Весна в промышленной зоне воспринимается по-другому. Не как в деревне, и не как в городе, там хоть какой-то восторг, какое-то чувство. Здесь же полное равнодушие. Ну, травка зеленеет. Битумом покрасим. Ну, солнышко блестит, на пыльной дудке-трубе поиграем. Ну, почки распустились. Насаждения под корень! Не положено. Создает пожароопасную обстановку. Уцелевшая сирень у здания весовой, вроде такая же, как и везде, а не радует. Грязная, пыльная - не весенняя. Зимой в промзоне веселее - свежевыпавший снег скрывает изъяны. Весна же не успела зазеленеть - уже мёртвая. Все цвета стремятся к трауру. Чёрные сосуды непонятного назначения, тёмные механизмы, огромные коричнево-ржавые устройства. Здания серого кирпича или под серебристо-железной кожей - индустриальная эстетика. Только ярко-желтой змеей с красными полосками ползет труба, её недавно покрасили - ничего скоро покроется мутным налетом. Зато асфальт не потеряет своего землистого цвета, и земля не утратит асфальтового оттенка. Это не место уныния - это место работы многих тысяч людей. Именно это центр вселенной. Не то что, многие люди проводят здесь четверть жизни - другое... Здесь, рядом с весовой, через дорогу - огромная битумная ёмкость, а за ней стоит строительный вагончик. В этом вагончике на узенькой грязной койке в рабочей робе лежит Серафим Иванович. И здесь центр его вселенной. Ваш центр может быть рядом с Эрмитажем или в Кунсткамере, его здесь - такая система координат. В вагончике гаденько. А кто сказал, что должно быть шикарно? Видны, конечно, следы недавнего ремонта, но заросшие следы. На полу барханы песка, поверхности под туманно-грязным флёром, стекла почти непрозрачны. Столы завалены детальками, гаечками, инструментом, ношенными рукавицами. На нескольких книжных полках пару книг завалены хламом. Телевизор прячется под пыльной вуалью, под ней прыгают картинки, на картинках корчатся люди. Серафим Иванович смотрит, и мысли так же корчатся в его голове. Рядом с койкой небольшой обеденный стол, уставленный немытыми чашками, пустыми и початыми кофейными банками, открытыми чайными коробками, валяются вилочки, ложечки, полиэтиленовые пакеты. Со стороны Серафима Ивановича освобождено некоторое пространство посреди которого чашка, налитая чаем и кусок хлеба. Серафим Иванович иногда зацепляет пальцем чашку за ручку, подносит ее ко рту, отпивает глоток и ставит на место. С другой стороны от стола огромное драное коричневое кресло, размером с обеденный стол. В нём затерялся сторож Леша, который пьет пиво, дремлет, смотрит телевизор и пытается говорить с Серафимом Ивановичем.
- Я здесь такую передачу видел, - говорит он. - Там вот что. Нашли какую-то фигню против гриппа...
Серафим Иванович, кивает, не поворачивая головы, цедит "да" - он смотрит на телевизор. Иногда экранное действие привлекает внимание, не мысль - действие, и Серафим Иванович совсем перестает слышать сторожа Лёшу. Когда становиться скучно, он возвращается к мыслям.
"Что я здесь делаю? - думает он. - Кисну. Рядом в кресле сидит какой-то человек, говорит о том, что мне неинтересно. Глаза мои принимают то, в чём нет необходимости, к чему я равнодушен. Почему-то я сижу на работе, работе которую никогда не любил, на которой оказался случайно. Жизнь - это цепь случайностей?"
Когда начинает орать реклама, Серафим Иванович осматривается по сторонам: "Надо бы встать прибрать в вагоне", - думает он и представляет, как встает, ощущая гадкую прохладную кожу стелек сапог, но остается лежать. "Надо бы сходить до раздевалки, помыться, переодеться, тапки принести. Сапоги надоели. Неохота идти. Завтра утром опять в рабочую одёжку облачаться. Проще на койке лежать. Ждать пока станет лучше. А станет? Вряд ли".
Реклама оторала. Очередная серия сериала засверкала титрами. Лешка захрапел.
