. Не та, старая, которую мы с ним делили. Он даст нам укрыться у него на точке, или я скажу полиции, что он меня похитил и спалил дом Эви. Манус же не в курсе, что мистер Бэкстер и сестры Реи видели, как я ношусь с ружьем по всему городу.
   Пишу пальцем на песке:
   "нам нужно найти его бумажник".
   -- У него, -- возражает Брэнди. -- Штаны мокрые.
   Теперь Манус пялится на меня, усаживается и задевает головой открытую крышку багажника. Блин, ой блин, ясно как это больно, -- и все равно нет ничего трагичного, пока Брэнди Элекзендер не подаст сигнал своей сверхчувствительностью.
   -- Ох, бедняжечка, -- говорит она.
   И Манус начинает хныкать. Манус Келли, последний из людей, имеющих на это право, плачет.
   Терпеть такое не могу.
  
   Перенесемся в день, когда привитая кожа схватится, -- и даже тогда ткани нужна будет кое-какая поддержка. Даже если привитые куски срастутся в подобие грубой, неровной челюсти -- все равно нужна челюстная кость. Без этой "мандибулы" мягкая масса ткани, живой и жизнеспособной ткани во всей красе, может реабсорбироваться.
   Так пластические хирурги и сказали.
   "Реабсорбироваться".
   Прямо мне в глаза, будто я какая-то губка из кожи.
  
   Переключимся на рыдающего Мануса и на Брэнди, которая согнулась над ним, воркуя и гладя его по сексуальной шерсти.
   В багажнике пара крепких детских ботиночек, серебряная терка, картинка с индейкой, изготовленная из приклеенных к ватману спагетти.
   -- Знаете, -- Манус шмыгает носом и вытирает его тыльной стороной ладони. -- Сейчас меня прет, поэтому ничего страшного, если я вам это скажу.
   Манус смотрит на склонившуюся над ним Брэнди и на меня, сидящую на корточках у земли.
   -- Сначала, -- говорит Манус. -- Родители дают тебе жизнь, а потом пытаются навязать свою собственную.
  
   Чтобы сделать челюстную кость, хирурги отламывают кусочки твоей большой берцовой кости, укомплектованные подведенной артерией. Сначала извлекают кость на поверхность и обрабатывают ее прямо на месте, в ноге.
   Еще способ: хирурги вскрывают некоторые другие кости, вероятнее всего длинные кости в руках и ногах. Внутри таких -- мягкая губчатая пульпа.
   Так хирурги и сказали, и так написано в тех книжках.
   "Губчатая".
  
   -- Моя мама, -- рассказывает Манус. -- Со своим новым мужем -- мамочка много выходит замуж -- купила себе курортную квартиру в Боулинг-Ривер, во Флориде. Людям моложе шестидесяти там недвижимость не продают. Такой у них закон.
   Смотрю на Брэнди, которая по-прежнему в роли сверхчувствительной матери, присела и зачесывает волосы Манусу со лба. Смотрю вниз с обрыва, который рядом с нами. Те маленькие синие огоньки во всех домах -- это люди смотрят телевизор. Голубой цвет от "Тиффани". Валиумный голубой. Люди в плену. Сначала моя лучшая подруга, а теперь и мой брат, пытаются украсть у меня жениха.
   -- В прошлом году я пришел к ним в гости на Рождество, -- продолжает Манус. -- К моей маме; их квартира на восьмом молодежном, и им там очень нравится. В Боулинг-Ривер будто пересрали все возрастные мерки. Маме и отчиму только стукнуло шестьдесят, так они там молодежь. И все это старье таращилось на меня так, будто я только и жду, чтобы грабануть чью-нибудь тачку.
   Брэнди облизывает губы.
   -- По возрастной мерке Боулинг-Ривер, -- говорит Манус. -- Я вообще еще не родился.
  
   Придется выломать у себя достаточного размера щепки этой мягкой, пропитанной кровью костной пульпы. Губчатой фигни. Потом нужно вставить эти костяные черепки и щепки в мягкую тканевую массу, которую привили к твоему лицу.
   Конечно, этим заниматься не тебе: все делают хирурги, пока ты спишь.
   Если щепки будут достаточно близко друг от друга, они образуют клетки фибробласта, которыми друг с другом сцепятся.
   Опять же, слово из книжек.
   "Фибробласт".
   Опять же, на это уходят месяцы.
  
   -- Моя мама и ее муж, -- рассказывает Манус, сидя в открытом багажнике своего "Фиата Спайдер" на вершине Роки-Бьют. -- Самым большим подарком, который они приготовили мне на Рождество, была вот такая обернутая коробка. Размером с мощную стереосистему или телевизор с широким экраном. Я надеялся, что это оно и есть. Ну, то есть, там могло быть что угодно, но такое мне бы понравилось больше всего.
   Манус опускает на землю одну ногу, следом другую. Став на ноги, Манус оборачивается к набитому серебром "Фиату".
   -- Так нет же, -- говорит Манус. -- Они презентовали мне вот это дерьмо.
   Манус в ботинках-коммандос и армейском прикиде берет из багажника большой пузатый заварочный чайник и разглядывает собственное раздутое отражение в выпуклых боках.
   -- Вся коробка, -- говорит Манус. -- Была набита этим дерьмом и никому не нужными фамильными ценностями.
   Точно как я кидала хрустальную сигаретницу Эви о камин, Манус отводит руку и резко швыряет чайник во тьму. В окружении темноты и пригородных огней чайник улетает так далеко за обрыв, что не слышно звука падения.
   Манус не оборачиваясь тянется назад и хватает еще что-то. Серебряный подсвечник.
   -- Это мое наследство, -- обьявляет Манус. С размаху брошенный подсвечник летит, бесшумно переворачиваясь, как спутники.
   -- Знаете, -- Манус вышвыривает мерцающую горсть колец для салфеток. -- Родители для тебя как подобие Бога. Конечно, ты их любишь и должен знать, что они всегда рядом, но никогда на самом деле их не замечаешь, пока им чего-нибудь не захочется.
   Серебряная терка летит вверх, вверх, вверх к звездам, а потом падает, приземляясь где-то среди синих телевизионных огоньков.
  
   И после того, как осколки кости срастутся, образовав тебе новую челюстную кость под куском привитой кожи, -- только тогда хирург может попытаться придать всему этому форму того, чем потом можно будет говорить, есть, и на что придется тоннами накладывать косметику.
   Это последующие годы мучений.
   Годы жизни в надежде, что ты получишь лучшее, чем у тебя есть сейчас. Годы созерцаний и плохого настроения в надежде, что ты сможешь выглядеть хорошо.
  
   Манус хватает свечку: белую свечу из багажника.
   -- Моя мама, -- рассказывает Манус. -- Ее подарок для меня под номером два была коробка, набитая всем барахлом из тех времен, когда я был ребенком, которого она оставила, -- Манус говорит:
   -- Зацените, -- и поднимает свечку. -- Свеча с моего крещения.
   Во тьме скрывается брошенная Манусом свечка.
   Следом исчезают крепкие детские ботинки.
   Завернутые в крещенский наряд.
   Потом рассыпается горсть молочных зубов.
   -- Блядь, -- говорит Манус. -- Чертова зубная фея.
   Локон светлых волос внутри медальона на цепочке; цепочку Манус раскручивает и пускает из руки в стиле австралийской "болы", та исчезает во тьме.
   -- Она сказала, что отдает все это барахло мне, потому что ей некуда его деть, -- говорит Манус. -- Речь не о том, что оно ей не нужно.
   Глиняный отпечаток руки второклассника летит вверх тормашками во тьму.
   -- Так вот, мамочка, если тебя оно недостойно, -- говорит Манус. -- То и я не хочу таскать туда-сюда все это дерьмо.
  
   Переключимся на то, что всякий раз, когда Брэнди Элекзендер донимает меня пластическими операциями, я вспоминаю стебли. Реабсорбацию. Клетки фибробласта. Губчатую кость. Годы надежды и боли, -- и как я могу не рассмеяться.
   Смех -- единственный производимый мною звук, который могут понять окружающие.
   Брэнди, первая королева благих намерений, у которой настолько раздутые силиконом титьки, что она не может стоять прямо, говорит мне -- "Просто посмотри, что там да как".
   И как я могу не смеяться дальше.
   Этим я хочу показать, Шейн, что внимание мне не нужно до такой степени.
   Лучше уж по-прежнему буду носить вуали.
   Если не могу быть красивой -- я хочу быть невидимой.
  
   Переключимся на улетающий в никуда серебряный ковш.
   Переключимся на исчезающие одна за другой чайные ложки.
   Переключимся на все отбывшие вдаль школьные табеля и фотографии класса.
   Манус терзает плотный бумажный лист.
   Свое свидетельство о рождении. И резко вышвыривает его из бытия. Потом Манус стоит, перекатываясь с пятки на носок, с пятки на носок, обхватив себя руками.
   Брэнди ждет моей реплики, глядя на меня. Пишу пальцем на земле:
   "манус где ты сейчас живешь?"
   Легкие прохладные прикосновения приземляются мне на голову и на персиковые плечи халата. Пошел дождь.
   Брэнди спрашивает:
   -- Слушай, мне не интересно, кто ты такой, но если бы мог быть кем угодно -- кем бы ты стал?
   -- Старше становиться не хочу, это уж точно, -- говорит Манус, мотая головой.
   -- Ни за что, -- руки крест-накрест, он перекатывается с пятки на носок, с пятки на носок. Манус склоняет подбородок на грудь, и продолжает раскачиваться, глядя на битое стекло бутылок.
   Дождь усиливается. Уже не унюхать ни мои подсмоленные страусовые перья, ни духи Брэнди "Лер дю Темп".
   -- Тогда ты мистер Дэнвер Омелет, -- говорит Брэнди. -- Дэнвер Омелет, познакомьтесь с Дэйзи Сент-Пэйшнс.
   Большая унизанная кольцами рука Брэнди распускается цветком и укладывается поперек сорока шести дюймов силиконовой роскоши:
   -- А вот это, -- говорит она. -- Это Брэнди Элекзендер.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
   Перенесемся в один из моментов, в нем ничего особенного, только мы с Брэнди в кабинете логопедши; и Брэнди застает меня, когда я лезу руками под вуаль: трогаю ракушки и слоновую кость торчащих наружу коренных зубов, глажу себя по тисненой коже рубцовой ткани, высушенной и отполированной вдохами-выдохами. Касаюсь мокрой и липкой слюны в месте, где та засыхает по бокам шеи, а Брэнди советует не принимать себя слишком близко.
   -- Дорогая, -- говорит она. -- В таких случаях помогает представить себя чем-то вроде дивана или газеты, чем-нибудь, что стоило сил многим людям, но не делалось на века.
   Открытый край моей глотки наощупь как накрахмаленная синтетика, рубчато-вязанная, грубая от растяжек и примерок. Трогать его -- все равно что трогать верхний край платья без бретелек, или трико, подбитое вшитой внутрь проволокой или пластиком. Грубое, но теплое, как розовый цвет. Костлявое, но покрытое мягкой, чувствительной кожей.
   Такой тип острой травматической мандибулактомии, не будучи восстановленным посредством деканюляции или трахеостомической трубы, может привести к апноэ во время сна, сказали врачи. Так они общались друг с другом в время утренних обходов.
   А люди еще говорят, что меня трудно понять.
   Мне же доктора объяснили, что если они не восстановят как-нибудь мою челюсть, хотя бы до подобия кожного мешка, сказали они - то я могу умереть в любое время сна. Просто могу перестать дышать и не проснуться.
   Быстрая безболезненная смерть.
   Пишу на дощечке:
   "отстаньте".
  
   Мы в кабинете логопеда, Брэнди говорит:
   -- Помогает, когда поймешь, что ты не более в ответе за свой внешний вид, чем какая-нибудь машина, -- рассказывает Брэнди. - Вот именно такая ты продукция. Продукция продукции продукции. Люди, которые проектируют машины -- тоже продукция. Твои родители продукция. Их родители продукция. Твои учителя продукция. Священник в церкви -- опять же продукция, -- говорит Брэнди.
   Иногда, лучший способ справиться со всем дерьмом, говорит Брэнди, это не держаться за себя как за маленькую дорогущую награду.
   -- Я считаю, -- продолжает Брэнди. -- Что от мира не скрыться, и ты не отвечаешь за то, как выглядишь, будь ты хоть красотуля, хоть страшная как жопа. Все это не в твоих руках, -- говорит Брэнди.
   Так же, как компакт-диск не несет ответственности за то, что на нем записано, -- так же и у нас. Свободы действий у тебя -- как у запрограммированного компьютера. Ты так же единственна и неповторима, как долларовая банкнота.
   -- На самом деле в тебе нет ничего действительно "твоего", -- говорит она. -- Даже в физическом теле все клетки у тебя за восемь лет заменятся другими.
   Кожу, кости, кровь и органы пересаживают от одного другому. В конце концов, можно даже просто заглянуть внутрь себя: там колонии микробов и жучков, которые жуют для тебя пищу, без них не выжить. Ничто в тебе не исконно твое. Все перенято со стороны.
   -- Главное, спокойно, -- говорит Брэнди. -- О чем бы ты ни думала, сейчас о том же думает еще миллион. Что бы ты ни делала, делают и они, и никто из вас за это не отвечает. Все в тебе лишь плод совместных усилий.
  
   Пальцами нащупываю под вуалью влажный торчащий обрубок языка, принадлежащий некоему истерзанному продукту. Врачи намерены были использовать кусочек моей тонкой кишки, чтобы удлинить мне глотку. Они намеревались вырезать по кости, по моим малоберцовым костям, по костям человеко-продукции во всей красе, придавая им форму и сращивая их, чтобы сконструировать мне -- сконструировать продукции -- новую челюсть.
   Пишу на дощечке:
   "кости ноги прицепить к костям головы?"
   Врачи не поняли, о чем я.
   Услышим же слово Господне.
  
   -- Ты продукт нашего языка, -- говорит Брэнди. -- И наших законов, какими бы они не были, и того, что мы верим в Бога, которому нужны. Каждая отдельная молекулочка вокруг уже была тщательно обдумана раз тысячу до тебя, миллионом человек, -- говорит она. -- Все, что ты можешь создать -- скучно, старо и совершенно нормально. Ты в безопасности, потому что глобально поймана в ловушку собственной культуры. Все, о чем ты можешь размышлять -- хорошо уже просто потому, что ты можешь размышлять об этом. Тебе не представить себе никакого пути к побегу. Нет способа, которым можно вырваться, -- говорит Брэнди.
   -- Мир, -- говорит Брэнди. -- Твоя колыбель и западня.
  
