Аннотация: "Бирюзовое небо детства". Глава "А музыка звучит..."
А музыка звучит, как разлуки стон.
Этот старый вальс осенний сон.
Сквозь года, даже сквозь года
Сердце обжигает грустью он...
Н. Зиновьев
А музыка звучит...
Наша семья никогда не выделялась особой музыкальностью. Среди моих родственников по обеим линиям не было никого, кто-бы добился мало-мальски заметных успехов в пении, либо в игре на на музыкальных инструментах.
Исключение, пожалуй, составлял дядя Симон, самый старший брат отца. На складанах (поправках) после свадеб он охотно пел шуточные, часто пересоленные песни. При этом он любил пританцовывать.
Дядя Симон всегда был одет в форму железнодорожника. Наверное, не от большого богатства. Но как он держался, как держалась на нем форменная фуражка с высокой тульей! В нем было что-то, недосягаемое для простых смертных, от полководца в высоких чинах. А в его подтанцовках, скупых и выразительных одновременно, не было ни одного лишнего движения.
Дядя Симон не был обладателем чистого и сильного вокала. Его невозможно было причислить к какому-либо определенному типу певческого голоса. Иногда его несильный голос чем-то напоминал голос раннего Леонида Утесова. Он был негромким, казался шершавым, чуть хрипловатым, с какими-то преходящими грудными вибрациями.
Но артистизм исполнения, выразительность и чувственность его голоса заставляли даже развеселившуюся свадебную публику молча слушать его песни до самого конца. И лишь потом, после нескольких секунд паузы, следовал взрыв аплодисментов и гомерического хохота.
Я не могу вспомнить мою маму, певшую громко. Ее несильный, но проникновенный голос звучал за бесконечным латанием дыр на моей многострадальной одежде, за мерным сбиванием масла в сработанной из липового ствола маслянке, у плиты. Тихое ее пение было удивительно правильным. Одного раза ей было достаточно прослушать, что бы безошибочно пропеть услышанную песню.
Песню "Темная ночь" я впервые услышал задолго до появления у нас радио. Позже отец привез из Могилева пластинку с этой песней. Слушая, я шевелил губами, "подпевая":
...В темную ночь.Ты любимая, знаю, не спишь.
И у детской кроватки тайком ты слезу утираешь...
Мама пела про "Весну на Заречной улице", "Майскими короткими ночами", "До свиданья мама, не горюй, не грусти", "Ой туманы мои растуманы...", "Прощай любимый город". Украинка с частью польской крови по происхождению, в совершенстве владевшая молдавским языком, мама в годы моего раннего детства пела песни на русском языке.
Отец никогда не пел во время работы. Он запевал, либо в компании навеселе, либо вечером после удачного, по его мнению, дня. Пел он увлеченно, громко, часто сильно фальшивя. Он этого не замечал, продолжал петь, несмотря на тихую мамину улыбку.
Довольно редко он пел советские песни времен войны. Исключение составляло единственное двухстрочие:
Эх, дороги, пыль да туман.
Голоса тревоги, да степной бурьян...
Зато он пел румынские песни. С сорок первого по сорок четвертый он служил пожарником в Бухаресте. Особенно часто он пел "Марш помпиерилор" (Марш пожарных).
Отец, неизвестно откуда, знал наизусть множество церковных служб и псалмов на румынском языке. Вероятно, по воскресеньям их пожарную часть водили в церковь. Подпевая попу, крестившему детей у кого-либо из родственников, отец увлекался, пел так громко, что батюшка, выходило, ему подпевал.
В такие моменты отец Николай Брагуца из Брайкова, человек глубоко эрудированный и тактичный, сдержанно и доброжелательно улыбался. Дома мама беззлобно ругалась, и, смеясь, утверждала, что вместе с попом пел пьяный дидько (дьявол). В целом же семья наша религиозностью не отличалась.
Что касается брата и его отношения к песне, то я за всю свою жизнь не видел его поющим, или хотя бы напевающим. Мне всегда казалось, что само пение Алеша считал занятием, находящимся по ту сторону здравомыслия. Он открыто считал, что актерская и певческая профессии - занятие весьма недостойное для мужчин.
На свадьбах и других сборищах, сопровождающихся застольями, он в основном молчал. С собеседниками он говорил негромко и неторопливо. Из множества песен и их исполнителей Алеша выделял и слушал только песни, которые пела Анна Герман. В этом я с ним всегда был солидарен.
