Что со мною случится?
Надо мною вчера
обронила жар-птица
два горячих пера.
Жароптицевы перья
тихо в косы вплету.
Жароптицево пенье
я в саду заведу.
На Урале — зарницы,
всюду — огненный труд.
Вылетают жар-птицы
из мартеновских труб.
Я боялась, что счастье
не заметит меня:
птицы мимо промчатся,
опереньем звеня.
Поселилась жар-птица
в тихом сердце моем,
мне светить и светиться
самым ясным огнем.
*
Травы в росах на подходе дня.
Тучи блещут грозными огнями.
Край родимый, ты встречай меня
солнцем и обильными дождями.
Дышит влагой кожица стволов,
и суставы расправляет ветка,
опьяняет нежное родство
дерева, травы и человека.
Вместе стебли поднимаем ввысь,
вместе корни в землю погружаем,
вместе удивительную жизнь,
чью-то жизнь в пространстве продолжаем.
Крановщицы
Отчего люблю я эстакады,
кранов разведенные мосты,
сварки ослепительной разряды —
гроздьями с небесной высоты?
А названья? «Грейферы» и «пратцы»,
как жаргон бывалых моряков,
девочки с походочкой моряцкой
в званье заводских крановщиков.
На земле гремит ночная смена,
по земле идет рабочий класс,
а девчонки, — краны как антенны, —
с космосом налаживают связь.
Там на верхотуре эстакады
крановщицы сдвинули мосты,
грозовые к ним летят разряды
гроздьями с небесной высоты.
*
Уральские дали — просторы,
и воздух слоист, как слюда,
заводы, заводы — как горы,
у гор огневых — города.
И звоны литого металла
в ограде любого двора.
На кряжистых склонах Урала
веками живут мастера.
Они укрощенное пламя
привыкли держать под рукой.
У них самоцветные камни
порой отнимают покой.
И чем минерал ни упорней,
ценней, не лежит на виду, —
тем радостней и чудотворней
творят мастера красоту.
Такой человек не обидит,
он слишком силен для обид.
Он с первого взгляда увидит,
что встречное сердце таит.
Радуга
Ясным летом, осенью,
в пургу и гололед
я хожу по мостику
за речку на завод.
Над заводом радуга,
откуда — не поймешь,
Я гляжу и радуюсь;
навстречу ты идешь.
Счастливо-торопливая,
гадаю по пути:
смогу ли мимо милого
под радугой пройти?
И говорю взволнованно,
довольная судьбой: —
Ну вот в окольцованы
мы радугой с тобой.
Рабочее общежитие
Окраины старых кварталов.
Растут долговязые мальвы,
под мальвами — рыхлая мята.
И в летние ночи, бывало,
за спины забросив гитары,
в кварталы шли наши ребята.
Для нас, для рабочих девчонок,
чьи руки малы и шершавы,
ребята цветы обрывали,
а мы, улыбаясь спросонок,
воинственно и величаво
цветы от ребят принимали.
Цветы и колючая мята,
небритые щеки мальчишек —
в ладонях огнем полыхали...
Ах, тише, гитары, тише,
еще озорные девчата
ребят не зовут женихами...
А мяту сминают в ладонях.
Рассвет, по-июльски, пряный,
прядет золотые нити.
А где-то в родительском доме
отцы и печальные мамы
ждут писем из общежитий.
Отец мой был природный пахарь
«Отец мой был природный пахарь»,
мать сиротливо запоет
и тихо начинает плакать,
сильнее — песня не дает.
И бабушка ту песню пела
легонько, не скрывая слез:
сама в двадцатом овдовела,
самой быть пахарем пришлось.
Отец мой был природный пахарь.
От почерневшего крыльца,
над шестерыми мать поплакав,
шла провожать на фронт отца.
А мы, глотая песню-слезы,
с голодных лет, сиротских лет
впитали истовый и грозный
родимых песен алый цвет.
Их вдовы не поют, а плачут,
сутуло пляшет вдовий круг,
а утром вместо сдохшей клячи
впрягутся в плуг...
Немало вдов по всей России
плетут ее ржаной венец.
