Автобус с мягким шуршанием прокатился по гравию автостоянки и плавно затормозил перед зарослями вечнозеленого кустарника. Оксана - миловидная молодая женщина - сказала в микрофон нараспев растягивая слова:
- Так, группа, внимание. Мы подъехали к Трольдхаугену, долине троллей.
Затем, уже обычным тоном, добавила:
- Быстренько выходим. Я получаю на всех стикеры, и дальше самостоятельно проследуем в усадьбу. Во-он к тому домику (длинными ухоженными пальцами она указала через стекло).
Там вас примет местный экскурсовод, которая все расскажет и покажет. Встречаемся здесь же, через полтора часа.
Салон, заполненный преимущественно молодежью, быстро опустел. Лишь несколько, наиболее возрастных, туристов задержались - одну женщину укачало, у другой "ноги не идут, затекли". Оксана, терпеливо ждала, в задумчивости постукивая ногтями по поручню салона и поглядывая на хмурое норвежское небо. Она привыкла работать с разным, а чаще всего, именно с таким, собранным с миру по нитке, контингентом. В арьергарде "группы быстрого реагирования" неторопливо двигался изрядно полысевший мужчина. Был он невысок и полноват. Его торс плотно облегал пиджак "нараспашку". Чёрная рубашка была заправлена в идеально отглаженные брюки. Завершало убранство туриста, до зеркального блеска начищенные туфли. Звали туриста - Лев Степанович Рюмин.
Держался он с тихим достоинством.
"Не пристало ему пребывать в спешке и суете. В его возрасте, как писал классик, "не к лицу и не по летам" - говорило всё в его поведении. Не без основания в свои шестьдесят восемь Лев Степанович полагал, что уважение к человеку зиждется в первую очередь на его самоуважении. А потому, будучи на людях, говорил он тише обычного, чтобы прислушивались. Двигался помедленнее, чтобы ждали.
Вид он на себя напускал глубокомысленный и значительный. К более радикальным средствам - "уважать себя заставить" - он не прибегал. Однако позволял себе вздыхать и приговаривать, что-то, вроде:
- Эх-хе-хе, - грехи наши тяжкие.
Или:
- Тяжелы вы ступени чужого крыльца.
В общем, любил порисоваться. Особенно в присутствии молодежи женского пола.
Аналогично, когда испытаниям подвергались качества сообразительности обращении с гаджетами, в ход шла присказка:
- Да, тяжко быть бестолковым.
Другими словами он постоянно играл роль выдуманного персонажа давно ушедших времен.
Однако Лев Степанович играл, но не заигрывался. Вышел он из автобуса именно в тот момент, когда терпение Оксаны приблизилось к критической отметке. Сделав несколько нарочито семенящих шагов, он даже нагнал прихрамывающую соседку-москвичку, и группа, наконец, воссоединилась.
Еще через пять минут Оксана, возвратившись из служебного помещения музея, принялась раздавать всем стикеры.
- Черные метки, - тут же сострил стоявший в первых рядах Анатолий, моложавый и стройный блондин, с Кубани. Оксана с усмешкой поддакнула ему. Кто-то коротко посмеялся. А Лев Степанович криво усмехнулся. Он ревностно относился к проявлению кого-то с задатками начитанности и эрудиции. Считал это своей прерогативой.
Не будучи самоуверенным от рождения, Лев Степанович стеснялся многочисленной незнакомой компании. Наверстывал упущенное в более узком кругу. Где стремился первенствовать в вопросах касающихся истории и литературы.
Однако, в нем постоянно боролись противоречивые чувства. С одной стороны хотелось метко сострить и показать всем свою эрудицию. С другой - напускаемая на себя важность, не позволяла выскакивать вперед. В результате он выслушивал остроты и замечания других, скисал. Шутки, приходящие на ум, цедил в ухо русскоговорящему китайцу Вану. Тот, с одинаковой готовностью, кивал в ответ оглядываясь на достопримечательности.
Ван ко всем обращался на "ты" и нет-нет задавал собеседнику прямые, безо всякой китайской дипломатии, вопросы типа:
- Откуда это знаешь?
Или:
- Ты где работаешь?
Этого, как раз, Льву Степановичу и не хватало. Как только предоставлялся повод он озирался, приглашая взглядом всех, и принимался излагать страницы биографии. Говорил он, разумеется, уже не для китайца. Главными моментами жизненного пути, на которых он охотно останавливался, были награды и заслуги на литературном поприще. При этом, если видел, что его слушают, он приятно краснел, а голос его становился проникновеннее и теплее.
Однако, на сей раз, скрасить товарищам ожидание разговорами о себе любимом не получилось. Из глубины парка к ним спешила и махала рукой худенькая, опрятно одетая, женщина.
