Эдельман Николай Валерианович : другие произведения.

Кусок души

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Что толку ходить вокруг да около? В Дашу я влюбился с первого взгляда. И случилось это в душном предбаннике сауны, куда она ворвалась прямо с мороза, свежая, черноглазая, с густыми волосами, присыпанными снегом, который сверкал бриллиантовым блеском, мигом превращаясь в капельки воды...
  Николай Эдельман
  
  Кусок души
  
   Что толку ходить вокруг да около? В Дашу я влюбился с первого взгляда. И случилось это в душном предбаннике сауны, куда она ворвалась прямо с мороза, свежая, черноглазая, с густыми волосами, присыпанными снегом, который сверкал бриллиантовым блеском, мигом превращаясь в капельки воды.
   - Всем привет! - крикнула она с порога голосом, звонким и чистым как хрустальный колокольчик, и Петюня, стоявший к ней спиной, обернулся, ощерился, выпучил глаза и заорал в ответ:
   - А, Дашка, привет! Саня, это Даша! - представил он нас друг другу, и Даша, схватив меня за руку, энергично встряхнула ее, не переставая радостно улыбаться, будто готова была броситься мне на шею как давно потерянному и вновь обретенному другу. Но миг спустя, тут же забыв про меня, она уже обнималась с другими девицами, принимала поцелуи от мужчин - похоже, ее тут знали все, кроме меня, - а потом, покончив с приветствиями, изящным движением выскользнула из шубки и, не тратя времени, стала разоблачаться.
   Я искоса следил за ней, словно никогда не видел ничего подобного. Стеснительных среди нас не водилось, но все небрежные замашки, усвоенные мной за годы работы с Петюней и в предыдущей жизни, все, что я знал или думал, что знаю об обращении с женщинами, - все это, превратившись в какую-то стыдную глупость, отступило, сметенное той восхитительной небрежностью, с какой Даша избавлялась от высоких сапог, облегавших ее стройные ноги, от узких джинсов, от черной водолазки, натянутой на высокой груди, и от всего прочего. Я мог бы и не отводить глаз - она словно нарочно задержалась у зеркала и раза два крутанулась перед ним, изогнувшись всем корпусом и пытаясь заглянуть себе за спину, якобы проверяя, нет ли у нее целлюлита. Какой там мог быть целлюлит, на этих божественно розовых ягодицах, обтянутых атласной кожей - не отвислых мешках с жиром, как у двух женщин из трех, а чуть выступающих, по-мальчишески округлых, налитых, искушающих руку размахнуться и хорошенько поддать по ним ладонью, чтобы услышать, как в ответ это упругое тело отзовется звуком, лучше которого нет на свете - звоном шлепка по крепкой женской попке.
   Все желающие могли разглядывать ее в меру узкие бедра, тугие груди, увенчанные шоколадными бутончиками остреньких, прямо-таки точеных сосков, и животик с дырочкой пупка, под которым начиналась легкая выпуклость, плавно переходившая в аккуратно подбритый лобок с тянувшейся по нему черной полоской бархатистой шерстки. Под электрической лампочкой нежнейший пушок на Дашином теле отливал золотом, да и сама кожа золотилась, впитывая свет, отраженный от стен, обшитых желтоватой вагонкой. Каждую деталь этого тела можно было рассматривать бесконечно, упиваясь ее совершенством, и каждая будто взывала к тому, чтобы к ней благоговейно прикасались губами, боготворя этот шедевр творения - а если этого не позволяли приличия, так хоть зарисовали или сфотографировали и крупным, и мелким планом, со всех возможных ракурсов. И конечно, моя рука уже тянулась к смартфону, но никакая тупая цифра не была способна уловить эту свежесть, и раскованность наготы, и сияние, словно окружавшее стройную Дашину фигуру, и ее женственность, такую беззастенчивую, что казалось - ей к лицу будет даже коллективная случка с участием всех присутствующих мужиков.
   И пусть Даша как будто бы обращала на меня не больше внимания, чем на других мужчин, пусть чуть позже ее, королеву сауны, томно разлегшуюся на банной полке, вовсе не я, а бегемот и сибарит Стожаров обхаживал березовым веником, старательно обрабатывая ее груди, животик и бедра, а она под его ударами закатывала глаза, стонала, придавленно вздыхала и порой даже вскрикивала так, будто ее ублажали иным, отнюдь не таким невинным способом, - даже в этих стонах и вздохах мне хотелось слышать: "Это все не всерьез, а вот у нас с тобой будет всерьез". Даже сейчас она отлично видела, какими глазами я на нее смотрю, и, казалось, ждала от меня именно такого взгляда. Когда же Стожаров наконец закончил экзекуцию, распаренный и возбужденный не меньше, чем сама Даша, она с трудом приподняла голову и издала томную притворную жалобу:
   - Ох, не могу встать... Придется тебе меня нести, - вслед за чем очень ловко скатилась прямо на его подставленные руки. Бережно прижимая Дашу к своему необъятному пузу, Стожаров вынес ее из парилки и с размаху швырнул в бассейн, после чего с многотонным ударом, шарахнувшим по ушам не хуже взрыва бомбы, кинулся туда сам. Даша, мигом пробудившись к жизни, метнулась от него прочь, и они принялись гоняться по всему бассейну, бузя и испуская восторженные вопли. Дашино русалочье тело мерцало в кристальной толще, дробясь и разваливаясь на части под взбаламученной водной гладью. Чудесным образом обретя невесомость, Даша по-дельфиньи выскакивала вверх, выделывая немыслимые пируэты, а Стожаров бросался на нее могучим китом, и из бассейна хлестали фонтаны воды, оставляя на полу лужи глубиной по щиколотку.
   Спасаясь от погони, Даша взлетела по лестнице, метнулась ко мне - то ли в поисках защиты от страшного Стожарова, то ли нуждаясь в опоре на скользком полу, - и меня будто ударило двумя электрическими разрядами: это Даша ткнулась в меня своими тугими грудями, каждая из которых била меня током в миллион вольт, а затем сама прижалась ко мне, горячая, мокрая, и теперь уже всю мою кожу там, где она соприкасалась с Дашиной, обжигали маленькие молнии. Мои руки сами собой сомкнулись, Даша оказалась в моих объятиях, я обхватил ее еще крепче, чтобы продлить эти мгновения жары и холода, волнами гулявшие по мне от макушки до кончиков ног, время, как всегда бывает при сильных потрясениях, замедлилось, почти остановилось, и казалось, что мы стояли так долго-долго. Но это продолжалось не больше секунды - не удержавшись на краю бассейна, мы рухнули в воду, и теперь уже я сам нырял торпедой, чтобы поймать ее, снова ощутить живую плоть ее нагого тела, но мои пальцы лишь скользили по ее коже, пытаясь вцепиться в лодыжку, в плечо, во что угодно - она всякий раз ускользала от меня, заливаясь хохотом, а когда я зажимал ее в углу, отбивалась, руками и ногами обрушивая на меня тучи брызг.
   С трудом дыша и отфыркиваясь, мы кое-как выбрались из бассейна - и я, едва шевеля ногами, все не мог перевести дух, а Даша будто бы и не добузилась только что до полного изнеможения. Ее грудь еще бурно вздымалась, жадно требуя воздуха, а она, наспех стерев с себя воду, уже подхватила Петюню и вела его в танце под томное мурлыканье Дина Мартина. И снова мне казалось, что все это делалось ради меня - и то, как она покачивалась в объятиях Петюни, и то, как разворачивалась под его запоздало поднятой рукой и прижималась к нему всей спиной, и то, как потом сладко улыбалась, когда тот без всякого стеснения обхватывал ладонями ее груди, едва прикрытые тонкой простыней. Потом простыня и вовсе слетела с нее, а ей все было нипочем, она могла танцевать и одетая, и голая, завораживая взгляды прелестью и грацией своего тела. "Смотри, какая я", - говорили мне ее глаза, ее спина, ее лопатки, гуляющие под тонкой кожей, и даже две сногсшибательные ямочки над ее попой. Музыка кончилась, и она живописно повисла на руке Петюни, едва не доставая головой до пола - и в этой позе было столько вызова, что, казалось, партнеру остается лишь схватить ее в охапку, устремиться в пресловутую "комнату для отдыха", где в полутьме маячила услужливо поставленная кровать, и моментально овладеть там своей искусительницей. Но в этот миг раздался стук в дверь.
   - Войдите! - крикнула Даша и распрямилась навстречу банщику, ошалело застывшему перед ней с чайником в руке. Даша же, мгновенно сделавшись пунцовая, приникла к Петюне и спрятала лицо на его плече, прыская в него смехом. Банщик, не спуская с нее глаз, донес до стола чайник, который кто-то забрал из его безвольной руки, и так же сомнамбулой удалился, непрерывно оглядываясь на Дашу.
   - Фу, как неприлично! - промолвила она, когда за ним окончательно закрылась дверь. - До чего я с вашими саунами докатилась!..
   - А то он голых женщин никогда не видел, - отозвался Петюня, поощрительно похлопав ее по попе - и Даша тут же потерлась об него бедром, напрашиваясь на новые ласки. Но плавная линия ее спины, изгиб позвоночника, абрис раскрасневшейся щеки, случайный взмах руки - все посылало мне, млевшему от каждого ее движения и жеста, все тот же безмолвный знак: "Смотри, какая я! Как тебе это?".
   Словно вознамерившись убить меня всеми своими позами и талантами, она уже резалась с Вальковым на стоявшем в углу бильярде, и простыня, для проформы накинутая на ее тело, снова сползала с нее, выставляя всем на обозрение ее выпяченный зад, когда Даша под восхищенное сопенье Стожарова, ловившего ее в прицел телефона, наваливалась животом на бортик, стараясь дотянуться кием до трудного шара. Аппетитно щелкали шары, пыхала вспышка, но я знал, что все эти кадры и так навсегда останутся в моей памяти - и как Даша, мельком оглядываясь на фотографа, прыгала от радости, когда удавалось загнать шар в лузу, и как она хмурилась и грозила Валькову кулаком, когда мазала и удар переходил к нему, и как потом, разморенная новой парилкой и бассейном, лежала на кожаном диванчике, не в силах даже приподнять голову, и Стожаров, по ее просьбе очистив апельсин, кормил им ее, отправляя дольку за долькой прямо ей в рот. Ее черные глаза сверкали игривым блеском, полным и шаловливости, и первозданной невинности, и упоения соблазнами, наполняющими каждую минуту жизни, которую нужно ловить за хвост, пока она не исчезла в темноте ненастной ночи. Но оплаченные четыре часа уже утекали последними песчинками в стеклянной воронке, и вот Дашины прелести вновь скрылись от моих глаз, напоминая о себе лишь намеками под облегающей одеждой. Я раздумывал, как бы поненавязчивей выпросить у Даши телефон или мессенджер, когда Петюня, перекинувшись с ней парой слов, вдруг сказал:
   - Слушай, Санька, мы тут все люди семейные, ты один холостой. Проводи барышню до дома.
   Даша, стоявшая рядом, подняла на меня глаза, лучившиеся таким радостным ожиданием помощи, что даже самый тупой человек догадался бы, какая барышня имеется в виду. Надо сказать, такая услуга была совсем не лишней - шел уже второй час ночи.
   - Господи, о чем речь! - воскликнул я, с трудом преодолевая ступор восторга. - Тебе куда?
   - На Сокол, - сказала она. Мне было совсем в другую сторону, но сейчас я готов был везти ее хоть прямиком во Владивосток.
   Пять минут спустя, распрощавшись со всеми, мы уже ехали в наемной машине по Москве, заметаемой ночным снегопадом. Даша прижалась ко мне пушистым котенком, положив голову на мое плечо, и, кажется, дремала, а я сидел, опасаясь спугнуть это наваждение малейшим движением, и смотрел, как дворники скребут по ветровому стеклу, счищая налипающие на него снежинки. Город спал, понемногу утопая под белой пеленой, и лишь рыжие фонари, встав колоннами вдоль пустых проспектов, заливали тротуары призрачным светом.
   У Даши где-то в глубинах сумочки запищал мобильный. Пробудившись от дремоты, она порылась в сумочке, извлекла из нее аппарат и ответила на вызов. Едва она сказала в телефон "Да!", трубка начала что-то сердито бормотать ей в ухо, и Даше лишь иногда удавалось вклинивать в этот поток свои реплики, бессвязные, непонятные для непосвященного и чем дальше, тем все более и более растерянные.
   - Я еду!.. - говорила она. - Еду, еду уже!.. Что?.. Но послушай... Как же... Ну что ты, в самом деле?.. Да?.. Давай мы завтра... Что?.. Алло!.. Алло!.. Стас!.. - повторила она несколько раз, но трубка уже не отзывалась на ее слова.
   Даша с минуту молчала, потом промолвила с дрожью обиды в голосе:
   - Ну вот... - и объяснила куда-то в пространство: - Это Стас. Я же говорила ему, куда иду, а он - "уже два ночи, я спать ложусь, можешь не приходить, все равно домой не пущу!.."
   Она снова замолчала. Я тоже молчал, не представляя себе, кто такой этот Стас и какие отношения связывают его с Дашей, и потому не зная, что ей посоветовать. Машина тем временем как бы своей волей продолжала следовать по заданному маршруту, и вскоре мы уже были в поселке Сокол - этом странном островке загородной жизни среди каменных громад Москвы. Здесь в этот час было совсем безлюдно. На островерхих крышах коттеджей и приусадебных участках лежал толстый слой девственно белого снега, лишь кое-где пересеченный цепочками свежих вороньих следов.
   Оставив такси с негромко фырчавшим мотором за спиной, мы подошли по засыпанной снегом тропинке ко входу в один из коттеджей. Даша извлекла из сумочки ключ, отперла дверь, но внутрь попасть не смогла - дверь оказалась закрытой на цепочку.
   - Какой же он гад! - промолвила Даша в сердцах и прокричала в щель: "Стас! Стас!". Потом принялась жать на кнопку звонка. Тот разносил по глубинам дома свои электронные трели, но сколько Даша ни трезвонила, внутри по-прежнему было тихо и темно - ни в одном из окон не зажегся свет, никто не шел открывать.
   - И ведь я же знаю - он все прекрасно слышит! - пожаловалась Даша, обернувшись ко мне. - Только на принцип идет! Ну ничего, сейчас как закричу - всех вокруг перебужу!
   - Не надо, - попытался я воззвать к ее рассудку. - Кто-нибудь полицию вызовет...
   - Ну и ладно! - топнула она ногой. - Лучше уж за решеткой ночевать, чем под открытым небом!
   Потом она робко спросила:
   - Саня, ты же один живешь? Можно я к тебе поеду? А то куда ж я теперь - среди ночи, без документов... Ты же не бросишь меня тут?..
   Даже если бы Даша не была Дашей, вежливость обязывала помочь человеку, попавшему в такую историю, но это же была Даша и я знал, что такой шанс выпадает раз в жизни.
   - Конечно, не брошу, - сказал я. - Идем.
   Мы направились к дожидавшейся меня машине. Я поймал Дашу за ладонь, и она сама в ответ стиснула мою руку как испуганный ребенок, потерявшийся в густом лесу - но сейчас меня уже не било электричеством, я чувствовал только что-то невыразимо нежное и приятное, как глоток родниковой воды в жаркий день.
   Пока мы ехали ко мне, она сидела рядом со мной тихая, потухшая, печальная, ничуть не похожая на ту девчонку, полную огня и жизни, какой я видел ее в сауне. Наличие в ее жизни какого-то Стаса стало для меня неприятным сюрпризом, но сейчас я вез ее к себе домой, и этого хватало, чтобы назвать этот день лучшим в моей жизни - а в будущее я не заглядывал.