И всё поют, поют седые
о том, что пахарь — мой отец.
Мамина поговорка
Что-то часто
я ссорюсь с людьми,
реже сердце
в совете с любовью,
сохрани меня, жизнь,
для любви,
упаси меня, жизнь,
от злословья.
«Злое слово
детей не родит,
злое слово
любовью не правит,
и на подвиг
не вдохновит,
и еды за столом
не прибавит».
Четыре окна
Меж гор безымянных, в туманном распадке
гнездится касаткою город мой Сатка.
О Сатке тоскую, о Сатке пою,
там сосны застыли в былинном строю,
там горы не горы: валы Пугачева,
озера волну поднимают сурово,
и город не город: заводы, поселки,
веселые, как новогодние елки:
Цыганка, Карга, да еще Палениха,
с дворами, амбарами, запахом жмыха...
Над Саткою старой, в движении бойком,
блестит белизной и стеклом новостройка,
но я тороплюсь по кремнистым проселкам
туда, где бормочет Карга без умолку,
за речкою этой, в домах деревянных —
четыре окна, что меня не обманут,
четыре окна то смеются, то плачут,
четыре окна мне желают удачи.
Желают удачи, проходят сквозь сны,
четыре окна, как четыре весны.
Заводские женщины мои
Заводские женщины мои,
Катерины, Зои и Аленушки!
Под высоким парусом любви,
будто в море белые суденышки.
Черный вихрь над парусом пройдет,
синяя волна над ним расколется,
море жизни дерзкий парус рвет,
мачта гнется, гнется, да не ломится.
Предсказать судьбу я не берусь:
далеко ли плыть до счастья, близко ли?
Знаю: в трюмах — драгоценный груз
красоты, терпения да истины.
Нет сильнее женской красоты,
нет надежней женского терпения,
тем страшней в пучине суеты
женских судеб кораблекрушение...
На волне — обломки от любви,
красоты, терпения да истины...
Заводские женщины мои,
помогите мне доплыть до пристани.
*
Синеглазый русый молодец,
Расплети мои тугие косы,
у меня был синеглаз отец,
матушка была русоволоса.
Буду ткать в твой дом половики,
под окошком пестовать ромашки,
в тонких струях ключевой реки
полоскать любимого рубашки,
цепенеть от преданной любви,
по ночам поить горячим словом,
сыновей рожать русоголовых
звонкогорлых, будто соловьи.
Собирать на стол пшеничный хлеб,
ставить чаши молока и чая...
Синеглазый русый человек,
отчий край в тебе я величаю.
*
Как за речкою, за речкою
вещует соловей,
соловейка, птичка певчая,
тоску мою развей.
Одинокой, не влюбленной
хорошо одной луне.
Обещай, что мил-миленочек
воротится ко мне
по-над речкой целый вечер
слушать речи соловья,
охорашивать мне плечи,
ничего не говоря.
Закружи ему головушку,
соловушка шальной,
чтобы скоро мой миленочек
назвал меня женой.
Рыбачка
Ветер тронул камышину на бегу,
камышина обратилася в дуду.
Я — рыбачка, я сижу на берегу,
водяного под корягой стерегу:
ты лежи себе спокойно, водяной,
ты лиловую волну не беспокой.
Я сама бы да за милым рыбаком
по волне бы убежала босиком,
пуще ветра бы за плечи обняла,
и камышовый бы домишко привела,-
но сижу вот у каленого костра,
огонек держу до росного утра,
чтоб спала в реке лиловая волна,
чтобы рыбой наша сеть была полна...
*
Счастье мое влюбленное,
горько-сладко-соленое,
горем огорошенное,
мукой припорошенное,
луковое, лукавое,
с травами и купавами,
хмельное, игривое,
рёванное, ревнивое,
веревочкой витое,
пестом в ступе битое,
на огне испытанное,
а все ненасытное.
Зимнее воскресенье
Сегодня долгожданная зима
несет в себе самой такое свойство,
что люди сходят весело с ума,
впадая в праздничное беспокойство...