   Все это было после того, как я покатилась по наклонной. Я написала своему работодателю в агентство и поинтересовалась насчет моих шансов работать рукой или ногой. Демонстрировать часы и туфли. Еще до этого работодатель присылал в больницу цветы. Может, я смогу получить ассигнование, как модель по ногам. Сколько и чего им там наболтала Эви -- не знаю.
   Чтобы стать моделью по рукам, отвечает он в письме, нужно носить перчатки седьмого размера и кольца пятого. У ножной модели должны быть безупречные ногти на ногах и шестой размер обуви. Ножная модель не может заниматься спортом. У нее не должно быть заметных вен. Пока твои пальцы рук и ног не смогут сохранить хороший вид на отпечатанной странице журнала при троекратном увеличении, или на рекламном щите в двухсоткратном увеличении, пишет он, можно не рассчитывать на работу по частям тела.
   Моя рука -- восьмого размера. Нога седьмого.
  
   Брэнди рассказывает:
   -- А если найдешь какой-нибудь выход из нашей культуры, то там тоже западня. Само желание вырваться из этой ловушки -- ее укрепляет.
   Книжки по пластической хирургии, буклеты и брошюры, в один голос обещали помочь мне жить более нормальной, более счастливой жизнью; но все меньше и меньше это казалось тем, что мне нужно. То, чего мне хотелось, все больше и больше смахивало на то, чего меня всю жизнь приучали хотеть. То, чего хотят все.
   Дайте мне внимание.
   Вспышка!
   Дайте мне красоту.
   Вспышка!
   Дайте мне покой и счастье, любимого человека и безупречный домашний очаг.
   Вспышка!
   Брэнди учит:
   -- Лучшее, что можно сделать -- это не бороться, а просто все отпустить. Не пытайся все время поправлять то да се. То, от чего бежишь -- просто останется с тобой и дальше. Когда борешься с чем-то -- делаешь его сильнее.
   Она продолжает:
   -- Не делай то, чего тебе хочется, -- говорит. -- Делай то, чего тебе не хочется. Делай то, чего тебя приучили не хотеть.
   Такое противоположно по смыслу погоне за счастьем.
   Брэнди говорит мне:
   -- Делай вещи, которые пугают тебя больше всего на свете.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
  
   В Сиэтле я наблюдала за Брэнди, дремлющей в подводном гроте на морском дне, больше ста шестидесяти лет. Вот она я, сижу с глянцевой кучкой хирургических брошюр, которые демонстрируют хирургию изменения сексуальных функций. Промежуточные транссексуальные операции. Смены пола.
   Цветные картинки показывают почти с одного и того же ракурса разного качества влагалища. Камера при снимке сфокусирована строго в темную вагинальную полость. Пальцы с покрытыми красным лаком ногтями обхватывают каждое бедро, растягивая половые губы. Уретральный канал мягкий и розовый. У некоторых до щетины сбриты лобковые волосы. Глубины влагалищ приводятся тут же: шесть дюймов, восемь дюймов, два дюйма. В некоторых нерезекцированное губчатое тело вздувается бугорком у выхода мочеточника. Подвешен клитор: вот уздечка, маленькие складочки кожи под его навесом соединяют клитор с половыми губами.
   Паршивые, дешевые влагалища с волосяной мошоночной кожей, использованной для внутренних стенок, -- в таких по-прежнему растут волосы, все забито волосами.
   Идеально-схематичные влагалища из рода произведений искусства, углубленные при помощи отрезков толстой кишки, самоочищающиеся и увлажняющиеся собственным соком. Чувствительные клиторы, изготовленные подрезанием и переформированием головки пениса. "Кадиллаки" от вагинопластики. Некоторые из этих "кадиллаков" так хорошо удаются, что из-за прилива сока приходится целыми днями носить макси-прокладку.
   Пара влагалищ старого образца, такие раньше приходилось растягивать и расширять каждый день с помощью пластиковой колодки. Все эти брошюры -- сувениры из недалекого будущего Брэнди.
   После того, как мы увидели мистера Паркера, сидящего на Эллисе верхом, я помогла трупу в состоянии наркотического опьянения, которым Брэнди вполне могла бы стать, взобраться вверх по лестнице и снова выкарабкаться из одежды. Добавку дарвона, которую я пыталась ссыпать ей по глотке, она выкашляла, поэтому я пристроила ее обратно на пол ванной комнаты; а когда перекинула через руку ее костюмный жакет, там в нагрудным кармане лежало что-то прямоугольное. Книжка "Мисс Рона". В книгу вложен сувенир из моего личного будущего.
   Снова приземлившись на большую керамическую ракушку, читаю:
   "Я люблю Сэта Томаса так сильно, что вынуждена его уничтожить. Я с лихвой оплачу убытки, служа первой королеве. Сэт никогда не полюбит меня. Никто больше никогда меня не полюбит".
   Как я смущена.
   Дайте мне говеное вымученное трогательное нытье.
   Вспышка!
   Дайте мне отстойное эгоцентричное самолюбование.
   Боже!..
   Пиздец. Как я устала быть собой. Собой красивой. Собой уродливой. Блондинкой. Брюнеткой. Тысячи сраных модных прикидов, которые все равно оставляют меня в плену меня самой.
   Кем я была до происшествия -- сейчас уже просто история. Все доныне, и доныне, и доныне -- все лишь история, с которой я таскаюсь туда-сюда. Думаю, это касается любого в нашем мире. Мне нужно ни что иное, как новая история о том, кто я есть.
   Что мне нужно -- так это облажаться настолько, чтобы уже невозможно было спастись.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
  
   Вот такой была жизнь в Проекте Реинкарнации Свидетелей Брэнди Элекзендер.
   В Санта-Барбаре Манус, бывший Дэнвером, научил нас добывать наркоту. Мы трое были втиснуты в тот самый "Фиат Спайдер" всю дорогу от Портленда до Санта-Барбары, и Брэнди уже хотелось взять да подохнуть. Все время, прижав руки к пояснице, Брэнди повторяла:
   -- Останови машину. Надо потянуться. У меня спаз-ыа-мы. Надо остановиться.
   У нас ушло два дня на то, чтобы добраться из Орегона в Калифорнию, и два штата обнаружились прямо рядом друг с другом, как дома по соседству. Манус все время пялился на Брэнди, слушал ее, и все это с такой нескрываемой любовью, что мне хотелось тут же прикончить обоих самыми жуткими и болезненными способами.
   В Санта-Барбаре, стоило нам въехать в город, Брэнди тут же захотелось выйти из машины и немного прогуляться. Беда в том, что в Калифорнии уж слишком уютные райончики. Прямо здесь, на холмах Санта-Барбары. Пошатайся тут вокруг да около -- полиция или какой-нибудь частный охранный патруль обязательно пересечет тебе дорогу, захочет узнать кто ты такой и попросит предъявить, пожалуйста, документы.
   Ну а у Брэнди, понятно, снова спазмы, и принцесса-истеричка забрасывает через дверь ногу и наполовину вылезает из "Спайдера", даже не дав Дэнверу по-человечески притормозить. Брэнди нужны капсулы "Тайлокса", которые она оставила в номере 15-Джи Конгресс-Отеля.
   -- Нельзя прекрасно выглядеть, -- ноет Брэнди уже, пожалуй, в тысячный раз. -- Пока не будешь прекрасно себя чувствовать.
   Вверху, на холмах, мы сдаем к бордюру у знака "ПРОДАЕТСЯ". Дом, наблюдающий за нами сверху -- большая гасиенда, достаточно испанизированная, чтобы захотелось плясать фламенко на столе, качаться на кованной железной люстре, носить сомбреро и патронташ.
   -- Ага, -- заявляет ей Дэнвер. - Наведите красоту, и я покажу, как здесь можно выдурить немного тех обезболивающих, что доктор прописал.
  
   Перенесемся на три дня назад, когда мы укрывались в квартире Дэнвера, пока не смогли раздобыть немного денег и скинуться. У Брэнди созрел новый план. Прежде, чем пойти под нож, она решила разыскать сестру.
   Ту самую меня, которая хочет сплясать на ее могиле.
   -- Вагинопластика -- это вроде как навсегда, -- поясняет она. -- Дело может подождать, пока я разберусь кое с какими вещами.
   Она решила найти свою сестру и рассказать ей обо всем: про гонорею, про то, почему Шейн не умер, и что было потом, -- обо всем подряд. Все разъяснить. Она бы, пожалуй, удивилась, если бы знала, насколько ее сестра уже в курсе.
   А мне нужно было только уехать из города на случай, если по каналам пошел ордер на арест за преступный поджог, поэтому я грожу Дэнверу, что если тот не поедет с нами, я побегу в полицию и обвиню его. В поджоге, в похищении, в покушении на убийство. А Эви я шлю письмо.
   Брэнди я пишу:
   "давай покатаемся немного. посмотрим что как, развеемся".
   Это осознается с трудом, но каждому из нас есть от чего бежать. И когда говорю "нас" -- я имею в виду каждого в нашем мире. Вот так, Брэнди считает, что мы отправляемся на экскурсию, чтобы разыскать ее сестру, Дэнвер же прибился к нам из-за шантажа. Мое письмо для Эви торчит в ящике у подъездной дорожки, ведущей к обугленным развалинам ее особняка. Эви, должно быть, в Кэнкане.
   Письмо к Эви гласит:
  
   "Для мисс Эвелин Коттрелл,
   Манус говорит, что он стрелял в меня, а ты ему помогала того что между вами были грязные отношения. Чтобы тебе не пришлось попасть в ТЮРЬМУ, пожалуйста разыщи расчет по страховке за ущерб твоему дому и частной собственности настолько быстро, насколько можно. Переведи весь этот расчет в банкноты Соединенных Штатов, десятки и двадцатки, и пошли их мне на предъявителя в Службу доставки в Сиэтле, штат Вашингтон. Я человек, которого ты оставила без жениха, ты, бывшая лучшая подруга, неважно какие враки ты себе рассказываешь. Пришли деньги и я буду считать вопрос решенным и не пойду в полицию чтобы тебя арестовали и послали в ТЮРЬМУ, где ты будешь драться день и ночь за свою жизнь и достоинство, но точно потеряешь и то и то. Кстати, еще я сделала большую операцию по восстановлению, так что теперь выгляжу даже лучше себя раньше, и со мной Манус Келли и он снова любит меня и говорит что тебя ненавидит и будет свидетельствовать против тебя в суде что ты сука.
  
   Подпись -- Я".
  
   Перенесемся на берег над Тихим океаном, на парковку у бордюра испанской гасиенды, той, которая "ПРОДАЕТСЯ". Денвер рассказывает нам с Брэнди, что нужно подняться наверх, пока он отвлечет агента. Из центральной ванной должен открываться лучший вид -- вот как ее разыскать. В центральной ванной должны оказаться лучшие наркотики.
   Ясное дело, Манус когда-то был детективом полиции нравов, если по-вашему вилять задницей по кустам Вашингтон-Парка, нарядившись в бикини "Спидо" на размер меньше, и ждать, пока какой-нибудь сексуально голодный одиночка вытащит член, -- если по-вашему таким занимаются детективы, то - ясное дело, Манус был детективом.
   Потому что красота -- это сила, как и деньги -- сила, как и заряженное оружие -- сила. А лицо Мануса с потрясной квадратной челюстью и резными скулами могло бы украшать нацистский агитационный плакат.
   Когда Манус еще боролся с преступностью, одним утром я обнаружила его срезающим корочку с куска хлеба. Хлеб без корочки заставил меня вспомнить детство. Как мило -- я ведь подумала, что он готовит мне тост. Потом Манус становится перед зеркалом в квартире, которую мы с ним делили, наряженный в белый "Спидо", и спрашивает: если бы я была голубым, захотелось бы мне оттрахать его в зад? Затем переодевается в красный "Спидо" и снова спрашивает. Ну, интересуется он, вот в самом деле, взять впердолить ему в дупло? Впереть кабак? Такое утро даже на камеру снимать не захочется.
   -- Мне нужно вот что, -- объясняет Манус. -- Чтобы мотня казалась большой, а задница была как у юноши, -- берет кусок хлеба и заталкивает его в пространство между своим телом и промежностью "Спидо".
   -- Не волнуйся, таким способом модели нижнего белья добиваются лучшего вида, -- поясняет он. -- Так получается гладкая безобидная выпуклость, -- поворачивается боком к зеркалу и говорит. -- Как думаешь, может, нужен еще кусок?
   Работа детектива у него заключалась в том, что он тыкался туда-сюда по хорошей погоде в сандалиях и счастливом красном "Спидо", а двое ребят в штатском ждали неподалеку в припаркованной машине, пока кто-нибудь клюнет на приманку. Такое случалось чаще, чем можно вообразить. Манус был кампанией из одного человека по зачистке Вашингтон-Парка. Ему никогда бы не удалось добиться такого в роли обычного полисмена, тем более что на этом посту в него никто не стрелял.
   Все сильно напоминало слова "Бонд, Джеймс Бонд". Очень отдавало плащом и кинжалом. Было излишне "шпион-против-шпиона". Плюс он получал отличный загар. Плюс его издержки на членство в тренажерке и на покупку новых "Спидо".
  
   Переключимся на риэлтера в Санта-Барбаре, который трясет мне руку и повторяет мое имя -- Дэйзи Сент-Пэйшнс -- снова и снова, как делают, когда хотят произвести приятное впечатление, но при этом не глядя на меня в вуалях. Он смотрит на Брэнди и Дэнвера.
   Очень приятно.
   Дом в точности такой, каким представляется снаружи. В столовой большой резной стол-лавка в миссионерском стиле, под люстрой кованого железа, на которой можно качаться. Стол покрыт расшитой серебром бахромчатой испанской шалью.
   Мы представляем личность с телевидения, которая желает остаться неназванной, объяснил агенту Дэнвер. Мы -- брифинговая группа, которая присматривает дачу для этой безымянной знаменитости. Мисс Элекзендер -- эксперт по токсичности продукции, ну, знаете, смертоносные пары и выделения, исторгаемые квартирами.
   -- Новый ковер, -- поясняет Дэнвер. -- Способен выделять ядовитый формальдегид вплоть до двух лет после того, как его постелили.
   Брэнди говорит:
   -- Как мне знакомо это чувство.

* * *

   Получалось так, что если промежность Мануса не губила мужчин, то Манус сидел, развалясь, в здании суда на свидетельской скамье, и рассказывал, как обвиняемый приблизился к нему в эдакой угрожающей, показной, публично-мастурбаторской манере, и попросил закурить.
   -- Как будто, глядя на меня, сразу подумаешь, что я курю, -- жаловался Манус.
   Трудно сказать, какие именно нравы он больше защищал этой фразой.
  
