Аннотация: Вторая книга из серии о брате Гальярде. Из трех обетов - книга о целомудрии.
Выпьем за прекрасных дам
Любовно-благочестивый роман
1. Брат Антуан делает глупость.
Можно сказать, что эта история началась в день, когда один молодой монах по имени Антуан решил совершить великий подвиг. Особенное величие подвига заключалось в том, что как подвиг он вовсе не выглядел, напротив же - со стороны был похож на довольно большую и непонятную глупость. А дело было так: брата Антуана из Ордена Проповедников совет монастыря выбрал на должность проповедника в округе Лораге. Это означало, что брату с одним спутником-социем предстоит отправиться в месячное преинтересное путешествие по весенней земле, проповедуя в назначенных приходах Радостную Весть и кормясь от щедрот слушателей. Любой молодой брат мечтает о таком назначении, ради него нередко и доминиканский хабит принимают - но не всякому оно достается. А вот Антуану досталось - несмотря на совсем еще юный возраст, не более двадцати, и на незавершенное богословское образование, и на то, что он не был пока рукоположен.
- Что скажет кандидат? - сурово спросил настоятель, глядя так, будто не радость предлагал, а наказание обдумывал. Антуан встал, красный и растерянный, с сияющими глазами. Открыл рот, ничего не смог и снова его закрыл.
- Не молчите, брат, - подбодрил Гальярд, барабаня пальцами по ручке приорского кресла. - Вас все же проповедником назначают, не отшельником. Проповеднику молчать не пристало. Может, попросить чего хотите?
- Милосердия Божьего и вашего, братие, - неожиданно выпалил Антуан и покраснел еще больше. Даже уши его, торчавшие из-под кольца волос, засветились алым. Формула принятия в Орден сама собой выскочила из него, наверное, по аналогии c днем, когда Антуан в прошлый раз стоял в кругу, под пересекающимися взглядами. Капитул - не балаган, тут не посмеешься толком. Однако молодая часть совета явственно захмыкала, прикрываясь рукавами. Захмыкала, впрочем, весьма дружелюбно. Приор строго кашлянул в их сторону.
- Что же, брат, просьба весьма обоснованная. Божие милосердие есть дар и тайна Божия, а вот за наше мы вполне в ответе. Ну, что скажете, братья? Будет этому слуге Божьему наше милосердие?
- Бу-удет, - одобрительно загудел капитул. Антуана любили. Не сразу так стало, конечно - первые несколько месяцев на него многие глядели косо, так псы хорошей охотничьей стаи рычат на принесенного хозяином щенка-дворняжку. Большинство братьев Тулузского монастыря пришло из университетов, иные - из клира других монастырей и каноникатов, так что им непонятно было стремление приора надеть белый скапулир на почти неграмотного паренька-виллана. Одежда брата-сотрудника, дело которого - служить братьям-клирикам, по мнению многих, подошла бы Антуану куда как лучше. Однако приор был непреклонен в стремлении сделать из мальчика настоящего проповедника, он все время убеждал остальную братию в правоте своих предчувствий, и едва приняв у Антуана обеты, отправил его вместе с другими слушать курс теологии к новому приезжему магистру. Тулузский университет медленно, но верно разрастался, и все больше кафедр и ученических скамей в нем занимали люди в белых доминиканских рясах. Антуан был настолько приятен в общении с другими братьями, так часто и смиренно просил их пояснить ему, бестолковому, тот или иной вопрос, что с его присутствием быстро смирились. Кое с кем он сошелся близко - с другим новицием, Джауфре, самым смешливым и, пожалуй, самым непослушным послушником в монастыре; с Анри-Констаном, тонким и умным богословом, учившимся в Париже по программе самого Аквината и даже прислуживавшим на его мессах; с пожилым уже, поздно призванным братом Тьерри, добрейшей из душ земных; - но все равно самым близким человеком для него оставался наставник новициата, брат Аймер.
Это именно Аймер первым открыл в нем талант проповедника - на рекреациях решив ему объяснить, что такое аллегорическое толкование, он получил в ответ скромное "Кажется, понимаю..." и совершенно блестящий разбор отрывка из Товии, сдобренный парой гениальных деревенских анекдотов, да таких уместных, что и Аймер смеялся, и прочие послушники. Привычный хвастать успехами своих подопечных, Аймер рассказал о талантах Антуана приору, тот предложил назначить его пару раз проповедовать своим же братьям и посмотреть, что получится - и вот, пожалуйста... получилось.
Антуан, стоявший перед монастырским советом, был уже совсем не тот запуганный паренек, которого три года назад Гальярд привез из инквизционного похода на одной повозке с осужденными еретиками. Тот Антуан был худой, как щепка, дергался всем телом на каждый оклик и стремился на хорах ли, в рефектории занять последнее место, отчего страшно всем мешал и путался под ногами. Этот новый Антуан, брат Антуан с тремя обетами, в белом хабите, оказался даже почти красивым. Его весьма красила тонзура, открывавшая лоб, придавая лицу аккуратный вид вполне романской миниатюрки с молодым монахом. Спина его распрямилась - и Антуан оказался не таким уж и низким; плечи развернулись - и он оказался не таким уж худым; но главное - из глаз ушло выражение загнанности, сменившись покоем и постоянным ясным интересом к происходящему. Глаза его, как выяснилось, были вовсе не темными - хорошие, светло-карие глаза. Он почти всегда улыбался, научился открыто смеяться, вместо невнятного бормотания стал возвышать голос на хорах - и голос его, хотя и не был особенно прекрасен, - как, впрочем, и плох, - гармонично влился в общее пение. В первый день, когда Антуан в голос запел, - было это на вечерне Перенесения Мощей, через полгода после прибытия в монастырь - Аймер так обрадовался, что едва не забил в ладоши прямо на хорах, но сдержался, сжимая руки под скапулиром и улыбаясь во весь рот. Вечером он пришел к наставляемому с бутылкой вина и с подарком - расщедрился отдать Антуану свою походную псалтирь, остаток былой дворянской роскоши, с металлическими застежками и золоченым обрезом. Еще на обеты хотел подарить - да вот пожадничал, любил он свои книги немножко слишком сильно для нищенствующего монаха, а тут наконец дозрел.
Будущему священнику обязательно надо петь, помнится, сказал он тогда. Без голоса как служить будешь? Так что выпьем-ка, будущий собрат во священстве, и пускай у нас никогда не пересыхает горло!
Да, Аймер всегда радовался успехам своего младшего брата! Поправлял его с любовью, не обидно; был готов тратить краткие часы сна, поясняя ему что-нибудь непонятное - тому особенно трудно латынь давалась, а Аймер на ней говорил не хуже, чем на родном окситанском... Только вот теперь, после того как совет вынес решение о назначении нового проповедника, Аймер толком радоваться не мог, как ни старался.
Желанная корона, венец проповедника обходил его уже не в первый раз. Уже четыре с лишним года прошло со времени его первого и единственного назначения, увенчавшегося ужасным провалом. Аймер давно отбыл свою епитимию, о произошедшем никто не вспоминал и не напоминал ему, кроме маленького белого шрама через правую бровь. Однако его кандидатуру с тех пор не предлагали ни разу, ни единого разу, ни в далекие пути, ни в приходы Тулузы, ни даже на собрания братьев! Проповеднический зуд одолевал Аймера так сильно, что он порой тайно ото всех записывал удачные мысли и выражения, готовя сборник проповедей на тот день, когда ему наконец дадут показать себя; у него накопилась уже целая книжица, которую Аймер держал на дне сундучка, под богослужебными и учебными томами, в самом низу. Слушая проповеди братьев, он невольно сравнивал себя с ними, ища, где бы он мог сказать лучше, где - привести другой пример, а где ввернуть нравоучительное толкование вместо аллегорического...
Гальярд был рад, что назначил его магистром новициев, и намеревался надолго утвердить его в этом служении: назначение давалось Аймеру, он наконец нашел выход своему природному дару лидерства и природной же общительности. Наставлял он молодых как старший брат, легко и весело; когда случалось в доме вино - засиживался с ними по вечерам за бутылкой, разговаривая про призвание, расспрашивая о жизни, сочувствуя и давая советы. Наказывал их тоже как-то по-свойски, так что никому не приходило в голову обидеться; при нем монашеское послушание становилось радостной игрой. В учебе он также помогал нуждающимся, обладая даром не только понимания, но и разумного объяснения предмета. Можно сказать, Аймер был счастлив своим назначением, и ребята его любили, жить бы да радоваться - однако ж нет... "Будет, будет милосердие!" - гудел Аймер вместе со всеми на капитуле, а сердце его горело изнутри черной желчью, проклятой завистью. Никогда не буду я счастлив, думал он, улыбаясь вместе со всеми и мечтая оказаться отсюда подальше и разбить об стену что-нибудь тяжелое. Такой вот я бедный, проклятый Богом человек, презрение меж людьми и поношение в народе. Мой удел - только смотреть, как счастливы другие, те, кого я же сам и воспитал... Им - пути апостольские, а мне - роль няньки, старухи-служанки, которая моет и одевает будущих рыцарей. Вырастут и не вспомнят. И правильно - чего ж вспоминать, никчемный я, брат Аймер, человек. Пришел в Орден Проповедников, чтобы никогда не проповедовать.