Я же с раннего детства слушавший мамины песни, духовой оркестр на бульваре возле сельского клуба, патефон, а потом радио, всегда хотел петь и играть на музыкальных инструментах. Петь было проще. Не нужен был музыкальный инструмент. Я пробирался в велику хату (каса маре) и, накрутив патефон, ставил пластинку. Вместе с певцами я пел "Амурские волны", "Смуглянку-молдаванку", "За фабричной заставой" и многие другие.
Когда я пел вместе с пластинками, потом с радиоприемником, мне казалось, что я пою великолепно. Я был уверен, что смогу выступать с песнями на сцене клуба не хуже, чем Калуцкий Флорик и Виктор Грамма. Я уже видел себя стоящим на сцене, после того, как спел песню. Зал дружно аплодировал, а я стоял, широко раскинув руки, как это делала руководительница школьного хора.
На сцену меня никто не приглашал, хотя бы потому, что я еще не учился в школе. Но я был уверен в себе и не унывал. Я распевал песни в доме, особенно, когда оставался один. Во весь голос, чтобы было красиво, я орал песни в саду, на огороде, в лесополосе. Я подражал артистам, длительно выпевая заключительный аккорд.
Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.
Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь "Украина". Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и "удачно" обменял их у сверстников возле клуба на кучу "полезных" и "нужных" вещей.
В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши - Бэллу. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, стоящим перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.
А может быть я стал трезвее оценивать свой "талант"? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.
Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове "писал" для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала "Юность" стихотворение, решил превратить его в песню:
Далеко, далеко Россия,
Можно милями мир обвязать.
Вспоминаются мне большие
Голубые твои глаза.
Я брожу по кокосовым рощам
Незнакомые яркие птицы.
И мне кажется, что уж проще
В этих рощах с тобой поселиться.
Мы бы пили в жару молоко,
За кокосом на пальмы влезая.
Только плохо, что ты далеко,
Еще хуже, что ты - чужая...
Я без конца пел эту песню вслух и про себя, шлифуя мелодию. Во весь голос я позволял себе петь ее только, проходя по субботам сквозь густой лес по старой узкой дороге, ведущей из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы. Я полюбил мою песню. Даже придумал ей имя - "Далеко, далеко..."
Она привязалась ко мне настолько, что я длительное время пел ее в своей душе с утра до вечера. Не преувеличивая, скажу. Сейчас, в, мягко сказать, моем пожилом возрасте, она мне кажется мелодичнее многих утробных завываний с эстрады в исполнении некоторых, так называемых звезд. А может я просто впал в свое собственное детство? Но мне от этого хорошо. А я никому не навязываюсь и не мешаю.
Как видите, если всевышний не наградил собственным слухом и голосом, то он с самого раннего детства наказал меня почти неодолимым желанием петь и играть.
Прошло много лет. Я понял, что в песню мне путь заказан. Но я люблю музыку и красиво звучащие, мелодичные, задушевные песни. Я люблю, когда когда звучат милые моему сердцу песни Софии Ротару, Людмилы Зыкиной, Анны Герман, Валентины Толкуновой, Владимира Высоцкого, Иосифа Кобзона, Льва Лещенко и многих, многих других.
Я не люблю Аллу Пугачеву... За разнузданность.
Все чаще я вспоминаю период моего самого безоблачного периода моей жизни, музыку, звучащую в праздники на бульваре сельского клуба. Закрываю глаза и передо мной встают блестящие медные трубы и державшие их кудесники, извлекавшие из них волшебные звуки. Они заставляли мое сердце биться быстрее, трепетать, останавливаться. Эти люди ввели мое поколение в сказочный мир звуков, которые остались очень далеко, в нашем невинном и безвозвратном детстве.
Уже много времени во мне тлеет желание воздать должное людям музыки и песен моего родного села. Из некогда целого легиона музыкантов ныне живых всего двое. Сведения о музыкантах и певцах моего села пришлось собирать по крупицам, подчас шокируя старожилов неожиданностью вопросов. С каждым годом все меньше и свидетелей того времени.
