Дымарьин Иван : другие произведения.

Я хочу написать твой портрет

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Я хочу написать твой портрет
  
  Рассказ в дух частях
  
  
  Часть первая. С тобой - хоть на край света
  
  1.
  
  Хотелось увидеть Нину.
  
  Звонить из дому Маликов не мог. Вышел покурить и позвонил из автомата на углу.
  
  - Алло, Нина!
  
  - Здравствуй.
  
  - Ну, как дела?
  
  Почему-то ни один телефонный разговор с Ниной Маликов не мог начать без этого "ну, как дела".
  
  - Нормально. А у тебя?
  
  У нее детский голос. Маликов ясно увидел ее - легкую, смуглую, зеленоглазую.
  
  - Нин, ты можешь выйти минут через десять?
  
  - Могу...
  
  До ее дома Маликов мог бы дойти за пять минут, но надо было взять сетку и мелочь и сказать жене, что он идет за хлебом.
  
  - Сережка сегодня не был на воздухе, - сказала жена. - Возьмешь его с собой?
  
  Сережка был ни к чему, но Маликов не мог отказаться. Оговорил только:
  
  - В коляске.
  
  Веди он Сережку за руку, к Нине дошел бы через полчаса, не раньше.
  
  Двухлетнего Сережку в большой коляске уже не возили, пользовались летней - маленькой и легкой; Маликов называл ее "шезлонг на колесах". Сережке "шезлонг" нравился.
  
  На улице было тепло и людно.
  
  - Папа, манина! - возбужденно говорил Сережка, вертя головой. - Папа, атобус!
  
  Маликов мельком взглядывал на дорогу и удостоверял:
  
  - Да, Сережа. Машина. Автобус.
  
  Его сына, явно будущего технаря, интересовали на улице исключительно машины и автобусы. Ничего иного вокруг себя он не замечал: ни травы, ни домов, ни птиц на деревьях... Округлившимися глазами разглядывал Сережка странно-притягательные существа, с шумом катившие неподалеку, выдыхая сгустки сизого дыма. Что за фантастические видения клубились при этом в его светловолосой голове - о том Маликов, с улыбкой посматривавший на сына, не знал.
  
  - Папа, манина!
  
  - Это, Сережка, "жигули". А вон грузовик, видишь?
  
  В свободной от ребятишек по случаю воскресенья беседке детского сада, мимо которого проходили Маликов с Сережкой, четверо подростков под бренчанье гитары самозабвенно распевали:
  
  Жека, расстегни свой куртофан,
  Покажи-ка этим фраерам...
  
  Маликов стал прислушиваться, но голоса поющих заглушила поливальная машина. Детсад остался позади, и Маликов с сожалением понял, что ничего больше не узнает об этом Жеке и о том, что именно должен показать он фраерам, расстегнув свой куртофан.
  
  На улице Маликову никогда не бывало скучно, ибо непременно попадалось ему нечто, дававшее толчок воображению: лицо, дерево ли, муравей или, как сейчас, обрывок песни. И закручивалась у него в сознании история - с сюжетом, диалогами...
  
  На этот раз история была детективная, с ограблением магазина, с ускользающим от правосудия преступником, с брошенной им в спешке курткой ("куртофан"), по запаху которой милицейской овчарке удается взять след... И Маликов уже не удивлялся своей способности, к которой давно привык: находиться здесь и сейчас, идти с сыном по улице - и одновременно ощущать себя то убегающим преступником, то овчаркой, мчащейся по его следу, то ментом, бегущим за овчаркой, ощущая тяжесть "макарова" в руке...
  
  Историй, и серьезных, и не очень, вроде сегодняшней, было хоть пруд пруди, по вечерам Маликов записывал черновые схемы наиболее запомнившихся в общую тетрадь с тщательно выведенной фломастером на обложке буквой "С", что означало "Сюжеты". Но между сюжетами и их воплощением простиралась пропасть, преодолеть которую можно было единственным способом: кропотливой работой. Условий же для такой работы не было. Маликов писал урывками в редакционном кабинете, постоянно отвлекаемый коллегами, посетителями, телефонными звонками. Впрочем, это был еще не худший вариант. Вот когда его посылали в командировки, приходилось значительно хуже. В дороге, в гостиничном номере чужого города он вообще не мог писать. А ведь его способность перевоплощаться в других, переноситься в иные времена и ситуации никуда не исчезала, она требовала для себя адекватного словесного выражения. А если этого выражения не обретала, Маликов страдал.
  