Брат ризничий попросил слова и сказал, что Антуана было бы неплохо рукоположить перед назначением, для служения хорошо. Гальярд, подумав, возразил, что, по его мнению, становиться священником тому еще рано, не силен он в литургике. А для служения уместно с ним будет послать социем брата-священника, чтобы тот и мессы служил, и исповеди слушал; Антуан благодарно закивал, услышав, что хотя бы эта честь на него так неожиданно не свалится. Впрочем, злорадно ухмыляясь, сказал Гальярд, предлагается обсудить, не рукоположить ли брата Антуана в диаконы; тогда он сможет социю прислуживать, и вот это в самом деле будет для миссии очень уместно. Да и благодать первой степени священства станет ему, так сказать, светильником ноге и светом на пути.
Кандидатуру нужно утвердить провинциалу, сказал Гальярд, но с этим особых трудностей не будет; однако Антуану все же лучше немного подготовиться, чтобы не опозорить свой монастырь. Антуан, красный от смущения и радости, обещал не посрамить. Аймер раздумывал, не притвориться ли ему, что болен животом, и не попроситься ли срочно выйти по нужде. В этих-то раздумьях он и встретил радостный взгляд Антуана; его коричневые, как у собаки, глаза до того внимательно уперлись в Аймеровы, что наставник новициев все-таки предпочел встать, будто невольно потирая живот, и смущенно улыбаясь похромать к выходу.
До нужника было далеко - после очередной реконструкции, которая еще не вовсе завершилась, все в Жакобене малость перепуталось. Прямой выход к кухням через монастырские помещения еще не доделали; нужно было из капитульной залы пройти по коридору мимо келий братьев-клириков, а дальше через северный клуатр, минуя часовню лазарета. Аймер в пути по пустому дортуару задумчиво вел кулаком по шершавой стене, стараясь заглушить болью голос греха. Выйдя наружу, с отвращением глянул на зеленую траву внутреннего двора: грешнику весь Божий мир служит упреком. На пороге кухни, откуда слышались голоса братьев-конверзов, сцепил кисти рук и спрятал в рукавах, скрывая ободранные в кровь костяшки. Везде можно наткнуться на людей, когда так хочется побыть одному! Работы над монастырем шли не переставая; совсем недавно благочестивые миряне пожертвовали проповедникам две тысячи су, и на эти деньги здание гостиницы и рефектория перекрывали черепицей вместо гонта. Трудились также над новыми воротами, над стеной, отделяющей монастырские здания от школы для мирских учеников; заложили новое кладбище на подаренной земле... И везде суетятся люди. Не монастырь, а муравейник какой-то, нигде не останешься в покое! Работы невпроворот. Братья-сотрудники рук не покладали, и муниципальные каменщики тоже целыми днями возились у недостроенных зданий, когда находилось, кому за это платить.
Болела теперь, болела ободранная кисть у Аймера. Болело у него и сердце. Борясь с грехом единственным истинным средством - любовью, Аймер несколько часов пролежал в своей келье, сказавшись нездоровым; он вспоминал про Антуана разное - как в одну потрясающую Пасху Антуан, после навечерия слегка напившись, обнимал его и называл своим лучшим и ближайшим другом, говорил, что всегда мечтал о таком старшем брате... Как он в первый раз запел на хорах; как некогда Аймер с настоятелем везли его из деревни в громадной повозке, и тот с дрожью в голосе расспрашивал Аймера о призвании, а у самого нестриженые волосы еще падали на глаза... Как Аймер, болея душой и даже побаиваясь, явился к нему с сообщением, что его мать покончила с собой - и хрупкий Антуан в неистовстве горя с такой силой оттолкнул монаха с пути, что едва не сбил его с ног...
Я люблю этого своего брата, сказал себе Аймер, поднимаясь к вечерне. Я люблю его, и моя любовь больше моей же зависти. Я буду радоваться за него и просить Господа, чтобы он был счастлив там, в новом назначении... Чтобы у него все получилось лучше, чем некогда у меня. Безо всяких глупостей, без страстных вилланок и интригующих кюре, но - сплошное Слово Божие в нем и рядом с ним. А раз Антуан пойдет в миссию, значит, и я с ним как бы немножко пойду. Это же мой Антуан.
Мнимое нездоровье, в котором Аймеру еще предстояло исповедаться, пошло на пользу: когда после вечерни он подошел к келарю и смущенно попросил немного вина, весьма прижимистый брат Мартин сразу же повел его в погреб и нацедил целую бутыль, велев не особенно разбавлять водой. Дружески похлопал его по плечу, что даже для высокого и сильного Аймера было довольно чувствительно: келарь отличался редкостно крепким телосложением и был выше Аймера почти на голову, вот только видел не особенно хорошо. Лечите свой желудок, брат, только колокол на Комплеторий не пропустите, сказал он дружелюбно - и Аймеру почудилось в Мартиновом голосе понимание истинных причин нездоровья... ну что ж поделаешь, грешнику везде мерещатся призраки.
У Антуана в вечно строящемся и перестраивающемся Жакобене была отдельная келья: большая роскошь для доминиканца - такие комнаты, с настоящими стенами вместо ростовых перегородок, позволялось иметь немногим братьям: только тем, кто особенно серьезно учился на данный момент или писал какой-нибудь важный труд. Учитывая тот факт, что в бытность мирянином Антуан никогда не имел своей кровати и делил ее сперва с сестренкой, потом с работниками отчима, а тут роскошь - своя постель, стол, стул, сундучок с книгами - монашеская жизнь не казалась ему особенно тяжелой, и это о таких, как он, писал святой Августин: "Что касается тех, кто ничем не обладал, пусть не ищут в монастыре того, что не смогли получить вне его, но пусть не будет недостатка в подаваемом им облегчении..."
Как раз Августиново Правило вспомнилось почему-то Аймеру, в очередной раз подумалось, как на удивление легко ему всегда было выполнять именно эту часть устава...
- Тук-тук, проклятый приспешник инквизиции, за тобой пришли, - он привычно толкнул дверь плечом.
- Уже пора умирать за веру? - с улыбкой откликнулся из-за стола согбенный Антуан. Такова была старая шутка среди предыдущего тулузского новициата - родилась она после того, как пылкий Джауфре на рекреациях, говоря о призвании, насмешил всю компанию заявлением, что целью его вступления в Орден была и остается ни много ни мало - мученическая смерть. У вас есть еще время, чтобы подумать, нравится ли вам проповедь, учеба и братская жизнь, помнится, весело ответил тогда Аймер. Потому что если не нравится, вы быстро можете соскучиться в ожидании гибели - многие у нас и по сорок лет ждут, не дождутся, вон спросите брата Тьерри (семидесятилетний Тьерри был старейшим в общине...) Однако не огорчайтесь, учение и монашеское послушание вам тоже не подарок; от них если и не всегда умирают, то по крайней мере нечто мученическое в них найдется... Брата Джауфре потом не менее недели вся молодежь в глаза и за глаза называла не иначе как мучеником, что его, впрочем, отнюдь не угнетало; вскоре - из-за косых взглядов братьев постарше - кличка как-то поизносилась, а вот шутливое приветствие осталось, и не только для Джауфре.
- Живи пока, - махнул рукой Аймер, пряча бутылку за спиной. Антуан со скрежетом двинул стулом, поднимаясь навстречу; бывший наставник с одного взгляда узнал книгу, над которой он горбатился, делая выписки. Новый комментарий на "Сентенции" Петра Ломбардского. Объемистый труд брата Фомы с Сицилии, того, что сейчас преподавал в Париже, теперь вошел в обязательную программу обучения доминиканцев, и несколько лет назад эта самая книга ночевала и у Аймера в келье.
- Пришел тебя поздравить, восходящая звезда проповеди, - Аймер наконец выставил бутыль на освобожденный товарищем стул. - Вот добыл тут кое-что у Мартина, кормильца и поильца нашего, извлекая выгоду из болезней чрева...
- Кстати, как чрево твое? - Антуан сам спрашивал, и в то же время экономно притушил пальцами большую свечу: окошко пропускало достаточно света для пьянки, хотя и недостаточно - для чтения. Поздней весной тьма долго не подступает.
- Внутренность "успокоилась в уповании", так сказать. Вроде здоров. Так что лучшим лекарством хочу поделиться по поводу радости.
- Аймер, - юноша смотрел странно, тревожно, что ли; стоял посреди келейки как-то несуразно, повесив руки, будто не надумал, что этими руками собирается делать. - Спасибо тебе, брат, огромное, только... может, ты сам вино выпьешь, "ради желудка твоего и частых недугов"? Мне еще учиться сегодня, а праздновать-то... праздновать-то, друг, нам особенно и нечего.
Аймер поперхнулся вопросом, только глаза вытаращил. Антуан его опередил:
- Отказался я от назначения, - вид у него был такой, будто он страшно стесняется друга расстраивать подобными новостями. - Хорошо хоть, вовремя успел, не пришлось перед провинциалом позориться, быстро решил все с отцом приором, теперь просто пошлют Анри-Констана, он наверняка не откажется...
- Ты что, идиот? - искренне спросил Аймер, не зная, плакать ему или смеяться.
