Джелато Ди Краема : другие произведения.

Анри Бергсон

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

  
Статья публикуется в литературно-философском журнале "Топос"
под названием "АНРИ БЕРГСОН: восприятие, субъект, время"
  
ДОМАШНЕЕ ЗАДАНИЕ: АНРИ БЕРГСОН
Тема с вариациями и отступлениями
  

Чего философии недостает более всего, так это точности.
Философские системы не скроены по мерке той реальности,
в которой мы живем. Для нее они слишком велики.
(Анри Бергсон. "Мысль и движущееся" [1])

  
  
   Одним философам удается создать направление, пробить дорогу, которой пойдут другие. Их методы, подходы, аргументация начинают жить самостоятельно, они развиваются, меняют форму и область приложения и как бы сами напрашиваются, чтобы их взяли в руки и пустили в дело. К таким счастливым мыслителям относятся, пожалуй, Кант, Декарт и Витгенштейн. Совсем иное наследие других, таких как Ницше. У поверхностного читателя может создаться впечатление, что из его книг нельзя извлечь чего-либо большего, чем цитаты, но зато их берут обильно, по поводу и без повода. Здесь как нельзя более удачно подходит афоризм самого Ницше: "Быть великим - значит давать направление. Ни один поток не велик и не богат сам по себе; его делает таковым то, что он воспринимает в себя и ведет за собой столько притоков. Так обстоит дело и со всем духовно великим. Все определяется тем, что человек дает направление, которому потом должны следовать многие притоки, а не тем, обладает ли он с самого начала богатым дарованием или нет" [2].
  
   Анри Бергсон выпадает из этой схемы. Его цитируют по самым разным поводам. Но ближайшее знакомство с его произведениями, и особенно с его подходами к проблемам, дает представление о мыслителе совершенно иного склада, чем Ницше. "Опора на наблюдение и эксперимент, - пишет Ирина Блауберг, - на опыт в широком смысле слова была для него признаком близости к реальности, к конкретным фактам, что составляло в его глазах несомненное преимущество эмпиризма" [116]. Острое чувство реальности, точность, стремление к всесторонней аргументации, за которой философ постоянно обращается к науке. Было бы естественно, что его анализ проблем, доскональный и глубокий, его неожиданные и оригинальные выводы послужили бы импульсом к дальнейшему развитию, а не оставались всего лишь источником цитат или, того хуже, предстали бы мишенью для жесткой критики, не способной найти в его книгах ничего достойного последующей разработки (как это оказалось у В.Ф.Асмуса [3]).
  
   Вряд ли можно назвать Бергсона забытым философом. Однако судьба его наследия весьма замысловата и противоречива. При жизни он пользовался широким признанием, а его философия - популярностью. Его взгляды, так или иначе, вошли в оборот и оказали влияние на философское мышление в частности и на культуру в целом. Однако при жизни же наступил закат, и произошло падение влияния. Во многом сыграло свою роль противостояние с Альбертом Эйнштейном по вопросу о понимании природы времени и о положении философии, которой Эйнштейн отводил весьма скромную роль. "Критики, - пишет историк, - с тех пор часто цитируют замечание Бергсона", по существу отрицающего релятивистский парадокс близнецов, "...как доказательство его глубокого непонимания теории относительности. Этого единственного утверждения было достаточно, чтобы дискредитировать его в глазах большинства ученых - и так это остается и по нынешний день" [4].
  
   Ему предъявляли претензии в иррационализме, то есть в том, что он принципиально принижает ту роль, которую в жизни играют интеллект и рациональное осмысление мира, что он их недооценивает (Бертран Рассел [5]). "Действительно, - как замечает Ирина Блауберг, - это лежало на поверхности, и любое пристрастное или не очень внимательное прочтение Бергсона могло привести к такому выводу"[118]. К этому следует добавить и обвинения в недооценке научных фактов и даже в их игнорировании. Ирония заключается в том, что именно Бергсон жаловался: теория относительности не основывается в точности на опыте Майкелсона-Морли. В то же время, как пишет Д. Каналес, сам Эйнштейн "...демонстрировал по контрасту удивительно высокомерное отсутствие заботы об экспериментальных результатах" [6].
  
   Добавим последний штрих, указав, как не менее иронично судьба распределила роли самих участников диспута. В 1927 году Бергсону была присуждена нобелевская премия по литературе. "Бергсон не написал ни одного литературного произведения, - замечает Каналес. - Эта очевидно незначительная деталь не явилась основанием, чтобы отказать ему в премии. Организаторы пошли дальше, рассматривая его "как стилиста и как поэта"" [7]. В свою очередь, вышедший в 1949 году том "Библиотеки [ныне] живущих философов" [8] был посвящен Альберту Эйнштейну, а в подзаголовке тома значилось "Философ-ученый". Каналес заключает: "...если политические события первых десятилетий двадцатого века замыслили сделать из Бергсона поэта-философа, то в середине века Эйнштейн был превращен в физика-философа" [9].
  
   И тем не менее...
   И тем не менее, при чтении книг Бергсона остается впечатление неиспользованного потенциала. Этот очерк - попытка извлечь, "вытащить на свет" этот потенциал путем разбора его работы "Материя и память" и содержащегося в ней философского анализа феномена восприятия человека. Эта книга, по моему мнению, является одной из самых глубоких и значительных философских работ прошедшего столетия.
  
   Для разработки частного вопроса - что такое восприятие - Бергсон обращается к разным философским темам - к онтологии, к отношению между духом и материей, к проблеме времени и движения - и для каждой из них дает свою оригинальную трактовку.
  
   Подробное изложение взглядов философа не ставилось основной целью очерка, также как буквальное следование тексту книги. Внимание уделялось интересным перспективам, которые обнаруживались по мере ее чтения, поэтому в очерке много отступлений. Некоторые из них выделены специально, чтобы подчеркнуть, что речь не идет о взглядах Бергсона. Эти отступления не следует воспринимать как разрывы текста, а лишь как попутные указания по ходу следования.
  
   Два слова о том, как родился этот очерк. У меня в школе был учитель, который имел странную привычку иногда забывать свои же задания, то ли по рассеянности, то ли из-за равнодушия к собственному ремеслу. В особенности это касалось тех вещей, которые задавались на большой срок, скажем на летние каникулы. И когда в начале нового учебного года ему приносили выполненные работы, он недоуменно, в какой-то отрешенности смотрел на них, молча убирал в шкаф и после этого никогда не вспоминал. Вы не получали по их поводу ни замечания, ни суждения, ни оценки, ни совета - ничего, полная тишина. Помня это, приходилось приступать к каждому новому заданию, понимая, что придется остаться с ним один на один, под собственную ответственность. Этот очерк - домашнее задание - рос в обстоятельствах и в атмосфере, которые постоянно напоминали мне ту давнишнюю историю.
  

ВОСПРИЯТИЕ

  
   Декарт разделил все, что существует, на две независимые субстанции - мышление и протяженную материю. Это разделение было принято последующей философией как вполне естественное, данное непосредственно. В разных философских системах оно трактовалось по-разному. Спиноза отверг субстанциональность различия между ними, но сохранил его фактически, в виде двух атрибутов единой субстанции. Беркли всю реальность удержал за внутренним миром; при этом независимый внешний мир, хотя и объявленный иллюзорным, остался в виде неустранимого придатка, без которого невозможна внятная формулировка философской системы. Кант решительно развел в разные стороны идеальный мир мышления и мир вещей-в-себе, непроницаемый для сознания. Диалектический материализм рассматривал внутренний мир сознающего субъекта как вторичный; но фундаментальная важность этой "вторичной" реальности не отрицалась, так как она многократно использовалась в ключевых формулировках системы (как, скажем, в известном определении материи у Ленина [10]).
  
   Важнейшая роль, которую играло в философии фактическое противопоставление двух субстанций, означает, что оно не есть произвольная метафизическая конструкция. В наиболее категорической форме эта поляризация была осуществлена Кантом, который возвел в постулат принципиальную недоступность внешнего мира, хотя, разумеется, он был далеко не единственный, кто занимал подобную позицию. У этого противопоставления имелись исторические корни, которые отражены в характере европейского мышления. Оно выражает острое чувство самосознания, переживаемое отдельной личностью, для которой ее собственное бытие как субъекта, внутренний мир и его почти осязаемое присутствие представляются вполне естественными; как бы очевидная и непосредственная данность, для утверждения реальности которой не требуется никаких дополнительных средств.
  
   Не следует путать идею самостоятельного субъекта со своим идеальным внутренним миром и понятие души как отдельной сущности, которое вошло в обиход вместе с религиозными практиками задолго до декартовского разделения. Однако эта идея, которая, казалось бы, естественно возникает в нашем представлении, не всегда способна выдержать философскую пробу на собственную состоятельность. Уже Юм указывал на иллюзорность существования "Я", и вслед за ним это подтвердил Кант [11]. При этом ни тот, ни другой не отрицали, что идеальный мир сознающего субъекта каким-то образом существует. Но природа этого мира, его онтологический статус ими не обсуждался. Впрочем, любые утверждения относительно этого статуса так или иначе свелись бы к отношению между идеальным внутренним миром и внешним миром, а агностическая позиция обоих философов право на это не давала.
  
   Трудность здесь во многом связана с тем, что внутренний мир непроницаем для окружающих; все, что нам становится известным о нем, мы узнаем со слов самой личности либо из интерпретации внешних проявлений жизни сознания. Эта непроницаемость наводит на мысль о том, что никакого внутреннего мира вообще не существует, и все сводится именно к внешним реакциям, которые сообща исчерпывают все содержание.
  
   В ходе последующего развития стало ясно, что невозможно трактовать субъект как предмет, поскольку объектные характеристики в его случае становятся неадекватными (Гуссерль, Дильтей). Динамический, текучий характер явлений внутренней жизни отказывался вписываться в любые фиксированные рамки.
  
   Философские системы редко ограничивались констатацией противоположности двух миров. Поскольку игнорировать взаимодействие между ними было практически невозможно, для него требовалось какое-то объяснение. Уже Декарт предлагал схему решения психофизической проблемы - достаточно наивную [12]. Развитие нейрофизиологии, изучение поведения человека и его психических реакций позволило далеко уйти от этих несовершенных представлений. Вопрос ставится таким образом - можно ли продемонстрировать однозначное соответствие между психическими явлениями, событиями внутренней жизни сознания, с одной стороны, и процессами в сети нейронов мозга, с другой стороны? Но трудно сказать, к чему ближе удалось подойти - к окончательному установлению связи внутренних явлений и функционирования нейронов, или к не менее четкому пониманию, что проблема в принципе не имеет решения, или даже вообще некорректно поставлена.
  
   Трудность решения этой проблемы усугубляется еще тем, что ментальная жизнь нам кажется самодостаточной - любое объяснение, если оно обращается к чему-то, что не дано самому сознанию в его опыте, представляется ему чуждым элементом. В силу этого становится условной и убедительность такой демонстрации - субъект может ее принять, может отвергнуть, и это будет зависеть от его готовности, которая определяется чисто субъективными обстоятельствами.
  
   Можно сравнить это с тем, как мы относимся к известному со школы научному факту, что теплота есть макроскопическое проявление микроскопического движения молекул: этот факт вполне убедителен, когда изложен логически, но на субъективное представление о теплоте он не производит никакого впечатления и остается всего лишь абстрактным утверждением. Все же психологическое препятствие с восприятием теплоты не видится таким значительным. Иное дело, когда сознание сталкивается с необходимостью признать, что мыслительная деятельность идентична физико-химическим процессам в нейронах, которые подчиняются лишь природным законам, а отнюдь не обстоятельствам ментальной жизни.
  
   Эта трудность, по-видимому, является непреодолимой в принципе. Решение психофизической проблемы обращается к каждому отдельному человеку, к каждому субъективному миру, внутри которого единственный компетентный судья - сам субъект. Людей же много, и появляются все новые и новые. Каждый новый "эксперт", который выходит на жизненную сцену, имеет право на свое собственное отношение к этому решению - ведь оно касается его персонально - как приговор суда. И это делает проблематичным любой вариант "окончательного" решения: ведь нам нужно было бы дождаться, чтобы каждый смог высказаться по его поводу, и тогда бы подведение итогов отодвинулось на неопределенный срок и стало недостижимым.
  
   Восприятие располагается на самой границе между материальным и идеальным. Именно на его объяснении сосредоточил свои усилия Бергсон. Ко времени написания работы уже накопилось много данных относительно материальной составляющей процесса, и для выработки своей концепции он, по мере возможности, постарался привлечь весь этот объем.
  

МЕТОД

  
   Предварительно стоит сказать о методе, который Бергсон систематически использует в своем анализе. Он отражает, в известной степени, то, как философ понимал существо работы нашего интеллекта. Интеллект решает задачу, перед которой поставлен с самого рождения и которая заключается в поиске путей практического освоения мира и в отборе среди них наиболее эффективных. Но традиционные представления издавна полагали, что задача интеллекта - чисто созерцательная, и познание мира ведется ради самого познания. Непонимание того, что эта концепция ложна, есть, по мнению Бергсона, источник целого ряда трудностей. Из-за них рождается фальшивое представление, что работа интеллекта не способна достичь той цели, которая ему приписывается. "Бессилие нашего спекулятивного разума... возможно, в сущности, лишь бессилие интеллекта, обслуживающего некоторые потребности жизни тела и имеющего дело с материей, которую требуется разрушить ради удовлетворения наших потребностей" [13].
  
   Чтобы все-таки достигнуть желаемой цели, надо добраться до той точки, где работа интеллекта сворачивает в сторону практических нужд и "...превращается в человеческий опыт в собственном смысле слова". Далее, начиная с этого пункта, следует провести обратную работу, чтобы восстановить в исходном виде то, что дух преобразовал. Бергсон отдает отчет в огромной трудности этой задачи. "Уже отказаться от определенных привычек мышления и даже восприятия нелегко, а это лишь отрицательная часть труда". А потом начинается работа восстановления, которую Бергсон сравнивает с работой математика: "...настоящий труд по интегрированию".
  
   Идея практичности интеллекта не является новой, и уже у Шопенгауера она была одним из важных элементов в его философской системе. Можно назвать и другие имена и направления - Пирс, Джемс, прагматики, - которые ее тоже эксплуатировали. Насколько эффективна программа Бергсона? Не является ли она пустышкой, формальным приемом, который неспособен реализовать себя на практике? Или иллюзией, способной принести только иллюзорные решения? Понять это можно, если проследить его применение, одновременно показав, что метод не есть формальное прикрытие, в то время как в действительности результаты получены другими путями.
  
   Касаясь достоверности итогов, Бергсон настаивает, что непосредственный опыт, восстановленный путем "интегрирования", вряд ли стоит ставить под сомнение. Дело в том, что сами сомнения родились позже, именно как плод деятельности "практичного" интеллекта, по мере возникновения трудностей, противоречий и философских проблем, сигнализирующих, что не все ладно. Если бы не было этого сигнала, то и не было бы причин возникнуть сомнениям в нашем сознании.
  

ОНТОЛОГИЯ

  
   Бергсон не дает прямого философского определения субстанции или субстанций, которые вовлечены в его философскую концепцию, и не оговаривает, как они соотносятся между собой. Однако в своем изложении он пользуется понятиями материи и духа и полагает их независимыми друг от друга.
  
   Вообще говоря, для изложения сути дела он не стремится утверждать более чем это необходимо и нередко оставляет вещи неопределенными в тех вопросах, которые ее не касаются, в данном случае - если они прямо не касаются процесса восприятия: "Мы ограничимся лишь указаниями; вопрос о построении теории материи даже не поднимается".
  
   Однако даже если Бергсон ссылается на независимость духа от материи, его целью является восстановить связь между ними, а не углублять разрыв.
  
   Наконец, он никогда не забывает о стремлении интеллекта к схематизации, постоянно напоминает о нем и объясняет это стремление вполне прагматичной целью, которая стоит перед интеллектом - подготовить и организовать действие. Схематизация игнорирует разнообразные связи и взаимозависимость вещей. Она огрубляет положение дел и не позволяет адекватно его воспроизвести, поэтому ее действие следует систематически выявлять. В частности, из-за этой схематизации философия упорно придерживается абсолютного различия между материей и духом. По Бергсону это различие - чистая фикция, оно имеется только в идеале, на самом пределе, а на деле между тем и другим существуют переходные ступени, которые можно уловить.
  
   В первую очередь это относится к идее образов, которую мы начнем обсуждать. Основной прием, к которому философ часто прибегает - это интуитивное схватывание, сопровождаемое, если необходимо, обращением к аналогиям. В любом случае, в соответствии со сказанным, Бергсон отказывается использовать "чистые" фундаментальные понятия и строить из них все остальное, поскольку их "чистота" - фикция, порожденная схематизацией, и ведущая в ловушку.
  
   Разрывая с традиционными схемами постижения действительности и формулируя свою собственную, Бергсон, в определенной мере, совершает переворот в онтологии. "...Вызов бергсонианства это вызов онтологии", - так пишет Л. Лоулор в предисловии к своей книге, которая так и называется "Вызов бергсонианства" [14].
  
   Рассмотрим, в чем же он состоит.
  
   Материя как собрание образов
  
   "По нашему мнению материя есть собрание "изображений" [или "образов" - "image"]. А под "изображением" мы понимаем некоторое существование, которое является чем-то большим, чем то, что идеалисты называют представлением, но меньшим того, что реалисты называют вещью - существование, располагающееся на полпути от "вещи" к "представлению"". Таково определение, которое он дает одному из ключевых понятий своей философии.
  
   Бергсон попадает в самую сердцевину проблемы. Наивное представление о материи как об устойчивой самодостаточной субстанции уже к началу XIX века перестало удовлетворять как философов, так и ученых. Его подвергли критике субъективные идеалисты, в первую очередь - Беркли. Из характера употребления самого термина "материя" следует, что в речи он возникает, в первую очередь, как прием описания событий внутреннего опыта. Внешняя реальность материи всего лишь постулируется. Беркли счел неудовлетворительным такое постулирование и заменил его таким же произвольным постулированием, объявив, что материя есть элемент внутреннего опыта [15]. Следующий ход следует приписать, по-видимому, Шопенгауеру. Он указал, что в той мере, в какой используется сам термин, "...материя есть только причинность: ее сущность -- действие вообще..." [16] и "...материя, безусловно, не что иное, как причинность: ее бытие - это ее воздействие на другую материю..." [17]. Впрочем, сам Шопенгауер воздерживался от специальных утверждений онтологического характера и ограничился констатацией, что материя и так де факто не может претендовать на универсальный статус.
  
   Имеет ли право игнорировать эту критику тот, кто намерен употреблять понятие материи систематически, в философии ли, в науке ли? Первое обстоятельство, на которое указывает эта критика, состоит в том, что материальные объекты приобретают реальность только действуя, или более точно - только через свое проявление на других объектах. По существу, вся реальность объектов исчерпывается этим действием, а любая вещь со своими характеристиками оказывается собранием своих разнообразных действий - образов или отражений. "...Разве фикция отдельного материального предмета не является чем-то абсурдным, ведь этот предмет приобретает свои физические свойства из отношений, который он образует с другими, и, следовательно, каждая из его определенностей, и даже само его существование, не обязаны ли тому положению, которое он занимает в совокупности мира?" С учетом этого исчерпывающего характера действий и взаимодействий, сама вещь как источник действий становится ненужной, излишней и, в определенном смысле, рассеивается, растворяется и исчезает. И тогда субстанциональность материальных объектов - во всяком случае в ее стереотипном представлении - оказывается под серьезным ударом. Возникает выбор: либо отказаться от понятия вещи, от идеи материального объекта, либо, если такое решение почему-либо представляется неудовлетворительным, примыслить вещам внутреннюю сущность, никак не наблюдаемую, но организующую все эти отражения и отвечающую за них. Однако для сознания, которое встало перед этим выбором, нет ничего, что обязывало или вынуждало допустить подобную сущность.
  

Отступление N1

  
   Парадокс бесконечного отражения
  
   В таком положении дел мы приходим к парадоксу: если мы возьмемся дать описание вещи через весь комплекс ее взаимодействий, то нам потребуются другие объекты - те, на которых данная вещь производит свое действие. Но поскольку и эти другие объекты также должны разделить судьбу первой вещи и в свою очередь раствориться в своих собственных отражениях, то мы приходим к тому, что это положение дел невозможно внятно выразить. Ситуация представляется таким образом, что существуют отражения и только отражения, затем отражения в отражениях и так далее, но в этой неограниченно разбухающей массе образов нет ничего устойчивого, самодостаточного и независимого. Нет того, в чем эти отражения производятся. "Все это лишь дым и зеркала," - как выразился Нильс Бор, впрочем по иному поводу [18].
  
   Современная наука уже подошла к этой проблеме в связи с невозможностью постигнуть, в каком смысле следует понимать существование квантовых объектов? Кроме этого, в своих анналах история физики сохранила другой сюжет - в электродинамике, где возник похожий парадокс. Электромагнитное поле, которое по существу есть символическое обозначение потенциального действия на заряды и токи и которое должно быть определено для всех точек пространства, представляли сначала в виде характеристики или атрибута тонкой материи - эфира. Но эксперименты неумолимо подвели к тому, чтобы отказаться от эфира, а без него электромагнитное поле - потенциальное действие - буквально "повисло" в пустоте. Наука приспособилась к этой ситуации, тем более что с операционной точки зрения мало что изменилось. В философии было решено присоединить поле к понятию материи, и с тех пор оно включает две относительно независимые сущности - вещество в обычном смысле слова и силовое поле. Однако нельзя не заметить, что субстанциональность силового поля представляется всего лишь вынужденной метафизической уступкой, которую пришлось сделать за неимением другой, лучшей философской концептуализации.
  
   Ловушка наблюдаемости
  
   Позиция физики в двадцатом веке была определена достаточно четко - следует иметь дело только с тем, что наблюдаемо. Все, что неспособно, если так можно выразиться, показать свое лицо, подать голос, назвать свое имя, короче, заставить с собой считаться, выбрасывалось из научного обихода. Серьезный статус оставлялся только за наблюдаемыми величинами. Разумеется, подобная задача вычищения научных концепций не могла быть простой, и не так-то легко можно избавиться от виртуальных или "скрытых" параметров, однако сознательный акцент на проявленность всех ключевых физических факторов проводился достаточно последовательно.
  
   Независимо от того, какие причины двигали научную методологию в этом направлении, одно можно сказать с определенностью - этот принцип есть одно из воплощений бритвы Оккама: он отсекает излишние сущности и сводит к необходимому минимуму используемые элементы реальности. С другой стороны, наблюдаемость означает и даже прямо приравнивается к объективности.
  
   Однако ирония заключается в том, что весь концептуальный аппарат, ориентированный таким образом на наблюдаемость, прямо ставится в зависимость от субъекта и его способов восприятия и интеллектуального освоения мира. Ситуацию можно представить себе таким образом: мир сконструирован так, словно его задача - произвести на человека определенное впечатление. Мир разыгрывает водевиль, и вещи участвуют в фарсе, где единственный зритель - человек. Квантовая механика записывает свое уравнение Шредингера, чтобы уметь рассчитать вероятность появления того или иного результата при таком или ином способе измерения. Из этого получается, что одно из самых фундаментальных уравнений ориентировано не на собственную эволюцию реальности в своих, адекватных для нее самой терминах и величинах, а в терминах и величинах, взятых по мерке человека. В концепции миров Эверетта ситуация еще более обостряется - вероятность управляет уже не отдельными элементами реальности, а всей совокупностью в целом. Вероятность определяет появление того или иного сценария. Внешне, на первый взгляд, здесь доминирует и задает тон конкретный сценарий реальности, отнюдь не вероятностный по своим характеристикам, поскольку теория ориентирована на него. Но на самом деле каждый сценарий совершенно бессилен, ибо сам по себе он ничего не определяет, и появление одного из них или их смена лишь пассивно следуют ходу развития абстрактных вероятностей. Вероятностный механизм, более фундаментальный по своему характеру, запрягается для того, чтобы вывозить на себе конкретные, но бессильные и ничего не определяющие реальности отдельных детерминистских сценариев, лишь служащие для украшения человеческого существования, которое привыкло иметь дело только с ними.
  
   Нет ли в этих концепциях чего-то знакомого, что мы уже слышали раньше, впрочем в совсем другом антураже? Например, мир Мальбранша, все вещи в котором даны через бога. Точнее - мы видим все вещи и их проявления только в боге, где каждая деталь этой явленности, во всех аспектах и перспективах, есть его произведение, впечатанное в наше сознание. Что-то вроде предвестника того мира, который нам покажут в "Матрице". Или, скажем, предустановленная гармония Лейбница, в которой все часы показывают одно время только потому, что заведены одновременно. У Лейбница явленность мира и его реальность идеально коррелируют между собой, однако все этим и исчерпывается, поскольку нет у этой безупречной синхронности собственной внутренней необходимости. Это что-то вроде божественного дара. Или, скорее, это счастливый случай, который мог бы и не выпасть. В любом случае, кто-то заинтересован разыграть перед нами спектакль с показной реальностью, кому-то позарез необходимо, чтобы мы восприняли этот водевиль за чистую монету, и для этого заводится гигантский, необозримый по своим масштабам механизм.
  
   Таким образом, отказ от того, чтобы иметь дело со скрытой реальностью и тем налетом произвольности, который ей присущ генетически, и сознательный поворот к объективности проявленного существования оказался, как мы видим, чреват иной опасностью. И эта опасность есть также ловушка субъективности, хотя ловушка совершенно иного рода. Чтобы избегнуть ее, надо каким-то образом лишить наблюдаемость ее субъективного налета. Философское решение этого вопроса удалось сформулировать раньше, чем проблема полностью созрела в науке. Бергсон, введя образ как фундаментальную онтологическую единицу, освободил ее от зависимости от субъекта и придал ей самостоятельный статус.
  
   Когда Бергсон писал свой труд, открытия современной физики еще не были сделаны, и наука только лишь подходила к порогу революционных перемен. Однако, как мы видим, проблема назрела. Подход Бергсона вполне отвечал этой ситуации и предвосхищал будущий поворот. Решение, которое предложил философ, было прямым, "в упор": он взял образы и отражения - ключевой элемент в формировании реальности, когда ее строит для себя интеллект, то есть то, что было субъективным в метафизике, и поставил в центр мироздания, не связывая, тем не менее, с работой какого-нибудь интеллекта.
  
   Полевые и волновые представления
  
   Бергсон не делает никаких далеко идущих заявлений о статусе образов, ограничиваясь лишь самыми необходимыми отношениями. Следует сказать все же следующее. К тому времени молекулярные представления стали вполне зрелой научной теорией строения материи. Но Бергсон смотрел не в эту сторону, так как с философской точки зрения атомистика всего лишь переносила на другой масштаб проблему понимания сущности материи. Его, очевидно, заинтересовали полевые и волновые представления, на которые возлагался определенные расчет по выходу из философского тупика, возникшего из-за слишком "неповоротливого" понятия материи. Волновые представления имели давнюю историю - еще со времен Ньютона, когда дискутировались волновая и корпускулярная теории света. С возникновением электродинамики эти представления получили широкое признание в физике. Уходя от субстанциональности вещества и делая упор на волновые процессы как базовую "единицу" строения мира, Бергсон получал необходимый динамизм. Каждый объект распадался на необозримо большое, почти бесконечное количество составляющих, каждое из которых ничтожно мало отличалось от чисто виртуального существования.
  
   Волновые процессы имею важную особенность: они не локализованы ни во времени, ни в пространстве. То есть, чтобы иметь возможность говорить о колебательном процессе, я должен его рассмотреть на протяжении, по крайней мере, одного периода колебания, чтобы не терялся сам предмет разговора. Колебание как таковое невозможно определить в отдельное мгновение времени, оно "размазывается", расползается на целый период. Но совершенно так же мы вынуждены говорить о том, как рождается, существует и исчезает музыкальная мелодия - образ, к которому не раз прибегает Бергсон - ее невозможно уловить в отдельное мгновение, о ней нельзя сказать, что она обладает в определенный момент времени определенным состоянием - в отношении мелодии подобный язык не адекватен. При этом не должно вводить в заблуждение тот факт, что математика дает точное и исчерпывающее описание колебательного процесса именно в терминах мгновенных состояний - давления, концентрации, положения и тому подобное. Специфика колебания от этого никуда не исчезает.
  
   Волновой процесс не только нельзя локализовать во времени, его не получиться локализовать и в пространстве - волну невозможно определить в одной точке, для этого требуется взять целую область, которая охватывает, по крайней мере, всю длину этой волны - ее пространственный период. Таким образом, протяженность и длительность неотделимы от самого понятия волны. Поэтому обращение к волновым процессам как базовым "единицам" обеспечивает нужное преимущество - то качество протяженности и длительности "образов", которое позволит Бергсону навести мост между непротяженными восприятиями и пространственными объектами.
  
   Бергсон не говорит напрямую, что его "образы" это и есть волновые процессы или что-то подобное. Вместо этого он ограничивается лишь философской констатацией, которая является, в сущности, достаточно ясно выраженным заявлением о намерениях. Его материя "химически" разлагается на эти эфемерные составляющие, которые удерживают лишь малую долю субстанциональности, обычно влагаемой в понятие материи. В дальнейшие детали он постарался не входить, переложив задачу достижения более полного понимания на сам ход рассуждений, рассчитывая, что практическое применение этого понятия само оформит его структуру.

Окончание отступления N 1

   Следует иметь в виду, что представление о материи как устойчивой субстанции, существующей до и после взаимодействия, то есть - помимо такого взаимодействия, в определенном смысле затребовано нашим интеллектом и в процессе освоения окружающего мира возникает естественно и почти с неизбежностью. Бергсон продолжает пользоваться понятием материи, но это не значит, что он некритично обращается к сложившемуся стереотипу. Из-за этого постоянно требуется усилие, чтобы следовать его логике и в то же время чтобы привычный ход мышления не подводил к решениям, которые не имел в виду Бергсон.
  
   Образы, взятые в целом, составляют полноту материального мира и исчерпывают его до конца. Для Бергсона эта полнота принципиальна, так как дальнейшая разработка теории подразумевает "удаление" из этих образов всего лишнего, результатом которого и является возникновение феномена личного восприятия. Нам известны из истории философии разные концепции полноты бытия или, если воспользоваться гностическим термином, изначальной плеромы. Имело место Бытие Парменида, чистое настоящее, у которого нет будущего и прошлого и у которого нет противоположности. Это замкнутое на себя Бытие нашло неожиданное продолжение в пространственно-временнóм континууме Эйнштейна - релятивистском блоке, вмерзшем в вечность. Здесь нет места ни динамике, ни непредсказуемости. Другой пример изначальной плеромы - материальный мир Декарта. В его картине мира движение не отрицается, однако полнота Бытия у него оборачивается отсутствием "свободного места" в мире, и закон сохранения движения следует как неизбежная необходимость [19]. "Плерома" Бергсона избежала этот тупик неподвижности: образам, ее составляющим, не чужда известная неустойчивость, ненадежность и способность бесконечно изменяться. В рамках такой концепции уже можно говорить и о динамике, и об отсутствии детерминизма, и о содержательности стрелы времени.
  
   "Темный" комментарий
  
   Тем не менее, вводя понятие "образ" в качестве фундаментальной концепции, более глубокой, чем само понятие материи, Бергсон приводит еще один аргумент. Он пишет: "...полагая материальный мир, этим полагают совокупность образов, а впрочем невозможно дать что-либо иное. Ни одна теория материи не может этого избежать. Сведите материю к движущимся атомам: эти атомы, даже лишенные физических качеств, приобретают определенность только по отношению к зрению или возможному контакту, первое без освещения, а второе без материальности. Сконденсируйте атомы в силовые центры, растворите их в вихри, вращающиеся в непрерывной жидкости: и эта жидкость, и эти движения, и эти центры сами определяются только по отношению к бессильному касанию, к бездейственному импульсу, к свету без цвета; это опять образы". В силу сложности проводимой здесь мысли Лаулор называет это рассуждение "довольно темным комментарием" [20]. И все же он находит ему удовлетворительную расшифровку. Речь идет о том, что любая концепция материи, как бы она не стремилась выставить себя в качестве объективной, неизменно обращается к субъективным установкам, а основанное на ней описание мира соотносится с возможностями и условиями человеческого восприятия и постоянно имеет их в виду. Если учесть это важное обстоятельство, то становится понятным, что "образный" подход заложен уже где-то в самом начале, его можно обнаружить не только в представлениях, но и в абстрактных обобщениях. И Бергсон предлагает не только не избегать этой тенденции, не только не закрывать глаза на данное обстоятельство, которое в любом случае имеет и будет иметь место, а, напротив, поместить его в самую основу философского здания.
  
   Он делает решительный шаг и, в определенном смысле, сжигает мосты. В его конструкции, субъективистской по своей форме, любое различение внутри материи является таковым, что оно выражается через различие в образах; такое различение исключает иную дифференциацию и потому, с логической точки зрения, единственно возможно. Но идеалистический заряд оказывается не слишком значительным. Глубина бергсоновского комментария заключается в том, что этот субъективизм концепции, по существу, номинальный, поскольку отсутствует субъект. Личный интерес индивидуума здесь пока не накладывает свой отпечаток, хотя подразумевается его появление. Прокладывается дорога для радикального соединения ментального мира и материальной субстанции.
  
   Материальный мир разлагается на неисчислимое количество перспектив потенциального видения, которые и составляют его содержание. Забегая вперед, скажем следующее. Материальный мир, представленный как бесконечный поток взаимопроникающих образов, просто обречен быть нейтральным по отношению к каждому из них. Образы и отражения не организованы в определенную иерархию, среди них нет ни одного центра, вокруг которого стали бы группироваться и конденсироваться другие образы. Нет ни одного элемента, который мог бы считаться более важным, чем другой, нет ничего, что могло бы представиться несущественным, случайным, привходящим, и могло бы быть игнорировано или отброшено. В этом океане индифферентности отсутствует какой-либо критерий выбора, позволяющий как-то все организовать и привести в систему. И если мы подразумеваем (и даже требуем), чтобы мир как-то существовал, как-то организовывался и делал это независимо от нашей воли, то мы не можем и не имеем права говорить об этой организации, о структуре и порядке, пока не вмешаемся сами, пока не станем смотреть своими глазами сквозь призму своего интереса, и не допустим, тем самым, чтобы эта организация приняла конкретную форму.
  
   Человек в этой ситуации есть реальность особая, уникальная: в мире, где отсутствуют критерии отбора, он волею судеб оказывается единственным распорядителем единственного критерия - своего собственного интереса. Человек обречен жить в мире Протагора, в котором он и только он - обладатель меры, и лишь он сам ведает, зачем она нужна. Жизненная нужда и необходимость обеспечивать собственное существование задают перспективу и иерархию, организуют и структурируют поток образов, вырезая из него только то, что отвечает этой нужде и необходимости. И парадокс состоит в том, что такая субъективная перспектива не создает ни собственной реальности, которую можно было бы идентифицировать и затем признать как равную реальности материального мира, ни, собственно говоря, субъективного мира - то есть искаженного или искусственного мира; она вообще ничего не создает, а только лишь отсекает ненужное. Как трещина, которая раскалывает камень надвое - возникшие с ней две тождественные поверхности не есть новое бытие, они лишь видимость бытия или даже просто оборот речи. Эти две реальности - поверхности, - которые, казалось бы, только что возникли, лишь сделали обозримым то, что уже имелось внутри камня. На деле есть только его твердая материя, которая как была до трещины, так и осталась сама собой после ее возникновения; актеры на сцене остались теми же самыми, они лишь по-другому расположились на ней.
  
   Нейтральные и равнодушные образы, беспрепятственно проникающие друг друга, всегда в состоянии проявиться, чтобы дать рождение субъективному восприятию, и Бергсон этот генезис обсуждает дальше. Материальный мир постоянно готов к этому проявлению, он как бы чреват субъективностью. С этой точки зрения человеческое сознание не есть нечто уникальное, а всего лишь реализованный потенциал, который всегда присутствует во всех событиях материального мира. Эта картина бесконечно имманентна, интеллект и содержание его деятельности в ней не имеют никакой особой специфики, которая позволила бы их различить в общем ходе вещей и выявить их особый онтологический статус.
  
   Отделив образы от воспринимающего субъекта, Бергсон получил возможность конструировать из них онтологию, которая свободна от прямой субъективности традиционного идеализма - в том смысле, что существование материального мира этим не ставится в зависимость от интеллекта субъекта, который этот мир воображает или представляет. Но кроме этой соотнесенности с субъектом у образа - в обычном понимании этого слова - имеется еще и связь с объектом, который он изображает, а следовательно есть известная зависимость от этого объекта. Образ вторичен по отношению к изображаемому объекту, и эта вторичность не позволяет рассматривать его как фундаментальную онтологическую единицу. Ниже мы будем более подробно обсуждать роль самих объектов в философии Бергсона и подчеркнем, что в ряде аспектов эту роль он мыслит подчиненной. Во-первых, объект есть абстрактная конструкция, порожденная практической потребностью человека и продиктованная способом, каким он осваивает окружающий мир. Во-вторых, в стереотипном представлении объект отделен от движения, так, что его можно мыслить неподвижным и неизменным, а изменение представляется лишь как акциденция, которая просто формально соединена с объектом. Разумеется, если образ соотносится с объектом как со своим первичным центром, то в такой соотнесенности он уже не может обладать фундаментальным характером, предписываемым философской концепцией Бергсона. По мысли Бергсона, вместо объектов следует говорить о самом движении как таковом, взятом как нерасчленимое целое, внутри которого объект (и объекты) есть лишь частные моменты. С этой точки зрения и образы должны получить иное положение, которое следует соотнести уже с самим движением. Это обстоятельство не получило достаточного освещения, а "объектный" язык остался в большой степени задействованным в книге. Тем не менее, Лаулор настаивает, что образ именно так и следует рассматривать - в соотнесении с нерасчленимым движением: "Образ... есть "внутренняя организация движения", "сокровенная природа движения". Но чтобы являться сокровенной природой движения, образ сам должен быть движением, он не может быть вещью, которая движется" [21].
  
   Мы уже упоминали Беркли в качестве крупнейшего критика концепции материи как независимой реальности. Сравнивая в своей книге его позицию и положения бергсоновской философии, Кейт Пирсон обращает внимание на то, что Бергсон самым существенным образом опирается на аргументацию Беркли, отнимая у материального мира даже малую степень виртуальности и глубины. И исходя из того развития, которое получили у Бергсона эти элементы концепции Беркли, последняя сама начинает пониматься иначе и глубже, под иным углом зрения, и она уже не может быть сведена к банальному противопоставлению материализма и идеализма. "Согласно бергсоновскому прочтению имматериализм Беркли - материя есть сочетание идей - не сводится к простому утверждению, что тела есть идеи. Такое утверждение покоится на неверной оценке того, что делает Беркли, из-за ее неинформативности: все, что мы делаем, это заменяем одно слово на другое (и продолжаем утверждать об идеях все то же самое, что до этого говорили о телах). Идеализм или имматериализм Беркли не сводится к тому взгляду, что материя перестанет существовать, когда мы прекратим жить, а, скорее, состоит в том, что она соразмерна нашему представлению о ней. Иными словами, у материи нет подставки (как говорил Беркли нет "субстрата"), и она неспособна что-либо прятать или содержать в себе" [22]. Таким образом, позиция Бергсона вытекает из позиции Беркли, она связана с ней и многим ей обязана. Материя не имеет никаких глубин, ничего, кроме того, что заключено в ее образах, данных в ощущениях и представлениях, и что может быть из них извлечено. Никакой дополнительной информации, ничего спрятанного, ничего более сложного в ней не заключено. Информационно материя совпадает с восприятием. С этой точки зрения позиция Бергсона недалека - восприятие и есть материя, по крайней мере это ее часть, а материя такова, как она дана, и сверх этого нет более ничего.
  
   Сопоставляя Бергсона с Беркли, мы не должны забывать тех, кто шел теми же путями, но раньше них. "Протагор придерживался самого крайнего субъективизма, - пишет Уильям Гутри, - в соответствии с которым за явлениями нет никакой реальности, независимой от них, нет различий между явлением и вещью... Ни один философ природы не шел так далеко, поскольку это было полным отрицанием самого значения слова физис. Демокрит тоже утверждал, что ощущения субъективны, что горячее и холодное, сладкое и горькое не существуют в природе, но это потому, что они должны объясняться взаимодействием между атомной структурой наших тел и воспринимаемого объекта. Всегда имеет место физис или реальность, а именно, атомы и пустота" [23]. В мире Протагора, кристально прозрачном, вещи даны такими, какие они есть, и сверх этой явленности в нем не прячутся ни неведомая реальность, ни тайные законы, ни секретные пружины бытия. Такая концепция противостояла не только взглядам Демокрита. Здесь еще отвергалась и позиция Парменида, а также тех, кто наряду с ним полагал чувственное познание дефектным, обманчивым или вообще ложным.
  
   Обсуждая проблемы материализма и идеализма, Бергсон считает, что у идеализма был упущенный аргумент: "надо было установить, что материя такова, каковой она является. Этим у материи отнималась бы вся виртуальность, вся спрятанная мощь, и явления духа имели бы независимую реальность".
  
   Насколько далеко может быть продвинуто это положение, до какой степени его можно развить с точки зрения теории познания? Т.Трифонова в своей статье, где она сопоставляет философские идеи Бергсона и Сартра, так подытоживает книгу Бергсона "Мышление-энергия" ("Умственная энергия"): "...сказать, что мир создан из идей (или в данном случае образов), значит сказать, что он полностью познаваем, что он точно соответствует нашим идеям о нем" [24]. Однако такой взгляд вызывает возражения. Во-первых, отбор образов, который становится чистым восприятием, уже не совпадает с той изначальной полнотой образов, которые наполняют мир и составляют его содержание, и это обстоятельство лишает смысла утверждения о совпадении. Во-вторых, собственно познание начинается с момента, когда в игру входит память, а также социальные факторы, в первую очередь - язык. Ключевой замысел философской концепции Бергсона заключался в том, чтобы убрать барьер между внутренним миром человека и внешней Вселенной, точнее выявить его иллюзорность, и он добивается этого тем, что выносит наружу внутренний мир и показывает, что он построен из элементов внешнего мира. Что же касается идеального отражения более высокого уровня, которое рождается с участием памяти и языка, то следует отдавать отчет, что игра здесь переходит в сферу социального, в сферу нормативного, и вопрос о совпадении или несовпадении также лишается смысла, хотя уже по иной причине, например потому, что он неадекватен этой сфере. Этот интересный и сложный вопрос не входит в замысел данного очерка, и этим замечанием мы ограничимся.
  
   Дух как самостоятельная субстанция
  
   Не прибегая к абстрактным рассуждениям, Бергсон начинает с анализа того, почему приходится говорить о духе. "Вход" в жизнь духа находится там, где обнаруживается одно из его важнейших проявлений, доступных нам непосредственно - память. Именно ее манифестация вынуждает нас говорить о независимой сущности - духе. Обсуждая вопрос о различии между восприятием и памятью и их ролью, Бергсон говорит следующее: "...необходимо, чтобы, в принципе, память была силой, совершенно независимой от материи. Если, таким образом, дух есть реальность, то именно здесь, в явлении памяти мы должны коснуться его экспериментально. С этого момента любая попытка вывести чистое воспоминание из операций мозга должна предстать перед анализом как фундаментальная иллюзия".
  
   Задав, таким образом, определенные рамки, Бергсон оставляет открытым вопрос, есть ли дух самостоятельная субстанция? Однозначного ответа на него в этих строках найти нельзя. В самом начале он пишет: "Эта книга утверждает реальность духа, реальность материи и пытается установить связь одного с другим на одном точно выбранном примере, а именно памяти. Она, таким образом, однозначно дуалистическая". И хотя слово "дуалистический" здесь использовано намеренно, все же утверждение реальности духа не означает утверждение его независимости.
  
   Разберем этот вопрос подробнее.
  
   Монизм и дуализм
  
   Для тех, кто стремится понимать мир как единое целое, в котором все ведущие принципы взаимосвязаны и ни один из них не трактуется как независимый от других, дуалистическая позиция всегда вызывает чувство незавершенности, неудовлетворенности. Простое формальное сведение двух или нескольких самостоятельных начал неизбежно возбуждает вопрос - а почему мы должны их рассматривать вместе, почему они оказались сведенными вместе - вне нас и помимо нашей воли, как они, реализуясь в действительном мире, оказываются связанными между собой - в самих вещах? Это давление в полной мере ощутила декартовская философия - из-за теоретического противопоставления протяженной материи и непротяженного мышления.
  
   Заметим, однако, что утверждать независимость духа не так-то просто, и здесь приходится иметь дело с "теоремой XIV" [25] - положением Спинозы о единственности (божественной) субстанции. Невозможно помыслить, сконструировать концепцию, которая бы оперировала двумя самостоятельными и независимыми субстанциями. Сведение их вместе неизбежно требует ставить одну в подчинение другой, полностью, частично или еще каким-либо образом. Бергсон не разбирал эту трудность, но она от этого не теряет своей актуальности в связи со всем комплексом проблем, которых он касается.
  
   Но философский монизм, исходящий из единого принципа, в свою очередь тоже оказывается неудовлетворительным - из-за проблемы содержательности. Невозможно разрабатывать тот или иной вопрос, не прибегая к поляризации категорий и принципов, и все крупные философские системы такого рода - например, системы Гегеля или Шопенгауера - в неявном виде были вынуждены привлекать такие принципы, независимые от системообразующей главной идеи. С этой точки зрения другая крупная монистическая система диалектического материализма полагала - и вполне справедливо - своим серьезным достижением, что ей удалось пройти между Сциллой и Харибдой двух конфликтующих требований и провести материалистический принцип, не прибегая к дополнительным началам. Это было достигнуто тем, что диалектический материализм с самого начала исходит из незавершенности и незавершимости процесса познания, и эта принципиальная открытость сознательно положена в основу системы. И в нем конфликтующие требования рассматриваются в динамическом взаимодействии как необходимая часть самого познавательного процесса, а не как условие, внешнее по отношению к нему, от которого ему беспрестанно приходится "отбиваться".
  
   Жесткая фиксация, априорное постулирование одного, двух или многих принципов остается требованием, которому интеллект вынужден подчиняться. В то же время те или иные принципы - материалистический, спиритуалистический, волюнтаристический и тому подобное - взятые как абсолютные, совершенно бесплодны. Доведенные до абстрактного предела, они теряют свою познавательную силу, оперируя лишь логическими схемами с неопределенным содержанием. По-видимому, к взглядам Бергсона следует подходить, ориентируясь на эту перспективу, а точнее - на прячущийся в ее дали тупик. Другими словами, это вопрос чисто исторический, рассматривал ли он свой дуализм как категорический, либо этот дуализм лишь выражал поляризацию между ведущими принципами - материальным и идеальным. Поляризацию, которая вынуждает нас говорить о независимости этих принципов друг от друга, и с которой философ был вынужден считаться. Понимание того, как эти принципы управляют жизнью человека, зависит от серьезности, с которой принимается в расчет их противостояние, а точнее - разбегание до полной взаимной независимости - о чем и пишет Бергсон. Но не от формального постулирования абсолютной независимости, которая ничего не дает для понимания.
  
   Если не ставить перед собой специально исторической или биографической задачи, то знакомство с чужими идеями будет преследовать, скорее, цель углубления собственного понимания вопроса. С этой точки зрения важно понять, что в разбираемом учении перспективно, какие оно открывает возможности, какая аргументация представляется успешной. Такой прагматический подход неизбежно сужает выбор обсуждаемых тем, многое может остаться в стороне, многое будет определяться личным произволом и субъективными предпочтениями. Тем не менее, если этот подход заранее оговорен - а мы об этом уже заявили в самом начале эссе, - то указанная субъективность не будет вводить в заблуждение. Все это подводится к тому, чтобы заявить, что решающее суждение о дуализме бергсоновской философии и лично Бергсона вряд ли будет представлять интерес, и этим вопросом мы заниматься не будем. А вот содержательную сторону его представлений о дуализме мы все же постараемся разобрать, хотя бы вкратце.
  
   Дуализм Бергсона
  
   Можно ли вообще говорить о реальности и независимости двух субстанций, если разговор неизбежно перейдет к тому, чтобы навести мост между ними? Этот вопрос адресован уже не столько к Бергсону, сколько к нескольким поколениям европейских философов. Исходная, изначальная поляризация реальности, которая постулируется в теории, отменяет, по существу, саму возможность такого моста. И обратно, если связь материи и духа подразумевается, то исходные постулаты не должны обращаться к этой поляризации как абсолютной. "...Союз души и тела встает перед нами в острой форме, ибо мы утверждаем глубокое различие между материей и духом". Поэтому с самого начала реальность должна трактоваться как цельное и единое бытие.
  
   Есть ли возможность для такой трактовки, имеем ли мы на нее право? Бергсон пишет: "...именно то же самое психологическое наблюдение, которое позволило нам обнаружить различие материи и духа, помогает нам увидеть их союз".
  
   Чтобы яснее выразить свою позицию и свой дуализм, который принципиально отличается от традиционного, Бергсон дает характеристику последнего: "Ошибка вульгарного дуализма в том, что он встает на пространственную точку зрения, располагая по одну сторону - материю с ее модификациями в пространстве, по другую - непротяженные ощущения в сознании. Отсюда - невозможность постичь, как дух действует на тело или тело на дух". Проблема в такой постановке становится неразрешимой: это "...различие не имеет степеней: материя в пространстве, дух вне пространства; переход между ними невозможен".
  
   Свой дуализм Бергсон строит совершенно иначе, радикально меняя угол зрения - надо исходить из хода времени. Не вдаваясь в детали, которые будут обсуждаться позднее, приведем готовый вывод: "...материя, по мере того как продвигается анализ, стремится предстать последовательностью бесконечно быстрых моментов, которые выводятся один из другого и через это становятся эквивалентными друг другу; дух... все более и более утверждающий себя как продолжение прошлого в настоящем, как прогресс, как настоящую эволюцию".
  
   Дух и материя, таким образом, "разведены" в рамках времени, по способу их проявления. Это изменяет характер их отношения друг другу и, в первую очередь, делает это отношение вообще возможным: "...если самая скромная роль духа заключается в связывании последовательных мгновений длительности вещей, если именно в этой операции дух входит в контакт с материей и именно в ней их различие выступает в первую очередь, то обнаруживается бесконечность степеней между материей и развитым духом".
  
   Дух есть динамика
  
   Итак, самое главное в жизни духа - его динамика. Дух связывает состояния - прошлые, настоящие и будущие. Собственно говоря, этой динамикой и исчерпывается содержание его жизни. Если проследить за тем, как Бергсон использует понятие духа, то нетрудно заметить, что в большинстве случаев это происходит только в контексте деятельности. Можно ли ждать что-либо еще, помимо этого? Можно ли говорить, к примеру, о состояниях духа? Но состояния, через которые проходит дух, относятся к материи, они не являются для него чем-то существенным, характерным. Или, скажем, установить закон его жизни, указать необходимый порядок, которому она подчиняется - ведь должен же быть такой порядок? Но и здесь вопрос перемещается незаметно из одной сферы в другую, ведь необходимый порядок характеризует, скорее, бытие материи.
  
   В определенном смысле дух лишен собственной субстанциональности. Есть связь прошлых и текущих состояний, но они - состояния материи. Вопрос о контакте материи и духа и их взаимном влиянии оказывается излишним. Этот контакт имеется изначально, как условие существования духа.
  
   Возникает вопрос - а если и дух, и материя говорят об одном и том же, относятся к одному и тому же, то в чем их различие, почему необходимо их различать? И не означает ли это возврат к идее сознания как эпифеномена материи? Различие в том, что материя подразумевает переход между состояниями, которые однозначно определяют друг друга, и в силу этого - эквивалентны, равны друг другу. То есть, другими словами, материя по своей сути статична, а движение и динамика присущи ей лишь номинально. В то же время, когда говорится о духе, то всегда имеется в виду неоднозначность, спонтанность его переходов и метаморфоз и отсутствие какой-либо заданности в них.
  
   В какой мере такое разделение правомерно? Современные представления о процессах в неорганической природе включают и спонтанность, и неопределенность переходов, и последовательное усложнение и структуризацию, самоорганизацию систем, явление "забывания" начальных условий и тому подобное. Но это нисколько не противоречит идее Бергсона, поскольку он говорит о бесконечных степенях и градациях между материей и развитым духом. Поэтому лучше сказать, что речь идет об идеальных пределах, которые необходимы как ориентиры в анализе и в чистом виде они попросту не существуют.
  
   Также несостоятельна идея полагать сознание эпифеноменом материи, так как именно та динамика, которая присуща духу, в материи отсутствует, что делает дух содержательно независимым. Даже если речь идет всего лишь о пределах. Отметим также в этой связи, что локализация духа, привязка его к пространству, как и объективация вообще, лишены всякого смысла.
  
   Порочный круг в противопоставлении дух - материя
  
   Завершая обзор онтологии Бергсона, обсудим тот порочный круг, который возникает в рассуждениях о противоположности материи и духа. Рассмотрим позицию редукционизма так, как она формулируется в большинстве материалистических теорий. Редукционизм предполагает - и даже прямо утверждает,- что духовные процессы должны отражать процессы, происходящие в материальном субстрате, и последний целиком заключает в себе содержание первого, охватывает исчерпывающим образом. По аналогии можно представить себе, как звукоинженер с помощью акустического фильтра разложит звуковой сигнал и выделит в нем высокочастотный спектр и низкочастотную составляющую, а потом решит, что первый - лишь своеобразное отражение второго и даже его однозначная функция. То есть, с его точки зрения, достаточно обойтись одной частью звукового сигнала, чтобы построить из него оставшуюся половину спектра и восстановить полноценный звук. Но по одной половине книги вы никогда не скажете, что будет во второй, если автор, конечно, не бездарь. В этом примере обе части спектра - заведомо самостоятельные характеристики, не сводящиеся друг к другу. Можно ли с уверенностью сказать то же самое об отношении материального субстрата к идеальным процессам, происходящим в сознании человека? Попробуем вернуться к истоку, в котором поляризация между ними - как теоретическими концепциями - начала свой ход. Парадокс заключается в том, что материальный субстрат - как идея - построен, сконструирован в результате этой поляризации "духовное/материальное" и как таковой уже "освобожден" от чего бы то ни было, связанного с духовными феноменами. После этой процедуры поиск "духовных" составляющих представляется, в определенной мере, фарсом - задачей, которая уже изначально лишена решения. В любом случае, из-за этого порочного круга задача "сведения" духовных явлений к движению материального субстрата представляется некорректно сформулированной и, пожалуй, даже бессмысленной. Об этой проблеме нельзя даже сказать, что имеются два разных языка, говорящих по-разному об одном и том же, как это иногда пытаются представить в духе известного принципа дополнительности. Даже такая формулировка - ошибочна.
  