   Шофер высадил нас у темной громады моего дома и я повел Дашу к подъезду мимо побелевших силуэтов спящих машин. После снегопада заметно похолодало. Морозный воздух был хрупкий и ломкий как тонкое стекло: казалось, тронь его пальцем - и он расколется и осыплется на землю сухой пылью тихо шелестящих кристалликов.
   На ступенях подъезда Даша как будто бы заколебалась, даже сделала попытку забрать у меня руку. Но я уже открыл дверь.
   - Идем же!.. - позвал я, и она вслед за мной вошла в безмолвный подъезд.
   Сколько раз я возвращался домой в этот час, и трезвый, и пьяный, но никогда еще у меня не было такого чувства, как сейчас, когда мне почудилось, что кроме нас с Дашей, ни в подъезде, ни во всем доме больше никого нет. И безучастный ровный свет на лестничных площадках, и гудение лифта казались какими-то чужими и потусторонними. Может быть, мне передалось Дашино состояние, может быть, я прочитал это в ее взгляде, когда мы поднимались вверх в тесной кабинке лифта, едва не прижимаясь друг к другу, и она посматривала на меня, поднимая глаза, с каким-то смутным интересом, будто я был для нее незнакомцем, встреченным минуту назад.
   Как бы там ни было, все это рассеялось в прихожей моей холостяцкой однушки, когда у нас за спиной негромко щелкнул язычок замка и я включил свет, немного стыдясь бардака, который я развел в своем жилье. Про себя я уже прикидывал, как нам разместиться. Кровать в комнате, конечно, следовало уступить Даше. Вопрос был в том, хватит ли мне длины диванчика, стоявшего на кухне, или придется извлекать с антресолей пенки - реликт туристической юности, хранившийся неведомо для каких целей, - и попытаться уснуть на полу?..
   - Ну вот... - сказал я, жестом предлагая гостье располагаться - и, не зная, что еще сказать, прибег к банальному способу заполнить неловкую паузу: - Может, хочешь выпить?
   - Да, пожалуйста! - обрадовалась она, как будто мое предложение возвращало наши отношения в стандартную, проверенную и хорошо знакомую колею.
   - Тебе чего? - спросил я, проверяя содержимое бара. - Вина, коньяку?
   - Можно коньяку, - неуверенно сказала Даша. Войдя вслед за мной в комнату, она остановилась у притолоки, обхватив себя руками. - Что-то я озябла, - пожаловалась она и объяснила: - Это от нервов. Когда я расстраиваюсь, меня всегда озноб бьет. - И спросила: - Можно я ванну приму?
   Немного ошалев от неожиданной просьбы, я пробормотал:
   - Пожалуйста, пожалуйста... - и добавил не без напыщенности: - В этом доме можешь делать все, что тебе угодно!
   - Спасибо, милый! - ответила она. - А ты ложись! Я тихонько. Только постели мне где-нибудь, если не сложно.
   - А ты часом не простудилась? Дай лоб пощупаю!
   - Ой, холодно! - поморщилась она и отпрянула, когда моя рука, еще не согревшаяся после улицы, легла ей на лоб. - Да и когда бы я успела простудиться?
   - Очень даже просто - из сауны сразу на мороз. Выпей аспирину.
   - Нет-нет, не надо! - отказалась она. - Я посижу немножко в ванне, и все пройдет.
   - Ну как знаешь. Вот, держи, - я выдал ей полотенце. - Иди, купайся.
   - Спасибо!..
   Приподнявшись на цыпочки, она чмокнула меня в щеку и направилась в ванную, где загудела вода. Я занялся ее постелью. Пока я расстилал простыню и надевал на подушку чистую наволочку, гудение смолкло. Оставаться вдали от Даши было выше моих сил. Сна не было ни в одном глазу. Вспомнив, что Даше после купания будет нечего надеть, я порылся в гардеробе, откопал какую-то футболку, направился с ней к ванной и постучал в дверь, извиняясь за вторжение:
   - Все в порядке? Я тебе футболку принес!
   - Входи! - отозвалась она из-за двери. - Не заперто!
   Я открыл дверь. Даша и не подумала задергивать занавеску. Первое, что я увидел - Дашины колени, двумя симметричными горками поднимавшиеся над поверхностью воды, а ближе к себе - ее голову и округлые островки грудей. В промежутке между ними и коленями под клочьями мыльной пены розовел животик, уводивший взгляд дальше, к темной ложбине между сдвинутых ног. Увидев, что я смотрю на нее, Даша послала мне улыбку, в которой было и смущение - "да, вот такая я бесстыжая, что уж тут поделать", - и одобрение: "Смотри, смотри! Правда ведь, я чудо?".
   Чтобы чем-то оправдать свое присутствие, я спросил:
   - Потереть спинку?
   Повернувшись на бок и положив щеку на бортик ванны, она улыбнулась еще шире и погрозила мне выставленным из воды пальцем: знаем мы вас, с вашим "потереть спинку"!..
   - А что сделать? Так хочешь?
   Наклонившись, я прикоснулся губами к кончику ее носа. Ее глаза просияли еще сильнее.
   - А так?.. - я потерся о ее нос своим носом.
   "Да!"
   - А так?.. - я притронулся губами к уголку ее губ.
   Мне навстречу выстрелил ее острый язычок, скользнув по моим губам. Снова удар молнии, снова волна озноба, прокатившаяся по телу! Словно это был сигнал, я ухватил Дашу за податливые и теплые бока, приподнял над водой и бросился жадно и торопливо целовать ее в губы, нос, подбородок, шею, порываясь прямо во всем, в чем был - в рубашке, в штанах - лезть к ней в ванну, а она вырывалась из моих объятий, отпихивала меня, уклонялась и шептала с заботой и испугом:
   - Ну что же ты, милый... Зачем ты так... Не надо... Погоди, я сейчас... Постой же, милый, постой... - она пыталась встать, ее рука тянулась к полотенцу, но я, не давая ей вытереться, извлек ее из воды, подхватил на руки и поволок в комнату, где так и бросил ее, мокрую, на кровать. Падая на свежие простыни, Даша обхватила меня за шею и повалила на себя с долгим вздохом наслаждения.
   Известно ли вам, что значит - обладать женщиной? Способны ли вы постигнуть истинный смысл этой фразы? Даша была моя, вся моя, от макушки до кончиков пальцев на ногах - такая гибкая, и нежная, и теплая, и этот пушок на лобке, и щель меж ягодиц, и нежные складочки плоти между ног, и обе груди, и разделявшая их ложбинка, и темные ягодки сосков - все это тоже было моим... И со всем этим богатством я мог вытворять что угодно: целовать, облизывать, тискать, теребить как мне заблагорассудится - на все, что я ни делал с ней, Даша отвечала лишь новыми страстными стонами. После каждого стремительного и сладостного соития мне казалось, что это все, что больше не осталось никаких сил, но немного погодя снова заводился, и она заводилась тоже, отзываясь на мои ласки трепетом всего своего жаркого тела, полного огня и желания.
  * * *
   Когда я проснулся, за окном уже смеркалось. Я понятия не имел, какое сегодня число и какое сейчас время дня, и лишь по закатному румянцу в западной части неба догадался, что дело идет к вечеру.
   Пока я одевался, Даша тоже открыла глаза. Она улыбнулась, сладко потянулась, но потом вспомнила все, что случилось накануне, и поспешно нырнула назад под одеяло, сжавшись там в комочек.
   - Пожалуйста, принеси мне одежду, - сказала она.
   Я отправился в ванную, забрал там ее шмотки - джинсы, водолазку, белье, - и вручил ей, на пару мгновений задержав в руках ее черный кружевной лифчик - счастливый предмет, имеющий привилегию все время обнимать эти дивные формы.
   - Отвернись, - попросила Даша, охваченная запоздалым приступом стыдливости.
   Я отошел к окну. Даша, одевшись, подошла ко мне сзади, прижалась к моей спине и потерлась подбородком об мое плечо.
   - Милый, я поеду... - тихо проговорила она. - Мне пора...
   - Как пора? - изумился я, оборачиваясь к ней. - Куда поедешь?..
   - Туда, к себе... Надо...
   С моих губ были готовы сорваться вопросы, возражения, но она пресекла все это, печально, но твердо помотав головой - мол, сама не хочу, но ничего не поделаешь...
   - Поешь хотя бы! - предложил я в надежде задержать ее хоть на чуть-чуть. - Погоди, я сейчас омлет сделаю!..
   - Хорошо, - согласилась она. - Омлет - это можно...
   Пока я на кухне занимался омлетом, Даша очень старалась быть полезной - подавала соль, порывалась расставлять на столе посуду, завладела доской и нарезала на ней хлеб. Я разложил омлет по тарелкам, налил нам обоим кофе. Съев несколько кусков, Даша вдруг подняла на меня глаза и попросила:
   - Милый, давай ты поедешь со мной. Я одна боюсь...
   Должно быть, на моем лице промелькнула мысль о встрече с каким-нибудь амбалом, с кулаками бросающимся на неверную сожительницу и ее соблазнителя, потому что она поспешила успокоить меня:
   - Да нет, Стас совсем безобидный, но знаешь, когда он так начинает орать... Лучше, чтобы кто-нибудь был рядом...
   "Боже мой, во что я встреваю", - опять подумал я, когда одевался, чтобы идти чистить снег с машины.
   Вскоре вытащенная из сугроба машина вновь везла нас на Сокол, преодолевая редкие заторы вечера выходного дня. Ночная белизна на улицах успела за эти часы смениться грязной разъезженной кашей, которая в обилии летела из-под колес попутных машин, ежеминутно залепляя стекло. К знакомому коттеджу мы подъезжали, когда уже совсем смеркалось.
   - Кажется, дома никого, - проговорила Даша. - Света нет...
   На этот раз попытка проникнуть в дом не встретила препятствий. Внутри в самом деле было пусто. Даша пару раз крикнула для проформы в сторону темных дверных проемов: "Стас! Стас!", но ответа не получила.
   - Не пришел еще, - сказала она. - Милый, ты раздевайся и проходи, я сейчас...
   Она мигом куда-то умчалась, а я сделал шаг в сторону вешалки, оказался напротив раскрытой двери и замер в изумлении. Дверь выходила в совершенно пустую комнату с большим окном, сквозь которое проникал последний дневной свет, выхватывая из сумрака какие-то белые фигуры. Присмотревшись, я понял, что это статуи голых женщин, застывших в причудливых позах, выпятив сочно вылепленные груди и задницы. Судя по положению их рук и ног, скульптуры должны были изображать танец.
   Увлекшись разглядыванием статуй, я даже не заметил, как вернулась Даша.
   - Что это? - спросил я с легким ужасом, когда она включила свет и вычурные позы каменных дамочек предстали передо мной во всем их безумии.
   - Это от Стасова деда осталось, - объяснила Даша. - Его дед был скульптором, - и она назвала фамилию, которая мне ничего не говорила. - Это был его дом. А это для фонтана в каком-то санатории в Сочи.
   - В санатории в Сочи? Когда же он их ваял?
   - Не знаю точно, в тридцатые годы или в пятидесятые...
   - Не может такого быть! Чтобы этих голых теток - в советский санаторий!..
   - Да нет, правда! Есть снимки! Стас говорит, этот фонтан так до сих пор там и стоит - он там был, видел. А это модели. Как его дед помер, все остальное вроде по музеям раздали, а этих кто возьмет? Так и стоят тут. Выставили было на улицу, так одну в ту же ночь сперли!
   - Так может, продать их, раз спросом пользуются?
   - Нет, Стас не хочет, говорит, никого на этом рынке не знает, боится прогадать. А может, на черный день бережет. Да и вообще, чего их продавать? Вон какие хорошие!.. - она погладила ближнюю статую по плечу, а затем обняла ее, прижавшись к ней и приняв точно такую же позу.
   Я ткнулся лбом ей в лоб, подбираясь к ее губам. Но Даша, уже, кажется, готовая к поцелую, вдруг отстранилась.
   - Тихо! - предостерегла она. - Кто-то пришел. Стас, наверное...
   Она устремилась в прихожую на скрип отпираемого замка. Я вышел за ней и увидел там крупного человека примерно моих лет, с длинными рыжеватыми волосами. Его массивная фигура могла бы иметь внушительный вид, если бы не какая-то рыхлость в лице, покрытом кожей нездорового бледного цвета.
   - Стас, привет! - воскликнула Даша. - Знакомься, это Саня!
   Стас как ни в чем не бывало сделал шаг вперед и протянул мне руку. Пожатие его ладони было вялым, лишенным хоть какой-нибудь внутренней твердости.
   - Как ты? - участливо спрашивала Даша, пока Стас топал ногами, стряхивая снег, и ставил на пол массивный кофр на наплечном ремне. - Работал сегодня? Спину не застудил?
   - Да, что-то побаливает... - ответил Стас на ее участливые расспросы, снимая куртку и оставаясь в толстенном сером свитере из грубой шерсти, попахивавшим какой-то прелью и затхлостью. - Пойду прилягу пока... Пожрать есть что-нибудь?
   - Сейчас, сейчас... - Даша мигом засуетилась. - Сейчас приготовлю, мы сами только что приехали... А ты пойди, полежи...
   Стас удалился, и в другой комнате, которой я еще не видел, под его телом громко заскрипел диван. Меня же Даша утащила на кухню, где тут же бросилась шуровать в холодильнике, исследуя его содержимое.
   - Милый, - припахала она и меня, - помой пока овощи, салатик нарежем... А я стейки зажарю...
   Кухарка из нее была еще та. Увидев, как она, посолив форелевые стейки, собирается тут же вываливать их на сковородку, я поспешил взять процесс в свои руки.
   - Ты что, никогда их не панируешь? Обваляй в муке. Мука есть?
   - А я-то не понимала - почему они у меня вечно пригорают? - засмеялась Даша. - Милый, ты прелесть! - и она чмокнула меня в щеку.
   В ответ я поспешил поймать губами ее губы. Забытые стейки валялись на доске, на сковородке без толку шипело, выгорая, масло, а мы все целовались, терлись носами и никак не могли оторваться друг от друга до тех пор, пока не раздался крик Стаса:
   - Дашка! Пиво у нас есть? Тащи сюда!
   - Сейчас! - достав из холодильника бутылку, она умчалась, оставив меня в одиночестве. Я занялся стейками, а она все не возвращалась. Устав ждать, я отправился в комнату.
   Стас лежал на антикварном продавленном диване, положив голову на колени Даше, а она с ласковым и каким-то печальным выражением на лице перебирала его волосы, пропуская их длинные пряди между своими тонкими пальцами. При моем появлении Стас приподнял голову и спросил:
   - Пива хочешь? Дашка, найди ему стакан!
   - Ужин готов, - объявил я в ответ. - А пива не надо, я за рулем. И вообще я поехал.
   Даша дернулась и воскликнула что-то возмущенное, а Стас, выпрямляясь, сказал веско и рассудительно:
   - Да ладно, куда ты поехал?.. Сейчас примем по граммулечке, пивком полирнем, а на ночь здесь оставайся. Дом большой, места полным-полно...
   А тут уже и Даша протягивала мне стакан с пивом. И я остался, получив шанс рассмотреть помещение, в котором находился. По сравнению с этой комнатой моя квартира показалась бы образцом порядка. Если в зале со статуями царила почти стерильная пустота, то здесь жильцы развели немыслимый бардак. Почти вся комната была завалена всяким хламом - и всевозможными книжками разной степени разодранности, от фэнтези до Ирвина Уэлша, и компакт-дисками в коробочках и без них, и даже древними, уж не знаю кому сейчас нужными видеокассетами. На окне чахла без должного присмотра пара цветков в горшках. А на стенах висело множество фотографий в рамочках - и черно-белых, и цветных. На некоторых я увидел Дашино лицо и другие лица, на некоторых - ню в причудливых позах и пейзажи, - и во всем этом ощущалась четкость, выдающая руку профессионала, и уверенный выбор кадра. Увидев, что я разглядываю снимки, Даша объяснила:
   - Это все Стасовы. Он фотограф.
