Для него за окном почти всегда шел дождь. Серая мгла застилала окно в его крошечной комнате, снаружи тяжелые капли барабанили по стеклу, разбивались вдребезги о металлический подоконник. В комнате свиваясь в спирали к потолку поднимался дым от курительной трубки. В то время, когда он был занят работой, дым принимал совершенно удивительные формы. К потолку летели трехмачтовые, двухпалубные фрегаты на всех парусах, двухмачтовые латинские каравеллы с прямыми парусами, быстрые двухмачтовые бриги, военные гребные галеры, неуловимые бригантины, шхуны с косыми парусами...
Скрипела старая рассохшаяся оконная рама, когда он ненадолго приоткрывал окно, чтобы выпустить на волю свой разномастный флот. Тогда он смотрел на огромный кряжистый дуб, что рос напротив его окна и прислушивался к звукам бесконечного дождя, в которых различал иногда скрип снастей, плеск парусов и грохот палубных пушек.
Где-то невообразимо далеко есть мир. Мир, в котором есть море. Море, созданное лишь для того, чтоб по нему ходили корабли под парусами.
Потом он возвращался к своим чертежам.
Сутулый, худой человек с бледным лицом, тонкими пальцами и горящими глазами. Верный своей страсти. В комнате до потолка заваленной чертежами парусный судов разных времен и разных стран. В черном, затертом на локтях, заношенном старом свитере. Со всеми небесами и ветрами всех морей в сердце, с бесконечной серой дождливой мглой за окном и тяжелыми клубами табачного дыма в крошечной комнате.
Человек первый - отказавшийся.
Ему всегда казалось, что он живет на острове. На маленьком скалистом острове, омываемым холодным северным морем.
Он был невысокого роста, крепкого телосложения, с жизнерадостным круглым лицом и жил он в самом центре огромного континента. В том самом месте, где единственная река мелеет жарким, засушливым летом. Последние десять лет он трудился в небольшой инженерной конторе. Добросовестно приходил ранним утром, весь день чертил и вымерял, вымерял и чертил. В перерыве курил тоненькие папироски с коллегами на веранде, заставленной плетеными диванчиками и тропическими, нелепо выглядящими в горшках, деревцами.
Еще пять лет назад, он каждым дождливым днем ходил в городской парк. Там он усаживался на складной стул под самым старым и самым кряжистым дубом, доставал обычный школьный альбом для черчения и рисовал. Рисовал парусники. Фрегаты, каравеллы, бриги, галеры, бригантины, шхуны оживали под его рукой.Однажды, даже нарисовал распростертую над бушпритом фигуру. Устремленного вперед человека с развевающимися короткими волосами, ясным твердым взором и мечом в руке, рассекающим волны и опасные ветра.
Он сидел там дотемна и мечтал. Он представлял себя в разных странах и разных эпохах - судостроителем. Он представлял свою жизнь в окружении чертежей прекрасных парусников. Представлял себя тем, кто занят делом, на которое не жаль потратить жизнь, а то и две.
Вот уже пять лет он ни разу не появился в парке, ни дождливым днем, ни солнечным. Серьезным инженерам не стоит тратить столько времени на пустые мечты. Возможно, он скоро бросит службу и откроет свое дело. Именно так и следует поступить взрослому, опытному человеку. Он даже почти разработал бизнес - план. У него вообще все стало получаться в последнее время ровно и без эмоций.
"Профессионально", - думал он.
"Как-то без души", - думали его друзья.
Но, кому какое дело до никем не озвученных мыслей?
В ее окно всегда светило солнце. Ни черноты ночи, ни тумана, ни грозовых туч не видела она из своего окна. Под потолком комнаты были развешаны разноцветные стеклянные бусины на прозрачных лесках. Когда в окно задувал летний ветерок, бусины качались, стукаясь друг о друга с тихим хрустальным звоном. Все стены были увешаны рисунками, эскизами, набросками. Солнечные лучи, проникавшие в комнату, пронизывали стеклянные бусины, от чего на рисунках по стенам гонялись друг за другом разноцветные пятна.
