Перрон. Поезд только что остановил свой ход. Вокруг толкотня. Среди всей этой вокзальной суеты стоит девушка. Копна рыжих волос, чуть курносый носик и веснушки на щеках. Ветер-озорник теребит юбку цвета чайной розы, и волосы, словно языки пламени, метались в разные стороны от порывов маленькой стихии.

Девушка стояла и ждала. Её взгляд бегал от одного вагона к другому, он искал, ждал, кричал и звал. Вот из третьего вагона показался мундир, она подалась чуть вперёд, но в мундире был не он, нет, и она остановилась. Её взор, обретший было счастье, потух. Он опустился ниц, на землю, и с новой силой, остервенелой, бросился опять туда, в даль, на вагоны, и увидел, заметил, что мундир ставит на перрон инвалидную коляску, а потом заходит обратно в вагон и выходит уже не один, а с ним, с тем самым, кого она здесь ждала.

Рыжеволосая бестия ринулась вперёд, то и дело сталкиваясь с людьми, подбежала к солдату на инвалидной коляске, опустилась на колени и припала к его ногам, точнее к тому, что от них осталось. По её веснушчатым щекам текли слёзы радости и боли. Радость, что дождалась, и боль, что дождалась его таким. Она целовала его руки и преданно заглядывала ему в лицо, а он с трепетом и благодарностью принимал эти поцелуи, как божий дар, свалившийся с небес.

- Шурка... Шурка - это ты?! - ели смог он вытащить из себя слова, так как ком подкатившийся к горлу мешал ему говорить.

- Конечно это я, дурашка! Какой же ты дурашка! Игорь, я тебя так ждала!

- Но я же... вот, - Игорь показал руками на свои культи, - калека. Зачем я тебе такой?

- Дурашка! Я люблю тебя любым. Ты мой, а я твоя! Или ты забыл?

Перрон. Поезд только что остановил свой ход. Вокруг толкотня. Среди всей этой вокзальной суеты стоит девушка. Копна рыжих волос, чуть курносый носик и веснушки на щеках. Ветер-озорник теребит юбку цвета чайной розы, и волосы, словно языки пламени, метались в разные стороны от порывов маленькой стихии.

Девушка стояла и ждала. Её взгляд бегал от одного вагона к другому, он искал, ждал, кричал и звал. Вот из третьего вагона показался мундир, она подалась чуть вперёд, но в мундире был не он, нет, и она остановилась. Её взор, обретший было счастье, потух. Он опустился ниц, на землю, и с новой силой, остервенелой, бросился опять туда, в даль, на вагоны, и увидел, заметил, что мундир ставит на перрон инвалидную коляску, а потом заходит обратно в вагон и выходит уже не один, а с ним, с тем самым, кого она здесь ждала.

Рыжеволосая бестия ринулась вперёд, то и дело сталкиваясь с людьми, подбежала к солдату на инвалидной коляске, опустилась на колени и припала к его ногам, точнее к тому, что от них осталось. По её веснушчатым щекам текли слёзы радости и боли. Радость, что дождалась, и боль, что дождалась его таким. Она целовала его руки и преданно заглядывала ему в лицо, а он с трепетом и благодарностью принимал эти поцелуи, как божий дар, свалившийся с небес.

- Шурка... Шурка - это ты?! - ели смог он вытащить из себя слова, так как ком подкатившийся к горлу мешал ему говорить.

- Конечно это я, дурашка! Какой же ты дурашка! Игорь, я тебя так ждала!

- Но я же... вот, - Игорь показал руками на свои культи, - калека. Зачем я тебе такой?

- Дурашка! Я люблю тебя любым. Ты мой, а я твоя! Или ты забыл?

- Да, я твой всецело, а ты моя.

Игорь лежал в ночном полумраке и смотрел на свою жену, как мирно и тихо она спит. Благодарил небеса, что послали ему это счастье. Её ресницы задрожали и веки отварились, Шура проснулась.

- Ты чего не спишь, дурашка?

- Тобой любуюсь.

Она прыснула озорным детским смехом, обняла его крепко-крепко и сказала:

- Какой же ты дурашка! Давай спать.

Положила голову ему на плечо и блаженно закрыла глаза. А Игорь, наслаждаясь её теплом и чувствуя стук любящего сердца Шурки, тоже закрыл глаза и медленно стал проваливаться во власть Морфея, где вновь увидет её, Шурку, и пригласит девушку на танец длинною в жизнь.