   После Санта-Барбары мы поехали в Сан-Франциско и продали "Фиат Спайдер". А я все время писала на бумажных салфетках:
   "наверное, твоя сестра в другом городе. она может быть где угодно".
   В гасиенде в Санта-Барбаре мы с Брэнди нашли бензедрин, декседрин, старый куаалюд, сому и немного капсул диалоза, который оказался размягчителем кала. И какой-то крем "Солакин Форте", который оказался отбеливателем для кожи.
   В Сан-Франциско мы продали "Фиат Спайдер" и часть наркоты, и купили большой красный "Настольный врачебный справочник", чтобы не воровать больше бесполезные размягчители кала и кожные отбеливатели. В Сан-Франциско старики повсюду продавали роскошные особняки, набитые лекарствами и гормонами. Мы раздобыли демерол и дарвоцет-N. Не какие-нибудь слабенькие пятидесяточки дарвоцета-N. Брэнди прекрасно отдохнула, когда я пыталась устроить ей передоз большими 100-миллиграмовыми колесищами дарвоцета.
   После "Фиата" мы взяли напрокат большой "Севилль" с убирающимся верхом. Между собой мы звали друг друга детишками Зин.
   Я, значит, была Компа Зин.
   Дэнвер был Тора Зин.
   Брэнди -- Стелла Зин.
   Именно в Сан-Франциско я пустила в ход тайную гормональную терапию для Дэнвера, чтобы уничтожить его.
  
   Детективная карьера Мануса начала выдыхаться, когда уровень задержаний упал до одного в день, потом до одного в неделю, потом до нуля, потом на нуле и остался. Беда была в солнце, в дублении кожи, и в том факте, что он старел и уже стал известной приманкой: никто из бывалых, которых он забирал раньше, теперь не приближался к нему. А молодые просто считали его староватым.
   Так что Манус немного раздался в стороны. Больше и больше "Спидо" становились ему малы, что, опять же, хорошо не смотрелось. Начались требования заменить его новой моделью. И вот теперь ему пришлось заводить беседы. Общаться. Быть забавным. По-настоящему работать над тем, чтобы встречаться с парнями. Развивать в себе образ; и все равно парни помоложе, те немногие, что не сбегали, едва завидев его, молодые парни все равно отказывали, когда Манус предлагал им прогуляться в кусты или под деревья.
   Даже самый озабоченный юноша, обшаривающий взглядом всех вокруг, отвечал:
   -- Ой нет, спасибо.
   Или:
   -- Сейчас я хочу побыть один.
   Или, еще хуже:
   -- Отвали, старый пердун, пока я не позвал легавого.

* * *

   После Сан-Франциско, Сан-Жозе и Сакраменто мы подались в Бино, и Брэнди превратила Дэнвера Омелета в Чейза Манхэттена. Мы мотались туда-сюда повсюду, где удавалось найти сколько нужно наркоты. Деньги Эви могли и подождать.
   Перенесемся в Лас-Вегас, и Брэнди делает Чейза Манхэттена Эберхардом Фэйбером. Мы едем в "Севилле" по проливу Лас-Вегаса. Все эти спазмы неона; красные фары движутся в одну сторону, белые -- в другую. Лас-Вегас выглядит, как должны смотреться по ночам райские кущи. Мы ни разу не поднимали верх в "Севилле", за все две недели пока он у нас был, ни разу не поднимали верх.
   Пересекая пролив Лас-Вегаса, Брэнди сидит на багажнике, взгромоздив задницу на крышку, с ногами на заднем сиденье, одетая в эдакое облегающее платье без бретелек из парчи металлического окраса, -- розовое как горящая сердцевина дорожных огней, с украшенным драгоценностями корсажем и отцепляемой длинной пелериной из шелковой тафты, с дутыми рукавами.
   Она смотрится так хорошо, что Лас-Вегас, во всем своем ослепительном сиянии, казался всего лишь набором фирменных модных аксессуаров Брэнди Элекзендер.
   Брэнди поднимает руки, обтянутые длинными розовыми оперными перчатками, и берется завывать без слов. А отцепляемая длинная пелерина шелковой тафты с дутыми рукавами берет и отцепляется.
   И уплывает в лас-вегасский поток машин.
   -- Сворачивай в объезд! -- кричит Брэнди. -- Эту пелерину нужно утром вернуть в "Баллок".
  
   После того, как детективная карьера Мануса покатилась под откос, нам приходилось ежедневно работать над собой в тренажерке, иногда даже по два раза в день. Аэробика, укрепление, питание, все играет роль. Он был культуристом, если это значит лакать питательные коктейли прямо из миксера над мойкой по шесть раз на день. Потом Манус начал заказывать почтой такие плавки, которые в нашей стране не купишь: маленькие мешочки на завязках и микрофиламентные технологии; он натягивал их сразу по нашему возвращению из тренажерки, а потом бегал за мной и спрашивал, не сильно ли его задница плоская на вид?
   Если бы я была голубым парнем, не считала бы я, что ему нужно подрезать лобковые волосы? Не кажется ли мне в роли педика, что он слишком отчаявшийся? Слишком отчужденный? Достаточно ли у него широкая грудь? А может -- слишком широкая?
   -- Не хочу, чтобы парни принимали меня за тупую коровищу и не больше, -- говаривал Манус.
   Не смотрелся ли он, ну, слишком педиком? Голубым нравятся только те, кто косит под натуралов.
   -- Не хочу, чтобы парни считали меня большой пассивной жопой, -- говаривал Манус. -- Не должно казаться, будто я тут же шлепнусь на месте и дам себя пялить кому ни попадя.
   Манус оставлял после себя кольцо сбритых волос и бритвенного крема вокруг стока ванной, а я, значит, должна была чистить.
   Всегда на заднем плане маячила мысль о том, чтобы вернуться на должность, где в тебя стреляют посторонние, стреляют преступники, которым нечего терять с твоей смертью.
   И могло статься, что Манус ловил какого-нибудь пожилого туриста, который случайно забрел в плиточно-прогулочную часть Вашингтон-Парка, но в большинство дней начальник участка донимал его тем, чтобы начать подготовку молодой смены.
   В большинство дней Манус выпутывал серебряно-металлическую тигровую полоску плавок-бикини на завязках из узловатой кучи в его ящике для нижнего белья. Он втискивал задницу в это маленькое ничто из заплатки в форме буквы А, и разглядывал себя в зеркало: сбоку, спереди, сзади, -- потом сдирал их, и я находила очередной оставленный на кровати маленький мертвый комочек звериной расцветки. Были полосы зебры, потом полосы тигра, пятна леопарда, потом рысь, пантера, пума, оцелот, -- пока его время не истекло.
   -- Это мои счастливые бикинчики-талисманы, -- говорил он мне. -- Ну, скажи честно.
   И вот это самое я для себя продолжала считать любовью.
   Сказать честно? Уже не знала, с чего и начать. Так давно не пробовала.
  
   После Лас-Вегаса мы взяли один из эдаких семейных фургонов. Эберхард Фэйбер стал Хьюлеттом Паккардом. Брэнди одела длинное белое хлопковое платье-пике с открытыми боками на ремешках и юбкой с высоким разрезом, который совершенно не шел ко всему облику штата Юта. Мы остановились и попробовали на вкус Великое Соленое Озеро.
   Вот именно это было очень нужное и стоящее дело.
   Я постоянно писала на песке, писала на пыли в салоне машины:
   "может, твоя сестра в другом городе".
   Писала:
   "на, возьми еще викодина".
  
   Как раз после того, как Манус не смог разыскивать парней, подходивших к нему за сексом, он и начал покупать порножурналы "парень-на-парне" и ходить по гей-клубам.
   -- Расследование, -- сообщал он.
   -- Можешь пойти со мной, -- говорил он мне. -- Но не стой слишком близко, я не хочу выдать себя неверным знаком.
  
   После Юты Брэнди в городе Бьют превратила Хьюлетта Паккарда в Харпера Коллинза. Там, в Монтане, мы взяли напрокат "Форд Проуб", и Харпер вез меня, вдавленную в заднее сиденье, и через каждый миг Харпер повторял:
   -- Мы идем на ста десяти милях в час.
   Мы с Брэнди только пожимали плечами.
   Скорость ничего не значит в огромном краю вроде Монтаны.
   "может, твоя сестра вообще не в соединенных штатах", -- написано помадой на зеркале в ванной мотеля в Грейт-Фоллз.
  
   И вот, чтобы сохранить Манусу работу, мы ходили по голубым барам, я сидела одна и говорила себе, что у мужчин по-другому, другие принципы привлекательности. Манус флиртовал, танцевал и посылал напитки каждому, кто вызывающе смотрелся. Манус проскальзывал к табурету у стойки по соседству с моим, и шептал уголком рта:
   -- Не могу поверить, что он с тем парнем, -- говорил он.
   Манус кивал мне самую малость, показывая, с каким именно парнем.
   -- На прошлой неделе он отказался провести со мной день, -- шипел Манус на выдохе. -- Я не понравился, а этот паршивый светленький кусок дерьма, выходит, лучше?
   Манус горбился над стаканом и говорил:
   -- Парни такие пидоры.
   А я отвечала в духе -- "дык, конеш".
   И говорила себе, что все в норме. В каких бы отношениях я с кем-то не была, всегда могут наступить такие вот тяжелые времена.
  
   Перенесемся в Кэлгэри, в Альберте, где Брэнди поела суппозитории "Небалино", обернутые в золотую фольгу, когда решила, что это "Альмонд Рока". Как же ее разрывало; Харпера Коллинза она превратила в Эддисона Уэсли. Почти весь Кэлгэри Брэнди проходила в белой стеганой лыжной куртке с воротом искусственного меха, пододев белое бикини от Донны Кэрэн. Получался забавный и вдохновенный образ, и нами владело чувство легкости и популярности.
   Вечерами объявлялось полосатое черно-белое меховое платье длиной до пола, которое Брэнди никогда не застегивала полностью, с пододетыми теплыми штанишками черной шерсти. Эддисон Уэсли превратился в Нэша Рэмблера, и мы взяли напрокат очередной "кадиллак".
  
   Перенесемся в Эдмонтон, в Альберте -- Нэш Рэмблер стал Альфа Ромео. Брэнди носила эдакие короткие-прекороткие прямые танцевальные юбочки поверх черных чулок, заправленных в сапоги-ковбойки. Брэнди носила подбитое кожаное бюстье, на котором тут и там было выжжено коровье клеймо в местном стиле.
   В баре хорошего отеля, в Эдмонтоне, Брэнди заявляет:
   -- Терпеть не могу, когда на бокале заметен шов. Я имею в виду -- когда можно нащупать линию от штамповки. Как низкопробно.
   Парни бегали за ней толпами. Как в свете прожекторов -- да, помню я внимание такого типа. По всей этой стране Брэнди никогда не приходилось самой покупать себе напитки, -- ни единого раза.
  
   Переключимся на то, как Манус потерял должность независимого специального уполномоченного полиции нравов в детективном отделе столичного полицейского участка. Думаю, он никогда по-настоящему не смирился с этим.
   У него заканчивались деньги. В банке не особо много оставалось, чтобы начать все сначала. Потом птицы склевали мое лицо.
   Чего я не знала, так это что тут же была живехонькая Эви Коттрелл с нефтяными денежками, которая сказала, что -- эй, а у нее есть небольшая работенка, которую нужно сделать. И Манус поехал, чтобы доказать себе, что все еще может справить нужду на каждое дерево. Тот самый вид силы "свет-мой-зеркальце". Ну, а остальное вы уже знаете.
  
   Переключимся на нас в дороге, после больницы, после сестер Рей, и я продолжаю подсыпать гормоны, -- "Провера", виски и эстрадиол. Водка и этинил эстрадиола. Было так просто, что аж страшно становилось. Он все время строил Брэнди большие бараньи глаза.
   Мы все бежали от чего-то. От вагинопластики. От взросления. От будущего.
  
   Перенесемся в Лос-Анджелес.
   Перенесемся в Спокэйн.
   Перенесемся в Буаз, Сан-Диего и Финикс.
   Перенесемся в Ванкувер, Британская Колумбия, где мы стали итальянскими экспатриантами, говорили на английском как на втором языке, пока между нами не осталось ни одного родного.
   -- У вас двое грудей молодой женщины, -- сказал Альфа Ромео агентше уже не помню в каком доме.
   Из Ванкувера мы снова въехали на территорию Соединенных Штатов как Брэнди, Сэт и Бубба-Джоан, посредством сверхпрофессионального рта Брэнди Элекзендер. И по пути в Сиэтл Брэнди читает нам про маленькую еврейскую девочку с непонятным мышечным заболеванием, которая превратила себя в Рону Бэррет.
   Все мы по-прежнему рыщем по богатым особнякам, собираем наркоту, берем напрокат машины, покупаем шмотки и сдаем шмотки назад.
   -- Расскажи нам гадостную личную историю, -- говорит Брэнди проездом в Сиэтл. Брэнди, которая все время мною командовала. Которая сама так близка к смерти.
   Вскрой себя полностью.
   Расскажи историю моей жизни, пока я не умерла.
   Зашей себя наглухо.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
  