   Леонард Лаулор в своем анализе философии Бергсона, следуя за Делезом, характеризует его как "имманентиста" [26]. По его мнению, известная настойчивость, с которой Бергсон развивает эту позицию, входит в конфронтацию с метафизическим дуализмом, им же заявленным. С этим мнением согласна И.Блауберг: "...хотя сам Бергсон выступает против монизма (очевидно, в то время он ассоциировался исключительно с материалистическими концепциями) и характеризует свою позицию как дуализм, к концу книги отчетливо начинают звучать - и это верно замечает Ж. Делёз - мотивы монизма. Выясняется, что материя и сознание не так уж резко отделены друг от друга, что их отличие, раз оно зависит только от меры напряжения, есть различие лишь в степени, а не в природе" [117]. Лаулор приводит замечание другого комментатора, Виктора Дельбо, который считал, что дуализм "Материи и памяти" есть не более чем критическая техника, ранее развитая в "Эссе о непосредственных данных сознания" и которую Бергсон теперь использует лишь для предварительных выводов [27]. И заключает, что логика Бергсона "...приводит нас к новому монизму, "плану имманентности"" [28]. В конечном итоге, над всем доминирует "...длительность, понимаемая как разновидность монистической субстанции, где сама субстанция уже не считается чем-то стабильным, а есть неустойчивая дифференциация духа в материю" [29].
  

ПРОСТРАНСТВО И ВРЕМЯ

  
   Мы судим о протяженном через непротяженное. Я вижу стул, который занимает место; при этом сам зрительный образ не занимает никакого места. Звук несет представление об объеме, но ощущение звука само по себе не имеет объема. Проводя пальцем по листу бумаги, я определяю его размеры - большой он или маленький, но субъективное ощущение от касания не имеет размера. Ощущения непротяженны - таков стереотип. Чтобы установить, в какой мере этот стереотип отражает истину, Бергсон предпринимает разбор сущности пространства, времени и движения, как они даны в нашем сознании.
  
   Кант назвал пространство и время формами нашего восприятия, они даны нашему сознанию априори и никакой реальности вне его не имеют [30]. Почему же именно такие формы, что определяет их структуру? Или, может статься, она произвольна?
  
   Одна из ключевых идей Бергсона состоит в том, что логику различных форм деятельности сознания невозможно постигнуть, если полагать, что интеллект занят лишь созерцанием, что это его основное предназначение. Выход из тупика, к которому приводит эта точка зрения, на его взгляд состоит в последовательном использовании идеи практической заинтересованности субъекта. На основе этой идеи он дает первый набросок того, каким образом наличный опыт структурируется, как проходит генезис пространственно-временных отношений, которые интеллект в нем открывает или в него вносит.
  
   Исходя из этой идеи, вся реальность распределяется в соответствии с таким порядком: объекты, рассеянные в пространстве, и события, случающиеся в нем, в первую очередь суть те элементы реальности, которые или представляют для нас интерес, или могут его представлять. Прошедшие же состояния более нас не интересуют. Мы открываем и удерживаем пространство - то, на что следует направить наше внимание, и откладываем в прошлое то, от чего мы уже "избавились". "...Расстояние в пространстве есть мера близости во времени угрозы или обещания". Пространство может мыслиться только как бесконечно открытое, поскольку оно все время подразумевает новый и новый опыт, с которым мы можем столкнуться.
  
   Это представление кажется бесконечно далеким от безличной и формализованной концепции пространства-времени, которой мы привыкли пользоваться. Но это различие лишь свидетельствует, что мы имеем дело с итогом долгой эволюционной и культурно-исторической работы по освоению гигантского коллективного опыта. Бергсон указал лишь исток этой работы и ее исходный импульс.
  
   Следует отметить, что мысль Канта об априорных формах опыта также нашла свое место в концепции Бергсона. Во всяком случае, он имел в виду эту мысль, которая, так или иначе, выражает субъективный характер этих форм, и он сохранился в схеме Бергсона. Но у Канта происхождение априорных форм представляется совершенно непостижимым, они даны сразу в готовом виде, и трудно вообразить какой-либо их генезис. Бергсон же говорит о динамическом процессе, который возникает и развивается естественным образом, а затем вписывается в общую деятельность субъекта и в его поиск оптимальных способов освоения окружающего мира.
  
   Мы привыкли, что время и пространство говорят о мире разным языком и о разных вещах. Пространство наполнено предметами самостоятельными, обладающими полноценным реальным существованием. Время - вместилище объектов и событий виртуальных, которые, в свою очередь, размещены в бесчисленном множестве однотипных виртуальных пространств. При этом между разными временными срезами имеются виртуальные различия, и вся конструкция в целом статично плывет в эфемерном потоке из будущего в прошлое. Время и пространство соприкасаются в одной точке - в настоящем, где их содержание совпадает. Во всем остальном они различны.
  
   Есть еще одно различие, с которым мы хорошо знакомы. В потоке воспоминаний, когда они проходят перед нашим мысленным взором, имеется известный каприз, тогда как объекты в пространстве строго упорядочены и их появление взаимообусловлено. Существование психологических состояний и внешних объектов для нас неизменно связано с двумя обстоятельствами - либо присутствием в восприятии, либо логической или причинной зависимостью. И то и другое нам дано вперемешку и лишь частично. Интеллект же стремится разделить опыт и получить все в чистом виде так, чтобы каждый его элемент приписать в полном объеме или одному, или другому.
  
   По контрасту с этой картиной, Бергсон возвращает генетическое родство элементам пространства и времени. А именно, они образованы из одной и той же "материи" событий и объектов, и меняется лишь способ разметки, который задается текущим положением субъекта, но отнюдь не самими объектами. Субъект сосредоточен в данном моменте, он полностью им поглощен, и для него будущее - категория временнáя - фактически неотличимо от пространства, в котором он себя видит.
  
   Традиционная схема проводит вполне четкое различение - реальность отдана настоящему, и ни будущее, ни прошлое им не обладают. В этой схеме можно усмотреть парадокс, прямо-таки вопиющее противоречие - для описания реального мира приходится прибегать к двум виртуальным сущностям, которые словно две подпорки держат с разных сторон единственное реальное бытие, не давая ему упасть! Настоящее, как бы вобрав в себя, впитав всю реальность бытия, наваливается своей тяжестью на текущий момент, сосредоточив вес на острейшем лезвии мгновения, не имеющего толщины. Будущее же и прошлое не имеют своего собственного независимого существования, хотя они, в то же время, концептуально необходимы, и без них совершенно непостижимо и даже невыразимо положение дел в мире.
  
   Тем не менее, это только схема, и даже если она с неодолимой мощью впечатывается в наш опыт и в нашу практику, это еще не значит, что как организующий фактор она им необходима. Бергсон попытался разжать эту "мертвую хватку", чтобы указать нам возможность иной схематизации. Мы сейчас рассказали об одной из таких его попыток - о "генетическом" восстановлении того мыслительного (или пред-мыслительного) хода, который, следуя заинтересованности субъекта, проводит первое упорядочивание происходящих с ним событий и окружающих его предметов.
  
   Дальнейший движение его мысли было не менее радикальным, а именно - нам следует переосмыслить то, что реально, а что нет, что существует, а что - нет. "...Вопрос состоит в том, чтобы точно понять, действительно ли прошлое прекратило существовать, или всего лишь перестало быть полезным. Вы произвольным образом определяете настоящее как то, что есть, тогда как настоящее только то, что совершается. Нет ничего более ничтожного, чем настоящий момент, если вы под ним понимаете этот неделимый предел, что разделяет прошедшее от будущего. Когда мы его мыслим как становящееся, то его еще нет, когда же мы мыслим его существующим, оно уже прошло".
  
   Для Бергсона принципиален тот факт, что распределение всей совокупности событий на настоящие, прошлые и будущие, в которой вся реальность существования отдана только настоящему, суть такая схематизация, которая позволяет эффективно овладеть этими событиями в практической жизни. Тем не менее, она искажает реальное состояние дел. В чем? Если у прошлого мы отняли его реальность, то следует вернуть сделанный ход и возвратить ему ее. Как, в каком смысле, и в каком объеме - отдельный вопрос.
  
   Поскольку интеллект привык размещать реальное только в настоящем, он сразу же начинает искать в этом настоящем место, где можно обнаружить прошлое. Бергсон указывает на этот стереотип, который подчиняет интеллект, и вполне логично полагает, что такое размещение не требуется. В нем нет смысла, так как прошлое должно обладать своим собственным статусом существования, и ему незачем прибегать к "помощи" настоящего, чтобы это существование "поддержать". Отсюда следует, что идея вместилища образов прошлого, роль которого должна играть память - абсурд.
  
   Однако не следует ситуацию понимать и так, словно бы прошлое и настоящее существуют параллельно и независимо. Это воспроизводило бы ту же самую схему в ином виде, а она, как это мы уже выяснили, несет с собой неразрешимые противоречия. Существование и реальность прошлого и настоящего следует понимать в смысле взаимопроникновения, которое допускает раздельное рассмотрение лишь приблизительно.
  
   Наконец, Бергсону чужда симметрия времени, которая также напрашивается вместе с привычной схемой: будущему не следует приписывать такой же статус, что и прошлому. Философ нигде не говорит о его существовании или о его реальности. Только в плане ближайшего будущего, которое может быть включено в настоящее, причем с необходимостью, так как без этого настоящее не может быть понято, то есть только в той степени, в которой текущие события начинают определять это будущее.
  
   В некотором смысле и прошлое не может рассматриваться как однозначно определенное. В другой своей работе Бергсон рассуждал о том, что возможность события, явления или сценария появляется только после того, как это событие, явление или этот сценарий реализовались. С этой точки зрения настоящее порождает определенность прошлого, которой оно не обладало до наступления самого события.
  
   Если полагать, что настоящее и прошлое обладают реальностью, и эта реальность делает их, в определенном смысле, совместимыми друг с другом, то о будущем следует сказать, что оно вовсе не обладает никакой реальностью, даже виртуальной. Это принципиальная асимметрия времени, и ее следует особенно подчеркнуть. Отсутствие у будущего реальности освобождает поле для деятельности, освобождает возможности для реализации, делает осмысленным и значимым любое действие.
  
   Другой вопрос, который ставит Бергсон - действительно ли инертное и бесконечно делимое пространство необходимо, чтобы адекватно постигать конкретную и многообразную протяженность? Этот вопрос он анализирует совместно с проблемами постижения и восприятия движения. Решение, которое он находит, состоит в том, что между ними нет необходимой связи, пространственные представления можно отделить от представлений о протяженности, и для этого есть основания: "...мы воспринимаем на самом деле протяженность, в то время как пространство мы конструируем в виде схемы".
  
   Следует указать, что и математика к этому времени сделала шаг в этом направлении. В 1895 году Анри Пуанкаре публикует работу "Analysis Situs" [31], где впервые дается систематическое изложение топологии. Вопросы непрерывности и протяженности трактуются независимо от метрических характеристик пространства - расстояний, углов, фигур и тому подобное. В другой работе, "Ценность науки" [32], он обсуждает сценарий того, как возникает понятие пространства. Он использует представления топологии, по существу демонстрируя, что для нашего восприятия первична именно та аморфная протяженность, которую имеет в виду Бергсон.
  
   Подводя итог, можно сказать, что "...эти трудности, эти противоречия, эти проблемы рождаются, в первую очередь, из такого символического способа представления, который его [непосредственный опыт] скрывает, способ, который стал для нас самой действительностью".
  
   Более глубокий анализ категории пространства у Бергсона проводится в связи с проблемами восприятия и концептуализации движения, поэтому и дальнейший разбор этой темы будет иметь смысл вести совместно с категорией движения.
  

ТЕЗИСЫ О ДВИЖЕНИИ

  
   К возможности адекватного восприятия движения Бергсон обращался несколько раз и не только в этой книге; это одна из его наиболее разработанных тем. Возможно, одну из самых больших трудностей при решении этой задачи представляет отсутствие адекватного концептуального аппарата. Существующая система понятий, с помощью которой движение выражается в обыденной речи и трактуется в научных текстах, отводит ему второе место после статичных положений, неизменных характеристик, устойчивых объектов. Короче говоря, неподвижной реальности отдается предпочтение, она есть мерило изменения. Эту трудность следовало преодолеть. Результаты своего анализа и его существенные выводы Бергсон выделил в книге в виде отдельных положений. Здесь они приведены в том же порядке. Заметим, что, несмотря на свою радикальность, эти идеи были приняты многими сравнительно быстро, поскольку, как заметил Дж. Ганн, они "...уже присутствовали, хотя и неявно... в умах огромного количества думающих людей, которым статичная концепция мира представлялась неверной и неадекватной" [33].
  
   1. "Любое движение, как переход от одного состояния покоя к другому, абсолютно неделимо".
  
   Анализируя то, как мы воспринимаем движение, Бергсон приходит к выводу, что ключевой трудностью в его постижении является делимость, которую мы ему привычно приписываем. Движение, воспринимаемое зрением, мысленно проецируется в пространство, где его образ приобретает это свойство - быть делимым до бесконечности на отдельные более короткие перемещения. Взятое же изнутри, как мускульный образ, оно не только не разделено на них, но и вообще неделимо. Тем не менее, "...у меня нет выбора, и мое зрение само схватывает движение из А в Б как неделимое целое, и если оно делит что-то, так это предполагаемую линию движения, но не движение, которое ее пробегает".
  
   Движение в нашем восприятии, а точнее - его концептуализация, делится на этапы с остановками между ними; эти остановки мы примысливаем к движению, чтобы зафиксировать место в пространстве - и вместе с остановками мы неизбежно меняем сущность процесса. Однако на этих остановках покоится только воображение, а не сам движущийся предмет. При этом чувство само по себе дает только образ цельного неразделенного движения. Точки, через которые проходит предмет, существуют, но они существуют на линии, прорисованной в пространстве. Длительность же спрессована в целое, и в восприятии движения нет мгновений покоя. Как замечает Этьен Клейн в своей статье "Время физики": "Ни одно из наших чувств не показывает той алхимии, в результате которой последовательность моментов способна уплотнится в длительность" [34]. Поэтому неподвижная линия не может быть представителем ни совершающегося движения, ни утекающей длительности.
  
   Таким образом, интеллект лишь фиксирует возможность - движение может быть остановлено - здесь, и здесь, и здесь и так далее. Так рождается геометрическая структура делимой линии. Парадокс Зенона лишь высвечивает факт - невозможно априори из линии восстановить движение. "...Трудности или противоречия, обнаруженные школой элеатов, намного меньше имеют отношение к самому движению, чем к его искусственной и безжизненной реорганизации...".
  
   2. "Существуют реальные движения".
  
   Механическое движение может быть только относительным - к этому мы привыкаем достаточно рано. Поезд ли движется относительно вокзала, вокзал ли относительно поезда - решить невозможно. Но если брать в целом, то нам приходится принять, что движения бывают абсолютными, и мы не можем произвольно обменивать между собой состояния покоя и состояния движения - как это допускается в кинематике. Когда температура тела возрастает, это не равносильно тому, что падает температура окружения. Звуки отличаются и друг от друга, и от тишины, и это различие абсолютно. Изменение, вызываемое нашей волей, также не может быть вычтено и перенесено на что-то иное. "Я удерживаю два конца цепочки, мускульные ощущения - во мне, а ощущаемые качества тел - вне меня, и как в одном, так и в другом случае я не могу ухватить движение, если движение есть лишь отношение: оно абсолютно".
  
   В моем восприятии движение мне дано именно как нечто абсолютное, не допускающее вариантов и толкований. Откуда же берется идея относительного движения? Она представляется весьма естественной, в особенности после того, как ее долго и активно использовали, поэтому противоречие заметить нелегко. Яснее всего, может быть, оно обнаружилось у Декарта - ведь он объявил движение относительным, а говорил, как об абсолютном. "...Не существует математического символа, позволяющего выразить то, что перемещается именно движущееся, а не те оси или точки, с которыми оно соотносится".
  
   Относительное движение или порождает разбиение мира на четкие объекты, или связано с этим разбиением. Уже сам вопрос - можно ли из поведения независимых объектов вывести, что относительное движение существует - "...это допустить, что прерывность, которую здравый смысл принимает в отношении объектов, не зависимых один от другого, обладающих каждый своею собственной индивидуальностью, сравнимой с человеческой, является обоснованным различением".
  
   Отсюда следует вывод:
  
   3. "Любое разделение материи на независимые тела с абсолютно определенными контурами искусственно".
  
   Источник разделения - потребности тела. Изначально зрением и осязанием мир дан в виде ансамбля, в виде целого, в котором неразличимы детали, и движение - изменение аспекта - происходит таким образом, что и меняющееся и неизменное нераздельны для восприятия. Поэтому выделение объектов, как полагает Бергсон, это не следствие работы непосредственной интуиции, но также оно не есть и требование науки, так как последняя не заинтересована в обращении к искусственным приемам, которые приводят к ложным концепциям.
  
   Потребности жизни вызывают необходимость действовать и формируют выделенную материальную зону - собственное тело, которое способно выполнить эту задачу. Но, сформировавшись как определенный центр, тело вынуждено выделить и сформировать другие тела, сначала тоже в виде центров, которые отвечают простым потребностям - питанию и тому подобное. Потребности "...могут быть удовлетворены только при условии, если они выкроят из этой непрерывности тело, а затем отделят другие тела, с которыми они вступят в связь как с личностями. Установить эти совершенно особые отношения между частями, высеченными таким способом из ощущаемой реальности, это именно то, что мы называем жить".
  
   Не вызывает сомнения, что внешние предметы существуют. Но не существует четкой границы между отдельными вещами и тем, что их окружает. Границы возникают лишь там, где "...останавливается наше возможное действие на них и где они, следовательно, перестают нас интересовать".
  
   Эта деятельность по вычленению объектов не имеет ничего общего с познанием; она представляет собой лишь разновидность человеческой активности, ориентированной на извлечение пользы, и способна привести в тупик, если пытаться понять ее логику. Научный анализ во многих случаях демонстрирует искусственность выделения отдельных независимых тел, чья индивидуальность сводится к действию и только к нему. "К примеру, у нас нет никаких причин представлять себе атом скорее как твердый, чем как жидкий или газообразный, или воображать взаимодействие атомов скорее как столкновение, чем как-то иначе".
  
   Таким образом, наша ежедневная практика все время приводит нас к тому, что в представлении мы удерживаем инертные вещи в том месте, где рассчитываем коснуться и ощутить их, и осязаемый контур превращается в реальную границу. В результате такой фиксации действие тела отрывается от него самого, и мы начинаем в этом действии видеть нечто самостоятельное. Но, впрочем, научное мышление способно преодолевать ограничения бытовых представлений, и прогресс науки ведет к противоположному итогу, когда это различие растворяется. В науке предпочитают говорить "...о модификациях, о возмущениях, о смене напряжений или энергии и ни о чем другом".
  
   Мы приходим к следующему выводу:
  
   4. "Реальное движение - это перенос, в первую очередь, некоего состояния, нежели объекта".
  
   Механистическая интерпретация движения и изменения возводит, по мнению Бергсона, барьер между внешним миром, размещаемым в пространстве, и восприятием этого мира сознанием. Возникает порочный круг: механические движения, "...сочетаясь друг с другом, не могут дать ничего, кроме таких же движений; и при помощи какого-то таинственного процесса наше сознание, неспособное их коснуться, переводит их в ощущения, которые затем сами проецируются в пространство и охватывают, неизвестно как, те движения, чьим переводом они являются". Поскольку этот вопрос касается механизма работы восприятия, мы его рассмотрим позже, а сейчас укажем лишь то, что схематизация, которой подвергается движение, включает обязательный прием, ставший привычкой - привязывать движение к элементам - объектам, обладающим устойчивостью, стабильностью и длительностью существования. При этом движение оказывается всего лишь характеристикой этих элементов, акциденцией, если пользоваться старым философским термином, превращается в последовательную смену положений и вообще уходит на второй план. Реальное и цельное движение, таким образом, в восприятии и представлении поляризуется и распадается на два аспекта - на собственно объект и на смену его состояний или положений.
  
   Исходя из этого, можно сказать, что механическое движение - лишь схема "настоящего" неделимого движения.
  
   Бергсон по этому поводу замечает, что если мы интерпретируем движение чисто механистически, то оно уже не может быть связано с качественными различиями: такое движение оказывается бесполезным, когда требуется предсказать поведение окружающих вещей. Действительно, если нам удается усмотреть однородное и вычислимое движение за самостоятельными и несводимыми друг к другу качествами, когда одно состояние согласно закону причинности следует из другого, то эта закономерная связь состояний все же остается на уровне только таких же механических и вычислимых движений. Что же касается качественных изменений, которые мы воспринимаем, то они привязаны к ним лишь произвольным и случайным образом.
  
   Здесь следует вспомнить закон перехода количественных изменений в изменения качественные, сформулированный Гегелем и вошедший в диалектический канон. Эта глубокая идея призвана навести мост между разведенными определенностями, каждая из которых имеет свой ракурс и используется для освоения и интерпретации реальности. Однако этот закон ничего не говорит - и в принципе неспособен что-либо сказать - о том, как распределены знаменитые узловые точки, соответствующие качественным скачкам. Они есть - и это все. Что же определяет их появление и их порядок - закон молчит. На эту проблему нам и указывает Бергсон.
  
   Схематизация движения опирается на бесконечную делимость пространства и времени, и ее идеальность станет наглядной, если обе делимости сопоставить друг с другом. В воображении делимость пространства легко продолжать неограниченно долго - пространство является внешним по отношению к нашему сознанию, и такая операция нуждается лишь в повторении самой себя. "Пространство... в сущности, всего лишь сама схема неограниченной делимости". Иное дело делимость времени: время переживается через посредство внутренних событий, которые для этого должны быть относительно четко различены одни от других. Как только различение становится невозможным - останавливается и деление.
  
   Рассмотрим подробнее вопрос о связи между концепциями движения и времени.
  

ДВИЖЕНИЕ И ВРЕМЯ

Вариация вторая

  
   Точечное мгновение
  
   Среди разнообразных трудностей, связанных с линейной концептуализацией времени, нелегко выделить самую главную, и мы начнем, пожалуй, с того, как следует понимать смысл настоящего момента, которое в этой концептуализации представлено точкой на временнóй оси. Формальное разделение потока времени на мгновенное и исчезающе малое настоящее, то есть саму реальность, и две неограниченные области виртуального бытия - прошлое и будущее, представляет собой схему, в чьей адекватности, как это ни парадоксально, невозможно удостовериться никаким способом. Весь поток событий, совершающихся у нас перед глазами или внутри нашего сознания, не предоставляет нам ни одной объективной "зацепки", которая позволила бы убедиться в обоснованности "стрелы" времени.
  

Отступление N 2

  
   Попробуем рассмотреть дело так, что никаких точечных мгновений нет вообще. Вообразим, что в реальности все события длятся, и эту длительность нельзя без ущерба разделить на части. Тогда вполне допустимо представить себе такой поток событий, в котором каждое единичное длящееся событие "сдвинуто" по отношению к другой такой же единице. В подобной конструкции невозможно было бы сделать срез времени, который отвел бы каждому событию однозначное место в будущем или прошлом. Всегда останутся такие "длящиеся", которые оказались бы разрезаны "по живому", о них невозможно было бы сказать: они наступили или только собираются произойти, хотя мы уже присутствуем при них. Срез времени оказывается операцией, которая невозможна в принципе, значит ее следует допускать только условно.
  
   С этой точки зрения ни одну ситуацию нельзя описать в терминах состояний: к событиям, рассредоточенным, рассеянным во времени невозможно применить категорию состояния, которая подразумевает единовременный слепок с действительности. Становится некорректной сама постановка вопроса о возможности бесконечного деления отрезка времени, и приходится отказываться от точечного мгновения с соответствующей ему одномоментной, но полноправной и исчерпывающе определенной реальностью. Тогда пришлось бы примириться с тем, что мысленное рассечение вообще неадекватно: реальность в самом делении постепенно разрушается и исчезает, поскольку разные ее компоненты "размазаны" по разным интервалам, и эти интервалы друг с другом не совпадают и вообще несоизмеримы между собой. Если идти дальше, то можно также допустить, что сама временнáя организация представляет собой продукт иных, неизвестных и совсем элементарных отношений. Тогда сама суть нашей операции деления такова, что она как бы проходит мимо этих отношений и сквозь них, не позволяя выявить их для нас.
  
   К сожалению, схема с рассредоточенными неделимыми элементами также не позволяет решить все проблемы. Привычная линейная шкала времени служит не просто рамкой, она еще и задает нам уровни реальности, поскольку то, что не является настоящим - не является и реальным. "Размазывая" мгновенную точку по некоторому интервалу, мы должны полностью отдавать себе отчет в том, что все части, разнесенные по этому интервалу, остаются действующими, актуальными. Весь элементарный интервал - настоящее, в нем нет ничего, что можно было бы отнести к прошлому, потерявшему актуальность. И тогда встает вопрос, а что же означает распределение по интервалу с точки зрения реальности (или актуальности), если в нем все - настоящее? Какое-то различие должно быть внесено в содержание рассредоточенного события, какая-то существенная неоднородность, которая оправдывала бы существование именно интервала. Короче говоря, в такой предварительной наметке далеко не так легко свести все концы с концами.

Окончание отступления N 2

   Хотя изложенная идея является чисто гипотетической, сам вопрос о делимости давно занимает физиков, исследующих фундаментальные законы строения материи [35]. В 2003 году Питер Линдс опубликовал статью, где предложил критически переосмыслить структуру времени [36]. Проблема существования отдельных неделимых "точечных" мгновений занимает одно из центральных мест его статьи. Он утверждает, что в физике нет места такому мгновению, в котором "...конкретная физическая величина принимала бы точное значение". При этом состояние физической системы правильнее было бы охарактеризовать как "...единовременный компромисс между многими точными значениями". Робинс в одной из своих статей (посвященной, кстати, сопоставлению релятивистских представлений о времени и идей Бергсона - перспективной теме, которую мы здесь вынуждены оставить в стороне) также поднимает этот вопрос: "Мы можем спросить, какова же причинная обоснованность или действительность такого потока точечных мгновений? Последовательное разбиение одновременности... опускается по пространству-времени до самых малых точек-мгновений. В такой математической точке... нет ни времени, ни событий" [37].
  
   У проблемы точечного мгновения есть другая сторона - время не только отмеряет объективный ход событий; кроме этого существует еще его внутренний "счетчик", субъективная "разметка", чувство изменения и многое другое. Можем ли мы адекватно понять идею точечного мгновения, если будем пытаться найти ей место в субъективном опыте? Мы обратимся к этой теме позже, когда станем обсуждать субъективное время.
  
   Система независимых ритмов
  
   Что же есть "на самом деле", если бесконечное делимое однородное "внешнее" время - лишь удобная схема, фикция речи? Бергсон утверждает, что нельзя говорить о едином ритме хода событий, а есть разные ритмы, которые не обязательно связаны друг с другом, соразмерны друг другу, согласованы между собой. Однородное внеперсональное время - лишь прием, который сводит эти ритмы в целое и позволяет нашему телу (или сознанию) обрести единство и взаимодействовать с миром как единое целое.
  
   Он указывает на то, что у нас есть привычка привязывать движение к материальным элементам. Между реальным колебательным движением и качеством, в которое оно сжимается, мы располагаем элементы - атомы, а затем пытаемся воспроизвести движение через перемещение атомов. Стабильные атомы становятся главным элементом схемы, а движение - только случайной характеристикой, и связка между ними теряется. Однако это все-таки всего лишь привычка, и ей можно противопоставить анализ.
  
   Вместе с этим вырастает другая проблема - каким образом одновременно в одном акте мы схватываем состояние нашего сознания и внешнюю реальность? "Этот смешанный характер нашего непосредственного восприятия, эта явность воплощенного противоречия есть главная теоретическая причина того, что мы верим во внешний мир, совершенно не совпадающий с нашим восприятием". В таком положении дел ощущения становятся чем-то посторонним по отношению к внешним движениям и превращаются в разновидность перевода, который возникает в глубинах сознания. И в итоге они образуют единственный источник данных о мире, а сами движения оказываются всего лишь ненужным дубликатом.
  
   Таким образом, ощущения следует объединить с движениями - ведь они лишь разные аспекты одного и того же - чтобы вернуть единую картину неразложимого движения.
  
   Но "внешняя" длительность, реальное дление таково, что в нем короткое мгновение вмещает столько событий, что мы за ними неспособны уследить, как скажем, когда речь идет о световых колебаниях. Как мы уже говорили, точечное мгновение для нас недостижимо. В свою очередь, это и не время, внеперсональная и однородная длительность, которое есть лишь схема, фикция. "В действительности, нет единого ритма длительности". В свою очередь, наше восприятие и сознание уплотняют историю: "Воспринимать значит, по сути, конденсировать огромные интервалы бытия, бесконечно растворенного, в несколько более четко различенных мгновений более интенсивной жизни и таким способом резюмировать очень длинную историю. Воспринять значить остановить". В известном смысле - в каком, мы сейчас начнем обсуждать, - восприятие ничем не отличается от самих вещей. Если убрать сознание, то вещи останутся теми же, качество расползется на бесчисленные колебания, каким оно и было.
  
   Однако устанавливая различие между однородной длительностью и множественностью ритмов конкретных длительностей, между однородным пространством и многообразной протяженностью, между текучим неделимым изменением и простой сменой положений устойчивых вещей, в какой степени мы можем доверять этому результату нашего анализа и полагать, что мы поняли что-то новое? Ведь входя в обсуждение этого различия, мы встаем перед тем затруднением, что критикуемые схематические представления сами привлекаются задним числом для сравнения и служат для него естественной и в то же время необходимой рамкой, измерительным средством и средством выражения. Трудно говорить о ритме длительности, не имея "под рукой" привычного однородного времени, позволяющего предметно вести разговор. В известном смысле, нам оказывается доступна только лишь констатация различных затруднений, которые имеют место в привычной для нас трактовке проблем движения - как, скажем, апории Зенона, и самое большое, на что мы способны, это указать их источник. Но дальнейшее продвижение относит нас назад, к тем же критикуемым схемам. Этот деликатный вопрос не нашел своего освещения в книге Бергсона.
  
   Зачем нужно пересматривать концепцию времени?
  
   Здесь, пожалуй, следует высказать несколько критических замечаний в адрес концепции Бергсона, хотя трудно сказать, в какой степени они должны быть высказаны в адрес именно ей, в виду исключительной сложности проблемы. Первое соображение касается того, следует ли рассматривать схематическое линейное время как случайный продукт или тупиковое направление, принятое когда-то нашим мышлением и доведенное до предела, даже до абсурда последующим развитием, в том числе и научным? Обсуждая вопрос о происхождении абстрактного времени, С. Герлак замечает, что "для Бергсона уже сама идея последовательного порядка подразумевает пространственную ориентацию" [38]. И действительно, Бергсон пишет в " Эссе о непосредственных данных сознания ", что "если в чем-то последовательном устанавливают порядок, то это означает, что последовательность становится одновременной и сама собой проецируется в пространство" [39]. По этому поводу заметим, что в математике понятие "пространство" принимает самые разнообразные значения, в зависимости от того, какая форма порядка устанавливается среди его элементов. Во всяком случае, математика следует, в известном смысле, этому наблюдению Бергсона.
  
   Время - это концепция длительности, или, по Вернадскому, дления, это его символический образ. Схватывая единство множественного, мы неизбежно приводим его к чему-то пространственному, вне- и рядом- положенному. Дление неизбежно кристаллизуется в пространство, если мы стремимся выразить его как цельную и единую совокупность. Возможно, сложившееся положение дел надо понимать, исходя из того, что линейность времени должна уже быть неявно заложена в переживаемой реальной длительности. Поэтому ее можно высмотреть, соотнося эту длительность с нуждами жизни живого существа. В таком аспекте возникновение схематизации должно пониматься как необходимое следствие, которое естественным образом кристаллизуется по мере углубления сознательной жизни и расширения возможностей интеллектуального анализа, чьим орудием оно является.
  
   Вообще говоря, задача, которую ставил перед собой Бергсон - заменить сложившийся стереотип восприятия времени и движения на более адекватную концепцию - представляется неимоверно трудной, если не неразрешимой. Сьюзан Герлак показывает направление, в котором он двигался: "Ключ к тому, чтобы мыслить текучее время подобным образом, заключается в понятии, которое Бергсон назовет "смешанное восприятие" (см. "Эссе"), связанное с понятием смешанной множественности. Чтобы мыслить качество без сведения его к количеству, надо мыслить время без того, чтобы превращать его в пространство, а чтобы добиться этого, следует найти способ мыслить множественность независимо от количества" [40]. До тех пор, пока эта задача не решена, идея длительности будет представлять собой, в известной мере, лишь декларацию, в которой объявляется известное намерение, но далее дело не движется, и ничего не происходит. Именно практический выход и есть то, что, по сути дела, делает невозможным решение поставленной задачи. Концепция является достаточно абстрактной, дающей представление только об общих чертах того, как происходит изменение. А вот для совершения конкретного действия, для практического планирования необходимы инструменты - концепции и понятия, разлагающие движение. Объяснить движение - значит выразить его во вневременных терминах, дать ему устойчивую основу, которая не будет перекашиваться или разваливаться при тех или иных обстоятельствах, будет обладать безусловностью и обязательностью. Даже для самого простого перемещения сознательное воздействие субъекта становится мыслимым только тогда, когда он начнет оперировать понятиями положения и скорости, которые как раз и "замораживают" движение. Неподвижность словно сама вырастает, как ткань любого объяснения, содержательность становиться возможной только при опоре на нечто устойчивое, неподвижное, неизменное.
  
   Здесь, забегая вперед, мы также обратим внимание и на то, в какой степени ситуация с восприятием времени и движения имеет свою аналогию в том, как Бергсон изображает восприятие в целом. В самом деле, если в ходе восприятия происходит "убавление" реальности путем отбора части образов, то разве не происходит аналогичное действие, когда мы вырабатываем концепцию движения? Ведь из него отбираются лишь отдельные моменты, самые необходимые, составляющие известный минимум, в результате чего образуется стробоскопическая коллекция кадров отдельных состояний?
  
   Что же из всего этого остается? Неужели подобная работа, весь этот анализ, да и сама постановка вопроса о сущности движения бесполезны? В определенном смысле мы ходим по кругу. Взывая к полезности, к практическому выходу, который лежит в основе любого объяснения, рационального осмысления и осязаемой содержательности, мы с самого начала готовимся произвести то огрубление, которое, в конечном счете, и губит замысел, меняя природу рассматриваемого явления - и Бергсон показывает как это происходит. Но отказываясь от этого ориентира - от практической направленности и заинтересованности - мы обрекаем себя на пассивное, абстрактное и безучастное созерцание того, что туманно называется изменением или длительностью, и в чем уже более ничего не видно.
  
   Вопрос, по-видимому, может быть сформулирован в рамках соотношения между физической концепцией движения и времени и философским осмыслением этих концепций, где найдет место обсуждение правомочности последнего и его практического смысла.
  
   Трудно себе представить, чтобы такие понятия, как "положение", "расстояние", скорость", необходимые для описания движения объектов, могли бы быть чем-то заменены. То же можно сказать о "частоте", "периоде" или "фазе", возникающих в волновой механике. Более того, обозримый прогресс только и представляется возможным при все более и более точном понимании и применении этих понятий, все более и более точном их измерении. И, с другой стороны, та ограниченность, которая присуща им, сама становится очевидной в ходе их последовательного и строгого применения. Никакой отказ от них, который бы следовал из метафизических соображений, не представляется продуктивным.
  
   Впрочем, будущее непредсказуемо, и не следует рассчитывать на то, что итог работы доступен с самого начала. Понимание того, что парадоксы и противоречия - скажем апории Зенона - во многом имеют искусственное происхождение, являясь артефактами применяемых методов - уже есть ценный итог. Глубокий анализ движения позволяет отойти на расстояние, чтобы обозреть картину в целом и понять роль этих парадоксов.
  
   В какой степени практическая направленность диктует структуру времени?
  
   Поскольку схематизация времени и пространства есть результат практической направленности интеллекта на удовлетворение потребностей тела, то, по мнению Бергсона, бесполезно связывать эти пространство и время с самими вещами, как это делает догматический реализм, или с деятельностью рассудка, как это делает кантовская критическая философия.
  
   Однородное пространство и время имеют отношение к свободе действия сознания, этот вопрос будет обсуждаться дальше.
  
   Бергсон проводит различие между тем, как обыденное сознание "делает" пространство и время, и тем, как эти понятия использует наука. По его мнению, наука, не связанная практическими потребностями тела, способна составить более объективный образ протяженности и длительности. Однако заметим, что этот оптимистический взгляд на объективность науки, возможно, не так очевиден. Взаимоотношение между практической нуждой и бесстрастным интеллектуальным постижением, надо полагать, более сложное, чем это представлял себе Бергсон. Дело в том, что механическая схема движения изначально была затребована наукой - начиная с Галилея и Декарта - и легла в основу математического аппарата современной науки. Вряд ли можно представить себе какой-либо иной путь. Поэтому понимание недостаточности этих схем все же не привел к отказу от них или какой-либо серьезной модификации. Это относится как к понятиям времени и пространства, так и к понятиям "объект" и "движение".
  
   Бергсон и Эйнштейн о времени
  
   Проблема сущности времени нашла свое отражение в столкновении Бергсона и Эйнштейна, которое произошло между ними в связи с вопросами, как надо понимать время, что такое одновременность, в чем смысл релятивистского парадокса близнецов? Как пишет Джимена Каналес: "Этот эпизод стал вехой важного изменения в историческом месте науки и философии. Спор Эйнштейна и Бергсона имел отношение к чему-то большему, чем просто природа времени и одновременности. На кон был поставлен сам статус философии визави физики. В сущности, это был диспут относительно того, кому можно говорить о природе и о том, за какой из этих двух дисциплин должно остаться последнее слово" [41]. Что касается Эйнштейна, то он боролся против того, чтобы за философией сохранить хоть какое-либо право голоса в вопросах времени. "Его возражения основывались на его взгляде относительно роли философии в обществе - взгляде, который отличался от бергсоновского" [42].
  
   Бергсона часто обвиняли в том, что он не понял физических выводов теории относительности и ошибочно отрицал справедливость парадокса близнецов. И хотя он неоднократно пытался настаивать на том, что его критика не касается физических выводов, а только лишь рассматривает философский аспект проблемы, к его словам остались глухи, и, по большому счету, это решило судьбу его философского наследия, интерес к которому был потерян. Аргументы Бергсона относились именно к философской стороне вопроса, которая, по его мнению, в принципе не может получить решение в рамках физики. "Чье время [у двух близнецов] должно стать главным по возвращении на Землю - будет зависеть от того, как их разногласия будут разрешены - не только научно, но и психологически, социально, политически и философски". Нормативная сторона вопроса представлялась Бергсону совершенно очевидной, бросающейся в глаза, чего нельзя было сказать о его современниках.
  
   Эйнштейн же, как мы отметили, упорно отказывался признавать какую-либо роль философии в вопросах времени и считал, что психологическое время не существует в принципе. По его мнению, оно есть не более чем умственная конструкция, логическая сущность. Поэтому он вообще отрицал, что между психологической и физической концепциями времени имеется пересечение, и потому "...в вопросах времени... не видел места для философии" [43].
  
   Несмотря на неудачу, Бергсон продолжал утверждать, что по данному вопросу своего последнего слова физика еще не сказала, и перед философией горизонт еще не закрылся. Мы уже упомянули проблему практического согласования хода времени двух близнецов, чей нормативный характер уходит из-под юрисдикции физики. Но и кроме этого оставался еще один важный аспект: как пишет Каналес, "...никто, включая физиков, не сможет избежать проблемы обратного соотнесения времени с психологией" [44], обратного, потому что восприятие и концептуализация временных связей берет свое начало в жизни субъекта, и, в конечно счете, только с ней и соотносится. Мы вернемся к вопросу о фундаментальной роли субъективного психологического времени, сейчас же лишь заметим, что природа времени гораздо более важна для понимания субъективности, а вслед за этим - и для понимания собственного места человека в мире. А вот формальное применение этого понимания и выработка каких-то новых приемов упорядочивания явлений внешнего мира - эта цель может оказаться второстепенной.
  

ДВИЖЕНИЕ И ПРОСТРАНСТВО

Вариация третья

  
   Почему мы размещаем вещи в пространстве?
  
   Пространство и время - принципы фиксации реальности в виду нашего действия, способ расстановки опорных точек для расчета предстоящего действия. Движение, как таковое, не требует пространство, оно его просто ставит за собой.
  
   Если принять, что пространство появляется в сознании после восприятия, а не вместе с ним, то можно многое объяснить. Все вещи действуют на все вещи, и в определенном смысле заполняют всю совокупность протяжения, совпадая с ним. Но мы фиксируем в своих внутренних схемах или картинах лишь центры действий, и останавливаем лучи, выходящие из них, там, где кончаются наши возможности воздействия на эти вещи. При этом оказывается, что восприятие, как часть мира материи - почему это так, мы начнем обсуждать дальше, - само не лишено протяженности, а мы ее то ли игнорируем, то ли мысленно отнимаем.
  
   Ни делимое протяженное пространство, ни неделимое и непротяженное ощущение не даны в нашем восприятии первоначально и непосредственно. Первичной характеристикой реальности является та, которую Бергсон называет "растяжимое" или "протяженное" (l'extensif). И реальные вещи, и наше реальное восприятие, которое находится среди них, в одинаковой мере причастны этой характеристике. Из нее, как из своего источника, следуя работе нашего интеллекта, занятого практическими целями, возникают идеи двух независимых субстанций. Реальность в этом процессе распадается на независимые объекты, и последовательное проведение этого разделения - разумеется в воображении, в качестве потенциального и всегда выполнимого плана - дает идею бесконечной делимости. "...Утончая [растяжимое]... вынуждая его растворяться в аффективных ощущениях и испаряться в призрак чистых идей, мы обретаем таким путем пресловутые непротяженные ощущения и затем безуспешно пытаемся с их помощью восстановить образы". Если говорить о практической стороне дела, то нам, может быть, и не вполне ясна та цель, которая достигается нашим телом (или интеллектом), когда в нем формируются непротяженные ощущения (или представление о них). И все же можно указать на ту двойную роль, которую они играют в жизни духа. Во-первых, после того как идея ощущений консолидировалась, появилась возможность вести разговор о независимом субъекте, о его существовании, поскольку с этой идеей пришли элементы его собственного бытия, отличного от материального бытия вещей, окружающих его, и теперь это бытие можно маркировать, выражать, артикулировать. Виртуальность этих элементов, которые, на деле, лишь указывают на возможные действия тела или субъекта, не убавляет их ценности для самого духа. Только впоследствии, путем трудного анализа дух постигает эфемерность ощущений, а с ним - и более высоких форм своей виртуальной реальности. Во-вторых, непротяженные ощущения своей неделимостью связывают объекты в единое целое, давая вещам - или схватывая в вещах - качественную целостность и определенность.
  
   Одним из важных выводов критики Бергсоном наших представлений о движении является то, что механическое перемещение как акциденция движущихся вещей есть лишь общая мера реальных движений, но не они сами. Для "настоящего" движения характерно то, что в нем прошлое растворяется в настоящем, продолжается в него, но никак не является внешним сочетанием неподвижных моментов. В таком движении, как полагает Бергсон, уже есть что-то общее с сознанием и формами его проявления. Такое движение уже есть растворенное, дистиллированное ощущение.
  
   В этой связи он вводит понятие напряженности (tension), которое должно характеризовать внутренний ритм движения, изменения реальности, в соответствии с которым разной степени напряженности характерна разная степень неоднородности движения. Переход между качеством и количеством превращается в изменение степени напряженности. "В идее напряженности мы стремились снять противопоставление качества количеству, также как посредством идеи растяжимости - противопоставление протяженного непротяженному".
  
   Здесь мы скажем, что Бергсон все же вынужден вернуться к языку количества, хотя именно противопоставление количества и качества он старается проанализировать и преодолеть.
  
   И теперь можно сказать, что "функция рассудка заключается в том, чтобы отделить от этих двух родов - растяжимого и напряженности - ту пустоту, в которую они погружены, то есть однородное пространство и чистое количество, и на место гибкой реальности, допускающей степени, подставить туда жесткие абстракции, рожденные потребностями действия".
  
   Концепция объекта
  
   К моменту написания работы современная наука уже поставила под вопрос понятие объекта. В частности, Бергсон ссылается на Фарадея и Томпсона, которые настойчиво стремились избавиться от понятия твердой материальной точки, находившееся в самом центре научных представлений - в физике, в механике, в химии. Они полагали, что все физические феномены могут быть представлены в форме взаимодействия полей или с применением только энергетических концепций. На эти идеи Бергсон опирался. С другой стороны, атомистические теории, которые в эту эпоху становились господствующими, также делали относительным любые представления о твердых телах с четкими границами.
  
   Но этот переход приводил только к сдвигу проблемы и переводу ее с одного масштаба на другой, тогда как представление о твердых неделимых атомах по-прежнему оставалось одним из фундаментальных понятий. Критику этого представления Бергсон вел уже с позиций чисто философских. Поддержку со стороны физики она получила позже, с развитием квантовой картины мира. И вот здесь следует сказать, что это развитие не привело к переходу к чисто полевым или чисто энергетическим представлениям, как это виделось в конце XIX века, хотя теперь абстрактный и условный характер понятия объекта вряд ли вызывает сомнения.
  
   Развитие квантово-механических представлений, в свою очередь, дало импульс к углублению и классической научной картины мира. И тут следует вернуться к той мысли Бергсона, что наука обладает потенциалом, который позволяет ей не замыкаться на механистической интерпретации движения и изменения, порожденной практическими нуждами существования человека. Например, в физике самое широкое применение нашел аппарат разложения в ряды Фурье, приводящего к тому, что пространственные или временные зависимости "растворяются" в волновых характеристиках, которые в принципе не локализуемы ни в пространстве, ни во времени.
  
   Рассматривая объяснения происхождения пространственных отношений, приводимые в различных философских учениях, Бергсон сравнивает теорию Беркли и философскую концепцию, которую он называет "обыкновенный реализм". Теория Беркли сводит все восприятие пространства к осязанию, оно же, согласно его взглядам, есть источник пространственных отношений [45]. Обыкновенный реализм, в свою очередь, рассматривает атомы как независимые самостоятельные реальности. Анализ Бергсона показывает, что эти атомы оказываются на деле именно теми же самыми объективированными остатками чувства осязания - твердость, непроницаемость, форма - которые отрываются от всех остальных видов восприятия и становятся доминирующей, привилегированной системой описания реальности. Создаваемая таким образом искусственная пропасть между пространственными движениями и ощущениями оказывается непреодолимой. "Но истина в том, что пространство существует вне нас не более, чем внутри нас, и оно не принадлежит никакой привилегированной группе ощущений. Все ощущения участвуют в протяжении, все имеют корни в нем, более или менее глубокие; трудности вульгарного реализма идут от того, что родственная связь разных ощущений выделена и поставлена независимо как пустое и бесконечное пространство, и мы более не видим ни как эти ощущения участвуют в протяженности, ни как они согласуются между собой".
  
   "Реология" материи
  
   Становление научного мировоззрения в Новое время можно охарактеризовать как становление линейной картины мира: разные стороны бытия "расцеплены" по отношению друг к другу. Такой подход дал возможность рассматривать одни явления независимо от других, и эта схема применялась повсеместно на всех уровнях, принося свои немедленные плоды и обеспечивая прогресс в самых разных областях естествознания. Чтобы пояснить, о чем идет речь, приведем несколько примеров из механики и физики. Механическая деформация твердого тела подчиняется законам упругости, математическим выражением которых являются уравнения Гука. С их помощью можно описать или предсказать всевозможные виды изменений напряженного состояния твердого тела. Чтобы это сделать, нужно лишь заранее располагать определенным набором механических констант, характеризующих данный конкретный вид материала - так называемые коэффициенты Ламе. Дальше дело техники. А что определяет значения этих констант? В большинстве случаев - микроскопическая структура вещества, расположение кристаллической решетки. В общем - все что угодно, но только не само напряженное состояние материала, от которого они как раз и не зависят. То есть механическое состояние "расцепляется" на две части - константы материала и собственно деформацию. Получается, что все влияние микроскопической структуры на макроскопическое поведение материала можно свести к этим константам, тем самым исчерпать его, забыв о деталях. Весь мир упругих материалов оказывается подчиненным идентичным законам, и лишь численные значения контролирующих констант варьируются от тела к телу. Природа этих констант не имеет никакого значения: они приходят словно из другого мира, а весь набор всевозможных состояний или процессов в упругих материалах схвачен одними и теми же законами, которые безразличны к их конкретным величинам.
  
   Если мы обратимся от твердых тел к жидкостям, то мы найдем сходную картину - чисто механическое поведение жидкостей повсюду подчиняется одним и тем же уравнениями Навье-Стокса, и единственную материальную константу, которую следует предоставить - это вязкость жидкости, которая также зависит от ее внутренней структуры, но не от ее макроскопического поведения. И здесь тоже все многообразие состояний структурировано одинаковым образом однотипными уравнениями, а все различия сводятся к конкретным числовым значениям, определяемым материальными константами, которые как бы "отцеплены" от тех процессов, которые мы можем наблюдать на больших масштабах.
  
   Наконец, третий пример - распространение тепла в материальном теле; оно характеризуется величиной температуры в разных участках. Это процесс тоже определяется однотипным уравнением теплопроводности (если отвлечься от других механизмов), где решающую роль играют материальные константы, не связанные напрямую с самим процессом распространения тепловой энергии.
  
   Эта же схема "расцепления" механизмов - линеаризация воздействий и влияний - обнаруживается и на другом, более фундаментальном уровне - в геометрических свойствах мира. Материальные события как бы распадаются на две составляющие - с одной стороны, собственно материальная жизнь, метаморфозы материи, ее воздействие на саму себя. С другой стороны - геометрия, пространственные отношения, которые играют роль рамки, формальной внешней связи, никак не определяемой содержанием материальных процессов. Расцепленность позволяет исследователю или практику сосредоточиться на одной стороне и забыть особенности и детали другой.
  
   Насколько далеко может распространиться эта схематизация, в какой степени она отражает реальное положение дел? В самой естествознании ее ограниченность обнаруживается сразу. Все линейные модели имеют свои пределы, и за определенным порогом простые концепции перестают работать. Материальные константы начинают меняться в зависимости от хода процесса, появляются дополнительные зависимости, которые уже не вписываются в исходную модель - например, механическое напряжение может зависеть не только от степени деформации, но и от ее скорости, а это в учет никто не принимал. Наконец, величина константы может зависеть от истории материала, от того, каким путем он дошел до своего теперешнего положения - возникает феномен гистерезиса. Если в прежней схеме для каждого явления у вас имелся неподвижный горизонт, устойчивая система координат и опорные точки - материальные константы, то теперь все вдруг стало подвижным, беспокойным, ненадежным. Опорные точки начали двигаться, их количество стало меняться, координатные сетки поплыли, горизонт стал то сужаться, то расширяться, и, в конце концов, стало смазываться, стираться различие между самим процессом и внешней рамкой, нейтральной по отношению к нему.
  
   Что касается самого естествознания, то оно потеряло универсальность своих концепций и всеобщую применимость моделей, но взамен приобрело новые возможности, новый потенциал, обогатилось разнообразием подходов. В каждой ситуации теперь следует быть готовым к тому, что привычные концепции окажутся неработоспособными, и нужен непредвзятый взгляд на выбор того, что будет наблюдаться и измеряться в эксперименте, всякий раз изобретая свой специфический список вопросов, которые надо задать изучаемой системе.
  
   Возникла реология - систематическое изложение всего разнообразия моделей и схем, используемых для описания механического поведения физических тел и их состояний. Базовые, линейные модели по-прежнему присутствуют в арсенале приемов. Они остаются определенной точкой отсчета, и позволяют определить характер каждой нелинейной модели по степени ее отклонения от линейной схемы, по тому набору концепций, от которых пришлось отказаться или которые пришлось модифицировать, чтобы подогнать их к новой ситуации. Любой учебник начинает с них, и через них открывается дорога ко всему богатству реологических моделей.
  
   Мы можем сказать, что Бергсон подвел нас к неизбежности реологического взгляда на материю. Мы более не имеем права говорить о внешней, нейтральной и безучастной пространственной рамке, которая накладывается на материальные процессы. Мы не имеем права выстраивать все перемены в материальных - и нематериальных - аспектах мира вдоль единой линии единообразного времени и равнодушного прогресса от прошлого к будущему. Этой легкости линейного взгляда, инфантильной беспечности более не будет.
  

ЧИСТОЕ ВОСПРИЯТИЕ

  

И высочайший гений не прибавит
Единой мысли к тем, что мрамор сам
Таит в избытке, -- и лишь это нам
Рука, послушная рассудку, явит.
(Микеланджело Буонарроти, Перевод А.М.Эфроса)

  
   Представление о том, что наш внутренний мир отделен непроницаемой стеной от внешнего, в некотором смысле стало чуть ли не общим местом в европейской культуре. Согласно этому представлению наше восприятие порождает внутреннюю картину мира, которую никаким способом нельзя напрямую сопоставить с оригиналом, чтобы, так сказать, "исправить ошибки" и "вычесть" досадную помеху - нежелательный субъективный вклад. Наряду с этой есть и другая "непроницаемая" стена - своим внутренним миром мы не можем с кем-нибудь поделиться непосредственно, поскольку у нас нет ничего, кроме внешних средств - речи, рисунка, звука, жеста, мимики - и только ими мы ограничены. О внутренней картине можно рассказать, но образы, воспринятые разными индивидуумами, невозможно расположить рядом.
  
   Это представление не возникло само по себе, а есть итог теоретического прогресса и многим обязано философам скептической школы, а также Канту и его критической философии. В ходе поисков они указали типичные ошибки "обыкновенного" мышления, которые оно совершает, когда стремится постичь работу восприятия. Однако пытаясь выработать более точное представление о деятельности восприятия, свободное от подобных ошибок, сформировали новые схемы, в свою очередь превратившиеся в стереотипы , которые стали новыми ловушками для мышления.
  
   Одной из задач, которые явно или неявно ставил перед собой Бергсон, было выследить подобные устоявшиеся стереотипы, принуждавшие думать определенным образом и не позволявшие понять взаимодействие сознания, духа и материи. Таким стереотипом было представление о работе человеческого восприятия, анализу которого посвящена бóльшая часть книги.
  
   Разрыв между восприятием и миром
  
   Бергсон полагал, что работа восприятия распадается на две части, в своей основе независимые друг от друга - собственно непосредственное чистое восприятие, акт взаимодействия тела со своим окружением, и поток воспоминаний, адаптированный к нему. Ни та, ни другая части не даны непосредственно, их невозможно выделить никаким самоанализом и интроспекцией именно потому, что только вместе они и создают реальный акт восприятия, который становится доступен последующему анализу. Поскольку единый акт реального восприятия не поддавался разложению, неизбежно возникала путаница из-за разного характера и разной природы обеих его частей.
  
   Представить или вообразить этот опыт чистого восприятия - предприятие весьма непростое. Сьюзан Герлак пишет: "Вероятно, вы уже обратили внимание на ту трудность, которая заключена в проекте Бергсона. Как может философ исследовать непосредственный опыт, то есть опыт, который не пропущен через общепринятые языковые символы или условные знаки, когда философия развивается дискурсивно? Для Бергсона ответ на эту проблему заключается в том, что он стремится заставить нас осознать то, как мы обычно говорим о своем непосредственном опыте - о нашем внутреннем опыте чувств, ощущений, эмоций, и через это показать, какие допущения в наше мышление проникают по ходу дела. Он, таким образом, продвигается, критикуя, и начинает с выяснения того, чем этот опыт не является, и что становится понятным по мере осознания этого" [46].
  