  Газетное дело многому его научило. Но в последнее время оно стало ощущаться как помеха другому, более важному, точившему Маликова изнутри и требовавшему всех его сил.
  
  Маликов снова ясно представил Нину, но уже не в обычном обличье, а такой, какой видел ее, когда она писала его портрет. Нина, сосредоточенно-строга, попросила его посидеть на единственном в ее импровизированной мастерской, обрудованной в просторном стенном шкафу, стуле, "и очень желательно - молча". Она была в джинсах и свитере, на голове - косынка. Щурясь, вглядывалась в начатый портрет перед собой и, обмакивая кисть в выдавленную из тюбиков цветную лужу на картонке, то резко наносила мазки, то едва уловимым мягким движением что-то подправляла.
  
  Доделывала она портрет уже без него. Маликову показала только готовый результат. Портрет в целом ему понравился. Хорошая ли это была живопись, Маликов сказать бы не смог. Как, впрочем, и о других работах Нины. Что-то в них было, определенно было... Он считал, что для непрофессиональной художницы это уже немало. Увлекается живописью, выражает в ней какие-то грани своей натуры - что ж, прекрасно. Ведь скука, небось, сидеть по восемь часов в день в библиотеке, пусть и крупной, общегородской. Сколько бы Нина ни утверждала, что ее работа ей нравится, Маликов был уверен, что скука там имеет место быть. А живопись - это великолепная отдушина.
  
  До встречи с Ниной оставалось два квартала.
  
  
  Писать ей помогало Пятно.
  
  Однажды у нее с Павликом был странный разговор. Она вскользь упомянула по какому-то поводу о происхождении мира. И Павлик торжественно процитировал:
  
  - В начале было Слово...
  
  Неожиданно для себя она возразила:
  
  - Еще неизвестно, Слово или Пятно...
  
  Сказала и поняла, что это - здорово. Представила себе гигантское, переливавшееся всеми красками Пятно в мировой пустоте. Оно медленно вращалось, высвечивая космическую темь вокруг, и понемногу от него отпадали пятна-звезды, пятна-планеты, пятна-кометы...
  
  - Цветовое пятно как праоснова сущего, - сказал Павлик. - Любопытно. Однако цвет сам по себе не есть жизнь. Скорее уж Слово, под которым следует понимать некий дух жизни, её экстракт, способно было...
  
  Она слушала его наукообразные выкладки вполуха. Зрелище зарождения миров из Пятна завладело ею.
  
  С тех пор она часто вспоминала о Пятне. Заметила, что легче работается, когда оно брезжит на втором плане сознания.
  
  Прошла очень холодная в этом году зима, кончилась дождливая весна. Лето наступило. И все было хорошо, за исключением одного: с Павликом ничего не прояснилось.
  
  Она была терпелива, даже - сверхтерпелива. Ни разу словом не обмолвилась о том, как у них будет дальше. И скорее пошла бы на пытку, чем решилась бы поставить вопрос ребром: выбирай... Но мысль эта - как хорошо было бы, если бы... - её не оставляла. Дома, взяв со стола фотографию Павлика, она говорила ему (как будто он мог услышать!):
  
  - Маликов, мука моя! Как ты нерешителен, внутренне скован! Пока эту внутреннюю свою несвободу не переборешь, не видать тебе счастья. И писателем настоящим не станешь.
  
  Она обрывала себя. Говорила: что будет, то и будет. Павлик сам должен решать.
  
  И при встречах с ним была такой же, как раньше.
  
  Неделю назад она закончила "Город ночью". Как всегда по окончании большой работы, навалилось на нее чувство полной опустошенности. Из-за этого она несколько дней не могла работать. Сегодня попыталась писать, но ничего путного не вышло.
  
  Позвонил Павлик. Она обрадовалась тому, что через десять минут увидит его. Представила, как он, крупный, неторопливый, шествует по улице с непроизвольно солидным выражением лица, прокручивая меж тем в голове только что придуманный сюжет. Маликов рассказывал ей об этом.
  
  Она переоделась, привела себя в порядок. И вышла на улицу.
  
  2.
  
  Он не сказал, что придет с сыном.
  
  Я не сказал ей, что приду с Сережкой.
  
  - А это Сережка, - сказал Маликов.
  
  - Какой большой! - присела на корточки. - Меня зовут Нина. А тебя? Не знаешь?
  