И вдруг! И ах! И на глазах у всех,
как будто семь чудес с окраин света,
как на сеанс бесплатные билеты,
пошел-посыпал благодатный снег.
Под шорох снега поутих народ,
как будто другу сердцем поверяя
глухую боль за прошлый недород,
заботу о грядущем урожае.
Побольше нужно снега и воды,
чтоб утолить засушливую жажду.
Всем ясно: добросовестнее каждый
растить обязан общие плоды...
А снег себе торжественно идет...
Так шествие его необычайно,
как будто небо открывает тайну,
приблизив к нам высокий небосвод.
*
За полночь падал ясный снег,
сверкал каток
жемчужиной квартала,
и женщина
в счастливом полусне
на тоненьких конечках
танцевала.
Как будто снежный вихрь ее кружил,
а может быть,
она его смиряла.
И, словно все видавший старожил,
светил прожектор
с высоты портала.
Весна
Меня ведут над полем белым
два белых ветра
в краю, от стужи онемелом,
искать ответа,
узнать у гор, седой сосны,
что приключились?
Зачем движение весны
остановилось?
Вздыхает лес, гудит скала,
сугробы дышат:
такие важные дела
решают выше.
Там среди звезд сидит совет
тройным престолом:
Столетний Лед, Столетний Снег
и Вечный Холод.
Моя забота им смешна,
им что за дело,
что в стужу милая страна
оледенела!
И вот под хохот и под свист
камней и вьюги
слетаю кубарем я вниз
в объятья к людям.
Сосновый дом, в нем старики
и разговоры,
пекутся в печке пирожки
легко и споро.
Апрель склонился надо мной,
товарищ нежный.
В ладонях девочки лесной
цветет подснежник.
Продают старый дом
Продают старый дом.
В палисаднике купчие споры,
самобраная скатерть,
разлив дорогого вина.
И на прежних хозяев
со старческим смотрит укором
дом зеленый в четыре
прозрачных, как слезы, окна.
До свидания, дом!
Я вреда не хочу новоселам,
потому не жалею, —
ты с ними тепло заживешь.
Но пройду стороной,
с настроеньем совсем не веселым,
до чего ж ты на счастье,
прошедшее счастье похож!
Слева в синем окне
нет внизу одного шпингалета.
Раму тихо тряхнешь,
и в окошко бесшумно входи.
Часто грозная мама
мои поджидала рассветы.
Многоцветье медовое
было еще впереди.
Деревянный мой дом,
дом до маковки крыши знакомый,
поднимали тебя
молодые мои старики.
Грустен ты, будто мамы моей
золотые иконы,
крепок ты, как отцовские
резкие, в дым, матерки.
Мы твои торопливые,
но не беспечные дети,
мы глядим высоко,
много выше, чем видишь ты, дом!
Нагляжусь на тебя,
поклонюсь твоим окнам пресветлым,
лишь бы прочно стоял
ты и дальше на месте родном.
Комбайнер
Бежит дорожка хлебного валка,
как будто мамин чистый половик,
вон до того зеленого леска,
который к полю желтому приник.
Десятый час молотит барабан,
и до ночного пенья петухов
качает нас великий океан
налитых ярым солнышком хлебов.
Как небо, бесконечная земля.
И бесконечно сыплется зерно.
Но к полночи кончаются поля,
и тихо всходит мамино окно.
Налей-ка, мама, кружку молока...
Немного перегрелся мой мотор...
В глазах дорожка хлебного валка,-
действительно устал твой комбайнер.
Еще не опустели бункера,
а с севера уже идут дожди...
Мы завтра будем в ноле до утра,
ты до утра домой меня не жди.
Зимнее
Две пары горных финских лыж,
и ложе из еловых веток,
и ты у ног моих сидишь, —
среди снегов затихший ветер.
Мой смелый ветер, облик твой
весь в бликах северных сияний,
высокогорный наш покой —
предвестник будущих скитаний.
Мы здесь, как пара снегирей,
сбежавших из дому мальчишек.
За гулом пламени в костре
дождливый шепот снега слышен.
Мы...
— Что ты, что ты говоришь? —
Ты говоришь, на угля дуя:
— Какие ветры, снегири?