А вспомню ли я это завтра? Вспомню кое-какие мысли, злобу на раскатистый храп, плохое самочувствие. Что со мной такое? Накопившаяся усталость? Может, понервничал? Вроде спокоен, как койка под покойником. Ладно бы давление скакало, так давление, как на испорченном манометре застряло на норме, зато температура понижено-прохладная и сердце с герцами рассорилось. Тридцать пять и пять да пульс пятьдесят, это нормально? Нет вроде. Может, сдохну скоро? Скорей бы. Надоел сраный телевизор. Сдохну. Народ нажрется... Хороший был Фима. Ненапряжный, знающий. Некичливый. В долг давал.
Кстати, надо у Сереги стольник спросить. Занимал на той неделе. Правда, что это изменит? Вспомнит - сам отдаст. Хорошо ему было: напился - пошатался в счастливом беспамятстве.
Лёша изменил тональность храпа. Серафим Иванович посмотрел через стол. Дрыхнет, закинув голову назад, широко распахнув рот. На столе кофейные пятна, крошки, пыль. Так захотелось долбануть со всей дури по столешнице, чтобы руку сломать или стол, чтобы Лёша в кресле подпрыгнул, чтобы хоть что-то произошло, чтобы хоть какие-нибудь ощущения возникли. Нельзя. Лёшка проснется, будет разговорами мучить.
И тут Серафим Иванович понял, насколько он одинок. Пространство будто отодвинулось за границы видимости, он остался висеть в пустоте.
Людей больше, чем пылинок на столе, и все они далеко-далеко. Можно стоять в толпе, заговаривать с проходящими, но это тоже самое, что сейчас завыть или ударить кулаком по столу - только сторож проснется, там в кресле, на другом краю вселенной. Нет друзей - одни знакомые. И не верится в их искренность. Всё кажется лживым, корыстным. Может дело во мне? Может моё видение мира извращено?
Просто плохо. Просто настроение плохое. Просто жилье по собственной воле оставил жене да сыну, просто угла собственного нет, просто пусто кругом, просто ничего хорошего рядом нет, просто родители сволочи кинули с наследством, просто из вселенной только один центр и остался... Но одиночество освобождает место для раздумий, в пустоте острее переживания, живее чувства. Да неплохо! Есть крыша, койка, телевизор, работа, храп сторожа Лёши. Что ещё? Глоток чая? Да, можно.
Пространство перестало расширяться и свернулось до нормальных размеров.
- Так вот, что, - проснулся Лёшка. - Пива хочешь?
- Нет, спасибо.
- Ну, как хочешь. А я выпью.
Лёшка налил стакан из большой темной бутыли пенной хмельнопахнущей жидкости и отхлебнул.
Надо что-то менять. Вагон бы прибрать. Живешь здесь все-таки. Ведь не так сложно, взять метлу вымести этот песок, деталюшки до склада дотащить. Может сесть чертёжик оськи сделать? Неохота. Может сочинить что-нибудь? Тогда нужно телевизор выключить. А что сочинить? Что сидишь здесь пень пнем? Так кому это интересно? Какая разница? Главное, что делать что-нибудь. Уехать бы в экспедицию... в Антарктиду. Холодно. Не переношу холода. Может домой вернуться? Жить с чужим человеком в клетушке? Хорошо если бы она действительно была чужим человеком, так она считает меня своей собственностью и диктует правила поведения. Нет, не вернется он домой. Сына жалко. Без него он станет дубликатом матери. Или уже становится? А лучше, чтобы он сидел где-нибудь и мучил себя вопросами "что делать? кто виноват?"
Сын - это отрада. С ним просто и искренне. Но с возрастом и он станет одним из многих, далеким и чужим - сторожем Лешей. Серефим Иванович вспомнил своих родных, родственников, ни одно лицо не вызвало тёплого отклика - чужие. Не любил он их никогда. Да любил ли его кто-нибудь когда-нибудь? Бог знает. А сам, Серафим, любил? Любил. Давно это было. Жену любил, молоденькую девчонку с характером, но понимающую и чувствующую. Куда делось? В быте закопалось, былью поросло. Эго стало главнее, выросло зверюгой и сожрало светлые чувства. Сына и сейчас люблю. Хотя он с каждым днём чужеет. А еще? Короткий список.