   Об этом я и сам догадался, увидев его кофр. Да и среди хлама, наполнявшего комнату, было немало фотопринадлежностей: камеры и пустые футляры от них, штативы, осветительные лампы. Сам Стас, казалось, не проявлял большого интереса к тому, чтобы приобщить случайного гостя к своему творчеству.
   - Потом посмотришь, - сказал он. - Пойдем выпьем.
   За ужином Стас то и дело подливал и мне, и себе, опрокидывая стопку за стопкой. Потом мы снова сидели в жилой комнате и слушали древние запиленные миньоны, которые Стас крутил на старом, еще советском проигрывателе с пластиковыми бортиками под дерево. Сам он развалился на диване, а Даша под его руководством извлекала из груды хлама эти черные кружочки с телесно-розовыми нашлепками в центре, ставила их на проигрыватель, а затем по взмаху Стасовой руки - отойди, не мешайся! - отступала в сторону, пристраивалась на полу рядом со мной и тихонько сжимала рукой мою ладонь, а я даже не очень отвечал на эти нежности, зачарованный таинством того, как игла звукоснимателя, повинуясь движению микролифта, плавно опускается на вращающийся диск, попадает в едва различимую дорожку, подхваченная ею, начинает ползти к центру диска, и после нескольких секунд треска и шипения из динамика раздаются первые такты музыки. Разве сравнится с этим сиди-плэер, извлекающий сухие звуки из своих электронных потрохов? Минут через пять, когда пластинка кончалась, Даша вскакивала снимать ее и добывать следующую. А Стас, размякший от выпитого, никого и ничего не стесняясь, подпевал записанному на миньонах кантри, издавая что-то несусветное:
   - Волом бари, волом бари, пурилолу кол! Атхинапоус, илитхарлоус!..1
  ------------------------
  1 На самом деле:
  Roll on buddy, roll on buddy, pull a load of coal
  Now how can I pull, when wheels won't roll? (Merle Travis, "Nine Pound Hammer").
  
   Ночевать меня уложили в комнате со статуями, служившей Стасу студией, на таком же древнем, скрипучем кожаном диванчике, с которого все время сползала простыня. Несмотря на пиво с водкой, я долго не мог заснуть, взбудораженный причудливым антуражем. Продышав в мглистом небе дырку, в окно светила яркая луна, и в ее свете голые каменные девушки приобретали призрачный вид, словно были ведьмочками, прилетевшими сюда со своего шабаша. Они отгоняли сон, искушая снова и снова открывать глаза, чтобы поймать их на том, как они подбираются ко мне, готовые наброситься и то ли задушить, то ли заласкать до смерти. Но статуи ничем себя не выдавали, и я уже совсем засыпал, когда настороженный слух уловил новый посторонний звук. Разомкнув слипавшиеся веки, я вздрогнул: к женским фигурам присоединилась еще одна. Прошла секунда или две, прежде чем я сообразил, что это Даша.
   Она стояла в дверном проеме, совсем голая, и ее тело, омытое лунным сиянием, было совершенно белым. Приложив к губам палец, она молча подошла к дивану, чуть слышно шлепая босыми пятками по холодному полу, но когда я протянул к ней руки, отстранилась, отступила на середину комнаты и там с застывшей сомнамбулической улыбкой на лице принялась под неслышную музыку выделывать изящные па среди статуй, а мне осталось только в недоумении наблюдать за этим спектаклем, не понимая, что на нее нашло и часто ли она такое вытворяет. Лунный свет обливал ее тело, обволакивая его прозрачным покровом, а сама Даша, вмиг сделавшись пришелицей с иной планеты, будто купалась в этих бледных лучах, наслаждаясь их неосязаемыми прикосновениями. Закончив этот ритуал поклонения неведомым богам, она поднялась на цыпочки, вытянула руки над головой и, словно в воду с вышки, упала мне в объятия и молча отдалась мне. Мы занимались любовью, не говоря ни слова, и тишину нарушали только легкий скрип дивана и жаркое Дашино дыхание. Когда она, возбуждаясь все сильнее, издала один из тех стонов, которые так распаляли меня прошлой ночью, я сам, заразившись ее молчанием, прошептал:
   - Тихо, Стаса разбудишь!..
   - Он не ревнивый, - негромко засмеялась она и продолжила шепотом: - Ты что думаешь, он не поверит, что между нами ничего не было, если я у тебя ночь провела? Рассердится только, что его разбудили, а так-то ему что? Думаешь, он сам мне верность хранит? Бывало, приходишь домой, а он тут новую модель трахает. Вот на этом самом диване или прямо на полу...
   - Не понимаю я его. Будь я фотографом, я бы только тебя снимал.
   - Нет, Стас не такой, - объяснила Даша. - Для него важно разнообразие. Он порой таких уродин выискивает! Нарочно каких-то страхолюдин приводит сниматься!
   - И что, этих тоже трахает?
   - Когда как, - промолвила Даша и, откатившись чуть в сторону, застыла в томной позе, давая понять, что ждет продолжения. И оно не замедлило последовать.
  * * *
   Потом мы не раз и не два снова любили друг друга на этом же диване. Порой впадая в игривое настроение, Даша увлекала меня в погоню за ней между статуй, бегала среди них зигзагами, укрывалась за ними, не давая себя поймать, и, подражая им, точно так же выпячивала попу или картинно растопыривала руки. Поначалу я проявлял робость в этих играх и, натыкаясь в пылу беготни на статую, тут же поспешно обхватывал ее, чтобы не разбить ненароком. Даша же только хохотала и махала рукой:
   - Ладно тебе так трястись над ними! Думаешь, Стас их бережет? Он сам тут среди них натурщиц снимает, и меня снимал! Погоди, я покажу!..
   И она убегала в другую комнату, притаскивала пачку снимков, на которых, точно, принимала под прицелом объектива всевозможные замысловатые фигуры, и тут же сама начинала изображать такие же нелепые позы, а затем, прыская смехом, падала мне на руки. А в другой раз вдруг проникалась ревностью к моим заботам о сохранности изваяний и кричала, требуя внимания к собственной особе:
   - Ты чего на них пялишься?! Сюда пялься! Что я, хуже, что ли? - и тут же с самым серьезным видом принималась драпировать каменных женщин простынями, а то и приносила ворох лифчиков и, сетуя, что размер не тот, превращала статуи в манекены, придавая им еще более нелепый вид.
   Но все это было потом, а тогда, на следующее утро, когда я, не без некоторой мути в голове после вчерашних возлияний, уже думал, что пора откланяться, не зная, под каким предлогом задержаться здесь подольше, Стас во время завтрака вдруг сказал:
   - Мы тут с Дашкой сниматься собираемся. Поехали с нами, поможешь.
   - Чем же это я могу вам помочь? - спросил я, словно не собирался сразу давать согласие.
   - Отвезешь нас, - заявил Стас, лыбясь так, словно знал, что может из меня веревки вить. И объяснил: - Знаешь Гольяновскую больницу?
   Этот знаменитый недострой, оставшийся с советских времен на севере города, конечно, был мне знаком, как и множество жутковатых слухов, окружавших это место. А Стас продолжал:
   - Я уже давно хотел Дашку там поснимать, да все руки не доходили. А теперь, раз есть транспорт... Да и помощник, опять же, не помешает.
   Я все-таки счел нужным изобразить сомнение: подходящая ли погода? Пасмурно, холодно, снег... Может, лучше летом?
   - Как раз сейчас там колоритнее, - возразил Стас. - Да и опять же, когда тепло, мало ли кто может там шляться... А зимой кто туда попрется? Дашка, брось возиться! - велел он, поскольку Даша затеяла было убирать со стола и мыть посуду. - Никуда твои чашки не денутся! Иди собирайся, а то пока доедем, уже темнеть начнет! И возьми термос, сделай кофе побольше!
   Через пять минут, увидев ее, вышедшую в коридор в джинсах и свитере, он осведомился:
   - Куда это ты так вырядилась? Живо все снимай! Ты мне голая нужна!
   - Я что - прямо так и поеду голая? - возмутилась Даша. - Стас, ты что?!
   - Накинешь на себя шубу, и хватит с тебя! Сама же затрахаешься там все время раздеваться-одеваться, в развалинах!
   С деланным возмущением пожав плечами, она удалилась и через минуту вновь предстала перед нами в чем мать родила, такая же прекрасная и идеально сложенная, как и тогда, когда я впервые увидел ее в сауне, и у меня при виде ее, такой восхитительной и желанной, тут же заныло и засвербело и между ног, и всюду, где только может ныть и свербеть - я так хотел ее, что готов был разделить ее даже со Стасом, лишь бы хоть чуть-чуть унять этот жар, который пробуждал во мне вид ее чудесного нагого тела. Но она уже запахнулась в шубку, обмотала шею шарфом, сунула босые ноги в теплые ботики и была готова к выходу. Стас повесил на себя свой кофр, мне всучили сумку с большим тяжелым термосом, и мы двинулись в путь.
   Отыскать Гольяновскую больницу не составило труда - ее обломанный серый зуб, торчавший над крышами окрестных девятиэтажек, был виден издалека. Оставив машину на другой стороне улицы, мы проникли на территорию больницы прямо через ворота - они, правда, были заперты на массивную ржавую цепь, но между их просевшими створками хватало места, чтобы туда мог протиснуться даже такой корпулентный человек, как Стас.
   Внутри на свежем снегу не было видно никаких следов, кроме собачьих, но чем ближе мы подходили к угрюмой громаде больницы, нависавшей у нас над головой, тем заметнее нервничала Даша, то и дело тревожно оглядывавшаяся на проделанный нами путь. Пару раз ее передернуло - правда, может быть, ей просто было холодно, в одной шубке и с голыми ногами. Признаться, и я сам против своей воли выуживал из памяти все, что приходилось слышать об этом зловещем месте - о проходивших здесь сборищах сатанистов, о найденных среди этих бетонных стен трупах, о лабиринтах здешних подвалов, в которых пропадали люди... Однако Стас так уверенно шагал вперед, что нам оставалось лишь безропотно следовать за ним.
   Внутри недостроя Стас какое-то время водил нас по сумрачным коридорам, заглядывал в пустые дверные проемы, морщил нос, но, наконец, отыскав помещение, особенно захламленное строительным и прочим мусором, с проглядывающими из-под снега следами кострищ и разными словами, накарябанными на голых стенах, он потер руки и заявил:
   - Отлично! Самое то что надо! Дашка, давай, иди сюда!
   - Стас, мне страшно! - пожаловалась она, не спеша разоблачаться. - Страшно и холодно! Давай уйдем отсюда!
   - А ты мне такая и нужна, напуганная! - ответил он, возясь с извлеченной из кофра камерой. - Я ж тебя не для "Вога" снимаю! Давай глотни кофейку и поехали! Сашка, возьми у нее шубку!
   Наконец, она разделась, сняла ботики и, ежась так, будто ступала по раскаленным углям, вышла на середину помещения. Следующие полчаса или час Стас помыкал ею как хотел: заставлял ее выгибаться то так, то этак, то требовал, чтобы она стеснительно закрывалась руками, то, наоборот, говорил, чтобы она держалась бесстыднее, и приказывал встать около притолоки с отведенными за спину руками, вызывающе поднятым подбородком и выпяченным животиком и грудями, то сажал ее на какие-то тумбы из грубого бетона, то ставил у стены, прямо под словом из трех букв, то командовал прижаться к стене, которая своим тяжелым брутализмом подчеркивала Дашину наготу и беззащитность, а еще - бархатистость ее кожи, изящный изгиб спины, округлость задницы, - и щелкал, щелкал без конца, будто сросся со своей камерой. Озноб Даши, мелькавший в ее глазах испуг при каких-то посторонних звуках - все это ничуть не портило кадры, только добавляя им пикантности и эротизма: в эти мгновения Даша была не моделью, вывезенной на съемки, а просто девушкой, невесть как попавшей, потеряв одежду, в эти опасные развалины.
   - Ну хватит уже, а? - порой не выдерживала она. - Ты - изверг! Холодно же! Придумал тоже - зимой здесь сниматься...
   - Ничего, - хитро скалился Стас, - потерпишь! У нас съемки круглоягодичные!.. - но, видя, что она уже совсем закоченела и посинела, разрешал: - Ладно, посиди погрейся!
   Закутавшись в шубу, она пила кофе, а Стас, едва дождавшись, когда она отойдет, требовал от нее подниматься и ставил ее в какую-нибудь новую вычурную позу. Она жаловалась, что от выпитого ей хочется в туалет, и Стас простецки предлагал ей сходить пописать в соседнюю комнату, по-доброму добавляя: "Если что, кричи". Она уходила в одних только ботиках, вздрагивая и опасливо озираясь по сторонам, а я, поддаваясь атмосфере этих руин, где в углах уже скапливалась темнота, не находил себе места, чуть ли не всерьез фантазируя, что больше мы Дашу не увидим, сколько ни будем ее искать среди этих безлюдных руин, и готов был бежать следом за ней и, не стесняясь присутствия при интимнейшем из процессов, стоять над ней, сидящей на корточках, пока она делает свои дела, но она уже возвращалась, постукивая зубами и от холода обхватив себя руками.
   Она уже и мне посылала робкие взгляды, в которых я читал: "Спаси меня от этого маньяка!", и я, откликаясь на них, тоже подавал свой голос: "Кончай, а то совсем нас заморозишь!" - но Стас лишь небрежно отмахивался от этих попыток бунта: "Тихо! Творческий процесс идет!". Наконец, когда он усадил ее прямо в снег, Даша, зачерпнув его рукой, слепила снежок и швырнулась им в Стаса. "Дашка, не бузи, у меня камера!" - заорал Стас, но она уже пульнула в него второй снежок, целясь в объектив, Стас решительно устремился к ней, она метнулась прочь и тут же, вскрикнув, плюхнулась на бетонную плиту, едва не напоровшись попой на торчавший из бетона прут арматуры. Вокруг ее босой ноги по снегу расплывалось багровое пятно. Я первым подскочил к ней, опустился на колени и взял в руки ее ступню. Тут же и мои ладони окрасились кровью, вытекавшей из Дашиной пятки. Кровотечение было таким сильным, что я даже немного испугался. Притронувшись к ране пальцем, я нащупал что-то твердое - Даша опять вскрикнула и ее руки вцепились мне в плечи, - и вытащил из-под кожи острый осколок зеленого бутылочного стекла, наискосок впившийся Даше в пятку. Стас, тоже обеспокоенный, по моему кивку накинул на Дашу шубку, а я прижал к ее ране собранный по углам помещения более-менее чистый снег, который тут же стал набухать красным, пропитываясь кровью пополам с талой водой. Наконец, когда кровотечение приостановилось, я залепил рану собственным носовым платком, после чего, бросив сумку с термосом и Дашины ботики на Стаса, подхватил Дашу на руки и понес ее к выходу. Мне лишь раз пришлось поставить ее на ноги, когда мы пролезали через ворота обратно на улицу, а затем я снова так и нес свое пушистое пораненное чудо до самой машины.
   Уже дома, на Соколе, где Даша скрыла свои прелести под наброшенным на тело пледом, я усадил ее на диван, смазал ее рану йодом, найденным у них в аптечке - на этот раз Даша, стиснув зубы, не издала ни звука, - потом залепил пластырем, после чего сел с нею рядом, обнял ее и сказал, доверительно наклонившись к ее уху:
   - Дашка, ты сводишь меня с ума! Бросай своего Стаса, перебирайся ко мне! Я тебя всю жизнь на руках носить буду!