   Перенесемся обратно, на съемки для журнала мод, на ту самую бойню, где цельные свиньи без внутренностей висят плотно, как бахрома, вдоль движущейся цепи. Мы с Эви одеты в праздничные платья из нержавейки от Бибо Келли, а цепь жужжит за нами со скоростью сто свиней в час, и Эви спрашивает:
   -- Ну, был твой брат изуродован, а дальше что?
   Фотограф смотрит на шкалу освещения и говорит:
   -- Не-а. Не годится.
   Арт-директор сообщает:
   -- Девочки, туши сильно бликуют.
   Каждая свинья проплывает мимо, огромная как пустотелое дерево, вся красная и блестящая изнутри, и покрытая снаружи по-настоящему прелестной свиной кожей, как раз после того, как кто-то убрал щетину горелкой. В сравнении начинаю казаться себе щетинистой, и отсчитываю дни, прошедшие с моей воскоэпилляции.
   А Эви начинает:
   -- Твой брат...
   А я вроде как считаю: пятница, четверг, среда, вторник...
   -- Как он от уродства дошел до смерти? -- спрашивает Эви.
   Свиньи эти проплывают мимо слишком быстро, чтобы арт-директор успевал припудрить их блеск. Становится интересно, как свиньям удается поддерживать кожу такой миловидной. Сейчас фермеры что, крем от загара используют, что ли? Пожалуй, прикидываю, прошел месяц с того времени, когда я была такой же гладенькой. Как некоторые салоны жгут своими новомодными лазерами, даже с охлаждающим гелем, -- с тем же успехом они могли бы применять и газовые горелки.
   -- Девушка в облаках, -- зовет меня Эви. -- Позвони домой.
   Все просторное помещение охлаждается слишком сильно, чтобы шляться тут в платье из нержавейки. Ребята в белых мешковатых халатах и сапогах на низком каблуке продувают раскаленным паром места, где у свиней были внутренности, -- а я готова поменяться с ними занятием. Я готова поменяться занятием даже со свиньями. Отвечаю Эви:
   -- Полиция не повелась на историю с баллоном лака. Они были уверены, что отец измывался над лицом Шейна. Или что мама бросила баллон с лаком в мусор. Они называли это "преступная небрежность".
   Фотограф спрашивает:
   -- Что если мы перегруппируемся и подсветим туши сзади?
   -- Слишком сильный стробоскопический эффект, когда будут ехать мимо, -- возражает арт-директор.
   Эви спрашивает:
   -- А почему полиция так решила?
   -- Сдается мне, -- говорю. -- Кто-то постоянно устраивал им анонимные звонки.
   Фотограф предлагает:
   -- Мы можем остановить цепь?
   Арт-директор отвечает:
   -- Не раньше, чем люди перестанут есть мясо.
   До настоящего перерыва остаются еще долгие часы, и Эви спрашивает:
   -- Кто-то врал полиции?
   Свиные ребята приходят нас проведать, и некоторые из них очень даже милы. Они смеются и елозят руками туда-сюда по блестящим черным паровым шлангам. Показывают нам изогнутые языки. Флиртуют.
   -- Потом Шейн сбежал, -- рассказываю Эви. -- И все дела. Пару лет назад моим предкам позвонили и сказали, что он мертв.
   Мы как можно ближе подступаем к плывущим мимо свиньям, которые все еще хранят тепло. Пол очень скользкий наощупь, а Эви начинает мне рассказывать вою идею римейка на "Золушку", где звери и птицы, вместо того чтобы шить ей платья, делают пластические операции. Певчие птички дают ей подтяжку лица. Белки дают импланты. Змеи липосакцию. Плюс к этому, Золушка начинает в роли маленького одинокого мальчика.
   -- С тем вниманием, какое ему перепало, -- рассказываю Эви. -- Не удивлюсь, если мой братец сам положил в огонь тот баллончик.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
  
   Перенесемся в один из моментов, в нем ничего особенного, только мы с Брэнди, ходим по магазинам на утыканной лавками центральной улице какого-то городка в штате Айдахо, с окошком "Сирз", закусочными, магазинчиком просроченных хлебобулочных изделий суточной давности и офисом риэлтера, куда наш мистер Уайт Вестин-Гауз отправился уламывать какого-то агента. Мы заходим в одежный секонд-хенд. Это дверь по соседству с прибыльными булками суточной давности, и Брэнди рассказывает, как ее отец проделывал эдакий трюк со свиньями перед тем, как везти их на рынок. Она рассказывает, что тот обычно кормил их просроченными сладостями, которые покупал целыми грузовиками у булочных окошек вроде такого. Солнечный свет падает на нас сквозь чистый воздух. Горы с медведями вне пределов пешего перехода.
   Брэнди смотрит на меня поверх вешалок с подержанными платьями.
   -- Знаешь такое кидалово? Это самое, солнышко, со свиньями? -- спрашивает она.
   Этот ее отец еще рассыпал картошку через печную трубу. Держишь сетчатый мешок раскрытым и по всей длине ставишь в него печную трубу. Кладешь вокруг трубы крупные клубни из урожая нынешнего года. В трубу насыпаешь прошлогодние мягкие, порезанные и гниющие клубни, чтобы никто не смог разглядеть их снаружи мешка. Вытаскиваешь трубу и туго зашиваешь мешки наглухо, чтобы внутри ничего не перемешивалось. Продаешь их у обочины, твои детишки тебе помогают, и даже при небольшой цене делаешь большие деньги.
   В тот день в Айдахо у нас был "Форд". Коричневый внутри и снаружи.
   Брэнди раздвигает тремпеля, проверяя каждое платье на вешалке, и говорит:
   -- Ты в своей жизни когда-нибудь слышала о чём-нибудь настолько подлом?
  
   Переключимся на Брэнди и меня в секонд-хэнде на той самой главной улице, за занавеской, сгрудившихся вдвоем в примерочной размером с телефонную будку. Место в основном занимает бальный наряд, в который Брэнди не влезть без моей помощи, настоящая Грейс Келли от платьев, повсюду расписанная Чарльзом Джеймсом. Вставочки и переборки, запутанная скелетная конструкция, рассчитанная на высокие нагрузки, встроенная в кожу из розовой как рана органзы или голубого как лед вельвета.
   Такие невероятнейшие платья, рассказывает мне Брэнди, сконструированные бальные наряды, спроектированные вечерние платья с кучей юбок и корсажем без бретелек, со стоячим воротом в виде подковы, со стянутой талией, со свободно сидящей баской и корсетом китового уса, -- такие платья никогда долго не живут. Натяжения; трение и растяжка атласа и крепдешина пытается направлять собой проволоку и корсет: в борьбе ткани против металла такие натяжения разорвут ее. Со временем, когда внешность изнашивается, -- ткань, видимая часть, -- когда она слабеет, внутренности начинают пробивать и прорывать себе путь наружу.
   Принцесса Принцесса заявляет:
   -- Чтобы всунуть меня в это платье, понадобится как минимум три дарвона.
   Она открывает ладонь, и я вытряхиваю что доктор прописал.
  
   Ее отец, рассказывает Брэнди, натирал мясо колотым льдом, чтобы оно набралось воды, прежде чем пойти на продажу. Временами втирал в него то, что называют "бычьим помолом", чтобы оно набралось муки.
   -- Он не был плохим человеком, -- говорит она. -- Все в пределах чуть более усердного выполнения правил.
   Не столько тех правил, по которым надо быть честным и хорошим, говорит она, сколько тех, по которым надо беречь семью от нищеты. И болезней.
   Иногда по ночам, рассказывает Брэнди, отец пробирался к ней в комнату, пока она спала.
   Не хочу это слушать. Рацион Брэнди из "Проверы" и дарвона вызвал у нее побочный эффект: эдакий словесный понос, при котором она не в состоянии удержать ни один мерзкий секрет. Разглаживаю вуали на ушах. Спасибо, что не делитесь.
   -- Отец иногда по ночам садился мне на кровать, -- говорит. -- И будил меня.
   Наш отец.
  
   Бальный костюм возродился во всей славе на плечах Брэнди, вернулся к жизни, более чем к жизни, к сказке, которую нигде нельзя было носить все последние пятьдесят лет. Змейка с мой хребет шириной проходит сбоку ровно вдоль руки Брэнди. Полосы корсажа стискивают Брэнди в талии, заставляя ее стремительно раздаваться в стороны кверху: ее грудь, голые руки и длинную шею. Юбка набрана из слоев светло-желтого фая и тюля. Повсюду так много жемчуга и золотого тиснения, что любой кусочек бижутерии будет уже слишком.
   -- Это целый дворец, а не платье, -- замечает Брэнди. -- Но даже под наркотой в нем больно.
   Вырвавшиеся концы проволоки остаются торчать у шеи, торчат в талии. Гибкие пластинки китового уса жуют и режут все своими ребрами и острыми краями. Горячий шелк, грубый тюль. Сами вдохи и выдохи Брэнди заставляют сталь и целлулоид лязгать внутри, спрятавшись под тканью, сам процесс жизнедеятельности Брэнди заставляет их кусать и прожевывать ткань и ее кожу.
  
   Переключимся на то, что по ночам отец Брэнди обычно говорил -- "быстрее". "Одевайся". "Буди сестру".
   Меня.
   "Надевайте куртки и лезьте в кузов", -- говорил он.
   Что мы и делали, поздно ночью, когда телестанции уже исполнили национальный гимн и покинули эфир. Подвели итог вещательного дня. Никого кроме нас на дорогах не было: предки в кабине пикапа, мы двое в кузове, Брэнди и его сестра, свернувшиеся на боку на бугристом настиле автомобильной кровати; скрип пружин, гул карданной передачи, проникающий прямо внутрь нас. Выбоины в дороге сильно стучат нашими репами о кроватный настил. Наши лица плотно прикрыты ладонями, чтобы нам не вдыхать опилки и сухой компост, -- поднятый ветром с пола мусор. Наши глаза плотно зажмурены, чтобы туда не попало то же самое. Мы ехали сами не зная куда, но пытались сообразить. Поворот направо, потом налево, потом длинный прямой участок, который пройден нами непонятно с какой скоростью, потом новый поворот направо перекатывал нас на левый бок. Мы не знали, сколько уже едем. Уснуть было невозможно.
  
   Занашивая платье в клочья и стоя максимально неподвижно, Брэнди говорит:
   -- Знаешь, где-то лет с шестнадцати я жила в одиночестве.
   С каждым вдохом Брэнди дергается, даже при своих слабеньких дарвоно-передозированных воздушных всхлипах. Рассказывает:
   -- Когда мне было пятнадцать, произошел один несчастный случай, и после больницы полиция обвинила отца в издевательстве надо мной. Все это продолжалось и продолжалось, а я не могла им ничего сказать, потому что рассказывать было не о чем.
   Она передергивается со вдохом:
   -- Беседы, консультации, терапия вмешательства -- все продолжалось и продолжалось.
  
   Пикап сбавлял скорость и соскакивал с дорожного покрытия на гравий или проезжую колею, грохотал всем корпусом, пробираясь дальше, вглубь, а потом останавливался.
   Вот так бедно мы жили.
   По-прежнему лежа в кровати грузовика, отнимаешь от лица руки, и -- приехали. Пыль и компост осядут. Отец Брэнди откроет задний борт грузовика, и ты окажешься на проезжей дороге вдоль ломаной стены маячащих товарных вагонов, слетевших с рельс во все стороны. В вагонах проломы. Платформы будут перевернуты, их груз из бревен или всякой мелочи -- рассыпан. Цистерны смяты и текут. Вагонетки, полные углем или щепой, сброшены и опрокинуты в золотые и черные кучи. Резкий запах аммиака. Приятный запах кедра. Солнце как раз над горизонтом, и свет падает на нас словно из-под окружающего мира.
   Здесь на грузовик можно будет погрузить дрова. Коробки растворимого ирисового пудинга. Пачки писчей бумаги, туалетной бумаги, двуханодные батарейки, зубную пасту, консервированные персики, книги. Маленькие бриллианты триплекса рассыпаны повсюду вокруг свернутых набок автомобильных транспортеров с новенькими разбитыми машинами внутри, чистенькие черные шины которых смотрят в небо.
  
   Брэнди оттягивает вырез платья и заглядывает внутрь, рассматривая прилепленный на одной из грудей пластырь "Эстрадерм". Отдирает заклейку с другого пластыря и лепит его на вторую грудь; потом делает еще один лихорадочный всхлип и передергивается.
   -- Вся муть сдохла и улеглась примерно за три месяца; все расследование случая издевательства над ребенком, -- рассказывает Брэнди. -- И вот, выхожу я раз из зала после секции по баскетболу, а ко мне подходит мужик. Говорит, мол, он из полиции, а это частная беседа по завершении следствия.
   Брэнди вдыхает, дергается. Снова поднимает вырез и вынимает метадоновый диск, лежавший между грудей, откусывает половину, а остальное бросает обратно.
   В примерочной душно и тесно, нас тут двое сбитых в кучу, плюс это платье -- огромный инженерный проект гражданского назначения.
   Брэнди командует:
   -- Дарвон, -- говорит. -- Быстрее, пожалуйста, -- и щелкает пальцами.
   Выуживаю еще одну красно-розовую капсулу, и она с бульканьем заглатывается всухую.
   -- Этот парень, -- продолжает Брэнди. -- Просит меня пройти в его машину -- поговорить, просто поговорить -- и спрашивает: может, я хочу рассказать о чем-то, что побоялась открыть ребятам из службы защиты детей?
   Платье рвется на части, шелк расходится по всем швам, тюль торчит наружу, а Брэнди рассказывает:
   -- Этот парень, детектив, я ему говорю -- "Нет", а он -- "Хорошо". Говорит, ему нравится мальчик, который умеет хранить тайны.
  
   На месте крушения поезда можно было подобрать за раз под две тысячи карандашей. Лампочки, которые еще работают, и внутри них ничего не гремит. Заготовки ключей -- многими сотнями. Больше в пикап не помещалось; а потом приезжали другие грузовики, и люди лопатами бросали зерно на задние сиденья машин, и разглядывали нас и наши кучи с излишком, пока мы решали, что нам больше нужно -- десять тысяч шнурков или тысяча банок засоленного сельдерея. Пятьсот вентиляторных ремней, все одной длины, нам нужны не были, но их можно было перепродать, -- или же двуханодные батарейки. Банки растительного масла, которое мы не успели бы использовать до прогорклости, -- или же три сотни баллонов лака для волос.
  
   -- Парень из полиции, -- продолжает Брэнди, и каждая проволочка торчит над тугим желтым шелком. -- Кладет на меня руку, прямо на ногу в шортах, и говорит, что нам не обязательно открывать дело заново. Нам не стоит причинять моей семье никаких больше проблем, -- рассказывает Брэнди. -- Этот детектив говорит, что полиция собирается арестовать моего отца по тому подозрению. А он может остановить их, мол. Говорит, мол, решать все мне.
   Брэнди вдыхает, и платье рвется, -- она дышит, и с каждым вздохом обнажается в новых местах.
   -- А что мне было знать, -- говорит. -- Мне было пятнадцать. Я вообще ничего не знала.
   Сквозь десятки прорванных дыр виднеется голая кожа.
  
   На месте крушения поезда отец предупреждал, что тут с минуты на минуту будет служба безопасности.
   Мне это слышалось, как: это служит нашему богатству. Это служит нашей безопасности. А на самом деле оно значило, что надо поторопиться, или нас поймают, и мы все потеряем.
   Конечно, я помню.
  
   -- Парень из полиции, -- продолжает Брэнди. -- Был молодой, года двадцать два-двадцать три. Не какой-нибудь там грязный старикашка. Это не было ужасно, -- говорит она. -- Но это не была любовь.
   Платье рвется дальше, и в разных местах расцепляется каркас.
   -- В общем, -- говорит Брэнди. -- Это смутило меня на многие годы.
  
   Так проходило мое детство, в железнодорожных крушениях вроде такого. Нашим единственным десертом на время от моих шести до девяти лет был исключительно ирисовый пудинг. Теперь выясняется, что меня воротит от ириса. Даже от цвета. Особенно от цвета. И его вкуса. И запаха.
   С Манусом я познакомилась так: когда мне было восемнадцать, в дверь дома родителей вошел потрясно выглядящий парень, и спросил -- получали мы хоть раз весточку от моего брата, после того как тот сбежал.
   Парень был чуть старше, но в приемлемых пределах. Лет двадцать пять, максимум. Он дал мне визитку, которая гласила: "МАНУС КЕЛЛИ, Независимый Особый Уполномоченный Полиции Нравов". Кроме этого я приметила только то, что у него на пальце не было обручального кольца. Он сказал:
   -- Знаешь, а ты очень похожа на своего брата, -- одарил меня сверкающей улыбкой и спросил:
   -- Как тебя зовут?
  