  - Папа, манина!
  
  - Что он говорит?
  
  - Машину увидел. Да, Сережа, машина. Я вижу. Манина - это машина.
  
  - Да? - Нина засмеялась.
  
  - А вместо "кран" он говорит "кань".
  
  - Как? Кань?
  
  Я могла бы родить ему сына.
  
  Она могла бы родить мне сына. Если бы у меня не было Сережки.
  
  
  ...быть здесь и сейчас - и одновременно переноситься в будущее, где сын Сережка - не малыш в "шезлонге", а здоровенный, красивый и умный парень, и рассказывать этому парню: "Ты не представляешь, как мы с мамой любили тебя. Боготворили! Со временем на твоем лице стали проступать мамины черты, но тогда, в раннем детстве, я смотрел на тебя и мне казалось, я вижу себя - в том возрасте, которого не помню. Абсолютное сходство. Чудо, прихоть неведомых сил..."
  
  
  - Ты долго не звонил, Павлик.
  
  - Работы много. Замотался на новом месте.
  
  Всегда у него много работы. Работы у него больше, чем меня.
  
  - Давай пройдем до поворота, Нина.
  
  - А потом?
  
  - А потом - обратно.
  
  И я соглашаюсь. А через пятнадцать минут он скажет, что ему надо домой... До каких пор? Господи, дай мне разлюбить этого человека!
  
   - Жарко...
  
  - А я, Павлик, на той неделе в Крым поеду. Дней десять там побуду.
  
  - Хорошо тебе.
  
  - Не прикидывайся несчастным, Маликов.
  
  - Что ты, я счастлив.
  
  - А хочешь - махнем вместе.
  
  Зачем это я?
  
  Зачем ты так, Нина?
  
  
  - С тобой, Нина, - хоть на край света, как пишут в высокохудожественных романах. Но я опять без отпуска.
  
  - Возьми за свой счет.
  
  - После месяца работы в новой редакции? Так и дали... Привет!
  
  - Кому это ты?
  
  - Знакомый. Как раз - с работы.
  
  - Непризнанная надежда русской словесности, как все твои знакомые.
  
  - Да нет, журналист-середнячок.
  
  - А в самом деле, Павлик, махнем? Плюнь на всё - и поехали.
  
  Что это со мной сегодня? Я жестока.
  
  
  ...быть здесь и сейчас - и одновременно помимо воли переноситься в далекое будущее, в котором писать письмо своему взрослому сыну:
  
  "Здравствуй, Сережа!
  Знаешь, почему мы, отец и сын, живем порознь? Ты уже взрослый человек, пора тебе это узнать.
  
  Тебе был год, когда я встретил и полюбил Нину, женщину, понимавшую меня, как никто. Но жениться на ней означало потерять тебя. Нам приходилось встречаться украдкой. Это было мучительно.
  
  Я долго думал, метался - ведь я боялся потерять тебя, и я боялся потерять Нину - пока не понял, что, отказавшись от Нины, убью лучшее в себе.
  
  Было жутко от мысли, что теряю тебя, Сережа, что стану для тебя чужим человеком, - но я решился на разрыв. Когда тебе было два года, летом, мы с Ниной уехали в Крым..."
  
  
  - Папа, атобус!
  
  - Да, Сережка, автобус. Как твой "Город ночью", Нина? Закончила?
  
  Он уводит разговор в сторону. Он не хочет отвечать. Почему я не могу настоять, сказать: или-или?
  
  Я увожу разговор в сторону...
  
  - Закончила. Теперь опять до поворота, Павлик?
  
  Повернули.
  
  - Слушай, Маликов: "Солнце садится... Ты так весела, точно еще обернутся иначе эти отчаянные вечера, грустные праздники наши. Точно еще обернутся они гранью сверкающей и незнакомой, снимут саднящую муку вины с нашей любви незаконной... Нравится?
  
  - Посредственно, - сказал Маликов и закурил.
  
  - Вот как? Ну, спасибо, Маликов. Это я написала.
  
  - Ты?
  
  - Ну да. Называется знаешь как? "Незаконная любовь, или О несомненной пользе некоторых принципов".
  
  - Я знаю эти стихи, - сказал Маликов. - Называются "Грустные праздники". И кто написал, знаю. Чайкин, поэт местного значения. "Саднящую муку вины" - плохо.
  
  - Напиши лучше.
  
  - Будь я поэтом, все стихи писал бы только о тебе.
  