Она сидела на полу, в окружении бумажных листов с начатыми и брошенными на полпути идеями. Тут незаконченный профиль с кривым носом и сурово сжатыми губами, там набросок дивно струящихся складок ткани на чьем-то колене. На стене рисунок кисти руки со всеми линиями и черточками. На обрывке бумаги красными четкими линиями мускулистое бедро статуи античного атлета. Под потолком рисунок воздушного змея, хлопающий бумажными боками где-то в небесной синеве. У самого пола пришпилен рисунок на цветной бумаге: крошечное крылатое существо в юбочке из орехового листика ведущее беседы с полосатой мохнатой пчелой, сидя на ярко-желтом цветке.
Прямо под окном у нее рос орешник. Она протягивала руку и срывала нагретые на солнце орехи, счищала зеленую обертку - юбочку с плодов и раскладывала их на подоконнике. Ей нечем было их расколоть. Поэтому она их просто рисовала и вспоминала все любимые ей вкусы, наделяя орехи каждым по очереди.
Вкус подтаявшего на солнце сливочного мороженного, в металлической вазочке с алюминиевой погнутой ложечкой, на пластиковом столике под раскаленным пляжным зонтом. А может запеченной картошки, обжигающе - горячей с привкусом золы от костра, нанизанной по кусочкам на ореховый прутик. Или же вкус почти перезревших абрикос, сорванных тайком у пыльной дороги, которые нельзя откусить в летней тишине полудня, чтобы не брызнуть соком на пальцы.
И каждый из орешков получался на рисунке именно таким неповторимым, вкусным, летним, волшебно-оживляющим желаемое.
Человек второй - потерявший.
С тех пор как ей дали в руки первый цветной мелок она не прекращала рисовать.
Летом серый асфальт во дворе оживал бесконечными цветами, деревьями, бабочками, домиками с печной трубой и смешными тоненькими человечками. Зимой она рисовала прутиком на снегу, все попадавшиеся заснеженные скамейки были осчастливлены зайцами, котами, рыбками. Все летние каникулы она не расставалась с альбомами для рисования, к тому времени как она поступила в художественный институт, их набралось на целый сундук.
В институте ее учили технике, построению, штриховке, работе с цветом и сюжетами, со светотенью. Ей казалось, что волшебство, наконец, поймано на кончик кисти, теперь можно творить мир по своему желанию.
Во дворе ее дома рос орешник. У нее была целая коробка рисунков его в разное время года. Едва поспевали орешки, дети обирали дерево почти подчистую, ей перепадала пара-тройка орешков. Их вкус она помнила даже долгой зимой.
"Фундук!", - звонко кричали друг другу мальчишки.
"Corylus", - шептала она и рисовала плоды в античных шлемах в своем блокноте.
Закончив институт, она устроилась художником-дизайнером. Первые два года, выполняя простые заказы, она каждый вечер бежала домой и рисовала то, что навоображала за время рутинного рабочего дня. Рисовала встав до рассвета, по дороге в транспорте, в очереди в кассу в магазине. Всегда с блокнотом, всегда с идеями. Через еще пару лет она стала высокооплачиваемым сотрудником и работала столько, что времени на свои идеи уже не оставалось.
Однажды она решила, что с нее хватит. Она поняла, что деньги не возмещают упущенных идей, не заменяют счастья творца своих собственных миров. Она взяла самый длинный отпуск, на который согласилось начальство, и приступила к своему собственному проекту. Получалось много и ново, свежо и ярко, очень современно. Но совсем без волшебства, наполняющего ее рисунки в юности.
За окном не было ничего постоянного. Погода, время суток и время года всегда разные. Неизменным оставалась только она.
Невысокое дерево с широкой, округлой кроной. Ветви слегка пригибались к земле под тяжестью яблок - гладких, блестящих, зеленовато - желтых с беловатым налетом на налившихся боках.
Он смотрел на яблоню, словно на живого свидетеля своей памяти. Глядя на то, как солнечные лучи просвечивают сквозь серо-зеленые матовые листья, он вспоминал, как они валялись на траве поздним летом прямо под деревом. Как жужжание насекомых, редкое пение птиц, все отступало вместе с таким далеким внешним миром. Миром, которого не было за пределами яблоневого сада. Была только тишина и она в летнем белом платье. Он любовался на ее стройные ноги, когда она тянулась за яблоком. Непременно за тем, что было выше-выше-выше, на самом верху! Потом откусывала горячее от солнца, с белой сочной мякотью, душистое, сочное. Вытирала с губ сок тыльной стороной ладони, и он блестел на золотистой коже, пока не высыхал.