   Разрыв между восприятием, внутренним миром и воспринимаемой вселенной - именно его Бергсон стремится уничтожить, показав его иллюзорность. "...Неверно, что сознание, замыкаясь в самом себе, безучастно созерцает внутреннюю череду непротяженных восприятий". Наивное сознание не знает этого разрыва, для него данные восприятия и есть сами воспринимаемые вещи. Бергсон обращается к этой наивной уверенности наивного интеллекта и не раз ссылается на нее. Но он обосновывает свое изложение не только ссылкой на наивное представление.
  
   Подход к решению проблемы открывается тем, что с самого начала не принимается жесткое, якобы само собой напрашивающееся разделение "материя/воспринятый образ". Это разделение не является чем-то непосредственно данным, о котором воспринимающий субъект осведомлен как о чем-то, что само собой разумеется. Напротив, это разделение уже есть плод предшествующей интеллектуальной работы. Чтобы нейтрализовать навязчивость, с которой этот стереотип стремиться проникнуть в речь, Бергсон использует термин "образ" ("image"), который он определяет как сущность, располагающуюся на половине пути между материальной вещью и идеальным бестелесным образом. На половине пути - потому что, пользуясь им, можно отказаться от дальнейшей поляризации "образа" на материальную и идеальную составляющие.
  
   Тело только передает движение
  
   Сначала Бергсон указывает на то, что воздействие внешних объектов на наши собственные тела и обратно - лишь передача движений; и в этом воздействии нет никаких специфических черт или принципиально важных особенностей, которые позволили бы выделить тело среди других объектов материальной вселенной. Различие есть в том, что тело должно реагировать, но не просто каким-то заданным, заранее просчитываемым способом, каким является реакция "обычного" предмета. В ситуации с живым телом положение дел этим не исчерпывается, поскольку тело еще должно и выбирать реакцию среди неисчислимо большого количества доступных ему возможностей. Обычная реакция простой вещи во всех положениях вычислима и предсказуема, даже если и сложна. "Поскольку ей не нужно выбирать, она не нуждается в том, чтобы обследовать свое окружение или заранее испытывать различные действия, которые для нее возможны. Необходимое действие совершается само собой, когда пробьет его час".
  
   В отличие от простого предмета из мира неживой материи, тело имеет много возможностей, которые весьма разнообразны, и именно они создают условия для его, если так можно выразиться, нетривиального, неоднозначного влияния на другие объекты. В свою очередь, именно это разнообразие выделяет для него посреди материального мира предметы окружения - они есть отражение возможных действий тела. Здесь завязывается узел, феномен восприятия - в этих отобранных, выделенных образах.
  
   Для начала, чтобы пояснить свою идею и дать первый аргумент в ее пользу, Бергсон приводит пример с рассечением афферентного нерва, вследствие которого между испытанным воздействием и обратной реакцией тела исчезает связь. И вместе с этим исчезает восприятие. Из этого примера он делает вывод: между телом и внешним миром имеет место передача движения и только она. Разорви нервную связь - и прервется передача. И, тем не менее, одновременно прерывается восприятие. Они связаны друг с другом.
  
   Отбор и фильтрование образов. Виртуальное действие
  
   Восприятие не создает ничего нового в движении материи (то есть в движении образов). Образы, которые его составляют - это все те же образы, поставленные в определенное отношение к данному телу - в виду его потенциальных действий.
  
   Эта концепция имеет серьезные философские последствия, и Бергсон в другом месте пишет: "Мое восприятие может быть только чем-то от самих предметов; оно в них, а не они в нем... Воспринимать значит отделять от совокупности вещей возможное действие на них со стороны моего тела. Следовательно, восприятие есть только отбор. Оно не создает ничего, напротив, его роль в том, чтобы удалить образы, которые не представляют интереса".
  
   И, наконец, следующее: "...все происходит так, как если бы позволили отфильтровать реальное действие внешних вещей, чтобы его остановить и удержать в нем одно только виртуальное действие: это виртуальное действие внешних вещей на наше тело и тела на вещи и есть само восприятие".
  
   Образы вырываются из общего потока в виду подготавливаемого действия и сами собой вырисовывают положение тела в отношении всего остального мира. Образы восприятия не создаются нашим сознанием, они лишь выделяются нашим телом. Выделяются самим началом движения, или они сами его начинают, чем и выделяют себя.
  
   В концепции Бергсона тело, живой организм приобретает привилегированное положении среди всего комплекса материальных образов. Именно тело, своей направленностью к реакции, своей избирательной заинтересованностью совершает отбор падающих на него образов, набрасывая из них первый эскиз будущего восприятия. Оно есть та "рука", которая, как бы откликаясь на слова Микеланджело, отсекает от "мрамора" бытия лишнее, оставляя лишь то, что необходимо, чтобы возникла картина мира. Эта фундаментальная роль тела оказывается ключом ко многим дверям. Однако позволяя разобраться во многих трудностях, она одновременно с этим содержит свою собственную проблему. Дело в том, что согласно концепции тело уже выделено. Какой принцип для этого использован - неважно, но, главное, сама выделенность стоит у истока длинной цепочки, которая тянется от элементарных биологических реакций, проходит через чистое восприятие и доходит до абстрактных идей. И лишь где-то в середине цепочки сама идея выделенности приобретает форму - когда появляются субъекты, понимающие, что такое тело, что такое организм, а с ним - и саму цепочку. То есть эта выделенность обнаруживается, но уже как итог. Ее идея приобретает определенное основание, тем самым оправдывая свой источник. Резюмируя сказанное, заметим, что нам не удается говорить об осознанном отражении иначе как в такой перспективе, где все начинается в выделенной точке и к ней же мы возвращаемся в самом конце. Забегая вперед, скажем, что такое положение дел, где логический круг необходим, чтобы осветить ту или иную концепцию, будет встречаться постоянно, пока мы будем иметь дело с жизнью духа.
  
   Восприятие - не безучастное созерцание, а активный отбор
  
   Во многих философских системах восприятие обычно выступает как сугубо познавательный процесс, и в своей идеальной форме он представляет собой безучастное, незаинтересованное и объективное созерцание, единственное предназначение которого - чистая картина мира таким, какой он есть, без субъективной примеси. Эта концепция присутствует и в идеалистических, и в материалистических системах: "Заглядывая в глубину обеих доктрин, - пишет Бергсон, - вы обнаружите общий постулат, который мы сформулируем так - у восприятия есть только спекулятивный интерес; оно суть чистое знание".
  
   При теоретическом развитии такой подход заходит в тупик. На деле же восприятие никогда и не являлось чистым безучастным созерцанием, его характер совершенно иной - оно есть плод прагматического интереса и никогда от него не отрывается. "Представлять восприятие направленным на чисто спекулятивную цель, озабоченным своего рода незаинтересованным знанием, в глазах Бергсона значит отрезать его от реальности, оторвать часть от целого, перевернуть отношение содержащего и содержимого", - пишет Лаулор [47]. Ничего не делается ради познавательного процесса как такового. Мозг и его нейроны, в сущности, не "знают" что такое чистое знание, для чего оно нужно. Их задача ограничивается автоматической передачей и переключением каналов при прохождении информации: "...ни в высших центрах коры головного мозга, ни в костном мозге нервные клетки не работают в виду получения знания: они лишь одновременно вырабатывают все множество возможных действий или организуют одно из них".
  
   Что можно было бы сказать о прохождении движения или его переносе через те клетки мозга, которые "занимаются" ощущениями? Чему служит этот перенос, зачем он нужен? Всему чему угодно только не порождению никому не нужного восприятия... Мозг - всего лишь передача и перераспределение движения.
  
   При передаче движения возникают бесчисленные возможности для его продолжения. Движение теряется в этих возможностях, "захлебываясь" в множественности рождающихся виртуальных движений.
  
   Воспользуемся сравнением, взятым из совершенно иного философского контекста. Серен Киркегор удивительно точно предвосхитил суть идеи, которая будет развиваться Бергсоном: "Если все есть и пребывает в покое, то это производит довольно обманчивое впечатление того, что все равнозначно, - в том случае, впрочем, если я могу обозреть все то, что равно покоится. Как только же полагается движение и вместе с ним - я в движении, так ходьба сама оказывается непрестанным различением" [48]. Течение жизни субъекта самим своим фактом расставляет все окружающее по иерархической лестнице важности и значимости, позволяя провести различение - и воспринять его.
  
   Так что же делает мозг? Он позволяет движению сначала самому "захлебнуться" в этих возможностях, а затем самого себя "проанализировать" и выбрать "подходящее" направление. Имеет место самоорганизация этих нарождающихся движений.
  
   Отсюда важный философский вывод: восприятие не имеет отношения к познанию, оно не является его функцией. Оно есть лишь только часть действия. Проблема философского реализма и идеализма состояла в том, что для объяснения восприятия, в частности, и познания, в общем и тот, и другой отправлялись от незаинтересованного созерцания, тогда как в обоих случаях речь шла о подготовке к действию.
  
   Ошибка спекулятивной концепции восприятия еще и в том, что утверждать, будто мозг содержит объективное, хотя и неточное изображение мира, значит забыть о том, что интеллекту прежде всего следует произвести определенный выбор - вдоль каких линий и направлений "распороть" мир, чтобы извлечь ту особенную, индивидуальную картину, которой обладает каждый отдельный субъект? Без заинтересованности, которая у человека рождается из его практической ориентации, такой выбор невозможен. Без нее вообще любой выбор лишен смысла - он, если можно так выразиться, выпадает из повестки дня. В некотором смысле, в каждой новой ситуации интеллект оказывается перед набором разнообразных возможностей, веером бесчисленных вариантов, перспектив, направлений. Если он неспособен выбрать ни одну из них, остановиться на чем-то, он будет и неспособен к тому, чтобы произвести образ (или, следуя Бергсону, отсеять ненужные образы, тем самым удержав свой индивидуальный мир). Восприятие вне заинтересованности становится невозможным. К этой фундаментальной роли выбора мы вернемся в конце очерка.
  
   Точка зрения, согласно которой восприятия и действие тесно увязаны между собой, так или иначе представлена в современном научном обиходе, она имеет много сторонников, ее используют для интерпретации данных наблюдений. Жан-Мишель Саланскис так излагает ее: "...восприятие в своей основе суть движение тела к миру, а его действие, в сущности, есть раскрытие того окружения, в котором оно находится. Таким образом, взаимоотношение двух сторон описывается как круг: всякое восприятие уже есть действие или оно продолжается в вызываемое им действие, всякое действие уже превратилось в результат восприятия или ведет к восприятию, которое оно делает возможным" [49]. Эта циклическая концепция связана, однако, в большей мере с именем Мориса Мерло-Понти, нежели с Бергсоном. Если всматриваться в детали этой концепции, то нетрудно понять, что она отличается от развиваемых Бергсоном идей. Саланскис по этому поводу пишет: "...взгляды Бергсона, строго говоря, мне не представляются находящимися в согласии с циклом восприятие-действие. Его учение скорее заключается в точном совпадении восприятия и действия: наше восприятия суть наше действие, без остатка и без расхождения" [50].
  
   "Замирание" передаточной системы
  
   Особый характер восприятия обусловлен моментом его возникновения: именно тогда, когда движение "замирает", застревает при передаче и не завершается определенной обусловленной реакцией, которую следовало бы ожидать от механизма, да и любой другой системы, организованной недостаточно сложно. В свою очередь, именно когда реакция на воздействие возникает немедленно, невозможно отличить восприятие от механической реакции. Объект как бы удаляется по мере того как реакция на него перестает быть немедленной, а степень задержки, колебания и неопределенности увеличивается...
  
   Для многих философских систем восприятие, как преддверие интеллектуального освоения мира мыслящим существом, было чем-то необязательным, произвольным - случайный дар природы человеку, который мог быть, а мог и не быть; для него как бы не было своего места в общей связи явлений природы. Но с точки зрения, которую развивает Бергсон, восприятие имеет совершенно иной характер: в его схеме оно находит свое законное место и становится необходимостью в общем процессе взаимодействия живого организма и окружающей среды, так как именно задержка реакции, ее неопределенность есть начало того, что можно назвать переменным отношением организма к внешним воздействиям.
  
   Роль отражения
  
   Что же отличает реальную вещь от ее представленного или воспринятого образа? Вещь постоянно проводит и отражает воздействие других вещей - по всем направлениям и всеми своими точками, что и дает этим вещам возможность и право на существование, право на признание их существования и относительной независимости и самостоятельности. Воспринятый образ есть для всего этого лишь оболочка, в которой действие аннулировано.
  
   Теория отражения в определенной мере следует этой же логике, указанной Бергсоном. Если восприятие - отражение вещей (что бы под этим ни понималось), то весь мир полон отражений вещей, и все, строго говоря, отражает все. Но и более того, только участие во взаимодействии (читай - в отражении) дает возможность проявиться той или иной стороне вещи, тому или иному ее качеству или характеристике. И хотя теория отражения, формально говоря, отличает отраженное от отражаемого, на деле это различие лишь примысливается; это только прием постижения реальности, который задает идеальную схему взаимодействия, и это различие подставляется в него, чтобы артикулировать сам факт взаимодействия. Поэтому восприятие как отражение действительно лишь урезанная часть всего отражаемого объема. Безусловно, имеется разница между теорией отражения и бергсоновской схемой. Но это различие - в концепции, в постулатах, но не в "операционной" части теории, где сходство указывает на предельную близость теорий.
  
   Задержка как начало восприятия
  
   Задержка передаваемого движения становится (или называется) восприятием - и посредством этого осуществляется селекция или выделение конкретного образа из индифферентного потока. То движение, которое передается и превращается в немедленную реакцию, не создает восприятия. Лишь задержанное, неопределенное (и не определившееся) действие становится им. Именно оно и есть то, что интересует живой объект.
  
   Другими словами, действие материи на себя происходит без задержки. Задержка, возникающая в живом организме, оказывается в некотором роде экраном, который заставляет проявиться тот единственный образ, который и становится воспринятым образом. Собственно, восприятия как отдельного действия, как отдельного процесса и не существует, все исчерпывается только отбором того, что уже дано.
  
   Бергсон проводит следующее различие: "...внутренние движения тканей мозга дают... эскиз нашего возможного действия на вещи, состояние мозга точно соответствует восприятию. Оно не есть ни причина, ни следствие, ни дубликат: оно его лишь продолжает, восприятие же есть наше виртуальное действие, а состояние мозга - наше начинающееся действие".
  
   В принципе, мы не можем говорить, что задержка ответа организма есть какая-то форма реакции, отличная от других реакций; напротив, она не представляет собой чего-либо принципиально отличного от того, как, в общем, отвечает на внешнее воздействие любой организм. Реакция, вместо того чтобы сразу реализоваться в ответное движение, в определенном смысле ждет оказии, чтобы это сделать в подходящий момент. Но эта деталь разрастается и становится доминирующей по мере усложнения организма. Прохождение сигнала через головной мозг ставит вопрос - а зачем это нужно? Именно в этом месте Бергсон напоминает нам, что для течения этого процесса само по себе восприятие бесполезно. Единственное, что происходит, это выбор реакции. Таким образом, разрастается поле потенциального приложения, ширится круг возможностей продолжения.
  
   Неопределенность, задержка, которая характеризует собственно восприятие, сама есть часть механизма действия. Расширение зоны неопределенности есть усиление качества восприятия, которое не имеет отношения (пока еще) к процессу познания.
  
   Именно эта неопределенность и берется Бергсоном в качестве главного принципа.
  

Отступление N 3

   "...Теряют имя действия"
  
   Идея того, что явления внутреннего мира есть абсорбированное реальное действие или виртуальное действие, не является новой.
  
   Начнем с того, что отголоски этой мысли встречаются даже в литературных произведениях. В первую очередь приходят в голову слова из монолога Гамлета:
  

Так трусами нас делает раздумье,
И так решимости природный цвет
Хиреет под налетом мысли бледным,
И начинанья, взнесшиеся мощно,
Сворачивая в сторону свой ход,
Теряют имя действия.
(В.Шекспир, "Гамлет", перевод Т. Щепкиной-Куперник)

  
   Разумеется, здесь, речь не идет о восприятии, то есть предмете, который трактует Бергсон, а уже о самом мышлении. Однако можно говорить не просто об аналогии, а, по-видимому, о единой сущности обоих явлений. Задержка действия, состояние неопределенности, которые составляют сущность чистого восприятия, оказываются по существу ненаблюдаемыми для интроспекции. Но в мышлении уже можно видеть "невооруженным взглядом" те факты, для выявления которых Бергсону приходится использовать "микроскоп". В этом коротком фрагменте сказано и об уходе от действия в чисто виртуальное пространство, и о "разбегании" сознания по разным возможностям и вариантам, которые оно в очень короткое время способно свести воедино, а также о фатальном "застревании" на этом процессе, породившем горечь наблюдения Шекспира.
  
   Но кроме художественной литературы, та идея, что осознаваемое восприятие есть результат задержки, торможения реакции организма на внешнее воздействие, находит себе поддержку с другой стороны. В своей книге "Рефлексы головного мозга" И.М.Сеченов выдвигает другую идею: "...в мысли есть начало рефлекса, продолжение его и только нет, повидимому, конца -- движения. Мысль есть первые две трети психического рефлекса" [51].
  
   Торможением рефлекторных реакций Сеченов занимался много. "Таламический центр торможения рефлекторной реакции был назван "сеченовским центром", а феномен центрального торможения - сеченовским торможением. Статья, в которой Сеченов описал явление центрального торможения, появилась в печати в 1863 году. По свидетельству Ч. С. Шеррингтона (1900), с этого момента предположение о тормозящем влиянии одной части нервной системы на другую, высказанное ещё Гиппократом, стало принятой доктриной. В том же году Сеченов опубликовал работу "Прибавления к учению о нервных центрах, задерживающих отражённые движения", в которой обсуждался вопрос, имеются ли в мозгу специфические задерживающие механизмы, или действие тормозных центров распространяется на все мышечные системы и функции? Так была впервые выдвинута концепция о неспецифических системах мозга" [52].
  
   Опираясь на догадку Сеченова, В.М. Бехтерев в 1923 году продолжает его мысль: "...отсюда ясно, что мысль есть тот же высший или сочетательный рефлекс, только рефлекс задержанный" [53], и, в частности, указывает на речь, в особенности на внутреннюю речь, которая есть определенный мост между двигательными действиями и мышлением как таковым.
  
   Торможение в целом играет важную роль в работе психики. Мы, правда, не будем пытаться приравнять концепцию Бергсона и идею торможения, развитую физиологами, однако некоторые параллели все же укажем. Бехтерев пишет: "чем сложнее проявление нервно-психической деятельности, тем в боль-шей мере обнаруживаются и акты торможения, что зависит, очевидно, от более сложных соотношений высших нервных центров. Психорефлексы resp., сочетательные рефлексы например, много медленнее протекают, нежели простые рефлексы, а более сложные акты нервно-психической деятельности протекают еще медленнее. Вообще говоря, все исследования не оставляют сомнения в том, что самый простой элементарный нервно-психический акт протекает много медленнее обыкновенных рефлексов. В сложных же процессах нервно-психической деятельности благодаря задержке конечный результат известного внешнего воздействия может отодвинуться на весьма продолжительное время. В некоторых случаях внешнее влияние, подействовавшее в раннем возрасте, может оставить следы своего действия, которые скажутся в позднейший период деятель-ности организма; иначе говоря, следы могут оставаться фиксированными в течение многих лет, прежде чем оживление их приведет к проявлению внешнего эффекта. Эта задержка особенно нередко развивается, благодаря соотношению возбуждений от внешних воздействий со следами, являющи-мися результатом внутренних воздействий органического характера. Бла-годаря этому соотношению устанавливается иногда задержка внешних реакций, несмотря на то что, казалось бы, имеются налицо все подходящие условия для проявления внешней реакции" [54]. Запомним, что здесь задержка спонтанного ответа системы также увязана с формированием индивидуальной памяти, которая будет обсуждаться далее.
  
   А вот что говорит Л. С. Выготский, обсуждая роль проблемы рефлексологических и психологических экспериментов: "...поведение человека и установление у него новых условных реакций определяется не только выявленными (явными), полными, до конца обнаруженными реакциями, но и не выявленными в своей внешней части, полу заторможенными, оборванными рефлексами. Бехтерев вслед за И. М. Сеченовым показывает, что мысль только заторможенный рефлекс, задержанный, оборванный на двух третях рефлекс, в частности, словесное мышление -- наиболее частый случай задержанного речевого рефлекса" [55].
  
   И далее он уточняет: "...самую сознательность, или сознаваемость нами наших поступков и состояний, следует, видимо, понимать прежде всего как правильно функционирующую в каждый сознательный момент систему передаточных механизмов с одних рефлексов на другие. Чем правильнее всякий внутренний рефлекс в качестве раздражителя вызывает целый ряд других рефлексов из других систем, передается на другие системы, тем более мы способны отдать отчет себе и другим в переживаемом, тем оно переживается сознательнее (чувствуется, закрепляется в слове и пр. ) Отдать отчет и значит: перевести одни рефлексы в другие. Бессознательное психическое и означает рефлексы, не передающиеся в другие системы. Возможны бесконечно разнообразные степени сознательности, т. е. взаимодействия систем, включенных в механизм действующего рефлекса. Сознание своих переживаний и означает не что иное, как имение их в качестве объекта (раздражителя) для других переживаний; сознание есть переживание переживаний точно таким же образом, как переживания просто -- суть переживания предметов. Но именно способность рефлекса (переживания предмета) быть раздражителем (предметом переживания) для нового рефлекса (нового переживания) -- этот механизм сознательности и есть механизм передачи рефлексов из одной системы в другую...
   ...По нашему мнению, акт мысли, акт сознания не есть рефлекс, т. е. он не может быть и раздражителем, а есть передаточный механизм между системами рефлексов" [56].
  
   В книге "Основы теоретической психологии" А.В.Петровский и М.Г.Ярошевский пишут: "В своей работе "Рефлексы головного мозга" Сеченов определил мысль как заторможенный рефлекс, как "две трети рефлекса". Такое определение могло дать повод для предположения, что царство мысли начинается там, где кончается непосредственное реальное взаимодействие человека с его предметным, внешним окружением. Отсюда следовало, что мысль в отличие от чувственного впечатления не имеет отношения к двигательному компоненту, а тем самым и к контактам организма с независимым от него объектом.
   Но Сеченов совершенно иначе решал эту проблему. Он отстаивал формулу о целостном, нераздельном психическом акте, сохраняющем свою трехчленную целостность при незримости двигательного завершения. Так обстоит дело, например, при "зрительном мышлении" (основанном на такой фундаментальной операции, как сравнение, реализуемой посредством двигательной механики, когда глаза "перебегают" с одного предмета на другой). В этом случае, как писал Сеченов, "умственные образы предметов как бы накладываются друг на друга". Если воспринимается один предмет, акт сравнения тоже непременно совершается - наличный предмет сравнивается с уже имеющейся в сознании меркой.
   В какой же форме представлена эта мерка? Репродуцируется весь прежний целостный процесс восприятия, стало быть, и двигательное звено этого процесса. Иначе говоря, прежние внешние действия преобразуются во внутренние. Реальное сравнение, произведенное посредством этих внешних действий, становится "умственной меркой" для всех последующих операций, которые означают обеспечиваемое мышечной работой соизмерение образов. Внутренние умственные операции (сравнение, анализ, синтез) - это операции, бывшие некогда внешними.
   Таков механизм, получивший имя интериоризации (перехода реальных интеллектуальных актов из внешних, включающих мышечное звено, во внутренние).
   Понятие об интериоризации стало опорным для объяснения генезиса внутреннего плана психической активности субъекта. Этот план, который в силу иллюзий саморефлексии, изначально данной и бестелесной, первоначально выступил в образе проекции внешних действий и отношений, которые интерпретировали различно. Отсюда и различие ответов на вопрос о механизме и "составе" процесса и эффекта интериоризации." [57]
  
   Трудно сказать, был ли знаком Бергсон с идеями Сеченова. Русский физиолог много работал во французских лабораториях и проблему торможения рефлекторной реакции он экспериментально изучал именно во Франции. Однако идея о том, что само мышление напрямую связано с задержанным движением, появилась в книге, которую Сеченов опубликовал в России. Маловероятно, что гипотеза Сеченова в его собственном изложении или в более поздних вариантах, развитых его последователями, имела видимое влияние на теорию Бергсона о том, как возникает осознаваемое восприятие. Здесь уместно сослаться на следующее косвенное свидетельство. В одном из обзоров развития психологии в Испании было приведено мнение авторитетного представителя испанской психологической науки начала ХХ века Фернандеса-Еспана, который "...изложив основные идеи бергсоновской психологии, дал ее критику с точки зрения объективной психологии. Он назвал ее устаревшей, поскольку она игнорировала исследования таких авторов как Павлов и Бехтерев" [58].
  
   В заключение, приведем еще одно интересное сопоставление, взятое из статьи А. А. Смирнова "Произвольное и непроизвольное запоминание" [59]. В ней дано описание психологических экспериментов, проведенных в ходе исследования работы памяти. Смирнов на основе своих результатов делает вывод: то, что субъект припоминает в первую очередь, в большинстве ситуаций это его собственные движения и действия, а не мысли. Зато в тех случаях, "...когда испытуемые припоминали что-либо, не связанное с их передвижением, их воспоминания чаще всего относились к тому, что вызывало у них какие-нибудь вопросы, недоумение, удивление, т. е. по существу тоже представляло собой некоторое, хотя и своеобразное, препятствие, задержку, указывало на наличие какой-то задачи для восприятия или осмысления". То есть мыслительный процесс "подстегивался", "усиливался" или форсировался именно моментом задержки. Разумеется, испытуемый думал о чем-то и до того и после того, но это фоновое мышление для него не представляло, по-видимому, большого значения и потому выпало из памяти.

Окончание отступления N 3

Отступление N 4

   Задержка, неустойчивость, неопределенность
  
   Рассмотрим этот вопрос в ином аспекте, поскольку идея задержки передачи движения в зонах неопределенности представляется очень важной и заслуживает особого обсуждения. Когда Бергсон начинал работу над своей книгой, господствующим научным представлением относительно связи событий во времени был детерминизм. Вероятностные законы использовались, но неопределенность отводилась только для тех ситуаций, в которых информация о положении дел была недостаточной для предсказания его дальнейшего развития. В противовес этому превалирующему представлению, Бергсон вполне осознанно берет неопределенность как принципиально важную характеристику, обусловленную не только субъективными причинами, и не вызывает никаких сомнений, что в его философии она наделяется самостоятельностью. Разумеется, такой разрыв мог поставить под сомнение научную состоятельность идей Бергсона. Дело в том, что любой научно обоснованный механизм, который, предположительно, должен обеспечивать осуществление его схемы, можно было вообразить, только преднамеренно огрубив какие-то естественные, то есть детерминистские связи внутри такого механизма. Из чего неизбежно следовало бы, что в его схеме имеет место неустранимый субъективный (а значит произвольный) элемент. В итоге возник бы порочный круг, поскольку для "выведения" или объяснения субъективности Бергсон неявно привлек субъективность, и все предприятие потерпело бы крах.
  
   Однако в научных концепциях произошел определенный сдвиг. Во-первых, нельзя сказать, что понятия неопределенного, и тем более неустойчивого равновесия, не использовались в науке и до этого. Классические примеры с шаром на плоской поверхности или с шаром на вершине другого шара были известны в механике давно. Вопрос заключался в том, чтобы решить, что является типичным, базовым в описании поведения материальных систем - сценарии с однозначно предсказуемым, вычислимым развитием, или же состояния с неопределенным будущим. До сих пор последняя ситуация рассматривалась как вторичная, маргинальная, патологическая, сводимая к первому варианту достаточно точным заданием входных параметров. При этом редко кому попадал в поле зрения тот факт, что эта вера в сводимость была, в сущности, только верой, так как она не подлежала никакой исчерпывающей проверке. Однако критический анализ такого подхода начался относительно поздно, если его сравнивать с другими сдвигами в естествознании, произошедшими в начале ХХ века. Первым нанес удар по детерминизму другой фактор - совокупность квантово-механических представлений, которые принципиально исключали исчерпывающую и однозначную определенность состояния и поведения любых материальных систем. На микроскопическом уровне неопределенность физических законов (точнее - прогнозов на их основе) очень разноплановая. Исход событий может быть предсказан только с некоторой вероятностью, которую не удается свести к единице. Ряд парных характеристик, таких как положение и импульс или энергия системы и время ее существования, нельзя одновременно определить с заданной точностью - есть предел, задаваемый принципом неопределенности. Самоидентичность микрообъекта - частицы - нельзя подтвердить никаким объективным способом; в принципе все частицы одного вида, рассеянные в пространстве, следует рассматривать как тождественные друг другу. Наконец, существование объекта выявляется и подтверждается его взаимодействиями с другими объектами, а так как эти события - взаимодействия - дискретны во времени, то в промежутках между ними говорить о существовании объекта не имеет смысла.
  
   Естественнонаучный детерминизм стал терять свои позиции. К концу двадцатого века можно было уже говорить о том, что для большинства материальных систем сценарий с неопределенным развитием является наиболее распространенным, именно примеры такой эволюции являются примерами par excellence, когда хотят указать на типовое поведение физических систем. Системы же, чье поведение описывается точно и однозначно, есть исключение: это всегда предельные ситуации, вырожденные случаи, а "траектории становятся чрезмерной идеализацией", как пишут Пригожин и Стенгерс. И далее - "...крайним случаем неустойчивых систем являются "хаотические системы", для которых описание в терминах траекторий становится недостаточным, поскольку траектории, первоначально сколь угодно близкие, со временем экспоненциально расходятся" [60]. Например, эволюция Солнечной системы считается хаотической, так как на протяжении 10 миллионов лет расстояние между двумя изначально близкими теоретическими траекториями одной и той же планеты увеличивается в десять раз. Никакое осмысленное предсказание невозможно на срок более чем несколько десятков миллионов лет, и в этом диапазоне времени ее эволюцию можно рассматривать как случайную.
  
   Поскольку подобное поведение стало все чаще обнаруживаться в самых разных ситуациях - как в эксперименте, так и при наблюдении природных явлений, а также при анализе результатов численного моделирования, которые стали активно использоваться, сформировалось представление о неопределенности, которую можно условно назвать системной неопределенностью. С какой бы точностью не были известны условия, как бы точно ведущие законы не были записаны, ход развития становится с течением времени непредсказуем, и этот рост неопределенности составляет внутреннее свойство самой системы, ее законов, а отнюдь не недостаток наших знаний или возможностей. "...Вероятностное описание, - пишут Пригожин и Стенгерс, - вводимое нами для хаотических систем, несводимо. Оно неприменимо к отдельной траектории. Это утверждение представляет собой строгий результат, полученный в результате привлечения к анализу хаоса методов современного функционального анализа" [61]. Неопределенность также может проявиться и в том, что последовательное увеличение факторов воздействия на систему - а их влияние обычно бывает комплексным, взаимозависимым - приводит к необозримому увеличению объема сложности и количества вариантов реакции. При этом их рост настолько обгоняет увеличение исходного количества вовлеченных факторов, что сама возможность говорить об однозначной зависимости между исходным сигналом и реакцией оказывается раздавленной гиперчувствительностью системы. К системной неопределенности можно было бы отнести еще третий вид, который акцентируется реже первых двух, но который следует рассматривать самостоятельно, а именно то, что для формулировки законов приходится прибегать к неизбежным идеализациям - математической точке, действительному числу с бесконечным числом знаков после запятой и тому подобное. Все эти операции предполагают свою собственную незавершенность (и незавершимость), что всегда оставляет открытым вопрос о границах применимости законов к реальному миру. Более того, парадоксальным образом даже сама формулировка вопроса о неопределенности не может обойтись без того же самого математического аппарата, который сам содержит свои собственные факторы неопределенности, чем в известной мере порождается порочный круг. Взятые все вместе, эти виды системной неопределенности стали по существу "задавать тон", и теперь сценарии с предсказуемым поведением - скорее исключение, чем правило, имеющие место только как вырождение более сложных недетерминированных форм поведения.
  
   Развитие представлений о системной неопределенности и особенности физики микромира заставили отказаться от детерминизма как принципа, определяющего характер картины мира. Имея это в виду, можно сказать, что Бергсон предвосхитил основное направление развития науки, и его решительный уход от детерминизма отнюдь не превратил его теорию в экзотическое и бесполезное произведение. Разумеется, остался открытым вопрос, о какой неопределенности идет речь, в каких конкретно элементах или механизмах живого организма? Бергсон, по существу, сформулировал только общий принцип и указал сенсорно-моторную систему как ту область, где искомая неопределенность возникает. Современная же наука предлагает достаточно много потенциальных источников неопределенности. Многие предпочитают обращаться к квантовым эффектам, в которых стараются отыскать ключ к явлениям сознания. Однако объем элементов и связей между нейронами, нелинейный характер взаимодействия между ними вполне убедительно говорят о том, что системная неопределенность и здесь может оказаться решающей.

Окончание отступления N 4

   Отметим еще такую трудность. С точки зрения всех рассмотренных аспектов неопределенности - как физической, так и системной, - и учитывая, как часто они встречаются в разных ситуациях, о возникновении зон неопределенности можно говорить в связи с любым сложным объектом. Артур Прохазка и др. пишут в своей статье: "Между рефлексом и осознанным действием... различие не является абсолютным; любое поведение находится внутри континуума между чистым рефлексом и чистым волевым актом, и ни одно не представляется чистой формой. Даже простейшие разновидности рефлекторного поведения, как например сухожильный рефлекс или вестибулоокулярный рефлекс могут подвергаться воздействию удаленных стимулов и, таким образом, не до конца предсказуемы из текущих обстоятельств" [62]. Живой организм в этом смысле не исключение, а часть общего правила, и поэтому здесь возникает вопрос о специфике - человеческой или вообще животной - который требует своего анализа.
  
   Таким образом, по мере удаления от прямого контакта с вещами, по мере того, как растет количество воздействий, которые могли бы представлять интерес, реакция откладывается все дальше и дальше и разбивается на все большее число ответных виртуальных движений, среди которых должен выбирать организм. Все это характеризует степень усложнения восприятия. В силу этого зона неопределенности может быть также названа зоной независимости живого организма.
  
   Структура зон неопределенности напрямую зависит от строения мозга и расположения нервных центров. Поэтому именно ими определяются и детали процесса восприятия, и особенности воспринятого материала. Нетрудно понять, что между ними будет существовать связь и известная корреляция, как если бы восприятие и в самом деле определялось материальными процессами в мозговой ткани. Но эта корреляция не должна сбивать с толку и вести к ложному выводу, что колебания мозговой ткани и есть восприятие; они его лишь выхватывают, вырезают из общего потока образов своей динамикой.
  
   Идея задержки, которая в этой концепции становится ключевым моментом возникновения чистого восприятия, коррелирует с другим соображением, приведенным Бергсоном, когда он анализировал наши представления о времени. Оно связано с образования качеств, заполняющих наши ощущения. Качества противопоставлены регулярным механическим движениям, количественным соотношениям, и обе концепции друг из друга никак не следуют. В то же время наш интеллект обращается к ним обоим, подразумевая, что они каким-то образом сочетаются друг с другом. Бергсон полагает - и мы уже говорили об этом выше (Система независимых ритмов), - что воспринимая, сознание сжимает невообразимо огромное количество движений в небольшое количество четко артикулированных состояний. С этой точки зрения и в самом деле "воспринимать означает останавливать".
  
   Возвратное отражение
  
   Дальнейший ход отражения после того, как произошла задержка, Бергсон рассматривает таким образом. Если передаваемые движения - "лучи", выпускаемые внешними объектами, пересекают беспрепятственно всю систему и преобразуются в реактивные движения, никакого восприятия не возникает. Но задержка именно той части движения, которая представляет интерес, создает обратное отражение лучей. Именно в исходной точке, в том предмете, откуда пришли движения, и появляется отраженное изображение. Таким образом, внешний предмет, с одной стороны, и воспринимающее тело с его нервной системой, с другой стороны, образуют неразделимое целое, и отраженный образ принадлежит именно этому целому, а не одному лишь мозгу.
  
   Бергсон настаивает - воспринятый образ находится именно там, откуда он пришел - в самой вещи. Это очень важное утверждение, так как оно позволяет полностью снять проблему границы между воспринимаемым предметом и воспринятым образом. Для этого Бергсон использует аналогию с механическим отражением при столкновении, когда движение, не получив продолжения и попав в точку неопределенности, возвращается в тот центр, из которого оно пришло.
  
   Идея возврата, которую развивает Бергсон, весьма трудна для понимания, поскольку здесь сходится много противоречивых элементов. Аналогия не может быть полной - отражение света редко возвращается в исходную точку. А вернувшись, отраженный луч совсем не то же самое, что свет, который выходил из этой точки.
  
   Другая трудность заключается в том, как понимать утверждение, что сознание локализует источник света именно в той точке, откуда действительно пришли лучи, поскольку оно зависит от смысла терминов, которые использует Бергсон - ведь во многом этот смысл начинает выходить за рамки той "аскетической" минималистской концепции, которой он до этого старался придерживаться. Это утверждение адресуется к нашим пространственным представлениям, состоятельность которых пока еще сама подлежит выяснению. Разумеется, можно сказать, что пространственные отношения, на которые оно ссылается, сами кристаллизуются в восприятии под влиянием того способа, каким тело разделяет приходящие воздействия, так что в силу их функциональной согласованности в итоге проблема должна сниматься. И тогда можно будет сказать, что мысленно локализуя источник света, сознание не устанавливает соответствие между образом и гипотетическим исходным пространственным положением, а, по существу, реконструирует и пересоздает это положение или даже вообще его впервые генерирует. Так ли это?
  
   Получается, что часть образов, отраженная живой системой, возвращается "на исходное место", где она "создает" объект в том виде, в котором он воспринят - поскольку именно этот воссозданный объект и есть, собственно, все восприятие. Однако не все ясно с чисто техническим описанием этой схемы. Мы воспринимаем свет дальних звезд и галактик, которые уже не существуют в том виде, в каком мы их видим сейчас. Что же в таком случае воспроизводится и где, в каком месте оно воспроизводится? Конечно, подобные вопросы можно отвести, заняв радикальную позицию и указав на то, что любое геометрическое представление, связанное с идеей абстрактного пространства математиков, само является проблемой. Другими словами, пусть невозможно удовлетворить требованиям, которые пространство накладывает в силу своих свойств, тем не менее это еще ничего не доказывает. В конце концов, может быть взаимозависимость понятий "объект" и "место" просто указывает на скрытый логический круг, выявить который пока не представляется возможным. Но Бергсон такую радикальную точку зрения не высказывает. Он предпочитает говорить именно о протяженности, которая необязательно должна обладать характеристиками геометрического линейного пространства, реализуя, по существу, лишь идею взаимной рядоположенности объектов. Кроме того, существование дальних звезд переносится интеллектом в прошлое, а это всего лишь процедура схематизации явлений, только не пространственной, а временнóй схематизации. Она может казаться обязательной - и даже как бы следует из природы вещей, - но в той же мере она, быть может, и не исчерпывает всех особенностей текущей длительности, в которую в данный момент времени вовлечен материальный мир.
  
   В этом пункте вторичность образов как фундаментальной категории бергсоновской философии - по отношению к объектам - становится, наверное, особенно выпуклой. Получается, что для завершения схемы восприятия приходится привлекать объекты в качестве самостоятельных онтологических единиц, с которыми, в свою очередь, соотнесены первичные образы, составляющие содержание материального мира.
  
   Третья трудность связана с цельностью образа. Когда говорится об исходной локализации источника света и как геометрического места в пространстве, и как физического объекта, то подразумевается некоторое исходное единство и самотождественность этого внешнего объекта. Пришедшие от него лучи уже объединены в нечто целое и в каком-то виде несут эту цельность образа источника. Однако это представление о цельности есть продукт работы сознания, и привносится им уже после того, как восприятие произошло. До тех пор сознание имеет дело только с разрозненными лучами, с бессвязным потоком воздействий. Если такой бессвязный поток отразится, само отражение сохранит бессвязность, и неясно, откуда возникнет представление о единстве и локализованности источника.
  
   Цельность и связность картины восприятия следует относить, по-видимому, за счет возникновения символического плана, то есть за рамками чистого восприятия. Символический план позволяет создавать такие элементы в поле воспринимаемого, которые, вообще говоря, в нем отсутствуют и в то же время срастаются с ним так, что абстрагироваться от них практически невозможно. Речь идет об общих формах, например мы говорим, что видим стол - и действительно его видим, - но на самом деле мы воспринимаем не стол, а цветовые точки, на которые он разлагается. Этот символический план невозможен без подключения памяти и способности к речи. Дело в том, что символы нигде не существуют и нигде не реализованы в явной форме (в отличие от назначаемых знаков) так, чтобы они заключали в себе все содержание того, что они символизируют. Они есть лишь чистое указание на то, как интеллект должен организовать свое первичное восприятие. Но это не все, и кроме этого, они также являются неопределенными указаниями. Дело в том, что они не есть имена собственные, указывающие на конкретную реальность. Вместо прямой, осязаемой, единичной и исчерпывающей реализации своего содержания, они адресуются к незамкнутому многообразию реализаций и отношений. Будет ли справедливым, если мы эту операцию будем использовать при обсуждении тех явлений, которые имеют место только в рамках чистого восприятия?
  
   Оставляя в стороне эти трудности, отметим одно важное соображение, которое приводит Бергсон. Части, удержанные из общего потока образов и отраженные живой системой, согласуются и координируются относительно выделенного образа - тела, а точнее - относительно его центров неопределенности, символизирующих волевое действие. Трудно сказать, как далеко можно распространять это соображение, но из него, в принципе, можно извлечь факт согласованности и цельности воспринятого образа, если принять, что эта цельность - лишь известный результат того способа выделения, которое выполняется зонами неопределенности, которые сами согласованы между собой.
  
   Внеперсональность восприятия и субъективность
  
   Восприятие, чистое восприятие - внеперсонально, хотя оно индивидуально для каждого тела. Именно память делает его личным, субъективным. И именно смешение этих двух элементов приводит к возникновению иллюзии, которая имеет место, когда пытаются понять работу восприятия: индивидуальность "полного" восприятия, порожденная памятью, переносится на само чистое восприятие, делая его абсолютно непостижимым.
  
   Трудно переоценить значение этого положения бергсоновской философии. В соответствии с ним, для того чтобы постичь феномен восприятия, нет более необходимости примысливать к нему некоторое особое самостоятельное пространство - внутренний мир - где оно должно пребывать. В определенной степени Бергсон демонстрирует, что это пространство - лишняя сущность, и избавляется от его необходимости, переводя чистое восприятие в тот ранг бытия, в котором мы рассматриваем материальное существование мира. С этой точки зрения, восприятие есть лишь часть, высеченная из него особым способом, который обусловлен существованием выделенных тел - живых существ. На этом уровне исчезает само разделение на внутреннее и внешнее: более нет оснований, чтобы его утверждать, поскольку в восприятии "...присутствует внеличностный фон, в котором восприятие совпадает с воспринятым предметом, и сам этот фон и есть сама внеположенность".
  
   Один из ключевых аргументов, которые Бергсон выдвигает в пользу своей концепции - восприятие не содержит ничего сверх того, что имеется в вещах. Как только мы решаем искать что-то, что прибавляется к нему в процессе взаимодействия - а традиционное представление именно этим и занимается - то проблема понимания восприятия становится неразрешимой.
  
   Однако понимание и правильная оценка этого очень важного положения бергсоновской теории сталкивается с серьезными трудностями из-за инерционности нашей системы представлений, которая привычно присваивает субъекту и ход восприятия, и его результат. Сам субъект понимает свое восприятие как личную и неотъемлемую собственность, как часть своего внутреннего мира, которая тождественна с ним самим. В этом заключается своеобразная особенность субъектности, что перцептивное поле (как и вообще ментальная сфера) есть нечто доступное для данного субъекта. Если воспринятый образ окружающего мира остается частью самой материальности - как на этом настаивает Бергсон - то в то же самое время этот образ находится в распоряжении субъекта, и вся информация, содержащаяся в нем, в любой момент может быть им востребована и задействована. И никто другой, кроме данного субъекта не может воспользоваться этим полем. Во всяком случае, именно так это представляется самому субъекту.
  
   Более того, субъект в этом отождествлении уходит еще дальше: он устанавливает в своем теле для своего внутреннего мира известную пространственную локализацию, и помещает этот мир, например, в свою голову. Локализация достаточно смутная и неопределенная, воображаемая или примысливаемая, которая к тому же варьируется от одной культурной среды к другой. Если Бергсон прав, то это - иллюзия. И все же эта иллюзия имеет все основания для своего возникновения. Во-первых, процесс восприятия остается исключительно персональным, им невозможно поделиться ни с кем, его нельзя переадресовать. Во-вторых, его результаты доступны субъекту сразу и во всем объеме, любую их деталь он способен немедленно перевести в материальное движение своего собственного тела, в частности в речевое действие, то есть вербализовать. Бергсон так объясняет согласованность, практически неизбежную, внеперсонального восприятия и состояния готовности нашего тела: "...неопределенность движений тела, которая возникает из структуры серого вещества мозга, дает точную меру нашего восприятия. Не стоит удивляться тому, что все происходит таким образом, как если бы ваше восприятие происходило из внутренних движений мозга и каким-то образом выходило из центров коры... Поскольку структура мозга дает подробный план движений, среди которых у вас имеется выбор, и так как, с другой стороны, часть внешних образов, которые кажутся возвратившимися к себе, чтобы дать начало восприятию, рисуют точно те точки вселенной, на которые были бы обращены эти движения, то осознанное восприятие и изменения в мозге точным образом соответствуют друг другу. Взаимная зависимость этих двух понятий обязана, таким образом, просто тому, что они оба есть функция третьего, которые есть неопределенность воли".
  
   Восприятие - в его чистой форме - не принадлежит ни телу, ни объектам, а есть общий продукт: "...изолированное от моей памяти, оно не распространяется от моего тела к другим телам, а с самого начала находится в совокупности тел".
  
   В силу этого, снимается вопрос о субъективности наших впечатлений. Такая характеристика, как субъективность, вытекает из самостоятельности внутреннего мира, явно или неявно полагаемой, и из его независимости от внешнего мира. Эта субъективность издавна тяжелым грузом лежит на теории познания, подразумевая определенную дефектность, несовершенство этого процесса. Решительно переводя восприятие в мир вещей, Бергсон лишает эту характеристику всякого смысла. "Наше восприятие материи более не является ни относительным, ни субъективным, по крайней мере в принципе, если абстрагироваться... от заинтересованности и, в особенности, от памяти; просто оно расщепляется многообразием наших потребностей".
  
   Сказанное он обобщает так: "Мое познание материи... не является ни субъективным... ни относительным... Оно не субъективно, потому что оно скорее в самих вещах, чем во мне. Оно не является относительным, поскольку отношение между "явлением" и "вещью" не есть отношение видимости к реальности, а только лишь части к целому". Как пишет Саланскис: "...бергсоновское описание цикла восприятие-действие не оставляет места для какой-либо радикальной субъективности и ни в чем не противоречит натурализму, относительно которого, напротив, может возникнуть впечатление, что он здесь внедряется " [63].
  
   Идея Бергсона, что вся совокупность удержанных образов чистого восприятия обладает независимостью, сочетается с другой идеей - что мозг, являясь одним из образов, не может содержать образ всего остального мира. Этот аргумент может показаться не вполне ясным, но он становится более прозрачным в свете ассоциации с философской позицией Беркли, согласно которой материя не имеет "подкладки" и вся дана так, как она дана - то есть в виде образов. Следовательно, образ мира и есть сам мир, хотя и отфильтрованный. Естественно, мозг ни в коей мере не может его содержать - это было бы форменное противоречие. Мозг, нервная ткань уже сами есть отфильтрованный образ, но внутрь его нельзя "посадить" все остальное. Бергсону ничего не оставалось, как признать существование картины мира вне мозга (разумеется "вне" не имеет никакое отношение к пространственному порядку). В связи с этим поляризация "внешние вещи" - "внутренний образ мира" не принимается Бергсоном, с его точки зрения она неадекватна и лишена смысла.
  
   Еще одна интерпретация процесса восприятия следует из концепции Бергсона - внешний мир ставит вопросы перед телом, требуя от него выбора, и каждый такой вопрос и есть отдельное восприятие. "Сколько имеется нитей, тянущихся от периферии к центру, столько имеется в пространстве мест, способных обратится к моей воле и поставить, так сказать, элементарный вопрос моей двигательной активности". О восприятии, которое представлено таким образом, действительно можно утверждать, что оно необходимо по своему происхождению. Здесь в качестве аргумента Бергсон приводит наблюдение над реакцией отдельного нервного волокна, с удалением которого снимается вопрос и одновременно исчезает воспринятый сигнал.
  
   В свою очередь, с того момента, когда возникает устойчивая привычка и вырабатывается стандартная реакция на воздействие, этот вопрос со стороны внешнего мира становится ненужным. Тогда выбор исчезает, вместе с ним исчезает неопределенность и задержка больше не происходит.
  
   Наконец, еще один аргумент Бергсон берет из данных детской психологии. А именно, тот факт, что первоначальное восприятие ребенка внеперсонально. Вопрос о различении себя и внешнего мира для него попросту не возникает. И это не значит, что ребенок пока еще не готов к этому вопросу. Здесь именно сама ситуация такова, что вопрос в самом начале совершенно излишен - все впечатления даны на равных, нет никакого критерия или признака, по которому должна была бы возникнуть идея различения "внешнее/внутреннее". Различие должно вырастать естественно и постепенно, на основании того, что часть образов в восприятии ребенка более устойчива и неизменна - а именно его собственное тело. Только этот условный принцип и оказывается основой развивающегося различения, и именно из него рождается персональный взгляд.
  
   Если сопоставить разные стороны схемы, которую предлагает Бергсон, чтобы объяснить, как возникает чистое восприятие, то может родиться следующий вопрос. Положим, что этот выделенный образ - мое тело - в ходе своего взаимодействия с окружающими его образами в самом деле способен своей реакцией (или не-реакцией) произвести среди них отбор, организованный в определенном порядке. Тогда почему на это не может быть способно любое другое тело? Скажем, стол, дерево, камень, гора или Луна? То, что каждое из них по-своему отражает окружающий мир - в этом нет никакого сомнения. Разумеется, каждое из них в разной степени организовано, поэтому и способность удерживать действия у них разная. Можно даже говорить о самосохранении и о собственном "интересе" - ведь даже камень сопротивляется разрушению - хотя все это есть у них пожалуй что в самой зачаточной, рудиментарной форме, как говорится - их следует так называть лишь с большой натяжкой. Тем не менее, разве нельзя сказать, что каждое тело по-своему окружено особым индивидуальным ореолом собственных "предпочтений", которые образуют своеобразное преддверие восприятия?
  
   В известной степени, этот вопрос праздный. Однако, на наш взгляд, его постановка позволяет придать больший контраст обсуждению собственно человеческого восприятия, поэтому мы продолжим развивать его дальше. Конечно, о субъективности здесь речь не идет - ведь мы находимся в рамках внеперсонального восприятия. Но есть другая трудность на этом уровне. Все предметы, которые мы назвали, есть объекты, и в качестве объектов они сконструированы нашим представлением. К этой теме - возникновение объектов - мы еще возвратимся (Пространственные отношения. Независимость объектов), сейчас же скажем, что разбиение на объекты произвольно, и вместо Луны я могу рассмотреть Солнечную систему, а вместо дерева - отдельный лист или весь лес. Так кто же из них имеет больше "права" на свое восприятие? Или каждое из них участвует по мере своих сил, а мир запружен самыми разными "восприятиями", которые ему отфильтровали его же составляющие образы? Конечно, ничего в этом абсурдного нет, просто такая картина совершенно бесполезна, поскольку вся эта масса "восприятий" фактически возвращает нас к исходной полноте образов. В таком контексте приходится задаться вопросом о происхождении той привилегии, которая имеется у наших тел - быть выделенными и выделять собой. Ясно, что если мы будем и дальше оставаться в рамках такой "метафизической республики", где все образы равны в своих правах, то дело не сдвинется с места. Где же выход?
  
   Бергсон не стремился рассматривать проблему в таких широких рамках и сразу привлек интерес тела как ключ к этой привилегии. Однако интерес невозможно понять, если предварительно не соотносить его с понятием тела или любой другой биологической единицы. Вырисовывается определенный замкнутый круг, в котором обращение к понятию возвращает собственное обоснование в качестве результата, задним числом оправдывая себя. Будет ли логическим педантизмом требовать разомкнуть этот круг или такой ригоризм излишен ввиду сложности проблемы в целом - мы разбирать не будем и остановимся здесь.
  
   Наконец, последнее замечание касается специфики двух терминов: индивидуальное и субъективное. Бергсон особо не останавливается на педантичном различении, употребляя их в разных ситуациях почти как синонимы. Представляется, однако, что определенное различие все же имеется между ними. Как мы отметили в самом начале этого раздела, чистое восприятие индивидуально, так как каждое тело производит свою собственную селекцию образов и они организуются вокруг своего собственного центра. Это не субъективность, но уже преддверие в нее. И только с памятью, которая вовлекает историю, происходит синтез и рождается действительно субъективный мир индивидуума.
  
   Координация чувств
  
   Следующая тема, которую Бергсон анализирует, это координация чувств между собой и возникновение протяженности в восприятии. Эта тема представляет большой интерес, и мы задержимся на ней. Большинство философов полагает, что эта координация возникает вначале между непротяженными ощущениями - осязанием, слухом и зрением, и именно в итоге синтеза появляется протяженность и пространственные отношения. Бергсон отвергает такой подход, так как самое главное - возникновение протяженности из непротяженных ощущений - остается загадочным.
  
   Согласно Бергсону, соединение в единый объект разных впечатлений, полученных от разных органов чувств, является совершенно естественным, поскольку оно предопределено характером возникновения этих впечатлений - образов: "...'данные наших разных органов чувств' являются самими качествами тел, представляемыми, в первую очередь, в них самих, нежели в нас; удивительно ли, что они присоединяются друг к другу, тогда как это лишь абстракция отделила их одно от другого?"
  
   Бергсон рассматривает сразу в комплексе, как собственно пространственные отношения и их происхождение, так и единство, цельность воспринимаемого объекта. Обе проблемы должна решить координация ощущений, для которой необходимо воспитание и обучение чувств. Чистое восприятие состоит из образов, отраженных телом в отдельные моменты времени в выделенных зонах неопределенности в соответствии с потребностями тела; оно не является цельным, так как содержит "разрывы" - ведь потребности тела имеют все же ограниченный объем. Если бы отражены были все образы, мы имели бы сам материальный объект. Но сознание лишь производит то, что связано с практическим запросом организма, создавая неполную картину. Заполнить лакуны - именно эта задача решается воспитанием чувств.
  
   Говоря в целом, Бергсон намечает лишь в общих чертах путь решения вопроса. Тело есть выделенный образ среди всех остальных образов тем, что оно обладает сенсорно-моторной системой, способной принимать, поглощать или отражать воздействия. В итоге, оно оказывается в центре образов, остальные же "...выстраиваются относительно него в определенном порядке, в котором они могли бы испытать на себе его действие..." К этому следует добавить, что у тела есть внутренние ощущения и раздражения, также участвующие в этом процессе взаимодействия и способные оказать влияние на его координацию.
  
