Ночь, теплая и тихая, святая и страшная, опустилась на землю по всему Янтарному пути. Как ночные хищники, вышли на промысел ведьмы и ведьмаки-упыри, черные маги и некроманты. Но загорелись священные огни, словно сигнальные костры единого воинства Солнца, на делосских алтарях и в Додонской дубраве, в священной роще Юноны и Дианы у Аквилеи, на святокрестовской Лысой горе, на Соботке и двух ее священных соседках. А еще в храмах Аполлона в Прасиях и Синопе, в древнем Экзампее и на городище над Суботью. Самые сильные заклятия и обряды готовили Аполлоний и Делия, Флавий Никомах и Флавия Венета, друид Думнориг и жрец росов Авхафарн. Не был одиноким и бессильным никто из пришедших в эту ночь к святому огню.
Пылал костер и перед Янтарным Домом. Пели священные песни-дайны Венея и младшие жрицы. А из ворот городка выходила веселая толпа. Эстии, венеды, росы шли с горы через сосновый лес к морю. Шла вся молодежь из городка и соседних сел, распевая вместе с росами по-венедски:
Кто не выйдет на Купалу,
Чтоб ему ноги поломало
Чтоб лежал он колодою,
Колодою смоляною.
Все мужчины и амазонки были при оружии, все дружинники ехали верхом. Но венки украшали их головы, и пели воины не о войне. Песням о любви Даждьбога к Моране вторили дайны о свадьбе Сына Бога и Дочери Солнца. Девушки задорно, но беззлобно насмехались в песнях над парнями. Особенно изощрялись при этом поляницы, успевшие разузнать от Лаймы о многих здешних влюбленных, женихах и невестах. А сочинял насмешливые песни Пересвет.
Трое белых коней везли колесницу, отделанную бронзой. На ней стояли изваяния Лады и Мораны. Их осеняло разукрашенное цветами, лентами и горящими свечами деревцо. Конями правила Лайма. Юная охотница была в белом платье, с серебряным полумесяцем на груди, но при луке и колчане. Рядом стояли Лютица и Милана. Охраняли колесницу двенадцать конных русальцев - в личинах, с мечами и жезлами. Всеслав-дрегович и кушан Хоршед в конских масках, старинных бронзовых шлемах, с бронзовыми секирами, изображали Сыновей Бога. Вишвамитра в турьей личине и Сигвульф в медвежьей грозно сжимали копья, выкованные для боя с драконом. Индиец держал солнечное копье, гот - лунное.
Перед колесницей ехали Ардагаст с Огненной Чашей в руке и Ларишка в красном плаще поверх кольчуги. "Даждьбог и Морана" - восхищенно шептали молодые дружинники. Зореславич вполголоса говорил жене:
--
Помнишь, как мы на Купалу десять лет назад обороняли Аркаим?
--
Помню. Ты - царевич без царства, я - княжна без княжества, с нами только бродячая дружина, и было нам тогда все нипочем. А сейчас... За нами - царство, а дети совсем маленькие. Управится ли Добряна, если мы... не вернемся?
--
Значит, надо вернуться. И непременно с победой. Чтобы не пришлось Пересвету слагать песню "Как Ардагаст от дракона удрал".
--
Смеешься... А ты ведь уже все подвиги, назначенные тебе богами, совершил. Венедов и росов в один народ собрал, лесных венедов вывел из лесов на древние сколотские земли, Чернобожьих слуг разогнал, священные городки очистил, стрелу Абариса добыл, все три дара Колаксаевых увидел. Вот явится Морана и заберет, как обещала, тебя с русальцами. Как раз в этом бою.
--
А хоть бы и так! - тряхнул золотыми волосами царь росов. - Поскачем по небу на Белый остров, к моему отцу и деду. И будем защищать царство росов небесными солнечными воинами. Нет, Ларишка. Не кончились наши подвиги. И не кончатся, пока есть на свете зло, пока люди не научатся жить на этом свете, как на Белом острове. А Добряну и детей есть кому защитить. Царство на ноги крепко стало. Да и чего бы оно стоило, если бы на одном мне держалось?
Тем временем часть росов и жемайтов, отстав от шествия, с факелами объезжала поля, загоняя туда русалок и заодно отыскивая ведьм. Зеленоволосые красавицы, как всегда, со смехом и визгом убегали в хлеба. Но вот ведьм, обычно норовивших сгубить урожай, завязывая колосья узлом или прожиная полосу, сегодня вовсе не было. Испугались росов или готовят какую-то невиданную пакость?
Вместе со всеми ездил и Каллиник. Царевичу приятно было чувствовать себя полезным этим добрым, трудолюбивым людям, так похожим на коммагенских поселян. Если бы те еще были так же храбры и свободолюбивы, как здешние! Он не бродил бы теперь по чужим землям... Вдруг из-за деревьев донеслось: "Никос!" Каллиник вздрогнул. Так его звали только дома. Обернувшись, он увидел Эпифана. Сквозь тело брата просвечивал ствол сосны.
--
Не бойся, я еще не призрак. Тело мое, слава Зевсу, целое и здоровое, лежит сейчас на драккаре Берига. Слушай, Никос, ради нашего отца, ради царства - беги отсюда! Ты не представляешь, что тут сейчас будет: мировой пожар и всемирный потоп вместе. Не только от храма, от всей округи ничего, кроме пепла и грязи, не останется. Куда там Помпее с Геркуланумом! Что тебе до этих варваров? Не знаю, уцелею ли я. А ты уходи, спаси себя для Коммагены... Братишка, ты же всегда слушал меня! Я учил тебя только хорошему. А если и плохому, так тому, без чего в этом мире пропадешь. Ты бы стал без меня жалким слабаком, а не мужчиной, достойным царства. Не молчи же, Никос! Мы с тобой последние в роду, у нас нет законных детей.
Калинник заговорил быстро и горячо:
--
Значит, царем Коммагены станет или злодей, или трус? Да, Эпифан, я слушал тебя, такого сильного и смелого, но сейчас... Эти люди так похожи на наших коммагенцев. Как я могу их предать и после этого царствовать? Не предам ли я когда-нибудь и свой народ?
--
Нашел, кого стыдиться - трусливого мужичья! Мы с тобой победили римлян, а наши солдаты сдались, как только узнали, что отец отчаялся и сдался. А поселяне даже не взялись за оружие! Мы боремся за царство для нашего рода, а не для этих... земнородных.
--
Разве мы лучше их? Ни один крестьянин не затеет таких "опытов". А к покорности их приучили наши царственные предки. Если уж царь, избранник богов, сдается... А здесь Солнце-Царь погибнет, но не сдастся. Брат, я уже стал воином Солнца, и буду им всюду, или не смогу жить!
--
Воин Солнца, истребитель чудовищ... Так знай же: драконом буду я! Моя душа будет в нем. И тебе, герою Света, придется убить меня. Или помочь убить. Тогда царем Коммагены станет братоубийца... если только нищие смутьяны из Братства Солнца смогут вернуть тебе трон.
--
Зачем кому-то убивать тебя? Брось эту затею, достойную сидящих в Тартаре. Без твоих чар она провалится, превратится в обычный набег. А мы поможем его отразить. И не будем больше водиться ни с Нероном, ни с лиходеями из Братства Тьмы. Они же нас используют, словно рабов!
Что-то похожее на прозрение мелькнуло в глазах Эпифана. Но он лишь покачал головой.
--
Поздно, Никос. Я не смогу уважать себя, если откажусь от дела, достойного царя и великого мага. Кто я - царевич без царства, игрушка кесарей или избранный, повелитель стихий, соперник архонтов? Нет, не отвечай, братишка. Ты всегда долго сомневаешься, раздумываешь... Знай только: я очень хочу увидеть завтрашнее утро вместе с тобой. И уехать подальше из этой дикой Скифии. А может быть, тебя приковала к ней не философия, а эта рыжая скифянка?
Улыбнувшись, Эпифан исчез. Каллиник только теперь вспомнил о Виряне, остановившей коня рядом с ним. Мало что понимая по-гречески, она с дрожью вслушивалась в разговор царевичей.
--
Это дух твоего брата, да? Он что, погиб?
--
Хуже, Виряна. Перестал быть человеком... почти перестал. Это он будет драконом.
Голубые глаза эрзянки вдруг наполнились слезами, голос задрожал.
--
Дура я, дура! На весь свет, на всех мужиков обиделась. И все из-за того, что мне Синько изменил. Попросила Милану показать его в волховной чаре, а он... К другой сватается. Ну и что! Тебе сейчас хуже: с родным братом биться. Да у нас такого и не бывает: чтобы брат на брата пошел, еще и чудищем богомерзким сделался.
Она вдруг уткнулась лицом ему в грудь, прямо в холодный железный панцирь, и глухо, стыдясь своих слез (поляница все-таки), расплакалась. Ее венок был теперь у самого лица эллина, и запах свежих полевых цветов мягко обволакивал его, кружил голову сильнее всякого восточного зелья.