Глядя теперь на яблоню, пригибающуюся от ветра и холодного осеннего дождя, он вспоминал еще один летний день. Как они купались в забитом илом озере, а потом она никак не могла выбраться на берег - завязла, и тогда он вынес ее на руках. Она смеялась и обнимала его за шею. Никак не хотел потом отпускать: "Подожди, надо отойти подальше от берега... Здесь еще трава колючая... Ну ладно - становись. Хотя ты такая легкая..."
Когда за окном падал снег, тишина становилась осязаемой. Так всегда бывает в первый снег. Он стоял посреди своей комнаты и смотрел остановившимся взглядом как ветви с листьями и яблоками одеваются в белое. В тот день они еще совсем дети, набегались по саду, наплавались в мутном озере, упали на траву и он сказал ей: "Спи, не волнуйся. Я буду рядом. Я буду тебя охранять". И так это уверенно прозвучало, что она действительно уснула. А он все смотрел и смотрел на ее светлые и тонкие как паутинка волосы и вдруг понял, что они никогда-никогда не расстанутся.
В его темной, покрытой пылью и паутиной комнате не было ничего, кроме старых книг и его самого. Иногда ему казалось, что и его не существует. Он ощущал себя старым, полу стершимся текстом в одной из забытых всеми истории. Он без конца перелистывал наизусть выученные книги, жадно выискивая в чужих мыслях и чужой памяти сам не зная что. Пыль от страниц въелась в его пальцы. Иногда он подходил к окну и смотрел на свою яблоню, и тогда ничего у него не оставалось, кроме бесконечных мучительно - сладостных воспоминаний.
Человек третий - прогнавший.
С тех пор как они пошли в первый класс и оказались за одной партой, больше они не расставались. Казалось, ни дня не было, чтобы они провели порознь. Каждое лето они уезжали помогать работать в яблоневый сад ее родителей, но больше носились по окрестным полям, купались в мутном озере и играли среди деревьев.Пока они были детьми, никто их не заставлял трудиться в полную силу. Постоянно их можно было застать, то шепчущимися о чем-то сомкнув головы, чтобы не подслушали, то читающими другдругу книги, развалившись под яблонями.
Всем было совершенно очевидно, что они не расстанутся став взрослыми.
Но она так и не стала взрослой.
Сначала он помнил. Помнил все. Как они радовались, несмотря ни на что. Шутили и смеялись до слез, дурачились, зачитывались чудесными историями, ругались, злились, раздражались и мирились. Почти все свое свободное время они проводили с книгами. Когда читали одну и ту же книгу, она постоянно спешила узнать, что же дальше и быстро переворачивала страницы. Ругалась на негоза то, что так долго читает. А он любил перечитывать понравившийся абзац снова и снова.
С каждым прожитым годом, воспоминания тускнели и выцветали, словно картинка в старой книге. Сначала он помнил каждый летний день, вкус яблок и запах ее кожи. Помнил ее светлые легкие волосы, теплые ладони, звук ее голоса. Потом помнил только два яблока на заснеженной могильной плите с ее фотографией. Потом забылось и это.
Сейчас ему казалось, он большую часть своей жизни не выносил яблок. Его передергивало, когда кто-то рядом хрустел яблоком, когда в мае зацветали яблоневые сады, он старался брать отпуск и уезжать куда возможно, к черту на рога. Куда угодно, где не растут яблони. Сладкий, кружащий голову аромат цветущих деревьев заставлял его задыхаться.
Старый угрюмый человек остановился напротив книжного магазина. Его не очень опрятный вид, говорил о том, что он, скорее всего, одинок. Он стоял, задумчиво постукивая палкой о землю, и смотрел на книжную обложку в витрине. На обложке была изображена яблоня, усыпанная желто-зелеными плодами. Он вдруг подумал, что последние, страшно сказать, сколько лет, не прочел ни одной художественной книги. Еще его стало преследовать чувство, будто он что-то потерял. Он постоянно проверял свои карманы - убеждался, что все на месте и не мог понять, что же его тревожит.