   - Нет, милый, - ответила она ласково и чуть жалобно, еще теснее прижимаясь ко мне и проведя ладонью по щетине у меня на подбородке, - я не могу... Ты - сильный, а он - нет... Он без меня пропадет...
   - Это я без тебя пропаду, а он-то как раз выживет, - заявил я, примериваясь, как бы подкрепить свои слова поцелуем. Но тут явился Стас, успевший скачать снимки и распечатать их на фотопринтере.
   - Это пробные, - объяснил он. - Я еще не обрабатывал.
   Я немедленно завладел пачкой, полный решимости присвоить ее и больше никому не отдавать. Стас снимал классно: мало того, что игра света и теней на Дашином теле подавала все выпуклости и изгибы ее фигуры в самом выгодном свете - от снимков веяло какой-то невыразимой жутью, словно кроме изображенной на них девушки, в мире больше не осталось ни одной живой души. Но сама Даша, не забыв о перенесенных страданиях, не скупилась на придирки, честя фотографа на все лады.
   - Что за уродство! Что за пошлость! - едва не плевалась она при виде каждого следующего снимка, не щадя и самой себя, будто фотографу позировала какая-то другая модель: - Ну и корова! Что это за вымя у нее? Ноги - тумбочки, пузо отвислое, жопа целлюлитная!.. Ты меня ради этого инвалидом сделал? - нападала она на Стаса. - Ну ничего, будешь знать! Вот теперь неделю с кровати не встану - сам будешь еду готовить и горшок за мной выносить!
  * * *
   Уже на следующий день, не выдержав жизни вдали от Даши, я сорвался и по пробкам добрался до Сокола, хотя сам же утром звонил туда и узнал от Даши, что нога у нее почти не болит.
   Дверь мне открыл Стас, у которого на шее висела камера. Увидев меня, он сказал озабоченным голосом, как человек, которого отрывают от важного дела:
   - А, это ты... Заходи! - и крикнул вглубь дома: "Дашка, это Саня приехал!", на что из другой комнаты тут же отозвался звонкий и радостный Дашин голос: "Саня, привет!". - Ты иди сразу к ней, - добавил Стас. - Мы тут работаем...
   И верно, сквозь двери зала-студии я увидел там посреди пустого пространства, очищенного от убранных в сторону статуй, в окружении светоотражающих экранов, совершенно голую девицу, длинноногую и худющую, с торчащими из-под кожи ребрами и накачанными губами на надменном лице. Она даже не подумала прикрываться и вообще ничем не показала, что заметила появление нового человека, хотя мой взгляд, обежавший ее фигуру, на пару мгновений встретился с ее профессионально-безразличным взглядом. Впрочем, Стас тут же метнулся в студию, прикрыл за собой дверь, и из-за нее послышались его команды: "Та-ак, повернись! Подними руки!" - я же, едва сбросил ботинки и куртку, поспешил к Даше.
   При виде меня Даша, лежавшая на диване, просияла так, что это зрелище более чем искупало ковыряние по московским пробкам. Она приподнялась, сбрасывая с себя плед, под которым на ней не было ничего, кроме застегнутой на пару пуговиц рубашки, протянула мне руки, и миг спустя мы уже целовались с ней так страстно, словно не виделись долгие годы, и лишь затем, с трудом сдерживая порыв немедленно заняться с ней любовью, я спросил, вспомнив о том, что вообще-то приехал проведать больную:
   - Ты лежишь?
   - Какое там! - махнула она рукой. - Попробуй полежи с этим паразитом! Он как маленький, ей-богу - сам ничего не сделает, все за него приходится делать! - и тут же, демонстрируя заботу о сожителе, окликнула его: - Ста-ас!
   - Чего тебе? - откликнулся тот недовольно.
   - Ты врачу звонил?
   - Нет еще! - отозвался Стас.
   - Вот видишь? - сказала Даша. - Даже врачу сам позвонить не может, на спину пожаловаться. А ночью так ныл, так охал, будто это он тут инвалид, а не я! Кто за него будет симптомы описывать - я, что ли?
   Тем временем доносившиеся из зала Стасовы команды: "Ложись на бок! Бедро повыше! Попу выпяти!" сменились другими, совсем нетворческими стонами и воплями. Даша замолчала, некоторое время прислушивалась, жестом велев молчать и мне, а затем заскрежетала зубами и прошипела:
   - Это так-то у него спина болит!.. Вот ведь бабник! Вот ведь ходок! Ну, я ему покажу! - и тут же привлекла меня к себе, стремясь поскорее избавить от одежды и себя, и меня, а ее тело пылало таким жаром, что, казалось, сейчас мы с ней сваримся заживо. Она раскрывалась мне навстречу так, будто рвалась к блаженству, равного которому не найти во всем подлунном мире. И мы могли бы вечно утолять переполнявшую нас страсть, так и не находя утоления, если бы не голос Стаса, позвавшего нас обедать.
   - Все готово, приходите! - крикнул он. - Дашка, ты к столу выйдешь?
   Издав капризное "Ох!", он спустила ноги с дивана и начала надевать рубашку.
   - Чего тебе туда идти? - спросил я, тоже приводя себя в порядок. - Лежала бы лучше, я все тебе принесу.
   - Нет, я пойду, - заявила Даша. - Присмотрю там за ним с его кикиморой!.. Да не переживай ты, - успокоила она меня, - у меня уже почти все прошло. Это я так лежу, пытаюсь приучить Стаса к самостоятельности.
   Все же, натянув еще и домашние штаны, она поднялась, опираясь на меня, и так же, повиснув на мне и почти не наступая на пораненную ногу, доковыляла до кухни. Стас расселся там за столом, а хозяйничала его модель, не потрудившаяся нацепить на себя ни малейшего клочка ткани. Задернуть занавеску тоже никто не удосужился, хотя кухонное окно выходило прямо на улицу. Стас представил мне девицу как Раису, и она в ответ на мое "Очень приятно" соизволила чуть улыбнуться и церемонно протянула мне руку для пожатия. Затем она все с тем же надменно-безразличным выражением на лице достала из духовки разогревавшуюся пиццу, заказанную по телефону, и я принял у нее из рук кусок пиццы на тарелке, будто обедать в компании голых женщин было для меня самым обычным делом и будто самым обычным делом была собравшаяся за столом компания: хозяин дома, хозяйка, гость, с которым хозяину только что изменяла его сожительница, и гостья, с которой хозяин только что изменял своей сожительнице. Даша тоже вела себя очень церемонно, отвечая на всякие проявления заботы со стороны Раисы вежливым "спасибо", та по-прежнему демонстрировала холодную манерность, я больше молчал, про себя забавляясь этой ситуацией, а беззаботнее всего вел себя Стас, прихлебывавший пиво и травивший фотографические байки. Втроем с Дашей и Раисой они обменивались репликами про общих знакомых, Даша вновь пилила Стаса за то, что он так и не позвонил врачу, Раиса предлагала желающим добавки, потом она с тем же церемонным видом забрала у всех тарелки и поставила завариваться чай.
   - Вот видишь, - сказал я Даше после обеда, когда мы с ней вернулись в жилую комнату, а Стас вновь уединился с Раисой в студии, - зря ты думаешь, что Стас без тебя пропадет. О нем и без тебя есть кому позаботиться!
   - Это если в доме есть кто-нибудь, - возразила она. - Ты думаешь, к нему каждый день модели приходят? А не будет никого, так он сожрет все, что есть в холодильнике, а потом помрет с голоду.
   Она замолчала - за неплотно прикрытой дверью студии вновь послышались страстные женские вскрики и сосредоточенное мужское сопение. На этот раз Даша, вместо того, чтобы шипеть и возмущаться, захихикала и, прильнув ко мне, зашептала:
   - Слышишь? Слышишь, как она о нем заботится? А? Слышишь, что вытворяют? Во дают! Пошли посмотрим, а?
   - Лежи уж, больная! - усмехнулся я в ответ. - Чего нам на них смотреть, сами сумеем не хуже! - и поспешил доказать это, своими ласками стараясь исторгнуть из Даши те же знойные звуки, которые издавала в соседней комнате костлявая модель.
   Потом, когда в студии возобновился творческий процесс, я, тоже зараженный порывом к творчеству и не зная, как еще выразить нежность и любовь к лежавшему рядом со мной дивному созданию и страсть к обладанию им, поднял с пола валявшийся среди прочего хлама черный маркер и, наклонившись над Дашей, написал прямо у нее на коже пониже груди, снабдив надпись стрелочками, указывавшими на соответствующие части ее тела: "Это сиськи моей любимой. Я их тискаю".
   - Ой, щекотно! - воспротивилась было Даша, но тут же, увлеченная этой новой игрой, приподняла голову и стала читать по слогам, следя за движениями маркера: - "Я... их... тис... ка... ю..." - едва дочитав, она взорвалась смехом восторга и бросилась целовать меня, между поцелуями заливаясь хохотом и приговаривая: - Сиськи тискаю! Тиськи сиськаю!
   Потом она потянулась к лежавшему неподалеку телефону, вручила его мне и заявила:
   - Это надо запечатлеть! Снимай! - она было томно раскинулась на диване, ложась так, чтобы были хорошо видны и ее груди, и надпись, но, не выдержав, снова прыснула и повторила свою несуразицу: - Тиськи сиськаю!..
   Едва сделав снимок своего первого шедевра, я вновь схватил маркер и снова писал у нее на животе, на этот раз проведя стрелку к ее пупку: "Это пупок моей любимой. Я в него тыкаю".
   - Ты!.. Тыкаешь! - ощерилась Даша, прочитав новую надпись. Подскочив, она накинулась на меня и сама принялась молотить меня кулачками и тыкать пальцами, стараясь попасть мне в пупок, но попадая в основном под ребра, а я, отбиваясь и отводя ее тычки в сторону, тыкал ее в ответ - и в пупок, и куда получится - и приговаривал: "Да! Тыкаю! Тыкаю! Тыкаю! В пупок!". Наконец, я вновь повалил ее на диван и громко не то фыркнул, не то хрюкнул ей прямо в пупок, щекоча его своими губами. Это вызвало у Даши такой приступ хохота, что она долго не могла вымолвить ни слова. Все уже давно забыли, что было причиной веселья, а Даша все лежала навзничь, и ее грудь, мешая ей отдышаться, сотрясали все новые спазмы смеха. Тем временем я писал у нее на животе новые слова, на этот раз устремив стрелку к самой ее промежности: "Это пиписька моей любимой. Я ее в нее трахаю".
   Эта пошлая надпись почему-то привела ее в страшный восторг. Повиснув у меня на шее с блаженным "Ах, милый!..", будто я только что подарил ей брильянт невозможной величины и красоты, она схватила телефон и обснимала мою надпись со всех возможных ракурсов. Наконец, пресытившись этим занятием, она потребовала:
   - Дальше! Пиши еще!..
   Тогда я, перевернув ее на живот, вывел маркером у нее на спине чуть повыше ягодиц: "Это попка моей любимой. Я ее по ней шлепаю".
   - Что, что ты там написал? - спросила Даша с живейшим интересом, когда я закончил надпись. - Прочти!
   Но я, преисполнившись коварнейших намерений, ответил:
   - А ты сама угадай! Не угадаешь - выполнишь мое желание!
   Даша недовольно надула губы, но тут же согласилась:
   - Хорошо! Но только чтобы это не была гадость какая-нибудь! - и выговорила себе условие: - С трех попыток!
   - Не будет никаких гадостей! - заверил я ее. - Тебе понравится, вот увидишь!
   - Ну ладно! - капризно сказала Даша. - Только ты помогай, покажи, как ты писал!
   Я провел пальцем по надписи, повторяя путь, проделанный маркером.
   - "Это попка моей любимой", - стала угадывать Даша. - "Я ее... ее... глажу!"
   - Неверно!
   - "Я ее ласкаю!" - сделала она вторую попытку.
   - Неверно!
   - "Я ее целую!" - попыталась она угадать в третий раз и сразу же дала сама себе еще шанс: - "Она очень красивая!"
   - Неверно! - провозгласил я. - Всё, три попытки, не угадала!
   - Так нечестно! - заскулила Даша. - Это слишком сложно! Ну, - стала требовать она ответа, распираемая любопытством, - что ты там написал?
   Не отказав себе в удовольствии вновь провести пальцем по всем изгибам и закорючкам, оставленным маркером на ее коже, я стал объяснять:
   - "Э-то поп-ка мо-ей лю-би-мой. Я е-е по ней шле-па-ю!"
   - Ты! Шлепаешь! Меня! По попке! По моей попке! - вскричала Даша. - Какая наглость! Какое безобразие! Руки прочь от моей попки!
   Она взвилась и, схватив подушку, бросилась дубасить меня ею по голове и по лицу, но я, вырвав у нее подушку, повалил ее лицом на диван, прижал сверху и в самом деле принялся охаживать ее розовые ягодицы ладонью, входя в раж и приговаривая: "Вот тебе! Вот тебе! Вот тебе! По попке! По попке!" - а она брыкалась, пытаясь вырваться, но ее возмущенные вопли, сменившиеся жалобным: "Ну все! Ну хватит! Перестань! Больно!" - распаляли меня все сильнее. Эту вакханалию насилия прервал Стас, появившийся в дверях и шикнувший:
   - Тихо вы тут! Расшумелись! Работать мешаете!
   Он тут же исчез, а я мигом остыл и, устыдившись своей жестокости, нагнулся над Дашиной попкой, покрасневшей от побоев, и стал целовать ее со словами: "Досталось бедной попе? Больно бедной попе? Сейчас мы ее будем лечить - такую звонкую, сладкую, замечательную, дивную попу" - прерываясь для того, чтобы спросить: "Тут больно?" - "Ага!" - отвечала Даша, и это место тут же подвергалось новому поцелую. - "А тут?" - "И тут больно!" - и я целовал ее в еще один кусочек попы. По мере того, как я покрывал Дашины ягодицы поцелуями, ее жалобные хныканья сменялись блаженными стонами. Наконец, когда я облизал и обслюнявил каждый клочок кожи у нее на заднице, Даша издала томный вздох и, переворачиваясь на спину, важно сказала:
   - Да, попа у меня замечательная. И сейчас тебе за это будет награда!
   Вскочив с дивана, она доковыляла до письменного стола и, порывшись в нем, откопала огромный снимок в формате А2, который и вручила мне со словами:
   - Вот тебе попка, можешь шлепать ее сколько угодно!
   Весь снимок занимала женская задница, снятая очень фактурно - на фото можно было рассмотреть каждый волосок и каждый пупырышек на коже. По двум ямочкам чуть выше ягодиц я без труда распознал в этих полушариях Дашину пятую точку, но все же спросил:
   - Это твоя?
   - Ага, - кивнула Даша. - Это у Стаса был такой проект, "Человек происходит из отряда голожопых". Попки всех видов и размеров.
   - А автограф?! - потребовал я.
   - Сейчас, будет тебе автограф... Подай косметичку.
   Отыскав в косметичке губную помаду, Даша накрасила губы и со звонким чмоком прижалась ими к одной из ягодиц на снимке, оставив на ней ярко-красный отпечаток.
   - Вот! - сказала она. - На долгую память! - и мне в ответ не осталось ничего, кроме как вновь впиться поцелуем в ее губы.
   - Так, а теперь желание! - вспомнил я, когда Даша капризно отпихнула меня, заявив, что сейчас я ее задушу. - Не думай, что ты этим снимком отделаешься!
   - Ну, и что же я должна сделать? - спросила Даша, глядя на меня с интересом.
   - Ты должна... - хищно сказал я, сделав драматическую паузу, - ...поехать со мной на юг!
   Даша пришла в явное замешательство.
   - Милый, я бы с радостью... - наконец сказала она. - Но как же Стас? Он же тут пропадет без меня!..