Ненавижу? Нет, не ненависть. Скорее сильная неприязнь. Брезгливость. Есть неприятные люди, которые несправедливо обошлись со мной и простить их не могу. Может и хотел бы, да не могу. Родители, брат - предатели и халявщик. Конечно, меньших любят больше, им всё, а старшие сами выгрызайте из жизни зубами. Меньшему наследство, а старшему благословение: "Иди..., сынок". Пора сочинить сказку про сыновей, где кота в сапогах-мешке получает старший. Сегодня куда не глянешь, больше неурядиц старшеньким достаётся. Но если вспомнить финал сказки, то те, кто получили недвижимое, недвижимими и остались, а обделённому (якобы) подфартило. Может в этом фишка и заключается? Будет у тебя всё, Фима. Девать будет некуда: и богатства, и здоровье, и везение, и чувства... А любили его когда-нибудь? Серафим Иванович не помнил светлых моментов детства - однообразие, серость. Неужели и для сына он такой же? Неужели не было ярких моментов? Для меня - отца были, а для сына?
Есть вообще любовь, ненависть? И что это такое? Похоже, что все живут молниобразными эмоциями - сверкнула и нет. Любовь - это длительная эмоция, растянутая на года. А что делают люди? Сверкнуло - это любовь и давай жениться. Ещё сверкнуло - ненависть, кажется. Не успел рассмотреть, но похоже. Разводиться! И так всю жизнь. Где сверкнуло, туда или оттуда и бежим. А зачем? Потому что так надо. Все так делают. Всегда так было. А я что другой? Такой же. Работаю на месте, которое подвернулось. Женился на первой встречной, ведь не искал её, не заморачивался, сверкнуло, блин!
С родителями да с братом даже не попытался свое отстоять - отошел в сторонку. С друзьями... позвали - поехал, не позвали - в вагончике валяюсь. Что у меня есть? Телевизор. Койка, крыша. Надо что-то делать. Надо жизнь свою менять! У меня есть мысли, душа!
Лешка перестал булькать пивом.
- Слышь, Иваныч, спишь? - пьяно сказал он.
- Нет.
- Так, вот что... Пойду я дрыхнуть.
- Отдыхай. Спокойной ночи.
- Угу.
Лёшка шатаясь вышел.
Надо выключить телевизор. Но фильм, размахивая руками, не давал нажать кнопку выключения.
- Господи, помоги мне справиться с этим монстром.
На экран громким звуком упала реклама. Серафим Иванович встал на краю койки на колени, дотянулся до телевизора и ткнул кнопку. Изображение схлопнулось в точку.
- Слава Богу.
Серафим Иванович лег. В непривычную тишину вагона проникали звуки промышленной зоны: свистнул тепловоз, громыхнули вагоны, заурчала машина, затявкали собаки.
Завтра нужно будет переодеться, помыться, убрать в вагоне и идти искать выход... Покинуть эту чёрную дыру. Покинуть центр вселенной - себя прежнего. Просто поехать в город и бродить. Искать. Может он найдет новые ощущения, или сюжет сказки про удачливого старшего, или встретит её, единственную любовь свою, или разомнёт ноги.
Сверкнуло. И почти сразу раздался грохот. Гроза начинается. Первая в этом году.
Решено, завтра отработаю, переоденусь и поеду. Ведь не совсем дряхлая развалина, тридцать семь всего... Или тридцать восемь? Нет, тридцать семь. Проветрюсь. Мысль свежая подвернётся... А зачем мне мысль? Пусть будет. А не найду ничего, в магазин зайду, продуктов куплю... Или б... сниму. Лучше, чем Лёшино бурчание слушать. Хотя, одинаково.
Сверкнуло. По крыше застучали первые капли.
Завтра, не сегодня. Всё завтра, сегодня уже поздно что-либо искать.
Помолиться что ли? Бог - это единственное человекообразное, которое понимает, что происходит в этом мире. Встать на колени?
Серафим Иванович представил грязный пол. Какая разница, лежать, стоять?
"Господи, спасибо за ещё один подаренный мне день. Спасибо за грусть. Просить мне у тебя нечего, - всего сам достигну, а чего не достигну, так и не надо. Прости мне мое занудство, да злобу, может, в завтрашнем дне я буду лучше. Спасибо за любовь прежнюю, за сына-умницу, за коллектив рабочий хороший, здоровья им, спасибо за должность начальственную. Не так уж я мало сделал за свои тридцать семь, да немало умею. Спасибо, отец небесный. Обещал не просить, но мне бы сил улыбнуться завтра, как проснусь, и ещё немного сил поблагодарить тебя за ночь спокойную. Спокойной ночи, Господи".