Если всю жизнь гнать прочь свою память, потому что она причиняет тебе боль, можно совсем не заметить, как прогонишь следом свою душу.
Душа четвертая - Ткач гобеленов.
Клен - крепкий, острый, полный свежей силы, покровитель.
На полу ее комнаты лежали тени кленовых листьев. Словно пятипалые ладошки, поглаживали неструганные доски. На широком подоконнике лежал венок из красных кленовых листьев, пересыпанный какими-то, давно засохшими и потерявшими всякий цвет ягодами. Стены комнаты были увешаны шерстяными и шелковыми гобеленами. Некоторые были совсем просты, композиция их состояла лишь из орнамента. Другие выглядели совсем бледными и выцветшими. Были и такие яркие и красочные, что казалось, их персонажи вот-вот сойдут с полотна. Самые большие гобелены содержали невообразимое множество мелких деталей. От рассыпанных по зеленому фону лепестков и ягод, до вытканных цветов на платьях каждой из семи дам, любующихся на чудовище в золотой клетке. И каждый рог чудовища увивали серебряные и золотые ленты, на которых, в свою очередь, были вытканы цветы и гроздья ягод. Казалось, стоит подойти ближе и серебряные искры, высекаемые одним из семи копыт чудовища, обожгут лицо и руки смотрящего на него.
В центре комнаты стоял большой ткацкий станок. За станком на невысокой деревянной скамейке сидела женщина в длинном сером платье, с обтрепанным подолом и закатанными рукавами. Ее длинные, спутанные золотистые волосы спускались почти до самого пола. Ее взгляд был неотрывно прикован к переплетающимся нитям. Под ее пальцами изображение зарождалось, росло и оживало. Внизу будущего гобелена уже лев догонял единорога.
Но никогда он его не убьет, пока она плетет узор их жизней.
Пусть где угодно чудовища охотятся за прекрасными существами - она создаст мир, где красота и жизнь всегда победят смерть и страх.
В комнате стояла тишина. Пальцы женщины ни на секунду не замирали. Нити основы подергивались и сияли серебром.
Человек четвертый - обменявший.
Первые четыре года жизни она была любимым и долгожданным первенцем. Когда родилась малышка, она навсегда превратилась в старшую сестру. Но не было ни дня, когда бы она пожалела об этом. Она не отходила от сестренки ни на шаг и с первого дня называла ее "моя малышка", со временем это так и стало ее домашним именем. Она только диву давалась, как они не похожи с родной сестрой. Она сама была словно тень серая и невзрачная. Серые глаза, серые волосы, даже кожа была какой-то тусклой и серой. Малышка же была полна света. Ее глаза тоже были серыми, но ясными и сияющими. Когда она сердилась, и они темнели до цвета грозового неба. Волосы ее были золотистыми, пушистыми и легкими. Она каждое утро расчесывала сестре волосы и не могла налюбоваться на них.
Наверно, благодаря малышке, она полюбила хрупкую одухотворенную красоту средневековых картин и гобеленов. Она говорила всем, что станет художником или реставратором. Чтобы уберечь и сохранить эту красоту навсегда. Защитить ее от всепоглощающего времени.По всему дому были разбросаны альбомы с репродукциями средневековой живописи и шпалер. Она просто любовалась ими, могла часами сидеть, разглядывая одно изображение. Ее воображение уносилось в ведомые только ей немыслимые дали. И только любовь к малышке была в ней сильнее, чем любовь к красоте, созданной давно истлевшими руками средневековых мастеров.
Она даже мастерила себе детские ткацкие станки из рамок для фотографий, линеек и расчесок. Потом она увидела в музее настоящий средневековый гобелен, после этого, вернувшись домой, разломала все свои станки-игрушки и больше не пыталась ничего ткать.
Однажды малышка заболела и никак не выздоравливала.Несмотря на выполнение всех предписаний врача, болезнь не отступала. Днями и ночами она сидела у ее кровати и не отходила не на шаг.Малышка шептала ей: "Помоги мне, Acris... Помоги сестренка..."
Онаготова была отдать что угодно за ее выздоровление. Самое дорогое.