   -- Прежде, чем вернемся в машину, -- говорит Брэнди. -- Я должна кое-что рассказать тебе про твоего друга, мистера Уайта Вестин-Гауза.
   Бывшего мистера Чейза Манхэттена, бывшего Нэша Рэмблера, бывшего Дэнвера Омелета, бывшего независимого особого уполномоченного полиции нравов Мануса Келли. Решаю задачку: Манусу тридцать лет. Брэнди -- двадцать четыре. Когда Брэнди было шестнадцать, мне было пятнадцать. Когда Брэнди было шестнадцать, возможно, Манус уже успел войти в наши жизни.
   Не хочу это слушать.
  
   Прекраснейшее, безупречное старинное платье исчезло. Шелк и тюль сползли и упали, осыпались на пол примерочной, а проволока и крепления сломались и спружинили в стороны, оставив лишь несколько красных отметин, уже гаснущих, на коже Брэнди, которая осталась стоять ко мне почти вплотную в одном нижнем белье.
   -- Забавно то, -- замечает Брэнди. -- Что это ведь не первый раз, когда я уничтожила чье-то чужое платье, -- и большой глаз в стиле "Темносиние Грезы" подмигивает мне. Чувствуется тепло ее кожи и дыхания, -- вот так она близко.
   -- В ночь, когда сбежала из дому, -- говорит Брэнди. -- Я считай дотла спалила все шмотки, которые на бельевой веревке развесила моя семья.
   Брэнди в курсе насчет меня, или же не в курсе. Исповедуется ли она всем сердцем, или же с меня прикалывается. Если в курсе, то про Мануса могла мне и наврать. Если не в курсе, тогда мой любимый мужчина -- мерзкий, больной сексуальный хищник.
   Либо Манус, либо Брэнди, -- кто-то кормит меня гнусными враками -- меня, которая здесь эталон правды и добродетели. Манус или Брэнди -- не знаю, кого из них ненавидеть.
   Я и Манус, или Я и Брэнди, -- это не было ужасно, но это не была любовь.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
  
   Должен быть какой-то лучший способ убить Брэнди. Освободиться. Как-то прикрыть все раз и навсегда. Какая-то перестрелка, из которой мне удастся выскользнуть. Эви меня сейчас ненавидит. Брэнди выглядит точно как я в свое время. Манус по-прежнему так влюблен в Брэнди, что попрется за ней куда угодно, даже сам не зная зачем. Все, что мне нужно сделать -- поставить Брэнди в прицел перед Эви с ружьем.
   Ванные речи.
   Костюмный жакет Брэнди с санитарно-тонкой талией и стильными рукавами в три четверти по-прежнему лежит сложенным на аквамариновой полке у большого умывальника в виде моллюсковой раковины. Я подбираю жакет, и выпадает мой сувенир из будущего. Открытка с чистым солнечным небом 1962-го и днем открытия Космической Иглы. Можно выглянуть из окон-иллюминаторов ванной и увидеть, что случилось с будущим. Затопленное готами в сандалиях и с мокнущей дома чечевицей, будущее, которого я хотела, исчезло. Будущее, которое было мне обещано. Все, чего я ждала. То самое, чем все должно было обернуться. Счастье, покой, любовь и комфорт.
   "Когда будущее", -- писал как-то Эллис на обороте открытки. -- "Из обещания превращается в угрозу?"
   Заталкиваю открытку между брошюрами по вагинопластике и буклетами по лабиапластике, которые торчат меж страниц книжки мисс Роны. На обложке спутниковый снимок тайфуна "Белокурый Ураган" со стороны Западного берега лица. Блондинка усыпана жемчугом, там и сям блистает что-то, похожее на бриллианты.
   Она очень счастлива с виду. Кладу книгу обратно, во внутренний карман жакета Брэнди. Подбираю косметику и наркоту, разбросанную по полкам, и прячу ее. Солнце падает сквозь иллюминаторы окон под низким-низким углом, и почта скоро закроется. А там по-прежнему деньги Эви, которые надо забрать. Думаю, как минимум полмиллиона долларов. Что со всеми этими деньгами можно сделать, -- я не знаю, но уверена, что разберусь.
   Брэнди перенесла травму прически в тяжелой форме, поэтому я трясу ее за плечо.
   Глаза Брэнди в стиле "Темносиние Грезы" трепещут, моргают, трепещут, щурятся.
   Все ее волосы примяты сзади.
   Брэнди привстает на локте.
   -- Знаешь, -- говорит она. -- Я сейчас под наркотой, поэтому ничего страшного, если скажу тебе это.
   Брэнди смотрит на меня, склонившуюся над ней и предлагающую протянутую руку.
   -- Должна тебе сказать, -- говорит Брэнди. -- Что в самом деле люблю тебя.
   Говорит:
   -- Не знаю, как ты отнесешься, но я хочу, чтобы мы стали одной семьей.
   Мой братец хочет на мне жениться.
   Рывком поднимаю Брэнди с пола. Брэнди наваливается на меня; потом эта Брэнди валится на край полки. Говорит:
   -- Мы не получились бы типа две сестрички-лесбиянки, -- говорит Брэнди. -- У меня еще осталось немного деньков Курса Реальной Жизни.
   Воровать наркотики, продавать наркотики, покупать шмотки, брать напрокат дорогие тачки, сдавать шмотки назад, заказывать коктейли, -- не назвала бы я это Реальной Жизнью, даже близко.
   Унизанные кольцами руки Брэнди распускаются цветками и разглаживают ткань юбки спереди.
   -- У меня сохранилось все изначальное оборудование, -- говорит она.
   Большие руки продолжают гладить и расправлять промежность Брэнди, пока та становится боком к зеркалу и смотрит в него на свой профиль.
   -- Через годик оно должно было сойти, но тут я встретила тебя, -- продолжает она. -- Я неделями сидела в Конгресс-Отеле с собранными в дорогу сумками в одной надежде, что ты придешь и вызволишь меня.
   Брэнди поворачивается к зеркалу другим боком и погружается в исследования.
   -- Я прям так тебя любила, что даже подумала -- может, еще не поздно?
   Брэнди проводит тюбиком блеска по верхней губе, потом по нижней, промокает губы платком и бросает большой поцелуй в стиле "Незабудка" в ракушечный унитаз. Брэнди спрашивает своими новыми губами:
   -- Есть идеи, как эту фигню сливать?
   Я просидела многие часы на этом толчке, и -- нет, ни разу не приметила, как сливать в нем воду. Ступаю в коридор, чтобы Брэнди пришлось следовать за мной, раз уж она собралась болтать.
   Брэнди спотыкается в дверях ванной комнаты, в месте, где плитка встречается с коридорным ковром. У нее на туфле сломался каблук. Чулок побежал в том месте, где зацепил за косяк двери. Для равновесия она схватилась за вешалку для полотенец и выщербила себе лак на ногте.
   Эта сверкающе-жопная королева совершенства, она говорит:
   -- Вот срань.
   Эта принцесса Принцесса орет мне вслед:
   -- Дело не в том, будто мне в самом деле охота стать женщиной, -- кричит. -- Стой ты!
   Брэнди орет:
   -- Я делаю такое лишь потому, что это самая большая ошибка, которую я могу для себя выдумать. Это глупо и разрушительно, и кого ты ни спроси -- любой скажет тебе, что я неправа. Вот поэтому я и должна пройти это.
   Брэнди спрашивает:
   -- Разве не ясно? Потому что мы натасканы так, чтобы вести жизнь правильно. Чтобы не делать глупостей, -- говорит Брэнди. -- А я считаю -- чем большей кажется глупость, тем больше шансов для меня вырваться и жить настоящей жизнью.
   Как Христофор Колумб, который поплыл навстречу бедствию на край света.
   Как Флеминг со своим хлебным грибком.
   -- Настоящие наши открытия приходят из хаоса, -- кричит Брэнди. -- Из странствий в те места, которые кажутся неверными, глупыми и дурацкими.
   Ее величественный голос заполняет дом, она орет:
   -- Не надо убегать от меня, когда я, на минутку, пытаюсь объясниться!
   Ее пример -- женщина, которая карабкается на гору, без разумной причины для таких упорных стараний, и для большинства людей это дурная блажь, неприятности, глупости. Та альпинистка может целыми днями быть в голоде и холоде, мучениях и страданиях, но всю дорогу будет карабкаться на вершину. И, может быть, оно ее изменит, но все, что она хочет видеть в этом -- свою личную историю.
   -- А я, -- говорит Брэнди, все еще стоя в двери ванной комнаты, все еще разглядывая потрескавшийся лак. -- Я делаю такую же глупость, только гораздо хуже: боль, деньги, время, и то, что меня бросили все старые друзья -- а в конце мое тело станет моей историей.
   Операция по смене пола может казаться кому-то чудом, но если тебе такого не хочется -- это высшая форма самоуродования.
   Она продолжает:
   -- Речь не о том, что быть женщиной плохо. Может быть, это замечательно, если хотеть быть ею. Фишка в том, -- говорит Брэнди. -- Что быть женщиной мне хочется меньше всего на свете. Это самая большая в мире глупость, которую я могу себе выдумать.
   Потому что мы настолько пойманы в западню нашей культуры, в бытие бытия человеком с этой планеты, с мозгами как нам положено, с такой же парой рук и ног, как у всех. Мы настолько в ловушке, что любой путь к побегу, который мы можем вообразить себе, окажется лишь новой частью западни. Все, чего мы хотим -- мы приучены хотеть.
   -- Моей первой идеей было ампутировать себе руку и ногу, левые или правые, -- она смотрит на меня и пожимает плечами. -- Но ни один хирург не согласился бы мне помочь.
   Говорит:
   -- Я рассматривала СПИД в качестве опыта, но тут СПИД уже был у всех подряд, и это казалось совершенно попсовым и банальным.
   Говорит:
   -- Что-то такое сестры Реи сказали моей родной семье, почти уверена. Эти сучки иногда очень переимчивы.
   Брэнди вытаскивает из сумочки пару белых перчаток, того типа, у которых на запястье застежка из жемчужины. Она сует руку в каждую перчатку и застегивает пуговицы. Белый -- не очень хороший выбор цвета. В белом ее руки кажутся пересаженными от гигантского мультяшного мышонка.
   -- Потом я подумала насчет перемены пола, -- продолжает она. -- Хирургии изменения сексуальных функций. Эти Реи, -- говорит она. -- Считают, будто меня используют -- а на самом деле я использую их с их деньгами, позволяя им думать, что они надо мной хозяева и вся идея принадлежит им.
   Брэнди поднимает ногу, разглядывая сломанный каблук, и вздыхает. Потом тянется и снимает вторую туфлю.
   -- Ни к чему из этого Реи меня не толкали. Ни к чему. Просто это было самой большой глупостью, которую я могла сделать. Самым большим вызовом, который я могла себе бросить.
   Брэнди отламывает каблук с целой туфли, оставляя ноги в двух уродливых плоскодонках.
   Говорит:
   -- В бедствие надо прыгать обеими ногами.
   Выбрасывает каблуки в мусорное ведро ванной.
   -- Я не натуралка и не голубая, -- продолжает она. -- И не бисексуалка. Я хочу вырваться из ярлыков. Не желаю, чтобы вся моя жизнь была втиснута в рамки одного слова. Или рассказа. Я хочу найти что-то другое, непостижимое, какое-то место, которого нет на нашей карте. Настоящее приключение.
   Сфинкс. Тайна. Пустая страница. Непостигнутая. Неопределенная. Непостижимая. Неопределимая. Всеми этими словами Брэнди обычно описывала меня в вуалях. Не просто рассказ, который продолжается в духе -- "а потом, а потом, а потом", а потом раз -- и смерть.
   -- Когда тебя повстречала, -- говорит она. -- Я завидовала тебе. Я жаждала твое лицо. Я подумала, что лицо как у тебя потребует куда больше крутизны, чем любая операция по смене пола. Оно даст тебе открытия значительней. Оно сделает тебя сильнее, чем я когда-либо смогу стать.
   Начинаю спуск по лестнице. Брэнди в новых плоскодонках, я в полном смущении, -- мы добираемся в фойе, а через двери гостиной слышно, как протяжный, глубокий голос мистера Паркера талдычит снова и снова:
   -- Правильно. Давай.
   Мы с Брэнди на минутку приостанавливаемся за дверьми. Снимаем друг с дружки клочки пыли и туалетной бумаги, и я взбиваю Брэнди примятые сзади волосы. Брэнди немного подтягивает колготки и одергивает пиджак спереди.
   Открытка и книжка спрятаны у нее в жакете, член спрятан в колготках, -- сразу не скажешь, есть оно там, или нет его.
   Распахиваем двойные двери гостиной, а там мистер Паркер и Эллис. Штаны мистера Паркера спущены до колен, голый волосатый зад маячит в воздухе. Остаток его наготы воткнут Эллису в лицо. Вот он, Эллис Айленд, бывший Независимый-Особый-Уполномоченный-Полиции-Нравов Манус Келли.
   -- О да. Давай. Как здорово.
   Эллис выполняет работу по должности на пять с плюсом, -- его руки обхватывают мощные футбольно-стипендиатские булки Паркера, и он втягивает своим личиком мальчишки с нацистского плаката столько, сколько влазит в рот. Эллис мычит и булькает, празднуя возвращение на службу после вынужденной отлучки.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ
  
   Парень в "Общей доставке", который спросил у меня документы, в основном был вынужден поверить мне на слово. Фото на водительских правах с тем же успехом могло принадлежать и Брэнди. Это значит, что мне придется много писать на кусочках бумаги, пытаясь объяснить, как я сейчас выгляжу. Все время, пока мы были на почте, смотрю по сторонам, -- не стала ли я девчонкой с обложки на доске объявлений ФБР "разыскивается опасный преступник".
   Почти полмиллиона долларов оказываются коробкой десяти- и двадцатидолларовых купюр весом под двадцать пять фунтов. Плюс к этому, внутри с деньгами розовая почтовая записочка от Эви, мол, ля-ля-ля, "если увижу тебя еще раз, убью", -- и я счастлива как никто.
   Прежде чем Брэнди сможет разглядеть, кому адресована посылка, я сдираю наклейку.
   Одна из сторон работы моделью -- моего номер телефона не было в списках, так что Брэнди не смогла найти меня ни в одном городе. Я была нигде. А теперь мы едем назад, к Эви. К судьбе Брэнди. Всю дорогу домой мы с Эллисом заполняем открытки из будущего и выпускаем их из окон машины, пока едем на юг по Шоссе N5, делая полторы мили с каждой минутой. На три мили ближе к Эви с ружьем с каждой парой минут. На девяносто миль ближе к судьбе с каждым часом.
   Эллис пишет:
   "Твое рождение -- ошибка, которую ты пытаешься исправить в течение всей жизни".
   Окно "Линкольн Таун Кар" с электроприводом опускается на полдюйма, и Эллис выбрасывает открытку наружу, в зону разреженного воздуха за машиной на Ш-5.
   Я пишу:
   "Всю жизнь ты проводишь, становясь Богом, а потом приходит смерть".
   Эллис пишет:
   "Когда не можешь поделиться собственными проблемами -- не хочешь выслушивать проблемы других людей".
   Я пишу:
   "Бог всего-навсего наблюдает за нами и убивает нас, когда наскучим. Мы никогда и ни за что не должны нагонять скуку".
  
