Память бессмертна. Даже если потеряешь - ее кто-нибудь обязательно найдет.
Серая комната - голые пепельные стены, матовый пол, приглушенный бесцветный свет, который льется словно из ниоткуда. В воздухе лениво плавают перламутровые пылинки, похожие на осколки зеркала. Втягиваю воздух, насколько хватает легких, заполняя их неожиданным запахом...
...корица.
Бесцветные сухие стены, бледный пол, под стать им - нецветные мысли, лишенные сознания и осознания себя. Серость пульсирует несуществующей гаммой в такт тишине, словно подчиняясь неведомым ритмам, клубится пыльной тучкой под потолком, только душистые осколки запаха, кажется, отражают действительность.
Ту - где начинается реальность.
Где-то в висках рождается и начинает биться в агонии идея.
Что, если я всего лишь часть этой пустоты, точка, пиксель, меньше, чем ничто - на серебристой поверхности, без имени, тела, личности? И там, где я думаю, что проявляю сознание, всего лишь звучит эхо чужих мыслей, эмоций.
Отголосок, память о чьей-то жизни.
Меня спасает зеркало, невидимый стеклянный квадрат без рамы и крепления. В конце концов, как можно понять, что это отражение, если оно ничем не отличается от окружающей реальности? Серое на сером, фантом, в котором я вижу свой слабый призрак. Пыльная шинель, бледные волосы словно припорошены грязным снегом, и льдистые безвольные глаза.
Отрываю взгляд от мутной лужи, уютно заполнившей трещину в асфальте, и снова осматриваюсь.
От Берлина остались только тени домов. Грубые обожженные скелеты, торчащие из развалин обрубками стальных балок и жилами порванных проводов. Перебитые позвоночники колон, щербатые улыбки фасадов, пустые глазницы окон, сотни черных глазниц. На обочинах дорог лежат сваленные в кучу обломки военной техники, на пути к центру все еще попадаются тела. Обвожу Парижскую площадь взглядом новорожденного, фиксируя детали - уцелевшие фонари и два куцых деревца на фоне безжизненно-белого неба и темного фасада большого здания. Фарфоровое небо влажно поблескивает холодным солнцем, предвещая морозный вечер.
Я стою у останков отеля с уцелевшей вывеской "Адлон" - он соткан из жемчужно-серых светотеней, воздух полнится душистой пылью, забивающей глаза и ноздри, даже на языке появляется тленный привкус старой побелки, цемента и еще чего-то более сочного, темного, вязкого. Быть может, такова на вкус смерть.
Внутри - кучи битого камня, труб, оружия, похожие на белые мраморные виноградины из завалов торчат чьи-то тонкие пальцы. Стою, как мне кажется, недолго - всматриваясь в трещинки на белом камне, пока их не окрашивает закатный багрянец. Люди, оказывается, тоже умеют ломаться.
Кто-то вздыхает рядом - в забрызганном солнцем холле, просторном и светлом от многочисленных дыр в пространстве.
Король Эльфов, приходящий к умершим, чтобы забрать их души...или светлый альв из чертогов Альфхейма, потерянный, забытый, покинутый. Иначе откуда посреди умытого багрянцем пола на высоком стуле эта фигура, нелепо, нескладно обтесанная, обнимает гладко блестящее полное тело виолончели?
"Cello..." - вырывается непроизвольно, как будто я всю жизнь только и говорил это слово, как будто я и не сказал вовсе, а прошептал, мысленно. А может и не я даже.
Но он вскидывает свою светловолосую голову - короткие мягкие волосы, похожие на шерсть белого волка. Ловят кровавые отблески солнца, они мягко вплетаются в отдельные пряди искусными мазками цвета граната. Глаза смотрят беззлобно - две бледные льдинки, припорошенные все тем же, то ли грязным снегом, то ли пылью, то ли костяной крошкой. И страха нету в изящном лице, увидев некоторые вещи - разучиваешься бояться. Ведь по сути это все страх перед Смертью, а когда она уже обняла тебя, и не раз, когда целовала в холодные губы - уже не страшно, нет.