Поздоровавшись, еще не отдышавшись, она начала экскурсию:
- Итак, мы с вами находимся на территории усадьбы Эдварда Грига.
Ее внутреннее волнение невольно передалось слушателям, и те придвинулись к ней поближе. Самым последним, на несколько шагов, приблизился и Лев Степанович. Несмотря на явные признаки тщеславия в нём присутствовали и стремление к прекрасному, и глубина мыслей, и чувств.
- "Григ, что я знаю о Григе? - спросил он себя и тут же с сожалением констатировал: - "Почти ничего".
Маленькой толпой, теснясь и толкаясь, как обычно бывает при посещении мемориальных музеев, они просочились в комнатке первого этажа.
- Здесь жила прислуга. Зимой помещение, практически, не отапливалось и гувернантки спали этажом выше, там же, где и господа, - доносилось до слуха Льва Степановича.
Он, слушая в пол уха, продолжал доискиваться, что же значило это его "почти ничего". Музыкальных произведений композитора он не помнил, биографии не знал...
- "То есть вообще ничего?"
Лев Степанович остановился, рассматривая старинный комод.
И вдруг озарило. Всплыло в памяти, как в студенческие годы, они распевали под гитару:
- "И светлые песни Грига переполняют их..."
- "Надо же - "светлые песни Грига"! - Не думал, что когда-нибудь окажусь там, где они рождались!".
Лев Степанович, прибавив шагу, поспешил за группой на второй этаж. Там им обстоятельно рассказывали о предназначении каждой комнаты, ее интерьере.
- Здесь спал сам Григ, а там вы увидите спальню его жены Нины.
Все, наседая друг на друга, заглядывали в дверь указанной комнаты с таким рвением, будто и впрямь там увидят спящую супругу композитора. Потом, как по команде (а на самом деле именно по команде) поворачивали голову в другую сторону:
- А вот в этом кресле любил сидеть Ибсен, будучи в гостях у Григов.
Сколько таких мемориалов исходил Лев Степанович за свою жизнь. И всякий раз старался, буквально уговаривал себя, проникнуться обстановкой родового гнезда великого человека. Представить, почувствовать за упорядоченностью и какой-то обезличенностью музейных экспонатов, дыхание жизни, и, как правило, не мог. Не получалось это у него и на сей раз. Он даже заскучал в какой-то момент, и уж было собрался вклиниться в слаженный рассказ экскурсовода и "с ученым видом знатока" выдать что-нибудь снобистски-напыщенное:
- А вот у Чайковского в Клину...
Или:
- А у Танеева в подмосковье...
Но тут одна вещица все же задела его за живое. Под стеклом, на маленьком столике, среди прочих предметов и украшений, им показали фигурку, сделанную, кажется, из нефрита. Это был маленький лягушонок. Там же была размещена и фотография: Григ, человек очень маленького роста ("Меньше меня будет", - механически отметил Лев Степанович) крутит в руках того самого лягушонка. Когда вещь, находящуюся перед тобой, видишь еще и на старинной фотографии, впечатление получается совсем иным.
- "Так, как дьявол, согласно известному выражению, кроется в деталях, так и этот неуловимый "гениус лоции" пребывает в дорогих сердцу хозяина штуковинах".
Мысль эта понравилась Льву Степановичу, и он оторвался от витрины с намерением поделиться ею. Но Ван, оказавшийся поблизости, не устраивал его, а остальные разбрелись по залу, разглядывая каждый свое. Тогда он обратился к экскурсоводу.
- Да-да, - охотно поддержала та. - Тем более, это не просто любимая безделушка, а талисман композитора.
Я Вам больше скажу, - Григ на каждый концерт брал его с собой, и отказывался выступать, если лягушонок не покоился в кармане его фрака. Известен случай, когда на гастролях по центральной Европе маэстро более полутора часов не начинал выступление, пока ему не вернули затерявшуюся или случайно оставленную в гостинице фигурку. Представляете?
Женщина заглянула Льву Степановичу в глаза.
Тот с глубокомысленным видом покивал головой. Для пущей важности оттопырив языком левую щеку (ему показалось однажды, что так он выглядит умнее, и он заучил этот прием перед зеркалом). Но лягушонок и в самом деле заинтересовал его. Он ощутил непреодолимое желание дотронуться до талисмана и, может быть, почувствовать то тепло, что передал ему некогда композитор.
Или, наоборот - "Это Григ нуждался в теплоте и опоре, и таким образом обретал их?"
Группу повели вниз. Лев Степанович еще раз оглянулся на нефритового лягушонка.
Потом, уже на улице, им показали музыкальную хижину, уединившись в которой, Григ сочинял произведения. Тенистым парком добрались до берега морского залива, где маэстро любил, заплыв подальше на лодке, ловить рыбу и где, в скалистом гроте нашел свое последнее пристанище.
Дальше значился сорокаминутный концерт из произведений Грига.