   Вообще же говоря, восприятие строится из элементов, от субъекта относительно независимых, что означает - они должны согласоваться между собой и должны быть согласованы с опытом других людей; в этом и состоит их независимость.
  
   Здесь следует задержаться на одном обстоятельстве, которое Бергсон не обсуждает. Чистое восприятие вырастает в процессе жизни тела и отнюдь не с целью познания окружающих вещей, с которыми тело может взаимодействовать. Как таковое оно вообще не имеет никакой цели и для прямых практических задач тела бесполезно. Но восприятие не исчерпывается своей "чистой" составляющей, и интеллект стремится "заполнить лакуны", чтобы сформировать "полное" восприятие; в известное мере - осмысленное восприятие. В соответствии с концепцией Бергсона, этим следует заняться "воспитанному" чувству, которое поддерживается памятью и согласованной работой нервной системы и вообще всех органов тела. Однако, говоря об этой общей задаче согласования и интеграции, которая стоит перед воспринимающим субъектом, мы меняем контекст ситуации. Бергсону приходится прибегнуть к языку целеполагания, и для объяснения познавательного механизма он все-таки привлекает установку на познание. Чистое восприятие имеет место как часть естественного хода вещей, а вот его завершение есть нечто, что оказывается нужным - кому? телу? организму? субъекту? Получается так, что по какой-то причине его следует завершить, причем завершить определенным способом, и этот заключительный этап кем-то востребован. Трудно избавиться от впечатления, что в этом месте разные части концепции перестают согласовываться между собой.
  
   Протяженность ощущений
  
   Чтобы приблизиться к идее протяженности ощущений, Бергсон проводит сопоставление впечатлений, которые возникают при посредстве органов чувств и впечатлений совершенно другого плана - от разнообразных телесных раздражений, таких, как болевые ощущения. Для него представляют интерес следующие два обстоятельства. Во-первых, эти раздражения демонстрируют определенную степень протяженности, смутно осознаваемую, но обычно игнорируемую сознанием, поскольку оно приучилось видеть в них идеальные непротяженные состояния, хотя у них есть своя локализация. Во-вторых, совершенно очевидно, что эти возбуждения принадлежат нам и сознание не проецирует их вовне. И все же нет сомнения в том, что и внешние впечатления, и эти раздражения - разные формы одного и того же явления. Разница, которую мы замечаем между ними, возникает из-за различия в том, как вызывается это явление в каждом случае и в чем заключается реакция тела. "Не бывает такого восприятия, которое не могло бы, по мере усиления воздействия вещи на наше тело, превратиться в раздражение и, в частности, в боль". При этом протяженность одного оказывается вполне естественным продолжением протяженности другого.
  
   Говоря о протяженности раздражения, следует иметь в виду два разных плана - физический и ментальный. С одной стороны, раздражение, как физическое состояние воспринимающего тела, безусловно есть протяженный феномен: оно распространяется по некоторому участку тела, а вовлеченные в него органы, в первую очередь нервные окончания - отнюдь не точечные объекты. Но не этот план нас интересует, а, скорее, осознаваемая сторона явления. Осознание раздражения происходит таким образом, что, в первую очередь, мы отдаем себе отчет в его цельности и нераздельности как специфического переживания, и это единство суть одна из его важнейших черт. Но в то же время в своем представлении мы способны локализовать его, то есть найти ему место в своей ментальной схеме тела. А вот если вообразить, что это переживаемое и осознаваемое раздражение само распадается на четко различимые элементы, каждое из которых переживается независимо от других, то речь не шла бы о применении к ним общего слова, так как в этом явлении уже ничто не принуждало бы к такому объединению.
  
   Боль и восприятие
  
   Чтобы объяснить боль, Бергсон приводит следующее рассуждение. Боль возникает в нервных волокнах - тех специализированных участках тела, которые отказались от самостоятельной реакции на воздействие и стали частью общего механизма по формированию реакции живого организма в целом. Таким образом, если интенсивность воздействие становится достаточно большой, то именно в этом органе создается усилие для непосредственной реакции. В простейшем одноклеточном организме это усилие было бы достаточным для восстановления статус-кво системы и отведения угрозы ее существованию, здесь же оно не имеет никакого полезного для себя результата. Поэтому внешнее воздействие, вместо того чтобы отразиться - и превратиться в восприятие, - "застревает" в теле и абсорбируется. "Можно метафорически сказать, что если восприятие измеряет способность тела отражать, то раздражимость есть мера способности поглощать".
  
   Соответствие между раздражимостью и болевой чувствительностью, с одной стороны, и восприятием, с другой, позволяет взаимно объяснить и то и другое. Восприятие возникает при виртуальном действии, когда тело имеет дело с удаленным источником, не требующем реакции; потенциальное действие тела проецируется в сам объект - возникает восприятие. Если же действие более не откладывается, то реакция должна быть немедленной, и действие локализуется в самом теле, в котором и возникает чувство боли. Эту разницу мы обнаруживаем также и в том, что в обыденном представлении эти состояния по-разному зависят от нашего тела: "...весь объем воспринятых образов продолжает существовать, даже если наше тело исчезнет, тогда как мы не можем уничтожить наше тело без того, чтобы не исчезли наши ощущения".
  
   Сравнивая эти две формы реакции, Бергсон настаивает на том, что восприятие невозможно построить исходя из элементарных ощущений и раздражений, как это иногда предлагается, поскольку в этих простых формах нет упорядоченности и внутренней связи, необходимой для единства восприятия. Совсем другое дело, если исходить из действия тела, а также располагать полным объемом образов, имеющихся в мире. В этом случае "сконструировать" восприятие возможно на основе той малой части образов, которые тело выделяет избирательно, хотя и ненамеренно, в своих центрах неопределенности в момент, когда возникают виртуальные движения. А ощущения лишь примешиваются к восприятию, когда наше тело проецируется в другие тела.
  
   Таким образом, с уменьшением расстояния виртуальное действие переходит в реальное. И, одновременно, становится болью, которая маркирует реальное, но невыполнимое действие: "...действительное усилие пораженного участка, стремящееся восстановить порядок вещей, усилие локальное, изолированное и, тем самым, обреченное на неудачу в организме, способном лишь на совместное действие".
  
   Обратим внимание на следующее обстоятельство. Тело функционирует коллективно, его части реагируют на внешние воздействия согласованным образом. Однако пока мы обсуждаем рождение восприятия, эта коллективная согласованность остается, до известной степени, скрытой, она не востребована; ее как бы нет вовсе. Разумеется, механизмы телесной реакции, которые приводят к возникновению восприятия, тоже работают когерентно. Но эта корреляция присутствует где-то "за кадром" концепции. А вот болевая реакция находит свое объяснение только с прямым указанием на коллективный характер работы всего организма и позволяет ему выявиться.
  
   Вообще говоря, раздражение, да и любое эмоционально окрашенное состояние вообще, имеет в себе нечто активное, нечто положительное, тогда как элементы восприятия индифферентны нам.
  
   Однако остается определенная трудность в связи с ощущением боли и другими формами осознаваемых раздражений. А именно, эти раздражения, эти темные неясные ощущения присутствуют, тем не менее, в нашем сознании наряду с ощущениями от органов чувств. Разумеется, нельзя сказать, что эти раздражения - необходимая часть картины мира, которая возникает в восприятии, и без них в ней бы были какие-то лакуны, недостающие связи или несоответствия. В этом смысле они постигаются независимо от восприятия внешнего мира. И тем не менее, в сознании они не являются изолированными от внешних чувств. Откуда возникает цельность, которая их связывает вместе? Бергсон показывает, что между ними есть родство, что они явления одной природы и их различие - от различия в условиях их возникновения. Но боль не есть образ, отраженный и выделенный телом, каковыми являются восприятия внешних вещей; он не может иметь равный статус вместе с этими восприятиями, и болевое ощущение не должно было бы присутствовать в сознании среди внешних восприятий.
  
   Возможно, такая постановка вопроса не является оправданной. Одновременное осознание и внешнего мира, и внутренних раздражений собственного тела есть именно осознание. Таким образом, это единство более высокого уровня, чем чистое восприятие. На уровне же самих восприятий никакой связи нет, поскольку чистое восприятие, попросту говоря "не в курсе" каких бы то ни было раздражений тела.
  
   К вопросу о боли, по-видимому, сводится проблема сущности остаточного изображения - того смутного или отчетливого зрительного впечатления, которое держится на сетчатке некоторое время после того, как действие раздражающего стимула прекращается. Крери, обсуждая цветовую теорию Гете и его концепцию "объективного" восприятия, пишет: "...вывод на первый план послеобраза позволил отрезать мысль о чувственном восприятии от какой бы то ни было необходимой связи с внешним референтом. Послеобраз - присутствие ощущения, когда отсутствует стимул, - и его последующие изменения стали теоретическим и эмпирическим доказательством автономного видения - оптического опыта, который осуществлен субъектом и в субъекте" [64]. Хотя световой источник может быть удален, интенсивность света способна оказаться достаточно большой, чтобы произвести на сетчатку непосредственное действие, сравнимое с ожогом, и потребовать немедленной реакции тела.
  

Отступление N 5

   Пространственные отношения. Независимость объектов
  
   Объясняя возникновение порядка в ощущениях, Бергсон исходит из того, что протяженность есть реальное качество самих вещей, а не только лишь пространственная рамка или удобная схема, которую интеллект применяет направо и налево, стремясь организовать свой чувственный опыт. Кроме этого, он предполагает, что в реальном мире еще до всякого восприятия образы уже скоординированы между собой, и эта организация есть основа воспринимаемой (и реконструируемой) цельности внешних предметов. К обоим положениям Бергсон обращается как к фактам, которые разумеются сами собой.
  
   Таким образом, он не является сторонником идеи, что пространственные отношения есть исключительно субъективный продукт. Его возражение носит общий характер, а именно - непонятно, непостижимо, как и по какому праву происходит локализация точек в воспринимаемых образах, как и почему то или иное ощущение приписано тому или иному месту в пространстве? Поэтому сами ощущения имеют что-то от протяжения.
  
   Но прежде чем принимать его идеи или отвергать их, рассмотрим такую возможность: допустим, что данные ощущений все же содержат латентно определенный порядок, даже если сами ощущения не имеют протяженного характера, и пусть этот порядок не связан исключительно с характеристиками вещей и не сводится к ним полностью. И вот если этот порядок каким-то образом вычленить и удержать как некий осадок, как устойчивый инвариант, остающийся неизменным при непрерывном изменении общей картины, воспринимаемой субъектом, и затем мысленно отделить его от остальной части данных, то может оказаться, что именно он способен, в конечном счете, консолидироваться в пространственные отношения. Эти отношения могли бы далее составить относительно независимую часть данных, тогда как все остальное, за вычетом этого "осадка", уже можно было бы отнести к собственно качествам и характеристикам объектов, а также к иным, непространственным формам отношений. Возможна ли в принципе такая процедура динамической сепарации - сказать трудно, но, насколько нам известно, ее принципы не являются чем-то новым в когнитивных науках.
  
   Пространственные отношения, вообще говоря, подразумевают несколько вещей. Во-первых, возможность рассматривать разные объекты как самостоятельные и не зависимые друг от друга. Во-вторых, объекты должны быть готовы взаимодействовать между собой - идет ли речь о близкодействии и толчке, или о дальнодействии, посредством силового поля или обмена частицами. Надо иметь в виду, что в некотором смысле эти два пункта исключают друг друга или, по крайней мере, друг другу противостоят, поскольку способность воспринимать воздействие уже представляет собой известное ограничение независимости и самостоятельности. С другой стороны, существование объекта, полагаемое в первом пункте, висит в воздухе, пока оно не окажется ограниченным вторым пунктом, так как этим ограничением объект покупает возможность проявить свое существование. На практике это противоречие до определенной степени разрешается (или затушевывается) тем, что взаимодействие контролируют и регулируют разнообразные свойства и характеристики - масса, заряд, объем, геометрическая форма. Все они приписываются объекту, но делается это чисто внешне, в произвольном порядке и не несет обязательности: частица, например, может иметь массу, а может и не иметь. Пространственные отношения оказываются частью этой процедуры, и главной ее чертой является внешнеположенность. Произвольный характер действия привел к тому, что концепция Канта - пространство есть форма организации опыта, присущая исключительно рассудку - представилась вполне основательной и была принята весьма широко.
  
   Вопрос о протяженности не всегда четко оговаривается в философской литературе. Зачастую протяженность и существование в пространстве приравнивается к объективному существованию: к примеру Лаулор в своем замечательном исследовании утверждает: "...протяженность... означает объективность. Вещи, которые находятся вовне, обладают порядком, который не зависит от нашего восприятия; порядок нашего восприятия зависит, фактически, от протяженности" [65]. Речь не идет, конечно, о неистинности подобных заявлений, но лишь о том, что они не очевидны сами по себе, и требуется доказательство или демонстрация, чтобы их обосновать. Собственно, об этом здесь и говорится, а именно, что протяженность есть, в первую очередь, взаимная независимость, отчужденность, самостоятельность вещей, и затем уже независимость от нашей мысли. Последнее же обстоятельство есть не столько факт, сколько, в некотором роде, договоренность, которая приобретает смысл по мере того, как в нашей концептуализации мира мы приобретаем право говорить о личностях и пользоваться языком отношений лиц. В определенной степени, проблема выходит за рамки онтологии и начинает проникать в сферу этики, трактуемой, разумеется, в расширительном смысле. Однако этот выход мы обсуждать в данном исследовании не будем.
  
   Чтобы объявить какой-то объект самостоятельным и декларировать его независимость, требуются определенные основания, иначе речь окажется бессодержательной. Самое главное, по-видимому, здесь в том, что объект обязан иметь известные качества и силы, что у него должна быть способность проводить собственный курс действий, задаваемый своими внутренними параметрами, а не только послушно следовать за внешними влияниями, которые готовы стереть его индивидуальность и властны сделать это. За всем этим имеется определенная логика, идущая, скорее всего, от архаического мышления, охотно усматривающего замысел или приписывающее намерения любому значимому явлению. В своей развитой форме эта логика ведет к принципу, согласно которому именно обладание своими силами и есть основа самостоятельности объекта. Эта связь с архаическими анималистическими представлениями отнюдь не просто сопоставление сходных явлений - это генетическое родство. Мы уже не смотрим на вещи как на одушевленные силы, и эта вездесущая субъектность должна была бы рассеяться бесследно, по мере развития рационального взгляда на мир. Но все не так просто, и этот последний остаток субъектности задержался, и вместо того чтобы исчезнуть, превратился в своеобразный цемент, которым наш интеллект скрепил воспринимаемую реальность и построил из ее субстанции устойчивые объекты, удерживающие в себе центры сил и контролирующие их приложение. Мы уже думать забыли об одушевленности мира, но неосознанно держимся за эту ее тень, без которой наша картина мира сразу же развалится.
  
   Впрочем, в той степени, в которой это касается образования концепции пространства, обязательность принципа, согласно которому самостоятельны предмет должен обладать своими силами, может показаться неочевидной. Для интеллекта, который организует пространственное восприятие, уже достаточно просто объявить объект независимым, не ища оснований этой независимости, и ее причина будет оставаться неопределенной, открытой, отложенной и даже просто гипотетической. Начиная с некоторого момента, мышление способно манипулировать независимыми единицами, не задавая себе вопрос, почему они считаются таковыми.
  
   Вопрос о зависимости и самостоятельности противоречив, его невозможно разрешить в принципе. Ни одна система не может вращаться в собственной сфере без взаимодействия с другими. Но любое взаимодействие приводит к дилемме - кому принадлежат результаты взаимодействия, его эффекты, следствия? Кто "ответственен" за него, и кто в нем зависимый "субъект"? Приливы на море - это часть жизни независимой системы "Земля", которая лишь по-своему реагирует на произвольные внешние воздействия, или это часть жизни системы "Солнце", идущая по своим собственным законам, феномен, лишь по видимости привязываемый к Земле, чья эфемерная, ничем не подтвержденная индивидуальность только игрушка в руках могущественного господина? Произвольность в выборе того, кто в наших глазах обладает самостоятельностью, не мешает вполне эффективно пользоваться этой неопределенной абстракцией. Проблема решается весьма прагматично. В иных случаях однажды выбранный и зафиксированный расклад ответственности, определивший объекты в данной системе, может долгое время сохраняться, тогда как роль внутренних и внешних факторов в жизни каждого из них может меняться весьма динамично. Ричард Докинз в "Эгоистичном гене" [66] обосновывает точку зрения, согласно которой индивидуум не является центральной биологической единицей: он всего лишь форма существования прогрессирующего гена, и вот уж этот последний и есть главный актер драмы. Или, скажем, симбиоз между сложным живым организмом и его микрофлорой - мириадами бактерий в его теле - также заставляет отказаться от жесткого представления об индивидууме как о самостоятельном объекте.
  
   Но независимость, которая на проверку оказывается таким неопределенным понятием, вещь совершенно необходимая для того, чтобы установить пространственные отношения. Эти отношения нуждаются в индивидуальностях, четко отделенных друг от друга. С одной стороны, они маркируют пространство, задавая в нем необходимую разметку, поэтому отдельные точки должны быть действительно отдельными, без того, чтобы растворяться друг в друге, смешиваться между собой, исчезать или появляться непредсказуемым образом. С другой стороны, через пространство и его характеристики - метрику и топологию - формализуется весь комплекс внешних воздействий на объекты - механических, физических и других, и когда это удается сделать, то задним числом подтверждается самостоятельность выбранных единиц. Действительно, поскольку пространственные отношения с самого начала, по замыслу, есть нечто внешнее по отношению к внутренней жизни объекта, то все законы взаимодействия, выражающиеся через характеристики этих отношений - расстояние, скорость, угол и тому подобное - становятся законами именно внешнего воздействия, которое уже можно не смешивать с внутренними процессами, подтвердив, таким образом, корректность выбора независимой системы - индивидуальной точки в пространстве.
  
   Произвол и неопределенность, которые содержатся в самом понятии независимости и которые никуда не исчезают и ничем не компенсируются или нейтрализуются, тем не менее, не становятся помехой для кристаллизации концепции пространства, самой по себе необычайно важной и плодотворной. Успех был обеспечен тем, что, несмотря на такую шаткую базу, формирующаяся концепция соответствовала, в известной степени, той реальности, с которой имела дела наша практика. Реальная протяженность каким-то образом проецируется в это пространство.
  
   Эта корреляция отнюдь не очевидна. Мы имеем в нашем распоряжении органы чувств - слух, обоняние, вкус - чья информация структурируется совершенно по-иному, без возникновения метрического пространства. Этот пункт, кстати, послужил поводом для резкой критики, которую Бертран Рассел высказал в отношении бергсоновской философии: "...должны ли мы принимать бергсоновское заявление, что любая множественность различенных единиц подразумевает пространство?.. Не существует логической необходимости располагать удары часов в воображаемом пространстве: большинство людей, я полагаю, считают их безо всякого пространственного дополнения. Так что никаких доводов не приводит Бергсон для своего взгляда о необходимости пространства" [67]. Этот вопрос требует, по-видимому, дополнительной проработки, с учетом того, что понимание места геометрии в математических конструкциях и ее собственной структуры существенно углубилось по сравнению с тем, каким оно было на момент написания книги Бергсоном.
  
   Воспринимаемые звуки таковы, что они существуют в определенном интервале времени, и мы в принципе не можем их локализовать - мгновенный срез звука есть полная бессмыслица. Звуки не обладают такой характеристикой, как объектность - они не указывают на что-либо длящееся, которое превосходило бы своей длительностью время существования отдельного звукового феномена: звук начинается, затем прекращаются, а то, что зазвучит потом, будет уже другим явлением. Совсем не то происходит в зрительном поле - беспрестанно меняются краски, формы, линии, освещение, но мы способны во всей этой игре постоянно держать во внимании - и видеть - стол, лампу, дверь, луну и тому подобное. Звуки индивидуальны индивидуальностью отдельного феномена, события, но у них нет независимости, которая имеется у объекта. Они способны перекрываться, накладываться, сочетаться, и в этих феноменах нет никакой скрытой логики, позволяющей расставить отдельные независимые и самостоятельные объекты внутри объема вмещающего их пространства или иного математического многообразия. Здесь можно возразить, вспомнив тот очевидный факт, что мы пользуемся звуками для ориентации в пространстве, а слепые вполне способны выработать пространственные представления. Но в данном случае речь идет о том, что слух участвует, но не ведет выработку этих представлений, и звуковые явления лишь подходящим способом интерпретируются и увязываются с другими ощущениями - зрительными, осязательными, моторными и вестибулярными.
  
   Та поляризация, которая имеет место в потоке нашего восприятия и которая завершается выделением объектов как независимых единиц и установлением пространственных отношений, такова, что какими бы реальными эти отношения ни представлялись, они никак не связаны с самими объектами и есть для них обстоятельство совершенно постороннее, случайное, привходящее. Разумеется, мы так не думаем, мы так не желаем думать - что пространство есть нечто постороннее самим вещам. Однако именно так распоряжается пространственная схема нашего восприятия, именно таков ход наших суждений касательно пространственных связей - мы их отчуждаем от самих предметов. В своем представлении мы сами нагрузили объекты всем тем, что является существенным для их бытия, поскольку именно все, чем они нагружены, должно быть основой их самостоятельности. За бортом остались только несущественные детали, непринципиальные факторы, случайные обстоятельства. До известной степени, утеряна также связанность всех явлений в единое целое. И получается так, что эту связь мы уже конструируем сами, а пространственные отношения, которые ее частично заменяют или представляют, по видимости постигаются нашим восприятием. Тем не менее, именно восприятие впервые фактически вытаскивает их на свет и, тем самым, как бы дает им жизнь. До сих пор же они существовали лишь потенциально и не были реализованы, как таковые, ни в одном природном факте или явлении. Вглядываясь в то, как эти пространственные связи возникают в нашем восприятии, можно сказать, что сознание не столько констатирует в них наблюдаемый факт, который природа с необходимостью навязывает ему, а скорее его декларирует, постулирует. Их возникновение оборачивается декларацией, идущей исключительно от нашего сознания, оно суть акт нашей воли, не несущий в себе никакого объективного содержания. Повторим еще раз - таков лишь ход мысли, который навязывается нашими стереотипами постижения протяженности. При этом реальность протяженности этим ходом никоим образом не отнимается и не отменяется, она просто ускользает в процессе формирования пространственных представлений.
  
   На самом деле физическая наука подходит к вопросу весьма прагматически, и ограниченность схемы пространственных отношений нисколько не мешает, а часто и вынуждает выходить за ее рамки. Здесь можно наблюдать две тенденции. С одной стороны, классическая физика, а вслед за ней и современная, стремятся максимально полно провести редукционистскую программу, которая сводит все процессы к полевому взаимодействию точечных бесструктурных частиц. Программа, которая была в полной мере реализована в теории тяготения и механике Ньютона, и вслед за ними - в классической электродинамике Фарадея и Максвелла. С другой стороны, параллельно развивались иные концепции - в термодинамике, в физике сплошных сред, в гидродинамике. Главной их особенностью было то, что они обращались к нелокализованным - и не локализуемым - структурам или образованиям, в частности, к волновым представлениям. Разумеется, без использования классического пространства и линейного времени, которые создают необходимый фон, эти представления также не могли получить исчерпывающего математического описания, и редукция была в полной мере обращена и на эти концепции. При редукционистском подходе в его самой радикальной форме все наблюдаемые физические изменения сводятся к взаимному перемещению частиц, которые сами по себе остаются в ходе процесса неизменными; все происходящее не оказывает на них никакого влияния, и они остаются безразличны, "слепы" и "глухи" ко всем наступающим событиям. Эта схема последовательно применяется ко всем макроскопическим явлениям, будет ли это деформация упругой пластины, рассеяние тепла в газе или прохождение звуковой волны. Сплошная среда, наблюдаемый континуум разбивается - в теории - на бесконечно малые объемы, которые принимают роль микроскопических частиц, не имеющих размера, после чего воспроизводится механическая схема. Скажем, движение волны - явление, которое нелегко укладывается в пространственный стереотип, потому что его невозможно локализовать ни во времени, ни в пространстве, тем не менее, вполне исчерпывающим образом описывается как механическое движение отдельных, замкнутых на себя атомоподобных элементов.
  
   Однако если наблюдатель "оседлает" частицу, то никакой волны он не увидит. Волновой процесс, конечно, будет иметь место, но чтобы его увидеть, нужно, во-первых, запомнить предыдущие состояния частицы - а она сама их уже забыла, во-вторых, осмотреться по сторонам и проследить за поведением соседей - и это дело частица тоже совершенно упустила. В совершающемся процессе распространения волны нет ничего, чтобы могло бы эту волну выявить как таковую, сами же частицы среды для этого совершенно не готовы. Наблюдатель должен сделать нечто большее, чем делают частицы среды, чтобы дать волне проявиться - хотя бы в собственном восприятии.
  
   Если обратиться к другим областям физики, то и там можно обнаружить сходную картину. Когда происходит передача тепла от горячих участков тела к холодным, то молекулы, совершающие тепловое движение, "не в курсе" происходящего и не знают, чем они занимаются - в законах их текущего движения нет никакой информации о ходе процесса в целом, поскольку он на них вообще не влияет; вдобавок к этому, молекулы не помнят историю своего участия в нем.
  
   Такое положение дел нас должно подводить к выводу, что присутствие наблюдателя здесь необходимо: он должен свести воедино разрозненные и чуждые друг другу атомарные элементы, а затем воссоздать целостную картину и ее наиболее "отчужденный", внеположенный аспект - пространство. Однако такой оборот вряд ли может считаться приемлемым или удовлетворительным. Во-первых, субъект приобретает особую власть создавать некоторую независимую реальность, хотя бы она и была идеальной, виртуальной или еще какой-нибудь, безнадежно затерянной в глубинах его внутреннего мира и недоступной никому, кроме него самого. Во-вторых, объекты мира, оставаясь независимыми атомами, теряют вообще всякую связь между собой и, собственно говоря, саму возможность проявить свое существование. Удалив пространство из схемы мира, мы разваливаем всю картину, и уже вообще ничего не остается, кроме бессодержательного набора слов.
  
   Бергсон, как мы уже сказали, вовсе не склонялся к тому, чтобы считать пространство субъективной формой. У него речь шла, скорее, о том, что надо понять, вследствие каких операций нашего интеллекта реальная протяженность приобретает вид пространства. Протяженность раздражений, очевидно, не относится к этой формальной внеположенности геометрического пространства, и ее схематический характер ничего не дает для понимания протяженности, которую имеет в виду Бергсон. Действительно, если пространственные отношения в том виде, в каком наше сознание их постигает, не извлекаются из опыта, а лишь, в известной степени, постулируются, потому что интеллект их предписывает опыту, то объявить раздражимость пространственно протяженной, значит, в сущности, ничего не сказать. Понятие протяженности, использованное в таком контексте, не несет никакого содержания. Речь же идет о том, что та форма протяженности - геометрическое евклидово пространство - которую мы видим в реальном мире и к которой наш опыт беспрестанно нас подводит, внутренне противоречива, и реальный мир, может статься, совсем ей не подчиняется и в нее не "укладывается". С другой стороны, этот мир должен обладать некоей протяженностью, гетерогенностью, неоднородностью, которая только в крайней точке схематизации становится идеальной атомарностью. Вот эти два обстоятельства и следует как-то согласовать.
  
   Конечно, первое обстоятельство является достаточно умозрительным, а выражаемое в нем сомнение - слишком радикальным. Поскольку есть и третье обстоятельство - успешность и эффективность всей нашей техники, основанной на концепции метрического пространства - евклидовой геометрии, и ее обобщении - римановой геометрии. Если бы реальный мир и в самом деле не "укладывался" в эти рамки, то было бы трудно объяснить, как удается достигнуть такого успеха и такой точности на самых разных масштабах - в космической навигации, в определении положения небесных тел, в управлении транспортными средствами на расстоянии, в сканировании земного рельефа, в микротехнологиях или в лабораторных экспериментах, связанных с изучением микромира.
  
   Можно было бы, конечно, попробовать разрешить концептуальные противоречия, отказавшись от понятия объекта в пространстве, и положить, не стремясь быть слишком определенным, что самостоятельные единицы - но отнюдь не отчетливые объекты - присутствуют на разных участках пространства, деля их с другими такими же единицами, по аналогии с взаимопроникновением волн. Разумеется, попытка представить себе протяженность в таком виде уже содержит в себе зерно конфликта, так как все равно она обращается к тому же самому привычному для нас метрическому пространству. Однако этим приходится ограничиваться, лишь указывая на специфику протяженности. Возможно, если вернуться по той траектории, которую проходят наше восприятие и сознание, чтобы выработать привычное представление о пространстве, то удалось бы выявить структуру протяженности, но мы не умеем это делать. И в любом случае решать эту задачу чисто умозрительными средствами нет никакого смысла: прогресс здесь будет иметь место только одновременно с прогрессом в понимании физического существа дела.

Окончание отступления N 5

   Современные прочтения Бергсона: Стивен Робинс
  
   Теория восприятия Бергсона постепенно сошла со сцены, и ее практически забыли. Она "...считалась глубокой, по сути, слишком глубокой, поскольку даже ее сторонники соглашались с тем, что она темна. Сегодня в литературе, посвященной проблемам сознания, памяти и восприятия, забвение, за очень редкими случайными исключениями, практически полное,"- пишет Робинс [68]. Тем не менее, он находит, что можно предложить, исходя из концепции Бергсона, новые подходы к целому ряду актуальных вопросов; особенно плодотворной он полагает мысль сочетать ее с идеями Гибсона - одного из известных современных авторитетов в этой области. Во-первых, теория Бергсона может служить "...естественной рамкой, в которую впишется Гибсон и его концепция прямого восприятия" [69]. Во-вторых, Бергсон нуждался в ряде механизмов, весьма туманно их описывая, и вот в основу их работы могла бы лечь предложенная Гибсоном идея динамического резонанса. В своих исследованиях Гибсон рассматривал мозг как динамическую систему, которая способна входить в резонанс с определенными внешними воздействиями; есть известная цикличность в его функционировании: он проходит ряд итераций и последовательно приспосабливается к принимаемой информации. "...Инварианты, на которые мозг реагирует, и в особенности те инварианты, для определения которых требуется время, например центр оптического расхождения в подвижном поле, не могут передаваться по нервным волокнам в качестве блоков или в виде битов информации" [71]. Последнее соображение представляется очень важным для понимания того, как возникает единство в потоке восприятия, поскольку оно накладывает серьезные ограничения на использование в теории восприятия статичных или артикулированных структур.
  
   В другом месте Робинс пишет, что концепция восприятия Бергсона "...может быть сформулирована в современных терминах так, что мозг есть основа для некоторой модулированной волны в голографическом поле, которая продуцирует вынесенное изображение мира, где субъект и предмет дифференцируются не в пространственном, а во временнóм плане" [72]. Беря за основу эту идею, Робинс разрабатывает далее собственную голографическую модель восприятия. Речь не идет о буквальном обращении к физическому феномену, лежащему в основе оптической голографии, а лишь об использовании принципа, на котором она работает. Разумеется, это только схема, черновой набросок, и "...для нейрофизиологии найдется еще много работы. Но уже позволительно утверждать, что можно сделать достаточно детальной модель Бергсона, если ее обновить с учетом современного прогресса науки с целью придать форму динамическому механизму" [73]. Трудно отрицать, что голографическая модель и в самом деле схватывает ряд особенностей бергсоновской концепции восприятия, часть из которых в этой модели даны естественным путем, например селективность, которую проявляет мозг, или внешняя вынесенность образа. Или, скажем, то, что "...в голограмме... информация о любой точке объекта распределена повсюду, и, наоборот, в любой точке голограммы можно найти информацию обо всем объекте в целом" [74].
  
   Здесь нет места для серьезного обсуждения или критики голографической модели Робинса, поэтому ограничимся лишь несколькими соображениями. В самом деле, эта модель позволяет объяснить возникновение трехмерного образа - присутствия внешнего мира "там", вне нас. Однако есть аспект данной проблемы, который остается в ней нерешенным. Речь идет о том, что и сам внешний мир, и его трехмерный образ остаются разрозненными собраниями отдельных независимых элементов, в то время как для нашего восприятия характерна цельность и единство, в котором все увязано со всем. Кант называл это единством апперцепции [75]. Автомобиль "Пежо" белого цвета, который находится здесь прямо перед нами, есть не просто собрание отдельных белых точек и гул работающего механизма, но также и целостный объект, обладающий для нас известной структурой, геометрической формой, внутренним пространством, у которого есть самые разнообразные отношения со всеми предметами в поле нашего восприятия. Возьмем самое простое - его белый цвет. Это тот же самый белый цвет, что и у электрического чайника, что белый цвет потолка или оконной рамы, и это цветовое соответствие устанавливает связь, устанавливает определенное тождество нетождественных объектов. Или, например, дверца "Пежо" - ведь в моем представлении она "знает", что она часть автомобиля, а также "в курсе", что чуть дальше - капот и лобовое стекло. Здесь, конечно, может возникнуть вопрос: пока мы говорим о чистом восприятии, в том смысле, который подразумевал Бергсон, имеем ли мы право обращаться к этой цельности? Ведь это требование - объяснить происхождение корреляции между отдельными элементами - выдвигается слишком рано. Согласно Бергсону, наше чистое восприятие вынесено во внешний мир, в собственную жизнь материи, у которой цельность отсутствует, или точнее - она принадлежит не ей. Говоря о материи, Бергсон неоднократно напоминал, что материя существует, непрерывно возобновляя текущий момент, без связи с прошлым, и во всем этом никакой интеграции не осуществляется. В противовес этому, цельность есть, скорее, продукт индивидуальной работы субъекта, следствие определенного угла зрения, выбранной перспективы - в самом широком смысле слова. Тело, реагируя на приходящее зрительное воздействие от окружающих предметов - дверцы автомобиля, чайника, окна, потолка и так далее, - в определенном смысле останавливает это воздействие. Оно его задерживает, фильтруя таким образом, что возвращенный сигнал в ходе этого процесса модулируется всеми другими текущими воздействиями (и следами прошлых воздействий), в силу чего отфильтрованный и возвращенный сигнал оказывается увязанным с целым рядом вещей, процессов и обстоятельств. В этом смысле цельность есть результат именно той селекции, которая и составляет, согласно концепции Бергсона, суть нашего восприятия.
  

СИНТЕЗ ВОСПРИЯТИЯ И ПАМЯТИ

  
   Весь предыдущий анализ был построен на воображаемом отделении чистого восприятия от участия памяти. Теперь следует восстановить единство этих двух составляющих реального процесса восприятия и объяснить его. Однако речь идет не только о восстановлении естественной связи, разделенной абстрагированием в мысленном опыте. Задача представляется очень трудной, потому что она запутывается в узел вместе с другими, не менее серьезными проблемами, которые имеет смысл озвучить заранее. Во-первых, память, как это представляется Бергсону, есть нечто независимое от материи и, будучи связана с духом, имеет совершенно другую природу. Эта сторона вопроса выходит далеко за рамки темы восприятия и требует внимательного рассмотрения и обсуждения. Во-вторых, поскольку природа памяти иная, чем у чистого восприятия, и она не есть нечто с ним однородное, то их синтез рискует оказаться лишь формальным сочетанием чуждых элементов. Это очень важный вопрос, поскольку, как это нетрудно предположить, для выполнения синтеза потребуется наложить определенные ограничения на независимость духа и материи, и решение этого вопроса будет иметь последствия также для решения более общих вопросов о связи духа и материи.
  
   Добавим еще следующее. Чистое восприятие подразумевает "математически точечное" тело, действующее в данное мгновение времени и только в нем. А вот реальное тело неизменно привязано к своим потребностям, и у реального восприятия есть и аффективность, и участие памяти, которая, в свою очередь, приносит с собой временнóй аспект. И то, и другое - аффективность и память - надо рассматривать как источники собственно субъективности, которой чистое восприятие лишено.
  
   Раздробленность чистого восприятия
  
   Начнем по порядку. Первое, что приходится отметить, размышляя над процессом восприятия и над тем, какое впечатление мы составляем о нем в своей рефлексии - это его непрерывность во времени: все воспринимаемое представляется нескончаемым потоком. Впечатление этой непрерывности кажется вполне достоверным, она не вызывает сомнений - что нельзя сказать о чистом восприятии и его дискретности, которые противоречат нашей непосредственной интуиции. Таким образом, если для чистого восприятия и в самом деле характерна известная дискретность, то сознание должно совершить определенную работу - заполнить лакуны, соединить раздробленные элементы. "...Роль нашего сознания в восприятии ограничивается связыванием посредством непрерывной нити памяти безостановочной серии мгновенных картин, которые принадлежат скорее вещам, чем нам". Однако заметим, что пока не обсуждается вопрос о какой-либо практической необходимости решения этой задачи, как скажем, если бы она была частью какого-то более широкого плана, нацеленного на удовлетворение определенной нужды живого организма. В том виде как оно сформулировано, из подобных нужд это требование никак не следует. Скорее его можно принять за проявление уже сложившейся привычки к такой непрерывности, привычки, которой мы все обладаем с глубокого детства или даже с рождения, и которая давно стала для нас необходимостью так, что мы даже не обсуждаем ее целесообразность. Но вот напрашивается другой вопрос - в чем заключается непрерывность, какова ее "материя"? Чистое восприятие имеет только то, что имеет - то есть это серия мгновенных картин, и сверх этого в нем нет ничего, что могло бы заполнить лакуны. Поэтому не от него следует ждать ответа. Эти вопросы пока остаются без обсуждения.
  
   Что же касается вопроса о том, почему целесообразно интегрировать текущее восприятие в цельную картину, хотя и в значительной степени сконструированную интеллектом, то можно предложить такое предварительное решение, которое использует традиционную палочку-выручалочку современного естествознания - потенциальные адаптационные преимущества. Дело в том, что цельность и интеграция упорядочивают опыт, его части становятся взаимно согласованными, они коррелируют во времени. В свою очередь, порядок подразумевает, что выбор образов восприятия, который осуществляют зоны неопределенности и нервной системы, и всего организма, далеко не произволен и предопределяется накопленным опытом. Задержка, неопределенность и предвосхищение не происходят случайно: они увязываются с историей, с теми следами прошлого, что оседают в памяти. В свою очередь, потребность в упорядоченности диктуется тем, что из бесчисленного множества потенциальных вариантов реакции живой организм должен выбрать самый эффективный ответ. Остается трудный вопрос - в чем заключается эффективность? Вряд ли мы можем удовлетворительно ответить на него. Однако с учетом сказанного мы можем утверждать, что та роль, которую станет играть сознание, коренится уже в самом понятии живого.
  
   Воспоминания и восприятие
  
   Все восприятие - то есть восприятие цельное, полное, интегральное - есть сплав его "чистой" составляющей и воспоминаний, и последние определенным образом модулируют выбор. При этом, согласно Бергсону, вклад чистого восприятия в этот реальный процесс оказывается весьма незначительным, и наше прошлое - в виде образов памяти - его фактически затопляет. Данный факт, по-видимому, вряд ли возможно проверить внутренней интроспекцией или анализом того, что нам дано непосредственно - опыт представляется нераздельным. Тем не менее, нетрудно представить, что в принятии решения предыдущий опыт может оказаться (и оказывается) более важным, чем детали текущей ситуации. И тогда можно сказать, что восприятие данного момента лишь инициирует воспоминания и, притягивая из памяти нужные образы, действует как спусковой крючок: его задача - "...вызвать воспоминание, материализовать его, сделать активным и, посредством этого, - действительным".
  
   Следует отметить, что Бергсон, говоря о памяти, использует выражение "выживание прошлых образов". Например, когда высказывает мысль, что прошлые образы при необходимости смешиваются или даже подменяют текущие восприятия. Случаев такого словоупотребления в его книге достаточно много. То есть эти прошлые образы выступают наряду с внешними образами и на равных с ними, отчего, вероятно, может возникнуть некоторое недоумение, поскольку понятие образа изначально вводилось так, что им обозначалась часть материальной реальности, имеющая определенный онтологический статус. Образы же памяти таким статусом не обладают, поэтому смысловое расширение, проведенное таким неявным образом, создает препятствие для понимания всей концепции. Трудно сказать, до какой степени необходимо это расширение для развития самой теории и может ли оно рассматриваться как всего лишь удобный оборот речи? Ниже мы станем обсуждать вопрос об актуальности образов памяти (Онтология образов памяти) и попытаемся, насколько возможно, разрешить эту трудность или хотя бы ее ослабить.
  
   Итак, вес памяти в общем процессе восприятия существенно превосходит вес чистого восприятия. Память в этом синтезе олицетворяет активность живого существа и выступает контрастом по сравнению чистым восприятием - практически пассивным и внеперсональным. Значение, которое Бергсон придает этому перевесу памяти, закономерно и соответствует логике всей доктрины - ведь в действиях живого существа она ищет целесообразности и заинтересованности. Три пункта, которые характеризуют всю схему в целом, Бергсон формулирует так:
   1) "...восприятие заканчивает тем, что оказывается не более чем поводом для воспоминания";
   2) "...степень реальности мы измеряем степенью полезности";
   3) "...мы заинтересованы в том, чтобы превратить эти непосредственные интуиции [чистого восприятия], которые, по существу, совпадают с самой реальностью, в простые символы реального".
   И если постепенно возвращать восприятию субъективность, которую у него мысленно отняли, то следует помнить, что в его ядре как неотъемлемая часть, как атрибут постоянно присутствует "...внеперсональный фон... который есть сама эта внешнеположенность".
  
   Но эта гетерогенная смесь чистого восприятия и памяти философами неизменно рассматривается как нечто однородное и простое, охватываемое одним единым понятием - восприятие. В результате такого смешения, игнорирующего принципиальные различия составных частей, о восприятии говорят как о чем-то сходном с образом памяти, "...как о внутреннем состоянии, как о простой модификации нашей личности".
  
   В этом месте Бергсон вновь обращается к одному из ключевых пунктов своей доктрины, а именно, что в любом анализе следует выявлять, как и на чем сказывается заинтересованность живого организма и исключительная направленность всей его деятельности на полезный результат. Так, например, в "Творческой эволюции" он пишет: "Четкие контуры, приписываемые нами какому-нибудь предмету и придающие ему индивидуальность, очерчивают лишь известного рода влияние, которое мы могли бы оказать на данную точку пространства: это план наших возможных действий, отражаемый, словно в зеркале, в наших глазах, когда мы замечаем поверхности и грани вещей" [76]. Восприятие обязано своим происхождением действию тела на внешние образы, и отрывать его от действия, придавать ему чисто созерцательный характер - значит делать необъяснимым: "Действительность нашего восприятия состоит, таким образом, в его активности, в движениях, которые его продолжают, но никак не в его интенсивности [по сравнению с воспоминанием]: прошлое не более чем идея, настоящее есть идея-движение". Однако разница между воспоминанием и восприятием именно в этом - воспоминание не действует, поэтому через него невозможно объяснить второе. Стоит забыть об этой разнице, и растворяется вообще какое-либо различие между ними, также как исчезает различие между прошлым и настоящим, между идеальным и реальным.
  
   Роль длительности и времени
  
   Мы уже выше привели мысль Бергсона: специфика духа лежит во временнóй области, а не пространственной. Он ее формулирует таким образом: "...вопросы касательно субъекта и объекта, их различия и единства, должны ставиться скорее в отношении времени, чем пространства". Чтобы дать более точную характеристику той роли, которую играет память, Бергсон обращается к специфически-временнóй категории - ритму, и с ее помощью получает возможность объяснить, как память конкретно и сознание вообще "вклиниваются" в невозмущенный поток чистого восприятия. Имеется определенный внутренний такт работы сознания, определенный ритм его жизни, циклов его работы. Этот такт позволяет, не меняя самой совокупности движений внешних образов, произвольным способом модулировать их выбор. Модуляция дает возможность выявиться качеству, которое остается лишь одной из сторон протяженного механического движения. С этой точки зрения воспринятые впечатления есть не более чем удержанные образы - Робинс удачно использует здесь сравнение со стробоскопическим эффектом - и сознание, проживая в своем ритме, в чем играет свою роль память, заставляет именно эти образы выделиться среди других. Сам Бергсон использует другое выражение - "...память конденсирует в них [в восприятиях] необозримое множество колебаний, которые нам представляются все вместе, хотя и последовательно".
  
   Здесь следует еще раз сказать о той роли динамических систем, которые, по словам Робинса, способны интегрировать различные масштабы [77]. Под интеграцией он имеет в виду ту конденсацию и сжатие материальных движений в ощущаемые качества, о которых вел речь Бергсон. Переводя идею Бергсона на язык современной науки, Робинс ставит вопрос о длительности настоящего, осознаваемого данным субъектом, в зависимость от внутреннего ритма его жизнедеятельности и его энергетического уровня [78]. Субъект, у кого этот уровень является высоким, будет идентифицировать свое настоящее с короткой последовательностью событий, а субъект с медленным ритмом, наоборот, возьмет в него большее число событий. Это сжатие или интеграция масштаба подразумевает возникновение определенного резонанса, определенной соразмерности между воспринимающей системой, то есть субъектом, и внешним материальным миром. Чтобы такой резонанс возникал, чтобы субъект располагал развитой системой ориентации во времени, его материальный субстрат должен обладать определенными характеристиками. Вопрос о резонансе нам представляется весьма перспективным, но на этом коротком замечании мы остановимся.
  
   Выделение чистого восприятия
  
   Поскольку реальное восприятие есть синтез внешних образов и воспоминаний, то, чтобы вернуться к феномену чистого восприятия и вычленить его роль, необходимо ощущаемые качества мысленно "...освободить от того особого ритма длительности, который характеризует наше сознание".
  
   Восприятия длятся, но, разбивая их мысленно на части и отделяя вклад памяти, можно, в принципе, выйти к чистому восприятию - рассеянным тут и там сотрясениям, - то есть выйти, собственно, к самой материи, такой, какая она есть. И если это удается, то в итоге окажется, что нет никакого несовпадения между субъектом и объектом, которое следовало бы преодолеть или объяснить. По существу, именно в "...протяженном восприятии субъект и объект оказываются соединенными, субъективный аспект восприятия заключается в сжатии, выполняемом памятью, объективная же реальность материи смешивается с многочисленными и последовательными колебаниями, на которые раскладывается внутри себя это восприятие".
  
   Робинс, обращаясь к своей модели голографического поля, дает такую интерпретацию разделения и синтеза объекта и субъекта: "...на нулевом уровне времени нет никакой дифференциации материального поля между ним самим и телом или объектом и субъектом. Давайте в этом поле рассмотрим наше тело и муху вне него. На нижнем (нулевом) уровне нет дифференциации - оба суть "фазы" этого поля. Проведем мысленный эксперимент, и пусть в нем динамика мозга будет определять масштаб времени, тогда муха постепенно преобразуется из ансамбля вибраций в неподвижное создание, в подобие цапли, в жужжащее существо нашего масштаба времени. Субъект отделяется от объекта" [79]. Таким образом, чистое восприятие располагается на границе, за которой исчезает субъект.
  
   Вывод, который здесь напрашивается, состоит в том, что обращением к протяженности проблема объяснения феномена восприятия не решается, и только с принятием во внимание длительности, времени начнется решение. Именно здесь и следует искать настоящую работу сознания.
  
   Память модулирует восприятие
  
   Резюмируя сказанное, можно утверждать, что вовсе не в создании виртуальных внутренних образов заключается роль памяти, хотя обычно именно это ей предписывается и на нее возлагается. Если бы все обстояло так, то было бы сведено на нет важное философское достижение, когда исчез барьер между внутренними образами восприятия и миром вещей и концепция внутреннего мира осталась не у дел. Память, как впрочем и сознание, не создает образы - это не ее задача, и она это делать попросту не может. Но она может влиять на зоны неопределенности, на их расположение, их активацию или исчезновение, короче - она может модулировать процесс восприятия. Как если бы человек держал в руках зеркало и наклонял бы его и так и сяк, ориентируясь на определенную цель или следуя какому-то плану. Не имея возможности самому создавать в нем отраженные образы, этот человек, тем не менее, своей активностью и своей способностью манипулировать вещами как бы приобретал власть над этими виртуальными образами. При этом вопрос - кому принадлежат эти образы? человеку? зеркалу? зрителю? - потерял бы смысл.
  
   Определенное экспериментальное подтверждение своей гипотезе - что память не складирует готовые образы - Бергсон находит в анализе ряда феноменов, к которому мы обратимся позже.
  
   Он предупреждает: в нашем восприятии не все - материя. Есть еще отбор, который совершает сознание в том потоке информации, в которое погружено физическое тело, оставляя только то, что его интересует. Но различия - только в степени, а не в происхождении. Материя "...не имеет, она не может содержать в себе неведомые достоинства". В свою очередь, "память, практически неотделимая от восприятия, внедряет прошлое в настоящее, сжимает, таким образом, в единой интуиции множество моментов длительности, и посредством этого, посредством своего двойного действия, становится причиной того, что мы воспринимаем материю в нас, тогда как по праву мы ее воспринимаем в ней".
  
   Тут, пожалуй, можно вернуться к вопросу, который мы подняли в главе о внеперсональности восприятия: почему мы говорим только о чистом восприятии человека и не рассматриваем те комплексы отраженных образов, которые создает вокруг себя любое тело - что мешает нам рассматривать этот "ореол" в качестве преддверия восприятия? Гипотеза Бергсона позволяет сформулировать такой ответ: помехой является отсутствие памяти, которая бы модулировала этот ореол и создавала бы в нем определенную организацию, согласованную с накопленным опытом. В отсутствии памяти чистое восприятие оставалось бы бессвязным и тут же рассеивалось бы без следа. О чем бы тут можно было отчитаться? У такого пред-восприятия не оказалось бы никакой специфики, которая позволила бы его выделить как особый факт.
  
   Независимость памяти
  
   Исходя из всего сказанного, Бергсон формулирует принцип независимости памяти, а вслед за ним - и духа от материи: "...так как чистое восприятие дает нам все или почти все самое существенное от материи, так как оставшееся приходит от памяти и добавляется к материи, необходимо, чтобы память была, в принципе, силой, абсолютно независимой от материи".
  
   Более того, он настаивает: "...если доказать, что процессы в мозге только в самой малой степени ответственны за память и являются скорее ее действием, чем причиной, а материя здесь, как и в остальном, лишь проводит действие, но не является субстратом знания, то тезис, который мы защищаем, подтвердится на самом неблагоприятном случае, и встает необходимость утвердить дух в качестве независимой реальности".
  
   Эти заявления философа имеют серьезное онтологическое значение. Нам приходится соприкасаться с ментальной сферой, с идеальными объектами, с духовными событиями в совершенно разных ситуациях. Духовное событие может быть вплавлено в материальный мир: полотно художника выполнено на холсте красками, и все воздействие, смысловое, эстетическое, эмоциональное осуществляется только через материальные элементы, и ни одной, даже мельчайшей детали не обходится без них. Эта опосредованность является, по существу, тотальной, ибо без материальных явлений идеальных бы попросту не существовало, и только первые дают возможность заметить вторые. Даже когда речь заходит о внутреннем мире посторонних людей, то и она явлена для нас посредством материальных событий. Исключением остается наша внутренняя жизнь. Мы имеем с ней дело так, будто идеальная сфера существует, но сама по себе, без опосредования материей, как бы в подвешенном состоянии. Материальность становится как бы ненужной, излишней для существования идеальных картин и событий, разнообразных эмоциональных состояний, переживаний или волевых усилий. Ни краски, ни холст не нужны для визуальной картины, и отдельные образы лишь выстраиваются определенным способом друг относительно друга.
  
   Означают ли постулаты Бергсона, что он полагает существование совершенно независимых духовных явлений, реализующихся самостоятельно и способных пребывать вне материальной жизни? Эту онтологическую проблему Бергсон не обсуждает в такой резко поставленной форме. Скорее, его интересует независимость и только независимость хода событий в духовной сфере от законов материальной жизни. В каком-то смысле он оставляет возможность для интерпретации как одним, так и другим способом. Это может означать, что духовное событие, ментальный процесс может быть опосредован материальными явлениями, однако смысловая составляющая этих событий и процессов не диктуются материальными законами. Материальный ход может определять рамки, в которых будет прочитываться то или иное событие, но не то, какой смысл мы усмотрим в нем.
  
   Когда Бергсон обсуждает механизмы ментальных явлений, большей частью он их увязывает с материальными движениями. Что касается памяти, то разные стороны ее работы по-разному укоренены в материальных событиях. Далее мы будем обсуждать детали его теории, а сейчас пока отметим, что существование чисто ментальных явлений он прямо не отрицает. Но принципиальным этот вопрос в его теории не является.
  
   Фундаментальное значение памяти в жизни сознания и ее особая роль в восприятии вынуждают проанализировать ее сущность и принцип работы, и Бергсон сначала выдвигает несколько гипотез.
  

ТЕЗИСЫ О ПАМЯТИ

  
   Прежде чем изложить его гипотезы, сделаем несколько замечаний общего характера. В философской концепции Бергсона память занимает ключевое место, существенным образом определяя жизнь духа и его взаимодействие с материей. Стоит заметить, что во время написания книги она находилась "...в самом сердце развития биологических и психологических наук, в период, который часто называют "золотой век памяти"" [80]. Разумеется, вряд ли кто станет отрицать, что такое исключительное положение принадлежит ей по праву, поскольку без памяти не будет субъективности, не будет субъектности и индивидуальности. Следовательно, какой бы ни была теория памяти - будет ли она обладать независимым характером, как ее видит Бергсон, или ей предпишут занять подчиненное положение в сравнении с материей - все это второстепенно рядом с ее решающей ролью в жизни сознания. Тем не менее, это фундаментальное значение памяти представляется еще более фундаментальным, чем может показаться из приведенных аргументов, и память, на наш взгляд, гораздо шире и глубже вовлечена в ход вещей.
  
   Тело проводит через себя, через свои нервные каналы, через свои органы разнообразные действия от окружения, с которым оно находится в непрерывном контакте. Среди образов этого окружения оно само не более чем образ. Память о прошлых действиях способна накапливаться в моторных системах, однако это будет только память о действиях или, точнее, память самих действий. Память же схваченных образов должна храниться отдельно. Эти соображения Бергсон фиксирует в своей первой гипотезе:
  
   "Прошлое сохраняется в двух различных формах: 1) в двигательных механизмах; 2) в независимых воспоминаниях".
  
   Моторная память извлекает прошлое действие автоматически и в тот момент, который определяется обстоятельствами. Или, другими словами, сами внешние обстоятельства вызывают надлежащее "воспоминание" моторной памяти. Результат этого извлечения будет вполне однозначным, его можно просчитать и даже, наверное, запрограммировать. В отличие от такого механического "воспоминания", дух действует иначе. Он словно подыскивает прошлые представления, чтобы затем их "протиснуть" между текущими восприятиями. Таким образом,
  
   "Распознавание присутствующего объекта происходит посредством двигательной реакции в том случае, когда оно исходит от самого предмета, и посредством представлений, когда оно исходит от субъекта".
  