   - Да ничего с ним не случится, с твоим Стасом, за неделю-другую! - возразил я. - В конце концов, накупишь ему доширака, и с ним он как-нибудь справится!
   Но мне пришлось еще долго ласкать ее, тискать, целовать, шлепать по попе за непослушание и целовать снова, прежде чем я выпросил у нее согласие отправиться в теплые края месяца через три, когда там начнется купальный сезон. Расчет был на то, что Даша, ненадолго покинув Стаса, убедится в его дееспособности и перестанет ныть, что он не в состоянии прожить без ее опеки. Но до тех пор оставалось только ждать.
   Тем временем Стас крикнул из коридора, что они с Раисой уходят. Хлопнула дверь, и мы остались вдвоем.
   - Ладно, надо смыть с тебя этот непотребный боди-арт! - сказал я. - Давай-ка мне на ручки - и в ванну!
   И несмотря на ее протесты и заверения, что эти мои художества ей очень нравятся, я подхватил ее на руки, отнес в ванную комнату, уложил в старенькую ванну с въевшимися в эмаль рыжими разводами на дне, пустил воду и принялся оттирать с Даши следы маркера, не упуская случая пройтись губкой по самым интимным и укромным местечкам ее тела, а потом, конечно, сам, поспешно сдирая с себя одежду, плюхнулся к ней в ванну. "Ненормальный! Ну ненормальный же!" - кричала Даша и отбивалась, пытаясь умерить мой пыл, а я радостно отвечал: "Ага!" и покрывал поцелуями ее щеки, глаза и губы, не смущаясь вкуса мыльной пены, попадавшей мне в рот. Потом я вытер ее полотенцем, отнес в комнату, опустил на диван, и там наши любовные игры возобновились. Чем больше она была моей, тем больше я ее хотел. В те дни мы неразумными детьми, доводя друг друга до полного изнеможения, предавались сексу так неистово и самозабвенно, будто открывали новый материк.
   Снимок Дашиной попы я вставил в рамку и повесил у себя на самом видном месте.
  * * *
   Потом я уже не удивлялся, встречая в доме на Соколе голых натурщиц, хотя не все Стасовы модели пренебрегали условностями, как давешняя Раиса - иные из них при появлении постороннего немедленно требовали закрыть дверь в студию и не покидали ее, не одевшись подобающим образом, - но меня все так же удивляло, где Стас находит всех этих мужчин и женщин, готовых сниматься нагишом.
   Все так же меня удивляло и то, зачем ему нужны эти жуткие чувырлы, если рядом с ним ходит такое восхитительное существо. Не сказать, впрочем, чтобы после фотосессии в руинах Даша больше не позировала Стасу. Однажды он порадовал меня новой серией ее снимков, подрядившись сделать несколько кадров для какого-то эзотерического журнальчика - реликта безумных девяностых, еще выходившего и даже имевшего подписчиков. С помощью задернутых штор и пламени нескольких свечей ловко создав мистическое освещение, Стас закутал голую Дашу в прозрачную кисею и снимал ее в этом антураже в роли жрицы таинственного культа, а для следующего кадра заставил ее лечь на живот и воткнул ей в попу горящую свечку. Потом она жаловалась на парафин, накапавший ей на кожу, и я, конечно, не упустил возможности лечить ее ожоги поцелуями.
   В погожие дни, когда Стас был занят съемками, мы с Дашей отправлялись гулять и порой часами бродили под сенью наших родных высоток, кондового московского ар-деко, этих доморощенных эмпайр-стейт-билдингов в кудрявых финтифлюшках, обломками гигантского семисвечника натыканных кое-как в муравейник столицы. Я мог завести Дашу невозможными проходными дворами и подворотнями в глубину трущобного квартала, куда не всякий человек по собственной воле сунул бы нос, и там с гордостью демонстрировал ей очередную халупу с чудом уцелевшим необычным маскароном под крышей, с остатками сбитой рустовки или с доживающей свои дни барочной лепниной; точно на фамильные сокровища, я обращал Дашино внимание на фонарные столбы царского времени или на такие редкости, как последний сохранившийся в городе дом с галереями во дворе, а то, случайно обнаружив под ногами чугунную блямбу люка со старорежимной надписью "Мюръ и Мерилизъ", мог проторчать над ней полчаса, пытаясь носком ботинка счистить с железяки вековую грязь и предлагая Даше оценить прелесть реликта во всей его обшарпанной красе.
   На смену холодам и сумраку зимних месяцев шла весна, и город, подобно встающей поутру с постели женщине, растрепанной и подурневшей после долгого сна, сбрасывал с себя покровы снега, чтобы к лету, приведя себя в порядок и прихорошившись, вновь стать привлекательным и нарядным. Даша, заражаясь разлитым в весеннем воздухе сладким духом свободы, порывалась забраться на парапет над Москвой-рекой и ходить по нему, держа меня за руку - а затем, отпуская ее, принималась танцевать на одной из гранитных тумб, перемежавших чугунные решетки, и при мысли о том, что сейчас она не удержит равновесия и свалится в реку, у меня мутилось в голове и я готов был орать на нее, чтобы она прекращала эти глупости - но Даша уже сама с легким "о-оп!" спрыгивала с тумбы прямо в мои объятия и я начинал ее бранить: "Ты меня до инфаркта доведешь!", хотя Даша меня не слушала - увидев плакат "Москва читающая", с непосредственностью младенца она повторяла его вслух, радостно продолжала: "Москва писающая!" - и тут же хихикала, закрывала рот ладонью и сконфуженно поправлялась: "Пишущая!..". "Милый, я такая дура!.." - спешила извиниться она, нарываясь на заверения в том, что лучше ее нет никого на свете.
   Так же увлеченно она лезла под струи фонтана у Дома художника и бросалась тискать пробегавшую мимо собачонку, белого шпица, смешно семенившего на коротких лапках - "У-ти, моя миленькая! У-ти, моя славная"; услышав вылетающие из дверей кафешки звуки старой песенки - "Per ballare il letkiss non c'e molto da imparare - lasciati baciare - lasciati baciare..."2 - она выделывала под них на асфальте изящные па, не смущаясь толпы китайских туристов, ловивших ее в свои объективы, а затем в этой же самой кафешке заказывала себе "крокоде", в ответ на мои попытки поправить ее упрекая меня самого в невежестве: "Ну крокодилы же! Там, где они водятся, и чай этот пьют".
  ------------------
  2 "Lasciati baciare col letkiss". Исполнялась сестрами Кесслер.
  
   Примерно тогда же состоялось и мое знакомство с Люсьеной. Явившись как-то раз в "Шоколадницу", где Даша назначила мне рандеву, я обнаружил ее там в компании с неизвестной мне барышней. Это была фигуристая девица, пожалуй, возрастом чуть старше Даши, обладательница могучих бедер, едва влезавших в узкие джинсы, грудастая, губастая - не девушка, а мечта олигарха.
   - Привет, Саня! - окликнула меня Даша. - А это Люсьена, знакомься, - представила она свою компаньонку.
   Всякий, кто влюблен, подтвердит, что он готов ревновать объект своей любви ко всему миру. Что уж говорить про меня - в каждом, кто пытался заговорить с Дашей или просто оказывался рядом, я видел угрозу, каждая помеха к тому, чтобы безраздельно завладеть ее вниманием, становилась для меня концом света. И Люсьена, при всех ее формах и телесных достоинствах, способных не одного мужика вогнать в экстаз, никак не могла вызвать у меня симпатии. К тому же она была совершенно не в моем вкусе, а в сравнении с Дашей и вовсе выглядела брутальным карьерным самосвалом рядом с изящным "феррари". С кислым видом, размышляя о том, зачем эта деваха с вычурным именем свалилась мне на голову и долго ли мне придется делить с ней Дашино общество, я сел за столик и подозвал официанта, чтобы заказать кофе. Даша, какая-то особенно резвая и оживленная - я даже заподозрил, что они с Люсьеной успели хватануть чего-нибудь более крепкого, - умудрялась вести два отдельных разговора, и со мной, и со своей подругой, я же, не совсем впопад отвечая на Дашины реплики, вдруг ощутил, что к моей правой ноге прикоснулась, прижалась, а затем и начала настойчиво тереться об нее чужая нога. И это была не Даша, сидевшая слева от меня. Со мной недвусмысленно заигрывала Люсьена, видевшая меня впервые в жизни и не успевшая перекинуться со мной и парой слов.
   Чувствуя изрядную неловкость, я поспешил отодвинуть ногу. Люсьена еще пару раз ткнулась носком ноги мне в лодыжку, но убедившись, что я не собираюсь отвечать, угомонилась. Минут через пять она и вовсе оставила мне поле боя, взглянув на часы и вскочив на ноги с решительным: "Ну все, Дашка, я побежала, мне пора!". Но при всей поспешности ее ухода она долго прощалась с Дашей, прижав ее к себе, чмокая ее в щеки, а напоследок на глазах у всего зала надолго присосавшись к ее губам - и лишь оторвавшись от них со смачным "М-м-ма!", наконец удалилась, еще и успев, прищурившись, послать мне многообещающую сладкую улыбку. Это прощание и вовсе заставило меня скрежетать зубами - она что, не сумев соблазнить меня, теперь в отместку хочет соблазнить мою подругу? Я, ничего не зная о Люсьене, почему-то готов был поверить, что она способна на такое. И, как в дальнейшем показали Дашины рассказы, я был недалек от истины.
   - Кто такая? - угрюмо спросил я, глядя, как Люсьена удаляется между столиками, едва не задевая за них бедрами. Ей вслед оборачивались - этого она добилась без особого труда.
   - Это моя лучшая подруга! - заявила Даша. - Саня, ты должен ее полюбить! Вот увидишь - она очень даже стоит того!
   - Вот еще! - фыркнул я. - Я тебя люблю, и больше мне никто не нужен!
   Однако же, с того дня Люсьена заочным образом плотно вошла в мою жизнь. Когда на Дашу нападала говорливость и она принималась осыпать меня историями о своих многочисленных друзьях и знакомых, в этих историях регулярно всплывало имя Люсьены. В Дашиных рассказах она представала каким-то монстром сексуальных утех, не отказывающим себе ни в чем и способным на самые сумасшедшие выходки, подробности которых Даша увлеченно излагала, пересыпая свои сюжеты именами, которые мне ровным счетом ничего не говорили.
   - Ты представляешь, - вещала она взахлеб, описывая вечеринку у своей безумной подруги, - что Люсьена нынче выкинула! Народ танцует, а она вдруг ставит эту песню - "Помоги мне" - ну, знаешь, из "Бриллиантовой руки", выходит на середину - и народ, конечно, кричит: "Стриптиз! Стриптиз!", в ладони хлопает, подбадривает. Она вроде как чуть смущается, а затем начинает. И такое вытворяет, что мы все начинаем обалдевать. Ты бы видел, как она вертелась!.. Падает на пол, извивается, будто ее что-то душит, срывает с себя одежду, словно та жжет ей кожу, а мы ждем - на чем же она остановится? Но она уже и лифчик с себя срывает, а потом хвать со стола острый нож! Мы даже испугаться не успели, а она, оттянув на бедре трусики - р-раз их ножом! Только резинка щелкнула. И потом точно так же - р-раз на другом бедре. Трусики с нее мигом слетают, а она стоит перед нами голая, держит сиськи на ладонях, будто их нам предлагает, - и Даша изобразила, как ее легендарная Люсьена это делала, - и говорит: "Отдамся всем, кто захочет. Можете, мол, трахать меня хоть классически, хоть в попку, хоть в рот - как угодно, хоть сразу несколько. Одно условие - прямо здесь, никуда не уходя". Видит, что все мы стоим в ступоре, и добавляет: "Тогда, может, девушки? Мое предложение к вам тоже относится". Все молчат, и тогда она садится на диван, расставляет ноги и говорит: "Ну, раз желающих нет, придется самой себя ублажать". Запускает в пипиську пальцы и начинает мастурбировать - красиво так, по всей науке, со вздохами, со стонами, пальцы время от времени облизывает... Тут уж Артем не выдерживает. А что ему? Ему не впервой ее трахать. Он подходит к ней, приподнимает, сажает к себе на колени, сует ей в рот свой язык, а рукой лезет ей между ног - а она выгибается, манит его тянуться губами ей вслед... - и Даша снова показала, как это происходило, - в общем, не прошло и минуты, как она уже сидит верхом на нем, он в нее кончает, а она на нем прыгает в экстазе. И тут вдруг Денис бросается к ним, поскорее расстегивая штаны, пристраивается к ней сзади, хватает ее за полупопия, - употребила она свое любимое словечко, - пытается их раздвинуть, чтобы добраться до ее ануса, но не успевает - может, перевозбудился, а может, никогда никого в анус не трахал и толком не знает, как это делается, - и кончает ей прямо на попку. Видя это, Наталья пикирует на него, хватает его член ртом и начинает сосать - хотя зря старается, ей удается только сперму с него слизывать. А вокруг бегает Антон, жмет на кнопку, снимает все подряд. Тут на него Алка и Оксана с обоих сторон бросаются, валят на ковер - и давай с него штаны сдирать. А он только брыкается и пытается из-под них выбраться, пока его не задушили. Я смотрю - а эти голубки, Андрей и Полина, в темном уголке, уже почти успели друг друга раздеть и сплелись так, что не поймешь, где чья рука и нога. Тут и девочки-скромницы Юля и Олеся смотрят друг на друга, читают у себя в глазах: "Все наслаждаются, ну а мы-то что тормозим? Пора и нам вкусить от жизни удовольствий..." - и тут их как бросает друг к другу, как они сливаются в поцелуе, так они и уходят из комнаты, не в силах друг от друга оторваться...
   И поди пойми, вправду ли происходило описанное, или она сама все это насочиняла в приступе извращенного вдохновения?
   - Ну, а ты-то что? - не выдержав, прерывал я ее. - Ты только смотрела?
   - О, милый, - восклицала Даша с той непосредственностью, которая чаще восхищала меня, но порой приводила в бешенство. - Если бы ты видел, что я там вытворяла, ты бы писал кипятком!..
   - Да уж, - цедил я сквозь зубы. - Интересно было бы посмотреть...
   - Ну миленький, - говорила она, будто упрекая меня за мою зависть, - кто же виноват, что тебя там не было!.. Ты же сам фыркаешь, когда я тебя к ней зову. Только ты не думай, - добавила она, - что у Люсьенки всегда так. Не знаю, что это на нее нашло...
   - Ох, отлупить бы тебя надо за такие приключения! - бросал я в сердцах.
   - Не надо меня лупить, я хорошая! - отвечала она, надувая губы.
   И у нее был такой вид обиженной невинности пополам с вызовом во взгляде исподлобья, что я у всех на глазах бросался целовать ее насупленное личико, чтобы согнать с нее это выражение обиды, а в голове теснились идеи о том, как бы поскорее воспроизвести все то, что она понарассказывала, но, разумеется, не в компании, а сугубо вдвоем, не подпуская никого другого на пушечный выстрел. А в следующий раз она преподносила мне новую историю о своей Люсьене, и я опять сердился, а она обижалась, но как было сказано в каком-то старом фильме, для того и ссорятся, чтобы потом мириться, и очень скоро в мире снова было не найти любовников, более нежных друг к другу, более чутких и заботливых, чем мы с Дашей.