Мы два озябших поцелуя.
Свадебная
Настоялся мед, —
пир пора пировать,
чтобы меду бродить,
да не стариться.
Собирайся, народ,
молодых величать,
жениха да невесту —
красавицу.
В нашем доме жених,
будто селезень,
горделивый,
кольцом окольцованный,
в нашем доме невеста,
что ясный день,
солнцем утренним оцелованный.
Наши други-сваты —
словно бочки с вином,
сватьи — пряники разрумяненные,
завивайся, застолье,
веселым вьюном,
лейся, свадебное гуляние!
Горько-горько, до дна,
до настойной травы,
ах, невеста,
довольно невеститься!
Та любовь, что была,
только привкус любви,
вкус приходит
с медовым месяцем.
Карнавал
Давно и округе нашей нет волков —
они от нас переселились в сказку.
Но кое-кто из маленьких зверьков
являться любит миру в волчьей маске.
Рычит, ревет, когтями землю рвет,
и дыбом шерсть, и волчья злоба в глазках.
Вот-вот проглотит, и ведь страх берет,
овцой дрожишь перед раскрытой пастью.
Оставишь кабинет... нет — карнавал!
Кругом народ приветливый смеется.
И нет волков, и мы давно не овцы,
А чертов заяц все же напугал!
*
Голуби, соколы, лебеди —
редкие в доме друзья,
вот что за тайной беседою
нынче проведала я.
Проворковали мне голуби,
тронув ладони мои:
— Только в любви наша молодость,
молодость только в любви...
Сокол окраину облака
срезал точеным крылом:
— Место оставь и для подвига
в сердце упорном своем...
Лебедь, летя с лебедицей,
дали мои огласил:
— Чашу с живою водицей
ты по земле пронеси...
Чаша моя переполнена,
хватит ли силы поднять?
Лебеди, соколы, голуби,
не оставляйте меня.
Гроза
Когда на небе вздыбится гроза,
величественно взвинчивая тучи,
к земле послушно припадут леса,
наполовину ниже станут кручи,
игрушечнее — пышные стога,
весь горизонт яснее и знакомей,
и озеро, означив берега,
похоже станет на глубокий омут.
А молнии все ближе, все грозней:
все уязвимей обнаженность мира...
И люди станут тише и дружней
в своих уютных маленьких квартирах.
Лодки
Две лодчонки на приколе,
гладь реки,
крепко держат их в неволе
ржавые замки.
Лодок легкие изгибы,
да узор резной,
будто лебеди могли бы
реять над волной.
Мимо горы и поляны,
рощи, васильки,
выбегали б поселяне
к берегу реки.
Люди с берега б кричали:
«Вас куда влечет?»
Лодки-лебеди б молчали
посредине вод...
*
Не верю, что меня искал,
хоть голова твоя в поклоне,
не верю, что за руку взял,
хотя еще тепло в ладони.
Не верю, что вчера могла
встречать приветливо другого,
не верю, что сама ждала,
не верю, что увижу снова,
что можно жить в таком тепле,
стремглав щенком бросаться
к двери...
Тому, что есть ты на .земле,
никак пока я не поверю.
Собака и мальчик
В порыве рожденных обидой затей
собака и мальчик ушли от людей.
Идут через горы и час и другой,
идут по сугробам пурги снеговой.
Косматый и черный терьер впереди,
суровый хозяин его — позади.
«Пусть мама-поплачет, замерзнем в снегу».
И тихо собака сказала: «Угу».
Вздыхает собака: «В шкафу мармелад,
другие собаки придут и съедят.
Другие мальчишки в квартиру войдут,
из дома гитару твою унесут,
и книги, и лыжи, и два рюкзака,
а маме подарят другого щенка...»
Уселась собака на мокром снегу:
«Как хочешь, я дальше идти не могу.
Подумай, а мама найдет или нет
без нас чертежи твоих новых ракет?»
Мальчишка сказал: «Что ж, вернемся домой
и спросим об этом у мамы самой...»