Только тихая печаль, превратившая тонкие черты в трагичную маску. Только сейчас понимаю, что мальчик плакал. Мальчик? Юноша...мраморная статуя - может быть там, в завалах, лежит его рука, вся в трещинах, окутанная серой тишиной.
Продолжает смотреть, нереальное создание, образчик идеальной арийской красоты, чья идея была выпестована войной, а воплощение, как всегда, создала природа. А война, опять, разрушила. Одна рука его безвольно обнимает изящный гриф, вторая прижимается сбоку округлой культей.
Отступаю чуть в сторону. Мне открывается точеный профиль, изгиб изящной шеи, накинутое на плечи пальто, почти как у меня, резьба на темном стуле. Медленно обхожу его, застывшего холодным изваянием в лучах цвета спелой вишни. Несколько шагов - и я уже рядом, нависаю над ним, хрупким, как кукла
"Война жестока" - говорю или думаю, но он, кажется, чуть поворачивается ко мне, - "Но, кажется, судьба та еще баловница".
Поднимаю лежащий в пыли смычок - такая привычная тяжесть. Обнимаю поломанное, но такое удивительное существо - обнимаю, чтобы взять его тонкую руку в свою и прижать к грифу. Ненадолго так замираю, пока его рука не наполняется моим теплом.
Приходится нагнуться еще ниже, касаясь лицом мягких волос, и на ушко, совсем тихо:
"Liber Tango"
"Lieber Tango?" - чуть откидывается назад, пытаясь заглянуть мне в лицо, - "Любимое танго?" - у него мягкий голос.
"Танго свободы" - вдыхаю аромат его кожи и не удивляюсь, различая слабый, еле заметный сладковатый запах. Как будто угасающее солнце залило его не только цветом.
"Знаю. Пьяццолла"
Мне кажется, он улыбается, и я заношу смычок. Он знает, как играть и я, как ни удивительно, тоже. Словно с произнесенным вначале словом я родился заново - или нашел что-то давно потерянное. Или кого-то?
Он напевает партию фортепиано своим мелодичным голосом, а я представляю, как звучал бы хрипловатый бандонеон, который так резко очерчивает ритм.
Но...так тоже хорошо.
В темноте, в след ускользающему солнцу, среди развалин посреди Берлина, мы играем самое прекрасное в мире танго - и я чувствую, как изящное тело в моих объятиях наполняется жизнью. Словно музыка превратила ледяную мертвую статую в живую плоть, пустив по каменным венам вместо крови - эмоции.
Его пальцы ласкают гриф, стремительно, искусно зажимая аккорды, я только успеваю подстроиться под его игривый, четкий ритм, словно и правда в разрушенном зале собрались все недостающие инструменты и подгоняют, заливают полуразрушенные стены горячими, страстными звуками.
Инструмент-связка, мы играем друг на друге, человек без памяти и человек, лишенный жизни.
Два сюжета одной и той же истории.
Прижимаюсь губами к такой живой, горячей коже, чувствуя, как бьется в невыразимо прекрасной агонии бабочка пульса.
Резкое движение, взмах смычка, достигающий апогея темп, предвкушение конца, словно после этой мелодии все исчезнет, и я больше никогда не увижу светловолосого альва.
"Ich liebe dich, mich reizt deine schoene Gestalt; Und bist du nicht willig, so brauch` ich Gewalt" - ветер беззвучно лепит знакомые слова в знакомые строки. Или этот сладкий полушепот все же принадлежит ему?
Быстрый поворот - глаза-льдинки смотрят мне прямо в душу. Но не холодные осколки айсберга, нет - они горят жизнью, музыкой. Возможно, я нашел твою память и сделал ее своей, маленький альв, возможно, это самое прекрасное, что со мной когда-либо случится. Точка отсчета.
Его дыхание пахнет корицей, а губы на вкус - горячий плавленый мед.