Быт Любы Горбушкиной протекал в коммунальном дому, за высокой дверью, в иных местах лущившейся толстой слоистой краской. Раз она с микроскопом вызнала число разноцветных слоев: девять. Она служила лаборанткой в медицинском учреждении и иногда себе позволяла. В разное время она успела полюбоваться заусенцей, жухлым лепестком розы, чьим-то седым волосом, пузырьком слюны и различными домашними насекомыми, которые в увеличении оказались чудищами и захаживали теперь в ее мозг наравне с фантазиями о семейном будущем. Однажды знакомый фотограф, лежа в ее постели, сфотографировал Любу с дымящейся кастрюлей в руках. Из-за супного пара и тусклого холщового халатика "под тунику" она получилась бледно-серо-никакой, как защупанное крыло бабочки, зато дверь, возвышавшаяся за нею, вышла сущим произведением искусства, наподобие следов мозаики в византийском храме или Кандинского. Поэтому силуэт Любы легко принимался за ангела, явившегося в густом солнечном луче, тем более что растопыренные локти были как начатки крыл. Прочувствовав, что фотография с жизни красивее и мощнее, чем сама жизнь, Люба стала подвергать себя усиленному запечатлению, для чего свела дружбу с разнообразными фотографами. Достаточно было накормить их супом, налить в рюмку кагора и предложить сигарету, как они исступлялись, хватались за фотоаппараты и, скача щелкунчиками от стены к стене и всячески выгибаясь под окулярами, начинали искать удобных ракурсов. Несмотря на разницу в их творческих манерах, во всех портретах Любы присутствовала общая изюминка. Она касалась ее щек, которые везде округло блистали, гораздо сильнее, чем в жизни, и блистанием своим, если рассуждать о ню-образах, отводили мысль от прочих округлостей, хотя и весьма несомненных у Любы, но через сияние щек обогащенных особенным целомудрием. Поначалу Люба сомневалась, достоинство ли это, но новые фотографы уверяли, что именно достоинство, что именно такое, которое выгодно эксплуатировать, в чем и старались наперегонки. Для споспешествования их труду Люба на скопленные деньги приобрела заправскую треногу, так как она редко имелась у фотографов, людей почти всегда одухотворенных. В пустые дни тренога, как бы предмет роскоши, стояла посреди комнаты покрываемая ажурной тюлью, вызывая в Любе мысленную гордость за правильную житейскую позицию с наличием идеала. По стенам висели ее тонкие портреты и живо смотрели друг на дружку, сверкая щеками. Комната была шириной в окно. Один длиннорукий фотограф, появившийся только однажды и обманувший Любу с фотографиями, мог упереться в стены ладонями и очень высоко прыгнуть... Был диван с мягкими пружинами внутри, глубоко в себя вбирающий. Была тумбочка со старинным, мерцающим телевизором. Имелся стол, могущий жить лишь припертым к углу. В люстре насчитывалось три плафона, все разные, от разных прежних жильцов. Зеркало и косметические приборы хранились на подоконнике. Запахи, известно, стояли сложные, коммунальные, умащая обиталище мускусом русской поэзии. Пожалуй, и всё.
Последнее замечание состоит в том, что тараканы жили во всех пяти этажах, причем многие из них — долее людей. Некоторые были с французского бульдога, тоже на кривых ножках, толклись на лестницах и ничем не морились. Один род, из прусаков, промышлял по холодильникам. Другие, как саламандры, не боялись огня и находились в газовых конфорках. Но самый легендарный звался Ротмистр. Он считался тараканий царь и еще до революции хаживал в Москву, сеять семя свое в Кремлевских погребах. Он, точно, был самый крупный, самый хрущатый в мире, и жильцы, бывало, согревались размышлениями об его уникальности. Также рассказывают, что последние годы Ротмистр ничем, кроме подвальной сырости, не питается, так как стер себе челюсти, и уже не слазит с текущей и воющей трубы. Как говорится, каждому своя сирень. Но Люба Горбушкина с таким мнением не согласна. Как-то ночью, во время бессонницы, она услышала стук и шарканье, выглянула в коридор и увидела застенного соседа, старенького Антона Бабминтоновича Фальшина, едущим верхом на громадном, мучительного устройства черном таракане. Старик держался за усы его, как за руль, был отвратительно гол, непрерывно съезжал с панцыря, оцарапывая в кровь ляжки, шепотом матерился и шепотом же неукротимо икал. Под ним узнавался Ротмистр. Тараканий царь косил смородинным глазом, был медлителен и величаво скрипуч. Они проехали мимо три с половиной раза, всё в одном направлении, и всякий раз Люба Горбушкина им кланялась, а с Антоном Бабминтоновичем отдельно здоровалась. Наутро, из-за старости, старик Фальшин околел. При описи имущества среди тряпок покойного, отодрав сомнительную половицу, нашли мешок с золотом. Теперь всё.