  - Серьезно?
  
  - Спрашиваешь.
  
  - А ты прозой!
  
  - Не то. О тебе прозой не получится.
  
  - Льстишь. Сойдет, Маликов, и прозой. Повесть напиши. Или рассказ. И назови: "С тобой - хоть на край света".
  
  
  ...быть здесь и сейчас - и одновременно в далеком будущем делиться со своим взрослым и все понимающим сыном:
  
  - Я тебе о ней рассказывал, Сережа. Это было двадцать лет назад. Однажды я чуть было не поехал с ней на море.
  
  Я тогда все не мог принять решение, колебался, и так, и эдак прикидывал. И в итоге понял, что не смогу без тебя...
  
  
  И мы расстанемся. Скоро. И он уйдет.
  
  И мы расстанемся. И я пойду за хлебом. Но я позвоню
  ей...
  
  - Папа, манина!
  
  
  
  Часть вторая. Ловушка (из записок Дмитрия Гнедкова)
  
  I.
  
  Я проснулся от толчков. Дом ходил ходуном. Я вскочил с раскладушки и бросился в комнату к Нине.
  
  - Нина, вставай! - закричал я. - Землетрясение!
  
  Она резко привстала, я схватил ее за руку и рывком поднял с дивана.
  
  - На лестницу? - задыхаясь, спросила она.
  
  - Нет, нельзя. Давай сюда.
  
  Несущая опора проходила над дверью кухни. Мы встали в дверном проеме.
  
  - Может, свет включим? - спросила она шепотом.
  
  - Нельзя, - почему-то тоже шепотом ответил я.
  
  Мы стояли друг возле друга. Пол волнами прогибался под нашими ногами.
  
  
  2.
  
  Полгода назад по ее просьбе мы встретились в парке. Она была какая-то перебаламученная, с больным блеском в глазах.
  
  - Митенька, - говорила умоляюще, - я тебя очень прошу...
  
  Но выполнить ее просьбу я не мог. И сказал ей об этом.
  
  На мгновение ее зеленые глаза вспыхнули воинственным светом. Потом она как-то обмякла и произнесла негромко:
  
  - Ладно. Пока.
  
  И, опередив мое "пока", повернулась и пошла вглубь парка.
  
  А я долго смотрел ей вслед. На каштановые ее волосы, рассыпавшиеся по плечам, на светлый плащ, на стройные ее ноги. Роскошная женщина. Но любит она не меня, а Маликова. С которым они вот уже год как расстались.
  
  Да, прошел год. И до Нины начали доходить слухи, что Маликов влюбился в собственную жену. Нину это почему-то дико взбудоражило. Ей захотелось своими глазами увидеть, действительно ли они счастливы. И она стала просить меня привести ее в дом к Маликову под видом моей невесты.
  
  Затея безумная, пахнущая скандалом. Как бы я потом смотрел в глаза моему давнему приятелю Маликову? Дело даже не в том, что мы с ним когда-то вместе работали и славно время проводили. Дело в том, что Маликов для меня - в известной мере символ. Нет ведь журналиста, который втайне не считал бы себя прозаиком или поэтом. Каждый из нас кропает что-то в стол в надежде со временем доказать всем свою талантливость в литературной сфере. Но многим ли это удается? Единицам. Так вот, для меня Маликов, в прошлом газетчик, а ныне довольно известный писатель, сотрудник литжурнала, - символ осуществившейся мечты нашего брата-журналюги. Его пример вселяет надежду в других.
  
  И я Нине отказал. Хотя и расстроился при этом.
  
  Она давно мне нравится. Но шансы мои равны нулю.
  
  - А что это ты впал в меланхолию? - спросил я сам себя. - Не позвонить ли Кольке, Алке, да пусть Алка подругу с собой прихватит?.. Классно вечер проведем. И докажет Митя Гнедков, что не изменил давнему правилу: наслаждаться жизнью при любой возможности.
  
  И сам же я себе и возразил: а почему, собственно, должен Митя Гнедков что-то доказывать? Не то настроение. Тем более - у меня статья не дописана. Завтра надо сдать в секретариат, а то начнут зудеть...
  
  
  На следующий день она позвонила снова. Трубку прикрывала ладонью: говорила с работы, из библиотеки. Все то же: "Митенька, я тебя умоляю..."
  
  И я придумал вариант.
  