   Третья гипотеза устанавливает связь между чистыми воспоминаниями и материей - живым организмом:
  
   "Мы переходим через неразличимые ступени от воспоминаний, расположенных вдоль оси времени, к движениям, которые вычерчивают нарождающееся или возможное действие в пространстве. Поражения мозга могут повлиять на эти движения, но не на воспоминания".
  
   Речь идет о том, что образы-воспоминания возведены в независимую от материи сущность, и теперь следует объяснить, как они оказывают влияние на реальные процессы в организме. Это неизбежная проблема, с которой сталкивается любая философская система, если она декларирует, что в мире существуют несколько субстанций и каждая из них самостоятельна и самодостаточна. Ведь все-таки эти субстанции должны соотноситься между собой, несмотря на то, что друг от друга они независимы. В противном случае концепция не будет иметь смысла. Третья гипотеза опирается на очень важную идею, которую Бергсон развивает позднее: тело есть точка, в которой прошлое продолжается в настоящее, где оно исчезает в текущем действии, рождающемся или только намечаемом. Более того, Бергсон уточняет, что механизмы мозга сами есть завершение, конечный пункт, которые эти воспоминания "запускают" в настоящее.
  
   Две формы памяти
  
   Опираясь на свои гипотезы, Бергсон начинает обсуждать две формы памяти, которые он открыл; это обсуждение заслуживает того, чтобы привести его основные пункты. В нашей речевой практике мы пользуемся одинаковыми выражениями для двух весьма различных явлений. К примеру, мы часто говорим, что текст, выученный наизусть, "лег в память" или "отложился в памяти". С другой же стороны, мы убеждены, что сцены заучивания - последовательные стадии нашей умственной работы - сами создали свой ряд образов, которые тоже остаются в нашей памяти, да собственно и есть сама память.
  
   До сих пор Бергсон нередко ссылался на практику, да и вообще на стереотипы обыденного мышления, которые, по его мнению, интуитивно верно постигают определенные отношения между явлениями и вещами, а значит, этими интуитивными стереотипами можно пользоваться как индикаторами и указателями. Однако когда речь зашла о памяти, философ решительно отошел от своего правила. С его точки зрения не вызывает сомнения, что речевая практика ошибается в отношении памяти, называя два разных явления одним словом, и ошибочность речевого стереотипа можно показать, если обе формы проанализировать вместе.
  
   Между двумя видами памяти существуют серьезные различия. Во-первых, механическое запоминание это память действий, тогда как образ-воспоминание есть представление. Во-вторых, интеллект постигает образ сразу, и для его запоминания повторять ту же ситуацию нет никакой необходимости, более того, такой повтор здесь совершенно неуместен, ведь суть образа - в его уникальности. Третье различие состоит в том, что память образов мгновенна и единомоментна, она дана сразу и целиком и не требует времени для своего воспроизведения в сознании. Механическая же память укрепляется через серию действий, и для этой серии нужен известный интервал времени. Наконец, память действий не обладает никакой индивидуальностью, ее суть заключается именно в возможности неограниченного повторения, и чем меньше будет отклонений от заданного образца, тем качественнее запоминание.
  
   Заученная привычка, в сущности, не является нашей памятью, она всегда дана в момент своей реализации в виде нашего настоящего и переживается нами именно как настоящее.
  
   Таким образом, "...можно представить существование двух видов памяти, теоретически независимых друг от друга". Память одного вида регистрирует поток образов, каждый из образов индивидуален, интерес организма в этой регистрации совсем не участвует, и никаких прямых целей для нее искать, по-видимому, и не следует. Но наше восприятие это также и рождающееся новое действие. Чтобы оно могло успешно реализоваться, наготове другая память - память действий, записанная в наших моторных механизмах. Как только от нас что-то требуется, эта память, неизменно ориентированная в будущее, рождает нужную реакцию. Никакие образы ушедшего времени для этого не нужны, поскольку в процессе участвуют только прошлые реакции, накопленные в нашем опыте, которые возникают в строгом порядке, систематизировано и скоординировано.
  
   Обе памяти участвуют в процессе распознавания, но каждая по-своему. Когда речь идет о механической памяти, то тут тело само подстраивается своими реакциями под текущее воздействие, и чем полнее соответствие, тем надежнее распознание. Распознавание такого рода образами не пользуется совсем, и вообще, оно суть не столько осознание, сколько переживание. Но кроме механического, есть еще и интеллектуальное распознавание, в котором образы памяти принимают участие. И чтобы воспользоваться памятью-образом, нужно уметь абстрагироваться от текущего действия и насущных нужд, с которыми оно связано.
  
   Остановимся на еще одной особенности этой памяти: "...необозримое количество наших воспоминаний относится к событиям и деталям нашей жизни, обладать определенной датой есть часть их сущности и, вследствие этого, никогда более не воспроизводиться". В отличие от образа, имеющего дату, заученный урок выпадает из хода времени. Я помню о факте заучивания урока, однако само это воспоминание есть результат работы другой памяти, не механической. По сути, мы отдаем себе отчет в работе механической памяти и вообще в ее существовании только в результате работы памяти воспоминаний. Механическая память - это, скорее, "...привычка, освещенная памятью, нежели сама память".
  
   Память образов и ее предназначение
  
   Вещи вокруг, которые с самого нашего рождения взаимодействуют с нами, постепенно формируют наши привычки, посредством которых мы осваиваемся с ними. Именно на это освоение нацелена нервная система живого организма. Какова же практическая нужда в памяти образов в контексте такого освоения? Ведь малейший несчастный случай или даже просто ослабление напряжения интеллекта, который контролирует приход образов из памяти, и вот они уже беспрепятственно наплывают и заполняют сознание, как это бывает во сне или когда дают свободу воображению. Они приходят и уходят по своей воле, и мы должны приложить специальное усилие, чтобы на какое-то время удержать в своем сознании нужный нам образ. И здесь следует иметь в виду, что память образов должна как-то контролироваться и в чем-то приносить пользу организму, независимо от того, как мы объясняем их происхождение, удержание и воспроизводство. Со своей стороны, Бергсон видит ее назначение единственно в том, что она "...способна ...показать образы того, что предшествовало или следовало за ситуациями, аналогичными текущей, с целью осветить выбор". Таким образом, механическая память, то есть автоматическая реакция на внешние импульсы "...должна безостановочно блокировать первую [память образов] или, в крайнем случае, пропускать от нее только то, что может с пользой осветить и дополнить текущее положение". Это единственная ситуация, когда память-образ подчиняется моторной памяти.
  
   Вопрос о том, что определяет отбор, кто задает его критерии, а также насколько уместно вообще говорить о критериях такого рода, остается у Бергсона открытым. Надо иметь в виду, что определение полезности предполагает интегральное, целостное представление о положении живого существа, о его жизненных целях и приоритетах. Причем этим представлением о самом себе он должен располагать сам, и память о собственной истории есть неотъемлемая часть этого представления. Поэтому, чтобы не втянуться в логический круг, который здесь намечается, эту фильтрацию полезных образов не следует понимать так, как если бы это была некоторая задача, которую решает определенная инстанция внутри интеллекта, внешняя по отношению к памяти.
  
   Опыты с памятью, которые обсуждает Бергсон, говорят о самом тесном взаимодействии этих форм памяти, когда одна из них служит в качестве поддержки другой. Память образов капризна, она не поддается концентрированному и сознательному усилию, и прежде чем искомый образ всплывет, сначала возникает ощущение ансамбля, из которого сознательное усилие ничего не способно извлечь. Требуется сымитировать спонтанность, чтобы добиться перехода в моторную память. Но анализ психологических наблюдений не позволяет избавиться от неопределенности - какую же форму памяти считать первичной? По крайней мере, не с точки зрения истории происхождения, а хотя бы по своей функции? А может быть у них общее происхождение, и только поляризация функций заставила одну и ту же тенденцию реализоваться в разных формах? Бергсон сознательно разделяет их, когда рассматривает в чистом виде, однако он согласен с тем, что в реальности они всегда появляются в смешанном виде. Однако теоретическое смешение двух видов памяти приводит к представлению, что мозг накапливает образы, по аналогии с тем, как он накапливает моторные реакции.
  
   Распознавание
  
   В самом начале этой главы мы обратились к обсуждению явления распознавания и тех механизмов, которые лежат в его основе. Когда, при каких условиях и каким образом происходит узнавание - предметов, лиц, мест, обстановки? Бергсон замечает, что нередко мы узнаем объект, так и не вспомнив те обстоятельства, в которых видели его ранее. Это следует понимать так, что актуализация связи между образами памяти и образами восприятия, которую зачастую предлагают в качестве схемы узнавания, проходит отнюдь не для всех ситуаций. Более того, эта схема подразумевает существование резерва накопленных воспоминаний - в прямом физическом смысле. По мнению же философа, утверждать, что в клетках мозга происходит физическая ассоциация текущего восприятия и некоторого ряда воспоминаний, которые в нем физически накоплены, значит выдвигать весьма смутную и темную идею.
  
   Узнавание сразу бы прекращалось, если бы из сознания исчезали образы памяти, и, наоборот, оно бы имело место всякий раз, когда они в нем присутствуют. Психическая слепота, при которой не происходит узнавания, должна была бы повлечь исчезновение образов памяти, и наоборот. И ни то, ни другое не подтверждается наблюдениями. "Таким образом, сохранение зрительного образа, даже осознанное, недостаточно для распознания воспринятого образа, сходного с ним". Даже напротив, распознание зачастую обходится без привлечения конкретных образов прошлого, которые могут быть полностью стерты из памяти.
  
   Бергсон обращается к другой концепции. Существует память тела - мгновенная - которая в образах не нуждается. Оказавшись в новой обстановке, мы постепенно осваиваемся и приобретаем навык - моторный навык - в ней ориентироваться. Вместе с укреплением навыка растет степень узнавания обстановки. "В основе распознавания имеется, таким образом, явление двигательного характера". По существу, узнать объект - значит узнать (вновь признать), как им пользоваться. Обучение чувств состоит в установлении фиксированных путей перехода от восприятия к движению. Новое восприятие встраивается в этот механизм (или, напротив, отторгается им). В связи с чем чувство узнавания обычно опережает осознание (а возможно - и рождает его). "...Обыкновенное чувство узнавания коренится в осознании этой [моторно-двигательной] организации".
  
   Прохождение образов памяти через порог
  
   В картине, которую предлагает нам Бергсон, роль воспоминаний в процессе выработки механической реакции тела представляется излишней, поскольку предполагать, что у них есть цель, значит переводить вопрос на другой уровень, уже не механический. Со своей стороны, образы-воспоминания должны были бы подавляться рождающимся движением, которое следует за текущим восприятием. Однако те образы, которые наиболее близки ему, должны преодолеть меньшее препятствие, и потому имеют шанс проскользнуть и заменить собой текущее восприятие. Именно они провоцируют нужное движение, которое затем узнается. "Можно, таким образом, утверждать, что движения, которые провоцируют механическое узнавание, с одной стороны, мешают распознанию через образы, а с другой стороны, ему же и способствуют. В принципе, настоящее вытесняет прошлое. Но, с другой стороны, именно потому, что подавление прошлых образов порождается текущей установкой, те образы, чья форма способна вписаться в нее, сталкиваются с меньшими препятствиями, чем другие; и если с этого момента кое-какие из них способны их преодолеть, то они преодолеваются как раз образами, напоминающими текущее восприятие".
  
   Болезни восприятия (и памяти) подтверждают эту гипотезу: это и потеря чувства ориентации, и патологическая неспособность воспроизвести контуры предмета, который воспринимается в данный момент, а также другие, схожие с ними отклонения. В подобных ситуациях исчезает связь между восприятием и тем необходимым движением, которое оно провоцирует. Именно здесь теряется память.
  
   Сравнивая память движений и память образов, Бергсон указывает на то, что в работе первой процесс припоминания идет путем рассеяния внимания, когда сознание отвлекается от объекта, а тело совершает ряд движений, имеющих определенную практическую цель. Вторая память связана как раз с усилением внимания. Вначале все идет как и в первом случае - от восприятия к моторной реакции. При этом объект восприятия удаляется. Но воспоминание поворачивает нас к объекту. Что же при этом происходит? Само движение замирает, но оно уже набросало контуры объекта. И образ-воспоминание "втискивается" в уже предложенную рамку, при этом, разумеется, что-то потеряв в своем содержании.
  

КАК ВОСПОМИНАНИЕ ПЕРЕХОДИТ В ДЕЙСТВИЕ

  
   Бергсон ставит вопрос так: что является первичным, восприятие, которое определяет ход появления воспоминаний-образов, или сами образы спонтанно возникают перед восприятием?
  
   Прежде чем начать обсуждение того, как решает его философ, заметим, что при чтении книги в этом месте возникает другой вопрос, не менее трудный, ответа на который в ней найти не удается. А именно, представляют ли образы памяти какое-либо самостоятельное бытие, участвуют ли они как независимые единицы в тех или иных ментальных явлениях, есть ли у них своя внутренняя структура и части? Что Бергсон имеет в виду, когда использует этот термин - образы памяти? К примеру, когда он говорит об образах-воспоминаниях, то часто обращается к идее актуализации образа: в тот момент, когда воспринятый сигнал переходит в действие тела, воспоминание внедряется и вносит в него свой вклад. Идея этого перехода подразумевает, что если до него образ существовал, то только виртуально или условно. Эти вопросы, на наш взгляд, так и не получают ответа.
  
   Однако перейдем к книге. Бергсон возвращается к вопросу о природе и сущности внимания, который он уже обсуждал ранее.
  
   Внимание есть приостановка движений
  
   Что имеется в виду под вниманием? Вначале он дает предварительную формулировку: внимание - это "...определенная установка, приобретаемая интеллектом". Ясно, что это не столько определение, сколько указание на то, в круге каких явлений его следует искать. Однако в этом указании смешаны два уровня, физиологический и психологический, и мы лишаемся возможности оставаться в рамках чисто объективного описания, как это было до сих пор. Однако далее Бергсон уточняет: следует определить "...внимание скорее через общую адаптацию тела, нежели духа, и увидеть в этой установке сознания в первую очередь сознание некоторой установки". Первенство отдается физиологическому уровню, а за психологией оставлена лишь функция пассивной регистрации.
  
   Вслед за этим Бергсон приводит важное наблюдение - для работы внимания характерна приостановка движений тела, когда воспринятая информация задерживается на стадии выработки ответной реакции. К этому процессу присоединяются более слабые движения, "...роль которых заключается в воспроизведении контуров тела". Именно в этот момент в сознании накапливаются знания о деталях воспринимаемого объекта.
  
   Далее следует постепенный процесс укрепления воспоминания, когда приходят те образы, которые лучше соответствуют текущему восприятию. Если необходимы новые детали - память запрашивается вновь для привлечения дополнительных образов, а точнее, им открывается путь. Однако приходят не произвольно возникшие образы-воспоминания, а те из них, которые соответствуют рамке, уже сфабрикованной движением.
  
   Воспринятый сигнал отражается нервной тканью, однако отражение проходит этап синтеза, в результате которого возникает то, что отсутствовало с самого начала - единый образ. Здесь имеет место активная часть работы нашего сознания, когда образы памяти привлекаются для этого синтеза и рождающееся движение производит необходимый отбор этих образов.
  
   Наше восприятие не состоит только из образов, воспринятых сознанием или даже сфабрикованных им. Напротив, большая часть их уходит в движения и теряется. Но Бергсон говорит о буквальном отражении образа: "...любое восприятие, сопровождаемое вниманием, и в самом деле предполагает отражение, в этимологическом смысле слова, то есть проекцию вовне образа, воссозданного активным способом, идентичного или подобного объекту, который приходит к объекту, чтобы смешаться с его контурами".
  
   Смешение образов восприятия и образов памяти
  
   Есть образы, идентичные объекту, поскольку они - его часть. Но имеются те, которые лишь сходны с ним - они лежат в памяти. И чем дальше и глубже мы погружаемся в историю - тем более далекие образы приходят к нам, и тем менее сходные с объектом. "Они все выносятся к восприятию и, насыщаясь его материей, набирают достаточно сил и жизни, чтобы выйти вместе с ним вовне", - пишет Бергсон. Опыты говорят о том, что мы в принципе неспособны отделить в нашем восприятии, где непосредственное впечатление, а где образ памяти. "Наше самое ясное восприятие... похоже на замкнутый круг, в котором образы восприятия, направленные к духу, и образы памяти, выбрасываемые в пространство, стремятся одни за другими".
  
   Обсуждая этот вопрос, мы вновь возвращается к проблеме, уже поднятой ранее (Воспоминания и восприятие) относительно онтологического статуса образов-воспоминаний по сравнению с образами чистого восприятия. Не вызывает сомнений, что между ними должны быть какие-то отличия, и отличия, надо полагать, принципиальные. И без ясного представления об этом различии трудно понять концепцию Бергсона. Мы далее вернемся к этой теме.
  
   Циклический процесс восприятия
  
   Критикуя стереотипное представление о работе восприятия как линейном процессе - от объекта к образам и к идеям - и все далее и далее от объекта, Бергсон вводит идею кругового движения, в которое вовлечены и объект, и субъект. Когда создавалась книга, эта принципиально важная идея была достаточно новой, поэтому Бергсон уделяет много места для ее развития. Процесс носит динамический характер, в него по ходу вовлекаются все новые и новые образы-воспоминания, каждое из которых способно оказать влияние на весь процесс в целом. Взаимодействие с объектом также не остается чисто пассивным восприятием идущих от него впечатлений. "Мы утверждаем... что отраженное восприятие образует круг, в котором все элементы, включая сам объект, находятся в состоянии взаимного напряжения, как в электрической цепи, таким образом, что никакое колебание, исходящее от объекта, не останавливается по дороге в глубинах духа: оно обязано вернуться к самому объекту". Концепция Бергсона радикально отличается от привычных для нас схем: в каждый момент восприятия из глубин духа приходят новые образы, которые имеют только одно общее между собой - они сходны с объектом. Начинаются новые круги. Привносятся все новые и новые детали - или те, которые непосредственно имеются в объекте, или те, которые могут быть с ним связаны. При этом возникают не просто объекты, а целые системы, включающие его. "Та же самая психологическая жизнь несчетное число раз повторяется на разных этажах памяти, и один и тот же акт духа может проигрываться на многих уровнях".
  
   По большому счету, отдельный психологический акт никогда не сводится к одной независимой и неделимой точке психологической жизни, он всегда есть совокупность, с одной стороны, других психологических актов, которые уходят или уже ушли в прошлое, и с другой стороны, событий, реализуемых сейчас. Вообще, по-видимому, следует признать, что психологический акт вовсе не есть акт, а динамика, не сводимая ни к единичным актам, ни к сущностям с фиксированной структурой, ни к четко выделенным фактам.
  
   Воспоминания прошлого материализуются двумя путями: либо они мобилизуются установками нашего тела, которые их притягивают, либо, когда эти установки остаются неопределенными, у воспоминаний остается свободной перспектива для произвола в своих проявлениях. В ходе процесса возникают моменты, когда невозможно понять, имеет ли место непосредственное восприятие, или это образ памяти. "...Именно в этот самый момент память, вместо того, чтобы позволять своим образам возникать и исчезать по собственному капризу, выстраивается в соответствии с особенностями телесных движений".
  
   Отвлечемся на секунду от изложения книги, чтобы сделать следующее замечание. Бергсон часто употребляет такие обороты речи, как "память позволяет своим образам", "память направляет свои образы", "память запрашивается" и тому подобное. Представляется какая-то иерархия во главе с руководящим центром, который, следуя своему плану и в соответствии с правилами распоряжается образами, подчиненными ему и послушно выполняющими его приказы. Разумеется, это всего лишь образная речь, которую не следует понимать буквально. Но она навязчива, и чтобы избавится от нее, требуется усилие. Память, собственно говоря, и есть сами образы, взятые во всей их динамике, и в ней отсутствует какая-либо иерархия или принцип подчинения друг другу или какому-то гипотетическому центру. Во всяком случае, нам ничего об этом не известно. Однако без этой иерархии воображение отказывает, и становится непостижимым, как эта "республика" живет. Но образный язык Бергсона позволяет отложить в сторону эти вопросы, подвесить на время.
  
   В своей книге, посвященной Бергсону, И.Блауберг замечает также следующее: "...ему не удается полностью избежать пространственных коннотаций: сам он неоднократно говорит о том, что воспоминания сохраняются в памяти. Действительно, именно такие выражения используем мы в повседневной жизни: мы что-то 'держим в памяти', 'копаемся в памяти', 'извлекаем из памяти' и пр. Но тогда возникает представление о памяти как некоем вместилище, резервуаре, т. е. 'вещный' образ, не столь уж далекий от раскритикованного Бергсоном образа мозга как хранилища воспоминаний; здесь утрачивается идея о временнóм характере сознания и, следовательно, памяти. Ведь представление о сохранении чего-то в памяти, вообще говоря, не темпорально (в смысле Бергсона): нечто хранится, потом извлекается - как это соотносится с длительностью, сложно организованным потоком? Однако, хотя такой оттенок у Бергсона и присутствует, не он является ведущим"[119].
  
   Заметим еще одну вещь. У Бергсона внешний объект включен в круг восприятия, и эта идея, как мы уже сказали, представляется перспективной. Однако мы также знаем, что объект сам по себе, взятый как выделенная единица реальности, не существует как таковой, и Бергсон в другом месте сам обсуждает это обстоятельство. С этой точки зрения объект приобретает свою форму лишь в процессе восприятия и только внутри восприятия. Надо иметь в виду, что эта амбивалентность понятия должна как-то накладывать свой отпечаток на разворачивание кругов, о которых пишет философ.
  
   Вовлеченность воспоминаний в моторный механизм
  
   Однако образы памяти, приближаясь к моторным движениям, приобретают практическое значение. Пока не наступит этот момент, они - всего лишь сон. Все начинается тогда, когда наше восприятие уже разложено на движения, которые, в некотором смысле, имитируют объекты, и воспоминания дают всему лишь детали и окраску.
  
   Бергсон утверждает, что особенности разнообразных дисфункций подтверждают его гипотезу. Обычно эти дисфункции сводятся к тому, что либо теряется связь между внешним воздействием и текущей моторной реакцией, либо будущее действие не может быть подготовлено. Невозможно сконцентрироваться на объекте (объект неспособен вызвать концентрацию), либо субъект не может сконцентрироваться сам. Ни в том, ни в другом случае, по существу, никакая память не нарушается и никакие воспоминания не теряются. "Мы могли бы показать, что зрительное узнавание предметов в целом и слов в частности, предполагает в своем начале полуавтоматический двигательный процесс, а затем активное проецирование воспоминаний, которые вписываются в соответствующие способы действия".
  
   Философ развивает эти два пункта, и мы их повторим: узнавание слов (1) идет как автоматический сенсомоторный процесс и (2) сопровождается активной проекцией образов-воспоминаний, в данном случае слуховой. Именно в связи с этими пунктами и возникают все дисфункции, относящиеся к распознаванию слов. Ключом здесь служит пример с разговором на чужом языке, слушая который, мы ничего не можем понять, в то время как беседующие различают гласные и согласные звуки, слова и тому подобное. Объяснение, согласно которому для того, чтобы распознать слово, воспринятые звуки должны его "разбудить в памяти", не удовлетворяет. Как ухо может это сделать, если оно "не знает", какое воспоминание надо разбудить? Та же самая проблема, хотя и в иной форме, возникает и в случае знакомого языка, когда речь идет об афазии.
  
   Бергсон предлагает учесть организующую работу при повторном прослушивании слов: "...слуховые впечатления организуют нарождающееся движение, способное проскандировать прослушанную фразу и отметить в ней основную артикуляцию. Это автоматическое движение внутреннего аккомпанемента, вначале смутное и плохо согласованное, очищается по мере повторения; оно завершает тем, что рисует упрощенную фигуру, в которой тот, кто слушает, обнаруживает главные линии и основные направления движения того, кто говорит".
  
   По мере укрепления восприятия в ходе повтора одной и той же операции наша двигательно-мускульная система все четче и все точнее закрепляет последовательность микродвижений, артикуляцию виртуальных движений. Зачем же служит такая фиксация, если она повторяет одно и то же? Она позволяет ухватить главные линии в восприятии, разложить и сложить воспринимаемое движение, и приковывает внимание тела к новой детали. Воспоминания - это, в первую очередь, воспоминания тела. "Таким путем двигательный аккомпанемент услышанной речи разрывает непрерывность этого звукового потока". Но внутренний аккомпанемент недостаточен для воспроизведения, и афазия не означает глухоты. Для воспроизведения требуются все детали, и тело их должно освоить.
  
   Различные случаи потери памяти или способности к осмысленной речи, во время которых сохраняются, тем не менее, способности к механическому воспроизведению услышанных фраз, свидетельствуют о том, что "...слуховые вербальные впечатления имеют тенденцию продолжаться в артикуляции, тенденция, которая, безусловно, не ускользает от обычного волевого контроля, которая даже включает, возможно, рудиментарное различение и которая переводится в нормальном состоянии во внутренний повтор услышанной речи. Именно такова наша моторная схема".
  
   Вот два крайних случая, которые иллюстрируют сказанное. В одном больной обладает и слухом и слуховой памятью, но неспособен воспроизвести обращенные к нему слова - и эта патология объясняется разрывом в моторной схеме, через которую образы памяти должны были бы получить доступ и позволить сформировать собственную речь. В другом случае больной неспособен различать звуки, замечать удары колокола, хотя тонкость слуха он не потерял. Здесь речь не воспроизводится именно вследствие потери способности различения. "Все эти факты сходятся в том, что они показывают существование моторной наклонности к разложению звуков и выработке схемы". Бергсон полагает, что именно здесь пролегает граница между автоматизмом и сознательным вниманием.
  
   Образы памяти в разных ситуациях
  
   Объект последовательно направляет нам свои акустические образы, которые становятся все более и более детальными, и воспринимающий субъект располагает пришедшие звуки внутри своей моторной схемы. Понять звуки - значить восстановить в целостности, пользуясь воспоминаниями, которые их должны в каком-то смысле охватить. Это одна и та же операция, но ей придается разное значение: понять слова, восстановить интеллектуально, обратить внимание, интерпретировать. Слушатель должен встать в позицию, симметричную источнику звуков.
  
   Бергсон указывает, что традиционный ассоцианизм предлагает иную схему. В ней имеет место линейный переход от восприятия недифференцированной массы звуков к артикулированным звуковым впечатлениям и далее к идеям. И перед подобной моделью немедленно вырастает проблема: на практике одни и те же слова люди произносят тысячью способами и в самой разной манере, и память должна удерживать в себе все это разнообразие, уметь идентифицировать и выбирать в нем отдельные варианты. Сомнительно, что пассивная инертная память способна выполнить такую задачу, и если так оно и есть в действительности, то как же происходит внутри нее генерализация? Индивидуализация слова возникает только тогда, когда наши воспитатели научат нас этому, обучение же начинается с целых фраз. А вот восприятие отдельного слова в каждом случае индивидуально, и в такой схеме его понять попросту невозможно.
  
   Очень поучительны патологии памяти: при них теряются обычно все воспоминания, а не отдельные слова. Словно интеллект застревает на каком-то месте, и ему достаточно лишь напомнить первый звук, чтобы пришел нужный образ. "Мы склонны полагать, что при амнезиях первого рода ...воспоминания, которые кажутся забытыми, на самом деле присутствуют, и не только присутствуют, но и действуют". Другой род амнезии таков, что слова уходят из оборота в определенной последовательности. Однако было бы странно, если бы болезнь прогрессировала по клеткам в одном и том же порядке.
  
   Бергсон полагает, что глаголы ближе к виртуальному действию тела, и потому крепче держатся в памяти. Существительные, в особенности имена собственные, отстоят дальше и забываются легче. Случайный выбор правильного действия иногда выводит память на забытое существительное. Но, самое главное, "...ни в том, ни в другом случае мы не находим воспоминаний, которые были бы сосредоточенны в определенных клетках мозгового вещества и которые уничтожались бы с разрушением этих клеток". Короче говоря, при восприятии чужой речи мы всегда занимаем активную позицию и готовим моторную схему, которая соответствовала бы говорящему, его языку, теме разговора и так далее. "Моторная схема, подчеркивая интонации, следует поворот за поворотом изгибам его мысли, указывает нашей мысли путь".
  
   Дефекты стереотипных схем
  
   Существует целый ряд общепринятых представлений о работе человеческого восприятия, и эти представления, по мнению Бергсона, обладают некоторыми недостатками принципиального характера. Как мы уже говорили, подобные схемы предполагают определенный порядок рождения "полного" восприятия: вначале идет нерасчлененная масса воспринятого материала, физическое воздействие и информационный поток, затем они распадаются на отдельные звуки и слова, которые, в свою очередь, вызывают к жизни абстрактные понятия. Дефект заключается в основных операциях этой схемы: (а) в разбиении неделимого процесса на выделенные фазы и (б) в фиксации каждой фазы как независимой, имеющей свое существование и даже свою локализацию. Такое разбиение отнюдь не проходит безнаказанно, поскольку неделимый процесс подменяется серией объектов, что принуждает при этом добавлять все новые и новые элементы. Кроме того, за этой схемой не видно, что порядок рождения восприятия в действительности совсем иной и даже противоположный этому и что необходимое единство словам дает именно идея, а звуковые воспоминания слов только завершают звуковые впечатления, пришедшие извне, придавая им отчетливость и форму. "...Туманное облако идеи конденсируется в... образы, которые, оставаясь до поры текучими, приходят к тому, чтобы застыть при своем слиянии с материально воспринятыми звуками. Ни в один из моментов невозможно точно сказать, что закончилась идея или образ-воспоминание и начинается образ-воспоминание или ощущение". Но перестановка порядка не исчерпывает всей сложности, о которой Бергсон напоминает весьма четкой формулировкой: "...где проходит разграничивающая линия между смешением звуков, воспринятых в массе, и ясностью, которую в них вносят слуховые образы памяти, между прерывностью самих этих образов, заключенных в памяти, и непрерывностью исходной идеи, которую они разлагают и преломляют в раздельные слова?"
  
   Если продолжать дальше, то традиционная схема становится еще менее убедительной из-за того, что разнообразные наблюдения афазий подтверждают отсутствие "центра идей", и различные высшие функции оказываются рассыпанными по различным центрам, локализованных в разных местах.
  
   Отсутствие прямого соответствия между идеями и речью
  
   Уже простой анализ понимания речи показывает, насколько бесполезна концепция, согласно которой слова вызывают в сознании конкретные идеи (или образы). Понимание речи идет другим путем. "...Чем примитивнее язык, на котором вы говорите со мной, тем меньше в нем выражено отношений, тем больше вы оставляете места для работы моего духа, потому что вы вынуждаете его устанавливать связи, которые вы не выражаете... По правде говоря, тут нет ничего, кроме степени: язык, развитый или грубый, всегда подразумевает больше вещей, чем может выразить". В таком контексте нет смысла говорить о готовых образах, хранящихся в памяти. Эта идея есть лишь продукт дискурсивной тенденции разбивать процесс на предметы. Ключом к пониманию чужой мысли является собственная мысль, но никак не образы, которые, как предполагаются, порождают ее. "Именно поэтому я понимаю ваши слова, что исхожу из мысли, аналогичной вашей, чтобы следовать поворотам с помощью вербальных образов, предназначенных...> указывать мне путь. Но я ее никогда не смогу понять, если буду исходить из самих вербальных образов, потому что между двумя последовательными вербальными образами имеется интервал, который все конкретные представления не способны заполнить".
  
   Локализация образов в мозгу
  
   Если гипотеза Бергсона справедлива, то локализация образов в мозгу невозможна, также как невозможно найти реальное различие между центрами воображения и центрами восприятия, которые всегда оказываются смешанными друг с другом. "Идеи... чистые воспоминания, вызываемые из глубин памяти, развертываются в образы-воспоминания, все более и более способные внедриться в моторную схему". Образы-воспоминания есть в той же мере плод идей, что и восприятия, и нельзя сводить их происхождение к одной только памяти.
  
   А вообще говоря, теория локализации образов сталкивается с серьезным противоречием, поскольку разные наблюдения заставляют интерпретировать ее положения по-разному, без какой-либо возможности сочетать варианты. А именно, либо элементы восприятия идентифицируются с элементами воспоминаний, как это следует из наблюдений за процессом запоминания, либо их следует различать, как того требуют представления о разнообразных афазиях.
  
   Заметим мимоходом, что в этом рассуждении Бергсон вполне определенно провел различие между воспоминаниями, хранящимися в памяти, и образами, в которые они актуализируются. Это означает, что не следует идентифицировать ту массу, которая накапливается в глубинах памяти, с готовыми артикулированными и ясно структурированными образами. Образы памяти актуализируются по мере приближения к моторному механизму, и в этом движении и становятся, собственно говоря, образами в привычном смысле слова. Мы пока не можем в полной мере понять онтологический смысл этого процесса. Если формально полагать, следуя изначальным гипотезам Бергсона, что память не имеет отношения к материи, то воспоминания превращаются в некую независимую субстанцию, с которой могут происходить разнообразные метаморфозы. Но если мы попытаемся и в самом деле следовать этой логике, то попадем в ловушку. Замена одной субстанции другой создает видимость различия, но на самом деле лишь воспроизводит материальную схему, только в иной ипостаси, и воспоминания оказываются лишь элементами этой субстанции. Вряд ли Бергсон не думал об этом тупике. Скорее здесь следует вспомнить об иной стороне его концепции, согласно которой там, где мы сталкиваемся с взаимно исключающими друг друга тенденциями, мы имеем дело с разными пределами, которые можно вычленить лишь мысленно, хотя именно эти пределы и обладают подлинной независимостью. Реальность есть - нет, не смесь, а синтез этих предельных "субстанций", и они не есть нечто онтологически первичное по отношению к этой реальности, но лишь плод анализа. Так ли это понимал Бергсон? Трудно сказать, но этого вывода избежать тоже непросто.
  
   Вообще говоря, трудно рассуждать об образах-воспоминаниях и не подразумевать какой-то субстрат, подложку, то есть материальный носитель, который сам по себе обладает более широким смыслом и содержанием. Он способен создать нужный фон, и по контрасту с ним образу проще выявить свою идеальность. Также как холст имеет больше значений, чем написанная на нем картина, чье идеальное содержание имеет смысл только в определенном культурном контексте. Когда дан такой субстрат, дана возможность подразумевать метаморфозы содержания, реализуемые метаморфозами субстрата, даже если не придерживаться идеи взаимно однозначного соответствия между ними. И если Бергсон настойчиво отделяет материю от памяти, не означает ли это, что он стремится лишь удержать дистанцию между предельными формами, которые сами по себе уже есть абстракция? В таком случае этому разделению не следует приписывать онтологического смысла. И реальность, взятая в целом, есть скорее нечто синтетическое, а память имеет к ней отношение не меньшее, чем материя, и участвует в ней не в меньшей мере, чем материя.
  
   Ниже (Онтология образов памяти) мы вернемся к этому вопросу, а сейчас продолжим изложение идей Бергсона относительно того, как формируется из своих независимых частей цельное восприятие.
  
   Слияние потоков в завершенном восприятии
  
   Принцип завершенного восприятия Бергсон формулирует следующим образом: оно "...определяется и выделяется как слияние с образом-воспоминанием, которое мы высылаем ему навстречу". Четкое восприятие возникает при встрече двух потоков - внешнего, от объекта, которое есть пассивное восприятие, переходящее в механическую реакцию, и внутреннего потока от субъекта, которое есть его "чистое" воспоминание, материализующееся во встречном потоке.
  
   Аналогия с клавиатурой
  
   Чтобы объяснить наблюдаемые явления и разрешить ряд противоречий в их интерпретации, Бергсон предлагает модель; согласно этой модели элементарные ощущения есть колебания струн, которые возбуждаются клавишами - органами чувств под воздействием внешнего объекта. Если эта клавиатура отсутствует, то струны могут по-прежнему возбуждаться. Для этого на них должны воздействовать психические причины - образы памяти. Но напрямую такое воздействие невозможно - в силу независимости памяти и материи, поэтому Бергсон делает предположение, что существует "симметричное внутреннее ухо". Эти внутренние органы "...отнюдь не являются складом чистых воспоминаний, то есть виртуальных объектов, в той же мере, в какой органы чувств не являются складом реальный вещей".
  
   Вопрос о том, насколько правомочна подобная модель, можно оставить открытым. Например, можно поставить под сомнение существование подобной "внутренней" системы, а значит и необходимость говорить о ней. Ведь, в конце концов, даже обычное ухо и его слуховой аппарат есть апостериорное единство, которое мы сами предписываем известной органической системе - живому организму, полагая, что у возникновения ощущений есть цель. Без этой целесообразности единство системы становится призрачным. И если реальное ухо - целостность условная, то его симметричное "внутренне отражение", которое вводит в свою схему Бергсон, условность еще большая. Ведь вслед за этой идеей придется сказать о воздействии на него образов-воспоминаний, и все вместе, задуманное как схема в сфере идеального, приобретает черты материальности. Оправданно ли это?
  
   Однако Бергсон не вступает в обсуждение деталей. Главное для него, что в этой схеме мы идем не от восприятия к идее, а наоборот "...от идеи к восприятию, и специфический процесс распознавания является не центростремительным, а центробежным".
  
   Попытаемся суммировать этапы, в соответствии с которыми воспоминания (а с ними, надо полагать, и все остальные ментальные явления) прокладывают себе дорогу, чтобы оказать влияние на моторный механизм тела. Чистое воспоминание, по мере своей актуализации, стремится спровоцировать в теле ощущения. Эти виртуальные ощущения, в свою очередь, чтобы превратиться в реальные, должны стать источником действительных движений тела. Причина ощущений - не возбуждение соответствующих центров, которое лишь знак степени этой готовности организма к двигательной реакции. Виртуальный образ прогрессирует только тем, что заставляет двигаться тело, и это движение реализует одновременно и ощущение, и образ, пришедший из памяти. Заметим, однако, что, по собственному замечанию Бергсона, все это "...только лишь удобная манера выражаться".
  

СОЗНАНИЕ, ПАМЯТЬ И ВОСПРИЯТИЕ: ОБЩАЯ СВЯЗЬ

  
   Бергсон выделяет три взаимосвязанных элемента: чистое воспоминание, память-образ, восприятие. Ни один не существует независимо: образы памяти нужны для интерпретации восприятий; чистое воспоминание материализуется посредством этих образов; сами образы актуализируются через восприятие, посредством же образов памяти восприятие приобретает свою законченную форму. Каждая из этих сторон деятельности сознания представляет собой определенную идеализацию, но все они необходимы, поскольку позволяют составить представление обо всем процессе в целом.
  
   Ошибка теории ассоциаций, согласно Бергсону, состоит в том, что она разбивает непрерывность на бесчисленное множество отдельных элементов - ощущений и воспоминаний, четко очерченных и отделенных друг от друга. "Но истина заключается в том, - пишет он, - что мы никогда не достигнем прошлого, если с самого начала не разместимся в нем. Прошлое, виртуальное по самому своему существу, может быть схвачено нами как прошлое, только если мы следуем и усваиваем движение, посредством которого оно захватывает текущий образ, выходя из тьмы на свет. Именно тут находится ошибка ассоцианизма: размещаясь в настоящем, он бесплодно тратит усилия на то, чтобы открыть в настоящем и реализованном состоянии знаки своего происхождения в прошлом, чтобы отличить воспоминание от восприятия, чтобы установить в качестве сущностного различия то, что с самого начала предопределено быть различием лишь по величине".
  
   Следует также отделить роль воображения, образы которого, как настаивает Бергсон, не следует смешивать с образами памяти. Сначала такое смешение кажется естественным, а память представляется как ослабленное ощущение на стадии его зарождения. Чтобы понять разницу, следует двигаться против линии, вдоль которой эти образы материализовались. Дойдя до самого начала, нетрудно понять, что объяснить память как зарождающееся ощущение - невозможно, так как обратный порядок абсурден - нельзя сказать, что уменьшая интенсивность ощущения, я приду, в конце концов, к воспоминанию об ощущении. Источник ошибки заключается в представлении о незаинтересованном познании и восприятии. Такой взгляд не способен установить различие между восприятием и воспоминанием.
  
   Реальность настоящего момента. Субъективное время
  
   В чем же дело? Психологическое "настоящее" - неразделимый сплав ощущений и возникающего действия, занимающий некоторую длительность, в котором ощущение уходит в прошлое, а движение смотрит в будущее. "Мое настоящее есть одновременно ощущение и движение, и поскольку мое настоящее образует неделимое целое, это движение должно соответствовать этому ощущению, продолжая его в действие. Откуда я заключаю, что мое настоящее заключается в сложной системе ощущений и движений. Мое настоящее, по существу, является сенсоро-моторным". В каждый момент времени мое настоящее есть осознание моего тела. Тело испытывает ощущения и совершает движения, и в данный момент можно обладать только одним набором ощущений и только одним набором действий. Это непрерывное становление есть сама действительность, и наше восприятие рассекает текущий поток, чтобы в сечениях появился материальный мир.
  

Отступление N 6

  
   Здесь Бергсон открывает дверь к трудной проблеме о различии внутреннего и объективного времени и о реальности их обоих. Концепция времени ставит, в первую очередь, вопрос о единстве мира событий, которые могут быть сопоставлены между собой и сведены вместе в некоторое целое - настоящее. Мир, такой, какой он есть, как бы предоставляет возможность воспринимающему субъекту собрать воедино все это разнообразие событий под одним общим заглавием "одновременность". И вот человек, пользуясь этой концепцией в своих расчетах, может быть успешно, а может быть нет, но овладевает окружающим миром. Является ли одновременность характеристикой, присущей самим событиям, или она назначается субъектом, оставаясь лишь мысленным приемом, нормативной мерой, субъективным порывом навести порядок? Одну подсказку мы находим в сфере науки, в лице специальной теории относительности, которая вырывает у этого понятия его объективную основу и ставит его содержание - ритм и фазу - в зависимость от скорости самого субъекта. Но теория относительности лишь вынудила уточнить и частично переосмыслить это понятие, но не лишила его своего значения для нашей практики и даже не предложила отказаться от него. Таким образом, исходная проблема осталась нерешенной: события в мировом потоке "не осведомлены" ни о том, что они следуют друг за другом, ни о том, что они происходят одновременно. Время как таковое, время как порядок их не затрагивает.
  
   Оно их не затрагивает до тех пор, пока не возникнет вопрос о самотождественности предметов - еще одной концепции, не имеющей корней в реальном мире. В такой же мере это касается событий внутреннего мира: несколько случаев амнезии в ее крайней форме, которые приводит Робинс [81], могут служить примерами "мгновенного" сознания, лишенного памяти. Из этих примеров видно, что в различных бытовых ситуациях субъект неосознанно пользуется содержанием своей памяти. Однако он неспособен осознать это содержание как прошлое событие. Ему не удается мысленно удержать порознь прошлое и настоящее, чтобы тем самым утвердить разницу между ними. Можно сказать, что память не знает, что она - память и что ее содержание - это прошлое.
  
   Подобные вопросы начинают следовать один за другим, когда мы задумываемся о субъективном характере восприятия и, в особенности, о единстве апперцепции; при этом кантовское вывод, что время есть субъективная форма организации опыта, начинает навязываться как весьма правдоподобное решение.
  
   В связи с этой субъективностью времени, уверенность в которой от этих соображений только крепнет, появляется и такой вопрос: что же обсуждает Бергсон и о каком "настоящем" у него идет речь, если у этого понятия нет объективного содержания, даже когда мы говорим о конкретном индивидууме, способном отличить свое настоящее от своего прошлого? Ведь именно собственное существование субъекта задает меру времени, которую он применяет к окружающему его миру, именно оно берется как шкала, как масштаб, и в силу этого уже не может служить опорой субъекту, чтобы он смог через эту меру определить свое собственное настоящее. Субъект всегда присутствует сейчас, он неотступно пребывает при своем настоящем, которое, в конечном итоге, есть не более чем тавтология, пустое бессодержательное понятие.
  
   Но дело тут не настолько просто: весь этот круг вопросов никем никогда не договаривается до конца, и они застывают в подвешенном состоянии; при этом идея одновременности используется в бытовой речи как понятие, чья правомерность подразумевается сама собой, и не только в отношении внешних событий, но и в отношении внутреннего опыта. Продолжают говорить о внутреннем переживании настоящего, о том, что оно реально отлично от прошлого, об одновременности или последовательности различных явлений или происшествий психической жизни. Таким образом, несмотря на недоговоренность, несмотря на риск произнести тавтологию, личность уверенно вводит понятие одновременности в свой опыт и сочетает его со своим собственным внутренним самоощущением. При этом концепция времени, включая идею настоящего, принимает в его сознании свои законченные очертания, как в отношении мира "снаружи", так и для внутренних событий. И тем не менее, от произвольного акта, от волевого решения, без которого не формируется категория времени, избавиться так и не удается, хотя о нем успешно забывают.
  
   Есть еще одна сторона у этой трудности. В жизни реального субъекта, утверждает Бергсон, настоящее занимает определенный интервал времени, поэтому его невозможно представить в виде мгновенного события. Если не искать излишней логической строгости, то, вообще говоря, с этим утверждением трудно не согласиться, и его справедливость не вызывает серьезных возражений. Однако у него есть свой недостаток: оно невольно обращается к объективному течению времени вне субъекта, и получается, что структура личного настоящего рассматривается относительно этой объективной рамки, и она становится его критерием. Другими словами, отношение между внутренним и "внешним" временем, о котором мы говорили выше, переворачивается. В этом есть свое противоречие, некоторая несостоятельность, которую теория так и преодолевает. Если же попытаться быть последовательным в этих рассуждениях, то приходится признать, что, в сущности, порядок и организация времени есть продукт работы духа.
  
   Возможно, мы что-то упускаем из виду, поскольку нет уверенности, что эту организацию времени можно полностью, без остатка отнести за счет духа. Разобраться в этом вопросе довольно трудно - ведь чтобы понять жизнь духа, мы стремимся расположить его во времени, не умея поступать по-другому. Но если придерживаться идеи, что внутреннее время - а с ним и общее время - имеет субъективный характер, то временнáя "толщина" настоящего момента может быть понята как синтез чистого восприятия и привлеченных, удержанных или реализованных воспоминаний. И только вся их совокупность и рождает структуру времени, внутри которой или относительно которой организуется эта "толщина", не устранимая никаким анализом.
  
   Следует держать в поле зрения все эти неясности и темные места в нашей привычной концепции времени, используемой в быту и в научном обиходе, если мы хотим разобраться и в той идее настоящего, что выдвигает Бергсон.
  
   Мы прервем анализ понятия субъективного времени и вернемся к нему позже (Роль субъективного времени. Субъективность), а пока обсудим некоторые проблемы, связанные с самой субъектностью.

Окончание отступления N 6

Отступление N 7

  
   Роль времени в жизни духа оказывается более важной, чем это могло бы показаться на первый взгляд, и Бергсон эту роль неоднократно подчеркивает. Но прежде чем перейти к изложению его концепции, отметим следующее. Понятие субъективности амбивалентно, и его применение ведет к образованию субъективного круга - порочного круга, в который мы втягиваемся, как только беремся его анализировать. В чем же состоит этот круг?
  
   Когда говорят о различии понятий субъективного и объективного, то подразумевают существование двух рядов событий, которые противопоставлены друг другу своим отношением к субъекту. Одни события полагаются независимыми от него, эти события происходят свои чередом, безразлично к тому, присутствует субъект или нет. Второй ряд событий привязан к его существованию и без него немыслим, а ход этих событий обусловлен другими такими же субъективными событиями, которые вместе составляют его особый внутренний мир. Определить различие между рядами невозможно, здесь нет иного пути, кроме как обращения к личному опыту каждой конкретной личности, которая удостоверяет, таким образом, истинность (или, если хотите, правдоподобность) этого разделения. Это необходимое и неизбежное прямое обращение к опыту личности оборачивается тем, что само разделение ставится в зависимость от одной из его сторон - от субъективного мировосприятия. Более того, когда личность подводит итог такого разделения, чтобы подтвердить его наличие, внешний мир сам оказывается лишь представлением во внутреннем мире, и субъект дистанцируется от представленного образа, хотя это его собственное субъективное представление об объективном мире, и именно он обладает им. Сам же внешний мир - или предполагаемый независимый прообраз - теряется в этом процессе. Успех и состоятельность разделения становятся как бы заложниками результата разделения, в частности - возникновения внутреннего мира, чем и замыкается порочный круг. Этот круг заставляет сомневаться в состоятельности разделения, которое завершается таким иллюзорным результатом.
  
   Это противоречие можно представить иначе, как бы с противоположной стороны. Субъект и его внутренний мир вычленяются из общего потока событий в результате определенной поляризации этого потока, суть которой мы не уточняем. Внешний мир обладает - по крайней мере, гипотетически - известной устойчивостью, самостоятельностью и независимостью от субъекта, и все эти характеристики включены в понятие объективности. А субъективность как бы отставляется в сторону, вычеркивается из сферы объективности. В итоге этого вытеснения получается так, что черты объективности неявно придаются и самому субъективному миру, в силу его внеположенности объективной реальности, в силу самого факта внеположенности. Поляризация, которая должна была разделить два мира, не достигает своей цели и как бы отменяет сама себя, и мы опять попадаем в порочный круг субъективности.
  
   Наличие этого круга никогда ясно не осознавалось, хотя, может быть, предчувствовалось, потому что делались многочисленные философские попытки "отменить" внешний мир. Попытки нельзя назвать удачными, поскольку эти концепции, такие как философия субъективного идеализма, продолжали вращаться внутри этого круга. В такой же мере мог бы быть "отменен" и внутренний мир, с таким же бесплодным исходом. Короче говоря, это тупик, и тупик, возникший из-за абсолютизации существования субъекта, торопливо принимаемой в этих теориях.
  
   Мир Годо
  
   Обсуждая восприятие настоящего момента, Бергсон пишет: "...по правде говоря, все восприятие уже есть память. На практике мы воспринимаем только прошлое, а собственно настоящее есть лишь ускользающее продвижение прошлого, пожирающего грядущее". Настоящее, которое должно указывать на какую-то реальность, указывает на то, чего нет. На наш взгляд, здесь имеется очень важная подсказка к тому, как надо понимать природу ментальности и ее онтологический статус.
  
   Можно принять, что внутренний мир и отраженный в нем внешний мир есть лишь желаемый результат, идеальная схема, предельная точка процесса поляризации, никогда не реализующаяся в событии, состоянии, процессе или в сети отношений, а только лишь в собственной возможности, точнее - в возможности собственных событий, состояний, процессов и отношений. То есть ткань этой реальности составляют бесчисленные перекрестные ссылки и указания на что-то, что уже было и его больше нет, или оно вот-вот возникнет, или его пока нет, но оно обещано, или оно рядом, под рукой и легко может быть извлечено на свет и тому подобное. Этот виртуальный мир обещаний, имманентный самому себе и сам определяющий свой динамически меняющийся контекст, не просто внеположен материальному "объективному" миру, но он для него попросту "невидим": в нем нет ничего, чем бы он мог "зацепить" плотный внешний мир, также как номинальные стоимости бумажных ассигнаций невидимы и бессильны посреди реальных осязаемых товаров. В свою очередь, этот виртуальный мир обещаний и ожиданий - мир Годо, по имени виртуального персонажа пьесы Сэмюела Бекетта, - не несет никакой ответственности за свои события - мысли, чувства, эмоции, намерения, решения, - которые подразумеваются и уже названы, но так и не происходят.
  
   Реальность всех событий такого рода, связанных с человеческим сознанием, ускользает в этой безграничной сети референций. Как бесспорный факт, не представлено ни одно из них - нам удается подхватить лишь рассказ о них, и переходя от одного указания к другому, мы находим все новые и новые рассказы - слова... слова... слова ("Paroles, paroles, paroles..." - пела Далида об очаровании обещаний, которые только обманывают...). Каким образом можно было бы отыскать корреляцию между сознанием человека и состоянием его нервной ткани? На двух крайних пунктах корреляционного отношения должны располагаться факты. На одном из них такие факты есть - это материально наблюдаемые явления в тканях мозга. Но с другой стороны этого отношения - пустое место! Обещания, указания, референции - все это есть, но сам факт, к которому они адресуются, ускользнул. Материалистическая интуиция, почти безотчетный материалистический инстинкт гонят нас на поиски этой корреляции, но в пустом мире Годо они беспомощно застывают.
  
   Остается только сказать: когда сталкиваешься с такими трудностями, то чтобы успешно балансировать на диалектике субъективного и объективного, требуются воистину экстраординарные средства.

Окончание отступления N 7

   Воспоминания не представляют интерес для тела
  
   Рассмотрим теперь, как Бергсон сопоставляет ощущения и образы памяти, чтобы выяснить их относительную роль в материальной жизни тела. Первое, на чем он останавливается, это самое общее наблюдение: ощущения охватывают оболочку моего тела, тогда как чистые образы памяти для него никакого интереса не представляют. "...Ощущение, по преимуществу, протяженно и локализовано, оно есть источник движения; чистое воспоминание, оставаясь непротяженным и бессильным, нисколько не участвует в ощущении". Образ памяти внедряется и становится актуальным только тогда, когда он затребован, когда он нужен; с этого момента он теряет качество чистого виртуального воспоминания и приобретает материальность ощущения. Образ - актуальный образ, ощущение - есть часть настоящего, которое с прошлым связано только через воспоминание, виртуальное и непротяженное.
  
   Философ отмечает, что психологические состояния не ограничиваются одними лишь актами сознания. Все воспринятые образы, также как и образы памяти, способные возникнуть в нашем сознании, должны существовать до того, как они стали осознаваться, то есть они должны существовать виртуально. Их актуализация и переход в реальное состояние, которое характеризуется осознанностью, связаны с их участием в подготовке действия. "Считать, что прошлое, однажды воспринятое, исчезает, не больше причин, чем полагать, что материальные объекты перестают существовать, когда мы перестаем их воспринимать".
  
   Онтология образов памяти. Сохранность прошлых состояний
  
   Бергсон ввел различие между временем и пространством, суть которого такова: все то, что для нас актуально и представляет интерес, есть объект настоящего. Настоящее рассредоточено, рассыпано в пространстве и несет в себе все потенции, прошлые же состояния - это то, что более нас не занимает. Онтологический статус событий в этом разделении не уточняется, в то же время их родство скорее подчеркнуто. Но если, как утверждает Бергсон, материальный мир есть комплекс образов, то какое место занимают в нем образы-воспоминания?
  
   Мы уже обращали внимание, что Бергсон трактует образы-воспоминания так, словно это вполне определенные сущности или единицы, отделенные друг от друга, и каждая из них обладает конкретным содержанием и артикулированной формой. Но, скорее всего, это впечатление поверхностно, поскольку у него есть и другие утверждения, которые трактуют существование элементов памяти совсем иначе. Во всяком случае, он не предполагает подобную определенность образов, извлеченных из памяти, и не считает ее необходимой для своей аргументации, которую он развивает, пользуясь своей теорией. Что же тогда он имеет в виду?
  