Через несколько дней малышка чудесным образом пошла на поправку. В то утро, когда та встала с постели она не помнила себя от счастья. Но со временем что-то неуловимо изменилось. Настало и прошло лето, пришла осень, она изорвала все свои альбомы с репродукциями, совсем позабыла о своей любви, стала печальной и рассеянной.
Теперь малышка беспокоилась о ней. Часто водила ее гулять на старую кленовую аллею, рядом с их домом. Рассказывала о том, что здесь чувствует себя на берегах печали. В один из последних теплых дней осени она сплела венок из ярких кленовых листьев, усыпавших дорожку под ногами, и подарила сестре со словами: "Я тревожусь о тебе родная.Acris, защитница моя. Мне кажется, ты утратила нечто важное..."
Она прислонилась к буровато-серой растрескавшейся коре огромного клена, поглаживая кончиками пальцев венок, разглядывала пятнышки и прожилки на листьях, и думала, что так легко ей никогда не было.
Пустота на месте обменянной души может дарить легкость и не тревожить того, кто о ней не подозревает.
Нельзя было сказать, что он имел отталкивающую внешность, но и привлекательным его было не назвать. Как нельзя было на глаз определить его возраст. В его комнате не было по-летнему тепло, тем не менее, за окном безошибочно угадывался южный, летний зной.
Тот самый, что колышет в зыбком мареве нагретый воздух и искажает очертания далеких предметов.
За его окном шумел высокий пирамидальный тополь. Именно такой, из которого высаживают придорожные защитные полосы от суховеев и пыльных бурь, такой что вырастает высотой с десятиэтажный дом и дает спасительную, желанную тень в сорокаградусный летний полдень. Иногда единственную тень на километры в округе. Тот, который является единственным деревом, способным выжить вдоль загазованных дорог, у промышленных предприятий, в жарких и сухих степях.
Тот самый, который в мае наполняет воздух летящим белым пухом.
В его комнате от пола до потолка все было в бесчисленных полках. Полки были уставлены моделями самолетов. От очевидно игрушечных, до таких, что не отличишь от настоящих, и если долго всматриваться, например, в иллюминатор двухпалубного авиалайнера - можно увидеть крошечных пассажиров.
Каких только не было здесь самолетов! Военные истребители, бомбардировщики, штурмовики, воздушные авианосцы, пассажирские, даже сельскохозяйственные.
Чаще всего жильца этой комнаты можно было застать за огромным столом во время сборки моделей самолетов. Он с раннего летнего рассвета до самой темноты он старательно соединял и скреплял части этих крошечных копий металлических воздушных кораблей...
Иногда он прохаживался по комнате и разглядывал модели, стоящие на полках. Он знал, с каким звуком работает двигатель каждого из них. Знал необходимую длину полосы разбега для тех моделей, которым она требовалась.
Сегодня он собирал модель гидроплана, что-то не ладилось с поплавками. Он тоскливо вздыхал и не понимал, чего же ему не хватает. У него есть вечное лето за окном, тень от огромного тополя, он мог унестись в своем воображении на любой аэродром мира и увидеть мысленно взлет и посадку любого самолета. Он злился и не понимал, почему ощущает, как ему не хватает чего-то самого главного. Чего же?
Человек пятый - отпустивший.
Сколько он себя помнил, столько он слышал этот звук. Звук садящихся и взлетающих самолетов. Место, в котором он вырос -это старый покосившийся дом напротив старогоаэродрома. До его рождения это был маленький городок, центром которого был небольшой фонтан на площади у новенького, белоснежного дома культуры. Когда ему было пять, закрыли единственную школу - на все классы оставалось не больше десяти человек. Его возил в школу старенький грузовик с открытыми бортами. В теплое время года он бывал в школе часто, зимой его возить было не кому. Самым главным развлечением и единственным интересным зрелищем его детства являлся небольшой аэродром посреди пыльной пустой степи. На сам аэродром его не пускали, но запретить наблюдать у защитной полосы, засаженной пирамидальными тополями, ему никто не мог. В летние каникулы он проводил там все свои дни. Садился прямо в пыльную пожухлую траву, опирался спиной на выкрашенный белым ствол и часами смотрел в небо над аэродромом. Самолеты там приземлялись редко, между бетонными плитами двух взлетно-посадочных полос пробивалась трава. Когда он не наблюдал самолета, он мог его себе представить. Синий в самой своей вышине купол неба, ближе к горизонту, казалось, выцветал от невыносимого зноя. Почти никогда не было облаков, и горизонт опьянял своей недоступностью.