  - Нин, давай сделаем так. Завтра я иду к Маликову, он попросил, чтобы я его сына пофотографировал. А после этого приезжаю к тебе (адрес только скажи) и все-все тебе рассказываю. По-честному. Согласна?
  
  
  3
  
  Вечером следующего дня я был у Нины.
  
  В ее однокомнатной квартире на самом видном месте висел портрет Маликова, и это меня слегка напрягло. Что-то вроде ревности ощутил. Хотя - чей портрет можно было бы ожидать здесь увидеть? Генералиссимуса Суворова? Или, может быть, мой? С какой бы стати?
  Нина писала портрет Маликова года два назад, Пашка же мне об этом и рассказывал. Портрет неплохой. Не сказать, чтобы я был от него в восторге, но то, что кистью водила уверенная рука, заметно. И это при том, что Нина - не профессиональный художник.
  
  Порадовать ее я ничем не мог: Маликов любил свою жену, это было абсолютно ясно. И Маша любила его. Это сквозило в каждом их слове и жесте, обращенном друг к другу.
  
  По просьбе Нины я попытался описать Машу. Высокая, сказал я, светловолосая, чуть крупнее тебя, округлее; от нее исходит ощущение гармонии и покоя.
  
  - Красивее меня? - спросила Нина.
  
  - Нет. Она симпатичная, а ты - красивая...
  
  Я ответил, как мог, на множество ее вопросов. Потом она спохватилась, что ничем меня не угощает, и поставила на стол бутылку вина и несколько закусок. Мне показалось, что она сама не прочь выпить, чтобы избавиться от гнетущих мыслей. И впрямь, пила она с жадностью; вскоре напряжение, которое до этого ощущалось в ней, ослабло.
  
  - Все как в рассказе, - задумчиво произнесла она. И пояснила: - У Маликова в одном рассказе герой влюбляется в свою жену. Я прочитала и сразу поняла, что Маликов меня оставит. А насчет жены - восприняла как метафору. Он как-то сказал мне, что они чужие люди, у них нет точек соприкосновения. А видишь, как получилось...
  
  Она говорила спокойно. И вдруг зарыдала. Я подсел к ней и обнял за плечи.
  
  - Ничего, Нина, - бормотал я. - Все будет хорошо. Не плачь...
  
  
  Я ушел от Нины утром. Спать мы не ложились. Ночь состояла из разговоров, из ее слез и моих утешений.
  
  Нельзя было оставлять ее одну в таком состоянии. Я предложил, чтобы до тех пор, пока ей не станет полегче, я по возможности был рядом с ней, куда-нибудь ее вытаскивал. "А то пропадешь..."
  
  Она поморщилась от головной боли - бессонная ночь сказывалась - и сказала устало:
  
  - Действительно, пропаду... Вытаскивай меня, Митя. Я согласна...
  
  
  4
  
  Началась новая жизнь. По вечерам я водил Нину в театры, кино, на концерты и выставки. Раз даже на футбол затащил, но больше одного тайма она не выдержала.
  
  Мы ходили в гости к моим и ее знакомым. Они решили, что у нас роман. Увы, они были неправы...
  
  Мы возвращались к Нине. И долго еще пили чай, разговаривали. Иногда я после этого уходил, а порой Нина говорила: "Час ночи. Куда ты пойдешь? Оставайся. Раскладушка в стенном шкафу, возьми, поставь на кухне". Она клала мне на раскладушку постельное белье и уходила. Сама спала в комнате, на диване. В первый вечер, когда предложила остаться, меня так и подмывало пошутить: нельзя ли, мол, совместить диван и раскладушку? - но я вовремя себя тормознул.
  
  С той поры я ночевал на раскладушке в ее доме по два-три раза в неделю.
  
  Нина снилась мне. По-разному: обнаженной и в одежде, ликующей и грустной, идущей по парку и летящей среди фиолетовых туч ...
  
  
  5
  
  В один из тех вечеров, когда я был дома, ко мне пришла Алка. Она в очередной раз перекрасилась, и теперь представляла собой блондинку с пышно взбитыми волосами. Джинсовый костюм был тесен ее крупному телу.
  
  - Здорово, пропажа, - сказала она с порога. - Звоню - никто трубку не поднимает, прихожу - тоже голый номер. Ты что, другую
  нашел? Смотри, а то я вас обоих удушу...
  
  И засмеялась. Жизнерадостная личность! Я тоже засмеялся.
  