--
Виряна, милая, главное, чтобы мы не стали плохими, как они, - приговаривал он, ласково поглаживая ее рыжие волосы. - А разве у вас есть обычай: с одной обручаться, следом - с другой?
--
Да он со мной и не обручался. Обещал только да любился жарко. Кто я ему? Поляница беспутная. А та, разлучница - царская родня, великого старейшины Доброслава племянница. Ни в какие походы не ходит. Они такие - набивают сундуки, пока мы, воины, дома не видим, их обороняем. Каллиник, миленький, забери меня на юг, от них всех подальше!
Она с надеждой взглянула ему в глаза. Эллин взял ее горевшее жаром лицо в руки и взволнованно заговорил:
--
Виряна, любимая, мы - воины. Не нам обижаться на тех, кого мы должны защищать. Мы ведь тоже... не всегда бываем хорошими. Там, на юге, столько всякой грязи и мерзости, и я сам... Не стану обещать тебе царство - ведь сам не знаю, кем я там буду: царем или гонимым мятежником. Но клянусь тебе Матерью Коммагеной, Ладой - с тобой я уже не влезу ни в какую грязь. И не променяю тебя ни на какую царицу!
--
Вот и хорошо! Стоило сюда забраться, чтобы меня найти, а? И любовь у нас на Купалу будет - завтра. Если живы останемся.
--
Да. Если не погибнем в этой битве.
И они повернули коней туда, откуда разносилось многоголосое пение и звенели Пересветовы гусли.
А из чащи глядели на праздничную толпу двое всадников на больших черных конях: старик с длинной седой бородой и крючконосая старуха с распущенными седыми космами.
--
Ох, и каша заваривается! Будет подарочек сестрице Ладе в ее ночь: следа от ее дома не останется, их-хи-хи! - довольно захихикала старуха.
--
Даже чертей посылать не придется, смертное дурачье все само сделает! - ухмыльнулся старик. - Светлые-то все в разлете: братец Род с дикими охотниками воюет, Перун - с морскими змеями, Даждьбог - на юге, Яриле и вовсе не положено в этот мир являться. Одни людишки думают, что их Перун с Ярилой послали, другие за Даждьбога стоят... Ох, и пойдут после племяннички разбираться между собой и с матушкой своей!
--
Да только поздно будет! - подхватила старуха. - Не останется ни домика, ни пути солнечного. Как сгинет храм - темная волна по всему пути пойдет, огни погасит, святилища разнесет, солнечных волхвов погубит.
--
Будет и храм - на разоренном проклятом месте. будет и путь - наш, темный! Никто за янтарем не поедет, нам не помолясь! - старик потряс железной кочергой.
--
Только бы Морана чего не устроила перед тем, как под землю уйти. Ну зачем тебе в пекле вертихвостка эта: молодых чертовок, что ли, мало?
--
Чертовки! С ней богини не сравняются... такие, как ты! - сверкнул глазами старик. - Без нее в пекле тоска смертная, серая. Опять же, пока она у нас, в среднем мире нам раздолье. А весной хоть совсем наверх не вылезай.
--
А каша-то больно крутая заваривается, - озабоченно проговорила старуха. - Змей Глубин двух сынов своих трехглавых посылает. Чего они наворотят да разворотят - никогда не угадаешь.
--
Пускай воротят, лишь бы страну эту совсем не утопили. Хорошо, если придушат кабана Ладина - смертные на того слабы. А разойдутся змеи чересчур - ты их и сама утихомиришь. Верно, старая? - хлопнул старик по плечу свою собеседницу. Та подбросила каменный пест, поймала, захохотала:
--
Эх-хо-хо! Билась я и с самим Змеем-Крокодилом Глубинным - на свинье верхом, с кремневым пестом! Мы-то с его родом бранимся - только тешимся. Это смертным самого плюгавого змеишку одолеть - подвиг великий.
* * *
Там, где протока из озера Трусо впадает в Свежий залив, покачивались на воде боевые ладьи лютичей. На носах их грозно скалились волчьи и львиные головы. Ветерок трепал красный стяг с черной бычьей головой. Суровые воины в волчьих шкурах напряженно вглядываются в сторону устья Ногаты. Князь лютичей не повел дружину и ополчение к Янтарному Дому: у готов сил много, нападут еще на оставленные без защиты села. Но и не стал мешать серым воинам и их друзьям. Да и попробуй помешать тем, у кого один князь - Радигост Сварожич, победитель Черного Быка!
Разбрелись по темному небу звездные стада, сияет среди них серебряным ликом пастух - Месяц-Велес. И такие же стада пасутся по тихой глади Свежего залива. Не стада то - дети Месяца и Солнца-Лады. Молятся в эту ночь Велесу, своему ночному солнцу, духи лесов и вод. Воздевают руки, выглядывая из воды, рыбохвостые морские девы. В прибрежных камышах толпятся водяные и русалки. Вышли из зарослей косматые лешие. Не любит Велес войн между людьми, и не вмешиваются в них его подданные, кроме разве что леших. Горят на южном берегу купальские огни, а на севере чернеет лесистая коса, за которой другой залив - Коданский.
На носу самой большой ладьи стоит молодой еще златоволосый воин. На его кольчуге блестит золотая львиная голова, окруженная лучами. Ее словно охватывают когтистые лапы волчьей шкуры, связанные под горлом воина. Одной рукой он поглаживает рукоять меча, другой обнимает за плечи женщину с красивым бледным лицом, чьи распущенные черные волосы падают на белый плащ волхвини. Эту женщину в племени за глаза зовут Упырицей, но в глаза называют только "пани Данута", "пани волхвиня".
--
Тихо как, мирно. Словно в предвечные Велесовы времена, когда не было войн, - сказала женщина.
--
Мужчины и тогда сражались. Со зверями, могучими, как они сами, возразил воин.
--
Зато теперь воюют даже с женщинами и детьми. Наверняка сейчас какой-нибудь дурак кричит под нашими окнами: "Ведьм и упырят - в купальский костер!"
--
Наших детей никто тронуть не посмеет. Знают, что будут иметь дело с волками.
--
Да, нас с тобой боятся. Детей пугают: "Пан волчий воевода заберет", "пани Данута заест". Ну кого я когда заела до смерти, кроме тех, кто сам того заслужил?
--
Пусть боятся! - глаза воеводы полыхнули безжалостным огнем. - Даже среди наших панов многие рады бы покориться немцам, чтобы помыкать поселянами. Только помнят о волчьих клыках и о твоих чарах.
--
Вот они и распускают слухи, будто мы, серые воины, те же упыри: кровь пьем, младенцев едим. А главная кровопийца, конечно, я... Приласкаешь, бывает, ребенка - а мать его уже бледнеет, будто мертвая. И подруг у меня здесь нет, кроме наших волколачек. Скажи правду, Лютомир, тебе ведь со мной еще труднее стало?
--
Нет, Данута, я с тобой стал только сильнее. Те три ночи у твоего кургана... Сколько раз твердил себе: дурак, не берись за то, что не всякий волхв сможет. Пробей ее осиновым колом - и прославишься. Только мне ты нужна была, а не твой труп. После тех тварей, бесов, после самого Чернобога-Вия, после того, чем ты была - что мне теперь паны, князья, конунги!..
--
И я тогда победила двоих чудовищ: Эрменгильду и то, что она хотела из меня сделать. Ведь так просто было: заесть тебя, чтобы ты тоже стал упырем.
--
Твои зубки до сих пор сидят в моем мече. Зато какую трепку мы им всем задали под конец! - рассмеялся Лютомир.
--
А слава досталась Чернохе: после третьих петухов добивал кольями упырей и нас с тобой, вроде бы, изгнал! - Бледное лицо Дануты на миг осветилось улыбкой, и сновав тень заботы легла на него. - Не будет нам покоя, пока жива Эрменгильда. Это она к детям всякую нечисть подсылает. А они с теми... уж больно по-свойски. Недавно упыря дразнили: Бронек волчонком обернулся, Збышко - на нем верхом, в зубы по головке чеснока... Мы с Ядзей оборотились волчицами, загрызли нечистого. А Збышко в слезы: "Мы же с ним игрались".
--
Настоящими волками растут - смелыми, но осторожными! - довольно разгладил вислые усы Лютомир.
--
Как бы не убежали этой ночью с чертятами клады искать! - вздохнула волхвиня.
Они замолчали, глядя в сторону Готискандзы. Где же готы? Разведчики, обернувшиеся соколами, доносили: драккары все еще стоят на Ногате. Данута напрягала духовное зрение: не отводят ли готские ведьмы глаза лютичам? Вдруг вместо драккаров появилась и стремительно понеслась к велетским судам лодка. Ее темно-синий парус с нашитыми на нем звездами и полумесяцем был надут, хотя ветра не было. На носу стоял Витол в кольчуге и черном плаще. Подплыв к главной ладье, он бесцеремонно крикнул:
--
Прохлаждаетесь, серые вояки? А готы у вас перед носом проскочили. Выплыли по Висле в Коданский залив и идут на всех парусах к Янтарному берегу. С ними Эрменгильда и ее новый любовник-римлянин.