Родник
Быки напились
и ушли по еловым отрогам,
родник замутился,
и в сердце забилась тревога;
а я-то усердно
ту капельку влаги искала,
три дня и три ночи
глубокое ложе копала,
потом берега
плитняком подорожным крепила,
родник засветился,
и влага меня окропила.
И все для того,
чтобы эти тупые копыта
прошли и оставили
русло испитым, разбитым?
Вот так я роптала,
осколки камней собирая.
Гляжу, а родник мой
наполнился снова до края!
Поправила камни,
засеяла берег травою:
— Живи без обиды,
живи и пои все живое.
Ожидание
Была свободна я, ты приходил,
чтобы моей свободе удивиться,
и вот однажды тихо попросил
свободою с тобою поделиться:
«Послушай, широко шумит река,
никто ее пути не преграждает,
но у реки есть тоже берега,
без берегов свободы не бывает.
Смотри, вот эти две мои руки —
нежна одна рука, сильна другая,-
и бережнее берегов реки
они твою свободу охраняют...»
И я дивилась преданным словам,
я твоему дивилась удивлению.
Свободу разделила пополам
и пополам с тобой — сердцебиение.
Ушел. Меня оставил в берегах
рекою полноводною катиться.
Ах, как природа берегов строга:
не обойти и не освободиться!
Метнусь налево — неприступный лес,
направо — известковые обрывы.,.
Где моя воля, с плеском до небес,
где нежности обещанная сила?
За днями дни сухие, как стога,
и месяцы так бесконечно длятся...
Все жду, когда же эти берега
в живые твои руки обратятся.
Ну только раз, хотя бы раз приди —
моей неволе, что ли, удивиться!
Ничем со мной не надобно делиться.
От ожидания освободи.
В пещере
Вода, скользя, роняла капли.
И, не найдя ростков нежней,
вода выращивала камни;
и вот взрастила сад камней.
Стволы и стрелы сталагмитов
темно буравят толщу лет,
от перламутровых покрытий
течет подземный тихий свет.
А меж стволов грибы и травы,
из камня — зверь, из камня — куст,
порою слышится картавый
камней ломающихся хруст.
И многозначно, и тревожно
струится горный шепоток,
и кажется, вот-вот возможно
увидеть каменный цветок.
У скал
Где же профили скал,
где ущелья, где бороды мха,
где венки, что сплетали
мне люди лесные?
Все прошло,
лишь взволнованный шорох стиха
повторяет на память
поступки мои озорные.
Ты, смеясь, мои косы
в брусничной росе полоскал,
как цветы собирал
самоцветные камни.
Мы тогда заблудились
среди притаившихся скал,
и тогда же прошла
чья-то тень между нами.
И тревожно и резко
грибами запахло в лесу.
От глухих родников
потянулись гортанные звуки.
Ты сказал мне тогда:
«Я с собою тебя унесу...»
Так сказал мне за час
до решительной нашей разлуки.
*
Крестам по пояс поднялась трава.
Никто ее на кладбище не косит.
То здесь, то там качаются колосья,
то здесь, то там нечаянные сосны
печально образуют острова.
Я здесь впервые. Я — почетный гость.
Меня ведут на мамину могилу.
И говорят, — покуда были силы,
все мама о свидании просила,
да просьбу передать не привелось.
— Как передашь, когда грудным ребенком
тебя в чужую отдали семью... —
Вторая мама отошла в сторонку
и, глядя в землю, скорбно под гребенку
в тяжелый узел прячет седину.
— Ах, мамочка, не надо отходить,
и не впервые плакать нам с тобою.
Не для корысти и не для обид,
но кто-нибудь все время норовит
тебя или меня назвать чужою.
Я зло дралась с ватагою ребят,
я зло пытала, бедную, тебя:
«За что меня приемышем прозвали?»
А ты в слезах повязывала плат,
шептала: «Это Гитлер виноват», —
и отводила детские печали.
Крестам по пояс поднялся покой
увенчанный солдатским обелиском
Мы обе, мама, матери с тобой,
и знаем: как целительной травой,
Земля объята наша материнством.
*
Постучи в мою дверь,
мой милый,
ты любил ведь входить
в мою дверь.