  Мы посидели за бутылкой "Каберне". Потом все было почти как всегда, но - без прежней остроты ощущений.
  
  Алка приходила ко мне еще раза четыре, но дело шло всё хуже. И она приходить перестала.
  
  То ли натура моя не терпит раздвоенности, то ли есть другая причина, но оказалось, что вне Нины нет для меня наслаждения.
  
  
  6
  
  Как-то, когда мы возвращались из кино, Нина попросила:
  
  - Расскажи мне о Маликове.
  
  - Что рассказать?
  
  - А что-нибудь. Из тех времен, когда вы вместе работали. Я о нем тогдашнем ничего не знаю.
  
  - Ладно, - сказал я. - Только не удивляйся. Пашка Маликов был тогда таким же шалопаем, как все в
  нашей редакции.
  
  - Правда?
  
  - Ага. Однажды они с Игорем Семеновым посадили нашу машинистку Риту на шкаф, высоченный, она с него слезть не могла. Звала на помощь... А в другой раз Игорь у него сигарету попросил, так Пашка ему дал сигарету с порохом. Игорь прикуривает,
  и вдруг - шипение и вспышка. От неожиданности аж подпрыгнул.
  
  - Странно, - сказала Нина. - Я знала Маликова совсем другим.
  
  - Я же сказал, ты удивишься. Мы с ним тогда были не разлей вода. После работы любили заглянуть в какую-нибудь стекляшку и хорошенько заквасить.
  
  - Но он же не пьет! - воскликнула Нина.
  
  - Это он сейчас не пьет. А тогда - пил. Мы все пили. У нас это считалось в порядке вещей.
  
  Нина растерянно покачала головой.
  
  - Не думай, что я его черню, - продолжал я. - Но из песни слова не выкинешь.
  
  - Мы как будто о двух разных людях говорим...
  
  - Нет, он один и тот же, - возразил я: - Просто - в нем, как и в любом, много всего понамешано.
  
  
  8
  
  Ее тянуло говорить о Маликове, и с этим ничего нельзя было поделать.
  
  В один прекрасный вечер фантазия Нины разыгралась самым безудержным образом.
  
  - Я себе представила: пришли все-таки мы с тобой тогда -ну, помнишь, я тебя просила? - к Маликову. Посидели, поговорили. И вот вы с Машей выходите из комнаты - подыскать лучшее место для съемки или еще зачем-нибудь. Мы с Маликовым остаемся одни. И я спрашиваю: "Маликов, ты любишь свою жену?" А он мрачноватый, никак не поймет, зачем я пришла, ждет подвоха. Он мне: "А почему ты спрашиваешь?" - "Нет, скажи. Любишь?" - "Люблю", - говорит он с вызовом. "Это странно", - говорю я. А он: "Почему?" - "Потому что ты любил меня". - "А теперь люблю ее, - рубит Маликов. - Но у меня к тебе тоже вопрос есть: зачем ты пришла?" - "Затем и пришла, чтобы узнать это". - "Ну, узнала. Дальше что? Скандал устроишь?" "Нет. Я только хочу, чтобы ты знал: я тебя люблю..."
  
  - Красиво рассказываешь, Нина, - сказал я. Воображение мое тоже разошлось. - А вот представь себе другое: как только мы с Машей выходим в соседнюю комнату, она меня спрашивает: "Зачем ты ее привел?" - "Как зачем? Она моя невеста". - "Не ври, - говорит Маша. Обычно она спокойная, неторопливо-вальяжная, а тут взволнована. - Не ври, я все знаю". - "Что ты знаешь?" - "Паша мне все рассказал о себе и о ней". - "Как так?" - я, конечно, обалдел от такого сообщения. - "А вот так. Сказал, что не может и не будет ничего от меня таить, потому что любит меня. И - рассказал. Так зачем ты все-таки ее привел?" - Выхода у меня нет, и я рассказываю ей всю правду...
  
  - Браво, Митя! - Нина говорит искренне. - Очень неожиданный поворот. - Она задумывается ненадолго и вдруг взгляд ее загорается: - Но знаешь, в чем вся соль? В том, что на самом деле Маликов ничего не говорил Маше обо мне. Это у нее чутье сработало...
  
  Вот такие мы с Ниной рассказывали друг другу истории. Маликову и Маше, наверное, жутко икалось в тот вечер. Я уж начал думать: а не сходим ли мы с Ниной помаленьку с ума? Через несколько дней мысль эта окрепла. Потому что выдумывание сюжетов, в которых главный герой - Маликов, стало для нас чем-то вроде азартной игры.
  