Даже во сне он провожал и встречал самолеты.
Однажды, когда ему было девять, он засиделся и не заметил, как внезапно стемнело. Побежал домой, удивившись, что мать не пришла его искать. Дома его встретила заплаканная сестра его матери, которую он до этого видел лишь раз и даже не знал ее имени.
Через несколько дней после похорон они вдвоем стояли и ждали междугородний автобус на пустой остановке. Под проливным дождем он обернулся туда, где остался невидимый уже его дом и аэродром. Он понял, что должен попрощаться с ними навсегда. Рядом с остановкой рос высокий тополь. Он смотрел как, в белесой пелене летнего косого ливня его ветви подрагивают, но все равно стойко тянутся вверх.
В том городе, где жила его тетя, а теперь и он сам, встречались и высокие дома, была большая река, много разных деревьев, там нельзя было разглядеть горизонт и там совсем не росли тополя. Он очень много учился, чтобы наверстать пропущенные уроки, у него появилось много друзей. Все лето они купались в реке, ловили рыбу, носились по пустым, раскаленным от солнца улицам. Бегали под вечер, во время закрытия на рынок - выпрашивать у продавцов непроданные треснувшие арбузы. Возвращались на пляж и наедались сладкой ароматной мякотью, потом снова лезли в воду... Он каждый сентябрь возвращался в школу совершенно коричневый от загара, с выцветшими от солнца белесыми волосами и бровями.
Теперь же, всю неделю после его двадцатилетия, ему каждую ночь снится один и тот же сон. В нем его охватывало сладко - страшное ощущение бескрайнего простора и пустоты вокруг. Будто он остался один во всем мире, а мир весь - это только и есть что пустая степь с засохшей от солнца травой, старый аэродром перед глазами и огромное дерево за спиной.Листья его - серебристые снизу и темные сверху скорбно шумят в жарком летнем степном воздухе. Вдали нарастает гул невидимого самолета.
Каждый раз он просыпался от этого невыносимого шума с головной болью и странной тоской. Он никак не мог и не хотел вспоминать крошечный городок своего детства.Он был достаточно счастлив здесь, выросший среди любимых друзей в заботливой семье, чтобы забыть дни, наполненные таким одиночеством, какое может испытывать только ребенок, до которого никому нет дела. Дни, проведенные у старого аэродрома, сухой летний степной воздух и гул взлетающих самолетов.
Он говорил всем и искренне верил сам, что всегда любил старые узкие улицы своего города, любил блестящую реку и белый речной песок пляжа. А что он совершенно точно не любил, так это самолеты. Зачем вообще смотреть на небо, когда мы все живем на земле?
Он поступил на хорошую специальность, и учится банковскому делу. Очень бездушная профессия считают многие. Он смеялся над ними и отвечал: "Много пользы приносит душа? Если она вообще существует".
Душа шестая - Писатель.
Акация -чистота, идея пережившая смерть, расцвет, инициация.
Ее окно никогда не открывалось. Под окном росла белая акация. Ей слышен был лишь шорох дождя и видны белые цветущие гроздья в мутной пелене водяных капель.
Вся комната была завалена бесчисленными книжными стопками.
Книги недочитанные и книги недописанные.
Пыль покрывала все в этой комнате: тусклый пол, рассохшийся грязный подоконник, книжные стопки, ее волосы, ее ресницы...
Она знала, что ни один настоящий писатель не может отказаться от чтения. Зачем же еще пишут книги, как не для того чтобы их читали?
Читая все эти книги, написанные другими, можно прожить, раз за разом, множество жизней.
Но написав хорошую книгу, можно обрести бессмертие.
Она не желала бессмертия. Просто в прекрасные дни к ней приходили ее персонажи и оставались с ней насовсем. Отказывались уходить, пока она не расскажет их историю, не поможет им преодолеть трудности, не наградит долгой жизнью.
Бесчисленные возможности и бесчисленные пути открывала она им. Их жизнь и судьба были в ее власти. Но она всегда была добра к ним. Она любила каждого и не могла мучить. Они отвечали ей теплом, живым, а не книжным - подлинным.