- Именно, - радостно улыбаясь, закивал этот сумасшедший. - Я идиот, Аймер. Homosimelitterisetidiota в библейском смысле этих слов... Я недоучка. Куда мне проповедовать с жалкими тремя годами? Ты ж знаешь лучше всех - у меня с латынью до сих пор проблемы, и вот брат Альберт с Фомой, со всей своей новой программой, тоже с трудом в голову укладываются. Я еле-еле грамматику одолел, Анри куда лучше справится! А я потом когда-нибудь, когда подтянусь. Услышал назначение - обрадовался, конечно, дурак потому что; а потом подумал - и не понял даже, как вы меня утвердили, я ж не готов совершенно...
Аймер под Антуанову болтовню прошел три тяжких шага до стула, переставил бутылку на стол, сел - как свалился. Он еще толком не понимал, что это за чувство, тонкими пузырьками поднимавшееся у него внутри, в якобы больном животе - и до самого горла. Он хотел задать один-единственный вопрос - это из-за меня? - но боялся услышать ответ, тот самый, который даже и в сумраке ясно читался в виноватом лице Антуана, в его простых широких глазах, не умевших толком ничего скрывать. Он все-таки спросил - но совсем не то, что собирался:
- И что Гальярд сказал... на такие новости?
- Отец Гальярд? - Антуан, тоже ждавший и боявшийся ненужного вопроса, с облегчением засмеялся. - Сказал - это не то слово... Он меня чуть не убил.
Разговор с Гальярдом вышел действительно тяжелый. Пока Аймер мучился в своей келье - якобы животом, а на самом деле нечистой совестью - Антуан, не оставляя учебы, одновременно мучился тем же самым. Приняв наконец решение, он придумывал, как бы донести его до настоятеля так, чтобы тот ни о чем не догадался; попросив у него разговора, он мучительно выслушал от того ненужные поздравления и только тогда, стыдясь смотреть Гальярду в глаза, высказал суть своей просьбы. Гальярд хуже чем разгневался: он искренне огорчился. Тон его сразу стал холодным, он немедля перешел с Антуаном на "вы", но в глаза смотрел взглядом понимающим, проникающим до костей, от которого не уйдешь и не спрячешься.
- Ложное смирение не в чести в нашем Ордене, брат Антуан. У нас в чести готовность идти туда, куда посылают Господь и братья. Если капитул решил, что вы достаточно подготовлены, значит, у капитула были свои резоны, вы так не считаете?
- Но ведь есть другие братья, отче, - бормотал алый как мак юноша, страстно скучая по длинным некогда волосам, которыми можно хоть физиономию завесить, опустив голову. - Куда лучше меня подходящие... они же тоже очень хотят, а учились дольше... вот брат Анри-Констан, или Жермен, если из молодых, или, скажем, брат Аймер...
- А вам не приходило в голову, что если капитул на этот раз не выдвинул кандидатами ни Анри-Констана, ни, скажем, брата Аймера, - серые инквизиторские глаза явственно видели стенку за головой Антуана, - то у нас были свои резоны на этот раз именно их отстранить от миссии и назначить вас?
- Но я все же хотел сказать, вдруг вы не знаете... что у меня с "De unitate" брата Альберта плохо, и с "Суммой" его, и с "Сентенциями". И в латыни я ошибаюсь, просто в речи времена путаю, куда мне других учить, не хочу монастырь и Орден позорить! Окажусь еще как те учителя из песенки - "Учить спешат, горячие, слепцов ведут, незрячие, птенцы - взлетают юными, ослы - бряцают струнами..."
Аймерово вагантское наследие, "Стих об упадке учености", вырвалось само собой, парень быстро прервался, словно песенка могла его выдать. Гальярд нервно барабанил пальцами по столу - привязалась тулузская старая военная песенка, о Раймоне Седьмом, последнем настоящем графе, откуда только она выскочила. "Граф на бой не звал, ссор не затевал, но торжествовал, свое воздвигнув знамя на сраженных вал..."
- Во-первых, смею вам напомнить, брат, что проповедник и преподаватель - назначения совершенно разные; мы же вас не студентов обучать посылаем, а песенка, которую вы столь неуместно цитируете - как раз о таких вот горе-мэтрах. Во-вторых, приходилось ли вам когда-нибудь слышать, как отец наш святой Доминик при самом основании Ордена отправлял на проповедь почти не обученных новициев? Многие - особенно братья из других орденов - фарисейски тому возмущались, говоря, как же так, столь молодые люди свет веры нести не готовы, да и вернутся ли они обратно в монастыри, хлебнув свободы? На что патриарх наш прямо отвечал - мол, он доверяет своим братьям и верит, что их поведет и направит Святой Дух, а странствия по свету только прибавят им любви к обителям. Сам великий Пейре Сельян, друг Доминика, некогда пытался отказаться от назначения - и причины приводил, брат, подобные вашим! - едва ли не прикрикнул Гальярд, не давая подопечному себя перебить. - Говорил, что он мало обучен, что у него и книг-то нет, кроме Григориевых "Проповедей" - и знаете, что Доминик отвечал на подобную чепуху?
Гальярд наконец выдохся, и Антуан воспользовался краткой паузой. Выглядел он совсем уж смятенным и растерянным, но сказал честно - так, что Гальярд сразу поверил, и быть суровым ему сделалось еще труднее:
- Если б вы, брат приор, и весь монастырь наш послал бы меня, как отец Доминик - ради святого послушания, я бы, отче... Я тут же пошел бы - пойду - куда сказано, с радостью огромной пойду! Но если б вы о моей воле на то спросили - а вы ж и спросили на капитуле...
- Это из-за Аймера? - в лоб спросил Гальярд, догадываясь об ответе, но желая, чтобы парень сказал его вслух.
- Да. То есть нет. Из-за себя, отче. Только, Христа ради, не говорите...
- Да не скажу я брату Аймеру ничего, полноте, - Гальярд оборвал тулузский марш и махнул усталой рукой. - Это не мое дело - ваше с ним и Господа. Что сказали бы на то святой Эльред и отец наш Доминик - сами подумайте. Хорошо, если вы так безнадежно упрямы, может, вам и впрямь еще следует многому научиться - например, истинному смирению. А теперь идите, зубрите "De unitate" брата Альберта, если думаете, что для успешной проповеди обязательно надо знать этот труд наизусть. Но прежде загляните в библиотеку и позовите мне брата Анри-Констана, он там должен штудировать кое-что. Я надеюсь, не весь иаковитский монастырь внезапно обуяла ложная скромность, и проповедник в Лораге на эту Пасхалию все-таки найдется. Идите! - он махнул рукой, видя, что Антуан собирается что-то сказать, и не желая показывать ему ни капли симпатии. Да и не было ее тут, настоящей-то симпатии: тоже мне, юнцы способ удумали братскую любовь доказывать, в ущерб делу Ордена - доминиканцы! Проповедники! Святой Эльред, адвокат и глашатай "святой дружбы", в гробу бы перевернулся в своем аббатстве в Риво...
Антуан, признаться, после разговора с Гальярдом очень сильно сомневался в правоте своего поступка. Особенно его смутили слова о загадочных резонах. В самом деле, если Аймера почему-то уже который год не избирают для проповеди - может, тому есть причины более глубокие, чем неопределенная "мировая несправедливость"? А что, если здесь какая-то грустная тайна, или запрет, и своим отказом Антуан не уступает путь другу - а просто увиливает от исполнения прямых своих обязанностей? И еще была причина его печали и смущения - недостойная и мелкая, с таким на исповедь ходят: втайне от самого себя юноша боялся, что Гальярд мог подумать - он и не хочет быть проповедником, ленится или страшится, и вдруг поэтому его теперь и по окончании обучения не назначат в миссию - никогда, или по крайней мере много-много лет? Уж лучше бы он, Антуан, тогда надел черный скапулир брата-конверза: от него больше толку было бы на кухне с поварешкой или на лесах с топором, или - лучше всего - с метлой и мокрой тряпкой... В доме Господнем нет низких и высоких мест, есть только твое место и остальные. Зачем он нужен будет без миссий - пускай с прекрасной латынью и замечательной теологией, с выученными наизусть суммами Альберта и Фомы, бесполезнейший раб из всех живущих... А Аймер - что вчерашний новиций может знать о сердце своего наставника? Может, ему так нужно, может, ему так лучше, и не гордыня ли - пытаться подобным образом менять дороги людей старше Антуана, людей достойней Антуана, которые сами способны с собой разобраться?
Подобные печальные размышления были прерваны приходом этого самого Аймера с бутылкой. И то, как по мере изложения новостей менялось лицо Антуанова друга, очистило его сердце от сомнений лучше долгих молитв. Аймер выглядел как человек, у которого что-то долго болело и вдруг прошло. К добру или к худу, но прошло - так неожиданно, что он и сам еще не привык и удивленно прислушивается к себе: что же изменилось?
И - оно того стоило. Антуан не знал, что бы сказал на это святой Эльред, но хотя бы в своих намерениях он был теперь уверен.
- Ты идиот, - в очередной раз сказал Аймер, удивленно мотая головой. Потом энергично выкрутил из бутыли пробку. - Ладно, не удалось выпить на радостях - выпьем с горя, не возвращать же мне вино Мартину, он не так поймет. Чашка у тебя тут есть? За наши новые назначения!
- Так ты не по своей воле не ходишь в миссии? - вырвалось у Антуана - и он тут же об этом пожалел. Но Аймер, такой бледный и темноглазый в сумерках, ничуть не смутился, разве что помедлил миг.