   Переключимся на то, как мы читаем раздел газеты про недвижимость, разыскивая большие дома на продажу. Мы всегда такое делаем в новом городе. Садимся в хорошем открытом кафе, пьем "капуччино" с шоколадной пенкой и читаем газету; потом Брэнди обзванивает всех агентов, чтобы выяснить, в каких домах на продажу еще живут люди. Эллис составляет список домов, куда мы завтра отправимся.
   Снимаем номер в хорошем отеле и ложимся вздремнуть. После полуночи Брэнди будит меня поцелуем. Они с Эллисом идут продавать товар, который мы собрали в Сиэтле. Может быть, трахаются. Мне плевать.
   -- И -- нет, -- говорит Брэнди. -- Мисс Элекзендер не собирается звонить сестрам Реям, пока она в городе. Более того, она выяснила, что единственное стоящее влагалище -- то, за которое платишь сама.
   Эллис стоит в дверном проеме на фоне коридора, и выглядит как супергерой, который, как хотелось бы мне, мог бы забраться в мою постель и спасти меня. Хотя, со времен Сиэтла, он был мне братом. А с братом заниматься любовью нельзя.
   Брэнди спрашивает:
   -- Тебе дать пульт от ящика? -- Брэнди включает телевизор, а там напуганная и отчаявшаяся Эви с большой взбитой радугой прически всех оттенков русого. Эвелин Коттрелл, Инкорпорейтед, угроханные средства всех на свете, спотыкается на пути через телевизионную аудиторию в платье с блестками, умоляя народ поесть ее побочные мясные продукты.
   Брэнди переключает канал.
   Брэнди переключает канал.
   Брэнди переключает канал
   После полуночи Эви повсюду, она предлагает на серебряном подносе то, чем богата. Аудитория ее игнорирует, -- смотрят на себя в мониторе, попавшись в петлю зацикленной реальности глядения на себя, смотрящих на себя, -- занимаясь тем же самым, что мы делаем каждый раз, когда смотрим в зеркало, чтобы точно уяснить -- кто же такой этот человек.
   Та самая петля, которая никогда не кончается. Этот рекламный марафон делали мы с Эви. И как же я могла быть настолько тупой? Как же мы все глобально замкнуты сами на себя.
   Камера задерживается на Эви, и я почти могу слышать, как Эви пытается сказать:
   "Люби меня".
   Люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, люби меня, я стану всем, чем ты пожелаешь. Используй меня. Измени меня. Я могу стать худой, с большой грудью и густыми волосами. Разбери меня на части. Собери меня во что угодно, -- только люби меня.
  
   Перенесемся назад, в тот момент, когда мы с Эви участвовали в съемках на свалке, на бойне, в морге. Мы готовы были пойти куда угодно, лишь бы хорошо смотреться в сравнении, -- и я понимаю одну вещь: в основном я ненавижу в Эви тот факт, что она такая вот тщеславная, глупая и привередливая. Но что больше всего терпеть не могу -- так это то, что она в точности такая же, как я. Вот что я на самом деле не могу терпеть -- саму себя, и поэтому ненавижу практически всех на свете.
  
   Перенесемся в следующий день, когда мы обходим несколько домов, большой особняк, парочку дворцов, и полное наркотиков шато. Около трех часов встречаемся с риэлтером в столовой баронского стиля, в большом особняке на Уэст-Хиллз. Нас окружают провизоры и цветочники. Обеденный стол разложен, завален серебром и хрусталем, чайными сервизами, самоварами, канделябрами и фужерами. Женщина в безвкусном жутковатом твиде общественного секретаря разворачивает все эти подарки из серебра и хрусталя, делая пометки в тоненьком красном блокноте.
   Нас огибает неиссякаемый поток прибывающих цветов: букеты ирисов, роз и всего остального. В особняке сладко пахнет цветочками, густо пахнет маленькими слойками и фаршированными грибами.
   Не в нашем стиле. Брэнди смотрит на меня. Слишком много народу вокруг.
   Но женщина из агентства уже на подходе, и она улыбается. С выговором, протяжным, будто ровная и долгая линия техасского горизонта, агентша представляется как миссис Леонард Коттрелл. И она так рада нас видеть.
   Эта женщина из Коттреллов берет Брэнди под локоть и таскает ее по первому этажу в баронском стиле, пока я решаю -- сражаться или спасаться.
   Дайте мне ужас.
   Вспышка!
   Дайте мне панику.
   Вспышка!
   Это, должно быть, мама Эви, -- ой, да конечно это она. И это, должно быть, новый дом Эви. И я поражаюсь, как нас угораздило сюда прийти. Почему сегодня? Каковы шансы?
   Агентша-Коттрелл тащит нас мимо твидовой общественной секретарши и кучи свадебных подарков:
   -- Это дом моей дочери. Но она почти целыми днями торчит в мебельном магазине у Брамбаха, в центре города. Сколько мы терпели все ее капризничанья, но довольно так довольно, и вот сейчас мы хотим выдать ее за какого-нить козла.
   Она близко наклоняется:
   -- Это было труднее, чем вы можете себе представить -- взять пристроить ее к месту. Знаете, она спалила последний дом, который мы ей покупали.
   Около общественного секретаря лежит стопка тисненых золотом свадебных приглашений. Это все изъявления сожаления. "Извините, но мы не сможем".
   Возвратов, похоже, много. Хотя, милые такие приглашения, тисненые золотом, с краями ручной работы, -- складывающаяся втрое карточка с засушенной фиалкой внутри. Я краду одно извинение и подхватываю компанию агентши-Котрелл, Брэнди и Эллиса.
   -- Нет, -- говорит Брэнди. -- Тут везде слишком много народу. Мы не можем осматривать дом в таких условиях.
   -- Между нас с вами, -- отзывается агентша-Коттрелл. -- Самая большая в мире свадьба стоила бы того, если мы могли бы спихнуть Эви за какого-нить беднягу.
   Брэнди говорит:
   -- Не станем вас задерживать.
   -- Но, хотя вот, -- продолжает женщина из Коттреллов. -- Есть такая подгруппа "мужчин", которым нравятся эти "женщины" вроде нынешней нашей Эви.
   Брэнди говорит:
   -- Нам в самом деле нужно идти.
   А Эллис спрашивает:
   -- Мужчин, которым нравятся ненормальные женщины?
   -- Да вот, оно прям разбило нам сердце, когда Эван к нам пришел. Ему шестнадцать, а он говорит -- "мамочка, папочка, я хочу быть девочкой", -- отвечает миссис Коттрелл.
   -- Но мы оплатили это, -- продолжает она. -- Издержки так издержки. Эван хотел быть всемирно-известной фотомоделью, как нам сказал. Начал звать себя Эви, а я прервала подписку на "Моду" на следующий день. Нет, думаю, достаточно вреда моей семье этот журнал принес.
   Брэнди говорит:
   -- Ну, поздравляем вас, -- и берется тянуть меня к парадной двери.
   А Эллис спрашивает:
   -- Эви была мужчиной?
   Эви была мужчиной. А мне срочно нужно присесть. Эви была мужчиной. А я видела ее шрамы от имплантов. Эви была мужчиной. А я видела ее голой в примерочных.
   Дайте мне полный пересмотр всей взрослой жизни.
   Вспышка!
   Дайте мне хоть что-то в этом сраном мире, что является тем, чем выглядит!
   Вспышка!!
   Мать Эви пристально разглядывает Брэнди.
   -- А вы никогда не были в моделях? -- спрашивает она. -- Оченно вы похожи на подругу моего сына.
   -- Вашей дочери, -- рычит Брэнди.
   А я щупаю украденное приглашение. Свадьба, союз мисс Эвелин Коттрелл и мистера Эльена Скиннера состоится завтра. В "одиннадцать пополуночи", как гласит золотое тиснение. "Далее в программе церемония в доме невесты".
   Далее в программе пожар.
   Далее в программе убийство.
   Оденьтесь соответственно.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
  
   Платье, в котором я таскаю свой зад по свадьбе Эви, туже чем сама кожа. То, что назвали бы "тугое, как кость". Та самая заказная копия "Турецкого Савана", вся коричневая с белым, собрана складками и скроена так, чтобы блестящие красные пуговицы застегивались точно по швам. Кроме того, на мне многие ярды черных шелковых перчаток, натянутых на руки. Каблуки -- опасной для жизни высоты. Я обернула полмили черного тюля Брэнди, заколотого звездочками, вокруг рубцовой ткани, вокруг блестящего вишневого пирога на том месте, где у меня раньше было лицо, -- туго обернула, только глаза торчат наружу. Какой суровый и нездоровый вид. Такое чувство, что мы немножко вышли из-под контроля.
   Сейчас труднее ненавидеть Эви, чем раньше. Все мое существование уходит дальше и дальше от любых причин, по которым можно ее ненавидеть. Удаляется от всяких причин вообще. Тут уж понадобится чашка кофе и капсула декседрина, чтобы хоть смутно разозлиться на что-нибудь.
   На Брэнди костюм "Боб Мэки" под заказ, с узенькой басковой юбкой и большим, -- ну, я прям не знаю, -- и тонким, узким, -- да ну, к чертям все это. Еще на ней шляпа, потому что ведь это все-таки свадьба. На ногах какие-то там туфли из кожи неважно какого там убитого зверя. В комплект входят ювелирные изделия, такие, знаете, вырытые из земли камни, разрезанные и полированные, чтобы отражали свет, помещенные в сплав золота и меди, рассчитанный по атомной массе, выплавленный, побитый молотом, -- и какой это все физический труд. Я хочу сказать -- все в Брэнди Элекзендер.
   На Эллисе двубортный, -- плевать какой, -- некий костюм с разрезом сзади, черного цвета. Он выглядит так, как любой парень представляет себя лежащим в гробу, -- для меня это не проблема, потому что Эллис отжил свою роль в моей жизни.
   Эллис теперь выделывается, мол, он показал, что может соблазнять людей любой категории. Речь не о том, что отсос у мистера Паркера делает его Королем Города Пидоров, -- теперь ведь у него еще Эви за поясом, и, возможно, пройдет немало времени, прежде чем Эллис сможет вернуться на службу, войти в свой нормальный темп работы в Вашингтон-Парке.
   Так что мы берем тисненое золотом свадебное приглашение, мной украденное, Брэнди и Эллис берут себе по перкодану, и мы идем в миг свадебного торжества Эви Коттрелл.

* * *

   Перенесемся в "одиннадцать пополуночи", в баронский особняк в районе Уэст-Хиллз, особняк ненормальной Эви Коттрелл, осчастливленной ружьем Эви Коттрелл, новобрачной миссис Эвелин Коттрелл-Скиннер, хотя на данный момент мне это не важно. И. Это ох, какое волнующее чувство. Эви могла бы сойти за свадебный торт, под ярусом на ярусе из цветов и лент, поднимающихся по широкой кринолиновой юбке, выше и выше по подтянутой талии, потом по большой техасской груди, взваленной сверху на корсаж без бретелек. На ней столько места для украшений, прямо рождество в помещении магазина. Шелковые цветочки торчат пучком с одной стороны талии. Шелковые цветочки над обоими ушами закрепляют фату, которая откинута на выкрашенную светлым по светлому прическу. В этой кринолиновой юбке и со своими подтянутыми техасскими грейпфрутами девочка ходит туда-сюда, а за ней развевается парадный шлейф.
   Полная взаимными реакциями перкодана и шампанского, на меня смотрит Брэнди.
   А меня поражает то, как я раньше не замечала, что Эви была мужчиной. Крупным блондином, таким же, как она и сейчас, только с эдакой уродливой и сморщенной, ну, ясно, мошонкой.
   Эллис прячется от Эви, пытаясь выведать, не подойдет ли ее новый муж на роль новой зарубки в резюме специального уполномоченного полиции нравов. Этот Эллис; ему вся история видится так -- вот он, мол: все еще первая наживка в спортивной рыбалке, которая победами доказывает, что может подловить любого мужика после упорной борьбы. Каждый здесь считает, что вся история о нем. Определенно, это касается любого в нашем мире.
   Ой, и настолько позади остались все эти "прости, мам. Прости, Бог". В данный момент -- мне ничего не жаль. И никого.
   "Нет, правда, всех здесь просто хлебом не корми, только дай быть кремированными".
   Переключимся на второй этаж. В центральной спальне свалено приданое Эви, запакованное и готовое в путь. На этот раз я принесла спички с собой, и поджигаю край ручной работы тисненого золотом свадебного приглашения, и несу приглашение от покрывала к приданому, от приданого к занавескам. Эти сладчайшие моменты, когда огонь входит во власть, и больше ты не в ответе ни за что.
   Беру большой пузырек "Шанели номер пять" из ванной Эви, большой пузырек "Радости" и большой пузырек "Белых Плеч", и расплескиваю по всей спальне поток ароматов парада из миллиона цветов.
   Огонь, свадебная преисподняя Эви, находит спиртовые следы цветов и выгоняет меня в коридор. Вот что я люблю в огне -- как он готов убить меня, быстро, как никто на свете. Как он не признает во мне собственную мать. Как это прекрасно и мощно, как отстранено от любого чувства к любому человеку, -- вот, что я люблю в огне.
   Ничто из этого нельзя остановить. Этим нельзя управлять. Огонь на шмотках Эви берет и разрастается с каждой секундой, и теперь точка движется вдоль прямой без твоего участия.
   И я спускаюсь. Шажок-пауза-шажок. Невидимая девчонка из шоу. Наконец-то происходит именно то, чего я хочу. Даже больше, чем я ожидала. Никто не обратил внимания.
   Наш мир, набирая скорость, стремительно несется в будущее. Цветочки и фаршированные грибы, свадебные гости и струнный квартет, -- мы с вами всем составом отправляемся туда на Планете Брэнди Элекзендер. В парадном холле стоит принцесса Принцесса, и считает, что ей здесь по-прежнему все подвластно.
   Такое вот чувство, -- полнейшего и абсолютного контроля над окружением. Перенесемся в тот день, когда все мы будем мертвы, и ничто из этого не будет ничего значить. Перенесемся в тот день, когда здесь будет стоять новый дом, и живущие в нем люди даже не будут знать, что когда-то случалась штука вроде нас.
   -- Ты где была? -- спрашивает Брэнди.
   "В ближайшем будущем", -- хотелось бы мне ей ответить.
  
   ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ
  
   Переключимся на меня и Брэнди, -- мы нигде не можем найти Эллиса. Кроме того, Эви и все техасские Коттреллы не могут разыскать жениха: все смеются эдаким нервным смешком. Какая подружка с ним сбежала, вот что всем интересно. Ха-ха.
   Тяну Брэнди к выходу, но она шипит на меня, требуя тишины. Эллис и жених вместе пропали... Сто техасцев крепко пьют... Тут еще эта корявая невеста в своем трансвеститском свадебном платье... Все это слишком весело, чтобы Брэнди ушла в такой момент.
   Переключимся на Эви, которая вылетает из винного погребка с парадным шлейфом. Эви орет, что обнаружила наконец своего пидарского обсоса-муженька, стоящего раком в погребе и с удовольствием трахающегося в жопу со всеобщим старым бойфрендом.
   Ах, Эллис.
   Припоминаю все его порножурнальчики и кучу подробностей про анальный и оральный секс, римминг, фистинг, фельшинг...
   "Можно попасть в больницу с травмой, пытаясь у себя отсосать".
   Ах, какое волнующее чувство.
   У Эви, понятно, ответ на все один -- хватать в охапку кринолиновые юбки и бежать по ступенькам наверх, за ружьем, -- только вот сейчас почти вся ее спальня -- огненная надушенная завеса из "Шанели номер пять", сквозь которую Эви придется пролететь на парадном шлейфе. Каждый звонит по мобильникам 9-1-1, вызывают помощь. Похоже, всем лень спуститься в винный погребок да заценить зрелище. Ребятам не интересно, что там может происходить.
   Кто бы мог подумать -- техасцы куда свободнее чувствуют себя в отношении катастроф и пожаров, чем в отношении анального секса.
   Припоминаю я своих предков. Скэт и водные забавы. Садомазохизм.
   В ожидании, пока Эви сгорит насмерть, все наливают себе по новой и выходят в фойе, строясь у подножья лестницы. Из винного погреба доносится звонкий шлепок. Болезненного типа, перед таким обычно плюют на руку.
   Наша Брэнди, социально неуместное создание во всей красе, Брэнди начинает ржать.
   -- Это будет полнейший беспределище, -- рассказывает мне Брэнди углом рта "Незабудка". -- Я подсыпала Эллису в последний бокал горсть того самого слабительного "Билакс".
   Ах, Эллис.
   Из всего, что здесь происходит, Брэнди еще смогла бы выбраться, если бы не засмеялась.
   Видите ли, сразу после этого из стены огня наверху лестницы выступает Эви. В руках у нее ружье, свадебное платье ее сожжено до проволочных опоясывающих ниточек, шелковые цветочки в прическе обожжены до проволочных скелетиков, светлые волосы тоже сожжены, -- Эви делает "шажок-стоп-шажок" вниз по ступенькам, направив ствол прямо в Брэнди Элекзендер.
   Все смотрят вверх по лестнице на Эви, одетую в одну только проволоку и пепел, пот и сажа размазаны по гибким песочным часам ее транссексуального тела; все мы смотрим на Эвелин Коттрелл в большой миг ее Инкорпорейтед, -- а Эви кричит:
   -- Ты!
   Она орет на Брэнди Элекзендер вдоль ружейного ствола:
   -- Ты снова мне это устроила! Еще один пожар!
   Шажок-пауза-шажок.
   -- Я думала, мы были лучшие подруги, -- говорит она. -- Да, конечно, я спала с твоим парнем -- ну а кто не спал? -- говорит Эви с ружьем и всем остальным.
   Шажок-пауза-шажок.
   -- Тебе всегда мало быть самой лучшей и самой красивой, -- говорит Эви. -- Почти любой человек, выгляди он так же хорошо, как ты, весь остаток жизни прогулял бы по воде.
   Шажок-пауза-шажок.
   -- Но нет же, -- говорит Эви. -- Тебе нужно уничтожить всех вокруг.
   Огонь дюйм за дюймом спускается со второго этажа по обоям фойе, а свадебные гости сгребают в охапку сумки и свертки, все направляются на улицу со свадебными подарками, -- хрусталем и серебром.
   Из винного погребка снова доносится шлепок по жопе.
   -- Заткнулись, там! -- орет Эви. Снова обращаясь к Брэнди, Эви говорит:
   -- Так вот, может я и проведу несколько лет в тюрьме, но зато ты отправляешься в ад с большой форой!
   Доносится щелчок взводимого курка.
   Огонь дюйм за дюймом спускается по стенам.
   -- О Боже, да, Господи-Боже, -- орет Эллис. -- О Боже, я кончаю!
   Брэнди прекращает смеяться. Выше и красивее чем обычно, смотрясь величественно и тревожно, в недоумении -- это все что, большая шутка? -- Брэнди поднимает огромную кисть и смотрит на часы.
   И я, похоже, сейчас останусь единственным ребенком.
   И я могу прекратить все в этот момент. Я могу сбросить вуаль, рассказать правду, спасти жизни. Я -- это я. Брэнди невиновна. Вот мой второй шанс. Когда-то я могла открыть окно спальни и впустить Шейна. Могла не названивать все те разы в полицию и не намекать, что несчастный случай Шейна таковым не был. Что стоит на моем пути -- так это история о том, как Шейн сжег мои вещи. Как уродство сделало Шейна центром внимания. И если сейчас я сброшу вуаль - то останусь чудовищем, да и только: неполноценной изуродованной жертвой. Я буду только тем, чем выгляжу. Правдой, только правдой, и ничем, кроме правды. А честность -- самая скучная вещь на Планете Брэнди Элекзендер.
   И. Эви целится.
   -- Да! -- орет Эллис из погребка. -- Да, давай, здоровяк! Выдай все на меня! Стреляй!
   Эви щурится вдоль ствола.
   -- Давай! -- орет Эллис. -- Стреляй мне прямо в рот!
   Брэнди улыбается.
   А я ничего не делаю.
   И Эви стреляет Брэнди Элекзендер прямо в сердце.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ
  
   -- ...Мою жизнь, -- просит Брэнди. -- Я умираю, и должна увидеть всю мою жизнь.
   Никто здесь не умирает. Дайте мне отречение.
   Эви выпустила заряд, уронила ружье и убежала наружу.
   Полиция и санитары уже на подходе, а остальные свадебные гости воюют снаружи за подарки -- кто что дал и у кого теперь есть право что забрать. Все тот самый полнейший беспределище.
   Кровь почти повсюду вокруг Брэнди Элекзендер, а она повторяет:
   -- Я хочу видеть свою жизнь.
   Из какой-то задней комнаты слышен голос Эллиса:
   -- У вас есть право хранить молчание.
   Переключимся на меня; я отпускаю руку Брэнди, ладонь моя нагрета и вымазана красным от переносимых с кровью патогенов, -- я пишу на горящих обоях:
   "ТЕБЯ ЗОВУТ ШЕЙН МАК-ФАРЛЕНД".
   "ТЫ РОДИЛСЯ ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ ГОДА НАЗАД".
   "У ТЕБЯ БЫЛА СЕСТРА, МЛАДШЕ НА ГОД".
   Огонь уже пожирает мою верхнюю строчку.
   "ТЫ ПОДХВАТИЛ ГОНОРЕЮ ОТ НЕЗАВИСИМОГО СПЕЦИАЛЬНОГО УПОЛНОМОЧЕННОГО ПОЛИЦИИ НРАВОВ, И СЕМЬЯ ВЫГНАЛА ТЕБЯ ИЗ ДОМА".
   "ТЫ ВСТРЕТИЛ ТРЕХ ТРАНСВЕСТИТОВ, КОТОРЫЕ ОПЛАТИЛИ НАЧАЛО ОПЕРАЦИЙ ПО СМЕНЕ ТВОЕГО ПОЛА, ПОТОМУ ЧТО ЭТО БЫЛО САМОЕ ПОСЛЕДНЕЕ, ЧЕГО ТЕБЕ ХОТЕЛОСЬ".
   Огонь уже пожирает мою вторую строчку.
   "ТЫ ВСТРЕТИЛ МЕНЯ".
   "Я ТВОЯ СЕСТРА, ШЭННОН МАК-ФАРЛЕНД".
   Пишу правду кровью за минуты до того, как ее сжирает огонь.
   "ТЫ ЛЮБИЛ МЕНЯ, ПОТОМУ ЧТО ДАЖЕ ЕСЛИ НЕ УЗНАВАЛ МЕНЯ, ВСЕ РАВНО ЗНАЛ, ЧТО Я ТВОЯ СЕСТРА. НА КАКОМ-ТО УРОВНЕ ТЫ ВСЕ ЗНАЛ С САМОГО НАЧАЛА, ПОЭТОМУ ЛЮБИЛ МЕНЯ".
   Мы путешествовали через весь Запад и снова выросли вместе.
   Я ненавидела тебя все время, сколько себя помню.
   "И ТЫ НЕ УМРЕШЬ".
   Я же спасла тебя.
   И ты не умрешь.
   Огонь и написанное мною идут голова к голове.
  
   Переключимся на полуистекшую кровью Брэнди на полу; большую часть крови я вытерла, пока писала ей, -- Брэнди читает, прищурившись, а огонь пожирает всю нашу семейную историю, строка за строкой. Строчка "И ТЫ НЕ УМРЕШЬ" почти у пола, прямо у лица Брэнди.
   -- Дорогая, -- говорит Брэнди. -- Шэннон, солнышко, знала я это все. Работа мисс Эви. Она рассказала мне, что ты попала в больницу. И про твое происшествие.
   Какая из меня уже получается модель по рукам. И какая овца.
   -- А теперь, -- говорит Брэнди. -- Расскажи мне все остальное.
   Пишу:
   "Я КОРМИЛА ЭЛЛИСА АЙЛЕНДА ЖЕНСКИМИ ГОРМОНАМИ ВСЕ ПОСЛЕДНИЕ ВОСЕМЬ МЕСЯЦЕВ".
   А Брэнди смеется кровью.
   -- Я тоже! -- говорит она.
   Как я могла не рассмеяться?
   -- Теперь, -- говорит Брэнди. -- Быстрее, пока я не умерла, что еще осталось?
   Пишу:
   "ПРОСТО ВСЕ ЛЮБИЛИ ТЕБЯ БОЛЬШЕ ПОСЛЕ ПРОИСШЕСТВИЯ С ЛАКОМ ДЛЯ ВОЛОС".
   И:
   "А Я НЕ ПОДСТРАИВАЛА ТОТ ВЗРЫВ БАЛЛОНА С ЛАКОМ".
   Брэнди говорит:
   -- Знаю. Это сделала я. Я была крайне несчастна в роли нормального среднего ребенка. Мне нужно было, чтобы что-нибудь меня спасло. Я хотела что-то, противоположное чуду.
   Из какой-то другой комнаты слышен голос Эллиса:
   -- Все сказанное вами может быть использовано против вас в зале суда.
   А я пишу на плинтусе:
   "ПРАВДА В ТОМ, ЧТО Я САМА СТРЕЛЯЛА СЕБЕ В ЛИЦО".
   Для записей больше нет места, и не осталось крови, и ничего больше не нужно говорить, -- а Брэнди спрашивает:
   -- Ты сама отстрелила себе лицо?
   Киваю.
   -- Вот как, -- говорит Брэнди. -- Этого я не знала.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ
  
   Перенесемся в этот миг, в нем ничего особенного, только почти мертвая Брэнди на полу, и я, присевшая возле нее на корточки, с руками, покрытыми кровью для веселых вечеринок в духе принцессы Брэнди Элекзендер.
   Брэнди зовет:
   -- Эви!
   И опаленная голова Эви просовывается обратно через парадные двери.
   -- Брэнди, сладенькая моя, -- говорит Эви. -- Да это же лучшее бедствие, из которого ты когда-либо выбиралась!
   Эви подбегает ко мне, целует меня мерзкой растаявшей помадой и говорит:
   -- Шэннон, я просто не знаю, как тебя благодарить за такие добавки разнообразия в мою нудную жизнь.
   -- Мисс Эви, -- произносит Брэнди. -- Ты можешь творить что хочешь, но, девочка, ты совершенно промахнулась в пуленепробиваемую часть моего жилета.
  