Она была счастлива и знала, что никогда не будет одинока.
Она почти не замечала белопенных намокших гроздьев за окном. Какое ей дело до вечноцветущего мокрого дерева? Когда надо как можно скорее довести до конца столько дорог...
Человек шестой -отодвинувший с пути.
Иногда ей казалось, она появилась на свет вот так - сидя за этим паршивым офисным столом. Вот так и сидела вечно на этом мягком, противно - удобном стуле, с которого лишний раз вставать не желаешь.
Перед глазами монитор с бесконечными колонками цифр и идиотских названий. Она бы назвала их по-другому - согласно правилам письменной речи, но таковы были стандарты этих позиций.
Ее стол стоял у окна, но толку от этого,если окно никогда не открывалось? С одной стороны треть окна загораживал огромный шкаф с разноцветными папками (жалкая попытка разнообразить скучную офисную рутину), с другой на треть выступал муляж стены, в котором пряталась вентиляция. От заоконного вида оставалась лишь узкая вертикальная полоса: линия неба, ветка дерева и пыльный камень здания напротив.
Когда кто-то в очередной раз в баре по пятницам заводил бессмысленный треп про занятия, которые надо себе завести "Для души" он злилась как черт. С утра до ночи сидишь с таблицами, бумагами и телефонными звонками, без обеда и ужина. Одна радость - дотащится в пятницу до бара и выпить. "Когда едва хватает сил поддерживать жизнь в своем теле, какая может быть душа?".
Однажды весенним днем она никак не могла сосредоточиться. Работы было мало, и это заставляло постоянно коситься в окно. В узкой полоске стекла сияло солнце, небо синело, а ветка дерева, оказавшегося белой акацией, зацвела пышными гроздьями.
Она вдруг подумала, что многие люди, окружающие ее пять дней в неделю, девять часов в день так и просятся на бумагу. Что толку на них злиться или умиляться? Вот получились бы шикарные персонажи!
Она с острым уколом тоски вспомнила, как в детстве испытывала восторг от хорошей книги. Как всю ночь напролет сидела, сгорбившись за любимой книгой.
Когда же она перестала читать? Она не могла вспомнить, сколько не старалась.
Со вздохом она отвернулась от окна. В любом случае, ей совершенно некогда думать о художественной литературе - успеть бы прочесть все поправки к законодательству для верного отчета к концу месяца.
Надо будет на подоконник еще папки поставить - пользы от этого вида никакого, отвлекает и только.
Душа седьмая -Реставратор.
Сосна -образ неувядающей жизни, прямота, уединение, жизненная сила.
Его окно было словно рама для картины с одинокой сосной. Не хватало только каменного уступа у подножия и сверкающего моря на горизонте. Так ему думалось.
В его комнате был сухой воздух, насыщенный запахом химикатов. Повсюду были расставлены баночки с лаками, красками, растворителями, разбросаны кисти, столярные инструменты.
Обычно в окно проникало мало света. Сейчас солнечный луч пронзал комнату и наискосок падал на стоявшую на мольберте картину.
Он сидел напротив на высоком узком стуле без спинки и пристально всматривался в изображение. Написанная маслом на деревянной доске сосна, безуспешно тянувшаяся к предгрозовому небу. Под криво изогнутым стволом ее угадывался силуэт человека. Или же это была игра теней. А возможно просто неравномерно потемневший от времени слой защитного лака.
К каждой реставрируемой картине он подходил серьезно, настроившись на кропотливый труд и глубоко проникнувшись ее сюжетом. Мысленным взором он двигался по картине следом за рукой художника, ее написавшего.
Между ним и картиной всегда возникала нерушимая духовная связь, почти как родственное чувство. Ни одну картину он не возвращал к первоначальному ее состоянию - ведь это означало нанести ей непоправимый ущерб. Он не рисовал поверх новых картин, он дарил первоначальным изображениям право существовать в таком виде, в каком они прожили свои годы.
Он протянул руку за сигаретой и закурил, не отводя взгляда от картины. Потом взглянул в окно, на сосну, находящуюся по ту сторону стекла, глубоко затянулся и выдохнул дым. Свободной рукой убрал засаленные, грязные волосы, падавшие на лоб, и снова посмотрел на картину - на сосну по эту сторону окна.