В какой-то момент я понял, что писать надо здесь и сейчас. Если этого не сделаю я, то кто потом сможет воссоздать удивительные, неповторимые и неожиданные страницы истории нашего села? А, прочитав, после меня, может быть, кто-то сделает это еще лучше.
Первые песни мои земляки пели с образования самого села. Песни были привезены переселенцами из Подолья. Это были нежные, удивительной мелодичности песни о неразделенной любви, чумаках, о родной земле и народных героях. В моем далеком детстве на посиделках, свадьбах еще пели песню про Устина Кармелюка.
Роспрягайте, хлопцi конi.
Тай лягайте спочивати.
А на мене Кармелюка
Всю надiю майте...
Эту песню в длинные осенние и зимние вечера тихо пела и моя мама.
В самом начале прошлого века все село с изумлением и почитанием слушало песни, которые пела Люляна (Елена) Андриевская, переехавшая на жительство в наше село из забытой богом приграничной Алексеевки. Удивительно чистый и сильный голос ее был слышен по обе стороны, раскинувшегося по длинной лощине, села. Подстать ей, пели ее дочери Манька, Стася, Люба. Не обделила природа голосом и ее сыновей: Алексея и Павла. Необычайно мягким контральто отличались голоса внучек Люляны - Клары, Гали, Милы и Дины.
Удивительной мелодичностью отличалось пение семейного квартета Тхориков: Братьев Василия, Александра, Валерия и их сестры Люси. На свадьбах, крестинах и провожаниях пронзали пространство тенора братьев Михаила и Александра Научаков. Унаследовали от матери уникальные свои голоса братья Грамма: Виктор и Борис. Это уже мои сверстники. Полагаю, что если бы Борис пошел не на исторический факультет, а в консерваторию, его, как оперного певца, знали бы миллионы.
Степан Твердохлеб, женившийся на Дарке из Сударки составил с нею уникальный песенный дуэт. По рассказам старожилов, их песни разносились далеко по селу по обе стороны шляха.
В тридцатых годах прошлого столетия учитель начальной школы Шафранский, учивший и моих родителей, организовал в селе струнный оркестр. Гриша Гормах и Миша Мищишин играли на мандолине, Павло Навроцкий овладел балалайкой. Александр Гормах резво играл на гармони, а Ананий Гусаков освоил скрипку. Чуть позже в ансамбль влился еще один скрипач - Адам Хаецкий.
Война прервала надежды и чаяния моих земляков. Не до музыки. Восьмого июля были безвинно расстреляны двадцать восемь моих односельчан. Военные годы в нашем селе прошли в тревожном и зловещем ожидании, которому, казалось, не будет конца. Похоронки продолжали приходить и после войны.
После войны стала налаживаться жизнь. В селе организовали первый в правобережной Молдавии колхоз. Жизнь брала свое. Снова сватанья, свадьбы, крестины, провожания в армию. Музыкантов приглашали из окрестных сел. Единственную селе гармонь сумел сохранить во время оккупации Александр Гормах.
Осенью пятьдесят третьего в селе закончили строительство отдельной электростанции, а к весне колхоз приобрел множество духовых музыкальных инструментов, которых хватило бы на солидный симфонический оркестр. Из Могилев-Подольска пригласили руководителя оркестра Николая Рябова. За трудодни он подрядился обучить желающих играть.
Занятия и репетиции проходили в новом, недавно построенном клубе. На зимний период Рябов переехал в село. Поселили его в комнате для приезжих в помещении сельского совета. Кормили его музыканты по очереди. За очередность спорили, так как после ужина была возможность продолжить урок музыки прямо дома. На удивление, приезжий музыкальный педагог оказался непьющим.
В зимний период, когда не было сезонных работ, учеба и репетиции начинались с утра и заканчивались поздно вечером. В сухие дни уже седеющие, прошедшие огненный ад совсем недавней войны, ученики выходили на террасу клуба и извлекали разнокалиберные звуки из своих инструментов. В школьные классы проникали все звуки оркестра, который играл пока порознь. На переменах мы бегали в клуб и слушали. Оценивали мастерство каждого будущего музыканта.
Названия некоторых инструментов мы уже знали до этого. На свадьбах мы окружали музыкантов, прибывших из других сел и знакомились с музыкантами и инструментами. Но там играли пять - восемь человек. А в клубе, по определению Рябова, собрался целый музыкальный взвод.