   Идея сохранности образов памяти представляется достаточно сложной и противоречивой. Бергсон неоднократно настаивал: когда мы пытаемся представить динамический процесс и объективируем какие-то его стороны, это ведет к непоправимым потерям в понимании их сущности. Это касается и ментальных процессов, и, в частности, памяти. Тем не менее, трудно избавиться от впечатления, что говорить о виртуальности образов воспоминаний, значит именно заниматься подобной объективацией, хотя речь, конечно, не идет о материальном событии. Бергсон не касается онтологии образов, его концепция ограничивается лишь тем, что утверждает независимость их существования от материального мира и его законов. Но если образы памяти есть виртуальные образования, то какой смысл называть их образами, пока они еще не актуализовались? Не обстоит ли дело так, что мы смотрим на метаморфозы воспоминаний в определенной перспективе, через их результат, через призму тех образов, которые лишь в самом конце пути возникнут в сознании? Когда мы говорим об образе, мы подразумеваем его структурированность, связность, наполненность конкретными деталями и определенными внутренними отношениями. Может быть, мы все-таки подразумеваем этот итог - финальный образ, определенный и артикулированный, и поэтому предрасположены к тому, чтобы называть образом все, что хранится в памяти, несмотря на неадекватность такой адресации? Ведь до момента актуализации память не есть собрание образов, а что-то иное. Это ли имеет в виду Бергсон? Трудно сказать. Если он настойчиво осуждает стереотипную привычку "замораживать" текучий процесс, то осуждение в той же мере справедливо и в отношении образов-воспоминаний. И тогда было бы оправдано воздерживаться от того, чтобы "замораживать" то, что "плывет" из памяти, и не пытаться обнаружить в нем устойчивую структуру.
  
   Если мы продолжим этот анализ, то столкнемся с другой проблемой онтологического плана. Понятно, что чем отчетливее и детальнее образы, которые кристаллизуются в представлении, в воображении и в сознании, тем больше их должно быть накоплено в памяти, чтобы обеспечить эту определенность. Однако если конкретными они становятся только на последнем этапе актуализации, а в качестве виртуальных образов никакой конкретностью в собственном смысле слова не обладают, только потенциально, то возникает вопрос: так что же все-таки хранится в памяти? Если мы говорим о материальных предметах, которые для нас воплощают определенное смысловое содержание - о книге, картине, учреждении, даже просто о дорожном знаке - то они хранятся не как идеальные объекты, а как материальные единицы, безотносительно степени, качества или объема своего содержания, и безотносительно нашей позиции в отношении него. Короче говоря, никаких недоразумений здесь не возникает, поскольку есть то, что должно сохраниться, и его можно предъявить. Но если мы говорим о чистых виртуальных образах, то ситуация меняется кардинальным образом. Воплощены ли образы в материи или нет, но если мы говорим только об идеальной составляющей, то содержательность, конкретность и артикулированность и составляют ту единственную материю, ту искомую "ткань", из которой они "сотканы". И если мы начнем постепенно лишать их этой материи, лишать образы информативности, а значит действенности, то исчезнет сам предмет разговора, ибо этим он полностью исчерпывается.
  
   Но не зря Бергсон настаивает, что образы памяти нигде не хранятся. Возможно нет необходимости, чтобы они вообще где-то хранились. Ничто не мешает полагать их возникающими - в качестве образов - непосредственно в момент переживания их содержания. Более того, разве можем мы утверждать, что образ есть что-то еще, помимо переживания этого содержания? С другой же стороны, узнавание, которое сопровождает каждый такой образ, и признание его образом памяти, картиной прошлого события, есть не более чем текущее переживание. Переживание же - это событие настоящего. Если вдуматься, здесь налицо определенная степень произвола, когда мы решаем, признать ли образ за воспоминание или отказать ему в этом.
  
   Кейт Пирсон в своей книге "Философия и похождения виртуального" специально подчеркивает идею, что образы-воспоминания не есть, собственно говоря, сама память, скорее наоборот, это память заставляет образы кристаллизироваться, и в момент, когда это происходит, происходит припоминание. "...Нам следует лучше понять, что означает чистое прошлое. Это есть то прошлое, в котором каждое мгновение настоящего уплотняется в особые состояния напряжения и растяжения, но которое существует - или, скорее, настаивает - как бытие прошлого" [82].
  
   Ежедневный опыт говорит нам, что появление воспоминаний - процесс капризный, едва ли подчиняющейся какой-либо логике. В противоположность этому, объекты в пространстве - и, соответственно, впечатления, которые мы получаем от них, - строго упорядочены, организованы, а их появление в поле нашего внимания взаимообусловлено. Бергсон полагает, что и прошлые восприятия должны быть организованы и упорядочены в не меньшей степени, только порядок определяется нашим собственным характером, который модулирует ход взаимодействия с окружающим миром. Однако появление осознаваемых воспоминаний диктуется текущими потребностями и заботами, и только ими, а не этим внутренним порядком. Порядок в пространстве, обусловленный расстояниями, имеет своим источником план возможных действий или готовность к принятию воздействий, и потому не может быть произвольным. Порядок же воспоминаний для субъекта безразличен, потому что они бесполезны для него, и сознание сразу отыскивает нужный для него образ, пропуская промежуточные стадии, в силу чего создается впечатление капризности и непоследовательности в работе памяти.
  
   Мы по-разному понимаем существование психологических состояний и бытие внешних объектов. Существование обусловлено двумя условиями - либо присутствием в восприятии, либо логической или причинной связью. В каждом событии, происходит ли оно в материальном мире или в нашей внутренней жизни, оба условия даны вперемешку, и каждое имеется лишь частично. Но интеллект старается разделить их и приписать без остатка и в чистом виде или одно, или другое. "...Существование психологических состояний полностью заключено в их осознании, а внешних явлений - также полностью в строгом порядке их сосуществования и последовательности. Откуда следует невозможность признать за материальным объектом, существующим, но не воспринимаемым, даже самое малое участие в сознании, а за внутренним, но неосознаваемым состояниям - какое-либо участие в существовании".

Отступление N 8

  
   Нередко приходится ловить себя на том, что, послушно следуя устоявшимся стереотипам, пытаешься решить для себя вопрос "где находится мое сознание, мое Я, мой внутренний мир?" Если подойти к этому вопросу, продолжая логику Бергсона, то можно заметить порочный круг, куда попадает наш разум. Вопрос имеет "геометрическую", "пространственную" составляющую, поэтому следует признать, что уже сама его постановка следует наклонности устанавливать внешний порядок, то есть порядок внеположенности для тех феноменов, которые, как полагает интеллект, должны обладать реальностью. Однако конструируя этот порядок внеположенности, эту организацию материального мира, мы уже вывели явления сознания из своего проекта. Ради этой структуры мира мы жертвуем, в сущности безотчетно, всеми особенностями внутренней жизни. Поэтому неудивительно, что в материальном мире сознание не может быть обнаружено - ему там не оставлено места. Вопрос о локализации событий духовного плана лишен всякого смысла. "Если восприятие и память, - пишет Кейт Пирсон, - находятся не в голове, а рассредоточены по некоторой совокупности, объединяющей тело и движущиеся образы, и развертывающейся во времени, то нет смысла задавать вопрос "где" в отношении восприятия и памяти ("где находится сознание?", "где хранятся воспоминания?"). У восприятия и памяти нет реального физического места, поскольку они не являются пространственными единицами или вещами" [83]. Разумеется, мы пользуемся фактом неравномерного участия материальных явлений в жизни сознания, весьма приближенно группируя их вокруг данного конкретного тела или вокруг данного конкретного мозга. Можно спорить, будет ли корректной именно такая локализация сознательной жизни? А может было бы правильнее "рассредоточить" сознание вообще по всему материальному миру? Возможно, разные точки зрения будут иметь разную эвристическую силу. Тем не менее, вопрос, по существу, лишен смысла.

Окончание отступления N 8

   Виртуальное существование прошлых состояний, согласно Бергсону, приходится принимать, а вместе с ним - и существование бессознательного, то есть той жизни духа, которая не представлена в сознании. Основные связи между этими состояниями и текущей жизнью он намечает следующим образом: "Наша прошлая психологическая жизнь вся целиком обуславливает наше сегодняшнее состояние, не определяя ее необходимым образом; также вся целиком она зависит и от нашего характера, хотя ни одно из прошлых состояний не проявляется в характере явным образом. Соединившись вместе, эти два условия обеспечивают каждому прошлому психологическому состоянию реальное, хотя и неосознаваемое существование".
  
   Теория Бергсона лишила внутренний мир одной из составных частей его реальности - восприятия, полностью перенеся его во внешний мир материальных событий. Но память продолжает оставаться самостоятельным миром, и образы-воспоминания образуют определенную ткань независимой реальности внутреннего мира. Но и этим внутренний мир не исчерпывается, и Бергсону приходится говорить еще и о бессознательной жизни, тем самым расширяя сферу нематериального мира внутренних явлений. Однако идея бессознательного или подсознательного явления или процесса представляется достаточно противоречивой. Разумеется, она прочно вошла в научный и философский обиход, хотя, возможно, в нее не всегда вкладывают одинаковый смысл. Тем не менее, если в бессознательном явлении есть не только материальная размерность, то мы встаем перед проблемой - каким образом установить его онтологический смысл? Духовные явления тем и заявляют свое существование, свою реальность, что они осознаются. А бессознательное явление, в таком случае, вообще лишено какой-либо возможности заявить свою реальность. Его нет в сознании, оно не принадлежит материальному миру. Есть только следы, есть косвенные признаки. Бессознательная жизнь вычислена нами, как мы вычисляет существование отсутствующих объектов. Разумеется, мы обладаем комплексом логических приемов, позволяющих увязать бессознательное существование с осознанной жизнью, "инкрустировать" ее туда и, тем самым, оправдать концепцию. Но онтологическая проблема этим не решается. Бессознательная жизнь получает право на существование как бы в долг, мы "подвешиваем" ее реальность, откладываем, заставляя ждать реализации в предстоящих материальных событиях или нематериальных мыслях и переживаниях. О ней можно говорить как в первом лице, так и в третьем, тогда как сознательная жизнь возможна только в первом лице, что поднимает вопрос об экзистенциальной правомочности бессознательного.
  
   Надо заметить, Бергсон излагает свою концепцию существования прошлых состояний, лишь намечая ее общие контуры. Он не входит в детали, которые, возможно, ему самому кажутся пока неясными. Подобная неопределенность оставляет открытыми пути к разнообразным интерпретациям, которые не разрушают ни логику, ни выводы Бергсона.
  
   Но продолжим обсуждение его книги. Он пишет: "...если состояние мозга никаким образом не продуцирует наше восприятие присутствующего предмета, а лишь продолжает его, оно также способно продолжить и завершить воспоминание, которое мы о нем имеем, но не породить его". То есть образ-воспоминание не коррелирует напрямую с каким-либо состоянием материи.
  
   Сохранение прошлых состояний не может быть связано с материальным миром, утверждает Бергсон, так как никакие воспоминания не могут в нем храниться. В противном случае, продолжая ту же логику, пришлось бы принять, что сохраняется материальный мир, который сам есть совокупность образов. По его мнению, полагать, что образы сохраняются внутри материи, есть иллюзия. Она рождается из стереотипного взгляда, согласно которому одни объекты должны располагаться внутри других - а к образам подобная логика неприложима.
  
   К вопросу о сущности прошлых состояний, сохраняемых и воспроизводимых нашей памятью, Бергсон возвращается в конце книги, когда обсуждает происхождение философского идеализма. А именно, если принять, что восприятие есть то же, что и воспоминание, а их различие заключается в степени интенсивности каждого из них - как это подразумевается многими идеалистическими учениями - то становится неизбежной "идеализация" и самих объектов: их разницу видят только в степени интенсивности "...между реальностью воспринятой вещи и идеальностью представленной вещи". Радикальный ход, позволяющий избежать этого вывода, состоит в том, чтобы расцепить восприятие и воспоминание, развести их в стороны. Тогда объектам возвратится реальность, поскольку восприятие переносится в сами вещи, но переносится лишь одна его составляющая - чистое восприятие. Именно этот шаг и сделал философ.
  
   С другой же стороны, продолжает он свою критику, если восприятие и воспоминание по существу все-таки не различаются, то интеллект должен переносить все свои слабые впечатления в прошлое, иначе бы этот принцип не работал. Но этого не происходит, и "...память отнюдь не состоит в регрессии настоящего в прошлое, а в прогрессе прошлого в настоящее". И вот тут, говоря о чистом воспоминании, ему приходится допускать образы прошлого как такие виртуальные состояния, которые мало-помалу материализуются в текущем восприятии, превращаясь в действие нашего тела. Воспоминание в чистом виде безразлично к настоящему и его потребностям, и поэтому его легко смешивают с восприятием. Во всяком случае смешивают в той мере, в какой и его тоже рассматривают как нечто незаинтересованное. Но незаинтересованность восприятия - ложная концепция, поэтому если за реальным восприятием признать его практическую направленность, то вместе с ним ее приобретет и воспоминание. Другими словами, для воспоминания тоже находится свой практический интерес, но он точно отмерен той мерой, в какой воспоминание фильтруется и внедряется в текущий момент с его направленностью на действие.

Отступление N 9

  
   Вопрос о сохранении прошлых состояний и самостоятельности памяти по отношению к материальному миру затрагивает еще одно обстоятельство, которое следует обсудить, хотя бы вкратце. Согласно концепции Бергсона, прошлые состояния, которые сохраняются в памяти и затем внедряются в нарождающееся действие, все же не есть нечто само по себе существующее. Они есть состояния, когда-то бывшие, причем не просто бывшие в памяти, а осуществившиеся в материальном мире. Но, как Бергсон утверждает, память не является ее частью и ей не принадлежит. Таким образом, память, даже если ее декларировать независимой и самостоятельной областью, всем своим содержанием обязана материи, не хранит в себе ничего сверх этого содержания и не имеет никакого самостоятельного смысла. Если начать смотреть под этим углом зрения, то она превращается в приложение к материальному миру, в его пассивный придаток, в архив. Поэтому ее активный характер - если мы хотим, чтобы у нее был таковой - должен быть обусловлен чем-то иным, но никак не ее содержанием. В определенном смысле, в памяти нет ничего, что не было бы - в свое время - материальностью. С другой стороны, реальность памяти, ее необходимость в общей картине мироздания - какую бы роль мы ей не приписывали, самостоятельную или подчиненную - диктуется материальной реальностью. Память ориентирована на нее и структурирована ее бытием.
  
   Реальность прошлых состояний резко критиковалась Бертраном Расселом: "...это реальное прошлое... Бергсон просто забывает; то, о чем он говорит, есть сегодняшняя идея о прошлом. Настоящее прошлое не смешивается с настоящим. Наша память о прошлом, разумеется, смешивается с настоящим, так как она часть него; но это совершенно другая вещь" [84]. Согласно его мнению, Бергсон смешивает воспоминание о прошлом, которое реализуется в настоящем, и само по себе прошлое, "...и это смешение между познавательным актом и познаваемым объектом незаменимо" [85] для бергсоновской аргументации.
  
   С первого взгляда критика Рассела представляется справедливой - хранение образов-воспоминаний не есть хранение прошлых состояний, и мы об этом уже говорили ранее. Свой первый тезис о памяти Бергсон формулирует в таких словах: "Прошлое выживает в двух ясно различимых формах", и далее говорит о двух формах памяти. Но память, да и вообще прошлые состояния, мы не можем просто соотносить с состоянием материального мира и всей совокупностью реальности в каждый данный момент времени. Память все-таки есть нечто персональное, это личная память, и связана она исключительно с событиями личной жизни. Кроме того, она касается не только материального состава событий, происшедших с данным субъектом, в ней также содержаться воспоминания и о переживаниях, испытанных чувствах, аффектах - тревоге, страхе, радости, любви и тому подобное. В конце концов, память содержит также ход размышлений и его итоги, включая самые абстрактные из них, которые в какой-то период жизни занимали ум.
  
   Но это различение, которое подпитывает критику, далеко не так невинно, как кажется на первый взгляд. Оно сразу же придает субъективному миру личных образов-воспоминаний объективный статус, статус самостоятельной реальности, и мы попадаем в порочный круг субъективности, о котором говорили выше. Что же делает личную память личной? Если подходить наивно, то хранение образов, поскольку они уже отобраны интеллектом (или телом) данного субъекта. Разумеется, такой отбор носит личный характер и связан со спецификой истории данного субъекта. Но если образы нигде не хранятся, а лишь кристаллизуются в момент осознания, то не здесь ли они приобретают свой личный характер? Прошлые же состояния, которые подходят к этому фильтру, безучастны к истории личности и, по мере своего накопления, образуют вообще весь комплекс событий, которые когда-то имели место безотносительно к личному отбору. В какой мере мы способны дать ясные ответы на все эти вопросы - трудно сказать.

Окончание отступления N 9

   Вопрос о существовании прошлых состояний - в какой бы форме это существование ни подразумевалось - может быть поставлен и таким образом - и Бергсон ставит его в своей книге, - а действительно "...ли прошлое прекратило существовать, или оно лишь только перестало быть нужным"? В каком смысле прошлое прекратило существовать и одновременно сохранилось? Как мы уже сказали, Бергсон смещает акценты в онтологии: настоящее - это не то, что существует, а то, что делается. С другой же стороны, в нашем восприятии текущего момента мы никогда не имеем дело с четко прочерченной границей между прошлым и будущим. Переживаемое настоящее имеет определенную длительность, в течение которой происходит масса событий, организующих наше восприятие. В нашем сознании настоящее имеется в форме непосредственного прошедшего. "Мы воспринимаем практически только прошлое, чистое настоящее остается лишь непостижимым прогрессом прошлого, пожирающего будущее".
  
   Сосуществование прошлого и настоящего не может иметь никакого смысла, пока мы не дадим прошлому хоть какие-нибудь средства быть действенным и способным продолжать реализовываться. Разумеется, услужливое воображение не заставляет себя ждать, и вот уже для нас бытие, ставшее прошлым, оказывается старым служакой, отправленным в отставку. Ему больше не участвовать в новых кампаниях, но у него еще остается надежда подать голос в совете или неофициальной беседе, и он только и ждет подходящего момента. Вот старуха, она не пускается в любовные авантюры - они не для нее, и от бурной и насыщенной семейной жизни остались лишь редкие приезды внуков, и только с ними она на какое-то мгновение оказывается в настоящем. А вот старый профессор, он еще долго может участвовать в делах, но и он уходит со сцены, передает посты, поручает другим свою школу. Однако он компетентный эксперт, и время от времени его слово приходится к месту. Схема представляется нам очень знакомой и вовсе не чуждой, хотя в этих примерах напряжение самой проблемы заметно ослаблено непрямым пониманием ее терминов.
  
   Если же мы попытаемся как-то разрешить эту трудность в ее абстрактной форме - наделить прошлое действенностью, мы немедленно столкнемся с другой, пожалуй еще более серьезной. Если в общем потоке длительности указанная способность у прошлого имеется, то сама речь о разделении на настоящее и прошлое становится неадекватной: ведь оно в том и заключается, что прошлое полностью перестает быть актуальным, а следовательно - теряет и реальность. Поэтому, может быть, следует подойти к этой трудности по-другому и решить, что наш интеллект лишь поляризует свой опыт и отнимает реальность у известной его части, что дает право говорить о нем как о прошлом. Такая поляризация делает опыт постигаемым, однако постижение происходит не бесплатно, и цена, которую платит интеллект - это конструирование бесполезного прошлого, которое позволяет замкнуть определенным образом схему реальности. В связи с эти Пирсон замечает: "Прошлое и будущее принадлежат этому настоящему, но не как его моменты, а скорее как размерности уплотненного настоящего... Чтобы продвигаться, настоящее одновременно должно быть и прошлым, и настоящим. Это означает, что прошлое не следует за настоящим так, что его более нет, но скорее сосуществует с настоящим, каким оно было" [86].
  
   Бертран Рассел сразу же отметил трудности и противоречия, связанные с тем, что мы не способны дать настоящему и прошлому независимое определение, не связанное с нашим субъективным бытием, то есть такое определение, которое не содержало бы неявного обращения к схеме времени. Он так описал эту проблему: "Прошлое... это то, что более не действует, а настоящее есть то, что действует. Но в этом утверждении... Бергсон неосознанно полагает обычное математическое время; без этого его утверждения не имеют смысла... Слова "более не" есть слова, выражающие прошлое... Слово "есть" вводит как раз самую идею настоящего, которое следует определить. Это определение ходит по кругу" [87].
  
   Идея настоящего касается самого фундамента метафизики, ведь для нас она эквивалентна идее самого бытия. Настоящее противостоит не только прошлому или будущему, оно противостоит и несуществованию (а также, заметим, в качестве синонима слова "подлинное" противостоит неподлинному, кажущемуся, фальшивому, поддельному, сыгранному). Как мы уже сказали, Бергсон попытался расцепить эту связь, оставив бытие само по себе, а пребывание в качестве настоящего (или прошлого) - само по себе, увязав последнее с актом, с деятельностью. Однако дальше двигаться становится трудно. Что подлинного в настоящем и неподлинного в прошлом? откуда берется это различие? Деятельность, происходящее, совершающееся, акт - все эти слова здесь не так много освещают. Это похоже, скорее, не на решение проблемы, а на констатацию, позволяющую ее четко осознать. Чтобы разрубить такой узел, нам нужны определенные средства, концептуальные, языковые, такие, как, в частности, категория бытия. Но на кон здесь поставлены именно она, а также родственные ей категории, и мы не имеем к ним доступа, пока загадка не решена. В какой степени категория бытия, существования увязана с нашим собственным существованием, с его спецификой, и можно ли найти что-то более фундаментальное, более элементарное, более первичное? Можно не сомневаться в том, что как слово "бытие" возникло когда-то давно, вместе с языком и абстрактным мышлением, так будет и дальше беспечно порхать в нашей речи, оставаясь уверенным, что никакой силой нельзя будет заставить его отчитаться в собственной состоятельности и в праве на это присутствие. Хотя все дело может оказаться лишь в той специфике, которую создало наше собственное существование, взрезавшее то, что мы называем универсум, и высветившее вдоль своей траектории бытие того, что есть, и небытие того, чего нет.
  
  
   Ниже, в разделе Осцилляция между действием и чистой памятью мы продолжим рассмотрение этого вопроса, привлекая динамическую точку зрения.

Отступление N 10

   Роль субъективного времени. Субъективность
  

...Вопрос о том, способна ли материя, рассматриваемая
сама по себе, к мышлению, равносилен вопросу о том,
способна ли она отмечать время.
(Жульен Оффре Ля Метри. "Человек-машина" [88])

   Мы опять возвращаемся к очень трудному вопросу, который начали обсуждать выше (Реальность настоящего момента. Субъективное время) - что определяет настоящее? Что структурирует время, какие объективные обстоятельства и условия? Почему человек его вообще структурирует? Ведь во всех ситуациях дело непременно обстоит так, что именно сама линия времени служит репером, относительно которого устанавливается весь порядок бытия, порядок того, что существует действительно, а что - лишь виртуально, образно, символически и тому подобное. Практически неудержима та сила, с которой эта шкала как бы притягивается нашим сознанием и накладывается на воспринимаемый поток событий. Невозможно сопротивляться ее возникновению в нашем восприятии, невозможно помыслить или вообразить иной стереотип распределения реальности, чем эта привычная схема. Убрать ее значило бы вообще разрушить адекватное восприятие реальности. Вместе с тем, само время не обусловлено никакими законами или принципами, оно ничему не подчиняется и изначально дано таким, какое оно есть и каким мы знаем его.
  
   Если мы возьмемся анализировать схему или структуру времени, то обнаружим два обстоятельства, которые с ним неразрывно связаны. Во-первых, во всем, что изменяется - в вещах, свойствах, процессах, отношениях - мы вместе с изменениями усматриваем или констатируем тождественность. Человек видит вокруг себя разнообразные предметы и полагает, что они все или почти все остаются тождественными самим себе, несмотря на течение времени, и даже вопреки этому течению. Вот этот стол, что я вижу перед собой, он тот же самый, что и час назад. Солнце поднялось из-за горизонта, то же самое Солнце, что и многие миллионы лет тому назад. Дом за окном был здесь и вчера, и на прошлой неделе, и в прошлом году. Мы говорим это обо всех предметах, которые возникают в нашем восприятии; более того, они именно потому и есть для нас объекты, что остаются тождественными самим себе. Другими словами, достаточно возникнуть первой идее или первому представлению об утекающем потоке времени, как одновременно с ними возникает представление или идея о неизменном объекте, в котором есть что-то, что вырвано из этого потока, удержано какой-то силой и не зависит от него. (Ю.Подорога, кстати, указывает на связь терминов " durée" - бергсоновская длительность, дление и " dureté" - твердость, сопротивляемость: "этимологический анализ... вскрывает основополагающую черту, свойственную длительности: сопротивляемость. Длительность представляет собой форму сохранения во времени, вопреки его разрушительному влиянию" [89].)
  
   Второе непременное обстоятельство состоит в том, что в сознании поток событий образует связное целое, единство которого и есть единство общего хода времени, с общим тактом, с общим ритмом их наступления, где все структурировано одновременностью. Здесь мы также видим, что ключевое понятие единого хода отнюдь не извлекается из самих событий. Наоборот, каждое событие вполне самодостаточно, и все они, взятые по отдельности, могут быть восприняты или представлены друг без друга, в любом порядке и в любых сочетаниях. Только усмотрение интеллекта вводит одновременность, а вместе с ней - общий ритм. Наука следует этой логике и, развивая ее дальше, настойчиво ищет стабильное, неизменное, постоянное, инвариант.
  
   Субъективный характер времени и сводится, в основном, к произвольности этих двух обстоятельств. Еще более его усиливает то, что они своеобразным образом отражены во внутреннем мире субъекта, поскольку каждый из них обладает здесь своим "внутренним двойником". А именно, тождественности вещей противополагается самотождественность субъекта; она иногда фиксируется сознанием в явном виде, иногда нет, но в любом случае присутствует как бы наготове, чтобы быть осознанной. И также тождественность субъекта, как бы по аналогии с нормативной тождественностью объектов, не является объективным свойством, его независимой характеристикой, которая бы в нем замечалась, обнаруживалась, констатировалась. Напротив, она лишь вкладывается интеллектом в тот самый момент, когда рождается представление о субъекте.
  
   В свою очередь, связность потока событий для субъекта выступает как связность истории его жизни, которая в его собственном представлении образует единое целое. Этот распад на два потока, на два плана - историю субъекта и эволюцию мира - позволяет нам забыть о произвольности каждой из этих форм по отдельности, поскольку один поток создает нужную рамку, фон, контраст для другого, где один отражается в другом, конкурирует с другим и позволяет другому продемонстрировать свою реальность.
  
   Мы помним, что Кант называл время условием созерцания [90], а значит оно не есть объективная реальность, независимая от человеческого взгляда. Однако субъективность не есть произвол, она не должна означать произвол или вести к нему. Ведь мир выдвигает свои условия воспринимающему субъекту, предъявляет требования и ограничения, к которым эта схема времени и ее конкретная структура, как и любые другие конструкции сознания, должны адаптироваться. Только тогда она сможет функционировать и выполнять свою задачу, не спотыкаясь на каждом шагу, не демонстрируя свою несостоятельность в разнообразных несостыковках персонального опыта и не впадая в противоречие. Понятие одновременности уже было однажды переосмыслено в рамках теории относительности, которая, в известной мере, сузила диапазон произвольности и заставила частично отказаться от умозрительных соображений и опереться на измерения.
  
   Рассмотрим данный вопрос с иной точки зрения, прибегая к аргументам, которые мы уже приводили ранее (Пространственные отношения. Независимость объектов) в отношении пространственных форм. Разумеется, ничто не мешает сказать, что и наше восприятие вообще, и разнообразные конкретные формы, в которых организуется поступающая информация - в том числе концепция времени - все это имеет субъективный характер и не значит ничего для внешнего мира. Для такого утверждения у нас достаточно оснований. Однако в таком утверждении мы, не задумываясь, возводим интеллект субъекта, да и его самого, в ранг независимой и автономной инстанции, которая способна порождать собственную уникальную реальность. Эта реальность, пусть даже и с ограниченным онтологическим статусом - ментальная, символическая, воображаемая реальность, время, пространство, причинность, законы природы - пребывает наряду с объективной внешней реальностью. Но сказав "А", надо быть готовым сказать "Б", а именно, что эта инстанция - субъект, сознание, интеллект - реально противостоит объективному миру, и, тем самым, через эту внеположенность, как удерживающий определенного рода признанную реальность, он и сам приобретает характер объекта. Вновь возникает порочный круг субъективности, о котором уже говорилось ранее. Поэтому, хоть мы и допускаем независимость субъекта и его духовного существования, она не должна быть, если так можно выразиться, слишком навязчивой.
  
   Таким образом, в поляризации субъект/внешний мир есть определенное противоречие, и оно начинает осознаваться, когда его доводят до крайности. Субъективность невозможно усмотреть в виде объективного факта материального мира, и тем не менее, мы желаем рассматривать ее наряду с этим миром как часть единого целого. Другими словами, субъективность есть тот неустранимый остаток, что все-таки был устранен в ходе этой поляризации, все внимание которой обращается на взаимную внеположенность материальных объектов друг другу. Поскольку итог такой поляризации есть, в сущности, лишь идеальный предел, достижимый только в теории и не имеющий собственной реальности, то, соответственно, и все содержание субъективного мира не может считаться в полной мере независимым. Оставляя за собой возможность выбора поверхности скольжения по объектам материального мира, субъект, находясь в своем "мире Годо", скользит по ним, соблюдая их форму.
  
   Есть одно специфическое проявление субъективности, заключающееся в том, что каждый человек присваивает себе разнообразные феномены - он признает своей деятельностью работу своего восприятия, своей фантазии, воображения, памяти, интеллекта, он признает своими чувства, эмоции, переживания, настроения и тому подобное. Субъективность неразрывно связана с этим своим проявлением, мы вообще не можем представить одно без другого. Попробуем мысленно переместиться во времени в тот момент, когда субъективный мир только возникает. Разумеется, никакой интроспекцией добиться этого невозможно, ведь весь наш опыт как раз и погружен в него. Поэтому речь идет о некоей абстрактной реконструкции, которая, отталкиваясь от результата - развернутого мира сознающей себя личности, - пытается добраться до истока, до генезиса, независимо от того, в каком смысле этот генезис рассматривается - то ли как развитие отдельной личности, то ли как видовая эволюция, то ли просто как отдельные моменты жизни, в которых сам интеллект пробегает все этапы от полного забвения себя до острого осознания собственного существования. Так вот, в этом генезисе акт субъективного присвоения есть начало поляризации между внутренним и внешним мирами. Осознавая свою власть и свою ответственность в отношении ряда феноменов, человек начинает проводить границу собственного мира.
  
   Однако нетрудно заметить, что ни одно из явлений, которые данная личность считает принадлежащими себе, не обладает каким-либо специфическим признаком подобной принадлежности, который позволил бы это присвоение оправдать. Все феномены по отдельности, в сущности, безличны и индифферентны к субъекту. Единственное, на что субъект мог бы сослаться, это уникальность опыта переживания этих явлений, поскольку они доступны только ему одному и никому больше. Но уникальность не отменяет индифферентности. Короче говоря, присвоение есть акт самого субъекта, в определенном смысле волевое решение, которое его конституирует в качестве субъекта. Если бы это присвоение можно было отложить в сторону как произвольное действие, забыть о нем и, соответственно, перестать искать в предполагаемых событиях внутренней жизни какой-либо личный аспект, который это присвоение намечает, то исчезнет реальность разделения на субъективный мир и внешнее существование, даже намек на него, а с ним пропадет смысл говорить о непроницаемой границе между этими двумя мирами. Мы своим собственным существованием провоцируем раскол, который неспособны преодолеть.
  
   Можно ли извлечь что-либо позитивное из всего этого? Невероятно зыбкая почва, неустойчивое равновесие между ускользающими концепциями, которые растворяются до прозрачности под пристальным взглядом, рассеиваются и не оставляют ничего после себя. Попробуем же все-таки зафиксировать итог, пусть даже скромный. Допустим, мы решим - раскол иллюзорен и субъективность пуста и бесполезна; тогда, казалось бы, их можно игнорировать. Но противоречие между субъективностью и объективностью так просто не исчезнет. Дело в том, что остается сам акт, пусть даже его содержание и итог можно проигнорировать. Этот акт что-то обещал, на что-то намекнул, после чего канул в прошлое. Но за ним пришел другой, третий, и так далее. Субъект все время пытается утвердить свою реальность, свое присутствие, и все ушедшие акты, несмотря на свою бездейственность, составляют для него самостоятельный поток в его "мире Годо", он может ссылаться на него и подстраивать к нему свои будущие акты. Все эти акты приходится признать как присутствие субъекта, а с ним и субъектность в этом исчезающем действии.
  
   Вернемся ко времени. Ход событий во внешнем мире идет определенным порядком, и чтобы определить время наступления событий, мы располагаем самыми разными способами, методами, приемами и приборами. Все эти разнообразные подручные средства, казалось бы, придуманы так, что не требуют вмешательства и способны выполнить свою задачу в наше отсутствие. С этой точки зрения в процедуре нет ничего субъективного, никакого произвола, а личностный фактор отсутствует. Ход времени, который она позволяет реконструировать, представляется вполне объективным. Однако эта индифферентность только кажущаяся. Во всей схеме существует ряд узловых точек, ключевых моментов, которые невозможно избежать. К примеру, калибровка соответствующих приборов включает личное наблюдение, при котором только субъект, присутствующий в данном месте в данное время, способен объявить одновременными два события, и на основании этого производится разметка. Этот процесс может принимать самые разные формы, и здесь очерчено лишь самое его ядро. Но отсюда следует решающий вывод: сколько бы мы не пытались мысленно удалить личность из процесса образования временнóй шкалы, ее присутствие в узловых местах все-таки неизбежно. Уже это позволяет сказать, что время не является в полной мере характеристикой, свойством предметов, вещей или процессов. Длительность привносится нами в разрозненный хаос событий через фиксацию одновременности, мы ее приписываем, регистрируя и связывая события в последовательные серии.
  
   В своем "Очерке о непосредственных данных сознания" Бергсон пишет относительно наблюдения длительности во внешнем мире: "...мы отмечаем точный момент, когда движение начинается, то есть одновременность внешнего изменения с одним из наших психических состояний; мы отмечаем момент завершения движения, то есть вновь одновременность; наконец мы измеряем пройденное расстояние - единственная вещь, в самом деле измеряемая. Таким образом, вопрос о длительности и не возникает, только пространство и одновременность... Интервал длительности существует только для нас и только по причине взаимопроникновения наших состояний сознания. Вне нас обнаружимо только пространство, и, вследствие этого, одновременности, о которых нельзя даже сказать, что они объективно следуют друг за другом, потому что любая последовательность мыслится из сопоставления настоящего и прошлого - что убедительно доказывает, что интервал длительности не засчитывается с научной точки зрения" [91].
  
   Личное присутствие оказывается неизбежным, поскольку временнЫе характеристики разных событий, взятые как таковые, являются по отношению к ним лишь внешней формой. Саму по себе ее никаким образом нельзя обнаружить, пока не возникнет субъект, способный ее объявить, и через кого она станет явной, станет фактом. Предметы в мире даны таковыми, какие они есть в данный момент. Разумеется, каждый из них обладает историей - этот письменный стол, это дерево, эта гора, эта планета - все они прошли определенные стадии развития, имели начало во времени, а до этого начала есть еще более дальняя история происхождения их исходных элементов. Эта история записана на самом предмете, в его окружении, у этой истории имеются свидетели и они могут быть допрошены. Однако - и в этом заключается ирония - эта история есть нечто необязательное, факультативное. Как замечает Г.П.Аксенов, длительность "...не обладает свойством аддитивности, то есть накопления. Накапливается опыт, а жизнь проходит" [92]. Следы истории, шрамы времени, печать прошедшего - все они является таковыми лишь постольку, поскольку мы хотим видеть их в таком качестве. Потому что, с другой стороны, все эти следы являются лишь реалиями настоящего, такими же, как и любые другие реалии. Все вместе они образуют действительность такой, какая она есть сейчас, безразличной к своей истории. Своим текущим состоянием эта действительность полностью исчерпывается. В свою очередь, восприятие такой действительности совершенно не требует примысливать историю. Видеть историю, реконструировать, догадываться о ее многообразии, а вместе с ней видеть мир во времени - все это доступно только субъекту, который задается подобной целью и который имеет для этого навык. "Когда я своими глазами смотрю на циферблат часов, - пишет Бергсон, - и стрелки, движущиеся в соответствии с колебаниями маятника, то не время я измеряю, как бы это ни казалось очевидным, - я фиксирую одновременность, а это совсем не одно и то же. Во внешнем пространстве есть только расположение стрелок относительно маятника и при этом ничего от позиций прошлого. Только внутри меня есть процесс организации и взаимопроникновения, образующий реально длящееся время" [93].
  
   Итак, мы не можем непосредственно обнаружить во внешнем мире ход времени так, чтобы он предстал как определенный факт или как обстоятельство, которое легко было бы продемонстрировать. И тогда взгляд обращается в сторону внутреннего ощущения времени, чья роль в силу этого становится решающей. Способны ли мы извлечь этот неуловимый ход времени из течения собственной внутренней жизни?
  
   Ход событий, который мы воспринимаем как наш индивидуальный мир, как наши переживания, мысли, эмоции, распределяется в известном порядке. Это распределение возникает весьма естественно, почти автоматически, почти безотчетно, словно бы само собой. Но, даже не вдаваясь в детали коварного вопроса о структуре внутреннего мира, о его закономерностях и о его "материи", можно и в его отношении сказать, что порядок времени не "прописан" в самих событиях внутреннего мира, а также представляет собой систему меток, маркировок, которые мы сами приписываем этим событиям. Более того, навык создания временнЫх меток приобретается, он не дается нам от рождения, а воспитывается, и, как у любого навыка, в его работе возможны нарушения и сбои.
  
   В своей статье "Выйти из лягушки, войти в человека..." Джимена Каналес рассказывает нам историю того, как в ходе развития астрономии возникла проблема формирования объективного, научного понимания одновременности - психологической одновременности. История началась с работ швейцарского астронома Адольфа Хирша, который, "...чтобы достичь точности в астрономии, исследовал индивидуальные различия в скорости передачи ощущений. Его спорные результаты... вызвали горячие дискуссии, как среди физиологов, так и среди астрономов, которые расходились во взглядах по поводу природы этих различий. Были ли они из-за различий глаз или мозга или из-за навыка и тренировки? Обсуждали, как от них избавиться" [94]. В связи с этим возникли чисто философские вопросы и о том, что считать человеком, и о том, как можно достичь объективности.
  
   В конечном счете, этот спор заставил обратить внимание на серьезные и глубокие корреляции между историей научного понимания объективности и научного понимания того, что является человеческим телом.
  
   Текущие события есть то, с чем субъекту необходимо считаться, что следует держать в поле своего внимания, именно они, поэтому, есть основная - практическая - характеристика, которой регулируется структуризация временнЫх отношений. Они актуальны, эти действующие факторы, и они есть сама реальность. Все остальные события либо потеряли для нас актуальность, превратились в бездействующие фантомы и наше сознание относит их в прошлое, либо они - фантазия, которую мы отправляем в будущее.
  
   Таким образом, непрерывно анализируя приходящую информацию, сознание делит все факторы на действующие или реальные силы, с одной стороны, и на безжизненные, виртуальные и не имеющие актуальности тени - прошлое и будущее, с другой стороны. И несмотря на то, что в принятии решения учитываются самые различные обстоятельства, которые не контролируются субъектом, ничто не может навязать ему подобное решение, и оно остается его личным определением. События не имеют никакой специфической маркировки времени, и потому расставлять эту маркировку приходится нам самим. Именно здесь находится узловое место, где мы ясно видим решающую роль субъективного фактора в структуризации времени и где ее нормативный характер как бы выходит на поверхность. Зафиксировав все актуальные для себя факторы, признав их таковыми, субъект устанавливает, регистрирует одновременность. И затем следует второй шаг, когда распределяются метки-даты между всеми остальными образами и событиями. Решение, принимаемое, возможно, совершенно безотчетно, оставляет временнУю шкалу на стороне субъекта, на его совести. А поскольку вопрос об актуальности (или о реальности) происходящего также всецело увязан с этой шкалой и ей распоряжается субъект, в его восприятии сами события становятся безразличными по отношению к этой актуальности. Субъект же получает возможность оперировать всеми областями - прошлым, настоящим, будущим - так, как если бы они были в равной степени реальны (или нереальны). И хотя мы пользуемся глаголами в разной модальности - "было", "есть", "будет", мы не ставим под сомнение одинаковую реальность того, к чему они относятся.
  
   Можно попытаться, хотя бы на словах, перестроить сложившиеся отношения. Пока все обстоит так, что переводя событие в регистр прошлого, мы отменяем его действенность. Если бы, напротив, только что ушедшее мгновение не теряло актуальности, то оно продолжало бы быть настоящим - ведь в этом и есть смысл актуальности. Бергсон настаивает - мы должны каким-то образом удержать ушедшее, сохранить его действенность. Но мы не обладаем языковыми возможностями для выражения подобной ситуации, когда прошедшее событие еще не вполне ушло и его обстоятельства частично остались актуальными, а частично уже покинули сцену. Наши стереотипы, в которых есть только однозначное деление прошлое/настоящее, становятся неадекватными.
  
   Для отдельного субъекта понятие времени вырастает естественным образом как поток его личных событий и переживаний. Однако интуитивно понятно, что эта идея времени не может принимать любые формы по нашему произволу и (возможно, в противоречии с тем, что утверждалось чуть выше) мир сопротивляется такой произвольности и заявляет свои требования. Внешняя и внутренняя жизнь снабжают человека материалом, где имеется все - и текущее мгновение, и следы прошлого в воспринимаемых вещах, и образы памяти в сознании. От субъекта же исходит лишь пустая форма времени, и вряд ли можно сказать, что он вместе с ней приносит какое-то свое, независимое, дополнительное содержание. Не углубляясь в сложные вопросы, отметим лишь два обстоятельства. Во-первых, имеет место увязка различных потоков событий для различных субъектов, которая становится объектом согласования, чтобы можно было говорить о времени. Этот аспект далеко не второстепенный: развитие навыков обращения со временем у ребенка происходит в основном в результате общения с воспитателем. И символический характер временнЫх меток, которым каждое сознание, приобретя этот навык, размечает свою внутреннюю жизнь, а вместе с ней и внешнюю, немыслим без использования языка, что неизбежно выводит нас в социальную среду. Другой вопрос состоит в том, что время должно стать объективным, не привязанным к данному человеку, и распространится по всей материальной вселенной в виде общей рамки. Теория относительности использует процедуру синхронизации часов, обладающую универсальным характером, связанную с постоянством скорости света, и определяет правила согласования локальных временных потоков. Здесь уместно было бы задать разные вопросы, например, допустимы ли другие "неизменные" скорости, а также допустимы ли другие соглашения относительно скоростей, в которых, скажем, постоянства скорости было бы необязательно, но которые представляли бы нам физическую реальность непротиворечиво и согласованно между собой?
  
   В механике, к которой относится и теория относительности, время и есть та самая формальная множественность; она чисто внешним образом присоединяется к объектам, которые не обладают историей, которые не стареют, и у которых нет необратимых внутренних изменений, способных стать средством назначения дат и позволяющих качественно отличить одни мгновения времени от других. Механика пользуется такой разметкой как чем-то готовым. Как замечает Г.П.Аксенов, она "...не заметила, что использует для измерения движения тел, так сказать, "чужие" время и пространство, то есть не внешнее, а внутреннее, что для механики оно артефакт. Творческий акт Галилея заключался в раздвоении, расщеплении одновременности на время и пространство, которые не присущи внешним вещам самим по себе" [95]. Время механики уже не субъективное время, оно не принадлежит никому и принадлежит всем, но характер его ничем не отличается от характера субъективного времени. Реальное физическое изменение следует искать в термодинамике, среди макроскопических систем, обладающих собственной структурой. Можно предположить, что жизнь субъекта невозможна, если в его материальной основе не будет подобной структуры, так как без нее не возникнет личное время.
  
   Если время субъекта связано с необратимостью физических процессов (хотя и не сводится к ним без остатка), то следует иметь в виду, что необратимые процессы должны занимать конечное пространство, а отнюдь не сосредотачиваться в материальной точке, не имеющей размеров, они должны вовлекать определенное количество независимых объектов, чтобы образовалась статистическая представительность, необходимая для формирования термодинамического времени. За всем этим просматривается проблема, парадокс и несостоятельность категории времени: ведь логика науки ведет к тому, чтобы выработать определение времени, которое было бы исключительно локальным, и в пределе - точечным. Однако это определение реализовать невозможно, и в любом конкретном случае поток времени оказывается "размазанным" по определенной области пространства, в которой присутствует определенная система, и эта система эволюционирует посредством необратимых процессов, проходящих в ней.
  
   Говоря о субъективном времени, о его роли в конструировании абстрактного времени, следует не забывать другой аспект той же самой проблемы. Мы уже сказали о том, что материальный мир безразличен к ходу времени, что материя, как заметил Бергсон, постоянно проигрывает настоящий момент и ход времени остается для нее совершенно чуждым. Г.П.Аксенов предлагает вспомнить концепцию В.И.Вернадского, указавшего на особую роль живой материи: "деление клеток живого вещества есть времяобразующий фактор, обеспечивающий образование абсолютного в ньютоновском смысле времени и абсолютного (выделенного) пространства. В веществе инертном существуют только относительные несвязные пространство и время, потерявшие главные характеристики, а именно необратимость и диссимметрию" [96]. Более того, "все ... виды движения, описываемые геологией, механикой, социальными науками, физикой и химией, не имеют собственного источника времени и пространства, они соотносятся, прикладываются к биологическому времени и измеряются только им" [97]. Следует обратить внимание на то, что геологические эпохи структурируются во времени в соответствии с делением на этапы процесса развития жизни и вне такого структурирования временнáя градация геологической шкалы времени теряет точку опоры и становится бессвязной, если не бессмысленной.
  
   Необратимость времени подразумевает уникальность каждого момента, его неповторимый образ, позволяющий указать ему единственно возможное для него место и "втиснуть" его в последовательность изменений. Именно эта уникальность недоступна для механической схемы линейного времени, в которой отдельные мгновения идентичны и неотличимы друг от друга, а их взаимный порядок, в сущности, безразличен. Вообще говоря, необратимость есть специфическая характеристика, несводимая к другим характеристикам времени, невыразимая через них, и требующая своего собственного языка.
  
   Время объединяет различные феномены в единый поток. Это объединение неявным, но необходимым образом вытекает из самой идеи времени. Однако механически взятое время таково, что это единство разваливается: отдельные системы могут рассматриваться независимо, каждая со своим индивидуальным потоком времени, и применение единого времени становится произвольным актом субъекта, имеющего с ними дело. Оно реализуется в результате его выбора, случайным образом, по личному усмотрению. Одновременность событий - фундаментальная характерная черта категории времени - как раз и выпадает из механической концепции, она также применяется произвольным образом, по личному выбору. С другой стороны, именно эта произвольность и есть ключевой пункт всей проблемы, поскольку она заставляет вернуть время субъекту, привязать время к его личному акту выбора, и теперь субъект назначает порядок одновременности и следования событий. И затем уже через посредство субъекта сами события организуются во временнóй порядок.
  
   Этьен Клейн пишет о необратимости, что некоторые физики "...полагают невозможным полагать необратимость следствием нашего незнания "мелких деталей" или нашей человеческой субъективности. Что-то важное должно ускользать от физики. Илья Пригожин, который защищает эту точку зрения, охотно признает то решающее влияние, которое на него оказала фраза Анри Бергсона ["Творческая эволюция"]: "Время есть изобретение, или оно вообще ничего не значит"" [98].
  
   Бергсон писал о том, как мы воспринимаем настоящее и, в частности, о невозможности субъективного деления отрезка времени до бесконечности - проблеме, которую мы обсуждали ранее с физической точки зрения. Приведем же только слова Стивена Робинса, который пишет, что если смотреть на единичные мгновения как на реальность, то работа сознания окажется совершенно непостижимой: "Если в вашей модели времени оно есть ряд мгновений, то какова длительность одного мгновения? Если ответ "бесконечно малая", то вам придется запасать в мозгу одновременно все мгновения... Если ответ "конечный", то он дается без учета того, что идея "длящегося" нейрологического процесса есть удобный, но ошибочный миф. И он дается без учета, что длительность этих процессов не может просто так привлекаться, чтобы объяснить восприятие чего-либо" [99].
  
   Однако время не только не локализуемо, но его концепция "втягивает" в свое единство и подчиняет своей логике все объекты мира. Более того, ни время, ни бытие не могут быть постигнуты, если этот всеобщий охват не будет подразумеваться. Сопоставляя друг с другом различные системы и противопоставляя их друг другу, мы постигаем время. Здесь следует еще раз напомнить о той роли, которую играют динамические системы, способные, по словам Робинса, интегрировать различные масштабы [100] (Роль длительности и времени).
  
   Впрочем, надо иметь в виду, что по отношению к субъекту устройство его собственного материального субстрата - тела, которое встраивается в ритм внешнего мира и через которое он обнаруживает себя существующим, вряд ли способно исчерпывающе объяснить то структурирование времени, что им осознается или, точнее, формируется в сознании и используется в практике. В порядке времени есть характерные нормативные черты - это именно субъект объявляет, что два события одновременны, это именно он решает, что произошло после чего, поскольку никаких специальных вех времени сами материальные акты не имеют. Эта нормативность не может быть предписана материальным субстратом, для которого она "безразлична", она рождается из социального контекста, из опыта самого субъекта, короче нормативность - самостоятельна по своему происхождению. Поэтому роль субстрата здесь может быть только очень ограниченной, хотя даже в этих ограниченном объеме она способна модулировать нормативную деятельность субъекта. В частности, у тела должны быть циклические режимы, позволяющие входить в резонанс с внешним миром и создавать основу для представления о самотождественном неизменном пребывании, которое сознание приписывает и себе, и телу, и окружающим предметам. Кроме этого, в нем должны идти необратимые процессы, способные оформиться в термодинамическое время неизбежного старения и распада, охватывающего общим ритмом всю систему. И то, и другое есть основа для рамки и меры материальных процессов всего мира в целом, поскольку отсчет времени рано или поздно сопоставляется с данным конкретным телом данной конкретной личности.
  
   Работа памяти позволяет субъекту "втянуть" прошлое в настоящее, заставляет это прошлое актуализоваться снова и снова. Человеческие действия образуют цепочки событий, которые коррелируют во времени, в которых между ушедшим временем и текущим моментом образуются самые неожиданные и маловероятные, самые далекие и сложные связи. Без субъективного взгляда время как бы есть, и как бы его нет. Однако субъект видит себя и постигает собственное существование, лишь помня свою историю, поэтому его бытие дано только во времени. Вместе с этим существованием субъекта время приобретает свою явную форму в символическом пространстве его внутреннего мира, в языке социума, а затем и в планомерной целесообразной деятельности. Субъект как бы "вытягивает" время из небытия, из забвения, "вытаскивает" из сна и приходит в итоге к тому, что вообще не может обходиться без него, поскольку концепция времени оказывается намертво спаянной с любым представлением о бытии, о реальности. Г.П.Аксенов, анализируя идеи Бергсона и Вернадского, заключает: "Дление человека оказалось универсальным явлением, потому что из СТО следует с непреложностью, что нигде нет какого-то неопределенного независимо ни от чего идущего времени, абстрактной абсолютной длительности для всей вселенной" [101]. Концепция становится предельно прозрачной: невозможно придумать никакое другое время, кроме того, которое проживается и переживается субъектом. Только он способен усмотреть время в природных изменениях, и только с ним оно вообще становится значимым и обозримым. Время есть и условие существования субъекта, и его продукт.
  
   Впрочем ирония состоит в том, что кроме человека, нет никого, кто мог бы по достоинству "оценить" его активность, его способность к актуализации хода времени, даже если он вовлечен в нее не по своей инициативе, не силой своего замысла, а, в сущности, безотчетно. Постигнутое единство времени остается фактом, данным лишь для него самого и только для него. Получается замкнутый круг - дух увязывает время, делает его явным в себе и вокруг себя, в материальном мире, и в той же самой мере этот дух виден и понятен только внутри этого времени. В сущности, трудно сказать, что тут первично, а что есть следствие, и дух оказывается условием своего собственного существования.
  
   Вернемся опять к формальной схеме времени. Какой же в ней тогда смысл, если она имеет субъективное происхождение и это происхождение так явно выражено? Можно предположить, что есть связь между схемой времени и его структурой, с одной стороны, и характером существования субъекта, с тем, как постигается его положение в мире, с другой. Законам, которым следует весь материальный мир, это положение нисколько не подчиняется. Более того, оно и не может им подчиняться, потому что материальный мир - или его схематический рационализированный образ - построен на внеположенности объектов по отношению друг другу. Субъект же не может быть снаружи от чего-то, он не вещь, концепция внеположенности исключает подобное рассмотрение, и субъект из нее выпадает. Субъект в ней теряется, а схема времени лишь стремится восстановить потерянное, предлагая необозримый ряд различных мгновенных срезов, мгновенных состояний, в каждом из которых имеет место внеположенный порядок, и которые нераздельно спаяны в истории личности.
  
   Единство событий, которые происходят в одно и то же время, тождественность объектов самим себе - все эти принципы являются лишними для материальных вещей, они не извлекаются из опыта, а привносятся в него. В нашем восприятии мы вносим цельность в наблюдаемые явления внешним образом, и она оказывается специфическим принципом организации материального мира, иным по своей сути, чем принципы, в которых выражаются законы природы. Этот принцип отличает то, как мы им пользуемся: ведь на практике мы его применяем, постулируя или декларируя цельность явления. Но декларация не может иметь прямого, зримого, осязаемого коррелята, ее нельзя обнаружить в объективных фактах. Выходит, что цельность есть факт сознания, а не факт реальности. Можно ли сказать, что это единство, эта взаимосвязанность событий и предметов есть чистое изобретение нашего сознания? Готовы ли мы принять этот вывод хотя бы в отношении хода времени и отказаться видеть в нем хоть какой-нибудь объективный смысл, значимый вне нашего собственного существования? Нет, не готовы, поскольку тогда этот временной ход становится самостоятельной реальностью, которую производит интеллект. Но не только поэтому, а потому, что есть реальность изменений самой материи, которую невозможно отменить, которую невозможно игнорировать. Конечно, механическое движение безразлично к течению времени, но есть энтропийная стрела времени, есть геологические изменения, есть эволюция Вселенной, есть органическая жизнь, наконец. Если время не расставляет своей разметки во всех этих событиях, если его ход становится значимым и информативным только при интегральном взгляде, который достигается в интеллектуальном усилии, это не отрицает реальность этого хода. В свою очередь, его реальность делает значимой и осмысленной саму субъективную разметку, которую уже нельзя рассматривать как акт чистого произвола. И в конце концов, человек - исчезающе малая точка на карте бытия, и было бы преувеличением возлагать на него всю ответственность за происхождение времени.
  
   Мы вынуждены ходить по кругу: признав, что в материальных событиях нет явно и самостоятельно выраженного времени, мы переносим его источник внутрь субъекта; но тут время рискует превратиться в пустую игру, и, чтобы избежать этого, мы должны указать или отыскать безымянные и неузнанные обстоятельства материального мира или, используя термин современной философии, free-floating rationale, незакрепленные основания, которые, не являясь его непосредственными следами, были готовы организоваться во время, лишь для этого нашелся бы посторонний рефлектирующий взгляд, который остановит на них свое внимание.
  