--
Чьи тогда драккары стоят на Ногате? - возразил Лютомир.
--
Нет их там ни одного. Видно, вашим разведчикам галиурунны морок напустили. Догоняйте теперь, ротозеи!
И волшебная лодка унеслась, словно призрак. Данута прикусила губу. Учительница провела ее, как девчонку! А Лютомир уже громко и уверенно отдавал приказы:
--
Поворачивайте ладьи! Идем к проходу между косой и Самбией. - Он сжал плечо жены. - Давай, Данута, попутный ветер, да посильнее. Только бы успеть!
Волхвиня встрепенулась, привычно зашептала заклятия. Теперь это была уже не печальная и добросердечная женщина, а сильная и уверенная в себе волчица, подруга вожака. Развернув звероголовые носы, ладьи, словно волчья стая, устремились на северо-восток. Внезапно поднявшийся ветер туго надувал паруса со знаками Солнца-Радигоста.
А по небу наперегонки с ладьями уже неслась другая стая. На метлах, ухватах, кочергах летели ведьмы - готские, эстийские, венедские. Не было только их наставницы и предводительницы - Эрменгильды. Вместо нее стаю вела Лаума. Бесстыдно-голые, с распущенными волосами, они то дразнили воинов грубыми шутками, то кричали: "Эй, Данута! Ты же наша! Тебе не выстоять против нас всех!" Волхвиня знала, что такое колдовской поединок в одиночку против целой своры ведьм. В школе Эрменгильды это было наказанием и испытанием одновременно.
А ведьмы уже перешли от слов к делу. Поднялся противный ветер. Два насланных чарами ветра столкнулись, и перед ладьями завертелся ревущий водоворот. Ветер налетал то сбоку, то сзади, грозя опрокинуть и разметать ладьи. Скрылись испуганные морские девы. Гладь залива превратилась в бушующий хаос. Лютичи гребли, помогая ветру, и во все горло ругали колдуний, посылая их во все негожие места к Яге, всех чертей матери.
Но стояла на головной ладье у мачты молодая женщина в промокшем белом плаще, с прилипшими к плечам мокрыми волосами. Упорно подавляя метавшийся на дне души страх, плела она вязь заклинаний. Она должна, должна выстоять против этой наглой, пышнотелой, гулящей пришелицы, против всей этой стаи шлях и пакостниц, не таких уж смелых по одиночке! Ведь серые воины верят в нее, свою чародейку, отважную подругу их непобедимого вожака. И слабели порывы ветра, упираясь в незримые стены, разлетались брызгами громадные волны, все дальше отступал грозный водоворот.
Рядом с Данутой стоял, сжимая меч, Лютомир. Уже несколько ведьм, обернувшись то вороной, то коршуном, бросались на волхвиню, но всякий раз напарывались на его рунный клинок. Только бы она сама выдержала! Ей ведь некому сейчас помочь, кроме нескольких чародеек-волколачек. Ни одного волхва не отпустил с ними князь. Нужно в купальскую ночь вымаливать урожай для племени, отгонять ведьм от сел... от панских полей и стад особенно. А ведьмы-то вот они все! Что ж, не дело воина обижаться на тех, кого сами боги велели ему защищать. Взгляды этих людей опущены к земле - к Матери-Земле, но разве не она кормит воинов?
* * *
А по другую сторону косы драккары Берига без помех рассекали ласковые волны Коданского залива. Впереди шел "Черный Змей" - корабль конунга. Красота тихого ночного моря не трогала сердца конунга. Над его головой, на знамени, увенчанном деревянным вороном, скалил зубы волк, а на носу корабля - дракон. Ворон, волк и дракон - кровь, смерть и трупы во всех трех мирах! "Радовать волка", "радовать ворона" значит "сражаться". Вот где радость и судьба воина! А после битвы, конечно, добыча, попойка, женщины. Все это - награда герою за подвиг, но она не заменит наслаждения битвы. И пусть этой ночью начнется Рагнарек - конунг готов и его дружина счастливым смехом бросятся в огненный водоворот Последнего Боя вслед за Гаутом Одином.
На самом носу головного драккара стояли Эрменгильда с Эпифаном. Рука эллина обнимала плечи колдуньи. Ни с одной женщиной ему не было так хорошо, как с этой варваркой. Оба они умели наслаждаться властью над миром, которую дает тайное знание. Пусть тупые вояки тешатся кровью - для того они и созданы. Мага и ведьму тоже не пугал Рагнарек. Этот мир, грязный, жестокий и кровавый, обречен сгинуть в мировом пожаре. Поднести факел, что разожжет этот пожар - вот величайшая честь и счастье для истинно мудрого.
А если мир на этот раз не сгорит - тоже неплохо. Эпифан, конечно, не променяет своего царства на здешние дебри. И пророчица готов не уедет на неведомый юг. Но приятно будет снова встретиться, когда легионы выйдут к Венедскому морю, навстречу дружественным готам, владыки юга - к владыкам севера. Есть избранные мудрецы, цари, народы, избранные повелевать этим миром и разрушать его. А прочие смертные, погрязшие в низких земных заботах - прах под их ногами.
* * *
Веселая толпа вышла на берег моря. Шли пешком, оставив коней в лесу. Посреди широкой долины между дюнами был сложен костер. Младшие жрицы сняли со священной повозки изваяния Лады и Мораны и дерево-Купалу и водрузили их на песчаный холмик над костром. Распоряжалась всем Лайма, усердно стараясь блеснуть перед Лютицей и Миланой знанием священных обрядов. Свечи на дереве она зажгла факелом, принесенным из Янтарного Дома, где уже был добыт трением самый святой, живой огонь. Святее его было лишь пламя Колаксаевой Чаши. От него и предстояло зажечь костер - такую честь предоставила росскому гостю Венея. Посреди костра белел на шесте конский череп - знак ведьмы.
Лунный свет заливал долину, переливался в сотнях кусочков янтаря, выброшенных на белый прибрежный песок, чуть дрожал на синей глади моря. Со звездами перемигивались усеявшие священное дерево огоньки свечей. Все притихли, и зазвучал под величавый рокот гуслей чистый, высокий голос Пересвета. Днепровский гусляр пел по-венедски - на языке, понятном почти всем собравшимся, лишь богов называл двойными именами: Лада-Крумине, Морана-Ниола, Чернобог-Поклус.
Он пел, и оживало древнее сказание о том, как в самую короткую ночь года Лада-Купала водила русалочье коло вокруг своей дочери Мораны, как вышел из-под земли черный владыка преисподней и увлек с собой юную черноволосую богиню. Как ушли следом на поиски ее Купала и Даждьбог, как становилось на земле все темнее, холоднее, мертвее, и лишь Яга-Лаума с Морозом-Чернобогом пели и танцевали, носясь по заснеженным равнинам с сонмом ликующей нечисти. И как, наконец, под раскаты первого грома вывел солнечный бог свою суженую на белый свет. Даже измену простил ей - лишь бы вернуть миру земному жизнь, тепло, радость. Даже согласился жить с ней лишь неполных четыре месяца в году: так постановил совет богов, дабы любовь Мораны сдерживала лютый нрав седобородого Разрушителя.
В торжественной тишине отзвучала песня, и золотой луч ударил из чаши в руке Зореславича, и тщательно уложенная куча соломы и деревянного хлама обратилась в огненную гору с вершиной, устремленной в звездное небо. Воздев руки в широких белых рукавах, Лаума запела:
Ходили девушки вокруг Моранушки...
Ей отозвался сильный, чистый голос Лютицы:
Коло мое водила Купала,
Заиграет солнышко на Даждьбога!
И пошло, завертелось вокруг костра веселое коло, а вокруг него - еще два: три круга Тресветлого Солнца. Первое коло вела Ардагунда, второе - Милана, третье, самое большое - Лютица. Плясали все вперемежку: парни и девушки, воины и поселяне, пруссы и пришельцы с Днепра и Немана. Все, однако, успели уже разбиться на пары. Откуда-то появились и вплелись в коло, будто цветы в венок, зеленоволосые красавицы. Их теперь никто не гнал, даже не боялся, что защекочут.
Как всегда, веселым и полным жизни было купальское коло. И - необычным, тревожным. Никто не плясал нагим, лишь русалки дразнили людей стройными белыми телами. Звенели кольчуги и чешуйчатые панцири. Блестело оружие в руках воинов и поляниц. Каллиник правой рукой держал за руку Виряну, а левой поднимал меч. Правую же руку эрзянки, сжимавшую секиру, держал за запястье сииртя Хаторо. А следом за ним в коле шла хорошенькая, но очень уж низкорослая белокурая самбийка, которой приглянулся низенький узкоглазый рос.