  * * *
   Серию "Человек происходит из отряда голожопых" Стас предъявил миру на вернисаже в одном из тех культурных центров, которые возникли на бывших предприятиях в московской промзоне. Выкрашенные в белый цвет кирпичные стены зала, отведенного Стасу, были увешаны снимками всевозможных задниц - впрочем, вопреки названию цикла, не только голых, но и прикрытых одеждой. Это был настоящий гимн попке. Здесь можно было найти попки на любой вкус: и молодые, и старые, и огромные, расплывшиеся от жира, и маленькие и крепенькие, как апельсин; попки упругие и попки рыхлые, похожие на тесто, вылезающее из кадки; попки выпуклые, попки обвислые, попки, упакованные в узкие джинсы, попки фигуристок, открытые на всеобщее обозрение задравшейся юбчонкой, попки, перетянутые, словно подарочной ленточкой, стрингами, попки, едва выступающие двумя бугорками из-под ткани коротенького вечернего платья; попки розовые, попки загорело-бронзовые, попки, покрытые, словно росой, мельчайшими бусинками воды - и их нежная фактура ощущалась на снимках настолько явственно, словно ты сам чувствовал ее собственной ладонью... Была в этой серии даже попка какой-то негритянки. Что и говорить, Стас проделал титаническую работу.
   Народу на открытие собралось изрядно. Пространство под пересекавшимися над головой черными швеллерами, служившими опорой для светильников, то и дело озаряло сверканье вспышек - зрители переснимали Стасовы работы и на смартфоны, и на зеркалки, едва ли не более дорогие и навороченные, чем камеры, которыми пользовался сам Стас, причем чаще всего эти зеркалки, по моим наблюдениям, встречались в руках у молоденьких девчушек, явно не принадлежавших к профессиональным фотографам. Какой-то пожилой арт-критик в пиджаке и шейном платке попугайской расцветки, ранее со старорежимным жеманством целовавший Даше руку, без устали распинался о карнавальной культуре и значении телесного низа у Рабле, подливая себе в пластиковый стаканчик дармового коньяку, а в самого Стаса вцепилась остроносая грымза с крашеными в болотный цвет волосами и огромным янтарным колье поверх черного свитера, выясняя у него:
   - Скажите, Станислав, в чем, по вашему мнению, предназначение искусства? Иными словами, вы согласны с тем, что искусство должно учить нас чему-то, вести нас за собой?
   - Ну, в общем, да, согласен, - отвечал Стас.
   - А в таком случае что вы хотели сказать всеми этими снимками? Что вы имели в виду, снимая все эти задницы?
   На лице у Стаса было написано: "А не пошла бы ты!.. Я снимаю задницы, потому что мне нравится их снимать!". Но он ответил:
   - Я хотел показать красоту человеческой задницы, сказать, что задница - такая же легитимная часть тела, как, скажем, плечи или ноги, и что совсем не надо стесняться своей задницы и стараться скрыть ее от взглядов!
   - Да-а?.. А вы могли бы сами прямо сейчас, так сказать, предъявить всем нам свою задницу? Вы-то сами ее стесняетесь или нет?
   Стас лишь на мгновение замешкался с ответом.
   - Я-то мог бы, да, боюсь, народ не поймет! - и тут же добавил: - Но надеюсь, мой проект - еще один шаг в эту сторону!
   Я же, прихлебывая дешевый белый сушняк и наблюдая за публикой, сосредоточенно разглядывавшей Стасовы творения, проникался ощущением некоего когнитивного диссонанса. Не то что бы я думал, что эти снимки будут уместнее в борделе - но в том, как тщательно зрители скрывали свои эротические желания, которые мог вызывать у них этот в высшей степени чувственный материал, мне виделось что-то глубоко неправильное. Впрочем, разве не с точно такой же асексуальной миной полагается изучать в Уффици "Венеру Урбинскую", и разве не с такой же асексуальной миной в свое время изучал ее я сам, делая вид, будто эта нагая прелестница пробуждает во мне сугубо эстетический интерес, нисколько не волнуя меня как мужчину?
   Да, наверное, было бы вполне уместно, если бы здесь же отплясывали канкан танцовщицы с голыми задницами, или по залу ходили бы обнаженные барышни, позволяя всем желающим попробовать на их коже свои силы в боди-арте, или бы гостям подавали пирожные в форме разных частей тела, считающихся неприличными, но тот, кто пожелал бы все это устроить, опоздал бы лет на тридцать-сорок. Кажется, фривольнее всех в этом обществе себя вела Даша, ради вернисажа изменившая своим обычным джинсам в пользу изящного коктейльного платья - я даже и не подозревал, что оно есть у нее в гардеробе. Обращая внимание всех знакомых на такой же, как и тот, что висел у меня в квартире, снимок попы, только без отпечатка губ, она гордо объявляла: "Это моя" - и громко, на весь зал, спросила у меня, когда я оказался рядом:
   - Правда, моя попа самая красивая?
   Иной человек затруднился бы с ответом. Сравнить здесь было с чем, но я, ничуть не покривив душой, ответил:
   - Правда-правда! Другой такой нигде не сыщешь.
   Даша с довольным мурлыканьем потерлась щекой о мое плечо и заявила:
   - За честный ответ разрешаю тебе шлепнуть по ней два раза!
   - Пять! - тут же начал торговаться я и в итоге мы сошлись на четырех шлепках, которые она и получила от меня при первой же возможности.
   Положение, как говорится, обязывает, и по поводу столь важного события Стас в ближайшие выходные устроил на Соколе прием. Собственно говоря, устраивал его вовсе не он, а Даша, которой по мере возможности помогал и я; все участие Стаса в этом деле сводилось к тому, что он, сидя на своем диване, принимал звонки, выслушивал поздравления с творческим успехом и неизменно звал поздравителя приезжать, порой тут же крича: "Дашка, Акимов обещался быть! Текилы для него запаси!". Даша, погрязшая в хлопотах, вроде бы пропускала его реплику мимо ушей, но отправившись за покупками в ближайший "Ашан", не забывала снять с полки бутылку текилы.
   Народу явилась прорва, не меньше, чем на сам вернисаж. Среди гостей, заполнивших дом, я увидел кое-кого из компании Петюни, а затем прибыл и он сам. Кивая в сторону Даши, он заговорщически подмигивал мне, задавая глазами немой вопрос: "Ну как у вас с ней?" - а я, делая вид, что не понимаю, хмыкал и пожимал плечами. И в самом деле, что тут было ответить, как объяснить причудливость наших с ней отношений? "Официальный любовник при чужой сожительнице", "друг гражданской семьи" - так это следовало называть? Впрочем, не такими уж, пожалуй, они были и причудливыми на фоне того, что можно было наблюдать в нашем окружении. И я, и Петюня могли привести примеры двух мужей при одной жене, и двух жен при одном муже, и даже жизни вчетвером, когда два супруга на равных заботились о детях, прижитых ими с двумя совместными супружницами, и иных неожиданных комбинаций. Но мне все равно казалось, что словами тут ничего не опишешь, да и не хотелось откровенничать о подробностях своей интимной жизни.
   Ревнуя Дашу к толпившимся вокруг нее мужчинам - да и не только мужчинам, - я держался не без отчужденности, изображая из себя случайного визитера, она же, приняв от курьера гору пакетов с разной снедью, перетащила в зал со статуями Стасов проигрыватель и устроила танцульки под те же старые пластинки - и можно было видеть, как необъятный Стожаров под звуки "Кумпарситы", изображая знойное танго, без труда крутит и вертит ее в своих объятиях, отрывая от пола и едва не переворачивая вниз головой. По углам меж тем уже струился противный запашок анаши, смех становился неестественно громким, а в другой комнате несколько Стасовых моделей, включая и Раису, изрядно поддатые, пели хором, старательно имитируя вой ветра в пустой трубе. Погода выдалась хорошая, и многие из гостей, спасаясь от спертого воздуха, тусовались на улице, вконец вытаптывая траву на придомовом участке, а по всему району разносился дым сразу от трех или четырех мангалов. В самый разгар веселья явился недовольный сосед, вызвал Стаса, начал ему выговаривать - "Опять будет шум до утра?" - а тот отвечал, сохраняя верность своему рассудительному тону: "Ну что вы, народ уже расходится! Может, шашлычку? Водочки?" - и сосед, обезоруженный этим добродушием, угощался от его щедрот и уходил, забыв о желании поскандалить, а Стас возвращался к своим поклонникам, с которыми перед тем обсуждал свои последние работы.
   Он притащил пачку "голожопых", и та мигом пошла по рукам, вызывая оживленные комментарии: кто-то восхищался статями его моделей, кто-то - художественными качествами фотографий, но были и зоилы, недовольные то чрезмерным контрастом, то неудачным ракурсом, то небрежной композицией. В разгар этого обсуждения снимками завладела Люсьена, которая, конечно же, тоже была приглашена - и чуть раньше я уже видел ее с косячком во рту; перебрав снимки, она громко заявила:
   - Ты, кажется, все задницы переснимал, кроме моей! Меня-то когда снимать будешь? Сколько раз уж обещал!..
   - Да хоть сейчас! - откликнулся Стас, тут же потащил ее в дом и, приведя в студию, объявил: - Съемки обнаженной натуры, показательный сеанс! Давайте, расходитесь, освободите место!
   Публика разразилась бурными аплодисментами, но показательный сеанс сорвала Даша. Выйдя вперед, она возразила:
   - Никаких съемок, у нас тут танцы! Пошли танцевать!
   Она вытащила Люсьену на середину зала и под знойный медляк девицы пустились в танец, поочередно исполняя роли соблазнительницы и соблазняемой. Вдоволь наигравшись в этот спектакль страсти, напора, покорности и нежности, они с хохотом повалились друг другу на грудь, но дело этим не кончилось; облапав Дашу и обцеловав ее, Люсьена при всем народе расстегнула на ней штаны и полезла рукой прямо ей в трусики. Это для меня было уже слишком. Ладно, что к Даше липнут мужики - в конце концов я один из них и принял это как правила игры, с которыми приходится кое-как мириться; но когда еще и баба туда же - это уже ни в какие ворота не лезло. Шагнув к девицам, я оторвал их друг от друга, попытавшись воззвать к их рассудку:
   - Ну хватит, успокойтесь!
   - Отстань! - отмахнулась Даша, порываясь вновь упасть в объятия Люсьены.
   Ну и что мне было делать? Силой оттаскивать ее от подруги? Дать затрещину? Стиснув зубы, я отвернулся и двинулся прочь. Но Даша, второпях приводя одежду в порядок, тут же догнала меня:
   - Ну что ты, в самом деле? Уже и подурачиться нельзя! Не сердись, я люблю тебя! Идем, этот танец твой!
   Прижавшись ко мне, Даша повела меня в танце, во время которого так повисала на мне, обхватив ногами, так терлась об меня животом, грудями и бедрами, так сплетала свои конечности с моими, так настойчиво подставляла попу под мою ладонь, а потом вымогала у меня такой мощный поцелуй взасос, что не раз и не два я слышал рядом ехидное: "Это любовь! Это любовь!". За это ей можно было простить что угодно, и все-таки потом мы с ней еще раз поцапались из-за ее подруги. Это случилось уже ночью, когда гости частью разошлись, частью где попало заснули - и на диване в студии, и на составленных стульях, и прямо на полу, - и сам Стас, проводив последних, тоже уже храпел у себя, а я помогал Даше на кухне прибираться, собираясь потом отправляться к себе.
   - Слушай, поехали ко мне, - предложил я Даше. - А то здесь тебе и лечь-то негде.
   Это было верно: даже на диване рядом со Стасом успела нагло пристроиться одна из его моделей.
   - Нет, милый, - отказалась Даша. - Размещусь как-нибудь... Как же тут Стас утром управится без меня? А ты лучше возьми Люсьенку, - вдруг предложила она.
   Той, напоследок налакавшейся вискаря, тоже не нашлось места, и она дрыхла прямо в коридоре, на куче тряпок, постеленных заботливой Дашей, издавая носом тонкий свист и время от времени громко пуская газы.
   Вспомнив, как Люсьена на глазах у всех хватала ее за интимные места, я немедленно ощетинился.
   - Твоей Люсьене руки надо поотрывать! - заявил я. - У нее что, совсем тормозов нету?
   Даша, как всегда, тут же бросилась защищать подругу.
   - Милый, ну что ты на нее нападаешь! Подумаешь, немножко потискались! Ты что, ревнуешь меня к ней? Это же ничего не значит, я тебя люблю! Чем доказать? Вот хочешь, сейчас голая на улицу выбегу?
   Бросив свои грязные тарелки, она в самом деле начала стаскивать маечку. При виде того, как она раздевается, меня охватило понятное и привычное желание самому раздеть ее.
   - Не надо, что я, так тебе не поверю? - сказал я, заключая ее в свои объятия. Мои руки то помогали ей разоблачаться, то, охваченные нетерпением, жадно елозили по ее голой коже, то, стремясь облапать ее прелести, только мешали ей избавляться от одежды, но когда на Даше не осталось ни клочка ткани, она вдруг выскользнула, устремилась в коридор и, прежде чем я догнал ее, выскочила из дома - нырнув, как в реку, прямо в стену ливня, в этот самый момент хлынувшего из давно сгущавшихся туч, - и там, под струями воды, хлеставшими с небес, при вспышках молний, отсветы которых плясали по ее мокрому телу, пустилась в безумный и неистовый танец, бегая, вздевая руки, выпячивая к небу груди, словно отдаваясь дождю, раскрываясь ему навстречу подобно язычнице, исполняющей древний и дикий ритуал под яростные раскаты грома, сотрясавшие землю и небо. Я, насквозь промокший, наконец поймал ее, прижал к себе, целуя ее мокрое лицо и пряди волос, прилипшие к коже, и она тоже целовала меня, прерываясь, чтобы прошептать:
   - Милый, иди в дом, ты замерзнешь, простудишься!
   - И ты тоже иди, - шептал я в ответ, чувствуя, как под одеждой течет вода, заливаясь в башмаки.
   - Мне не холодно. Я после Стасовых съемок знаешь какая закаленная? - говорила она посиневшими губами, пытаясь унять дрожь, волнами гулявшую по ее телу под моими ладонями.
   В этот момент она казалась мне существом из иного мира, звездой, упавшей на нашу грешную землю, и это завораживало меня, наполняло непонятным восторгом, кружило голову, захватывая дух, словно передо мной разверзлась бездна, полная тайн мироздания, забрезжил ключ к загадкам жизни, к овладению вечностью, к бессмертию, - как тогда, в первую ночь в этом доме, когда она сомнамбулически танцевала в лунном свете, - и в то же время пугало, вызывало оторопь, так же, как бывало порой, когда Даша ночью мирно спала рядом со мной и в ее груди вдруг что-то начинало ритмично щелкать, тикая наподобие часовой бомбы, превращая ее из живой женщины в куклу, робота, соблазнившего меня, выполняя какую-то неведомую мне программу, в механизм, готовый разразиться взрывом и разнести на куски мою жизнь. Но в награду или в наказание мне было ниспослано это существо, явившееся из мрака ненастной ночи и готовое однажды исчезнуть в такой же ночи, она была моей, и я не собирался от нее отказываться.
  * * *
   Покончив с задницами, Стас взялся за новый проект, носивший условное название "Время". Теперь он отовсюду тащил в дом всевозможные часы - и работоспособные, и неисправные, и простенькие, и самые причудливые и раритетные, и наручные, и будильники, и настенные с кукушкой, а однажды я даже возил его куда-то на окраину Москвы, где он раздобыл массивные настенные часы с маятником, которые мне же и пришлось потом переть до машины на своем горбу. За часами пришел черед натурщиков. Что ни день в дом снова являлись люди обоих полов и всех возрастов, и всех их Стас снимал раздетыми, в контрастном черно-белом стиле, в пустой комнате на фоне белого задника, но с непременным антуражем в виде часов из своей коллекции. Героинями одного из его снимков были две нагие девушки, манерно усевшиеся, взявшись за руки с надетыми на них часиками с блестящими браслетками; на другом снимке он запечатлел раздетого дедулю с дряблым телом, прикрывающего причинное место круглыми настенными часами со знаками зодиака; еще одно фото изображало барышню, кокетливо выставившую голое бедро из-за настенных часов - тех самых, которые мы со Стасом добыли в Новогирееве; на следующем снимке опять же голый мужчина совсем не модельной внешности, стоя спиной к зрителю, подтягивал гири в висевших на стене часах-ходиках...