В самом начале учебы пошел в клуб и мой тридцатисемилетний отец. С Николаем Рябовым он познакомился по дороге из Могилева. На попутке с песком они доехали в открытом кузове до Мошан. Потом больше часа месили клейкую грязь до Елизаветовки. Поговорить времени хватило. Ужинал Рябов в тот вечер у нас дома. Запомнил я его плохо. В памяти осталось его худощавое лицо и жидкие, гладко зачесанные назад, волосы цвета пожухлой соломы.
На следующий день отец натянул сапоги и одел фуфайку.
- Ты куда собрался? - спросила, бывшая в тот день у нас тетка Мария, его старшая сестра.
- А тебе какое дело? Куда надо, туда и иду. - как всегда, своим резким тоном ответил, с раннего детства независимый от старших в семье, отец.
- Идет в клуб. Будет учиться играть на трубе. - попыталась сгладить резкий тон отца мама.
- Боже мой! - всплеснула руками тетка Мария. - Ты что, не помнишь учебу у Шафранского? Тебе мало?
Тетка вместе с мамой рассмеялись.
- Регочете як двi кози коло млина! - в сердцах бросил отец и хлопнул дверью.
Коз в нашем селе держали несколько ветхих, прибитых беднотой старушек и одиноких вдов. Корова в хозяйстве всегда считалась показателем достатка и благополучия. Во времена моего детства само содержание козы было признанием бедности, если не сказать, убогости.
Немногочисленных коз держали в самой верхней и нижней части села. Если на горе коз привязывали пастись по краю лесополосы, провожавшей дорогу до самой Куболты, то в нижней части села коз выпасали на небольшом выгоне возле старой мельницы.
Историю с Шафранским в нашей семье знал даже я, самый младший. Настоящий подвижник, сельский учитель набирал учеников в струнный оркестр. К нему обратилась моя баба София с благой целью приспособить самого младшего сына в жизни. С собой она принесла кошелку, в которой был узелок с яйцами, орехи и спелые груши.
- Вот вам! - низко поклонившись, произнесла баба София. - Выучите моего Николу на музыканта.
Отец, по рассказам бабы Софии и тетки Марии исправно ходил несколько дней. В конце недели Шафранский, задержав отца после очередного урока, сказал:
- Ты больше не ходи, Николай! Не нужно тебе это занятие.
Отец долго не горевал. Больше всех сокрушалась баба София:
- Бог с ними, грушами. А вот яйца и орехи! И играть не выучил и назад просить неудобно...
Когда за отцом хлопнула калитка на улицу, мама сказала:
- Интересно. Выдержит ли наш музыкант сегодня урок до конца с его терпением?
Отец урок выдержал до конца. Но на следующий день он пришел домой рано. Снял фуфайку, с грохотом задвинул сапоги под лавку и сел на кровать. Помолчав, недовольно крякнул и сказал:
- Да ну их...! Дурости...
Мама, отвернувшись к плите, сочла за лучшее промолчать. Только плечи ее мелко тряслись в беззвучном смехе.
Научиться играть в селе пожелали многие. Но не все выдерживали напряженный учебный марафон, длиной в полтора года. В конце учебы, наставник, взяв в правлении колхоза расчет, уехал навсегда, оставив лидером оркестра Олеська Брузницкого.
Вышколенные мои односельчане к этому времени уверенно играли несколько маршей, включая особенно нравившийся нам "Прощание славянки", туш, украинские и молдавские свадебные мелодии, танцевальную музыку и похоронный марш, без которого еще никто не обошелся.
Почитаю за честь запечатлеть на этих страницах имена моих односельчан, игра которых не оставила ни одного равнодушного из числа моих сверстников:
Кларнет и саксофон Иосиф Ставнич
Саксафон Евгений Навроцкий
Кларнет Антось Климов
Альт Филипп Купчак
Алексей Тхорик
Александр Тхорик
Федя Унгурян
Труба Михаил Мищишин
Октавиан Ставнич
Григорий Гормах
Тромбон Олесько Брузницкий,
Олесько Ставнич
Туба Иван Швец
Баритон Иосиф Чайковский
Бас Иван Паровой
Барабан Ананий Твердохлеб
Александр Мищишин
Ударник Александр Тхорик
Таким был состав духового оркестра моего села в годы моего детства. Прошу прошения, если случайно кого-либо или о чем либо не упомянул. Но, думаю, что состав полный. Историю оркестра помогали собирать по крупицам мои неравнодушные односельчане. В живых остались двое: Федя Унгурян и Тавик Ставнич.