- А ты не знаешь эту дурацкую историю? Историю про меня-дурака? Я-то уж думал в гордыне своей, что я притча во языцех и обо мне всякому новому брату тут же повествуют... Ну давай я тебе под вино и расскажу, до Комплетория обернемся. Только предупреждаю - ничего тут нет особенно приятного. И возвышенного тоже.
- Тогда не рассказывай, ну ее.
- Нет, расскажу. Мне это полезно... наверное, - вырвалось у наставника новициев с легкой горечью. - А вам, юноша, может, будет поучительно. По крайней мере, перестанешь считать меня добрым и святым человеком.
- Не перестану. То есть я и не считаю, и не надейся, тебя-то...
Аймер хмыкнул.
- "Спроси у старцев своих, и они расскажут тебе". В общем, так: жил-был один глупый монашишка, который считал себя великим проповедником... Или нет, лучше начнем с другого: видел у меня на брови маленький шрам? На правой? Ну шрамов-то у меня полно, да, но они все достойные, в вагантских ножевых драках добытые, а этот, можно сказать, позорный, и на самом видном месте...
И видя, что Антуан уже хочет протестовать, не желая выслушивать никаких его постыдных тайн, сказал наконец совершенно искренне - впервые за весь этот долгий лживый день:
- В конце концов, ты мне друг. Я хочу, чтобы ты про меня знал... больше. Кстати, про живот я соврал сегодня, нужно теперь исповедаться, вот оно, настоящее-то позорище. - И, стараясь быть помужественней, то бишь позакрытее, Аймер хлопнул товарища по тощему предплечью: - Надо же тебя чем-нибудь развлечь сегодня, когда ты совершил... такую большую глупость.
2. Брат Аймер радуется.
Новую кандидатуру проповедника, брата Анри-Констана, новый прованский провинциал Понс де Сен-Жиль утвердил без малейших возражений. Не только за тем приехал отец Понс: уединившись с Гальярдом, он долго с ним разговаривал, и на капитуле Гальярд с приорского кресла донес до братии вести - непонятно, плохие ли, хорошие, но вести: его назначают инквизитором Фуа и Каркассэ, он принимает назначение, придется выехать в скорейшем же времени в город Каркассон. На несколько недель, а то и на месяц остается субприор in capite - будем надеяться, что дело небольшое, бешеной гонки не предвидится, должности есть надежда успешно совместить.
По лицу приора не поймешь, рад он - или наоборот, устал смертельно. Такой у него гадкий шрам на щеке, до угла рта, что любая улыбка превращается в кривую усмешку: так наградил Гальярда Господь во время первого инквизиторского назначения, о котором Гальярду вспоминать немногим проще, чем об Авиньонете. Аймер уж сколько лет знает этого монаха, знает и любит - и то не всегда по лицу может распознать, доволен тот или нет. Анри-Констан, длинный, длинноносый, весь напряженный от радости, еще светится новым назначением на капитульном сиденье рядом с Аймером; а остальные уже маленько тревожатся, переглядываются. Что, процесс будет, спрашивает брат келарь - или так, инспекция понадобилась; да вроде того, за Гальярда отвечает провинциал - но инспекция короткая, епископ Каркассонский зовет монашескую инквизицию к себе, чтобы передать ей двух преступников для допросов. Взяли за колдовство - а похоже на то, что колдовство тут ни при чем, а стало быть, ни при чем и епископ, дело в самой натуральной ереси, которая подпадает под юрисдикцию только инквизиции папской. Юный брат Джауфре так и напрягся на своем сиденье, черные глаза горят: для него слово "процесс", небось, пахнет мученичеством... Аймер однажды ездил с Гальярдом в качестве секретаря на инспекцию по Фуа, по горному Сабартесу; хотел бы он сказать Джауфре, что ненавистной тому рутины в работе инквизитора еще больше, чем головной боли в учении, так что незачем рваться ввысь со своего места - все равно Гальярд его секретарем не возьмет. Да и нужен ли ему секретарь-то, для краткой поездки в Каркассон, поездки скорее всего безопасной - в назначении проповедника и то больше героизма, а в допросе двух подозреваемых колдунов не колдунов - только труд, труд тяжелейший, и ненависти несколько больше придется вынести, чем безвредно это для слабого человеческого сердца...
- Епископского нотария, думаю, к нам в Каркассоне и приставят, - оповещает братию Гальярд. - А секретарем с собою я попросил бы отправиться брата Аймера, если будет на то его согласие; это работа для него не новая, и в прошлый раз он справлялся более чем превосходно...
Говорит приор так, будто дело уже решено; брат провинциал благосклонно кивает молодому монаху, и Анри-Констан уже поворачивает носатую умную голову, полон своей радости, хочет выказать радость и Аймеру - мол, не век же новициев муштровать, хорошо хоть развеяться ненадолго, в Каркассон так в Каркассон... То немногое, что еще отравляло сердце Аймера со вчерашнего вечера, мешало радости подниматься пузырьками от живота до самого горла, внезапно собирается твердым комком. Все хорошо будет, понимает Аймер, вставая - розовый и польщенный, с яркими синими глазами, недурной богослов, а вот теперь Гальярд зовет его с собой, и он находит глазами Антуана, улыбающегося ему от противоположной стены. Торчат из рукавов туники заляпанные чернильными пятнами руки, ученические лапы, не то мужские, не то детские. Розарий чинно лежит на коленях, а не метет по полу, как у большинства. Хороший мальчик, паинька да и только. Как же все будет хорошо, и Аймер наконец сможет обрадоваться по-настоящему.
- Благодарю вас за щедрое предложение, за доверие ваше, брат приор... Только вот я искренне думаю, что к секретарскому назначению сейчас непригоден.
- Что? - Гальярд как будто не сразу поверил, переспросил; короткие брови его поползли на лоб. Аймер смущенно улыбнулся.
- Брат Гальярд, ей-Богу, дурной из меня спутник будет; предлагаю и прошу взять на мое место брата Антуана, благо проповедническое назначение ему не досталось, свободен он, и с секретарскими обязанностями куда лучше моего справится...
Аймер тщетно старался не глядеть наискосок - все равно видел огромные пятна, Антуановы глаза, такие широкие и несмысленные, прямо как четыре года назад. Гальярд хлопнул по подлокотникам приорского кресла обеими руками и с трудом подавил смех.
- И чем же вы объясните свой отказ, брат Аймер? Только не говорите, что вы неграмотны и не читали еще "De unitate" мэтра Альберта! Знаю - читали, и латынь у вас хорошая, - ввернул он что-то вовсе уж к делу не относящееся. Переутомился, что ли, сегодня ваш приор, недоуменно переглянулся провинциал с келарем. Великан Мартин только плечами пожал.
- Грамотность грехам моим, увы, не помеха, - залихватски как-то сообщил Аймер, улыбаясь так открыто, что даже брат провинциал заулыбался ему в ответ. - Хочу покаяться всему капитулу, что не так давно солгал вам и братии, сказавшись нездоровым, чтобы получить немного уединения в печали и потешить чрево вином. Отче, согрешил я, - он уже шагнул вперед, уже согнул колени, чтобы по обычаю простереться посреди залы под взгляды изумленной компании; Гальярд жестом его остановил.
- Признание серьезное, брат, прошу повторить его на покаянном капитуле нынче же перед Комплеторием. А сейчас я хотел бы попросить братской помощи в поиске подходящего секретаря для каркассонского процесса! Брату Антуану, насколько мне известно, - быстрый взгляд в сторону красного, смятенного, не поймешь, счастливого или несчастного паренька, - надобно сейчас усиленно учиться, во всяком случае, таково было его личное желание...
- Позволите сказать, брат приор? - неожиданно вмешался Анри-Констан, поднимаясь во весь свой полуторалоктевой рост. - Я бы высказался за избрание брата Антуана, если он сам не возражает. Не знаю, по какой причине он лишился назначения проповедника в Лораге, но думаю, что инквизиционная практика ему также будет полезна, и как вы сами говорите, от учения надолго не оторвет...
Еще несколько человек поддержало оратора, сочувственно поглядывая на Антуана, корчившегося на своем месте, как грешник на адской сковородке; Аймер, которому не удалось пока простереться у ног братьев, выглядел слишком радостно для человека, снедаемого горьким покаяньем. Когда же отец провинциал, с интересом слушавший дебаты, предложил спросить самого Антуана, Аймер стал посылать другу такие яростные взгляды - попробуй только откажись! - что тот вконец смутился и пробормотал, как придушенный, что был бы счастлив сопровождать отца Гальярда... и научиться секретарской работе... Длить мучительную череду отказов в пользу друг друга становилось уже невыносимо. Гальярд пожевал губы, кратко размышляя, стоит ли проучить Антуана как следует или все-таки согласиться к его и своему удовольствию, промолчать на капитуле о причинах его глупого отказа - и закончить наконец это издевательство, заняться своими настоящими обязанностями! На том и порешив, и в самом деле не зная, что сказал бы святой Эльред, Гальярд согласился взять Антуана в секретари и мстительно сообщил Аймеру, что Тулузский университет требует от доминиканцев еще одного мэтра богословия, чтоб занять пустеющую кафедру. Так что пускай подумает после покаянного капитула - на котором он, безусловно, получит приличествующее наказание - а пока не пора ли ему, Аймеру, обратить свое образование и интеллект на благие цели и стать до Гальярдова возвращения братом-лектором здесь, в Жакобене. Знаменитый брат Фома с Сицилии начал преподавательскую деятельность как раз в его, Аймеровом, возрасте. И глядя в круглые, светлые, как у галки, глаза пораженного Аймера, Гальярд неожиданно нашел ответ на вопрос, тревоживший его со вчерашнего дня - что сделал бы, что сказал бы его сумасбродным братцам святой Эльред. Аббат Риво засмеялся бы, о, несомненно, и смеялся бы от всей души. В чем Гальярд намеревался также дать себе волю сразу по окончании этого балаганоподобного капитула.