А возле самого костра неистовым вихрем вертелись, скакали, звенели мечами русальцы. Среди них, весь в красном, веселый и златоволосый, как сам Даждьбог, плясал с мечом и пылающей чашей в руках царь росов. В пламени костра сияли золотые ножны меча и золотая львиноголовая гривна. А вокруг него белой лебедью летала, взмахивая широкими рукавами и не скрывая влюбленных взглядов, темноволосая Лайма. Ларишка, идя в ближнем коле рядом с Ардагундой, все замечала, но не ревновала. Разве соперница ей, прошедшей с Ардагастом все его невиданные подвиги, эта девочка-жрица? А прекрасной и многоопытной Венее и так хватает князей-возлюбленных. Хотелось бы, конечно, самой сплясать сегодня с махайрой и акинаком рядом с мужем. Но нужно ведь уважить хозяев этой гостеприимной земли. Слава Ладе-Анахите, что не надо для этого уступать Ардагаста на ночь одной из жриц.
Песни о Даждьбоге, что везет Моране венок из роз, сменялись дайнами о Небесном Кузнеце, кующем Дочери Солнца свадебный венец. Пели о Дочери Солнца, пасущей корову золотой хворостиной, и о быках Даждьбога, забредших в огород к Моране. Треснул и разлетелся в огне конский череп - "ведьма", и тут же зазвучали насмешливые песни о ведьмах. Особенно доставалось Эрменгильде:
Шли девчата границей,
Поймали Гильду с дойницей.
Шли девчата мостом,
Поймали Гильду с хвостом.
Все знали, что великая пророчица готов не брезгует воровать, как обычная ведьма, молоко у эстийских коров.
А деревянные Лада и Морана, осененные священным деревом, глядели на пляшущих сквозь пламя костра, и в души людей вливалась уверенность: светлые боги с ними, а не с теми, кто задумал в святую ночь нести миру кровь и смерть.
Но вот прогорел костер, пониже стало пламя, и Лайма воззвала:
--
Кто любит и верит - очистимся огнем! Пусть светит нам Солнце!
Первым перелетел через костер рука об руку с сияющей от счастья Лаймой Ардагаст. И тут же прыгнул еще раз - с Ларишкой. Воины и амазонки прыгали в доспехах, при оружии, но никто не свалился в огонь, даже не испортил сапог. Не сплоховали и Каллиник с Виряной. А Вышата с Лютицей прямо в прыжке превратились: он - в кречета, она - в орлицу. Увидев это, Дорспрунг-Кентавр и его серые воины принялись прыгать через огонь людьми, а приземляться волками, не выпуская при этом из руки, ставшей волчьей лапой, руку девушки.
Снова воззвала юная жрица:
--
Кто любит и верит - очистимся водой! Пусть идет дождь на наши поля!
Водрузив на колесницу обеих богинь и дерево, жрицы и русальцы повезли их к морю. Рядом с богинями стояли Ардагаст и Лайма. У германцев изваяние Нерты, богини земли и воды, омывали в священном озере вместе с колесницей рабы, которых тут же убивали. У венедов и эстиев лишь при самой сильной засухе, грозившей голодом, в купальскую ночь топили парня и девушку. Обычно же лишь бросали их в воду вместе с чучелом Мораны и деревом-Купалой. Бросали в опасном месте, с корягами и водоворотами: утонут, значит, сами боги в нижний мир взяли.
У самой черты прибоя встал, подняв палицу и забросив за плечо длинную седую бороду, изображавший Чернобога Хилиарх. Глухим, грозным голосом запел:
Боже, Даждьбоже,
Не перейди дорожки!
Поймаем, зарубим,
В мелкий мак изрубим,
На три пути рассеем.
Тряхнув золотыми волосами, Зореславич ответил:
Уродится три зелья:
Первое - любисток,
Второе - василечек,
Третье - барвинок.
Отступил подземный владыка и белые кони зашли в воду по брюхо. Почти скрылась в воде колесница. Поплыли над морем печальные девичьи голоса:
Утонула Моранушка, утонула,
Только косонька по воде мелькнула.
Утонула Дочка Солнца,
Мыла чаши золотые.
Им вторили суровые голоса воинов:
Купался Даждьбог,
Да в воду упал.
Купался Даждьбог,
Доведется и нам.
"Утонул", "в воду упал" - значит, умер, ушел в нижний, темный мир. Каллиник понял это без пояснений, и сердце его сжалось при мысли о том, сколькие же из этих веселых, полных молодой силы людей еще до утра уйдут в Аид. Уйдут по милости его брата и других просвещенных эллинов и римлян. Это ведь они додумались обратить святую ночь в побоище, словно здесь, в глубине Скифии, мало еще битв и смертей!
Жрицы и русальцы бережно опустили в воду оба изваяния и дерево. Следом, раскачав, бросили Ардагаста с Лаймой. В наборном панцире, гребя одной рукой - в другой пылала Колаксаева чаша - плыл Зореславич, а рядом, счастливо и дерзко улыбаясь, плыла девочка-жрица, и волна колыхала ее темные волосы. Толкая перед собой блестевшие янтарем и серебром статуи, подплыли они снова к колеснице. Торжественно, многоголосо зазвучал хор:
Где Даждьбог купался,
Берег колыхался.
Морана купалась -
Пшеница колыхалась.
Не страшна и смерть для светлых богов: в ней - начало жизни для природы и ее детей. Так ли уж трудно уподобиться богам? Вот оно, бессмертие и спасение души! Зачем искать какого-то Высшего Света, если можно отдать жизнь ради этого мира, этих людей, и тем самым воскреснуть? Воскреснуть для новой борьбы, среди бессмертных воинов Солнца, а не надменных чернокнижников, презирающих мир.
--
Каллиник, очнись! Бросаем венки!
Сотни венков летели парами в морские волны. Вместе полетели и венки коммагенца и эрзянки - и вместе поплыли, будто сросшись в воде, среди множества других. Амазонка в восторге прижалась к царевичу.
--
Видишь, никто нас не разлучит, кроме Мораны. А теперь - к ней, в море!
Со смехом и шутками бросались в волны веселые пары. Теплой и ласковой была вода. Только вот купаться пришлось в одежде, еще и в доспехах. Одни лишь русалки, вольные и быстрые, как сама вода, плавали и ныряли нагие, еще и посмеивались над людьми, в шутку норовя потянуть на дно или хоть стащить шлем. Шишок, низенький, но сильный, ухватил сразу двоих зеленоволосых проказниц и потащил на берег. Те отбивались и кричали, что сегодня любви не будет. Иные молодцы-волколаки, обернувшись щуками, шныряли между купавшимися и хватали за ноги кого попало.
Со стороны праздновавшие казались вовсе беспечными. Многие, особенно самбы, в душе надеялись, что все обойдется, не решатся немцы на такое нечестие - напасть в святую ночь. Но настоящего воина врасплох не застанешь. И настоящего волхва тоже. Вышата и обе росские волхвини, напрягая духовное зрение, вглядывались в, казалось бы, пустынное море. Заклятие отвода глаз - несложное, но сильное. Лишь очень опытный маг может почувствовать незримую колдовскую завесу. Лютица почувствовала ее первой. Снять же преграду удалось лишь втроем. И тогда глазам праздновавших предстали выстроившиеся в ряд змееголовые драккары.
Глава 5. Битва в Купальскую ночь
На берегах нижней Преголы в эту ночь не жгли костров. Друг против друга стояли две рати. На северном берегу замерли, выставив копье, закованные в железо аланские и росские всадники. За ними - конная дружина ятвягов. Слева от конницы стояли надравские пешцы, справа - самбийские. Позади всех, особняком - серые воины, пока еще в людском обличьи и на конях. За рекой сгрудились конные мазовшане, галинды, барты, натанги и разбойники с Днепра. Слева и справа от них - пешие натанги и барты. Вармы еще не подошли.
Больше всех на южном берегу шумели воители Прибыхвала и Медведичей. Паны громко похвалялись тем, что они сделают с кумысниками и их прихвостнями, а "защитники леса" изощрялись в самой непотребной брани, которой Мать Сыра Земля гнушается. Многие эстии вторили им, браня по-ведендски жриц Лады, а то и ее саму - лишь бы заглушить в себе страх и совесть.
Инисмей презрительно щурил узкие глаза. Замысел врага был ему ясен, как эта лунная ночь. Орут и дразнятся, а в бой не спешат, хотя брод перед ними. Кольчуг-то мало даже у дружинников, а щиты, кожа и звериные шкуры - плохая защита против копий, пробивающих насквозь панцирного всадника. Значит, надеются выманить сарматов на свой берег, чтобы те завязли в плотных рядах лесных дружин, а затем истаяли под стрелами лесовиков: хоть в чаще, хоть на узкой полосе между ней и Преголой. Ничего, он, "степной волк", отучит их надеяться на родные дебри. Царь аорсов обернулся к волколакам, но взгляд его перехватил Андак.