Они прошли в здание современного концертного зала. Ряды, амфитеатром окружавшие сцену со стоявшим в центре роялем, были почти заполнены. Тем не менее, Льву Степановичу удалось отыскать уединенное местечко.
Пока вновь прибывшие туристы оглядывались по сторонам, раздались аплодисменты, и на сцену стремительной походкой вышел молодой музыкант - лауреат международных конкурсов, как было написано в афишках. Светловолосый и высокий, как большинство норвежцев, он неожиданно заговорил по-русски. Едва заметный акцент его был привычен для уха россиян и напоминал прибалтийский. Подойдя к инструменту, музыкант, уже на двух языках, английском и русском, объявил первое произведение: - "Сновидение".
Затем откинул назад фалды фрака, сел к роялю и заиграл.
Полилась музыка. Сначала, словно нехотя и негромко, потом все явственнее.
Лев Степанович беспокойно шевельнулся. Ему показалось, что какая-то стихия захватывает его. Будто весь зал погружается куда-то, но не в темную пучину, а в голубую лагуну - светлую, пронизанную солнечными лучами.
- "Черт побери, вот это музыка", - чуть не сорвалось у него с языка.
Он продолжал слушать и наслаждаться удивительной гармонией звуков и собственных ощущений. Будто морская волна возносила его в верх, чтобы через несколько мгновений, опустить ниже подмостков, кресел, оркестровой ямы. Ниже уровня невдалеке плескавшегося моря.
Сад! Подводный сад мерещился ему. Он спускался в его кущи подобно Садко, пока его снова не подхватывало и не устремляло вверх.
Наконец затих последний аккорд.
Спустя мгновение раздались аплодисменты завороженной публики.
Следующее произведение называлось - "Весной".
И снова Лев Степанович оказался застигнутым врасплох мелодией. Он ожидал, что услышит шум ручьев, пение птиц. Но слух его наполнился ликующим гимном пробуждающейся природы. Он будто наяву стал различать звук лопающихся почек, шорох распускающихся цветов, хлопанье крыльев бабочек. А потом шепот влюбленных и стук их сердец.
- "И этот человек, этот гений, чувствовал неуверенность перед концертом?!" - подумал с невольным ознобом Лев Степанович. Он почувствовал, что лицо его начинает гореть.
- "А я? Что же я то?" - мысли неожиданно перекинулись на него самого, но без обычного пиетета. На миг ему показалось, что душа воспарила под самый потолок и видит его оттуда важно сидящего и самодовольного.
Объявление следующей вещи вернуло все на свои места. Это был - "Марш царей".
Слух, ожидающий новой услады, оказался во власти то звучных обертонов, то мощных унтертонов, местами переходящих в грозный рокот.
Когда музыка потекла плавно, внутренний голос вновь заявил о себе. Шестое чувство, как называют самосознание, возобладало, увы, и над слухом. Лев Степанович вновь оказался наедине со своими, такими непривычными для него, мыслями, тогда как музыка теперь служила только фоном.
- "Великий Григ нуждался в талисмане. В точке опоры, так как был не уверен в своем триумфе. А ты? - Ты уже записал себя в победители?!" - с возрастающим возмущением вопрошал кто-то глубоко сидящий в нем.
- "А как же пастернаковское "но поражение от победы ты сам не должен отличать?"
- "Вообразил, что тоже горишь холодным рубиновым огнем искусства? А где оно в тебе? Да и не горишь, а так... Скоро и тлеть-то перестанешь".
Льву Степановичу стало не по себе параллельно с шествием царей. С беспощадной ясностью накатывали на него одна за другой мысли-истины.
- "Провинциальный успех принял за славу и стал кичиться своей, якобы, культурой?
Похвала товарищей, два-три диплома вскружили тебе голову настолько, что возомнил себя незаурядным талантом, большим писателем? Как будто членство в писательском союзе научит тебя мастерству!".
"Сам же всегда любил попрекать других погоней за картонными звездами. А к какому мелкотемью скатился? Дошло до того, что бегал в заводскую малотиражку с каким-нибудь очередным "трактатом о подшипниках". А потом, дождавшись публикации, раздавал газету со своим автографом направо и налево. Это писательство и искусство?!".
Лев Степанович опять, на сей раз очень отчетливо, увидел себя как бы со стороны. Он был измучен суровыми, незнающими жалости, нападками. Не было черты или черточки его личности, куда бы его "альтер эго", этот дремавший до поры в нем гомункулус, не вонзил с маху критической стрелы.
- "Жестче, чем лихорадкой откреплен" вышел он из концертного зала. Люди шли мимо знакомой музыкальной хижины, мимо дорожки, ведущей к причалу... Лев Степанович словно не замечал все это. Его взор был направлен по-прежнему внутрь себя.