  Но вскоре тревога моя прошла. Я почувствовал, что, "олитературивая" Маликова, мы все дальше отходим от него подлинного. Для Нины выдуманный Маликов был теперь едва ли не реальней живого.
  
  И это вселяло в меня надежду.
  
  
  9.
  
  Однажды дождь застал нас недалеко от моего дома, и мы зашли ко мне. Я извинился за беспорядок. Но Нина, осмотревшись в моей квадратной (четыре на четыре метра) комнате, сказала:
  
  - Разве это беспорядок? Я ждала худшего.
  
  В последнее время я старался не слишком разрасывать вещи - именно с тем прицелом, что вдруг мы заглянем сюда с Ниной.
  
  Она сразу обратила внимание на большую фотографию на стене.
  
  - Мить, это Святкин, да?
  
  - Ага.
  
  - Какой класс! Это мой любимый актер.
  
  На фото мы со Святкиным стояли, положив друг другу руки на плечи, и улыбались.
  
  - А где это вас сняли? В Москве?
  
  - Нет. Он сюда с театром на гастроли приезжал. Два года назад.
  
  - Да, помню, я ходила на их спектакли...
  
  - Ну вот, я взял у него интервью.
  
  - А я не читала. Оно у тебя сохранилось?
  
  В папке, где я держал свои лучшие материалы, я отыскал для Нины интервью со Святкиным.
  
  - Хорошо у тебя получилось, - похвалила Нина, прочитав интервью. - Мне нравится.
  
  - Спасибо, мать. Приятно, что ты наконец обнаружила, что твой друг Гнедков - журналист. И что он что-то пишет, и порой даже неплохо.
  
  - Да, обнаружила, - весело подхватила Нина. - Но берегись, мой друг Гнедков! Ты сам напросился. Я сейчас всю эту папочку прочту, из которой ты интервью достал. И раздолбаю тебя в пух.
  
  - Долбай, - сказал я, протягивая папку. Я был доволен, что Нина проявила интерес к моим писаниям.
  
  Вскоре она вынесла мне свой приговор:
  
  - Лучше всего, мне кажется, тебе удаются фельетоны. Что мне близко во всех твоих материалах: нет налета фальши. Я, между прочим, газет из-за этого почти не читаю. Терпеть не могу фальши.
  
  - Я тоже, - сказал я.
  
  Я не стал объяснять ей, что от фальши в нашем деле никуда не уйдешь. В этой папке - десятая часть сделанного мной, причем -помимо редакционных заданий. В большинстве же случаев не обходится без всякой мути... И давно бы уже я испоганился от неизбежности лжи, если бы не отдушина: возможность время от времени писать что-то для души. Хотя и тут высказать можно далеко не все, что хочется.
  
  - А ты не пробовал для центральных газет что-нибудь написать? - спросила Нина.
  
  - Нет.
  
  - Зря. Ты бы мог стать известным журналистом. Ленишься работать, да? Или честолюбия у тебя нет?
  
  - Подруги жизни у меня нет, - сказал я. - Которая бы меня, шалопая, вдохновляла и нацеливала. Такой, как ты, у меня нет...
  
  На всякий случай я произнес это так, чтобы нельзя было понять, шучу я или говорю всерьез.
  
  Нина помолчала, а потом сказала тихо:
  
  - Вот ты говоришь: я только теперь обнаружила, что ты журналист. Я, Митя, многое только теперь начинаю замечать. Например, то, что глаза у тебя голубые и что ты смахиваешь на Бориса Пастернака. Не смейся, а постарайся меня понять. БОльшая часть того, что мы видели с тобой в кино, в театрах, на выставках, пролетела мимо меня. Воспринимала я все с пятого на десятое. Я еще наполовину там, в черной полосе своей жизни, а наполовину - здесь. Когда я буду здесь целиком, не знаю... Может, завтра. А может, через год.
  
  
  10.
  
  Ночью, на раскладушке в кухне у Нины, я думал о том, какую ловушку подстроила мне судьба. И нельзя сказать, что это несправедливо. Женщин менял часто? Ну, так вот тебе по закону кармы: влюбился в ту, которая видит в тебе друга, няньку, опекуна, кого угодно, но только не мужика. За полгода ни разу ее даже не поцеловал, не говоря о большем. Все, что тебе позволено - время от времени по-дружески обнять ее за плечи. Ну, еще спишь в ее доме. Она так близко, и не запирается на ночь изнутри. Но не можешь ты подкатиться к ней среди ночи. Не смеешь. С другой бы посмел, а с ней - нет. И вот лежишь на раскладушке и вспоминаешь о случайных прикосновениях к ней в толчее театральных антрактов, в троллейбусе...
  