--
Великий царь! Выше по течению есть еще один брод. Позволь мне с моей дружиной и с оборотнями ударить в тыл этому скопищу. Они и десяток сарматов примут за целую орду.
Глаза князя горели, как у юного дружинника, рвущегося в первый бой. Подвиг - вот что ему нужно! Подвиг, который признают все росы, который вернет ему, зятю Сауаспа Черноконного, уважение всего племени, а не только упорных ненавистников Ардагаста. Инисмей, давний приятель, должен понять его.
Великий царь кивнул, довольный тем, что непутевый князь так хорошо угадал его замысел:
--
Твоя дружина мала, Андак. Бери три десятка всадников и всех волколаков.
Гордый князь нуров лишь насмешливо осклабился, узнав, что его ставят под начало к горе-покорителю севера. Ардагаст бы так не сделал, но... За девять лет Волх повидал мир и хорошо усвоил: царство, особенно великое, держится подчинением.
Луна светила ярко, но никто из лесовиков не заметил, как всадники и волки перешли реку и звериными тропами двинулись через лес. Мало кто умел отводить глаза так, как Седой Волк, вожак волколачьего племени.
Ни покоя, ни уверенности не было в душах предводителей скопища на южном берегу. Несмотря на вещания Аллепсиса, все князья понимали, что ввязались в нечестивое, опасное и позорное дело, позорнее которого теперь было бы только отступить. Оставалось надеяться на богов да на могучие чары Нергеса с Чернохой. Хуже всего было на душе у Тройдена. Во что он втянул свое племя? Молодому князю хотелось выкрикнуть сарматский клич, ударить мечом по самодовольной роже Прибыхвала, чтобы янтари с усов посыпались, броситься рубить проклятых бродяг в медвежьих шкурах... Только пойдет ли за ним дружина? Кавас, Кавас, черный бог войны, пошли своему воину победу или хоть славную смерть!
А два чародея преспокойно отъехали к самому устью Преголы. Черноха воздел руки и принялся читать заклятие на языке египтян. Заклятие продал ему за немалое число полновесных монет времен республики купец-иудей. По заверению купца, с помощью этого заклинания Моше, великий волхв иудеев, перевел свое племя через море. Не очень надеясь на привозное колдовство, Чернохе помогал Нергес, знаток водных чар.
Воды залива расступились, обнажая дно. Повинуясь заклятию сигонота, оно быстро высыхало. Дружины Прибыхвала и его союзников, развернув коней, во весь опор поскакали к заливу, а потом - через него, между двумя водяными стенами. Следом побежали пешцы. Прегола тем временем разливалась. За рекой не сразу поняли, что происходит. Даже князь-чародей Скуманд решил, что враги уходят, запрудив колдовством реку, чтобы затопить брод.
Когда отряд Андака вышел из леса, на берегу оставалась лишь часть пешцов. На них и обрушились росы и волколаки. Заслышав грозный клич "Мара!" и волчий вой, одни пешцы разбежались куда попало, другие бросились к колдовской переправе. Росы гнали их, как стадо. Впереди несся, подняв длинный меч, Андак. Душа его пела, как тетива лука, летела небесным крылатым волком. Теперь он снова настоящий росский князь, вожак степных, да теперь уже и лесных, волков. Волк - зверь Солнца, зверь-воин. Его боятся, проклинают, но чтут...
При виде конных сарматов и оборотней оба колдуна, не долго думая, обернулись воронами, ухватили когтями сумки с чародейскими предметами, и улетели за реку. Водяные стены тут же сомкнулись, утопив немало пеших эстиев. Оставшиеся на южном берегу сгрудились, выставив копья. И тут из леса затрубили рога, загремел боевой клич. Под красным знаменем с белым бараном на росов неслась конная дружина, за ней бежали пешцы. То было ополчение вармов. Они чаще других эстиев воевали с вильцами и не так боялись волколаков. Приободрились и стоявшие на берегу. Им ли, лесовикам, не привычна охота на волков? Хоть и говорят, будто волколаки неуязвимы. А сарматов здесь не так уж много.
В считанные минуты вокруг кучки конных росов и стаи волков сомкнулась ощетинившаяся копьями стена щитов. Грудь в грудь схватились росы с конными вармами, но тех было гораздо больше, к тому же многие - в кольчугах. Серые воины, стремительно бросаясь на врага и ловко уходя из-под ударов, казались и впрямь неуязвимыми. Некоторые по приказу Волха оборотились турами и бросились на всадников. Но охотиться на диких быков лесовики тоже умели. Эх, прорваться бы в лес! Там людям трудно будет тягаться с видящими в темноте серыми бойцами. А из-за щитов уже летели стрелы, легко находя цель в тесноте и при ярком свете луны.
Андак отчаянно рубился, пробиваясь к князю вармов. Конь изранен стрелами, вот-вот падет. Хоть бы погибнуть со славой, чтобы оставить сыновьям доброе имя! Кто они сейчас для росов? Дети и внуки злейших врагов Солнце-Царя. И тут над полем боя разнесся пронзительный, леденящий душу женский крик: "Мара!" С тыла на вармов неслась всадница в кольчуге и шлеме, на вороном коне. Черные волосы реяли по ветру. В руке сиял мертвенным белым светом длинный клинок. Лицо с хищным ястребиным носом пылало яростью. Всадница безжалостно рубила конных и пеших, ее сияющий меч рассекал любые доспехи, и никакое оружие не могло повредить ей.
Князь вармов, опытный и хладнокровный рубака, повернул навстречу воительнице. Но тут Волх, Седой Волк, белой молнией метнулся к нему и сомкнул зубы на шее княжеского коня. Князь оказался на земле, и в следующий миг меч Андака снес ему голову. Рядом турьи рога вспороли брюхо коню знаменосца, и красный стяг с бараном исчез под копытами оборотня. С криками ужаса вармы бросились врассыпную. Росы ловили бегущих арканами, волколаки просто загрызали насмерть. Уцелевшие рассказывали, что на них напала сама страшная богиня росов Морана-Артимпаса.
Всадница гордо подъехала к Андаку. Побледнев, он с трудом произнес имя погибшей в северных льдах жены:
--
Саузард...
--
Видишь, я еще что-то могу! - сердито блеснула она глазами. - Например, спасти тебя, дурака, бестолкового вояку! Как всегда, искал подвига полегче? Что ты вообще можешь без меня?
--
Разве я не приношу тебе щедрые жертвы? - дрожащим голосом, невпопад произнес он.
--
И при этом метишь вход в юрту косыми крестами, чтобы не пускать нас с мамой, словно какую-то нечисть! А своей венедке выстроил мазанку. Скоро сам туда переберешься, а потом начнешь ковырять землю ралом, словно раб... - Ее голос вдруг сник, а в глазах появились слезы. - Слушай, не давай ей хоть поносить меня при детях. Нам, мертвым, нужны не только жертвы... - Она вдруг встрепенулась. - За рекой битва в разгаре! Веди скорее дружину туда. Тебе я помогла, а этому выскочке, Убийце Родичей ни за что не стану!
Тем временем на северном берегу конная рать Прибыхвала и его союзников обрушилась на пеших самбов. Те продержались не долго, но Инисмей успел построить росов и аланов. И вот на "защитников леса" понесся, взметая песок, грозный сарматский клин. Здесь, на песчаном берегу, ему было где развернуться. Длинные копья вышибали лесовиков из седел, пронзали насквозь. У коней же аланов и знатных росов голова и грудь были защищены доспехами. Не выдержав натиска, воинство Прибыхвала погнало коней на запад, к Нейме. О своих пешцах уже не думали, и тем осталось лишь разбегаться от копий и мечей росов и их союзников. Кого не тронули спешившие всадники, те попали под копья и топоры разъяренных пеших самбов и надравов или в зубы к подоспевшим из-за реки волколакам. Тем, кого переловила арканами дружина Андака, еще повезло: их ждало рабство, а не смерть.
Прибыхвал в отчаянии обернулся. Где же эти проклятые чародеи, разрази их Йеша! Те, однако, времени не теряли. Но и собой не рисковали: летели над полем боя в облике воронов с сумками в лапах. Божий князь Черноха, помянув Ягу, лесную хозяйку, достал клювом из котомки и бросил перед росами деревянный гребень. Тут же от леса до залива встала стена тесно сплетшихся ветвями деревьев и колючего кустарника. Росы едва успели остановить разгоряченных коней. Лишь чародейный огонь, вызванный Скумандом и подоспевшим Волхом, смог уничтожить колдовскую преграду.
Воителям Поклуса не помогло бы, однако, и колдовство, ударь на них, бегущих с севера конная дружина самбов. Но в Луговом городке ее уже не было. Сокол-оборотень принес князю Побраво весть о приходе готов, и дружина, нахлестывая коней, спешила через пущу к Янтарному городку. Нергес-ворон знал обо всем этом от ведьмы-сороки, посланной Эрменгильдой.