Небольшое мое село вместило в себя целую плеяду талантливых музыкантов. До старости, закрывшись, как будто стесняясь своей игры, оставался наедине со своей скрипкой Адам Хаецкий. В предвечерье садился на завалинку и, закрыв глаза, играл на свирели, волею судьбы заброшенный в молдавскую деревню, сибиряк Архипка Фоминцов.
Виртуозно играла на мандолине учительница пения Тамара Ивановна Мищишина. На уроках мы с восторгом и завистью наблюдали, как почти не видимые глазом колебания ее длинных пальцев с медиатором извлекали звуки, слова к которым порой казались нам лишними.
С удивительной мягкостью и уверенной силой одновременно играла на гитаре учительница младших классов Елена Павловна Гедрович-Сорочан. Мы, семилетние, неподвижно стояли у калитки возле старого бросового дома, где жила ее семья. Сидя на лавочке под старой елью, уже слепнувшая после перенесенной тяжелой болезни, Елена Павловна своим удивительно чистым голосом под собственный аккомпанемент пела старинные украинские песни и русские романсы.
В середине пятидесятых в селе стал невероятно популярным музыкальный инструмент, которому трудно подобрать название. Называли мы его пищиком. Вырезали его из очищенной от эмульсии целлулоидной кинопленки, кусочки которой всегда можно было найти под окном кинобудки сельского клуба.
Ножницами вырезали лоскуток виде язычка с одним чуть более заостренным концом. Инструмент готов. Осталось поместить его тупым концом между низом языка и зубами, а верхний слегка пригнуть вперед верхней губой и дуть. В зависимости от силы выдыхания, степени прижатия пленки верхней губой, эластичности самой пленки и сокращения нижней губы извлекались ни на что не похожие звуки удивительной мелодичности.
Перед киносеансом на террасе клуба стихийно собирался целый оркестр. В зависимости от ширины пищика получались звуки различной тональности. Кароль и Адольф Кордибановские, Флорик Калуцкий, Мирча Кучер и мой одноклассник Мишка Бенга, образовав квинтет, играли самые разнообразные мелодии.
Особой виртуозностью отличалась игра моего соседа Адольфа Кордибановского. Приложив, сложенные пригоршней ладони к губам, он шевелил пальцами, раздвигая и сужая ладони, вытворял, казалось, невероятное. Его пищик буквально выговаривал слова песен. Музыку в его исполнении на пищике невозможно было представить игрой на другом музыкальном инструменте.
Игра на пищике несколько лет подряд пользовалась особым успехом на районных смотрах художественной самодеятельности. Я неоднократно пытался играть на пищике, но кроме нестерпимого зуда на губах и последующего слезотечения, а порой и чихания, у меня ничего не получалось.
Говоря о музыкальных достоинствах моих односельчан, невозможно не рассказать о братьях Климовых. Самый старший - Антось играл в составе духового оркестра на кларнете. Франц, Александр и Владимир (Лозик), безуспешно пытавшийся обучить меня игре на гармони, с одинаковым мастерством играли на баяне, аккордеоне, гармони с венским строем, гитаре и почти на всех остальных струнных музыкальных инструментах. Легче перечислить, на каких инструментах они не играли.
А я, лишенный способностей играть и петь, всю жизнь слушаю музыку. И, наперекор всему, неслышно пою. Я пою по сегодняшний день. И никто не сможет сказать, что я плохой певец. Потому, что меня никто не слышит. В плену привязавшейся ко мне песни или просто мелодии я, случается, нахожусь с раннего утра до поздней ночи. Характер песен, звучащих во мне, зависит от обстановки, характера выполняемой работы и моего настроения.
Пою за рулем автомобиля, пою во дворе, ухаживая за своим зверинцем, пою всюду. Песни, которые звучат во мне, поются голосами певцов, в исполнении которых я услышал эту песню впервые. Как правило, это лучшие исполнения. Вместе с тем, на пороге семидесятилетия меня до сих пор не покидает иллюзия, что стоит мне открыть рот и песня унесется в пространство уже на крыльях моего собственного голоса.