Брату-конверзу, отлично обращавшемуся с топором, было дано поручение вырубить для Антуана хороший посох. Гальярдов-то был давно готов к походу - старая и крепкая дубовая палка, даже с железным наконечником, с продернутой в отверстие кожаной петлей по Гальярдовой руке, всегда ждала в его келье, втиснутая между стеной и топчаном. Отправляться в Каркассон собирались пешком, конечно же - пешком: единственный достойный способ передвижения для нищенствующего монаха, говорят, брат Альберт, став епископом Ратисбонским, им по-прежнему не брезгует. К счастью, высказался Гальярд туманно и недружелюбно, с нами нет представителей иных орденов, которым легче нарушить устав, чем натрудить ноги. На что Понс де Сен-Жиль, провинциал, осуждающе заметил, что ругающий францисканцев тем самым также нарушает уставные предписания, и Гальярд без особого энтузиазма взял свои слова назад.
За ложь начальствующим и братьям Аймер получил изрядное наказание - несколько дней поста на хлебе и воде, что в Пасхальное время не особенно приятно. Однако он вкушал свой черствоватый ломоть за ужином с таким искренним наслаждением на лице, что новиции взирали на него как на праведника. Антуан на месте чтеца - настала его очередь - путал слова и запинался, прилюдно доказывая свою неграмотность, а на самом деле был лихорадочно занят двумя вещами сразу: мысленно собирал вещи в завтрашний путь - и с сочувственным обожанием то и дело взглядывал с высоты на тонзуру своего друга, жевавшего корку. Кольцо светлых волос вокруг макушки золотилось в весеннем луче - единственном на всю трапезную луче - как предвкушение нимба. За что мне такая радость, Господи, и дело такое, и такой друг, и такой Орден, Господи, счастье мое - думал Антуан, и снова перепрыгнул через строчку чтения из святого Эльреда: "О дружбе духовной", отличная книга, особенно если читать ее внимательно: "Вот мы, ты и я, и я надеюсь, что третьим среди нас - Христос".
В ночь перед отъездом Аймер, довольный едва ли не больше Антуана, забежал к другу проводить его. С прошлого раза у них оставалось еще немного неправедно добытого вина - будто Мартин так бы не дал, он всегда, когда мог, снисходил к подобным просьбам молодых братьев! Аймер вылил вино в чашку, проверил каштановый посох, постукав им о пол; всецело одобрил и чашку, и посох, и самого Антуана, уже собравшего нехитрые пожитки в дорогу - бревиарий, список "De unitate" и еще одного трактата, авторства магистра Гумберта - читать в дороге; нож, миска, ложка, фляжка на пояс, запасные кальсоны.
- Ухожу я, вот-вот ухожу, - немедленно отреагировал он на невольный Антуанов зевок. - Выспишься перед дорогой. Ох, брат, как я тебе завидую! С Гальярдом странствовать - это... это, скажу я тебе, здорово - наверняка почти как с самим отцом Домиником. - Однако ни в лице его, ни в голосе не сквозило настоящей отравы зависти, и Антуан в такое слово не поверил. - Пить за двоих будешь ты, у меня вынужденный пост, но тост я скажу, - поднимая чашку, заявил Аймер. Свеча не горела - Антуан разжег масляный ночничок, дававший мелкое синеватое пламя, и длинная Аймерова тень чернильным великаном вознесла над головой не чашку, не чашу даже - огромный какой-то таз. - Выпьем, друг мой и собрат, за прекрасных дам, если они, конечно, прекрасны! Чтоб все у них было, главным образом - обращение и благодать Божья, с такими-то проповедниками. И с Богом...
- За каких дам? - изумился Антуан, пока друг с наслаждением нюхал вино, вместо глотков довольствуясь его чистым запахом. Пораженный братним невежеством, Аймер едва не расплескал все, что было в чашке.
- Ну так за ведьм же. Или за еретичек, кто б они ни были. Преступники-то, которых епископ задержал и инквизиции передает - обе женщины! Чем ты слушал, когда Понс рассказывал? Сам к ним на процесс идешь, а сам и не знаешь!
- Какая разница - женщины, мужчины, - главное, чтобы покаялись! - Антуан согласно допил остатки вина. - Я и сам когда-то так... Может, хорошо в самом деле, что меня посылают - если мне дадут сказать слово тоже, всегда могу поделиться, открыть, что и сам в такой яме был...
- Ну, ты был все-таки в другой яме, - не согласился Аймер, совершенно не считавший, что Антуан когда-либо в самом деле приближался к ереси. - Ты... тебе не повезло просто.
- Так может, и им не повезло! Даже точно не повезло - кто-то же их обратил в учение гибельное...
- В любом случае, говорить тебе много не придется, знай пиши, пока палец не отломится, - Аймер стиснул брата в вагантских объятиях, расцеловал в щеки, в лоб, куда-то в короткий мягкий нос. - Давай, держись там, брат инквизитор! Привет нашим в Каркассоне отнеси, особенно Адемару де Катюс - мы вместе в новициате были...
- Отнесу непременно, мэтр профессор! Буду за тебя в дороге молиться...
- А я - за тебя... за вас... тут... О, успели! Какие ж мы молодцы! Успели все допить раньше, чем зазвонили...
И за дверью, захмелев без единого глотка, от одной только братской радости, спеша на службу Завершения Дня по зову одинокого колокола - дон! Дон! Дон! Восславим Бога перед сном! - Аймер готов был запеть раньше, чем оказался на хорах, потому что - пока он был в этом полностью уверен - наконец все получилось правильно.
3. Noli Me tangere.
От Тулузы до Каркассона - три с небольшим дня пешего пути, если в день делать с десять миль. По десять миль привычному к ходьбе Гальярду и на пятом десятке проходить было не трудно; что уж говорить о юноше, которому даже усталость весною в радость. Ноги Антуана пели, сердце пело, посох звонко отдавался в руке, когда он крепко вгонял железный наконечник в дорожную пыль ли, в весеннюю утоптанную грязь: недавно были славные дожди... Все тело говорило о счастье. Проходили Вильнев - Антуан раздувался от гордости. Вот он, секретарь инквизитора, идет со своим настоятелем вдвоем в важную миссию! Хабит у него недавно стиран, посох новый, каштановый; тонзура хорошо выбрита, сразу видно - он настоящий монашествующий! Розарий при ходьбе постукивал о левое колено. Первый день был солнечным, небо - по-весеннему яркое - лишь изредка подергивалось быстрыми серебряными облаками. Антуан был непростительно и потрясающе счастлив. Смешно сказать - Тулуза была первым городом, который он в своей жизни увидел; теперь предстояло увидеть еще один, прекрасный Каркассон, а до того - в середине некогда еретической земли Лораге прийти к белым стенам доминиканской столицы, Рима проповедников, к прекрасному Пруйлю, первой основанной святым отцом Домиником обители. Лораге, земля святых!
Гальярд сам на себя не был похож. Стоило двоим монахам оставить стены Жакобена, как он удивительно преобразился. Он улыбался - да не задумчиво, не сам себе: нет, улыбался Антуану, разговаривал с ним, подбадривал, шутил. Рассказывал о святых Лораге - о девицах-римлянках, Sanctаe Puellae, которые забрали изувеченное тело святого Сернена и похоронили по-христиански после казни: ведь умертвили епископа страшно - язычники привязали его под брюхо быка и пустили зверюгу носиться по Тулузе и окрестностям. В честь этих отважных женщин и назвали поселение Мас-Сен-Пюэль, которое мы с тобой, брат, несомненно минуем в Лораге: оттуда отважные христианки были родом. Лораге - земля святых, из Пексиоры родом Раймон де Пексиора, а о святом Папуле я и не говорю. Не говорю также о наших братьях-мучениках, пострадавших в Авиньонете: еще не пришел день их прославления, но в славе их сомневаться не приходится. Будем миновать Авиньонет - найдем минутку, чтобы в тамошней церкви прочитать вечерню, а то и нону, если поторопимся. Попросим нашего святого брата Гильема Арнаута, чтобы вымолил у Господа для нас свой, гильемов, дар - разумение истинного инквизитора: умение отличить белую правду от черной лжи...
Шел Гальярд быстро, умело используя посох - тот бил по камням ритмично, явно играя роль добавочной опоры - а не как у Антуана: последний опирался на посох, только когда хотел маленько подпрыгнуть, а в основном использовал его, чтобы отбрасывать с дороги острые камешки. Только под вечер Антуану пришло в голову, почему именно наставник так хорошо развлекает его беседой: не иначе как Гальярд решил загнать его вусмерть.