  И вспомнилась мне история о старике, который влюбился в тридцатипятилетнюю. Мне это, между прочим, Маликов рассказывал. Реальный случай. Шансов у старика не было никаких, но он не мог быть вдали от этой женщины - замужней, матери двоих детей. И вот он, уж не помню каким образом, стал другом их семьи. Бывал у них в доме, подвозил, если надо куда, на своей машине то женщину, то ее мужа, а то и обоих вместе. Они, конечно, догадывались о его чувстве к ней, но внешне он никак его не выказывал: ни слова, ни намека, ни прикосновения. Добродушный, слегка ироничный джентльмен с морщинистым лицом.
  
  Он давал дельные житейские советы. И вообще рад был помочь, чем только мог. Ни на что не рассчитывал - просто хотел быть рядом с ней.
  Длилось это несколько лет. До смерти старика.
  
  Иногда я ощущаю ту же горечь безнадежности, что и этот старик.
  
  
  11.
  ...Вырванные из сна землетрясением, мы стояли босыми ногами на полу, я - в трусах, она - в тонкой ночной рубашке.
  
  Внезапно она повернулась ко мне, обняла за шею и уткнулась лицом в мое правое плечо. Я обнял ее. Она дрожала всем телом.
  
  Я чуть не задохнулся от ощущения полноты обладания ею. Это не было обладанием в привычном смысле, но необычность ситуации так обострила мои чувства, что мне казалось: плотнее срастись с ее нежной грудью, всем ее точеным телом просто невозможно. Ее волосы щекотали мое лицо, и одно это доставляло большее наслаждение, чем самая изощренная ласка.
  
  На фоне непрерывного глухого гула все вокруг вздымалось и трещало; звенела посуда. Мы вздрогнули, услышав протяжный скрип, и посмотрели в направлении звука. Это в прихожей стала медленно-медленно, как бы нехотя, открываться дверца стенного шкафа.
  
  Привычные предметы вышли из-под нашей власти, и от них можно было ожидать чего угодно.
  
  Мы молчали, но тела наши говорили друг с другом. "Боюсь, боюсь, боюсь!" - лихорадочно твердило ее тело. - "Не бойся, - успокаивало мое, - вдвоем не так страшно". Через некоторое время ее тело сказало: "Да, уже не так страшно. Я уже не дрожу". - "Ну вот, видишь! - отвечало мое тело. - Землетрясение скоро кончится. Потерпи немного".
  
  
  12.
  
  В нашем городе землетрясения не редкость. Последнее было три года назад.
  
  Толчки обычно длятся секунд сорок, от силы минуту. Но возбужденному происходящим человеку кажется, что трясет гораздо дольше. И когда выходишь из оцепенения и замечаешь, что пол больше не уходит из-под ног, не сразу веришь этому. Ждешь новых толчков, и чаще всего ждешь не напрасно, однако они несопоставимо слабее тех, первых, перебудораживших весь город. Тех, из-за которых долго еще все в нем, от мала до велика, будут говорить о землетрясении.
  
  Сколько времени мы с Ниной простояли обнявшись, не знаю. Толчки кончились, а мы все никак не.могли в это поверить. И не разжимали объятий.
  
  
  13.
  
  Когда мы отпустили друг друга, Нина сказала:
  
  - Я так испугалась... Вцепилась в тебя, как сумасшедшая.
  
  - Мне было приятно. Вцепись еще раз!
  
  Она улыбнулась:
  
  - Тряханет - обязательно вцеплюсь.
  
  - Так это ж несколько лет ждать... - протянул я.
  
  И тут снова стало трясти. Мы застыли от неожиданности. Потом Нина вскрикнула и прижалась ко мне.
  
  - Видишь! - сказал я, обнимая ее. - Это знак! Мы должны быть вместе.
  
  Несколько мгновений - и все прекратилось. Нина подняла голову, посмотрела мне в глаза. И что-то произнесла очень тихо, почти шепотом.
  
  - Что, Нина?
  
  Она повторила:
  
  -Я хочу написать твой портрет...
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"