У устья Неймы войско Прибыхвала остановилось. Куда бежать? В море, в залив, во враждебные самбийские леса? Тройден угрюмо взглянул на Медведичей:
--
Что, косолапые, где лучше погибнуть со славой: здесь или на мысу? Течение там сильное, на косу не переправиться.
К славной смерти полумедведи отнюдь не стремились - князь галиндов уже успел это понять.
--
Если ваши колдуны не велят морю расступиться, - ответил Шумила.
--
Воинам Поклуса не пристало бежать! Готы уже высадились у Янтарного. Скачите навстречу им вверх по Нейме.
--
Вперед! Смерть Ардагасту! Добудем его голову, ур-р-р! - заревел во всю медвежью глотку Бурмила.
--
Не уступим немцам славы! - взмахнул секирой Прибыхвал.
И "защитники леса" погнали коней на север, стараясь не думать о гнавшейся за ними коннице Инисмея. Все - дружинники и князья - чувствовали себя щепками, подхваченными потоком. Оставалось верить, что поток направляют три великих бога, а не пройдохи-колдуны. О Братстве Тьмы, стоявшем за колдунами, никто из отважных варваров никогда не слышал.
* * *
Появление драккаров не застало росов врасплох. Все быстро выбрались на берег, отжимая на ходу одежду, Лайма погнала к городку священную колесницу. Юная лучница хотела бы сражаться рядом с амазонками, но сейчас ее дело было защищать храм вместе с матерью. Вслед за колесницей уходили жрицы и другие безоружные самбийки. За ними отходили к коням, укрытым в лесу, воины. Отход прикрывали, положив стрелы на тетивы, амазонки и мужчины-лучники.
Конунг Бериг наблюдал за всем этим, стоя на носу "Черного Змея". Он вовсе дне собирался позорить себя нападением на купающихся, да еще под прикрытием чар. А корабли укрыл от глаз росов потому, что ждал подхода союзника. Столь могущественного, что призвать его могло лишь колдовство Эрменгильды. Стоявший рядом седовласый Эврих Балта недовольно произнес:
--
Чего мы ждем? Пока они все уйдут в городок?
Эвриха уважали все готы. Он прославился еще в Скандии в битвах со свеонами и племенами Северного Пути, набегах на данов и герулов, доходил до земель саамов. Тридцать лет назад на юг ушли самые воинственные из готов, по большей части отчаянная молодежь, от которой старейшины рады были избавиться. И Берига тогда избрали конунгом скорее за молодость, удачу и наглость, хотя многие стояли за более опытного Эвриха. А тот и за тридцать лет не понял, как много на Янтарном Пути зависит от римлян и их серебра.
Бериг Огненнобородый был не только отважен и жесток, но и расчетлив. Иначе он не был бы конунгом так долго.
--
Ты хотел первым высадиться на Янтарном берегу, Эврих? Сейчас ты поведешь в бой войско. Но не все. Твое дело - втянуть в бой на берегу их конницу. Потом ударю я с лучшими дружинами. Откуда - увидишь. А может быть, ты управишься и сам с этими псами, лакающими кумыс?
--
Ты, конечно, бережешь силы для штурма городка, мудрый конунг? Береги. А чьи берсерки лучшие в войске готов - твои или мои, ты сейчас увидишь.
--
Пять драккаров тебе, думаю, хватит. А гепиды займутся Росяным городком. Они ведь только умалят твою славу, верно?
Гепидами - "ленивыми" называли готов, высадившихся в устье Вислы уже после Берига. Их не уважали и посылали обычно на дела опасные, но сулившие мало славы и добычи.
Эврих понимал все. Но, как истинный германский воин, не мог уклониться от славного боя, даже безнадежного для себя. Иначе Балтов, его род, станут ценить наравне с гепидами.
Вдруг от берега прямо к "Черному Змею" поплыла рыбачья лодка. Поднимая обеими руками белый щит, в ней стоял человек в гребенчатом шлеме и панцире. На панцире блестел серебряный лик женщины в таком же шлеме. Конунг жемайтов со своей богиней - валькирией, как ее - Афина, Минерва?
--
Конунг Бериг! Я хочу говорить с тобой. Ты не знаешь, кто втянул тебя в эту войну, погибельную для готов.
--
Зато я знаю теперь о тебе больше, чем ты думаешь. Я не стану с тобой говорить, пока у тебя твоя стрекоза. Отдай ее и убирайся с нашего моря в Рим, к конунгу Титу Трусливому. Ты привык одолевать оружием баб - языком и чарами. Нидинг, тебе не место в битве героев!
--
Я одолеваю мужеством и мудростью - оружием Минервы, которую ты не чтишь.
--
Отвагу и мудрость дает мужам Один, а я - его избранник!
Либон устало вздохнул. Вот и все. Его секрет теперь известен всем. Может, и впрямь бросить эту затею с Новым Римом? Вернуться в Рим настоящий, найти себе достойное место при дворе милосердного Тита. Или просто заниматься науками, писать и читать книги в тиши виллы... Кто осудит римлянина, бежавшего от не оценивших его кровожадных варваров? Кто? Хотя бы Братство Солнца. За то, что оставил этот край на растерзание избранникам безумного бога, полумедведям и лазутчикам Братства Тьмы. И как знать, не застанет ли он Рим уже в руках Нерона?
Почему-то ему, патрицию, стало дорого уважение этих нищих бунтарей-неудачников. Они правы: Солнце должно светить всем людям, и нет народа, достойного лишь пропасть во тьме.
Сохраняя достоинство, Либон сделал знак гребцам плыть назад. А драккары уже шли к берегу стаей морских чудовищ, и другая стая поодаль застыла наготове. Воины в рогатых шлемах и медвежьих шкурах прыгали в воду и на ходу выстраивались в клин, - "свинью".
Казалось, и впрямь из пены встревоженного моря встает готовый к бою яростный вепрь. Во главе клина шел, высоко поднимая меч, старый, но по-прежнему могучий Эврих. На шлеме его топорщил щетину железный кабан, на щите скалился волк. Острие клина составляли, надежно прикрывая вождя с обоих боков, могучие воины в медвежьих шкурах. Никто из них не носил доспехов. Копья казались в их руках легкими дротиками, зато у поясов висели длинные мечи и тяжелые дубины. Основой клина были, однако, не они, а дружинники в кольчугах и рогатых шлемах, с копьями, мечами и топорами лучшей северной работы. Позади всех шли молодцы, вооруженные почти одними копьями. Доспехи им заменяла голая грудь, но не от способности впадать в ярость берсерка, а из-за бедности, преодолеть которую они мечтали не трудом, а лихими набегами.
А со стороны леса, взметая песок копытами, вылетел другой клин - гремящий доспехами, ощетинившийся длинными копьями. Здесь никто не бесновался, не оборачивался зверем. Но перед этим клином, подобным стальному урагану, не могли устоять ни фаланга, ни легион. На острие клина несся сам Солнце-Царь между двумя великанами, готом и индийцем
Огненная Чаша была скрыта в сумке у пояса Ардагаста, и оба великана-русальца сжимали вместо копий Солнца и Луны обычные копья. Ведь священное оружие, наделенное силой богов, можно пускать в ход лишь против богов, чудовищ или колдунов. Иначе можно вызвать столкновение мировых сил, с которым смертному не справиться. Только вот смертные, хватающиеся за оружие богов, часто сами мнят себя если не богами, то их подобиями.
Над дюнами разносился венедский клич: "Слава!" Слева от клина скакали амазонки, справа - дружины жемайтов и скалвов. Увидев росскую конницу, Эврих зычно крикнул: "Вперед, воины Одина! Отец Битв глядит на нас!" И "свинья" бегом устремилась к берегу, вздымая пенистые волны, вся в тучах брызг. Подняв щиты ко рту, готы издавали громовой медвежий рев, усиленный краями щитов. Страшнее, безумнее всех ревели берсерки, способные теперь думать лишь об убийстве. Остальные вторили им, чтобы обрести силу и ярость медведя, сильнейшего из лесных хищников и, если повезет, самим впасть в берсеркское исступление человека-зверя.
Два клина стремительно неслись навстречу друг другу. Над одним трепетало знамя с волком и вороном, над другим - красный стяг с трезубой тамгой, знаком Матери Мира, едущей в солнечной колеснице. В обоих клиньях воители жаждали славы и добычи. Только одни шли в бой сеять смерть, другие - защищать жизнь.
Берсерки метнули копья, затем секиры, но те лишь скользнули по крепким доспехам росов. Тогда воины-звери отшвырнули щиты и ринулись вперед, потрясая мечами и дубинами. Два клина - северный морской вепрь и южный степной орел - столкнулись у самой кромки берега, на песке, усеянном янтарем. Эврих погиб первым, насаженный на копье Вишвамитры. А росский клин вихрем понесся дальше, рассекая "свинью" надвое, словно топор - кабанью тушу. От сарматских копий не спасали ни кольчуги, на звериная ярость. Лучшие готские бойцы исчезали под копытами коней. На окрасившихся кровью волнах заколыхались рогатые шлемы вперемежку с купальскими венками.