- "Гонялся за сиюминутным успехом, всегда предпочитал "казаться", а не "быть".
Работу над серьезными вещами откладывал, забывая золотые слова:
- "Пока мы откладываем жизнь на завтра, она проходит".
С горечью, но уже более спокойно думал он, механически перешагивая через сосновые корни, вцепившиеся в землю между прибрежных скал.
У автобуса их поджидала Оксана.
- Ну, получили удовольствие? - поинтересовалась она, глядя на всех и не на кого конкретно.
- А почему не радостные?
Взгляд ее сфокусировался на лице Льва Степановича. Тот пожал плечами и полез в автобус. Уже на местах их, словно цыплят, пересчитали и Оксана продолжила расспросы:
- Концерт-то хоть понравился?
- Да-а! - на разные голоса пронеслось по салону.
- Ну, слава богу, - вздохнула она. - Григ еще никого не оставил равнодушным.
- "Это точно", - молчаливо согласился Лев Степанович и вздохнул.
- Хорошо, но мало, - не то в шутку, не то в серьёз, - высказался парень с первого сидения.
- Да, больше бы музыки, - поддержала его молодая чета напротив.
- Вот сейчас выедем из парковой зоны и поставим вам другую запись его произведений, - успокоила всех Оксана.
Сделав несколько петель, автобус выехал на трассу и вновь зазвучала музыка Грига.
Это было что-то печальное и отвечающее настроению Льва Степановича. Уже после нескольких тактов он ощутил в горле комок. Недавние мысли вновь завладели его душой.
- "А жизнь-то по сути уже прошла. А что в сухом остатке? - Мизер! А ведь сколько обещала...".
Он слушал грустную мелодию, будто реквием по самому себе.
По стеклам автобуса забарабанили и тут же потекли ручейками капли дождя. Для скандинавского лета в этом не было ничего необычного. Необычным было то, что в эту минуту слезы подступили к горлу и начали душить Льва Степановича. Он не смог их сдержать. Несколько секунд, отвернувшись к окну, еще превозмогал их. Но они взяли свое, и полились по его щекам, усам, бороде.
Эта синхронность с природой могла показаться символичной и даже мистичной, но самому Льву Степановичу было не до этого. А больше никто ничего не заметил. Только когда катарсис, а это был именно катарсис, достиг своего апогея, и плечи Рюмина стали неудержимо сотрясаться, его соседка склонилась к нему:
- Что с Вами? Что с Вами?.
Но Лев Степанович, не поворачиваясь, сделал нетерпеливый жест рукой, и она отодвинулась.
Да и что он мог ответить ей, молоденькой девушке, у которой вся жизнь еще впереди?!
Мало-помалу рыдания прекратились. Плач перешел в редкие всхлипывания. Затем утихли и они. Музыка давно закончилась и туристы, убаюканные ею, дорогой и дождем, спали. Сидел с закрытыми глазами и Лев Степанович. Он успокоился, слезы сделали свое дело, принеся очищение и расслабление. Он даже мысленно подшутил над собой:
- "Вот и переполнили песни Грига".
Но в душе продолжалась внутренняя работа. В который раз подумалось о том, что жизнь прошла, и прошла, на удивление, быстро. Воплотившись в конкретные слова, мысль привлекла его внимание. Но не смыслом, а эмоциональным звучанием.
Он повторил сложившуюся фразу в уме, потом тихим шепотом:
- Ах, как быстро жизнь прошла...
Затем еще и еще. Незаметно для самого мысль стала строкой и увлекла его.
Что-то в глубине его подсказывало, просило, требовало продолжения.
- "Обратиться к кому-то? Жалея, ища сочувствия. Но к кому?
- К матери, к отцу?
Но их уж нет в живых.
- К небу? Или к Богу? - Да, пожалуй".
- "Бог мой..."
Боже...какой? - Всесильный - не подходит к ритму.
Всеблагой - не годится, старообразно и коротко.
Всевидящий - вылезает за размер.
Всемогущий? - Вот!
Он соединил только что составленную строку с первой и на минуту задумался.
И вдруг, словно прорвав незримую плотину, как вылились давешние его слезы, разом вылилась целая строфа.
Он повторил ее, осторожно пробуя на язык, как пробуют на вкус, только что изготовленное блюдо:
- "Ах, как быстро жизнь прошла
- Бог мой! Боже всемогущий!
- Словно сказку мне прочла
- Бабушка на сон грядущий".
Строфа показалось добротной и как будто самодостаточной.
- "Могу же, могу же еще!" - обрадовался Лев Степанович.
Он посмотрел в окно, дождик прекратился.
И в этот момент выглянуло солнце. Отчего ярко заблестела зелень городских газонов.
Они въехали в Осло.
- "Вот она точка опоры - поэзия, творчество. Да и жизнь еще не прошла.