От рассвета - и до заката, до которого в конце апреля на юге ох как нескоро - они ни разу не останавливались на отдых. Отец Гальярд - сухой, такой сухой, что плоть его, наверное, уже перестала нуждаться в еде и воде, как не нуждается в дожде сухое дерево - не предложил отдохнуть ни единого раза, только дважды позволил Антуану сходить в кустики. К полудню прошли Монжискар; юноша все еще был счастлив, солнце припекало - но его не огорчал пот, тонзурку он прикрыл от лучей белым капюшоном, а пить из фляжки мог на ходу. Ко времени ноны поля уже почти полностью сменились мягкими холмами; по сторонам широкой дороги колосился готовый ко сбору урожай, молочно-зеленые виноградники блестели по склонам холмов пышными покровами, в горячем небе висел, держась на песне, как кукла жонглера на веревочке, неутомимый жаворонок. Дневные часы прочитали на ходу - Гальярд просто начал петь псалмы дня, и юноше волей-неволей пришлось подтягивать по памяти. Гальярд широким жестом благословлял крестьян, работавших на виноградниках вдоль дороги; кто отвечал приветственными поклонами, кто нарочито казал спину. Приор, усмехаясь их грубости, рассказал подопечному, как однажды на Иоанна Крестителя к таким же крестьянам, только жнецам, обратился с проповедью отец Доминик. Упрекнул их за работу в праздник, те пошли препираться со святым человеком - а ты, мол, кто такой, чтобы нам указывать? Хотим заработать - и работаем, шагай, поп, своей дорогой, пока сам не заработал по макушке. Один так даже замахнулся серпом на пришлеца - не любили тогда под Монреалем католиков, да и сейчас не особенно обожают, приготовься, Антуан: нам хлеба с солью там вряд ли поднесут. Так вот, замахнулся несчастный виллан серпом на святого - и брызнула кровь... Да только не из рассеченной плоти нашего с тобою отца, а из-под серпов остальных жнецов, прямо из срезанных колосьев. То-то страху было, представь! То-то хорошую Господь устроил проповедь тем, кто забывал третье слово Декалога!
- Перепугались они, да, отче? - Антуан ясно представил, как у его отчима-ткача посреди работы в Навечерие Пасхи вдруг брызжет кровь, скажем, из-под мотовила... Ткать в доме Бермона полагалось всякий день, невзирая на праздники: как доставят много пряжи - так и тки, а праздники - удел богатых, как любил приговаривать этот богатейший в своей деревне человек.
- Обратились, брат. Доминик там же на поле принимал у них покаяние...
Умолчал отец Гальярд - потому что сам не знал - надолго ли хватило катарским вилланам силы чуда, как скоро забыли они силу знамения: сразу по отшествии Доминика или только через пару дней... Слабо и бедно сердце человеческое: мимо Монреаля-то снова опасно ходить людям в белых хабитах.
Миновали Вильфранш, входя наконец в пределы земель Лораге. Городок прошли насквозь. Над красными крышами растекалось алое солнечное золото, из садов пахло цветами яблонь и вишен... а кое из каких распахнутых окон тянулся дымок жареного-печеного-вареного, привлекавший куда сильнее вишневого белого дыма. Ноги Антуана уже не пели - скорее потихоньку слагали "кверелы", то бишь вагантские жалобы. Гальярд остановился у колодца за городом; наполняя заново фляги, рассказал блаженно растянувшемуся на земле Антуану историю про капитул магистра Иордана Саксонского. Так же шли они с братьями пешком в Париж много дней, и было их более двадцати человек: собрались из разных монастырей по дороге. Питались, вестимо, подаянием - и за одним городком остановились, как мы, у колодца, а двоих братьев послали просить хлеба на ужин. Тем мало повезло - удалось выпросить только два круглых хлеба, если на всех разделить - по маленькому кусочку на каждого придется, а мужчины-то все молодые, с дороги сильно голодные. Кое-кто приуныл даже, увидев, какая скудная их ждет трапеза. Только магистр Иордан развеселился: что ж вы, братья, с такими унылыми лицами дары Господни встречаете? Давайте пировать, есть, пить и веселиться, и славить Бога, что Он даровал нам благодать настоящей бедности!
И сам первый так весело запел, разливая колодезную водичку и разламывая хлеб, такие начал истории припоминать, что вскоре вся честная компания хохотала и дурачилась, как дети, будто им невесть какой пир закатили. И до того они разбушевались, что из домика на окраине выскочила тетка и напустилась на трапезничающих: тоже мне, мол, монахи! Тоже мне святые люди! Еще до заката устроили тут пьянку возле города, перепились все, а туда же - об аскетизме людям болтаете, хватает совести, хоть бы постеснялись у всех-то на виду гулять... А потом разглядела тетка, что за пир себе братья устроили - по корке хлеба и холодная водица, да и Иордан подпустил пару: не гневайтесь, возлюбленная во Христе сестра, лучше угощайтесь чем Бог послал и не сердитесь на бражников Христовых! Устыдилась женщина, поспешила домой и вернулась с полной корзиной белых хлебов, да сыра несколько голов положила, и вина хорошего в достатке - так что каждому брату хватило по кварте, и вот поверь, брат Антуан, от щедрости людской и Господней братья ничуть не приуныли по сравнению с радостью нищеты! Нет, сам я там не был - зато был мой наставник, Бертран Гарригский, святая душа; он нам, новициям, часто эту историю поминал, когда не находилось в Жакобене, чем толком поужинать.
Ну вот, о еде заговорил, восторженно подумал Антуан. Он сполоснул из ведра лицо и руки, сидел, с наслаждением шевеля пальцами ног - гудели ноги, хорошо еще, босиком не пошел из соображений скорости... Раз отец Гальярд говорит о еде - красота, жив Господь, скоро будем кушать!
Не тут-то было: вставай, брат, непреклонно-ласково позвал настоятель. Нам бы до темноты Авиньонет миновать, пока церковь не закрыли, иначе не успеем! Воды попил? Освежился? Ну и слава Господу! Благословясь - продолжим путь!
...Наконец Антуан понял, зачем нужен посох. Посох - это вроде третьей ноги: на него можно перенести вес тела, а нога, которая больше другой ноет, может полмгновения отдохнуть. Идти впереди Гальярда, как было вначале - куда там! Вчерашний новиций теперь думал только о том, как бы не отставать. На языке неотвязно вертелся вопрос - куда мы торопимся, зачем так летим вперед? Когда алый край солнца выскочил из-под цветных перьев облаков, которые Господь мазками сильной кисти наложил на золотое небо, вопрос о спешке сменился следующим, не менее животрепещущим: где мы собираемся ночевать?
В Авиньонет подоспели с последними лучами заката. Солнце совсем догорело, уходило спать, от его угасающего костра летели ввысь последние снопы искр. Авиньонет-де-Лораге, город мучеников, стоял на холме; по мере того, как двое монахов поднимались по крутой мощеной дорожке, они умудрялись нагонять солнце - его теплое оранжевое дыхание еще грело им спины, хотя у подножия уже легла синяя тень. Ворота города, по счастью, еще не были закрыты; спотыкаясь на ступенях, Антуан утешался мыслью, что зато в этом замечательном городе они встанут на ночлег. И будет теплая еда, и будет постель, и по крайней мере точно будет чудесная неподвижность. Авиньонет ничем не напоминал ему родную деревню - такой городской, с красной черепицей, с высокими, в два-три этажа, домами - однако казался потрясающе своим и уютным. Хотя, возможно, Антуану показалось бы сейчас свойским и уютным что угодно, кроме широкой пыльной дороги с полями и виноградниками по сторонам. Даже желтые подсолнухи на полях внушали острое отвращение...
Авиньонетская церковь, стоявшая на той же - главной - площади, что и небольшой сеньорский замок, оказалась уже заперта. Гальярд положил руку на железный ржавый засов, поперек перечеркнувший ее дверь, и так постоял под тихую молитвенную надежду Антуана - вдруг церковь сейчас сама собой откроется от его молитвы, как бывало у отца Доминика? Не открылась.
- Отче, мы будем искать кюре? - спросил он, твердо зная, что и сам прежде вечерни не возьмет в рот ни крошки.
- Нет, мы помолимся как есть, у церковных врат; нам нужно продолжить путь и пройти еще хотя бы пару миль, пока не вовсе стемнело.
Антуан подавился стоном. Плюхнулся рядом с Гальярдом на каменную лавку у церковной стены, вытянув ноги, которые уже не стонали - вопили, по всей длине, от стоп до самого паха. Сколько они за сегодня уже сделали миль? Десять, пятнадцать? Неужели они вообще не остановятся до самого Каркассона? Это хорошее покаяние, про себя сказал ногам Антуан, открывая бревиарий - для порядка открывая, не для помощи: после заката было плохо видно. Гальярд перекрестился - почему-то на сеньоров замок... Встал. Так, посидели, понятно. Теперь встать - повернуться все-таки к церкви, там же внутри алтарь, хотя и за запертой дверью - поклон алтарю - на колени - поклон - встать... Девичьи голоса что-то звонко прокричали за спиной. Кто-то засмеялся. Ни старший, ни младший не обернулись, конечно. Живот Антуана громко бурчал, подпевая на свой лад антифону. Гальярд слышал этот звук, но даже не улыбался. За спиной глухо чернел замок - ставни закрыты, только наверху загорелись желтые щели - там, наверху... Может, там же, где убили Гильема Арнаута, и Бернара, и Гарсию. Всякой весной даже без Авиньонета - так больно... А уж в самом городе - больнее обычного, так больно, что уже почти даже хорошо. Почти даже привык.