Но готы, даже бездоспешные, не дрогнули. Словно прилипнув с обеих сторон к конному клину, они с удвоенной яростью бросались на росов, стараясь поразить коней, стоявших по брюхо в море. Как только рос в тяжелом доспехе падал в воду, на него обрушивались удары копий и дубин. Отбросив копья, застрявшие в телах врагов, росы взялись за длинные мечи. С тыла готов расстреливали из луков амазонки, рубили жемайты. Серые бойцы Дорспрунга, подбираясь к готам вплавь, рвали их в куски. Против острых клыков не помогали и медвежьи шкуры.
На Вишвамитру набросились разом три берсерка с дубинами. Двое из них уже озверели настолько, что лица их превратились в медвежьи морды, а руки - в когтистые мохнатые лапы. Индиец отбивался от них двуручной кхандой. Вот уже у одного берсерка лапа отлетела вместе с дубиной, второй рухнул с разрубленным черепом. Но потерявший лапу сумел другой разорвать шею коню, и кшатрий оказался в воде. Третий ударил дубиной так, что рука индийца занемела и выронила грозную кханду. С торжествующим ревом берсерк, чье лицо уже покрылось бурой шерстью, снова поднял палицу. Но опустить не успел: его руку перехватил, круша зубами кости, сам Дорспрунг. Другой волколак перегрыз берсерку горло, а третий нырнул и вынес в зубах Вишвамитре его меч.
Еще один человек-зверь подобрался к самому Ардагасту. Зореславич выбил у него из руки секиру и вонзил в грудь меч. Индийская сталь с трудом входила в ставшие будто железными грудные мышцы берсерка. А тело его на глазах превращалось в медвежье, срастаясь со звериной шкурой. Громадные лапы обхватили Ардагаста с боков, мощные когти рвали чешуйки панциря. Громовой рев бил в лицо, словно ветер. И вдруг хватка ослабла, а звериная морда стала снова превращаться в человеческое лицо. Это Ларишка своей махайрой разрубила оборотню шею.
--
Какую мы с тобой шкуру испортили! - с сожалением произнесла царица. - Ничего, пойдет на шапки.
--
Лучше тебе на чепрак, - возразил Зореславич. Спину его коня покрывала тигровая шкура, добытая юным Ардагастом в Бактрии.
А рядом уже падал со стрелой в глазнице рыжебородый верзила в шлеме с кабаном и звучал бодрый голос Ардагунды:
--
Не зевай, братец!
Тем временем Лайма подгоняла коней, чтобы скорее привести священную колесницу в городок. Девять конных русальцев и десяток волколаков охраняли ее. Следом спешили самбы - парни с копьями и девушки. Темная чаща внезапно ожила. Лесные и болотные черти, упыри, огромные псы, волки выскакивали из-за деревьев со всех сторон, норовили утащить кого-нибудь, особенно же злобно и усердно рвались к колеснице. Но, наткнувшись на острые клинки и волшебные жезлы, отпрыгивали с яростным воем. Добрая сила трав, скрытых в навершиях, и особенно сильных в купальскую ночь, вылилась наружу зеленым, желтым, красным сиянием. А древние бронзовые секиры в руках Всеслава и Хоршеда излучали золотой свет и нещадно жгли ночную свору солнечным огнем.
А серые воины бесстрашно бросались во тьму, рвали нечисть в куски. И зачастую разорванный волчий или собачий труп превращался в человеческий. Ведунов-оборотней воины Ярилы распознавали сразу и истребляли нещадно. Не отставал от волколаков и Серячок.
Вместе со всеми бились и Каллиник с Виряной. Духовное зрение помогало царевичу вовремя замечать и разить нечистых. Эрзянку же не подводило чутье лесовички. Коммагенец сражался по-римски спокойно и уверенно, а в мозгу билась мысль: где Эпифан? Не обернется ли очередная убитая тварь мертвым братом? Чему он только не учился у проклятых фессалийских ведьм...
Позади всех широкими шагами ступал Шишок - серый косматый великан с дерево ростом - и гвоздил сосновым стволом всякого выходца из тьмы, норовившего утащить какую-нибудь молодую самбийку. Леший хорошо знал, до чего падка на женщин лесная нечисть. Самому ох, как понравились стройные белокурые девушки янтарного края! Похожи на его нынешнюю лешиху, пленную голядинку с верховьев Десны. Ничего, девоньки: за росским лешим, как за дубовой стеной!
Все это время Вышата с Лютицей и Миланой, стоя у купальского костра, духовным взором следили за морем. Римлянин с готской ведьмой на "Черном Змее" плели сеть чар, накликая из глубин моря что-то мерзкое и опасное. Царевич-некромант явно вызывал мертвецов, и не добрых. Но зачем ведунья чертила в воздухе рядом с руной воды Лагуз и смертоносной руной Хагалаз солнечную руну Соль? В рунной магии Вышата не был силен. О рунах он знал немногое от словенских волхвов, а волхвини - лишь от него самого.
Битва на берегу еще кипела, когда с севера подошел еще один корабль. Его корма и нос одинаково загибались кверху и были увенчаны драконьими головами. Зеленые водоросли обильно покрывали борта, свисали с мачты и рей. Мачту увенчивал большой круглый щит, красный, как заходящее солнце. На щите чернел крест с загнутыми в одну сторону концами. Такие же щиты, только поменьше, висели вдоль бортов. Из-за них выглядывали воины без шлемов, с бронзовыми топорами и копьями. Высокий чернобородый вождь в рогатом шлеме стоял на носу, и в руках его сияли золотистым огнем бронзовый меч и бронзовая секира. Корабль казался бы призраком, если бы не мерный плеск весел.
Знак на щите был ведом не только волхвам. Его хорошо помнили все, кто десять лет назад бился с Ардагастом за руины Аркаима. Тогда из курганов восстал со своей неупокоенной дружиной царь арьев Кришнасурья, почитатель подземного Черного Солнца. На знаменах над их колесницами был такой же знак. Ночью Солнце плывет подземным миром от заката к восходу, и тогда его сила может быть обращена во зло. Какие страшные, нечестивые дела совершили приплывшие на двуглавом драккаре? Какое проклятие сохранило их тела на дне моря и удержало в них души?
Сердце Сигвульфа дрогнуло - впервые в этом бою. Не Нагльфари ли это, корабль мертвецов, плывущих на последнюю битву с живыми и богами? Не сам ли Локи, вырвавшийся из преисподней, на его носу? Похоже, Рагнарек все же начался. Что ж, он, Сигвульф, Волк Победы, знает свое место в этой битве. Или губитель солнечного Бальдра решил попробовать силу? Так сегодня он отучится пробовать ее на росах, народе Солнца, и их друзьях!
А мертвецы уже спрыгивали с корабля и вслед за своим чернобородым вождем спешили к берегу, скрываясь за дюнами чуть севернее долины, в которой праздник обернулся битвой. Древняя бронза зловеще пылала в их руках, полная силы Черного Солнца. Не к купальскому ли костру подбираются они?
--
Я остановлю их! - крикнул Ардагасту Палемон и, развернув дружину, поскакал навстречу неупокоенным. Зореславич с досадой поглядел вслед. Надо бы самому туда с Огненной Чашей, с лучшими дружинниками, что бились за Аркаим. Да вот обложили проклятые готы, как собаки медведя... Либон - маг, может быть, сообразит, как биться с поддонной нежитью.
А из моря уже восстал еще один враг. Слева от драккаров над водой вдруг показались три громадные змеиные головы на длинных шеях. Вот они поднялись выше мачт, и стало видно: три шеи растут из одной. Блестя в лунном свете темной чешуей, огромный змей поплыл к берегу - туда, откуда тропа вела к Росяному городку. Следом за чудовищем направились два драккара. На мачтах развевались знамена гепидов с вороном и змеем.
У костра сразу поняли: это не тот дракон, сотворить которого собрались римлянин с ведьмой. Но чего они тогда ждут? И чего ждет Бериг с отборным войском на драккарах?
Конные жемайты взлетели на гребень дюны.
--
Это упыри. Старайтесь рубить им головы. И берегитесь их оружия. В нем - сила Черного Солнца, - крикнул Палемон, и дружина стаей соколов понеслась с дюны вниз, навстречу уже выстроившимся "свиньей" мертвецам. Белые, как рыбье брюхо, раздувшиеся, они выглядели даже не страшно, а мерзко. Не ревели медведями, вообще не издавали ни звука. Да что они могут со своей могильной бронзой против живых, полных сил воинов и их честной стали? Знали бы, осиновые колья приберегли для таких вояк.