Силуэт, все-таки это был силуэт человека, темный и тревожный, уже три века стоял на продуваемом всеми ветрами холме под искривленным деревом.
Кожа на руках его была сухой, ногти потрескались от химикатов, в них въелась краска. Он протянул свободную руку и, не касаясь, проследил фигуру кончиками пальцев. Интересно, мужчина это или женщина? А может, бесплотный дух? В любом случае, надо вернуть ему право находится на этой картине.
Он затушил окурок о ножку своего стула, потемневшую в нескольких местах от такого обращения, и бросил его себе под ноги, к другим окуркам, на пол заляпанный краской.
Человек седьмой -спрятавший.
Сколько себя помнил, он мечтал жить у моря. Там, где сосны растут на скалах, и где ветер гнет и искривляет их стволы в причудливые формы.
Ему часто снилось, что он стоит один над обрывом, обнимая ствол одиноко-растущей сосны, а под его ногами штормовое море гудит и выбрасывает на берег удивительные предметы.
Он иногда задумывался, каково это - засыпать и просыпаться под шум прибоя. И, несмотря на то, чего он добился за свою жизнь, он так никогда и не сумел переехать к морю.
Он считал себя деловым человеком. Он не разменивался на работу с галереями, ориентированными на продажу картин. Он был посредником в сделках только с единичными, по-настоящему дорогими произведениями. С такими, которые необходимо охранять двадцать четыре часа в сутки.
За столько лет, все картины, прошедшие через его руки, превратились в его глазах лишь в дорогие вещи. Иногда бессмысленно дорогие - всего лишь холст, или дерево, краски и лак, а столько страстно желающих их получить. Из престижа или из любви к искусству - не важно. Его не волновало изображенное на них, не брало за душу. Важным было лишь то, сколько он получал, когда эти доски и холсты переходили из одних рук в другие.
Последние несколько лет ему перестал сниться сон о штормовой скале. Ему вообще перестало сниться что-либо, чему он, пожалуй, обрадовался.
Огорчало его лишь то, что весь окружающий мир перестал его радовать. Цвета состарились и изменились. Мир потускнел, словно лак на картине, потемневший от времени и ненадлежащего хранения, скрыл первоначальную яркость красок.
Он так долго прятал за циничным отношением, свою любовь к искусству, что она, в конце концов, исчезла.
Он так давно не вспоминал о том, почему вообще начал заниматься своим делом, что расскажи он правду, никто ему не поверит.
Эпилог.
В самом сердце леса стоял дом.
Дом с семью комнатами и семью окнами.
Вокруг дома росло семь деревьев.
В этом доме жили потерянные души.
Каждая из семи душ считала этот дом своим. Каждая из семи душ была уверена, что была тут всегда.
Каждая из семи душ жила в своем сокровенном мире. В мире своей памяти и в мире своей скорби, в мире своей мечты и в мире своих желаний, в мире своей надежды и в мире своих страхов.
Потерявшие их люди не знали, что живут без души. Они остались в мире, который утратили способность изменять. Изменять своей памятью и своей скорбью, своими мечтами и своими надеждами, своими желаниями и, даже, своими страхами.
Кому-то не хватило своей убежденности, и он отказался.
Кто-то не заметил в суете дней, как потерял священную способность исполнять желания своим талантом.
Кто-то хотел избавиться от одной части своей души, но она не захотела разделяться, и тогда он прогнал ее всю.
Кто-то сам определил цену и обменял.
Кто-то отпустил, вместе с прошлым, навсегда.
Кто-то отодвинул с пути, как ненужную помеху.
Кто-то спрятал так надежно, что больше никогда не смог найти.
Так или иначе - опрокинутую чашу нечем больше наполнить.
И жизнь без души, словно дерево без воды - высохнет и опустеет.
29.06.2015г.
Лещина, или орешник (лат. Corylus) -- происходит от греческого "korys" -- шлем, чехол (плоды заключены в шлем)
Acris - (лат.)острие.
Поток печали - Ахеронт (лат. Aceruntia)- подземная река, через которую старец Харон перевозил души ушедших, кленами заросли ее берега.