   Отправив призрак времени вновь в материальный мир, условием, что оно будет там "поймано", мы поставили собственное внимание сознающего субъекта. Чтобы не быть заложниками субъективности, которой пока нет объяснения, мы ввели еще одну концепцию - внимание. Что же будет означать "обратить внимание" в таком контексте? Бергсон пишет об установке тела и об осознании этой установки (Внимание - приостановка движений). То есть приоритет отдается материальной жизни тела, ведомой своими интересами, которые не требуют осознания. Однако это лишь предварительное решение, которое невозможно довести до завершения, если не указать, что же имеется в виду, причем именно в плане сознательной ментальной жизни. Ведь в процессах материального мира - в той идеальной картине внешней реальности, которая остается, когда мы абстрагируемся от субъектного взгляда и от того факта, что эта реальность "высекается" заинтересованным взглядом субъекта, - в таком "остаточном" мире объективных событий никаких явлений внутреннего мира и, в частности, феномена "внимание" обнаружить невозможно. Внимание, которое сосредотачивается, производит выбор, схватывает целостность мира, актуализирует его, делает явным в виде единства апперцепции, пользуясь термином Канта [102], - это внимание субъектно, принадлежит личности, и это отвлеченный термин, имеющим содержание только в своей собственной сфере. Конечно, зная заранее, что внимание - что-то, что связано с жизнью человека, мы можем специально ограничить себя определенной областью материальной жизни, помня, что в ходе эволюции в известной точке приложения - в человеческом существе, в его теле, в его нервной системе - самоорганизация нарастает и достигает сингулярности. Какой же тогда будет следующий шаг? Назвать вниманием какую-то часть спектра этой самоорганизации, объявить какой-то ее модус его материальным коррелятом?
  
   Здесь, пожалуй, можно подвести итог следующим соображением. Мы, в известной степени, исчерпали возможности "жесткого" дуализма, который не способен выйти из замкнутого круга в попытке объяснить источник схемы времени. Попробуем все-таки наметить некоторую перспективу. С одной стороны, дух, субъективная жизнь расцепляют мир на материальные и идеальные события, а затем формальным образом восстанавливают это единство разъединенного мира. С другой стороны, сам дух и есть этот самый процесс во времени, этот процесс артикуляции единства, который невозможно усмотреть в усеченном материальном мире. Дух, как мы заметили, есть условие собственного существования.
  
   Таким образом, существование духа, если о нем говорить как о части единого целого, заключается в том, что он есть концентрированное выражение и артикуляция цельности, имеющей место де факто и, в основном, - во временном плане. Однако его специфика становится зримой только в той мере, в какой происходит разрыв, и материальный мир "забывает" временную составляющую, оставляет ее вне себя. Дух есть преодоление этого разрыва, возвращение реальности "забытому".
  
   К своему тезису - субъект, дух существенным образом связан со временем - Бергсон неоднократно возвращался, и он стал одним из важнейших принципов его системы.

Окончание отступления N 10

   Две формы памяти как пределы интегральной памяти
  
   Вернемся же к тому, что пишет Бергсон. Вопрос о механизме сохранения прошлых психологических состояний и вообще о сохранении прошлых образов Бергсон до конца не решает и ограничивается только некоторыми объяснениями. Возможно, они только и были доступны. Скажем, тот факт, что психологически невозможно принять, что все прошлые внутренние состояния сохраняются. Как утверждает Бергсон, это неприятие есть следствие того, что наша внутренняя жизнь ориентирована на создание настоящего момента, на действие, поэтому отбрасывается все, что для этого не нужно. Однако он настаивает на том, что никаких следов от накопления образов в материальном мире обнаружить невозможно. Тело само является образом, и в нем не найти место, где другие образы могли бы складироваться; оно есть лишь точка сборки между принимаемым действием и реакцией на него.
  
   Однако он предлагает взглянуть на дело под углом зрения иным, чем это обычно принято. Тело не следует рассматривать как объект, существующий как таковой, и как мы уже сказали, оно особый образ, в котором концентрируются приходящие воздействия и возникает немедленная реакция на них. Это именно образ, поскольку в нашем восприятии настоящее всегда лишь образ непосредственного прошлого, в том числе и тело. Таким образом, когда у субъекта формируется образ тела, в этом участвуют образы-воспоминания, которые втягиваются в этот процесс в ходе подготовки и организации текущего действия. Поэтому здесь память есть не просто привходящее обстоятельство, которое можно проигнорировать при случае, а принципиальный участник, без которого событие возникновения цельного образа тела вообще не имело бы места.
  
   Под таким углом зрения и разделение памяти на две, также как противопоставление тело/образы, оказывается не более чем предварительной схематизацией. Сенсомоторная память есть форма организации тела, но о ней ничего нельзя сказать содержательного, пока память образов не позволит сконструировать схему тела, необходимую для этой концепции.
  
   Однако анализируя такой механизм, следует иметь в виду, что в нем отсутствует ведущий фактор. Ведь чтобы иметь возможность объяснить избирательность образной памяти, необходимо помнить о потребностях текущего действия, которые персонифицированы действующим телом и его сенсорно-моторной памятью и которые нужным образом фильтруют наплывающие воспоминания. Фильтрация и отбор образов являются бесцельными до тех пор, пока не имеется в виду конкретный образ - тело. Все факторы оказываются связанными между собой, никто не действует независимо. Каждый элемент необходим другому, и тело вызывает к жизни образы, полезные для действия, а образы, в свою очередь, берут от тела материальность.
  
   Своеобразной иллюстрацией сказанному являются несколько типических фигур человеческого общежития, которые, по мысли Бергсона, должны представлять разные сочетания разных видов памяти: человек действия, человек здравого смысла и, наконец, мечтатель. К примеру, "жить в чистом настоящем, отвечать на побуждающее действие немедленной реакцией, которая его продолжает, характерно для животного более низкого порядка, а человек, который живет таким способом, есть человек импульса".
  
   Характер взаимодействия памяти и организма меняется с течением жизни, и, по мере того как человек обучается контролировать память и не позволять появляться ненужным, невостребованным воспоминаниям, которые ничего не могут принести текущей ситуации, создается впечатление, что его память слабеет. С другой стороны, дети, которые пока плохо контролируют это процесс, способны к самым необычным ее проявлениям. И, наконец, можно вспомнить, какой неожиданной стороной поворачивается работа памяти, когда давление необходимости и текущего момента ослабевает, скажем во сне.
  
   Фильтрация образов-воспоминаний на пороге осознания
  
   Надо заметить - Бергсон оставляет, так и не прояснив, вопрос: что же "фильтрует" образы? Или, иными словами, что (а хочется спросить - кто) определяет, какие обстоятельства являются насущными в текущей ситуации, какая реакция будет наиболее адекватной? Все это объединяется категорией цели, жизненных приоритетов и тому подобными понятиями, и создается впечатление, что образы памяти не имеют отношения к целевой сфере, стоят от нее особняком, будучи приглашаемы на бал или отвергаемы в соответствии с определенными критериями, которые выработаны уже заранее, до стадии отбора и независимо от воспоминаний. Критические замечания такого рода можно найти у Т.Трифоновой: "Бергсону не удалось объяснить, что является мотивом для образов-воспоминаний, чтобы проникать в настоящее, и почему они не делают это все время, то есть ему не удалось установить необходимое отношение между прошлым, взятым как онтологическое царство, и настоящим, между внеперсональной чистой памятью и индивидуальным сознанием. Он не сказал нам, как индивидуальное сознание рождается или отделяется от исходного анонимного сознания" [103].
  
   Идея Бергсона заключается в том, что сенсомоторный механизм человека готовит реакцию на внешнее воздействие, и по ходу дела образы памяти выстраиваются нужным образом относительно этой реакции. В результате остаются только те образы, которые испытывает наименьшее сопротивление, достаточное, чтобы "проскользнуть" в сознание в силу своей близости текущей ситуации, ее потребностям, ее задачам. Мы можем сказать относительно этой схемы, что это все-таки лишь аналогия, образное описание, так как мы по-прежнему не знаем, что означает взаимодействие образов памяти с сенсомоторным механизмом. Но она несет известную эвристическую нагрузку, и следует признать, что работа сенсомоторного механизма остается тем необходимым этапом, упоминания о котором не избежать, и через который должен пройти весь процесс. Можно оставить в стороне трудный вопрос выработки всестороннего объяснения и ограничиться утверждением, что "фильтрация" происходит автоматически. В сущности, эту автоматичность, это отсутствие централизованного, целенаправленного управления следует, по-видимому, продолжить дальше, приняв гипотезу, что сами потребности и цели формируются в ходе этого никем и ничем не контролируемого процесса. И хотя Бергсон об этом не говорит, вполне естественно полагать, что выработка целей и определение направления действия организма также должны проходить с участием образов памяти. В таком контексте отбор и фильтрация образов перестает быть линейным процессом, и все происходит более сложным образом, где все участники процесса зависят друг от друга.
  
   В когнитивных науках идея отбора образов памяти получила определенное распространение. Трудно сказать, каково было здесь влияние концепций Бергсона. Патрик Макнамара пишет, что "бергсоновские размышления о памяти предвосхитили развитие современных селекционистских теорий памяти. Селекционистские модели предоставляют новые подходы в теории воспоминаний, они могут оказаться полезными. Вслед за схемами естественного отбора эти теории требуют, чтобы имелись, по крайней мере, два рабочих компонента: устройство, которое генерирует серию представлений памяти, и процесс отбора, который удерживает часть этих представлений. Бергсон показывает, как в рамках селекционизма можно понять субъективный опыт воспоминания" [104]. Разумеется, можно критиковать эти модели за их недостатки. Например, за то, что отбор будет производиться среди однородных элементов, сходных между собой. Эти элементы, в принципе, должны существовать как численно различные, как различимые друг от друга, они должны обладать известной определенностью и независимостью. Во-вторых, их следует каким-то образом представить тому механизму, который осуществляет отбор; это значит, что должен существовать язык прочтения образов и их интерпретации, а также своеобразный интерфейс для всего этого. Несмотря на эти недостатки, можно говорить о том, что текущие представления о развитии мозга, опирающиеся на конкретные данные наблюдений и экспериментов, поддерживают идею селекции. "...Врожденная память включает все, от инстинктивных предпочтений до особенных блоков знаний, которые обеспечивают различные познавательные процедуры и даже формы, соответствующие юнговским архетипам" [105]. Существуют совсем экстремальные селекционистские модели, согласно которым мозг уже содержит все возможные формы воспоминаний, которые лишь затем отбираются адаптационным путем, создавая личную, то есть воспроизводимую в памяти историю. Следует отметить, что большинством исследователей молчаливо предполагается, что ментальные состояния эквивалентны состояниям мозга, а это недвусмысленно отвергалось Бергсоном. Макнамара также указывает на еще одно важное отличие бергсоновского подхода: "для современного читателя то, что движет события, это внешний стимул, и только затем следует процесс поиска. Бергсон выступает против такого эмпиристского подхода к памяти. Для Бергсона большая часть воспоминаний не вызывается внешними стимулами. Память, скорее, обладает своими собственными ритмами и законами... Полезность памяти заключается в факте, что она позволяет нам уйти от влияния текущего окружения и, таким образом, она вручает нам определенную степень автономии" [106].
  
  
   Ниже (Проблема отбора воспоминаний) мы продолжим обсуждение темы отбора воспоминаний.
  
   О сущности памяти
  
   Согласно концепции Бергсона, память по отношению к материи обладает самостоятельным и автономным существованием - как некое состояние, как некий процесс, некое явление, и его манифестация объективна. Критика Бергсона направлена, в основном, на стремление усмотреть явления памяти в состояниях мозговой ткани и найти в ней хранилище ее образов. Насколько здесь убедителен Бергсон? Попытаемся взглянуть на дело по-другому, не выводя материю из игры.
  
   Строго говоря, память это всегда событие, происходящее внутри моего личного мира, что-то совершенно субъективное и персональное. Эту память невозможно даже представить себе как объективный самостоятельный феномен. И реализуется вовне она всегда как мое личное действие - это речь, это письмо, это серия организованных движений, которые происходят в настоящем. Но у Бергсона память выступает, в каком-то смысле, до субъективности. Более того, именно ее активность позволяет этой субъективности принять свою форму. Возможно, точку зрения Бергсона следует рассматривать не так прямолинейно, но, в основном, он сам ее трактует именно с этих позиций. Постараемся подойти также широко, и не будем ограничивать память только субъективным миром.
  
   Для начала из рассмотрения исключим личные воспоминания, как актуализовавшиеся, так и неосознанные, поскольку их онтологический статус как прошлых состояний не представляется чем-то простым. Пока же дело не касается личных воспоминаний, можно сказать, что в природе, в материальной вселенной никаких прошлых состояний в собственном смысле слова не существует и они вообще нигде не сохраняются. Когда же мы начинаем говорить о прошлом, то рассматриваем одни характеристики материального мира как его текущие свойства, а другие - как манифестацию памяти, как возвращение прошлого через посредство оставшихся следов. Но эту разделительную черту мы проводим сами. И эта черта проходит через настоящее. Это разделение искусственное, ситуативное, оно продиктовано текущим интересом, необходимостью структурировать наш опыт, чтобы использовать его самым выгодным способом. Сам же мир безразличен к этой линии раздела, и нет никаких объективных оснований считать по преимуществу одни черты реальности ее текущим состоянием, а другие - следами, оставленными прошлым.
  
   Если вернуть личные воспоминания, но рассмотреть не свои собственные, а воспоминания посторонних людей, то и здесь мы ни на шаг не сдвигаемся. Разумеется, для нас чужая память выступает как объективное явление, которое не зависит от нашего сознания. Чьи-то воспоминания в нашем восприятии всегда принимает форму рассказа, текста, какого-то действия, которые всегда суть события настоящего момента.
  
   Ни в том, ни в другом случае мы не можем обнаружить памяти, если не станем специальным образом организовывать наш опыт, с учетом знания того, что представляет собой воспоминания. Мы приходим к парадоксу, который заключается в том, что память, как самостоятельную манифестацию прошлого - во внутреннем ли мире, во внешних событиях - можно усмотреть только уже обладая памятью. И, с другой стороны, на память невозможно указать тому, кто не обладает ею.
  
   В чем же состоит этот замкнутый круг?
  
   Мы видим, что усмотреть элементы памяти в явлениях материального мира можно, если расположить их в определенной перспективе, если обладать потребностью или желанием интерпретировать эти явления именно как память, если ориентировать свое внимание именно таким, особенным образом. Грубо говоря, памятью называют все то, чему желают придать смысл памяти, хотя вещи или явления, которые с ней таким образом соотносятся, в сущности, ничем не выделяются среди других явлений или вещей. Хранение информации на магнитном носителе, фотопленке или просто в виде книжного текста может быть названо памятью. Но у всех этих материальных носителей памяти нет никакой специфической характеристики, нет никакого особого состояния, которые могли бы оправдать подобную выделенность. Все носители памяти становятся таковыми, когда с ними имеет дело тот, кто знает, что от них нужно потребовать, тот, кто осведомлен о памяти. Разрушенная крепость, окаменелые останки доисторического животного, ржавый меч - все это является следами истории только в той мере, в какой мы хотим их видеть таковыми. Бетонные плиты, из которых построено вот это конкретное современное здание, возникли тоже не вчера, они всего лишь приняли сегодняшнюю форму в процессе своей фабрикации, но весь ход метаморфоз, произошедших с их материалом, остался скрытым под этой формой. Просто его древность никого не интересует. Наше сознание предпочитает более легкие задачи. Воспоминание всегда опирается на внешние факты, уже зная, в каком порядке, в какой перспективе они должны быть организованы. И говоря о состоянии тканей мозга, мы также можем наметить самые различные перспективы, в которых эти состояния могут быть рассмотрены. В частности, мы вполне можем сказать, что такое-то и такое-то состояние нейронных цепей соответствует накоплению прошлого опыта, способного реализоваться в текущем действии, то есть назвать эти состояния памятью, как и делается в нейропсихологии. Но мы можем также игнорировать подобное структурирование, перестать искать память в нейронных цепях, и вместо этого увидеть в тех процессах, в которые они вовлечены, непрерывную эволюцию текущего состояния, вне связи с прошлыми событиями. Полнота описания от этого никак не пострадает, меняется лишь угол зрения. Поэтому, чтобы усмотреть память в материальном носителе - нейронах мозга, - уже заранее надо иметь концепцию памяти и специально ее выискивать в нем. В результате, рассуждение о памяти и ее материальном носителе попадает в замкнутый круг.
  
   Разрывая этот порочный круг, Бергсон ставит память совершенно независимо от материи. Положение вещей от этого не изменяется, поскольку и в его концепции все историческое прочтение материального мира, в котором он предстает связным во времени, доступно только тому, чье существование само имеет длительность благодаря памяти, кто осведомлен о памяти и об истории. Тем не менее, философу более нет необходимости искать происхождение этой избирательности в недрах того, кто как раз и есть объект этой избирательности, то есть в недрах материи.
  
   Так насколько же убедителен Бергсон? Трудно сказать. Уже та работа, которую он провел по разбору трудностей и противоречий, содержит в себе пункты для дальнейшего размышления, возможно в иной перспективе. Отказ от монизма чреват не меньшими трудностями. В конце концов, трудности с материей лежат еще и в том - и на это Бергсон также указал - что в восприятии и дальнейшей идеализации материального мира происходит подстановка и порядок эволюции этого мира заменяется схемами необходимого и просчитываемого линейного прогресса. В этих схемах уже никакая настоящая длительность невозможна, однако нашему интеллекту подобная подстановка представляется совершенно неизбежной, и она неодолимо навязывается.
  
   Если отделение материи от эволюционирующей длительности рассматривать лишь как временный прием, предварительную операцию, то отделение памяти от материи теряет, в известном смысле, свой фундаментальный характер.
  
   Память складирует в себе свои же продукты?
  
   Обсудим еще одну трудность в той концепции памяти, которую предлагает Бергсон. Наши воспоминания приходят и приносят с собой не только образы прошлых восприятий. С ними появляются и наши прошлые субъективные впечатления от восприятий, прошлые психологические состояния, настроения, ощущения, а также абстракции, символические формы, отвлеченные отношения между объектами (и субъектами) с которыми мы имели дело в жизни. Напрашивается вопрос: значит сохраняются не только восприятия, которые суть материальный мир, но и всевозможные ментальные явления и их сочетания, онтология которых весьма туманна? А что же сохраняется от текущего восприятия? Дело в том, что это восприятие становится осознанным и содержательным только после того, как интеллект проведет определенную работу, в которой - и Бергсон сам об этом говорит - принимает участие память. Текущее восприятие приобретает формы, только сочетаясь с прошлыми состояниями, которые приводит с собой память. Что же тогда от него сохраняется в памяти? Вряд ли будет правильным сказать, что сохраняется только чистое восприятие, которое суть ядро реального восприятия, когда в нем абстрагируются от влияния памяти. Во всяком случае, образы памяти всегда несут отпечаток такой обработки, а не просто возвращают тот бесформенный поток воздействий окружающего мира, которые есть чистое восприятие. Получается, что в памяти сохраняются как раз сложные образы, в генезисе которых память уже приняла участие, и, в итоге, память складирует в себе самое же себя, с незначительной добавкой "текущего колорита" и его новизны.
  
   Может быть, этот парадокс лишь кажущийся, всего лишь плод лингвистического недоразумения, неспособности языка внятно и ясно представить такие туманные и ускользающие явления, как память и мышление? Или, может быть, весь индивидуальный колорит, печать личного отношения и не возвращается вместе с воспоминаниями, а лишь вновь проигрывается нами здесь и сейчас, по поводу вернувшихся образов, которые сами по себе индифферентны и не содержат ничего, что можно было бы отнести к ментальной сфере? Ведь очень часто вспоминается не столько переживание, сколько его интеллектуальный отпечаток, материал, уже переплавленный в какие-то концепции и общие схемы. Мы не будем далее разбирать этот вопрос, отложив его решение на будущее, а рассмотрим другой, косвенно связанный с ним.
  
   Смысловое содержание памяти не имеет коррелята
  
   Речь пойдет об идее, которую Бергсон лишь наметил, упомянул вскользь, но которая заслуживает некоторого внимания. Образы памяти, впрочем как и образы восприятия, претендуют на то, что обладают цельностью единой картины, взаимосвязанностью частей и деталей, структурностью. Кроме этой артикулированности, они обладают определенным смыслом, который осознается субъектом в процессе восприятия или воспоминания. Первую составляющую можно было бы ассоциировать - весьма неопределенно - с информационной нагруженностью образа. Существует ли она в действительности, мы здесь обсуждать не будем, а сосредоточимся на другой, смысловой части. Тем более что сознательная жизнь связана не столько с обработкой информации, сколько с управлением ее потоками, к чему эта смысловая часть и тяготеет. Однако смысловая нагрузка не может быть спроецирована в материальный субстрат мозга, на его состояния, структуру нейронных цепей или отношения между его элементами. И нет здесь какой-нибудь помехи, которая вставала бы непреодолимым препятствием перед тем, чтобы установить соответствие между реальностью мозга и реальностью смысловой составляющей этих образов. Препятствие в том, что последняя вообще не обладает таковой. То подобие реальности, которое ей приписывается, нельзя сопоставить с реальностью мозга. Не углубляясь в эту сложную задачу, укажем лишь на то, что смысл, когда стремятся его артикулировать, не застывает окаменевшей постройкой с четко очерченными элементами и тщательно подогнанными друг к другу частями. Образ памяти без конца обрастает чертами и деталями по мере всматривания в него. Короче говоря, этот образ есть не столько самодостаточная единица, существующая в каком-то "пространстве смысла", сколько набор указателей, адресов, знаков, которые постоянно наготове, чтобы наполнить содержанием этот образ, остающийся до времени совершенно неопределенным. Чашка, которую вы воображаете, есть ли нечто конкретное, или все-таки это лишь обещание воспроизвести все ситуации "чашка", как только это станет необходимо? Легкое усилие - и вот начинают наплывать самые разные ассоциации - чашки, валящиеся из буфета на пол, толстая тетя, пьющая чай за столом, держа в руках чашку, кошка, осторожно прогуливающаяся между чашек и блюдец, расставленных в серванте, и так далее, и так далее, и так далее... И что же, вот теперь мы, наконец, добрались до чего-то конкретного и определенного? Отнюдь нет, мы лишь воспроизвели ситуацию на другом уровне и вместо одного вороха указателей получили целую кучу других. Хотя, разумеется, первый образ прошел какую-то актуализацию. Однако вопрос не в том, до какой степени эта актуализация совершилась, а в том, что актуализация не требуется вообще, и для действенности образа достаточно лишь готовности пуститься в эти последовательные и нескончаемые актуализации, не ведущие никуда. Достаточно того, что обещает исходный, неопределенный образ, и его смысл уже есть что-то, что нас устраивает и в таком нереализованном виде.
  
   Образ - и воображения, и реального восприятия, и воспоминания - это готовность развернуться в такие ряды адресаций, переадресаций, указаний и референций, не имеющие конца, готовность превратиться в дробящиеся и ветвящиеся структуры, ускользающие формы и тому подобное, одним словом - мир Годо. А кроме этой готовности есть еще другие обстоятельства, которые влияют на эти формы, среди них одним из важнейших является ситуативность их проявления и зависимость от текущего контекста. Нам по опыту известно, как даже простой текст легко меняет смысл, если его связывать то с одной, то с другой ситуацией.
  
   Характер смысловой составляющей наших образов, как образов восприятия, воображения, так и памяти, никогда не бывает чем-то, что возникло и установилось. Он, скорее, есть что-то, что ориентирует дальнейшее действие субъекта, а потому еще пока не реализовано, и уже в силу этого не обладает и не может обладать реальностью, а только лишь намекает на нее или обещает ее - мир Годо. Смысловое содержание можно было бы назвать виртуальной реальностью, воображаемым миром или еще чем-либо подобным, но не стоит пытаться найти для него удобное пространство и встроить его туда, а стоит усмотреть эту нереальность и сделать из нее надлежащие выводы. В частности - что у такой незаконченной, неосуществленной реальности и не может быть коррелята. Если бы речь шла о какой-то информационной матрице или о сложившейся структуре с четко заданными элементами, то вопрос о корреляции получил бы предметность. А в данном отношении нейронным структурам коррелировать попросту не с чем.
  
   Остается лишь сказать, что сам Бергсон не настаивал на подобном аргументе. Однако он ведет к тому же выводу, что и его утверждение о независимости памяти, поскольку нереальность ее образов и есть гарант их независимости от материального мира и хода его движения. Впрочем, как нам представляется, этот аргумент, чьи последствия, по-видимому, никогда не обсуждались, может найти более широкое применение, не только по отношению к памяти, и коснуться практически всех аспектов ментальной жизни субъекта.
  
   Голографическая модель Робинса
  
   Как мы уже заметили, концепция памяти как самостоятельной и самодостаточной сущности, а также ряд других идей Бергсона, остались не востребованы. Современные теории подразумевают, что накопленный опыт хранится в той или иной форме в нейронах мозга и составляет часть материальной основы субъекта. Стивен Робинс предлагает кардинально отказаться от такого взгляда и, ориентируясь на идеи Бергсона, пишет: "Моя цель - внедрить совершенно особую модель памяти в многообразие концепций, заполняющих область споров о природе сознания. Она обходится без гипотезы о том, что мозг - хранилище опыта. Это - модель непосредственной памяти. В ней мозг рассматривается как приемник и декодер воспринимаемого опыта лишь в очень ограниченном смысле. Короче говоря, для нее мозг есть основа реконструирующей волны, которая проходит через голографическое поле материи" [107].
  
   Мы отметим лишь факт появления подобной модели, не погружаясь ни в анализ ее содержания, ни в анализ содержания других теорий памяти.
  

ВОЗНИКНОВЕНИЕ ОБЩИХ ИДЕЙ

  
   Невозможно взяться за анализ механизма работы восприятия и памяти и не осветить при этом процесс абстрагирования, концептуализации и формирования общих идей. Касаясь этой проблемы, Бергсон ограничивается лишь тем набором вопросов, которые связаны с генезисом абстракций первого уровня - тех, которые нужны для непосредственного постижения материального мира; к более отвлеченным категориям он не обращается.
  
   Чтобы ввести читателя в новую тему, Бергсон использует образный прием: он рассматривает процесс восприятия, который сопровождается абстрагированием, большим или меньшим; и вот эту степень вовлеченности он сопоставляет с разными типажами человеческой индивидуальности. Не следует думать, что это поверхностная аналогия. Возможно, она выражает глубинную связь между явлениями, и базовые механизмы абстрагирования проходят через все уровни организации ментальной жизни субъекта. Или, быть может, расстояние между этими уровнями, если и представляется на первый взгляд чуть ли не пропастью, отнюдь не так велико. Об одном типе Бергсон пишет, что это "человеческое существо, которое вместо того, чтобы жить реальностью, живет мечтами, каждый момент держит... в своем поле зрения бесчисленное множество деталей своего прошлого". Другой тип, это "...тот, кто отталкивает память вместе со всем тем, что она несет с собой, без конца проигрывает свое существование: сознающий автомат, он следует направлению своих полезных привычек, которые передают возбуждение в соответствующую реакцию. Первый никогда не выходит из частного, и даже индивидуального... Другой проживает в каждой ситуации то, чем она схожа с предыдущими ситуациями. Несомненно неспособный мыслить в общем, поскольку общая идея подразумевает представление... множества образов памяти, все же он движется именно в общем, а привычка так же относится к действию, как общее к мысли". Заметим, как эта аналогия перекликается с другим известным произведением - полушутливой и парадоксальной статьей Гегеля "Кто мыслит абстрактно?" [108], которая также указывает на связь между абстрактным мышлением и характером человека.
  
   Возникновение общих идей происходит на встрече двух потоков, двух тенденций управляться с жизненными ситуациями. Один переживает жизнь, отдаваясь текущим моторным реакциям, другой ее созерцает, перебирая в сознании образы прошлого, различая их между собой. Первый отрабатывает общность (не думая о ней), он ее проживает, второй постигает и утверждает различия.
  
   Бергсон начинает с порочного круга, в котором вращаются номинализм и концептуализм, пытаясь дать связную картину работы механизма возникновения общих идей. Каждый из них неявно обращается к другому и требует для своего прогресса работу, которую лишь тот, другой способен выполнить. "Обобщение может быть произведено только путем извлечения общих качеств; но качества, чтобы стать общими, уже должны быть подвергнуты обобщению". Проблема кроется в том, что обе системы исходят из концепции индивидуального объекта. Бергсон полагает, что это их общая ошибка - полагать само собой разумеющимся факт восприятия отдельного объекта. Это восприятие отнюдь не является первичным. И предлагает свое собственное видение организации процесса: "очень похоже, что мы не исходим ни из восприятия отдельной вещи, ни из конструирования общего, но из промежуточного познания, через смешанное ощущение яркого качества или сходства: это ощущение, одинаково удаленное и от полностью сформированной общности, и от четко воспринятой индивидуальности, вырабатывает и то и другое путем разложения. Углубленный анализ проясняет его до общей идеи, а разделяющая память закрепляет его в виде восприятия индивидуального".
  
   Дифференциация и различение, которые наш интеллект обнаруживает в потоке восприятий или, напротив, сам вкладывает в него, не являются, как полагает Бергсон, ни психологическими актами индивидуума, ни результатом специфической деятельности его интеллекта. Как раз наоборот, это различия, реально имеющие место в мире, провоцируют дифференциацию. Жизненные потребности создают необходимые рамки для того, чтобы эта дифференциация впечатлений возникла и приобрела отчетливую форму. Переходя от минерала к растению, от животного к человеку, можно заметить, как сами природные процессы притягивают определенные действия индивидуумов, другие же попросту остаются незамеченными. "Это тождество реакций на действия, которые различны лишь по видимости, есть зародыш, развиваемый сознанием человека до общих идей". В ходе восприятия сознание констатирует сходство, и поэтому его результат обычно приписывают по ведомству разума. Бергсон выводит эту констатацию из-под исключительной компетенции интеллекта, и усмотрение сходства он утверждает как принцип, общий всем системам, которые тем или иным способом динамически взаимодействуют с окружением.
  
   Но принимая такое обобщение, неизбежно приходится принимать и то, что различия реально существуют во внешнем мире независимо от воспринимающих систем. Более того, это подводит к следующему шагу - к утверждению, что общие идеи существуют так же объективно, поскольку служат базисом этого различения, а интеллект его лишь артикулирует.
  
   Этот порочный круг, который появляется при объяснении возникновения общих идей, на самом деле не имеет места, как показывает Бергсон, - он просто не должен появляться. Существует огромное различие в той степени разнообразия, с которой органы чувств способны реагировать на мелкие детали и различия, и тем, как функционируют моторные системы, которые совершают однообразные и малодифференцированные действия. Ответ моторных систем на сложное воздействие внешнего мира уже, по сути дела, является абстракцией, которая не мыслится, но проживается, автоматически проигрывается. "По своему происхождению идея общности была лишь осознанием тождества склонности посреди разнообразия ситуаций; это была сама привычка, поднявшаяся из сферы движений к сфере мышления". Таким образом, формирование общих идей уже как бы заложено в живых системах, хотя без ясного осознания самого действия.
  
   Заметим, что развитие сознания привело также и к развитию моторного механизма особого рода, специально ориентированного на обобщение и абстракцию - речи. И мы не можем сказать с определенностью, что здесь было первичным - сам материальный механизм, чье формирование повлекло за собой формирование способности абстрагирования, или наоборот, потребность в отвлеченном мышлении создала для него специальный аппарат? Скорее всего, как это часто бывает в развитии живых систем, это формирование шло совместно, но без ясно выделенного лидирующего фактора.
  
   Динамизм идеи
  
   Далее Бергсон обращает внимание на то, что концепция общности ускользает от определения: ее невозможно связать с каким-то конкретным явлением, описать ее как механизм или представить в виде четко очерченных событий и фактов нашей ментальной жизни. Обычно стремятся свести общие идеи к высказываниям, к речи, или, напротив, к собранию сходных образов, которые эта идея связывает. Но ни то, ни другое объяснение не представляется удовлетворительным, и во всех случаях что-то ускользает. И вот, чтобы описать, как функционирует общая идея, эту неустойчивость и берет за основу Бергсон. Он полагает: адекватного представления можно достичь, если исходить из того, что идея не есть застывшее состояние - физическое или идеальное, но осциллирующий переход между текущим состоянием сенсомоторной системы, куда включается и произнесение слов, и множественностью образов, охватываемых произносимым словом. Этот процесс таков, что он всегда способен впасть в крайность, то есть либо задержаться и оформиться в словах, либо, напротив, рассеяться в воспоминаниях, но в любом случае он не сводится к чему-то одному.
  
   Для Бергсона крайне важно удержать внимание на том, что идея не может быть понята как некое фиксированное образование, как определенное существование, бытие, чья структура поддается описанию, чьи элементы даны одновременно в своей определенности и однозначности. "Рождающаяся общность идеи состоит... в определенной деятельности духа, в движении между действием и представлением. Поэтому для любой философской системы всегда легко локализовать общую идею на одном из экстремумов, заставив ее либо кристаллизоваться в слова или испариться в воспоминания, в то время как она состоит в марше духа, который переходит от одной крайней точки к другой".
  
   Осцилляция между действием и чистой памятью
  
   Стремясь конкретизировать свою идею, Бергсон разрабатывает концепцию конуса и использует ее, чтобы описать осциллирующий переход между неопределенным множеством образов-воспоминаний, с одной стороны, и конкретной текущей сенсорно-моторной реакцией, жизнью тела здесь и сейчас, с другой. Эта схема призвана проиллюстрировать ход вещей, хотя, наверное, ее трудно принять как объяснение или интерпретацию этого хода. Используя ее, невольно приходится расцеплять ее крайние составляющие - образ памяти и сенсорно-моторный механизм, предполагая у каждого свою собственную жизнь, свою собственную сферу. В общем, вопрос по-прежнему остается открытым: что представляют собой образы памяти и каким образом они втягиваются в жизнь материального тела; этот вопрос мы уже начали обсуждать выше (Онтология образов памяти). Следует отметить, все же, что Бергсон не рассматривает эти образы как заданные, фиксированные единицы, обладающие определенной структурой и содержанием. Заняв эту позицию, можно сказать, что сама неопределенность позволяет говорить о текучести образов, поскольку, собственно говоря, нет ни того, что перетекает, ни того, во что оно перетекает. Говоря о множестве образов памяти, следует говорить, по-видимому, не столько о состояниях, уже готовых и отчетливых, сколько о возможности того, что по ходу дела образ памяти может быть конкретизирован сознанием, которое придает ему границы и формы, и он приобретает надлежащую отчетливость.
  
   Другая проблема связана с тем, что переход от текущего состояния моторной системы к неопределенному "облаку" образов памяти и обратно, не есть причинно-следственный процесс, управляемый четко сформулированным законом или набором принципов. Точнее - такие законы, может быть, и существуют, но уже вне сферы ментальных явлений, которые к этим законам доступа не дают и ничего о них не говорят. Из-за этого связь и переходы между разными состояниями - от рассеянного созерцания или переживания бессвязного потока образов до предельной сосредоточенности на текущей ситуации, в которую погружено и тело, и сознание субъекта - вполне могут предстать произвольными, не связанными никакой необходимостью - пока мы остаемся в сфере ментального. Но как раз в эту сферу нас отсылает концепция конуса, используемая Бергсоном, и поэтому не получается ее принять как описание "устройства" такого механизма, и остается видеть в ней всего лишь описание феноменологии этого сложного процесса.
  
   Но нельзя сказать, что Бергсон игнорирует эту проблему - его критика принципа ассоциации идей свидетельствует, что он стремится найти ее решение. Принцип ассоциации, с его точки зрения, ничего не дает для понимания сути дела и представляется совершенно беспомощным: "...между двумя любыми идеями, взятыми наугад, всегда найдется сходство и всегда... имеется близость, в такой степени, что обнаружив отношение близости или сходства между двумя представлениями, которые следуют друг за другом, мы никак не объясняем, почему одно вызывает другое".
  
   Собрание образов-воспоминаний неспособно само по себе распасться на несходные группы сходных картин - для этого нет никаких причин. Сравнивать внутренний мир, как это делают в большинстве философских учений, со случайным движением атомов, когда образы даны как цельные и независимые единицы, есть ложный ход: "...ошибаются, слишком интеллектуализируя идеи, приписывая им исключительно спекулятивную роль, веря, что они существуют сами по себе, а не для нас, не признавая отношения между ними и деятельностью воли". В частности, почему образ, чье существование самодостаточно, должен притягиваться еще чем-то? Всю необходимую работу различения выполняет сенсорно-моторный механизм, который выбрасывает из них ненужные детали, не имеющие отношение к текущей ситуации. Как только детали удалены, множество образов, с одной стороны, оказывается востребованным, приглашенным к этой работе механизма, с другой стороны, между образами устанавливается (или провозглашается) сходство. Произвольная ассоциация разрастается сама собой.
  
   В целом же, по мысли Бергсона, следует избегать готового разделения на целые единицы - образы. Дано, существует и прогрессирует единое, имеется сходство вообще, в котором сознание только начинает проводить границы - для пользы дела. И ассоциация идей - обратный ход в этом процессе, она не является "...первичным фактом, мы начинаем с разложения, и тенденция к сочетанию наших воспоминаний друг с другом объясняется через естественный поворот духа к неделимому единству восприятия". Поскольку все воспоминания виртуально имеются здесь и сейчас, то можно сказать, что наша личность вся целиком и полностью представлена, присутствует в восприятии. "Приходится констатировать взаимосвязанность психологических фактов, всегда вместе представленных в сознании как неделимое единство, которое лишь рефлексия разбивает на обособленные фрагменты".
  
   Разумеется, в этом есть определенная трудность - говорить, что нашему восприятию присуща некоторая первичная способность постигать сходство еще до всякого различения индивидуумов и границ: ведь синтез и анализ, в сущности, есть одна и та же логическая операция, лишь представленная под разными углами, поэтому различение "первичное" или "вторичное" здесь не вполне уместно. Однако следует иметь в виду, что обращение к этим операциям, которое подразумевает их всестороннее, развернутое выполнение, годится только для развитых форм интеллектуальной деятельности. Бергсон же имеет в виду эти же операции в их зачаточной форме, вряд ли выразимые в терминах синтеза и анализа. Речь идет лишь об апостериорной оценке, которая дается уже исходя из более позднего понимания того, что имеет место в начале - то есть постижение сходства, но без учета дальнейшего прогресса восприятия, который мы неизбежно связываем с анализом или синтезом.
  
   Возвратимся же к вопросу об ассоциациях. Бергсон сравнивает два предела, две самые крайние формы организации психологической жизни. Если вся психология сокращена до немедленной реакции на внешнее воздействие, то и ассоциация по сходству, и ассоциация по соседству (точнее их рудиментарный, неосознаваемый остаток) оказываются, в сущности, неразделимы: между ними более нет принципиального различия. Они "проигрывают" накопленный опыт в новой, хотя и сходной ситуации, "...два взаимодополняющих аспекта одной и той же фундаментальной тенденции, наклонности всякого организма извлекать из данной ситуации то, что в ней есть полезного, а затем сохранять соответствующую реакцию в виде двигательной привычки, чтобы ею воспользоваться в сходной ситуации". И если на одном конце цепи имеет место фатальный ход механизма, то на другом, где психология совершенно оторвана от актуальной жизни организма, восприятие рассыпается в бессвязную массу воспоминаний, которые не управляются логикой насущного действия, и поэтому имеет место полная индифферентность относительно того, какие воспоминания должны выйти на первый план.
  
   Так как в действительности психологическая жизнь организуется между этими пределами, то имеет место непрерывная деятельность сенсорно-моторного аппарата по отбору нужных воспоминаний; с другой стороны, память непрерывно продвигается вперед, чтобы внедрить как можно больше образов, стремясь предоставить наиболее интересную перспективу.
  
   Как мы уже отмечали, изложение Бергсона образное, и хотя он стремится к точности и обстоятельности, иногда, все же, ему приходится ограничиваться приблизительными ответами. Например, утверждение "...память... оказывает давление... чтобы внедрить в текущее действие наибольшую часть самой себя" создает у нас образ памяти как реальности, объекта или системы. Она видится центром, способным действовать в определенном направлении, способным проявлять силу, преодолевая сопротивление или воздействуя на другие системы, имеющими с ней что-то общее по своей природе. Очевидно, что в такой картине мы не найдем правильного представления о функциональном устройстве памяти. Механическая схема вряд ли здесь что-либо способна прояснить, так как, условно говоря, отсутствует общее поле, в котором и память, и сенсорно-моторный механизм действовали бы на равных. Природа и того и другого совершенно разная, и неясно, что следует понимать под давлением или стремлением внедрится, если только за этим выражением не кроется всего лишь констатация того, как обстоят дела, без претензий на объяснение.
  
   Или, скажем, в другом месте Бергсон говорит о различных "сечениях", символизирующих разные состояния нашего сознания, в которых прошлое представлено "...с меньшей полнотой, в зависимости от того, насколько оно близко или далеко от вершины", то есть от текущего состояния. В каком же смысле следует понимать полноту воспоминания? Ведь мы далеко не отдаем себе отчет о полноте воспоминания, пока все его детали не будут осознаны, то есть не актуализированы в явном виде. Но даже если полная актуализация не произошла, неосознанное воспоминание вполне может участвовать в выработке действия, а осознание придет после. Наконец, трудно решить, каков критерий полноты воспроизведенного прошлого состояния. Само состояние уже не может быть приведено в данное место для осуществления сравнения и проверки, поэтому достоверность покоится либо на субъективном и смутном ощущении этой полноты, либо на сопоставлении с внешними деталями, связанными с прошлыми событиями.
  
   Разумеется, Бергсон не говорит о воспоминаниях как о единичных неделимых атомах, четко отделенных один от другого. О памяти он рассуждает так, что имеется общая масса, в которой структура то детализируется, то сворачивается, различия то артикулируются, то стираются. Однако говоря об образе, в том числе и об образе-воспоминании, трудно не говорить об определенности его содержания, так как без этой определенности - что же от него остается как от образа? Кристаллизация воспоминания, по всей видимости - завершающий этап, но никак не составной элемент памяти вообще. В конце своей книги он еще раз обращается к вопросам памяти. В этой связи, обвиняя ассоцианизм в несостоятельности, он пишет, что тот "...перепутал и смешал между собой различные планы сознания, настаивая на том, что в менее полном воспоминании следует видеть воспоминание менее сложное, тогда как на самом деле это воспоминание менее заоблачное, то есть более близкое к действию, и, тем самым, более банальное, более способное принять форму... соответствующую текущей ситуации". Механическое сочетание воспоминаний-образов есть концепция, совершенно чуждая его пониманию работы памяти. "Пополнить воспоминание более личными деталями отнюдь не состоит в том, чтобы... перенестись на более широкий план сознания, удалиться от действия по направлению к мечте". Эти образы существуют виртуально, настаивает он. Интеллект пробегает расстояние между жизнью тела и мечтами, заполненными образами воспоминаний, пока не воссоздаст круг, где окажется данное воспоминание. При этом интеллект не берет его готовым - воспоминание дано лишь виртуально - а "...находит или, скорее, беспрестанно его воссоздает, и в этом и состоит его существование".
  
   Таким образом, по Бергсону, работа памяти состоит в беспрерывном повторении, проигрывании многочисленных эпизодов, которые должны, наконец, организоваться подходящим образом, превратившись в осознанное воспоминание, увязанное с текущим действием. Воспоминания ложатся непредвидимым образом на рождающееся действие, внося непредсказуемую персональную печать. Однако какой бы ни была эта печать, неизменно присутствует связь с ситуацией. "Наше тело вместе с ощущениями, которые оно получает, с одной стороны, и действиями, которые оно способно совершить, с другой, есть именно то, что скрепляет наш дух, что дает ему балласт и равновесие".
  
   Есть определенная трудность в понимании аргументации Бергсона, которая требует внимательного отношения и, быть может, даже критического взгляда. Он часто обращается к "субъектному" способу выражения, которое приписывает начало тех или иных целенаправленных действий определенному центру. Это чья-то персона, это дух, который "...собирая и организуя весь свой опыт... постепенно приближается к действию..." Казалось бы, мы пока еще на "подступах" к субъекту, мы пока еще не знаем, что это такое, и Бергсон как бы забегает вперед и предвосхищает результат. И все же реальность субъекта на этом этапе не представляется обоснованной, и как раз именно центрообразующая работа и процесс единения в связное целое все еще нуждаются в объяснении. В этих обстоятельствах "субъектный" язык, язык командного центра может служить лишь для указания, ориентировки, но не для решающего объяснения. Центр уже подразумевает, что его работа организована с опорой на общие идеи и на общий план действия, он изначально ориентирован на определенную цель. Поэтому, как только мы вводим понятие центра и начинаем говорить о духе и субъекте, мы неизбежно притягиваем концепцию общей идеи, без которой о них нельзя говорить, и обсуждение рискует возвратиться к исходной точке, так ничего и не прояснив.
  
   Проблема критерия отбора воспоминаний
  
   Другая трудность связана с принципом отбора. Дух бесконечно возбуждает воспоминания, а они, в свою очередь, формируют и оживляют текущие ощущения и предстоящие действия. Но на поверхности, то есть в сознании остается только то, что способно принять участие в действии. У текущего действия, как указывает Бергсон, есть приоритет; вокруг него все организуется: оно создает разные планы - передний, фоновый - и держит ключи к забвению. Но мы не можем адресоваться к действию так, словно оно уже оформилось и осуществилось, действие само по себе не является некоей готовой сущностью, а его направление - чем-то предзаданным. Более того, пока оно не реализовано, оно не может служить оправданием, которое объясняет задним числом то, что произошло до него или во время него, в том числе и отбор воспоминаний. Воспоминания для того и привлекаются, чтобы определить это действие. Мы можем говорить только о предвосхищении, о попытках, предварительных наметках, пробе пера и тому подобном. Таким образом, здесь скорее напрашивается процесс взаимного согласования между определенным сценарием развития действия и увязанными с ними воспоминаниями, который не заканчивается, пока не возникнет резонанс, положительная обратная связь, в результате чего одновременно фиксируется и действие, и состав воспоминаний (а также восприятия в целом).
  
   Бергсон напоминает, в другом месте и по другому поводу, что, согласно наблюдениям, нервная система есть система связи при полном отсутствии центров. Это совершенная сеть для сенсорно-моторной передачи, которая оптимально адаптирована к текущей ситуации. Разумеется, в ее структуре существует иерархия, и, в определенном смысле, одни части доминируют над другими структурами, ими управляют или их контролируют. Но отсутствие абсолютного центра вряд ли вызывает возражения. Однако все это верно и в отношении той части деятельности сознания, которая выходит за рамки материальной моторно-двигательной передачи внешних возбуждений в видимые движения.
  
   Участие в реализации совершающегося действия - материального движения - представляется Бергсону настолько важным, что он связывает с ним сам феномен сознания. Обсуждая, как воспоминание теряет связь с настоящим, он утверждает, что этот процесс равнозначен прекращению осознания образа, в котором оно воплощается: "...воспоминание, не находя более того, за что уцепиться, кончает тем, что становится практически беспомощным, поскольку, с психологической точки зрения, беспомощность равна неосознаваемости..."
  
  
   Выше (О сущности памяти) мы уже начали обсуждать проблему статуса памяти. Вернемся же к ней.

Отступление N 11

  
   Вновь о независимости памяти
  
   Итак, если образы памяти внедряются в материальную жизнь тела по схеме, предложенной Бергсоном, то отсюда следует, как он считает, независимость памяти. "Все факты и аналогии говорят в пользу теории, в которой мозг есть лишь посредник между ощущениями и движениями, образующий из этого сочетания ощущений и движений крайнюю вершину ментальной жизни, безостановочно внедряющуюся в ткань событий, и которая, таким образом придавая телу единственную функцию ориентировать память в направлении реальности и привязывать ее к настоящему, рассматривает эту память как абсолютно независимую от материи".
  
   Утверждение Бергсона о независимости памяти можно принимать или отвергать, но в его пользу есть достаточно серьезные доводы. Стоит отказаться от него, и мы сразу встанем перед проблемами, которые Бергсон полагал неразрешимыми. Но если понимать память как онтологическую сущность, как нематериальную субстанцию, то и это приводит к сложностям, возможно не менее серьезным, чем те, которые имел в виду Бергсон. Во-первых, накопление воспоминаний - если предполагать, что такое вообще имеет место - вообразить не менее трудно и в том случае, если мы не будем связывать это накопление с матерей. Сущность памяти в том - или таковой она представляется обыденному сознанию - что у нее ярко выраженный информационный характер: она определенна, структурирована, организована. Если эта артикулированность, и в самом деле, есть ее существенная черта, то что-то должно обеспечивать такой порядок. Поэтому, когда мы отказываемся искать для нее какой-нибудь материальный носитель, вопрос о порядке повисает в воздухе. Можно, конечно, сказать, что вопрос о том, где и как происходит накопление воспоминаний, стал таким напряженным лишь из-за недостаточно последовательного продумывания. А именно, сам вопрос "где существует память?" задает внеположенность, ориентирует на нее, тогда как отказ от материального носителя одновременно отменяет эту внеположенность: память более не надо искать нигде. В некотором смысле, мы не имеем возможности адекватно сформулировать нужный вопрос, чтобы не адресоваться к пространственно-материальному стереотипу. Но, тем не менее, все это нисколько нас не продвигает в направлении понимания существа памяти. Во-вторых, и мы уже об этом говорили, воспоминания на стадии внедрения в работу моторного механизма каким-то образом сталкиваются с материальностью нашего тела, которое, в свою очередь, оказывает на них свое организующее воздействие, становясь своеобразной цензурой. Однако возможность воздействия отменяет независимость как таковую. Вопрос, таким образом, может звучать только об относительной или условной независимости памяти, и можно ожидать, что связь воспоминаний с материей окажется более тесной.
  
   Следует еще раз напомнить - сам Бергсон не признавал существование отдельных воспоминаний как неделимых единиц, рассматривая память как нечто текучее, как динамическое единство, а не статичный каркас, обладающий заранее заданной жесткой формой и структурой.
  
   Вполне возможно, что вопрос о независимости памяти и ее образов, которые в нужный момент кристаллизуются в отчетливые, содержательные и структурированные картины, не настолько связан с материальной основой памяти и соответствующего механизма, чтобы от них было необходимо отказаться. Работа памяти может попросту оказаться оторванной от этого механизма, который не оказывает никакого влияния на содержание памяти, хотя именно он и обеспечивает ее существование и поддерживает ее деятельность. И если мозг отталкивает бесполезные воспоминания, то скорее в том смысле, что их материализация сразу же подавляется.
  
   С другой стороны, если наше восприятие сосредоточено на закономерностях, так или иначе принимающих форму механических, причинно обусловленных связей, которые выливаются в представление о материи, то специфика памяти, и в самом деле, никак не может быть отражена в материальных связях - ее там нет. И с этой точки зрения, Бергсон оказывается прав, хотя понимать его можно здесь только в условном смысле.
  
   Наконец, последнее и очень многозначительное замечание Бергсона. А именно, он стремиться развить идею пассивности материального тела, которое не отвечает за содержание и структуру воспоминаний, в отношении которых оно бессильно (и, добавим, оно их попросту "не видит"), но лишь осуществляет работу регулировщика, распределяющего их потоки, и цензора, перекрывающего путь огромной массе бесполезных образов. Цитируя своего учителя Ж.-Г.-Ф. Равесона, он пишет: "Мы не видим, как память могла бы расположиться в материи; но мы ясно понимаем - согласно глубокому высказыванию современного философа - что "материальность вносит в нас забвение"".

Окончание отступления N 11

  

ДУХ И ВРЕМЯ

Вариация вторая

  
   Мы возвращаемся к теме отношения духа и материи, чтобы обобщить то новое, что принес анализ взаимодействия памяти и тела. Независимость памяти от материи есть лишь преддверие к более общей концепции независимости духа.
  
   Если говорить о независимости духа от материи, то, на первый взгляд, речь должна будет пойти о существовании двух субстанций, каждая из которых живет по своим собственным законам. Но такое абсолютное разведение "по разные стороны ринга", в сущности, невозможно, оно есть чистая отвлеченность, бесплодная и бессмысленная абстракция, и поэтому философам приходится отступаться от него и допускать, что субстанции как-то взаимодействуют. Радикальное решение вопроса есть отмена вообще любого разделения; его, в частности, реализовал в своей системе Спиноза. В его "Этике" обе субстанции есть лишь ипостаси одной-единственной субстанции, представленной под разными углами зрения. В современной философии эта точка зрения может быть озвучена словами Бертрана Рассела. "То, из чего состоит мир нашего опыта, - пишет он в книге "Анализ сознания", - по моему мнению, есть ни материя, ни сознание, а что-то более примитивное, чем каждое из них. По-видимому, оба, и материя, и сознание, есть нечто составное, и субстанция, из которой они образованы, находится, с одной стороны, между ними, а с другой стороны, - над ними, как их общий предок" [109].
  
   Однако Бергсон, по всей видимости, полагал подобные вопросы излишне формальными и не искал их формального решения. Хотя он свою систему объявляет дуализмом, и дух, сознание имеют у него самостоятельное существование, абстрактная сторона вопроса его почти не интересует. Если же соответствующие категорические утверждения у него появляются, то только тогда, когда они носят решающий характер, как утверждение о независимости памяти от материи.
  
   И все же следует иметь в виду, что память начинается с перехода в нее текущего момента, как материальной жизни, так и внутренней, ментальной. С другой стороны, имеет место момент реализации памяти, ее актуализации и перехода в текущее действие. Этот переход мы только что обсуждали. И здесь, и там наличествует акт взаимодействия памяти и материальной реальности, поэтому следует сказать, что этот акт кладет границу независимость памяти.
  
   Бергсон продолжает обсуждение соотношения духа и материи со своего главного вывода: "...у тела, которое неизменно обращено в сторону действия, есть важнейшая функция - ограничивать жизнь духа в виду действия". Здесь сошлись сразу несколько идей, и они потенциально могут противоречить друг другу. Во-первых, жизнь духа представляется в двух аспектах - как нечто широкое, что охватывает неопределенный круг виртуальных явлений, которые следует ограничить, ввести в рамки, организовать. И лишь только это ограничение произойдет, появится нечто более узкое - собственно реальная (или реализованная) жизнь духа. Что же, в таком случае, из этих двух следует называть духом? Во-вторых, материальное тело, ограничивая жизнь духа, в известном смысле и делает ее реальной, ибо эту жизнь мы знаем только связи с ее материальными проявлениями и манифестациями. Поэтому в специфическом ограничении, которое производит тело, нет ничего такого, что можно было бы рассматривать так, словно в жизнь духа вторглось нечто постороннее, так как дух только через это ограничение и оказывается на виду - в материальных, видимых, осязаемых, обозреваемых изменениях. Та широкая виртуальная и неосознаваемая часть жизни духа, ее как бы преддверие, есть заявленная, но никаким образом не выявленная форма существования; она остается лишь функционально необходимым элементом схемы, который позволяет сказать, выговорить идею, но который, вместе с тем, порождает определенную проблему.