Больше всех вырвался вперед Кунас, самый юный княжич. Вот он, подвиг! Победить не смертных, а чудовищ. Как Геракл или Тезей, как Ардагаст. Такого не выпадало даже героям Рима. Он направил коня прямо на чернобородого конунга мертвых. Взмахнул мечом и... вдруг ощутил в руке непривычную легкость. От стального клинка лучшей римской работы остался лишь оплавленный обломок. Пылающий бронзовый меч перерубил - нет, пережег железный. В следующий миг словно молния ударила в грудь юноше. Пламенеющий бронзовый топор одним ударом рассек и обуглил щит зубровой кожи, прожег кольчугу и вонзился в тело, сжигая и рассекая плоть. Последнее, на что хватило сил у княжича - не вскрикнуть от страшной боли.
А рядом гибли с диким ржанием, криками, бранью кони и люди. Огненная бронза рубила и пронзала их тела легче лучшей римской стали. В ноздри бил запах паленого мяса. Древки могильных копий и секир были тверды, как железо, и мало кому удавалось перерубить их. Столь же трудно было обезглавить мертвецов, мастерски владевших оружием. А раны, даже самые тяжелые, не могли остановить тех, кто и так умер пятнадцать веков назад. С отрубленными руками, рассеченными черепами продолжали они сражаться и губить живых, не издавая ни звука.
Устилая песок трупами, "свинья" упырей неуклонно взбиралась на дюну. Даже боевые заклятия Либона, способные обездвижить или повергнуть в панику живых воинов, оказались бессильны против этих ходячих трупов. Волхвов, стоявших у костра, сенатор на помощь не звал, зная: все их силы поглощены незримым поединком с теми двумя, что сейчас плели сеть заклятий, пытаясь сотворить неодолимое чудовище.
Вот уже рухнул с развороченной грудью конь Либона. Упал без чувств и сам князь: секира вождя мертвецов разрубила его шлем, обожгла волосы и кожу. И тут на гребень дюны с кличем "Слава!" вылетели девять всадников с жезлами и мечами. Мысленный зов Вышаты настиг русальцев почти у самых ворот городка, и они помчались назад, как только колесница въехала туда.
Встретившись с зеленым сиянием жезлов, пылающая бронза вдруг стала гаснуть. Сила жизни, сила добрых трав одолела силу смерти. Под ударами стали бронзовые копья и секиры разлетались бесполезными обломками. Вождь упырей уже занес меч над бесчувственным Либоном, когда Неждан Сарматич одним ударом перерубил бронзовый клинок. Секира чернобородого лишь бессильно скользнула по кольчуге росича, а в следующий миг меч Сагсара, отца Неждана, снес голову предводителя упырей.
Враз лишившись своего нечеловеческого упорства, мертвецы бросились бежать к кораблю, на удивление проворно вскочили на него и принялись грести от берега. Им не нужно было даже разворачивать свое двуносое судно. В это время уцелевшие воины Эвриха тоже бежали к драккарам, преследуемые росскими всадниками. Иные росы прыгали с коней на палубы судов и рубились там с готами. Другие стаскивали врагов с кораблей арканами.
Заметив бегство корабля мертвецов, Ардагаст направил на него Огненную Чашу. Настигнутый золотым лучом, зловещий двуглавый драккар запылал, весь охваченный черно-красным пламенем. И тут вдруг вода вокруг него забурлила, закипела, поднялась столбом. Столб светился изнутри, переливался красным и черным. Потом неожиданно разделился надвое, и каждый из двух новых столбов стал загибаться вниз, приобретая очертания звериной головы.
Только теперь Вышате стало ясно, зачем Эпифан с Эрменгильдой вызвали корабль мертвецов. Именно против него и должен был, по их замыслу, Ардагаст применить Колаксаеву Чашу. Огонь двух солнц - небесного и подземного - соединился с водой моря - обители Змея Глубин - и породил невиданного дракона. И высадившиеся готы, и злосчастные упыри лишь выманивали на берег Солце-Царя с его Чашей. А лучше воины Берига ждали своего часа на драккарах. Все это понял и Ардагаст. Но теперь ни Огненная Чаша, ни заклятия Вышаты и волхвинь не могли уже остановить сотворение дракона.
На берег выбежал запыхавшийся Шишок - в обычном своем росте и неказистом виде, но готовый снова бить любую нечисть. По грудь в воде добрался он до Зореславича, погрозил кулаком в сторону поднимавшегося из вод чудовища и сказал:
--
Высидели-таки гадюку свою! Солнце-Царь! А не выманить ли ее на берег, в лес? Я там встану в полный рост, да отделаю проклятую, как того змея на Белизне-речке!
Ардагаст взглянул на него и покачал головой. Не выдержит ведь лешак, когда увидит, как чудище сжигает лес. Бросится в бой и сгинет, один пепел останется. Лучше послать его в другое место.
--
Этого змея мы всем миром бить будем. Он побольше того вырастет. А на тебя другой змей найдется. Морской, трехглавый. Он сейчас ползет к Росяному, а за ним сотня готов идет. Беги туда, помоги вепрю Даждьбожьему.
Шишок задорно кивнул и побежал к лесу. За ним неутомимо следовал Серячок.
Заметив сииртя Хаторо, с охотничьим азартом глядевшего на встающего из моря дракона, Ардагаст сказал ему:
--
Этого зверя без шаманов не добыть. Иди лучше помоги Шишку.
--
Ни один сииртя еще не добывал морского зверя в лесу. Я, Хаторо из рода Моржа, первый буду, - весело кивнул маленький гиперборей и, отдав кому-то коня, побежал следом за лешим.
* * *
На скале над руинами Пасаргад длинноволосый человек в черной с серебром хламиде глядел с довольным видом в серебряное зеркало. Опыт начался, и начался удачно! Сколько бы тупых варваров там не погибло, главное - умножатся сокровенные знания избранных, а значит - и власть их над низкой материей и ее рабами. Здесь тоже дела шли не столь уж плохо. Четырехкрылые демоны, вызванные кичливыми халдеями, оказались разбиты. Ничего, сейчас на приступ пойдут дэвы, косматые и рогатые громады, подгоняемые заклятиями Ахримановых магов. Вызовут ли жрецы Змеи из-под земли своих тварей или тоже будут злорадно следить за неудачами соперников? Хорошо еще, что архонт Солнца и его небесные воины бьются сейчас у развалин Персеполя. А здесь только духи Кира и его воинов. Хорошо бы успеть разрушить гробницу Отца Персов. Семь ступеней - это же сила всех семи светил! А использовать ее здесь почему-то удается только солнечным магам.
* * *
Воинство Прибыхвала гнало коней берегом Неймы. Чтобы задержать росов и ятвягов, Черноха бросил в речку волшебное полотенце, и та обратилась в широкий бурный поток. Только бы оторваться от погони! Вот уже слева показалась гора, увенчанная частоколом Росяного городка. Из-за частокола рвалось в небо пламя: праздновали Купалу, Росяную ночь. Со всех сторон гору окружало болото, среди которого, к югу от нее, блестела гладь священного озера. Лишь бы защитники городка не ударили по "защитникам леса"!
Вдруг неведомая сила разом остановила коней, так что иные всадники едва удержались в седлах. На пути у лесных конников стояла сгорбленная старуха в забрызганном болотной жижей платье.
--
Куда, воины отважные? С Янтарным без вас справятся. А вы берите-ка приступом Росяной.
Усы Прибыхвала возмущенно заколыхались, блестя янтарями. Князь поднял плеть.
--
Ты кто такая, полоумная карга, чтобы нам указывать?
--
Вы князья людей, а я княгиня болотная. Захочу - все в болоте утонете. А велю я вам, воинам пекла, именем Поклуса-Чернобога и Лаумы-Яги!
Старуха внезапно распрямилась - высокая, богатырски сложенная, глаза ее загорелись синим огнем. А с запада донесся шум, громкое шипение, треск ломаемых деревьев. В довершение всего воды озера забурлили, и из них восстал громадный, раза в два выше лося, вепрь. Щетина его излучала золотистое сияние, клыки грозно белели в лунном свете. Мороз пробежал по коже самых бесшабашных вояк. "Вепрь Радигоста! Зверь Лады! Куда нам с богами тягаться?" - покатилось по рядам. Воины хватались за обереги, шептали молитвы. Еще немного - и все бросились бы на колени, моля о прощении Мать Богов и ее солнечного сына. Но старуха спокойно произнесла:
--
Не бойтесь, у него свой враг, посильнее вас всех.
Действительно, вепрь лишь недобро взглянул на людей, потом развернулся и, воинственно хрюкая, побежал на запад.
--
Чего ждете? Кобылья голова поднимается. Не возьмете городка - утонете, как крысы! - безжалостно проговорила старуха.
Ярость вскипела в душе Тройдена. Их, лучших воинов четырех племен, загоняли куда-то, словно стадо! Он готов был броситься с мечом на проклятую старуху. Но тут Прибыхвал воскликнул:
--
Это сарматы утонут в своем железе! А нас ждет добыча и слава - там, на горе. Вперед, воины леса! Три бога с нами!