Только ветер бубнит унылый:
— Не теперь. Не теперь.
Поцелуй мне скорее ладони.
Ах, ладони мои раскрой...
Старый клен под окошком стонет:
— Он не твой. Он не твой.
Может, завтра придешь, не сегодня.
Ты скажи, подожду и год.
Тонкий месяц глаза отводит:
— Не придет, не придет.
Жизнь и так сокращает сроки,
за улыбку готовит стон.
Так зачем нам с тобой пророки:
ветер, месяц да старый клен?
*
В самый полдень, в расцвет июля,
в полдень жизни твоей и моей,
безудержно нас потянуло
слушать песни июльских полей.
Это пение ближе и звонче,
вот уже различимы слова:
ты — мое полуденное солнце,
я — твоя луговая трава.
Но июльские переклики
нас с тобою в леса увели.
Даже мякотью спелой клубники
мы насытиться не могли.
Стану облаком — ты мой ветер,
стану ланью, оленей — ты...
Ах, как вызрело наше лето!
Огнецветны его цветы.
*
Был голос искренне невинный: —
Скажите, в чем моя вина?
Я — половина, половина,
но почему же я одна?
Разрежьте яблоко — погибнет,
орешек прогниет до дна.
Я — женщина, я — половина,
я не умею быть одна.
Кого глазами ищут гости,
сочувственно кивая мне,
а за кого вбиваю гвозди
я в щель на лопнувшей стене?
А вы, мужчины, в самом деле,
взлелеявшие всю страну, —
как вы, всесильные, посмели
оставить женщину одну?
И для чего назвали сильной?
А для кого же я сильна?
И чью, скажите, половину
я за двоих несу одна?
Мама
Словом ласковым меня называли,
словом нежным, словом тайным самым...
Но однажды принесли-дали
имя главное мое — Мама.
Губы сына —
мне во сне: «Мама!»
Он смеется, —
будто эхо
смеха.
Боже мой! Мне это слышать странно:
мое имя освещает человека.
А бывает так, что боль сломит,
крикнешь: «Мама!» — и мороз- по коже...
Значит, плохо, и нужна помощь,
плохо так, что уж никто не поможет.
Все равно зовите маму упорней,
даже если вместо мамы — сиротство.
Материнства глубоки корни, —
и одна из нас на зов отзовется.
Уберет губами с губ слезы,
разведет руками боль-пламя,
глянет недругам в глаза грозно,
как возмездие само — Мама.
...Словом ласковым меня называйте,
словом нежным, словом тайным самым,
но, пожалуйста, не забывайте,
имя главное мое: Мама.
Уральские сосны
Если б не было сосен
на таежном Урале,
где уральские вьюги
тогда б кочевали?
Без кольчужного звона
разлапистых крон
где булатный мороз
затевал перезвон?
Если б не было сосен
на диком Урале,
так ли споро да скоро
здесь дома поднимали?
В просмоленные срубы,
в крепостные валы
как бы вольные люди
валили стволы?
Если б не было сосен
привольных, зеленых,
где б сбивал кандалы
каторжанин клейменый,
где разбойный народ
мастерил топоры,
где б набатно гудели
боевые костры?
Если б не было сосен...
Но сосны поныне
на Уральских горах
и в уральской долине,
сосны песней дремучей
меня укачали
торжествующей песней
о вольном Урале.
*
— Красивой будь, —
ворчит моя семья,
и за прическою моей
следит ревниво,
и огорченно понимаю я,
что просто быть обязана красивой.
— Будь счастлива, —
твердят мои друзья,
так искренне твердят,
так терпеливо,
что несчастливой быть уже нельзя,
я просто быть обязана счастливой.
Завод
Ты знаешь, утром у горы
надежным трубным бастионом
встает завод и красным звоном
приветствует расцвет зари.
К полудню небо грозным блеском
потянется к Магнит-горе,
огонь земной, огонь небесный
вскипят на заводском дворе.
А ночью по заводу слышен
подземный гул, работный шаг,
и ветер зарево колышет,
как развевающийся флаг.