   Для этой серии Стас пытался и меня припахать как натурщика в паре с Дашей. Он уставил весь пол студии будильниками, и мы, по его требованию раздевшись, расположились среди них в позе вроде роденовской "Вечной весны". Но это оказалась первая и последняя съемка. Не сдержав нахлынувших на меня желаний, я прямо на глазах у Стаса взял Дашу, а она отдалась мне. Расшвыривая тикающие будильники, мы совокуплялись, ничего не стыдясь, забыв обо всем, торопливо, отчаянно, задыхаясь и даже поскуливая, со стонами и со слезами от ненасытного желания навсегда слиться воедино и от невозможности достичь этого.
   После этого я еще острее почувствовал, что нужно что-то делать, что-то менять в наших с ней отношениях. Но что? Все мои предложения бросить Стаса и жить со мной она неизменно отвергала, заявляя, что Стас без нее пропадет; когда же я говорил ей о желании, чтобы она была только моей, Даша всякий раз отвечала: "Милый, я и так твоя - только твоя" - и принималась ласкаться, готовая тут же доказать свои слова делом, где бы мы в тот миг ни находились: в кафе, в парке или на эскалаторе в метро. Я пытался спорить, напоминал, что живет она все-таки не со мной, но она стояла на своем: "Это ничего не значит. Я твоя и буду твоей в любое время дня и ночи, только позови".
   К счастью, уже настало лето, пришла пора выполнять обещания. Стас, уведомленный о наших планах, конечно же, начал ворчать и ругаться, но Даша неожиданно сама оказала мне поддержку.
   - Я три года на юге не была! - заявила она. - И раз ты неспособен меня на море отвезти, я поеду с Саней!
   После этого все завертелось быстро. Бывает, бьешься-бьешься, будто долбя глухую стену, а затем, словно все выступы ключа вошли в предназначенные для них борозды, все волшебным образом начинает происходить само собой. Так и теперь мигом были куплены билеты, получены визы, и не прошло и месяца, как мы с Дашей уже были на южном берегу Крита, где я знал укромную бухточку, из-за удаленности от ближайшей деревни почти никем не посещавшуюся. Мы уходили туда на целый день и там, сбрасывая с себя одежду, резвились нагишом на безлюдном пляже, перемежая морские купания страстными соитиями. Даша сама требовала, чтобы я снимал ее, принимала перед объективом самые вычурные и нелепые позы, в которые ее никогда не ставил Стас, - делала мостики, растягивала ноги в безумных шпагатах и чуть ли не на голову вставала, объяснив, что когда-то занималась гимнастикой, - а я без устали нажимал на кнопку спуска.
   Устав валяться у моря, мы, как были голые, бегали по окрестным горам, не волнуясь за судьбу брошенных на пляже вещей, словно были последними - или первыми - людьми на земле, и, в самом деле никого не встретив в этой безлюдной глуши, забирались по крутым склонам и осыпям куда-нибудь на самую верхотуру над лазурными просторами, раскинувшимися на сотни километров, и там, разомлевшие от зноя, насыщенного звоном цикад, ложились отдохнуть в тени сосен, от утомления не в силах даже заняться любовью, а затем, надышавшись ароматами нагретой хвои, по сыпучим тропкам спускались назад к морю, и там снова начинались возня у воды и в воде, солнце в сверкающих брызгах, догонялки, попытки утащить друг друга на дно, хохот, блеск белых Дашиных зуб, поцелуи, ласки - чистый рай, первозданное блаженство, тянувшееся до самого заката, когда огненно-медный круг солнца был готов нырнуть за край земли, с моря тянуло холодком, заставлявшим вспомнить наконец об одежде, а лощины, прорезавшие горы у нас за спиной, наливались темной синевой. Лишь тогда, вдруг ощутив зверский голод, мы наконец облачались - я влезал в пляжные трусы, Даша нацепляла на себя крохотное бикини, как говорится, оставлявшее мало простора для воображения, поверх него набрасывала прозрачное парео, - и покидали свой личный уголок услад, отправляясь в деревню, где, расположившись за столом в облюбованной таверне, поглощали местные яства - горячую мусаку, нежное сувлаки на тоненьких палочках или коронное блюдо хозяина таверны, кулинара от бога - огромных сочных креветок, зажаренных на гриле, с которыми с трудом удавалось справиться, не заляпавшись брызгучим соусом, - и запивали все это холодной светлой рециной, наполнявшей рот освежающим смолистым привкусом.
   Так пролетела неделя с лишним, приближался день возвращения и пора было задуматься о том, как нам жить дальше. Мысль о том, что я так и застряну в статусе приходящего друга семьи, а Даша останется сожительницей Стаса, была для меня почти невыносима. Но всякий раз, как я поднимал эту тему, Даша отказывалась что-либо менять в наших отношениях, ссылаясь на житейскую беспомощность Стаса.
   Я дошел до того, что стал искать спасения в замшелом и давно обессмыслившемся институте брака, о чем и завел речь, когда мы с ней под вечер снова возвращались с нашего пляжика.
   - Давай поженимся! - заявил я и в ответ на удивленный взгляд Даши добавил: - Не смейся, я серьезно! Я делаю тебе официальное предложение. Выходи за меня замуж!
   - Милый, - тихо ответила Даша, прижимаясь ко мне, - ну зачем нам это? Разве нам и так плохо?
   Чуть погодя она продолжила:
   - Тебе что, правда нужна от чиновников справка, что мы вправе трахаться? Вон, смотри - Марьянка со своим первым мужем разошлась через неделю после свадьбы, а Петровы без всякого брака живут вдвоем уже десять лет, родили троих детей и счастливы.
   Все это было верно, и я сам сказал бы то же самое любому, объясняя, почему считаю брак никому не нужным пережитком, и все же в тот момент я ощутил ее отказ как удар под дых.
   - Ты никогда не выходила замуж? - спросил я, не желая сдаваться, а получив ответ "Нет", продолжил донимать ее вопросами: - Неужели тебе не хочется свадьбы? В белом платье с декольте, со свадебными фото, криками "Горько!", подарками, швырянием букета? По-моему, все женщины этого хотят хотя бы раз в жизни. А что? - пустился я в фантазии. - Наймем в качестве свадебного авто шикарную "чайку", наприглашаем гостей, а сами сбежим от них, будем купаться в фонтанах и вообще куролесить и вытворять все, что нам вздумается! - но так как мои планы по-прежнему не вызывали у Даши никакого восторга, я совсем уже в отчаянии предложил: - Ну ладно, если тебе так уж не хочется ехать в загс, давай просто соберем народ и торжественно объявим, что отныне мы - муж и жена.
   - Уж в этом-то, - ответила Даша, - точно никакого смысла не будет. И потом, мы и так народ собираем каждую неделю, - и, делая незначительную уступку, добавила: - Может быть, когда-нибудь я и соберусь замуж - но не сейчас, а лет через десять. Вот тогда и делай мне предложение, если это еще будет тебе нужно.
   Уже в деревне, проходя мимо местной марины, мы обратили внимание на пришвартованную к пирсу большую яхту, которой прежде не видели в этих краях. Это было настоящее парусное судно с корпусом из дерева, мачтой и всем необходимым такелажем, а не одно из тех гламурных плавсредств с зализанными обтекаемыми формами, которые было бы уместнее называть прогулочными катерами.
   Даша, заинтересовавшись, поднялась на пирс и подошла к яхте, разглядывая детали ее оснащения. Меня не удивило бы, если бы Даша при ее непосредственности без спроса поднялась на борт судна по скинутой на берег сходне, никем не охраняемой. Моя подруга, однако, ограничилась тем, что громко сказала в пространство:
   - Эх, прокатиться бы как-нибудь на такой! А давай хозяев попросим - вдруг они нам не откажут!
   - Попросите, может, и не откажу, - раздалось вдруг в ответ на чистом русском.
   На палубе яхты стоял, глядя на нас, субъект спортивного телосложения, в бермудах наимоднейшей расцветки и очень холеный: я мог поспорить, что над его прической и короткой бородкой потрудились в дорогом барбершопе, да и своим рукам он явно уделял много внимания; даже странно было встретить этого метросексуала здесь, в глухой греческой деревушке, а не у бассейна в каком-нибудь "Риц-Карлтоне".
   - Ой, вы русский?! - воскликнула Даша. - Это ваша яхта?
   - Русский, - кивнул субъект. - Занятно встретить здесь соотечественников. - А ведь я вас где-то видел... - промолвил он, разглядывая Дашу.
   - Я тоже вас где-то видела, - сказала Даша с вызывающей улыбкой.
   - Нет, в самом деле!.. Сейчас, сейчас... - в руке у него оказался айфон последней модели. Он поколдовал над ним, что-то открывая или загружая, а затем предъявил Даше экран: - Вот! Извините за нескромность, но ведь это же вы?..
   На экране айфона светилось фото из той самой серии, снятой Стасом зимой в Гольянове. В свое время Стас выложил ее на один из фотохостингов и, видно, оттуда снимок и был скачан.
   - Я не мог вас не узнать! - заявил незнакомец. - Такая яркая сессия! Вот и еще... - он открыл следующий снимок с голой Дашей в Гольяновской больнице.
   - Как же, как же! - кивнула Даша. - Вот, там заработала, - сообщила она, вытаскивая из шлепанца и задирая к небу пятку с еле заметным шрамом, а затем первая представилась: - Даша.
   - Очень приятно. Виктор. А вы, наверное... - обратился он ко мне, назвав фамилию Стаса.
   - Нет, к сожалению, не имею чести, - покачал я головой.
   - Жаль, жаль... Я давно слежу за его творчеством. Он первоклассный художник. Но я страшно рад знакомству с его моделью! И возвращаясь к вашему желанию, - вспомнил он, с чего начался разговор, - теперь тем более не вижу, почему бы мне его не исполнить! Как насчет круиза до Антальи и обратно? Места на борту полным-полно, запасы вин огромны!
   - Что же вы один плаваете? - спросила Даша, проявляя явный интерес к его предложению. - Уж вам-то, думаю, найти компанию было совсем несложно! Или вы мизантроп?
   - Нет-нет, никакой я не мизантроп! - заверил ее Виктор. - Я шел в Ираклион, чтобы забрать там кой-кого, но без них я прекрасно обойдусь! А команда на берегу, свежей провизией запасается. Так что соглашайтесь!
   - А что, можно, - отозвалась Даша. - На яхте мне еще плавать не доводилось!
   Заметив на моем лице очевидные признаки недовольства, она оттащила меня чуть в сторону и зашипела мне на ухо:
   - Милый, такими знакомствами не разбрасываются!
   Я все же напомнил ей, что у нас через три дня обратный рейс.
   - Очень жаль... - сказал Виктор, услышав мои слова. - А обменять нельзя? Билеты невозвратные? Не сочтите за наглость с моей стороны, но мне не составит труда купить вам новые билеты на любой день, какой пожелаете!
   - Это вы сам себе хозяин, - засмеялась Даша, - а мы люди подневольные, нас от наших дел в Москве никто не освобождал! Так что покатаемся с вами три денька, и хватит с нас!
   - Ну что ж, договорились! - кивнул Виктор. - Добро пожаловать на борт, сейчас ребята вернутся, и отчаливаем!
   - Погодите, - остановила его Даша, - не можем же мы прямо так, без ничего... Милый, - обратилась она ко мне, - сходи за вещами, притащи, что нам на три дня понадобится.
   - Ну уж нет, - отказался я, - идем вместе. Ты лучше знаешь, что надо брать, а чего не надо.
   - Ладно, идем, - вздохнула она. - Вы уж дождитесь нас! - обратилась она к Виктору. - Мы мигом!
   - Дождусь обязательно, - радушно кивнул тот. - Не спешите, не горит!
   Все же наши сборы были недолгими. Даша, предвкушая развлечение, сама поторапливала меня, заявляя, что я слишком копаюсь.
   - Надеюсь, это был не розыгрыш, - приговаривала она, пока мы скорым шагом возвращались к причалу. - А то явимся, а там никого! Это будет облом века!..
   Однако Виктор честно ждал нас, да и его экипаж еще не вернулся. На борту яхты Виктор встретил нас с откупоренной бутылкой шампанского, вручив нам по бокалу и подняв тост за знакомство. Затем явились и его ребята - два матроса и стюард. Были отданы концы, поднят якорь, заработал мотор, и по команде Виктора яхта направилась в открытое море под смеркавшимся безоблачным небом, на котором одна за другой высыпали первые звезды.
   Виктор предложил Даше встать за штурвал и, стоя у нее за спиной, отдавал ей морские команды как самый заправский капитан: "Право руля! Лево руля! Так держать!" - и Даша послушно крутила штурвал, хотя порой в своей обычной манере, а может, и нарочно, путала право и лево, и тогда холеная рука Виктора ложилась на рукоятку штурвала поверх ее руки, исправляя ошибку. Шампанское привело меня в благодушное настроение и я, глядя на них с диванчика на корме яхты, почти не ощущал ревности - тем паче что ревновать Дашу к этому хлыщу у меня было еще меньше поводов, чем ревновать ее к Стасу, пусть Виктор и обхаживал ее так, как только может обхаживать богатый мачо в самом расцвете лет молодую красивую женщину; впрочем, его манеры неизменно оставались самыми что ни на есть утонченными и изысканными.
   После ужина, который стюард, облачившийся в белую курточку, подал нам на корме яхты, вставшей на якорь, мы засиделись допоздна. Мир давно окутала густая тьма, в которой лишь светились огоньки в покинутой нами прибрежной деревне, а Виктор с Дашей все предавались бесконечному трепу - вернее, трепался главным образом Виктор, расписывая все те места на земном шаре, в которых ему довелось побывать, и по-дружески давая советы о том, какие кабаки в этих местах достойны посещения, как будто и для его случайных собеседников добраться до Канкуна или Сингапура было не сложнее, чем смотаться на выходные в Питер. Даша лишь поддакивала ему, проявляя живой интерес к его рассказам, я же с трудом скрывал зевки, чувствуя, что вот-вот - и засну прямо за столом: в деревне-то мы с Дашей в этот час обычно уже дрыхли как сурки, разморенные жарой и морем, а тут еще и вино, к которому я то и дело прикладывался, чтобы хоть чем-то занять себя. Наконец, не выдержав, я попрощался с ними, спустился вниз, добрел до каюты, одной из двух, которые выделили мне и Даше - крохотной, размером с купе в спальном вагоне, но снабженной всеми удобствами, - и рухнул на койку.
   Но хотя наверху у меня отчаянно слипались глаза, заснуть никак не удавалось. Я лежал и ждал Дашу, прислушиваясь к малейшим звукам из коридора, а она все не шла - и вместе с ней не шел и сон. И непрестанная легкая качка, вместо того, чтобы усыплять меня, лишь раздражала, навевая зуд нетерпения. Я промаялся так два или три часа, а когда лежать в одиночестве в душной каюте, куда просачивалась лишь тоненькая струйка воздуха из крохотного иллюминатора, стало совсем невмоготу, оделся и выбрался на палубу. Даша так и не пришла - впервые за все те разы, когда я проводил ночь под одной крышей с ней.