   Переключимся на правду. Я дура.
   Переключимся на правду. Я стреляла в себя сама. Дала Эви считать, что это сделал Манус, а Манусу -- что Эви. Наверное, именно это привело их к разлуке. Именно это заставило Эви держать под рукой заряженное ружье на случай, если Манус придет и за ней. Тот же самый страх вынудил Мануса прихватить разделочный нож в ночь, когда он явился пред мои очи.
   Правда в том, что никто здесь не злой и не глупый настолько, насколько я пыталась изобразить. Кроме меня самой. Правда в том, что в день происшествия я выехала из города. Наполовину подняв окно, вышла из машины и выстрелила через стекло. На пути назад, в город, свернула с шоссе к выезду на Грауден-Авеню, к выходу на Мемориальный госпиталь Ла Палома.
   Правда в том, что я сильно подсела на роль красавицы, а от таких вещей нельзя просто развернуться и уйти. Если подсядешь на все это внимание -- надо завязывать резко. Я могла побрить голову наголо, но волосы бы отросли. И даже лысой -- все равно я могла бы слишком хорошо смотреться. Лысой я могла бы привлечь даже больше внимания. Были варианты разжиреть или пить без меры, чтобы испортить себе внешность, но мне хотелось быть уродливой и при этом сохранить здоровье. Морщины и возраст маячили еще слишком далеко. Должен был найтись какой-то способ получить уродство мгновенной вспышкой. Мне нужно было разобраться с собственной внешностью раз и навсегда, иначе меня постоянно преследовало бы искушение все вернуть.
   Знаете, вот смотришь на этих уродливых сутулых девчонок -- как же им везет. Никто не вытаскивает их на ночь, и они могут спокойно готовить тезисы на докторат. На них не орут фотографы журналов мод, ругая за больной вросший волосок в области бикини. Смотришь на обгоревших, и думаешь: сколько же времени они экономят, не глядя постоянно в зеркало, чтобы проверить, не навредило ли солнце коже.
   Я хотела каждодневную уверенность в своем уродстве. То, как хромая деформированная девчонка со врожденными дефектами едет в машине, опустив окна и не переживая, как ее волосы выглядят на ветру, -- вот такого типа свободу я искала.
   Я устала быть низшей формой жизни просто из-за того, как выгляжу. Торгуя внешностью. Обманывая. Никогда не делая настоящих достижений ни в чем, но все равно получая признание и внимание. Я чувствовала себя ни в чем ином, как в ловушке гетто красоты. Погрязшая в стереотипах. Лишенная побуждений.
   В этом плане, Шейн, мы с тобой очень даже родные брат и сестра. То была самая большая глупость, которая, как я надеялась, спасет меня. Хотелось отбросить идею о том, что все в моей власти. Устроить взбучку. Найти спасение в хаосе. Мне нужно было вырасти заново, чтобы увидеть, смогу ли я справиться с этим. Взорвать зону личного комфорта.
   Я притормозила у выхода и сдала назад, на то, что называют "аварийной полосой". Помню, еще подумала: как в тему. Помню, что подумала: какой это будет кайф. Реконструкция меня. Отсюда моя жизнь вроде как начнется совсем заново. В этот раз я могу стать, там, великим хирургом по мозгу. Или могу художницей. Всем будет плевать, как я выгляжу. Люди просто будут смотреть на мое творчество, -- на то, что я делаю, вместо того, чтобы просто хорошо выглядеть, -- и люди будут любить меня.
   Что подумала последним: по крайней мере, я снова буду расти, мутировать, эволюционировать, приспосабливаться. Мне будет брошен физический вызов.
   Не могла усидеть на месте. Достала пистолет из отделения для перчаток. Натянула перчатку, для защиты от пороховых ожогов, держа пистолет на расстоянии вытянутой руки через разбитое окно. Было совсем не похоже на то, как обычно целишься на расстоянии в каких-то два фута. Этим способом я даже могла себя убить, но на тот момент такая мысль не казалась особо трагичной.
   Эта реконструкция сделает пирсинги, татуировки и клеймения такими слабенькими на вид, -- всякие мелкие революции сферы мод, все такие безопасные, что только они и становятся модными. Мелкие притворные попыточки отвергнуть красоту, которые в итоге лишь подчеркивают ее.
   Выстрел был похож на сильный удар, -- это единственное, что я помню. Пулю. Глаза я смогла сфокусировать только через минуту, но по всему пассажирскому сиденью была кровь и сопли, слюни и зубы. Пришлось открыть дверцу машины и поднять пистолет, выроненный мной по ту сторону окна. Помогло то, что я была в шоке. Пистолет и перчатка остались в водостоке на больничной стоянке, куда я их выбросила, -- это на случай, если вам понадобятся доказательства.
   Потом морфий внутривенно, маникюрные ножнички из операционной срезали мое платье, маленькие трусики-заплатка, полицейские снимки. Птицы склевали мое лицо. Никто ни разу даже не заподозрил правду.
   Правда в том, что после того я чуть-чуть запаниковала. Дала всем думать неправильные вещи. Будущее -- не очень хорошее место для того, чтобы снова начать врать и обманывать, как с самого начала. Во всем этом никто не виноват, кроме меня самой. Я бежала просто потому, что даже возможность восстановить себе челюсть была слишком заманчивым поворотом назад, к этим играм, к играм в хорошую внешность. Теперь же мое совершенно новое будущее по-прежнему где-то есть, и оно ждет меня.
   Правда в том, что уродство не приносит такой трепет, как можно себе представить, но может стать удобным случаем для чего-то настолько хорошего, что и представить себе трудно.
   Правда в том, что я прошу прощения.
  
   ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ
  
   Перенесемся обратно, в комнату неотложки Мемориального госпиталя Ла Палома. Морфий внутривенно. Маленькие маникюрные ножнички из операционной срезали костюм Брэнди. А там несчастный член моего брата, посиневший от холода, выставленный на всеобщее обозрение. Полицейские фото; и сестра Катерина орет:
   -- Быстрее! Делайте снимки! Он по-прежнему теряет кровь!
   Переключимся на операцию. Переключимся на постоперационку. Переключимся на то, как я отвожу сестру Катерину в сторону; маленькая сестра Катерина так сильно обнимает мои ноги, что я просто прикована к полу. Она смотрит на меня, мы обе измазаны кровью, и я прошу ее письменно:
   "пожалуйста".
   "сделайте для меня одну вещь. пожалуйста. если и правда хотите, чтобы я была счастлива".
  
   Переключимся на Эви, рассевшуюся в стиле ток-шоу под горячей подсветкой в центре города, в "Брамбахе", болтающую с матерью, Манусом и новым мужем про то, как она повстречала Брэнди за многие годы до каждого из нас, в какой-то группе поддержки для сменивших пол. Про то, как всем отныне и вовеки нужны большие бедствия.
   Перенесемся в один день, он уже не за горами, когда Манус обретет собственную грудь.
  
   Переключимся на меня, присевшую у больничной койки брата. Кожа Шейна, -- нельзя сказать, где заканчивается вылинявшая голубая больничная пижама, и где начинается Шейн, настолько он бледен. Это мой брат, бледный и худой, с тощими руками Шейна и костлявой грудью. Прямая золотисто-каштановая челка на лбу, -- это тот, кого я помню и с кем росла. Сложенный из палочек и птичьих косточек. Шейн, которого я забыла. Шейн до происшествия с баллоном лака. Не знаю, почему я не помнила этого, но Шейн всегда выглядел таким несчастным.
   Переключимся на наших предков, которые крутят по ночам семейные фильмы на белой стене дома. Контуры окон двадцатипятилетней давности в точности совпадают с нынешними. Трава совпадает с травой. Призраки меня и Шейна в роли детей носятся туда-сюда, и им хорошо друг с другом.
   Переключимся на сестер Рей, столпившихся у больничной койки. На их парики натянуты сеточки для волос. На лицах повязки хирургов. К халатам приколоты ювелирные костюмные брошки "Виндзорской Герцогини": переливающиеся бриллиантовым и топазовым блеском леопарды. Птички-колибри с вымощенными изумрудом тушками.
   А я -- просто хочу, чтобы Шейн был счастлив. Я устала быть собой; ненавистной собой.
   Дайте мне облегчение.
   Я устала от этого мира видимостей. От свиней, которые только кажутся жирными. От семей, которые только кажутся счастливыми.
   Дайте мне освобождение.
   От всего, что только с виду щедрость. От всего, что только с виду любовь.
   Вспышка.
   Я не хочу больше быть собой. Я хочу быть счастливой, и хочу, чтобы Брэнди Элекзендер вернулась. Вот мой первый настоящий жизненный тупик. Идти некуда: не в таком виде, как я сейчас, не тем человеком. Вот мое первое настоящее начало.
   Пока Шейн спит, сестры Реи толпятся вокруг, разукрашивая его маленькими подарочками. Душат Шейна "Лер дю Темп", словно он какой-нибудь бостонский папоротник.
   Новые сережки. Новый шарф "Гермес" обвивает его голову.
   Косметика расставлена аккуратными рядами на хирургическом подносе, парящем у кровати, и Софонда командует:
   -- Увлажнитель! -- и протягивает руку ладонью вверх.
   -- Увлажнитель, -- отзывается Китти Литтер, шлепая тюбик в руку Софонды.
   Софонда протягивает руку и командует:
   -- Тональный!
   И Вивьен шлепает ей в руку второй тюбик, отзываясь:
   -- Тональный.
  
   Шейн, я знаю, ты не можешь меня слышать, но ничего страшного, все равно я не могу говорить.
   Короткими легкими мазками тампончика Софонда скрывает тональным кремом темные мешки у Шейна под глазами. Вивьен прикалывает к больничной пижаме Шейна бриллиантовую булавку.
   "Мисс Рона" спасла тебе жизнь, Шейн. Книжка в кармане твоего жакета, которая замедлила пулю до той скорости, при которой у тебя взорвались только титьки. Просто рана в мягкое, в мягкое и силикон.
   Входят цветочники, принося букеты ирисов, роз и всего остального.
   Твой силикон порвался, Шейн. Пуля пробила тебе силикон, поэтому его пришлось извлечь. Теперь грудь у тебя может стать любого размера, какого ты захочешь. Так говорили Реи.
   -- Основа! -- командует Софонда, и подправляет крем-основу вдоль линии волос Шейна.
   Просит:
   -- Карандаш для бровей! -- на ее лбу бисеринки пота.
   Китти протягивает карандаш, отзываясь:
   -- Карандаш для бровей.
   -- Промокните! -- командует Софонда.
   И Вивьен промокает ей лоб тампоном.
   Софонда командует:
   -- Карандаш для глаз! Тени!
  
   А мне пора идти, Шейн, пока ты еще спишь. Но я хочу дать тебе кое-что. Хочу дать тебе жизнь. Это мой третий шанс, и я не собираюсь его профонарить. В свое время я могла открыть окно спальни. Могла не дать Эви стрелять в тебя. Правда в том, что я этого не сделала, поэтому сейчас отдаю тебе свою жизнь, которая мне больше не нужна.
   Кладу сумочку под большую унизанную кольцами руку Шейна. Видите ли, размер мужской кисти -- это единственное, что не может изменить пластический хирург. Единственная вещь, которая всегда выдаст девчонку вроде Брэнди Элекзендер. Нет никакого способа скрыть такие руки от глаз.
   Тут все мои документы, мое свидетельство о рождении, мое все на свете. Теперь ты можешь стать Шэннон Мак-Фарленд. Тут моя карьера. Внимание под тридцать градусов накалом. Оно твое. Все это. И каждое. Надеюсь, тебе этого хватит. Больше у меня ничего не осталось.
  
   -- Основной цвет! -- командует Софонда, и Вивьен вручает ей самый светлый оттенок "Темносиних Грез".
   -- Цвет века! -- командует Софонда, и Китти вручает ей следующую тень для глаз.
   -- Контурный цвет! -- командует Софонда, и Китти вручает ей самый темный оттенок.
  
   Шейн, возвратись в мою карьеру. Заставь Софонду получить для тебя высший контракт, -- никаких местных благотворительных дерьмовых подиумов. Ты теперь Шэннон, мать твою, Мак-Фарленд. Иди прямо к вершине. Когда с этого момента пройдет год, я хочу включить ящик и увидеть тебя, обнаженную, отпивающую глоток диетической колы в замедленном показе. Заставь Софонду пробить для тебя контракты национального размаха.
   Стань знаменитым. Стань грандиозным общественным экспериментом в получении того, чего не хочется. Отыщи добро в том, что мир называет злом. Я отдаю тебе собственную жизнь, потому что хочу, чтобы весь мир знал тебя. Я желаю, чтобы весь мир с распростертыми объятиями принял то, что ненавидит.
   Выясни, что пугает тебя больше всего, и отправляйся туда жить.
  
   -- Щеточку для ресниц! -- командует Софонда, и завивает ресницы спящего Шейна.
   -- Тушь! -- командует она, и покрывает ресницы тушью.
   -- Восхитительно, -- говорит Китти.
   А Софонда отвечает:
   -- Мы еще не выбрались из джунглей.
  
   Шейн, я даю тебе свою жизнь, свои водительские права, свои старые табеля, потому что ты больше похож на ту меня, которую я уже с трудом могу вспомнить. Потому что я устала ненавидеть, и прихорашиваться, и рассказывать себе старые истории, которые изначально никогда не были правдой. Я устала от вечного "я, я, я первая".
   От "свет-мой-зеркальце-скажи".
  
   И, пожалуйста, не надо идти за мной. Стань новым центром внимания. Стань грандиозным успехом, стань прекрасной, и любимой, и всеми остальными, кем хотела стать я. Сама я уже это прошла. Я хочу быть просто невидимой. Может, буду танцевать танец живота в вуалях. Стану монашкой и пойду работать в колонию прокаженных, где никто не совершенен. Могу стать хоккейным вратарем и носить маску. И здоровенные парки отдыха: они нанимают только женщин для ношения костюмов мультяшных персонажей, потому что никому не захочется идти на риск, что его ребенка будет лапать незнакомый растлитель-мужик. Может, я стану большим мультяшным мышонком. Или щенком. Или утенком. Я не знаю, но уверена, что разберусь. Никакого бегства от судьбы, все просто продолжается. И днем, и ночью -- будущее приходит к тебе.
   Глажу Шейна по бледной руке.
   Я отдаю тебе жизнь, чтобы доказать себе, что могу, действительно могу любить кого-то. Даже если мне за это не платят, -- я могу дарить любовь, счастье и радость. Видишь ли, я смогла осилить и детское питание, и то, что не говорю, что бездомна и невидима, но мне нужно знать, что я способна любить кого-то. Целиком и полностью, постоянно и без надежды на взаимность, просто акт воли, что я буду кого-то любить.
   Склоняюсь, будто целуя лицо брата.
   Оставляю сумочку и любое представление о том, кем я есть, лежать накрытыми рукой Шейна. И оставляю позади историю о том, что я вообще когда-то была такой вот красивой, что могла войти в комнату, распаренная, в тугом платье, и все оглянулись бы посмотреть на меня. Тысячи репортеров стали бы меня фотографировать. И оставляю позади мысль, что такое внимание стоило того, чем я его заполучала.
   Что мне нужно -- так это новая история.
   То самое, что сделали для Брэнди Элекзендер сестры Реи.
   То самое, что Брэнди делала для меня.
   Что мне нужно -- так это научиться самой это делать. Писать собственную историю.
   Пусть мой брат станет Шэннон Мак-Фарленд.
   Мне не нужно внимание такого типа. Больше не нужно.
  
   -- Подводка для губ! -- командует Софонда.
   -- Губной блеск! -- командует она.
   Говорит:
   -- У нас потек!
   И Вивьен наклоняется с платком, чтобы промокнуть лишнюю помаду "Незабудка" с подбородка Шейна.
  
   Сестра Катерина приносит мне то, что я просила, пожалуйста, -- и это картинки, глянцевые снимки восемь-на-десять меня под белой простыней. Они не хорошие и не плохие, не красивые и не уродливые. Они лишь то, как я выгляжу. Моя правда. Мое будущее. Просто обычная действительность. И я снимаю вуали, ручную работу, муслин и кружева, оставляя их у ног Шейна.
   Они не нужны мне в этот миг, и вот в этот, и в этот, и навсегда.
  
   Софонда фиксирует косметику пудрой, и Шейна больше нет. Мой брат, худой и бледный, из палочек и птичьих косточек, весь несчастный, исчез.
   Сестры Реи медленно стаскивают хирургические маски.
   -- Брэнди Элекзендер, -- говорит Китти. -- Первая королева.
   -- Первоклассная девчонка, -- говорит Вивьен.
   -- Отныне и вовеки, -- говорит Софонда. -- И этим все сказано.
  
   Целиком и полностью, постоянно и без надежды, отныне и вовеки -- я люблю Брэнди Элекзендер.
   И этим все сказано.
  
  
  
   Чак Паланик, 1994
Оценка: 4.21*6  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"