По выходе из городка Антуан уже откровенно плелся позади.
- Отец Гальярд...
- Что, брат? Устал?
- Очень, отец, - юноша хотел соврать, но не смог. - Я понимаю, что мы торопимся, что дело Господне не ждет... Но неужели мы так... до самого Каркассона и не... остановимся?
- Ну что ты, брат, отдохнем еще, - Гальярд остановился и терпеливо дождался, пока младший доковыляет до него, налегая на посох, как хромой. - Даже и сегодня отдохнем. Самое темное время наступает, нужно поспать. Ты не думай, что я тебя уморить решил покаяния ради, - увидев вблизи несчастное лицо подопечного, добавил он - и Антуан покраснел, настолько хорошо тот озвучил его тайные мысли. - Просто хочу ради нас обоих, чтобы у нас почти целый день в Пруйле вышел. Поэтому мы сейчас вздремнем, пока луна не взойдет повыше - а дальше при свете ночи остаток пути пробежим под горку. Тогда в Пруйле еще до полудня будем, и следующую ночь там проведем, выспимся, как в Раю. Там же утреню споем с братьями - и до Каркассона, те же три неполных дня получатся. Ноги целы? Не стер?
- Нет вроде, отец... Болят только.
- Это для проповедника пустяки. Тебе ходить надо больше, привыкнешь, - и безжалостный Гальярд снова повернулся к нему спиной, черный плащ скрыл светящийся белизной хабит, и черная фигура стремительно затопала вперед, отбивая посохом ритм по хорошо утоптанной дороге. Туп. Туп. Тупи-туп. Антуан с тоской посмотрел назад и попробовал ловить гальярдов ритм ходьбы. Не поймал, конечно.
Впрочем, мучиться оставалось уже недолго. В наступающих сумерках приор скоро рассмотрел мелкую тропку, уводящую с дороги налево, в самый виноградник. Монахи свернули на нее - и вскоре, пробираясь между рядами корявых виноградных кустиков, уже щеголявших новорожденной лозой, доковыляли до виноградарской хатки. Сложенная из больших неровных камней, с щелями, кое-как замазанными глиной, она походила снаружи на кривую собачью будку. Такие домишки повсюду строили на больших виноградниках, чтобы крестьяне могли отдохнуть в сиесту под прикрытием стен, переждать град или сильный дождь - или просто полежать после работы.
- Мир вам, люди доброй воли, - на всякий случай позвал Гальярд, наклоняясь к низенькой незапертой двери. В хатке никого не было, да он и не ожидал кого-то там застать.
- Конурка достаточно хороша для двух псов Божиих, - пошутил он, приглашая Антуана вовнутрь. Тот зашел в полную тьму, тут же споткнулся о широкую лежанку и свалился на нее, стараясь не издавать слишком уж радостных звуков.
Гальярд засветил свечу. Виноградарский домик - такой же, как все они в этих краях: деревянный настил, место для очага неподалеку от входа, запасец дров - в основном мелких, хвороста с того же виноградника; отверстие под кровлей, чтобы выходил дым. Антуан на лежанке как-то странно захрипел - и старый монах увидел, что паренек попросту немедленно заснул, упал в сон в неудобной позе, подвернув под себя ногу, не сняв пояса, даже не перекрестившись на ночь. Гальярд улыбнулся и стал разводить костерок.
Антуан проснулся от запаха еды. Сначала он не понял, где находится - разве что в раю: было сказочно хорошо. Маленькое, меньше его кельи, помещение, где и в полный-то рост не встанешь; ласковые отсветы огня на стенах, нестрашный весенний холод со спины - он лежал на боку, лицом к костру... и брат Гальярд с засученными рукавами, склонившийся над сковородкой.
- Ужинать, брат, - позвал тот, разгибая спину. При свете огонька он казался прекрасным, как... как сам отец Доминик. Антуан страшно покраснел: стыд набросился на него мгновенно - хорош соций, хорош секретарь инквизитора! Его же вместо сотрудника взяли с собой, чтобы Гальярду помогать и служить в дороге, а он что сделал? Тут же завалился спать, а старшему, куда более уставшему, а собственному приору предоставил заботиться о пище для них обоих!
Нога затекла: Антуан хотел вскочить - но не смог разогнуть ее в колене, вверх и вниз побежали холодные иголки. Да еще и стукнулся головой незадачливый брат - забыв, какой тут низкий потолок, выпрямился слишком резко...
Гальярд подлил в капусту еще водички из фляги, снял с костерка сковородку. Вот что было у него в мешке кроме бревиария! Похоже, он и еду на двоих захватил...
- Отец Гальярд, простите меня, Христа ради! Что же вы не разбудили меня? Как я мог так сделать - взял да и заснул...
- Благословим еду, - невозмутимо предложил тот, отрезая два больших куска от краюхи. Кроме хлеба к тушеной с солью и водой капусте прилагалось немного козьего сыра и кисловатое белое вино. - Брат Антуан, перестаньте-ка есть себя и займитесь лучше богоданной пищей. Это не совсем похлебка - так, ни густо ни жидко, но вот вонючий сыр нам непременно нужно прикончить до завтра, иначе с ним в компании нас в Пруйль не пустят, да и ночевать с ним под одной крышей будет скверно... Ну что, брат, вставайте, приступим? Без молитвы мою готовку брать в рот весьма опасно. Benedicite...
Антуан утром, помнится, думал, что нельзя быть еще счастливее. Оказалось - можно.
Гальярд приготовил им обоим ужин; Гальярд шутил с ним! Сидеть с ним вдвоем - как с отцом Домиником! - у костерка среди виноградника, в стенах крохотной хатки, за которыми дышало тайной и счастьем ночное огромное небо, запивать вином капусту и сыр и говорить просто так, как с Аймером, как с Джауфре, как со своим другом - было потрясающе хорошо, считай, уже Царствие. Вот почему Царствие - еще и communiosanctorum, общение святых: нет ведь на свете почти ничего лучше общения! Вот что такое - превозносимая братом Фомой "дружба Божия": так же сидеть на винограднике вдвоем со Спасителем, пить вино, передавая бутыль друг другу над костерком, и рассказывать - что попало рассказывать, пока не кончилась эта ночь: про учебу, про байки Джауфре, про свой вчерашний сон (будто он летает летним вечером по улочкам родной деревни, невысоко летает, поднявшись над землей на пару локтей, и все ищет кого-то - маму? сестру? - заглядывая в окна...) Говорить с Богом или о Боге, девиз каждого брата-проповедника. Но как можно сказать, что сейчас они с Гальярдом говорят не о Боге? Антуан не знал - не мог понять, предположить - почему Гальярд для него это делает. Просто из любви? Неужели приору-инквизитору правда интересно с ним толковать о Мон-Марселе, об антуановых детских страхах, о нынешних надеждах, ни о чем? Но как бы то ни было, даже если завтра все изменится, и приор вновь станет из удивительного брата - супериором, начальством и родителем, Антуан знал, что положит, уже положил эти краткие часы на винограднике в самую тайную, самую важную копилочку своего сердца, рядом с днем обетов, рядом с Аймеровой псалтирью, рядом со всеми моментами, когда его так ласково касался Господь.
Гальярд отлично понимал, что и зачем он делает. Вино веселило сердце, как и должно ему; и он не только с отцовской жалостью, как думал сначала - нет, уже с залихватской братской радостью давал Антуану то, по чему так голодало его собственное сердце. Чего так желал некогда сам Гальярд - ему было не впервой узнавать в юноше себя, только себя "усовершенствованного" - более смиренного, более простого, более неприхотливого, в том числе и в пище для сердца. Наверное, плотские отцы испытывают к сыновьям то же чувство: стремление дать сыну то, чего не мог получить сам. В здравом уме и твердой... совести Гальярд ворошил веткой красные угли костра, рассказывая - "А вот у нас было, когда мне только-только тонзуру клирика выстригли" - очередную байку про смешного и великого магистра Йордана, полной мерой давая своему Антуану то, чего некогда не получил от Гильема Арнаута. Здесь, вблизи Авиньонета, было особенно легко стать отцом Гильемом. Стать для кого-то отцом Гильемом... Как иначе примириться с его смертью, с собственной жизнью? Иначе ведь никак.
Подумай, брат, - строго сказал неотступный отец Гильем у него в голове. Глаза его смотрели из углей костра - темные умные глаза, всегда знающие, что у Гальярда на уме. - Ты любишь мальчика ради него самого, или ты любишь в мальчике себя прежнего, и себя в нем ласкаешь дружбой старшего? Если второе, не привязывай его к себе лживыми узами, ведь он - не ты. Он монах, сердце его рождено для Господа и успокоится только в Нем, сыны человеческие этого не заменят. Как никогда не пытался заменить я - для тебя.
Его сердце лучше моего, брат-инквизитор, возразил Гальярд чернеющим углям и запнулся на середине байки. Он не станет завистником - он им уже не стал. Он не будет искать в мире людей для себя. Каждому из нас иногда просто нужен брат. Ecce quam bonum, и так далее.
- Спать, брат, комплеторий - и спать, - обратился он к Антуану, перехватив юношу на середине зевка. - Как луна поднимется, мы поднимемся вместе с ней, а это не так уж нескоро.