   Наверху было безлюдно. В этот предрассветный час казалось, что все вокруг погружено в сон. Спали угрюмые горы, поднимавшиеся над берегом едва заметным контуром, спало темное небо, спали застывшие на нем звезды, сиявшие ярким безжизненным светом, спала яхта, спало даже море, во сне покачивавшее яхту легкими касаниями спящих волн. Я опустился на кожаный диванчик, несмотря на холодную влагу, осевшую и на нем, и на планках палубы, и на ограждении, но долго усидеть не смог - встал, подошел к борту, задрал голову к звездам, каким-то особенно неподвижным, словно небесный свод навсегда прекратил свое вращение, обратил взгляд к востоку, где светлая полоса над морем предвещала скорый рассвет, и долго стоял там, облокотившись на планширь.
   Потом послышались легкие шаги. Я обернулся и увидел в проеме трапа Дашу, одетую в купальный халат. Она вышла на палубу, заметила у борта мою фигуру и негромко окликнула:
   - Саня? Что, тоже не спится? Сна ни в одном глазу, а голова дурная, - сообщила она, вставая рядом со мной у планширя. Ее взгляд упал на воду и она предложила: - Давай купаться!
   Не дожидаясь ответа, она скинула халат, под которым на ней ничего не было, одним махом взлетела на планку ограждения, подпрыгнула, оттолкнувшись от нее ногами, в прыжке перевернулась и вниз головой вошла в воду. В мертвой тишине, окутавшей мир, шум ее падения, казалось, мог перебудить обитателей всего побережья. Тут же вынырнув, Даша помахала мне рукой и прокричала:
   - Иди сюда! Вода теплейшая!
   Раззадоренный этим призывом, я поспешно разделся, бросился вслед за ней в море и, как тогда в бассейне, в день нашего знакомства, погнался за ней в стремлении поймать, схватить, прижать к себе и никогда не отпускать, но когда Даша, в последний момент нырнув и сумев улизнуть от меня, устремилась назад к яхте и оказалась в моих руках лишь у самого борта, я навалился на нее и стал давить ей на голову, погружая ее под воду. Даша извивалась и отбивалась, пытаясь вырваться; в какой-то момент ей удалось вынырнуть, тяжело дыша и глотая ртом воздух, но я снова топил ее, не давая ей поднять голову над водой.
   - Ну хватит уже, хватит! - вопила она, вновь выныривая и судорожно хватая меня за плечи. - Дышать нечем! - но я, войдя в раж, все наседал и наседал на нее, стараясь удержать ее голову под водой, и сквозь плеск, брызги и Дашины вопли твердил, не зная, что это - игра или самое что ни на есть серьезное намерение:
   - Сейчас утоплю тебя, утоплю, утоплю!..
   Наконец, Даша, извернувшись, схватила меня за шею руками и вместе с собой утащила под воду; и там, в жидкой тьме, наполнявшей уши гулким шумом, я сам обхватил Дашу, прижался к ней всем телом, приклеился губами к ее губам - и так, продолжая целоваться, не в силах оторваться друг от друга, мы продолжали путь вниз, в глубину, на дно, и лишь когда в легких не осталось ни капли воздуха, устремились наверх, вынырнули, и теперь уже я, наглотавшись воды, судорожно откашливался, а Даша заботливо поддерживала меня, не давая захлебнуться - но я, не успев отдышаться, снова искал губами ее губы, нашел и прилип к ним, охваченный желанием либо жить, уже никогда не отрываясь от них, либо так и уйти с ней под воду, чтобы навеки остаться в морской пучине.
   - Доброе утро! - раздался голос у нас над головой.
   На корме яхты, свесившись над ограждением, в предрассветных сумерках стоял Виктор.
   - Решили искупаться на рассвете? - сказал он. - Замечательная мысль!
   Даша, отцепившись от меня, подплыла к трапу, забралась на его нижнюю ступеньку и с помощью Виктора, протянувшего ей руку, поднялась на яхту. Подавая ей полотенце, Виктор заметил:
   - Вы такая красивая, что можете ходить без одежды, и в этом никто не увидит ничего неприличного! Таких женщин и прежде было немного, а сейчас их и вовсе не найти. Александр, поздравляю вас с такой подругой!
   - Спасибо, - сказал я, поднимаясь на трапу вслед за Дашей. Она завернулась в поданное ей полотенце, а так как мне полотенца никто не предлагал, я надел ее халат.
   - И раз уж так вышло, что все мы встречаем рассвет, предлагаю выпить за новый день! - продолжал Виктор. - Что скажете про легкий завтрак с устрицами?
   Он сам принес снизу ведерко с бутылкой просекко и блюдо устриц. Меж тем в самом деле занимался рассвет. Белесая полоса на востоке в преддверии скорого восхода расширялась, стирая звезды. Мы едва успели выпить по бокалу и только приступили к устрицам, разложенным на тарелки, как над горизонтом показался краешек багрового диска, который стремительно наливался светом, поднимаясь над застывшим морем.
   Пока я отвлекался на созерцание природных красот, Даша щедро воздавала должное устрицам, обильно поливая эти комочки концентрированной морской воды лимонным соком и выковыривая из корявых ракушек. Просекко под устрицы шло очень ходко; вскоре бутылка опустела и Виктор, взяв на себя обязанности официанта, отправился за новой. Проводив взглядом его спину, Даша промолвила:
   - Ужасно милый человек.
   Помолчала и добавила:
   - Такой милый, что это ужасно.
  * * *
   Впрочем, каких бы жертв от нее - а заодно и от меня - ни требовала поставленная цель, искомого она добилась. Уже в день прощания, незадолго до того, как отвезти нас на берег, Виктор заявил:
   - Я устрою вашему фотографу такой контракт - вы ахнете! Съемки для календаря "Пирелли", самое меньшее!
   - Ну, в рот вам ноги, - отозвалась Даша, и прежде чем Виктор успел изумленно поднять брови, я поспешно объяснил:
   - То есть "флаг вам в руки".
   - Ну да, конечно, - Даша постучала себя по голове. - Кое-кому шариков не хватает! - и Виктор в ответ на это пояснение позволил себе вежливо посмеяться.
   - Как ты думаешь, - спросил я, когда мы наконец остались вдвоем, - он способен на это?
   - А тогда зачем мы три дня на его корыте болтались? - заявила Даша и сказала рассудительно: - Кто его знает! Его послушать - так он и с Армани знаком, и с Летицией Каста роман крутил, и с Шарлоттой Казираги дружит... У такого мужика связи должны иметься.
   С надеждой на то, что он не обманет, мы и вернулись в Москву, где Даша с еще большим рвением принялась опекать Стаса. Едва разобрав чемодан, она бросилась мыть окна и посуду, скопившуюся в раковине, вынесла набитое мусорное ведро и валявшиеся по дому пустые бутылки, оплатила просроченные счета, извлекла из кладовки антикварный пылесос и орудовала им по комнатам, а меня, подвернувшегося ей под руку в разгар этого хозяйственного рвения, отправила на строительный рынок за разной мелкой фурнитурой, давно требовавшей замены - и потом мне же пришлось ставить новые смесители, привинчивать в прихожей новые крючки для одежды и смазывать дверные петли.
   К осени мы уже стали забывать о Викторе с его яхтой и щедрыми посулами, но внезапно он объявился сам: позвонил, назначил Даше со Стасом встречу в ресторане "Пушкин" и там потребовал от Стаса портфолио его работ. Правда, речь шла не о контракте с "Пирелли": его "Голожопых", а также гольяновскую серию и проект "Время" готов был купить "Плейбой".
   - Еще я предложил им снять серию про голых спортсменок! - рассказывал Стас, вернувшись с подписания контракта. - Они берутся оплатить аренду бассейнов, катков и прочего, а уж спортсменок я сам достану!
   - Опять какую-то пошлость придумал! - фыркнула Даша. Но Стас, войдя в азарт, стал расписывать свои творческие замыслы:
   - Представляете, фигуристка крутит бильман, а на ней ничего нет, кроме коньков! Видели вы где-нибудь такое? Или целая женская футбольная команда - и все до одной тоже в одних бутсах!..
   - У "Квинов" целый клип был - толпа голых девиц на велосипедах, - напомнил я.
   - Ну да, видел я этот клип! - отмахнулся Стас. - Искусством там и не пахнет, да и не видно толком ничего! А тут такая богатая идея: теннисистки, пловчихи, гимнастки, синхронное плавание!..
   - "Девушка с веслом"... - подсказал я.
   - Да, и девушка с веслом! Я тебя как девушку с веслом сниму, - пообещал он Даше. - Попадешь на обложку "Плейбоя"!
   - Спасибо, - надула она губы, то ли оскорбленная этим предложением, то ли вообще не одобряя Стасовых замыслов: опять он будет день и ночь крутиться среди голых женщин. Я же, наоборот, готов был им аплодировать руками и ногами: раз Стас выходит в люди, становится модным мастером художественного фото, то может, найдутся среди его моделей желающие взять его под свою опеку, и Даша окажется в моем безраздельном обладании?..
   Впрочем, пока что я обладал ею не чаще, а реже. Вскоре через того же Виктора Стас получил приглашение на вернисаж в Мюнхен. В бумажке с официальным приглашением Даша, правда, не упоминалась, но все были уверены, что она поедет тоже - а то чего ради Виктор так старался? - и она сама была уверена больше всех. К моему неудовольствию, вместе с неизменной Люсьеной она целыми днями носилась по бутикам, запасалась модными шмотками, предвкушая, как будет блистать в светском обществе. Мне же как раз подвалил срочный заказ, я пахал как проклятый, сутки напролет ваяя код, тестируя его, отыскивая и исправляя баги, а капризный заказчик, сам толком не знавший, чего он хочет, изводил меня вздорными прихотями. Однажды Даша, с которой мы не встречались уже неделю, вдруг позвонила сама, объявила, что приедет, и в самом деле прибыла под вечер, явившись гостьей из своего мира, свободного от забот - по крайней мере, от тех забот, что донимали меня.
   Первым делом она стала распекать меня за невытертые следы пролитого кофе, который я торопливо поглощал, засиживаясь до утра за работой. "Ну и свинарник ты у себя развел, милый, - выговаривала мне она. - Беспомощнее Стаса, ей-богу. А еще зовешь меня с собой жить!". Но я быстро прервал ее излияния, поскорей раздев ее, чтобы утолить свои желания. И только после поспешного соития Даша, наведя в квартире подобие порядка, стала рассказывать, что у них происходило в последнее время.
   - Я тут привезла посмотреть, что Стас к вернисажу наснимал, - сообщила она, доставая пачку снимков. - Не знаю, правда, тебе не понравится, наверное...
   И верно, это была первая фотосессия с Дашей, вызвавшая у меня недовольство. Сама она, правда, была, как всегда прекрасной и несравненной, но рядом с ней на каждом снимке была Люсьена, такая же голая: Стас наконец исполнил свое обещание и, надо сказать, порезвился от души, включив свое креативное начало на полную катушку. Он снимал их и в ролях змея-искусителя и искушаемой Евы - Люсьена держала в руке большое яблоко, к которому тянулась Даша, - и затерявшихся среди леса каменных женщин; и сплетенных в вычурные фигуры, превращавших их в непонятное четверорукое, четвероногое существо, - и то, что обе они выглядели на этих кадрах в высшей степени женственно, предъявляя свои прелести в особенно соблазнительном свете, нисколько не смягчало меня, лишь усиливая мое раздражение. Наконец, я дошел до снимка, на котором рука Люсьены каллиграфически выводила на Дашином бедре: "Моя люби...".
   Я с возмущением отбросил снимок.
   - Какого черта?! Это ты ей подсказала?!
   Глупо, но я испытал чувство, будто у меня украли самое дорогое.
   - Нет, но они эти фотки видели.
   Час от часу не легче! Все равно что лично допустить их к созерцанию наших интимнейших утех!
   - Милый, это мои снимки и мое тело, - пыталась урезонить меня Даша. - Тем и другим я вправе распоряжаться как мне угодно.
   - Сама же сколько раз говорила, что ты только моя!
   - Это совсем другое дело! Отдаюсь я только тебе!
   - А Стас?
   - А что Стас? С ним мы живем, а тебя я люблю.
   Не желая признавать ее странную логику, я продолжал допрос:
   - А с Виктором ты спала?
   - Нет, не спала, - отрезала Даша, я же про себя ревниво добавил: "Трахаться - трахалась, а спали мы в разных кроватях". - Милый, что ты завелся? - сказала она с грустью. - Тебе остыть надо. Я пойду, пожалуй, пока мы не поссорились.
   Она собрала с пола разбросанные снимки, стала одеваться, а я, полный горькой досады, лишь угрюмо наблюдал за ее сборами. Наконец, в последний раз так же грустно улыбнувшись, она открыла дверь, переступила порог - и больше я ее не видел.
   Надо было побежать за ней, остановить, попросить, чтобы не уходила - я же только смотрел из окна в надежде увидеть ее у подъезда, но было темно, шел снег, и что я мог там разглядеть? Услышал лишь, как хлопнула дверца вызванного такси, как отъехала машина - и все.
   Иной бы позвонил на следующий день, извинился, но я из какой-то дурацкой гордости не стал этого делать, хотя знал, что с Дашей нельзя так, что она мне слишком дорога, а затем вновь ушел с головой в работу и обо всем позабыл - до того дня, когда, чувствуя, что нужно развеяться, открыл ленту новостей и сразу же увидел:
   "Разбился на взлете и сгорел самолет бизнес-авиации, выполнявший рейс в Мюнхен. Среди погибших московский фотограф Стас Калмыков и предприниматель Виктор Назаров".
   Как описать эти попытки бегства от наползающей на тебя разверстой пустоты, которая заставляет лезть на стену от боли и отчаяния? Как описать чувство, будто у тебя выдрали с мясом кусок души, которое ты испытываешь, когда уходит в небытие кто-то из твоих близких?.. Раз за разом - с промежутком в пять минут, в десять, в полчаса, в час, - я звонил Даше на мобильный, но после мерзкого электронного писка автомат женского пола с холодной монотонностью неизменно отвечал: "Аппарат абонента недоступен". Я пытался звонить на Сокол, но сколько ни набирал знакомый номер, слышал лишь голос Стаса в автоответчике: "Здравствуйте. К сожалению, сейчас никто не может ответить на ваш звонок. Можете оставить свое сообщение, а можете не оставлять - все равно их тут никто не читает".
   Я вновь и вновь перечитывал первые строки заметки - то ли в надежде на то, что на десятый раз или на сотый кошмарный морок развеется и до меня наконец дойдет, что речь в них идет вовсе не о Стасе, а о каком-то другом, совершенно постороннем и неизвестном мне человеке, то ли в попытке свыкнуться с ними, непрерывным повторением истереть и притупить их, добиться того, чтобы эти жестокие слова перестали впиваться в мой разум раскаленными иглами. Но боль, причиняемая ими, от этого ничуть не утихала, становясь все более нестерпимой.
   Наконец, когда предаваться этой пытке стало совсем невмоготу, оцепенение прошло. Словно где-то прорвало плотину, в мозг хлынули импульсы, побуждения, приказы, и я стал действовать.
   Нет, я не разбил ненавистный монитор, не напился до потери сознания, не кинулся обзванивать знакомых, не выбросился в окно - я действовал продуманно и методично.
   Так и не дочитав заметку, я закрыл ленту и потом целый месяц не смотрел новости. Когда звонил телефон, я не брал трубку, не желая отвечать на звонки ни с какого номера, кроме одного-единственного - но звонков с него я так и не дождался. Я старательно ликвидировал все свои аккаунты в социальных сетях - даже те, которыми не пользовался уже многие годы. На следующий день я уволился с работы. Я уехал в другой город, продав квартиру, а пока шел этот процесс, на всякий случай никому не открывал дверь.
   С тех пор я стараюсь не бывать в Москве, а если увижу где-нибудь знакомое лицо, спешу скрыться, пока меня не заметили.
   Я готов на все, лишь бы не услышать слов, которые с той поры снятся мне в кошмарных снах. Слов, после которых я уже не смогу жить.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"