Отступление N 12

  
   Материальность
  
   Но на этот вопрос можно взглянуть по-иному. Материальность, вместе с формой своего развития, предполагающей длящееся существование и инерцию, цельность, независимость, зримость и самодостаточность вещей, вычислимость, предсказуемость и упорядоченность, есть лишь то, что только и способно возникнуть в представлении, ведь оно ориентировано именно на эти характеристики. Дух и идеальное достраиваются над материальным или допускаются наряду с ним, однако способ их бытия таков, что они прячутся за фасадом материального мира и в любой перспективе продолжают там оставаться; о них приходится лишь догадываться, их присутствие можно додумать, дорисовать, вообразить, наконец. Присутствие идеального не востребовано со стороны материального мира, оно не является непосредственным движущим фактором, способным влиять на материальное существование. Они оба друг другу в реальности не противостоят. И если все обстоит таким образом, то, в сущности, материальное и не может ничего ограничивать и есть лишь форма, в которой реальность схватывается и доводится до осознанного представления. С другой стороны, искать ментальные состояния в материальных проявлениях - занятие бесполезное, так как мы не нуждаемся в знании этих состояний для того, чтобы воспринимать или представлять материальный мир: они нам не дают о нем никакой новой информации и ничего в нем не проясняют. И в то же время, именно восприятие и представление материальных событий позволяет добраться до духовных и идеальных явлений.
  
   Не означает ли все это, что, подчеркивая пассивность тела и выводя ее на первый план в качестве решающего обстоятельства, мы не только не постигаем реальное положение дел, но и попадаем в плен артефакта, созданного тем способом, каким мы отражаем внешний мир? А именно, реальность уже изначально разделена на активную и пассивную составляющие - в виду предстоящего планируемого действия тела? Или, другими словами, выделяя пассивную составляющую, не задаем ли мы уже тем самым ее будущую роль фильтра ментальных состояний? Тогда как на самом деле они - одно и то же. Вполне может быть так, что последовательное прохождение ментальных состояний есть самоорганизующийся процесс, и его можно представить достаточно выпукло, если преподнести как плод отбора, который производит пассивная составляющая - материальное тело.

Окончание отступления N 12

   Независимость интеллектуальных состояний
  
   Бергсон развивает свой вывод далее, утверждая, что само тело не способно ни вызвать интеллектуальное или ментальное состояние, ни послужить ему причиной. В какой же степени можно согласиться с таким выводом, если все-таки не принимать дуалистическую точку зрения?
  
   Выше мы уже указали на возможную интерпретацию, согласно которой разделение на дух и материю носит условный характер и есть плод известной схематизации, где оно доводится до предела, поскольку дает определенные преимущества для интеллектуального постижения реальности. Можно развить эту точку зрения дальше. Например, учесть, что разные уровни существования и организации допускают такое "расцепление" причинности событий, более или менее глубокое, эшелонированное и многоуровневое, которое позволяет рассматривать явления каждого уровня как автономные. Причем не только позволяет, но даже и принуждает.
  
   Обратимся к материальным формам существования. К примеру, мы говорим о молекулярных явлениях, о макроскопических физических процессах, о химических явлениях. Независимо от того, что процессы одного уровня лежат в основе другого, причинно-следственные связи, которые математически выражаются в уравнениях, описывающих данный конкретный процесс, способны замкнуться на своем собственном уровне, и тогда связь с более глубинным окажется "забытой". При этом "расцепление" вполне может быть взаимным, так, что более глубокий уровень уже тоже "не видит" верхний и практически не связан с ним. В таком положении верхний уровень лишь модулирует ход процессов на нижнем, но не создает причинно-следственных зависимостей. Так перераспределение тепла в нагреваемом предмете подчиняется закону теплопередачи, и из него следует то, какую температуру будут иметь разные участки тела. Какие молекулярные процессы будут "работать" для этого - не имеет значения. Сама же динамика молекулярных процессов, в свою очередь, будет следовать своим законам, на которые конкретная температура тела в данном месте скажется лишь косвенно, как фоновый параметр. Со стороны это представляется так, как если бы оба физических уровня "игнорировали" друг друга. И в то же время, такое восприятие надо понимать как определенную аппроксимацию, поскольку на деле это один и тот же поток событий материального мира, и мы всего лишь меняем угол зрения на него.
  
   Следуя этой же логике, можно представить себе, что ментальные состояния таким же образом "отцепляются" от материальной составляющей, и ни одно из них не оказывает прямого влияния на противоположную сторону.
  

Отступление N 13

  
   Другая трудность данной проблемы заключается в следующем. Допустим, мы разбираем и анализируем те специфические формы, в которых познаваемая реальность становится для нас материей, то есть объективным бытием, обладающим количественной и геометрической определенностью и набором связей, имеющих необходимый характер и выражаемых в законах природы. Рано или поздно, но мы начнем думать над тем, откуда берется определенность самих этих форм, и, вполне вероятно, мы окажемся перед вопросом: а не обстоит ли дело так, что эти формы не есть что-то исключительное и неизбежное, и возможны иные способы постижения реальности, свободные от них самих и от их конкретной ограниченности?
  
   Что здесь имеется в виду? Если провести аналогию, то можно было бы вспомнить о различных системах координат, которые можно использовать, чтобы определить положение предметов в пространстве. Каждая система отсчета, привязанная к какой-то группе тел, обладает своими особенностями и недостатками, и лишь в своей совокупности они способны дать исчерпывающую и достоверную информацию. Короче говоря, о реальности можно говорить как-то по-другому, не так, как это делаем мы, и за счет этого выиграть в какой-то полноте ее постижения.
  
   Однако говоря о познании, мы не можем ставить вопрос так формально, и нам вряд ли удастся найти переход к более широкому контексту, чем тот, который обусловлен нашей формой познания. Познание есть специфическая деятельность человека, включенная в более широкий круг его активности, и эта активность подразумевается, о чем неоднократно напоминал Бергсон. Но пытаясь встроить познание в еще более широкие рамки, мы теряем возможность говорить о многих вещах, с ним связанных: об истинности, соответствии, адекватности и тому подобное, то есть о том, чем мы пользуемся, когда оцениваем результативность познания.
  
   Поэтому, когда мы говорим о специфических формах нашего познания, у нас нет возможности, в сущности, говорить о его ограниченности или несовершенстве, ибо сопоставление с чем-то более широким лишено смысла, и сфера познания оказывается замкнутой на себя.
  
   О чем же тогда говорят, когда стремятся выразить свой скепсис, свою неудовлетворенность или пессимизм в отношении познания? Намереваются сопоставить познание и его результаты с реальностью, как она есть. А на деле вместо реальности подразумевается лишь чистая возможность, идеал - мир, как бы уже кем-то и когда-то познанный, и этот идеал возникает, словно судья, вершащий свой приговор. Абстрактно говоря, познание сталкивается с собственным идеалом, неопределенным и лишенным конкретности, и этого оказывается достаточно, чтобы вынести вердикт. И, надо заметить, нередко пессимистическая точка зрения стремится возобладать над оптимистической, чтобы вынести вердикт обвинительный - словно он сам собой разумеется!

Окончание отступления N 13

   Вернемся, однако, к вопросу о влиянии материи на интеллектуальные состояния. Описанная выше схема "расцепления" разных уровней существования наводит на мысль, что по аналогии можно также "отцепить" ментальную реальность от материальных процессов, в силу их функциональной удаленности. И все же эта операция не может считаться удовлетворительной. Во-первых, мы уже отметили, что для внутреннего мира характерно отсутствие определенности (Смысловое содержание памяти не имеет коррелята), что делает невозможным описание его существования в виде каких-то состояний. То есть ситуация принципиальным образом отличается от "расцепления" двух слоев материального бытия, каждый из которых предполагает возможность такого описания, разумеется каждый на своем языке, позволяющем фиксировать состояния. По отношению к такой "размытой" реальности как ментальный мир, утверждение о расцепленности или превращается в тривиальную тавтологию, или становится бессодержательным.
  
   Но есть и другое обстоятельство. Мы не должны забывать, что реальность духа - в его временнóй развертке. "Темпоральность сознания на его глубинном уровне для Бергсона абсолютна - он не выделяет в потоке сознания (во всяком случае явным образом) чего-то такого, что выходило бы за рамки времени" [120] - пишет И.Блауберг. У материального существования этой развертки, строго говоря, нет. В некотором смысле, возникновение нетривиальной темпоральной развертки материального существования и есть возникновение духа, который актуализирует сцепление времени. В этом сцеплении материальные события играют роль контура, относительно которого распределяется жизнь духа, но они не играют роли движущей силы, что диктует ее эволюцию. Материальный мир эту эволюцию попросту "не видит".
  
   Возникновение восприятия и феномена памяти
  
   Объясняя возникновение восприятия и феномена памяти, Бергсон пользуется для обоих явлений одной и той же схемой: тело готовится совершать действия, и в ходе этого процесса, в одном случае, отбирает образы реального мира, непрерывным потоком проходящие через него, в другом - "сортирует" воспоминания, осаждающие его и стремящиеся реализоваться. "...Бергсон разрабатывает два параллельных понятия образа, - пишет Т.Трифонова, - образ восприятия разделяет неделимый континуум "скопления образов" (материальный мир) на различимые твердые тела, в то время как образ-воспоминание есть результат разложения чистой памяти. В обоих случаях образы есть продукт диссоциации, разделения или анализа" [110].
  
   Разница между этими двумя явлениями, помимо их природы, заключается в том, что "...второй отбор гораздо менее жестко определен, чем первый, потому, что наш прошлый опыт есть опыт личный, а не общий...", и когда он происходит, благодаря этому остается пространство для фантазии и воображения.
  
   Сопоставление этих двух явлений принципиально важно, так как оно дает доступ к пониманию различия духа и материи: восприятие ведет нас в материю, а память - в дух. Существо обеих концепций таково, что, согласно Бергсону, наш рассудок берет дух в качестве единой и неделимой сущности, а материю - множественно-делимой. С другой стороны, в нашем восприятии мы имеем неоднородные качества, а вселенную представляем в форме однородных и вычисляемых изменений.
  
   Бергсон полагает, что доминировать не может ни одна из концепций, поскольку "...восприятие бесконечно превосходит состояние мозга", а "...материя перекрывает со всех сторон представление, которое мы имеем о ней...". И в то же время, развивая такие односторонние взгляды и доводя их до возможного предела, мы способны увидеть нужный выход.
  
   Во-первых, восприятие перемещается в сами вещи, и это позволяет понять, что протяженность материи имеет ту же природу неделимой протяженности, которой обладает само восприятие. Делимость материи - лишь схема, материя так же неделима, как и наше восприятие. В свою очередь, восприятие удерживает в себе изначальное качество протяженности. Бергсон ставит вопрос - можно ли различить конкретную непрерывную протяженность и инертное делимое пространство? И полагает, что от пространства можно избавиться. Это нам доступно именно потому, что пространство возникает как схема, а протяженность имеется в самом восприятии. "...Можно обнаружить, что эти трудности и противоречия, эти проблемы возникают, в первую очередь, из-за символического представления, что ее [непосредственную интуицию] охватывает, представления, которое оказывается для нас самой реальностью". Напомним еще раз, в этой связи, о той схеме, которую развивал Пуанкаре, и в согласии с которой возникает первичное представление о пространстве, базирующееся на чисто топологических свойствах окружающего мира, до того, как метрические характеристики - расстояния, размеры, углы, объемы - приобретают свою законченную форму и начинают доминировать в восприятии.
  
   Во-вторых, память не является состоянием мозга, она есть нечто, существующее само по себе. Напротив, именно материя, в той степени, в какой мы ее воспринимаем, сама создана с помощью и при участии памяти. Конкретное восприятие, даже самое краткое, уже есть синтез с участием памяти, и сжатие в памяти, которое происходит с чистым восприятием, растворяет неоднородность качеств в относительную однородность движений. Таким образом, переход от качеств к количествам - идеальный переход.
  
   Интуиция
  
   В связи с этим переходом Бергсон обращается к идее первоначальной интуиции - интуиции, которую не затронула последующая работа интеллекта. "То, что обычно называется фактом, это не та реальность, которая появляется перед непосредственной интуицией, а есть ее приспособление к интересам нашей практики и требованиям социальной жизни". Интуиция изначально неделима, и лишь результат ее работы разбивается на слова и вещи. Это единство предстоит восстановить. И эмпиризм, и догматизм держатся за уже осуществленное разбиение, которое они представляют как данное в самой природе вещей. Отсюда успех критической философии, успокаивающейся на невозможности адекватного синтеза. "Но можно сделать еще одну попытку. Это значит пойти вопрошать опыт у самого его источника или, скорее, зайти за его решающий поворотный пункт, когда он, склоняясь в сторону нашей пользы, в полной мере становится человеческим опытом". Отсюда следует, что та неспособность интеллекта, которую он демонстрирует в разных вопросах и, в частности, когда мы говорим о соотношении материи и духа, обусловлена его подчиненностью требованиям тела и задачам практической жизни. "Таким образом, относительность знания не окончательна. Задача философа, как мы ее понимаем, во многом похожа на задачу математика, который определяет функцию по ее производной".
  
   Разумеется, можно поставить под сомнение идею первоначальной интуиции как самостоятельного этапа субъективной деятельности. Ведь будет справедливо сказать, что весь наш доступный опыт уже есть переход за поворотный пункт, и в явной форме эта интуиция, если она имеет место, недостижима. Ее бы следовало как-то продемонстрировать. Однако согласимся, что независимо от того, есть ли такой этап в действительности или это удобная абстракция, ее стоит иметь в виду как часть схемы процесса восприятия или его модель. Эта модель оформляет мысль о том, "что было до всякого разложения", и вряд ли мы сможем от нее отказаться.
  
   Свободный акт через синтез прошлого
  
   Дух проецирует свое внутреннее состояние в пространство, а факты своей жизни - во внеперсональные события, которые становятся во внешнее отношение к субъекту. В такой овеществленной форме, подчиненной необходимому порядку следования событий, в которую представление замыкает жизнь субъекта, свобода становится совершенно необъяснимой. Однако такая схематизация времени не позволяет воспроизвести прогресс чистой длительности, в ходе которой будущее вырастает из текущего и прошлого, интегрируя предыдущие состояния. Свободный акт - синтез прошлого. "Длительность, на которую мы смотрим, чтобы действовать, и куда есть практический смысл смотреть, состоит из элементов, разделяющихся и складывающихся друг с другом; а длительность, в которой мы действуем, такова, что наши состояния перетекают одно в другое".
  
   Ту форму длительности, которая характерна для свободного акта, весьма выпукло описывает в своей статье Арно Франсуа: "...в критические моменты, когда, к примеру, нам надо решиться выбрать профессию, мы чувствуем, как все элементы нашего сознания, бывшие до этого рассеянными и существовавшими подле друг друга в ходе повседневной жизни, тесно сплавляются и собираются во все более и более напряженную длительность. Из этого синтеза элементов, которые пространственно неразличимы и, более того, допускают только неопределенную множественность, не может произойти всего лишь простая перестановка; мы не собираем пазл, а, напротив, совершаем полную переделку всего" [111]. И как он замечает, в такой длительности есть место и для неопределенности, и для того, чтобы возникло что-то действительно новое.
  
   Нет единого такта - есть разные ритмы
  
   Постепенно подводя нас к идее духа, Бергсон определяет отношение между ним, временем и восприятием времени. Его вывод таков: "это так называемое однородное время... есть идол языка, фикция... В действительности нет единого ритма длительности; легко можно вообразить разнообразные ритмы, более медленные или более стремительные, служащие мерой степени напряжения или освобождения сознания, и определяющие этим путем то место в чреде существ, которое ему соответствует". Восприятие удерживает только ту часть ритма материи, которая соответствует ритму тела и его потребностей, что и лежит в основе возникновения качеств.
  
   Свобода - выход из материального ритма
  
   Наш интеллект производит в восприятии распад и разложение материального мира на отдельные вещи, и таким путем артикулируются наши потребности, наши жизненные цели. Подобное разделение всегда возможно для сознания, и эта возможность принимает форму инертного бесконечно делимого пространства, чья идеальная структура и всеобъемлющая сеть есть ее символическое выражение. В этой связи вопрос о роли времени становится наиболее остро. "Отвечать немедленной реакцией на испытанное воздействие... находиться в настоящем... которое неустанно возобновляется, в этом заключается фундаментальный закон жизни материи, в этом и состоит необходимость. Если существуют свободные действия или, по крайней мере, частично неопределенные, они могут принадлежать только существам, способным издалека фиксировать то будущее, в котором проявится их собственное будущее, сгущать его до четких контуров, конденсируя этим его материю и смешиваясь с ним, перерабатывать его в движения своей реакции, которые проходят через сеть природной необходимости". Здесь возникает та характерная особенность жизни живых существ - их свобода, и независимость их действия на материю определяется тем, насколько они освобождаются от ее ритма. Ощущаемые качества в нашем восприятии, подкрепленном памятью, содержат последовательные моменты реальности, и чтобы соединить эти моменты, мы воображаем однородную и безразличную среду, в которой тянется как нить наше собственное существование и существование предметов, и это есть время. "Однородное пространство и однородное время не есть ни свойства вещей, ни принципиальные условия нашей способности понимания... они есть схемы нашего действия на материю". Таким образом, время и пространство, согласно Бергсону, не связаны с интеллектуальным освоением мира и организованы не в связи с задачами познания, а в связи с потребностями практического действия, продиктованного запросами организма.
  
   Преодоление стереотипов - преодоление разрыва между духом и материей
  
   Другая трудность, которая мешает пониманию соотношения между духом и материей, состоит в том, что для стереотипного мышления различные качества ничего общего между собой не имеют и что они все вместе ничего общего не имеют с протяженностью. Именно этот пункт Бергсон намеревается выяснить. Протяженность ощущений мы уже обсуждали раньше, и здесь достаточно напомнить общую идею - протяженность (но не пространственность) присутствует в ощущениях. Но заменяя эту реальную протяженность символической пространственностью, мы теряем возможность усмотреть ее в своих ощущениях, поскольку бесконечная делимость есть лишь символическая способность, к ощущению не имеющая отношения.
  
   Пространство как символическое представление ставится интеллектом впереди реальной протяженности и действительного движения, которое есть непрерывный процесс модификации. Таким образом, субъект устанавливает для себя опору, чтобы организовать свои действия. Внешнее движение, представляемое как механическое перемещение, описываемое линейной траекторией и мгновенной скоростью, оказывается полностью отделенным от качественного изменения, которое, в свою очередь, относится к внутреннему миру субъекта, и какая-либо связь между ними оказывается потерянной.
  
   Бергсон обращает внимание на такое обстоятельство: движение, которое в своем представлении мы свели к механическому перемещению, оказывается полностью погружено в настоящее, и это настоящее без конца воспроизводит само себя, а длительность совершенно исчезает из его понятия, становится излишним, ненужным придатком.
  
   В общем, восприятие следует понимать как часть самих вещей. Однако в чистом виде оно имеет место в мгновенности. "Память принимает участие в конкретном восприятии, и субъективность чувственных качеств состоит в том, что наше сознание, которое начинается как память, продолжает одно в другое, чтобы спрессовать множественность моментов в единую интуицию".
  
   Дальнейшее уяснение связи духа и материи проходит через понимание того, что делимость и множественность материального мира, на самом деле, есть лишь характеристики пространства, то есть символической схемы, которую применяет воспринимающий субъект по отношению к материи. Вне этой схемы протяженность материи пребывает неделимой, в той же мере, что и ощущения и воспринимаемые качества. С этой точки зрения восприятие может быть и в самом деле вынесено в материальный мир, поскольку протяженность ощущений более не противоречит символической делимости, помеха исчезает, а парадокс стирается.
  
   Далее следует решающий шаг. Между идеями, образами и ощущениями имеются постепенные, но непрерывные переходы, и все они вместе составляют жизнь духа. Но и восприятие пребывает в самом центре материального мира, а вместе с ним там пребывает и дух. В силу этого, можно сказать, что дух весьма естественно сливается с материальным миром. И в то же время он принципиально отличается от него за счет того, что память резюмирует прошлое и позволяет ему проявиться в настоящем: она есть "...синтез прошлого и настоящего в виду будущего..." И затем следует ключевой вывод: "...различие между телом и духом должно устанавливаться не в связи с пространством, но в связи со временем".
  
   Материя и дух связаны так, что между ними оказывается бесконечно много степеней жизненной интенсивности, которая характеризуется, с одной стороны, напряжением длительности (tension de durée) и обнаруживается с внешней стороны через развитие сенсорно-моторной системы. Укрепляется способность задерживать реакцию и вовлекать большее число связей для формирования своего ответа; развивается "...более сложная организация нервной системы, которая, по-видимому, поддерживает большую независимость живого существа по отношению к материи и даже создана, чтобы материально символизировать эту независимость, то есть внутреннюю силу, которая позволяет существу избавиться от ритма течения вещей, все лучше и лучше удерживать прошлое, чтобы все глубже и глубже оказывать влияние на будущее". Разные степени интенсивности напряжения памяти в то же время становятся разными степенями свободы существа: память "...вынуждая нас схватить в единой интуиции множественность моментов длительности, высвобождает нас из потока вещей, то есть из ритма необходимости".
  
   Жизнь духа есть синтез, и можно, по-видимому, сказать, что он создает особую перспективу, в которой первичен он сам. Мы не имеем возможности по-другому смотреть на мир, а только таким образом, что синтез лежит у истока взгляда. И последующее его разложение в нашей рефлексии, поиск "чистых" компонент - материального движения и духовной связи - неизменно ставит их на второй план, уже после синтеза, с которым они безуспешно соперничают в нашем представлении. Собственно, познание, как деятельность духа, другим быть не может. Крайности, взятые в чистом виде, лишь фиксируют сам акт разложения, его тенденцию, но не дают полноценного итога
  
   Завершая свой анализ сущности духа, Бергсон утверждает, что материя и дух смыкаются в явлении восприятия, которое есть самая слабая степень духа - дух без памяти, и в то же время есть просто часть материального процесса и ничто более. Материя не помнит прошлого и непрерывно проигрывает свое настоящее, каждое ее состояние следует из предыдущего, и прошлое материи постоянно сосредоточивается в настоящем. Но живое существо действует более свободно, вовлекая прошлое в текущую реакцию, создавая этим нечто новое в потоке происходящего. Поэтому это прошлое невозможно "вычитать" в текущем состоянии субъекта.
  
   Дух и его роль связи во времени
  
   Роль духа проявляет себя в том, что он связывает последовательные моменты времени в ходе эволюции вещей. Именно в этой операции и появляется дух. Важным становится то, что в ходе эволюции материи развивается система, обладающая способностью прежде чем реагировать, задерживаться в своем ответе. Эта способность для духа означает многое, и посредством нее память внедряется в движение материи с большим размахом.
  
   В этой перспективе время оказывается связано с жизнью духа самым существенным образом. Пока мы конструируем свои теории и в них последовательно проводим поляризацию между духом и материей, между субъектом и внешним миром, чтобы довести разделение до последней точки, мы обнаруживаем в качестве итога материальный мир, в котором, по существу, нет времени. Каждое прошлое состояние в нем полностью задает состояние в следующий момент, и у нас нет средств, чтобы отличить одно от другого. Стрела времени выражается вторым законом термодинамики, постулирующим необратимость изменений, но этот закон остается лишь идеальным выражением, фиксирующим задним числом тот факт, что живое мыслящее существо способно интуитивно, почти инстинктивно найти нужные ориентиры и расставить метки в окружающем мире, по которым выявляется ход времени. По существу же, время является чем-то, что проявляется лишь на живом существо, на человеке. Ход времени, хотя и присутствующий латентно в материальном мире, не является чем-то, что заявляет о себе как о самостоятельном факторе. Мыслящий человек оказывается первым и единственным - бытием? существом? центром взаимодействий? - кто дает возможность времени проявиться в явном виде.
  
   В этой связи идея Бергсона, согласно которой суть субъекта есть связывание всех моментов времени в единое целое, в нить непрерывной длительности, поворачивается в совершенно ином направлении. Именно субъективность дает максимально артикулированное выражение времени, которое уже вычленяется далее и во всем остальном материальном мире. Суммируя сказанное, можно утверждать, что есть двусторонняя связь между субъективностью и временем: ход времени приобретает актуальность только тогда, когда он как таковой оказывается в поле внимания субъекта, и, в свою очередь, субъект сам обретает существование только в движении времени, не имея более никакого способа заявить или предъявить свою субстанциональность.
  
   Скомпенсированное сознание
  
   Подводя итог своей книге и обобщая сказанное, Бергсон идет существенно дальше. Если восприятие, будучи зародышем или предвестником сознания и духа и целиком находясь среди материального мира, составляет его часть, то и вся вселенная, будучи необозримым скоплением образов, является своего рода "...сознанием, в котором все скомпенсировано и нейтрализовано; сознание, все части которого, уравновешивая друг друга реакциями, равными действию, мешают друг другу выйти на первый план". Эта очень важная идея нужна ему, чтобы объяснить переход от необходимости материального мира к свободе. А именно, дух не может возникнуть, пока не начнет действовать память, позволяя связать прошлые и настоящие события в одну нить и освобождая субъект из плена необходимой связи.

Отступление N 14

  
   Однако прежде чем обратиться к этой последней теме - свободе духа, остановимся на некоторое время на этой уравновешенности вселенной. Если сопоставить человеческое восприятие с целокупностью материального мира, то можно было бы сказать, что это восприятие, как бы оно ни было хорошо вооружено и изощрено, все же никогда не совпадает с этой целокупностью, а потому и не способно адекватно отразить эту целокупность, неизбежно оставаясь ограниченным, односторонним, неполным и, в общем, ущербным восприятием. Но такая постановка вопроса таит в себе порочный круг. Действительно, та фундаментальная полнота мира, которую Бергсон выражает через совокупность материальных образов, соотносится с той своей частью, которая кристаллизуется в непосредственное восприятие, как, скажем, бесконечность континуума в сопоставлении с бесконечностью счетного множества ряда натуральных чисел. Как справедливо замечает Стивен Робинс: "...поле материи безОбразно в исходном смысле этого слова: его невозможно изобразить [или вообразить]. Состояние каждой точки-события есть отражение всех остальных событий. Как таковое, все поле без-перспективно, оно не выглядит похожим на мир, который мы обозреваем в определенной перспективе" [112]. Таким образом, сама задача "правильного", "адекватного" отражения уже сама подразумевает перспективу, отбор, и ее смысл постигаем только в рамках перспективности.
  
   Мир оказывается безразличен к этой перспективности, к искомой адекватности. Никакая часть, вошла ли она в восприятие, или была отброшена, пропущена или забыта, не обладает большей ценностью, чем другая. Ни одна из них не является более важной, чем другая, нет ничего более существенно или второстепенного, ключевого или привходящего. Все эти характеристики и категории здесь не у дел. Мир дает восприятию ровно столько, сколько оно взяло, и у этой исходной полноты нет ни одного критерия, который со стороны мира задавал бы правило отбора, и нет никого, кто мог бы предъявить претензии.
  
   С этой точки зрения воспринимающий субъект оказывается в уникальной ситуации, где правила игры - как организуется восприятие и понимание мира - исходят от него и доступны только ему одному. Впрочем, и само понимание, что он есть игрок - даже это постичь может только он сам. В общей же картине его черты и весь ход его игры теряются совершенно, а его облик - неразличим.

Окончание отступления N 14

   Ритм нашей внутренней жизни по отношению к ритму природы таков, что мы вынуждены принимать последний как ход необходимости. Первое проявление сознания заключается в освещении препятствий, которые интересуют индивидуальность и представляют для нее практическую значимость.
  
   Развитие живой материи увязано с увеличением возможностей действий, которые она способны совершить. Этот рост есть первое, что бросается в глаза, когда сравниваются разные формы жизни, начиная с низших форм, и поднимаясь к высшим. Он все время на поверхности, на виду, для всех, кто обращает на него внимание. А вот "то, что не замечается, так это идущее бок о бок и нарастающее со временем напряжение сознания". Накапливаются прошлые состояния, готовые к тому, чтобы проявиться в текущем действии. Одновременно растет возможность внутренней неопределенности (l'indétermination interne) живого существа, из-за которой его реакция на внешнее воздействие способна разойтись и проявиться в неограниченно большом множестве моментов материи. Свобода словно без устали запускает глубокие корни в необходимость, тесно с ней сочетаясь.
  
   Фундаментальная роль выбора и отбора
  
   В системе Бергсона отбор занимает очень важное место. Во-первых, восприятие начинается с отбора образов, удержанных и отраженных воспринимающим субъектом. Во-вторых, тело, намечающее свое действие, производит селекцию образов-воспоминаний, которые наплывают из памяти, чтобы удержать те из них, которые находятся "ближе" всего к планируемому действию. Тело не создает новые реальности - образы, но служит лишь фильтром, цензором, и, действуя в таком качестве, позволяет родиться субъективному миру.
  
   Казалось бы, выбор и отбор не являются привилегией живой материи и, тем более, сознающего себя разума, а встречаются на каждом шагу во всех метаморфозах материального мира. Смесь жидкостей в стакане, которую оставили в покое, постепенно расслаивается: тяжелые составляющие опускаются вниз, легкие компоненты поднимается вверх. Сила тяжести произвела свой отбор и указала, если так можно выразиться, на свое предпочтение. Солнечные лучи, проходящие через атмосферу, частью поглощаются, а частью проходят и достигают поверхности земли. Интенсивность поглощения зависит от длины волны света, и здесь уже сам воздух указывает на свои предпочтения - что он удержит, а что пропустит. Река, текущая из горной местности через равнину к морю, ищет и находит для себя то русло, где поток воды встречает наименьшее сопротивления. Среди всевозможных траекторий и вариантов на этом пути вода "выбрала" что-то, наиболее приемлемое для себя.
  
   Однако во всех этих примерах осталась некоторая недоговоренность. В каждом случае я сказал о "предпочтении", но нигде не указал, в чем оно состояло. Что же "выбрала" гравитация? Она "предпочла" тяжелую жидкость или, наоборот, "очистила" и "отпустила" легкую? Воздух "предпочел" оставить для себя свет и поглотил его настолько, насколько "смог", или "решил не связываться" и пропустил через себя как можно больше? Вода "придержала для себя самую интересную возможность" или, напротив, "указала на самый опасный вариант, чреватый рисками"? Чтобы завершить каждый пример, чтобы он в полной мере стал "ситуацией выбора", необходимо "настоящее", артикулированное предпочтение, заинтересованный взгляд, у которого есть в запасе своя цель, свой смысл. Человек смотрит в небо - оно закрыто облаками, которые поглощают свет палящего солнца - "это как раз то, что мне нужно, весь день буду на открытом воздухе", и вот уже на нем туристические ботинки, на спине - рюкзак, и он уходит по дороге. Или наоборот - солнце палит нещадно, на небе ни облачка - "это как раз то, что мне нужно, наконец можно позагорать", стаскивает с себя почти все, нацепляет на нос солнцезащитные очки и разваливается на песке рядом с рекой.
  
   Мир все время расслаивается, но остается индифферентным ко всем своим вариантам. Причем, в отличие от приведенных примеров, можно указать более сложные ситуации, когда один "выбор" в природной системе влечет за собой, другой, тот - третий и так далее. Целые цепочки последовательных выборов, связанные друг с другом причинно-следственными законами. Однако ни одни из них не могут быть названы ситуациями выбора, так как природа не указывает предпочтений.
  
   Что-то, а точнее - кто-то должен определиться, встать на чью-то сторону, внятно заявить свою точку зрения, занять позицию. Достаточно поставить человека, и тогда его личный интерес, его субъективный взгляд замкнет ситуацию. Проявится рельеф, заиграют световые пятна и лягут тени, возникнет контраст, зазвучит мелодия. Безразличное, равнодушное пребывание отпустит неоднородности, и они выйдут из забвения. Мир словно ждал возможности, чтобы явиться иллюстрацией утверждению Протагора: "Человек есть мера всем вещам - существованию существующих и несуществованию несуществующих" [113]. Что же получается - несколько слов, произнесенных по тому или иному поводу, что-то решают, создают что-то новое? Вообще говоря, взятая в таком узком смысле, вербальная или символьная реакция действительно ничего не решает. Что мир распадается на варианты в своих метаморфозах, что человеческие слова артикулируют некоторые из них - и то, и другое только производит различение, но остается индифферентным к нему. Однако человеческая речь приносит с собой целый виртуальный мир - историю предыдущих выборов, контекст накопленных ситуаций. Каждый выбор по отдельности пуст в той же мере, что и все остальные, однако они соотнесены друг с другом - и в этой цепи соотнесений присутствует заинтересованность - условная, подвешенная. Выбор работы, места жительства, своей пары, выбор политической позиции, спортивного клуба, книги и так далее - одно цепляется за другое, каждый выбор оправдывается в другом, смысловая цепь никогда не прерывается и тянется от века в вечность. Стоит только из этой цепи выделить один "случай" и поставить вопрос напрямую: "так что же было выбрано?" и все опять застынет в безразличии, и заинтересованность, не будучи соотнесена со своей историей, испарится.
  
   Мы оказываемся в безвыходном положении: чтобы объяснить генезис и функционирование субъектности, нам нужен принцип отбора, а его неоткуда взять, кроме как из субъектности. Человек и в самом деле оказывается мерой, причем единственной мерой. Мир же не только не может предложить своей меры, своего принципа выбора, он даже не "знает", зачем бы они были бы ему нужны, и что с ними следует делать в потоке вещей, в нескончаемой чреде метаморфоз материи?
  
   Вопрос крайне трудный. Бергсон напрямую привлек принцип заинтересованности, не слишком углубляясь в его сущность. Тело имеет свой "интерес", в основе которого лежат инстинктивные потребности. Отталкиваясь от этой архимедовой точки опоры, ему удалось "завертеть" мир субъектности. Может быть не весь мир, но хотя бы его важные составляющие. Понятие инстинкта осталось неосвещенным. Много ли о нем можно сказать, если в его понятии так или иначе заложены интерес и выделенность индивидуума из окружающего мира?
  
   Отношение к другим философским системам
  
   Позиция, которую занимает Бергсон, явно или неявно противостоит очень многим фундаментальным философским концепциям. К примеру, Робинс сравнивал совокупность материальное точек-событий бергсоновского "океана" образов с кантовской вещью в себе [114]. Разумеется, такое сравнение не может идти далеко. Размещая непосредственное восприятие посреди материального мира, Бергсон снимает противопоставление внутреннего мира субъекта и непознаваемого мира вещей и радикальным способом избавляется от него.
  
   Показывая искусственное, идущее от практики, происхождение тех формальных соотношений, которые лежат в основе бесконечно делимого геометрического пространства, Бергсон выявляет условный характер программы "математизации" мира, основу которой заложил Галилей. Во всяком случае, он указал ее место так, что далее уже невозможно говорить об ее абсолютной достоверности или полагать ее универсальным ключом ко всем проблемам естествознания. Однако, по всей видимости, в поисках гносеологических истоков проблемы следует идти дальше, от Галилея к пифагорейским корням. Именно там, в пифагорейской школе впервые сложилась более или менее ясная идея о примате количественных отношений, которые вместе с отношениями внеположности закладывались в сущность мира.
  
   Философия Бергсона кардинально расходится также и с системой объективного идеализма, представленной школами Платона и Гегеля. Что касается Платона, то расхождение намечается уже у самих истоков и даже, можно сказать, в самом духе философствования. Платон переносит всю реальность в мир абстрактных идей, неизменяемых, застывших от века в своем совершенстве. Материальный мир оказывается всего лишь второсортным собранием призраков, бледных копий, вещей, приходящих и преходящих без всякого смысла, лишь своей причастностью к порождающей идее оправдывающих свое конечное существование. Разумеется, для Бергсона все это далеко и чуждо. Материальный мир, существующий в качестве образов, самодостаточен и не нуждается в формообразующих идеях, пребывающих извечно. Будущее открыто и неопределенно, и вечные идеи, что предписывают развязки событиям и заранее предвосхищают итог любого предприятия, ожидая его на финише, только бы закрывали дорогу нескончаемым метаморфозам мира, нашего ненадежного и переменчивого партнера, который всякий раз пробует новые, неизведанные пути, открывает неиспытанные возможности, ввязывается во все новые авантюры, всегда в подозрительных обстоятельствах и с сомнительным исходом.
  
   Отношения с философией развития Гегеля куда более сложные. Гегель погружает в мир, где разворачивается идея, которая, поднимаясь все выше, отрицает ("снимает") свои собственные приобретения. Гегель, в частности, шаг за шагом показывает "механизм" интеллектуального прогресса в его постижении подвижного и неустойчивого мира. Подробный анализ разных поворотов и переходов не проходит впустую - это не занимательное созерцание, а постепенно приобретение новых и новых средств постижения диалектики движения. Эту задачу Гегель, непревзойденный мастер диалектики, решает с блеском. Мы назвали этот прогресс интеллектуальным, однако Гегель претендует на то, что этот процесс тождественен с ходом развития как социального разума, так и всего мира, то есть - и материального. Последнее представляется весьма трудным для понимания, если не вообще сомнительным, поскольку нельзя сказать, что Гегель смог внятно объяснить генезис материального мира из недр абсолютной идеи. Однако речь может ограничиться не тождественностью, а только лишь конгруэнтностью, совпадением структуры и сети взаимоотношений элементов, а потому вообще не касаться трудных вопросов различия. Заметим, что это идея о совпадении не была пустым заявлением, поскольку Маркс и Энгельс воспользовались возможностью, чтобы "перевернуть с головы на ноги" гегелевскую философию. Затея имела успех и получила свое продолжение в диалектическом материализме. Что же касается Гегеля, то у него с Бергсоном, надо сказать, имеется определенное сходство - буквально в самом начале. У Бергсона мир образов и безличное чистое восприятие совпадают до полного тождества, также как у Гегеля его безличная абсолютная идея и материальный мир. Однако где и когда у Гегеля абсолютная идея перестает быть интеллектом или наоборот - начинает существовать как интеллект, как самосознание - сказать трудно. Точнее - ему не удалось указать границу. И все, что можно сказать, это что его мир интеллектуализирован по определению, даже если он не осознает себя. Мир же Бергсона принципиально деинтеллектуализирован. Он не является развитием идеи и не содержит свое будущее в себе самом в свернутом виде. Все, что "позволяет" Бергсон, это объявить материю сознанием в потенции, и то лишь потому, что "настоящее", субъективное сознание возникает как синтез мира образов, "урезанных" восприятием и "приращенных" памятью. Но, вообще говоря, интеллект и мир имеют нетривиальные различия между собой. Однако если Бергсон принципиально отказывается от формообразующей роли идей, то Гегель остается, в известном смысле, в рамках платоновской схемы. Мир Гегеля, взятый как идея, имеет в самом себе свою собственную потенцию, свой итог, и, разворачиваясь, раскрывается в конце пути и, в каком-то смысле, оправдывает свое зарождение. Но тут пути двух философов расходятся. Ограничимся в своем сопоставлении на этом и лишь скажем, что оба философа представили две оригинальные и хорошо продуманные философские концепции движения, чье сравнение всегда будет плодотворным.
  
  
  
  
   На этом мы завершаем свой небольшой обзор философской концепции Бергсона. Мы не старались заниматься ни собственно изложением взглядов философа, представленных в "Материи и памяти", ни выяснением буквального значения тех или иных утверждений, сделанных в книге. Основной интерес предпринятого исследования заключался в поиске неиспользованного потенциала и возможностей, которые она еще хранит в себе. Это может быть захватывающим предприятием - посетить по видимости опустевший дом, подняться по лестницам, пройтись по этажам, открыть двери - что за ними? какую перспективу они покажут? - чтобы понять, что в него еще вернутся люди и у него есть будущее. Можно ли сделать какое-либо заключение из всего этого? А какое оно могло бы быть? Конечно же, можно было бы указать темы, которые представляются перспективными, наметить, как развить их, чтобы достичь определенного результата. Короче говоря, каков итог - можно ли, вооружившись усвоенным материалом, совершить новый прорыв? Пожалуй, лучше всего здесь бы ответил сам Бергсон: "если бы я знал, что будет представлять собой великое драматическое произведение завтрашнего дня, я бы его создал" [115].
  

Gelato di Cræma

17/02/2013

  
  
  
   [1] Цитируется по электронному изданию Henri Bergson (1859-1941) La pensee et le mouvant. Essais et conferences. (Recueil d'articles et de conferences datant de 1903 a 1923) Une edition electronique realisee du livre La pensee et le mouvant. Paris :Les Presses universitaires de France, 1969, 79e edition, 294 pages. Collection : Bibliotheque de philosophie contemporaine.
  
   [2] Ницше Ф. Человеческое, слишком человеческое. Афоризм 521. Сочинения. В 2-х томах. Т. 1. М.: Мысль, 1990.- с.459.
  
   [3] Асмус В.Ф. Историко-философские этюды. Бергсон и его критика интеллекта. М.: Мысль, 1984.
  
   [4] Canales J. (2005) Einstein, Bergson, and the Experiment that Failed: Intellectual Cooperation at the League of Nations. MLN, 120, 5, pp.1168-1191
  
   [5] Russell B. A history of Western Philosophy and its Connection with Political and Social Circumstances from the Earliest Times to the Present Day. London: George Allen & Unwin Ltd, 1961. - p.791.
  
   [6] Canales J. там же.
  
   [7] Canales J., там же.
  
   [8] Schilpp P.A., ed., Albert Einstein, Philosopher-Scientist, vol. 7, Library of Living Philosophers. Evanston: Open Court, 1949.
  
   [9] Canales J., там же.
  
   [10] Ленин В.И. Материализм и эмпириокритицизм, ПСС, т.18, изд.5. М.: Политиздат, 1968. - с.131.
  
   [11] Кант И. Критика чистого разума. Глава первая. О паралогизмах чистого разума. М.: Мысль, 1994. - с.240-252.
  
   [12] Декарт Р. Сочинения в 2 т.: Т. I. М.: Мысль, 1989. - с.495-496.
  
   [13] Все цитаты из книги Бергсона "Материя и память" даны в моем переводе, сделанном с электронного издания: Henri Bergson (1859-1941), Matiere et memoire. Essai sur la relation du corps a l'esprit. (1939). Premiere edition : 1939. Paris: Les Presses universitaires de France, 1965, 72e edition, 282 pp. Collection: Bibliotheque de philosophie contemporaine.
  
   [14] Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. - p.IX.
  
   [15] Беркли Дж. Сочинения. М.: Мысль, 1978. - с.173-180.
  
   [16] Шопенгауэр А. О четверояком корне... Мир как воля и представление. Т. 1. Критика кантовской философии. М.: Наука, 1993. -- c.66.
  
   [17] Шопенгауэр А. Т.6. Из рукописного наследия. Собрание сочинений: В 6 т., M.: TEPPA--Книжный клуб; Республика, 2001. - с.18
  
   [18] Bohr A., Mottelson B,R., Ulfbeck O., Zeh H.D., and Gerver M. (2004) Quantum World Is Only Smoke and Mirrors. Phys. Today, 57, 10, pp.15-17.
  
   [19] Декарт Р. Сочинения в 2 т.: Т. I. М.: Мысль, 1989. - с.365.
  
   [20] Lawlor L., там же, p.5.
  
   [21] Lawlor L., там же, p.8.
  
   [22] Pearson K. A. Philosophy and the adventure of the vitual. Bergson and the time of life. London: Taylor & Francis, 2002 - p.146.
  
   [23] Guthrie W.K.C. The Sophists, Cambridge: Cambridge University Press, 1971. - p.186.
  
   [24] Trifonova T. (2003) Matter-Image or Image-Consciousness: Bergson contra Sartre. Janus Head, 6, 1, pp.80-114.
  
   [25] Спиноза Б. Этика. Мн.: Харвест, М.: ACT, 2001. - с.17.
  
   [26] Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. - p.XII.
  
   [27] Delbos V. (1897) Matiere et Memoire, essai sur la relation du corps a l'esprit. Revue de metaphysique et de morale, pp 353-389. (цитируется по Lawlor L., там же - p.XIII.).
  
   [28] Lawlor L., там же - p.XII-XIII.
  
   [29] Lawlor L., там же - p.XIII.
  
   [30] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. - с.52 и 58.
  
   [31] Poincare H. (1895) Analysis situs. Journal de l'Ecole Polytechnique, IIe serie, Premier cahier, p.1-122.
  
   [32] Пуанкаре А. О науке, 2-е изд. Москва: Наука, 1990. - c.197-365.
  
   [33] Gunn J A. Bergson And His Philosophy. London: Methuen & Co. Ltd., 1920.
  
   [34] Klein E. Le temps de la physique. Dans la Dictionnaire de l'ignorance (dir. M. Cazenave), Paris: Albin Michel, 1998.
  
   [35] Smolin L. Three Roads to Quantum Gravity. NY: Basic Books, 2001.
  
   [36] Lynds P. (2003) Time and Classical and Quantum Mechanics: Indeterminacy vs. Discontinuity. Foundations of Physics Letters, 16, 4, pp.343-355.
  
   [37] Robbins S. E. (2010) Special Relativity and Perception. The Singular Time of Psychology and Physics. Journal of Consciousness Exploration & Research, 1, 5, pp.529-559.
  
   [38] Guerlac S. Thinking in time. An introduction to Henri Bergson. Cornell: Cornell University Press, 2006. - p.67.
  
   [39] Цитируется по электронному изданию, сделанному с книги Henri Bergson, Essai sur les donnees immediates de la conscience. Paris : Les Presses universitaires de France, 1970, 144e edition, 182 pages. Collection Bibliotheque de philosophie contemporaine.
  
   [40] Guerlac S., там же. - p.59.
  
   [41] Canales J. (2005) Einstein, Bergson, and the Experiment that Failed: Intellectual Cooperation at the League of Nations. MLN, 120, 5, pp.1168-1191.
  
   [42] Canales J., там же.
  
   [43] Canales J., там же.
  
   [44] Canales J., там же.
  
   [45] Беркли Дж. Опыт новой теории зрения. Сочинения. М.: Мысль, 1978. - c.49-136.
  
   [46] Guerlac S. Thinking in time. An introduction to Henri Bergson. Cornell: Cornell University Press, 2006. - p.43.
  
   [47] Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. - p.14.
  
   [48] Киркегор С. Заключительное ненаучное послесловие к "Философским крохам". Минск: Логвинов, 2005. - с.472-473.
  
   [49] Salanskis J.-M. (2009) Bergson, et les chemins de la philosophie franГaise contemporaine, Colloque Henri Bergson et la pensee contemporaine. La provenance des concepts bergsoniens et leurs usages actuels, Moscou, 15 - 16 Juin 2009.
  
   [50] Salanskis J.-M., там же.
  
   [51] Сеченов И.М. Рефлексы головного мозга. Избранные произведения, т.1. Физиология и психология. М.: Изд. Академии наук СССР,1952. - с. 7-127.
  
   [52] Из статьи В. Н. Черниговского и К. А. Ланге "Иван Михайлович Сеченов", Большая советская энциклопедия.
  
   [53] Бехтерев В.М. Общие основы рефлексологии человека: Руководство к объективно-биол. изучению личности: [Курс лекций]. - 2-е изд., исправл. и значит. доп. - М.: Пг.: ГИЗ, 1923.
  
   [54] Бехтерев В.М. Объективная психология. М.: Наука, 1991. - c.32.
  
   [55] Выготский Л. С. Методика рефлексологического и психологического исследования. Собр. соч. в 6-ти т., Т.1. М.: Педагогика, 1982. - c. 43 - 62.
  
   [56] Выготский Л. С. там же.
  
   [57] Петровский А.В., Ярошевский М.Г. Основы теоретической психологии. М.: ИНФРА-М, 1998.
  
   [58] Мнение Фернандеса-Эспана: данное им в его статье Fernandez-Espana G. (1916) H. Bergson. Revista de Sanidad Militar, VI, pp.313-322. цитируется по Bandres J., Llavona R. (2003) Pavlov in Spain. The Spanish Journal of Psychology, 6, 2, pp.81-92.
  
   [59] Смирнов А.А. Произвольное и непроизвольное запоминание, в кн. Гиппенрейтер Ю.Б., Романова В.Я. (ред.) Хрестоматия по общей психологии. Психология памяти. М.: Изд-во Моск. ун-та, 1979. - с.217-225.
  
   [60] Пригожин И., Стенгерс И. Время, хаос, квант. М.: 1994. - с.8.
  
   [61] Пригожин И., Стенгерс И., там же.
  
   [62] Prochazka A., Clarac F., Loeb G. E., Rothwell J. C., Wolpaw J. R. (2000) What do reflex and voluntary mean? Modern views on an ancient debate. Experimental Brain Research, 130, 4, pp.417-432.
  
   [63] Salanskis J.-M. (2009) Bergson, et les chemins de la philosophie franГaise contemporaine, Colloque Henri Bergson et la pensee contemporaine. La provenance des concepts bergsoniens et leurs usages actuels, Moscou, 15 - 16 Juin 2009.
  
   [64] Crary J. (1988) Techniques of the observer. October, 45, pp.3-35.
  
   [65] Lawlor L. The Challenge of Bergsonism - Phenomenology, Ontology, Ethics. London: Continuum, 2003. - p.4.
  
   [66] Докинз Р. Эгоистичный ген.М.: Мир, 1993.
  
   [67] Russell B. The philosophy of Bergson. Cambridge: Bowes and Bowes, 1914. - p.15.
  
   [68] Robbins S. E. (2000) Bergson, perception and Gibson. Journal of Consciousness Studies, 7, 5, pp. 23-45.
  
   [69] Там же.
  
   [70] Gibson J.J. The Senses Considered as Perceptual Systems. Boston: Houghton Mifflin, 1966. Gibson J.J. The Ecological Approach to Visual Perception. New York: Taylor & Francis, 1986.
  
   [71] Robbins S. E., там же.
  
   [72] Robbins S. E. (2006) Bergson and the holographic theory of mind. Phenomenology and the Cognitive Sciences, 5, 3-4, pp.365-394.
  
   [73] Robbins S. E., там же.
  
   [74] Robbins S. E., там же.
  
   [75] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994.- с.102.
  
   [76] Цитируется по электронному изданию Henri Bergson (1907), L'evolution creatrice. Une edition electronique realisee a partir du livre L'evolution creatrice. Paris : Les Presses universitaires de France, 1959, 86e edition, 372 pages. Collection Bibliotheque de philosophie contemporaine..
  
   [77] Robbins S. E. (2000) Bergson, perception and Gibson. Journal of Consciousness Studies, 7, 5, pp. 23-45.
  
   [78] Robbins S. E., там же.
  
   [79] Robbins S. E. (2006) Bergson and the holographic theory of mind. Phenomenology and the Cognitive Sciences, 5, 3-4, pp.365-394.
  
   [80] Worms F. Introduction a Matiere et memoire de Bergson. Paris: PUF, 1997. - p.2.
  
   [81] Robbins S. E. (2009) The COST of explicit memory. Phenom. Cogn. Sci., 8, 1, pp.33-66.
  
   [82] Pearson K. A. Philosophy and the adventure of the vitual. Bergson and the time of life. London: Taylor & Francis, 2002. - p.24-25.
  
   [83] Pearson K. A., там же. - p.160.
  
   [84] Russell B. The philosophy of Bergson. Cambridge: Bowes and Bowes, 1914. - p.21.
  
   [85] Russell B., там же, p.22.
  
   [86] Pearson K. A., там же. - p.185-186.
  
   [87] Russell B. The philosophy of Bergson. Cambridge: Bowes and Bowes, 1914. - p.20.
  
   [88] Ламетри Ж.О. Сочинения. 2-е изд. М.: Мысль, 1983. - с.177.
  
   [89] Подорога Ю. В. Образы и понятия длительности в философии А. Бергсона. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата философских наук. М.: ИФРАН, 2009.
  
   [90] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. - с.58.
  
   [91] см. [39].
  
   [92] Аксенов Г. П. Причина времени. Москва: Эдиториал УРСС, 2000.
  
   [93] Цитируется по Реале Д., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. Т. 4. От романтизма до наших дней. СПб.: Пневма, 2003. - c.492.
  
   [94] Canales J. (2001) Exit the frog, enter the human: physiology and experimental psychology in nineteenth-century astronomy. The British Journal for the History of Science, 34, 2, pp.173-197.
  
   [95] Аксенов Г. П. Причина времени. Москва: Эдиториал УРСС, 2000.
  
   [96] Аксенов Г. П., там же.
  
   [97] Аксенов Г. П., там же.
  
   [98] Klein E. Le temps de la physique. Dans la Dictionnaire de l'ignorance (dir. M. Cazenave), Paris: Albin Michel, 1998.
  
   [99] Robbins S. E. (2007) On the Possibility of Direct Memory, in New Developments in Consciousness Research. Fallio V.W. (ed.). Nova Science Publishers - March, pp.1-64.
  
   [100] Robbins S. E. (2000) Bergson, perception and Gibson. Journal of Consciousness Studies, 7, 5, pp.23-45.
  
   [101] Аксенов Г. П. Причина времени. Москва: Эдиториал УРСС, 2000.
  
   [102] Кант И. Критика чистого разума. М.: Мысль, 1994. - с.102.
  
   [103] Trifonova T. (2003) Matter-Image or Image-Consciousness: Bergson contra Sartre. Janus Head, 6, 1, pp.80-114.
  
   [104] McNamara P. (1996) Bergson's ``Matter and Memory'' and modern selectionist theories of memory. Brain and Cognition, 30, pp.215-231.
  
   [105] McNamara P., там же.
  
   [106] McNamara P., там же.
  
   [107] Robbins S. E. (2007) On the Possibility of Direct Memory, in New Developments in Consciousness Research, Fallio V.W. (ed.). Nova Science Publishers - March, pp. 1-64.
  
   [108] Гегель Г.В.Ф. Работы разных лет. В двух томах. Т. 1. М.: Мысль, 1972. - с.388 - 394.
  
   [109] Russell B. The Analysis of Mind. London: George Allen & Unwin Ltd., 1921. - p.10-11.
  
   [110] Trifonova T. (2003) Matter-Image or Image-Consciousness: Bergson contra Sartre. Janus Head, 6, 1, pp.80-114.
  
   [111] François A.(2004) La volonté chez Bergson et Schopenhauer. Methodos[En ligne], 4 | , mis en ligne le 09 avril 2004. URL : http://methodos.revues.org/135 ; DOI : 10.4000/methodos.135
  
   [112] Robbins S. E. (2007) On the Possibility of Direct Memory. in New Developments in Consciousness Research, Fallio V.W. (ed.). Nova Science Publishers - March, pp.1-64.
  
   [113] Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М.: Мысль, 1986. - с.348.
  
   [114] Robbins S. E. (2007) On the Possibility of Direct Memory. in New Developments in Consciousness Research, Fallio V.W. (ed.). Nova Science Publishers - March, pp.1-64.
  
   [115] см. [1]
  
   [116] Блауберг И.И. Анри Бергсон. М.: Прогресс-Традиция, 2003, с.18.
  
   [117] Блауберг И.И. там же, с.129.
  
   [118] Блауберг И.И. там же, с.208.
  
   [119] Блауберг И.И. там же, с.107-8.
  
   [120] Блауберг И.И. там же, с.108.
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"