Антуан, казалось бы, только закрыл глаза - а его уже тормошили: не за плечо - Гальярд в темноте промахнулся - а за втянутую в плечи голову. Костерок давно прогорел, в виноградарском домике стало холодно, юноша во сне скрутился в узелок под черным плащом - и теперь нехотя расставался с нагретым местечком на деревянном топчане. Гальярд уже был на ногах, зажег свечу, потягиваясь, на ходу надевал пояс. Длинная тень Гальярда потягивалась на стене. Из-за неплотно прикрытой двери тянулся холодок.
- Заутреню - и в путь, братец Антуан, Господь ждет нас в Пруйле, - все тем же, вчерашним голосом сказал наставник, и зевок его подопечного сам собой перешел в широкую радостную улыбку. Все это была правда. Гальярд - друг ему, Гальярд - брат. Еще счастливый-пресчастливый, Антуан склонился над раскрытым на топчане бревиарием, грея руки в рукавах хабита. Deus, in adiutorium meum intende.
Луна стояла высоко - недавно пошедшая на убыль Пасхальная луна, яркая и синяя. "Луну и звезды создал для управления ночью", бормотал Антуан, при всей боли в неотдохнувших ногах подпрыгивая на ходу, чтобы не мерзнуть: какие ж обмотки в апреле... Влюбленный соловей заливался в темных придорожных кустах, от длинного Гальярда дорогу прочерчивала длинная лунная тень. Однако там, куда шли два монаха, темно-синий звездный край небес уже начинал светиться перламутром: время зари.
- А правда, что Магистр разрешил братьям уйти из Пруйля и оставить сестер одних? - выдал Антуан тревожный слух, как-то криво дошедший до него через третьи уста. Гальярд скривился - это было слышно по его голосу, притом что лица идущего впереди не разглядеть.
- Глупости, брат. Даже и в дни жесточайшего кризиса Пруйля это не касалось. Да, Папа освободил братьев от заботы о некоторых монастырях сестер - но Пруйль всегда был и оставался колыбелью Ордена, и всего-то пару лет назад магистр Гумберт выпустил для него новый Устав! Когда братья - сам выбирай, сочувствовать им в этом или же порицать - просили избавить их от заботы о сестрах, все Папы от великого Григория и до Иннокентия им отказывали относительно Пруйля и Рима - оснований самого нашего отца. Так что наше приорство в Пруйле стоит как прежде, - усмехнулся приор, - и нам с тобой там найдется местечко на день, подходящее местечко среди тамошних братьев. И кровать тоже, а при удаче даже две.
- А вы, отче... наверное, очень любите Пруйль?
- И отец Гильем очень любил, - невпопад ответил Гальярд, меряя шаги. На самом деле ноги у него тоже сильно устали - даже больше, чем Антуановы: возраст давал себя знать. Но нужда в Пруйле была сильнее нужды в отдыхе. - Совсем я загнал тебя, брат? Ничего, потерпи еще немного... там хорошо отдохнем. Уже к ноне на месте будем, а если повезет - то и к сексте. А еще, - снова улыбка через плечо, - я тебя познакомлю с одним своим другом. Со своим... очень старым другом.
Белая монастырская крепость среди зеленых и золотых полей Лораге запела колоколами двух церквей, Марии и Мартина - брат Гальярд не ошибся - как раз в шестом часу. А еще чуть позже показалась из-за Фанжойского крутого холма райским островом.
Старые глаза Матушки улыбались. Таких спокойных и чистых глаз Гальярд никогда не видел, ни у кого другого. Светлые, даже не серо-голубые - от старости уже бело-голубые, если можно так сказать; но такие ясные, умные... Видящие больше, чем порой хочется показывать.
- Здравствуй, сынок, здравствуй, инквизитор веры, - старенькая сестра Катрин протянула сквозь решетку руку, которую Гальярд с нежностью заключил в свои широкие ладони. Сколько ей лет? Если в сорок третьем было за полвека, значит, сейчас почти что семьдесят. Худая рука в синих жилах была великолепной формы - еще легко можно было догадаться, какими аристократичными некогда выглядели ее длинные пальцы, теперь слегка искривленные артритом, но все еще прекрасные. - Так рада видеть тебя! И молодого брата тоже. Который это из тех, о ком ты рассказывал? Аймер?
- Антуан из Сабартеса, - Гальярд выглядел точь-в-точь как гордый молодой отец, демонстрирующий старушке матери своего отпрыска. - Брат Антуан! Будьте знаком с Матушкой Катрин, моей... наставницей и давним другом.
- Какая я вам наставница, тулузский приор, полноте! Да и никакая я уже не матушка, разве что негодная бабушка, - засмеялась та, довольно беззубо засмеялась, и Антуан почувствовал даже некое постыдное смятение - неужели к этой маленькой старухе и стремился Гальярд так отчаянно, ее так хотел видеть? - Настоятельница у нас уже десять лет как преподобная мать Доминика, а я теперь просто сестра Катрин, самая бесполезная персона в Пруйле. Я не шучу, Гальярд, меня сейчас и в ризничие не поставишь - все свечки поопрокидываю! Впрочем, не настолько уж я негодна, чтобы не выпить вина с дорогими друзьями, пришедшими с дальней дороги. - По-девчоночьи улыбаясь, синеглазая бабка поставила на столик у решетки глиняный кувшинчик и круглую чашу. - Из этой самой и отец Гильем пивал, когда приходил говорить с нами о вере и радости!
Она откупорила кувшин, с трудом вытащив нетугую пробку. Напевая притом себе под нос гимн Деве Марии Пруйльской - старый, народный, на окситанском языке - не для богослужений, а так, с друзьями под вино и разговор...
"Gardo ta famillo,
Biergo de Prouilho,
Tu que sios la fillo
d'en Dious tout puissant", - и в старом ее голосе вдруг просверкивали молодые, прекрасные нотки. Голос, которым она пела раньше - и которым будет петь потом...
Вино темно-красной струей плеснуло о дно чаши - но матушка Катрин едва удержала тяжелый сосуд: скрюченные артритом кисти ее не слушались. Монахиня умудрилась не разлить вино, поставила кувшин на стол, невольно морщась от боли.
- Вот же какая я стала неловкая, - все так же спокойно улыбаясь, призналась она братьям. - Давайте-ка я отопью чуть-чуть - мне теперь много не надо, а остальное на вертушку поставлю, вино как есть и чашу с ним, вы себе сами нальете...
И, поймав сострадательный взгляд Гальярда, покачала головой:
- Что ты, сынок, все хорошо. Старость - великая радость: все умаляешься и умаляешься обратно до колыбели. Так и в тесные врата в свое время протиснешься. Наконец-то я нашла повод без особенных болезней среди бела дня лечь в постель и спать, как на руках у кормилицы! И никто ведь теперь слова не скажет лентяйке.
Скрипнула тяжелая деревянная вертушка, Антуан, не дожидаясь старшего, поспешил снять кувшин и чашу и налить вина. "Кото де Пруйль", монастырские виноградники!
- Наш новый мирской брат, отвечающий за винодельню, понимает в вине немногим меньше святого Иоанна, - согласилась матушка Катрин, глядя, как розовеют от удовольствия лица братьев. - Расскажи же мне, сынок - и вы, брат, расскажите - что у вас в Тулузе, все ли живы? Что в Париже? Как магистр Гумберт, не собирается ли в наши края? И не слышали ль - брат Альберт сейчас где? Сняли с него бремя епископата - или он все стаптывает сабо по тяжким дорогам?
Она интересовалась всем и вся. Подробно расспросила Гальярда про новую учебную программу для братьев - и задавала такие вопросы, на которые и Антуан бы не смог ответить, хотя вроде как посещал по этой же программе лекции не больше полугода назад... Она помнила по именам всех старших братьев Жакобена и особенно смеялась, узнав, что Тьерри стал наставником новициев: "Так ему, так, - приговаривала она, прихлопывая тонкими пальчиками по решетке. - Иначе подумает, что он и впрямь старик! Авраам старше него стал отцом народов, так и юноше Тьерри - пусть даже он стал отцом раньше, чем меня впервые назвали Матушкой - будет полезно побыть молодым среди юных!"
Гальярд рядом с этой худой старушкой и в самом деле становился молодым. Антуан не знал еще, но догадывался, как приятно умалиться тому, кто обычно изнемогает под бременем старшинства. Матушка называла его то сыном, то - вдруг вспомнив о достоинстве священного сана - отцом, но говорила с ним с тою родительской нежностью, которая и самых важных людей умаляет в радости. Антуан чувствовал себя лишним: этим двоим было так спокойно друг с другом, что он все время боялся что-нибудь испортить. Сидел тихонько, пил вино и думал, как сильно матушка Катрин отличается от старух его деревни: глядя на старых монашествующих, понимаешь, какое это стоящее дело даже для земной жизни - три святых обета...
- А у нас-то что было, брат, - неожиданно вспомнила Матушка, по-девичьи всплескивая руками. Окситанский темперамент нигде не скроешь - ни под маской долгих лет, ни под черным велоном: парочка провансальцев, собравшись вместе, в любом возрасте и положении могла создать столько шуму, будто выходило в поход небольшое войско, и махать руками не хуже ветряных мельниц. - У нас чудо случилось долгожданное, а ты и не знаешь! Сейчас я тебе все расскажу как оно есть. Сестру Бланку помнишь? Да, да, прежнюю наставницу мирских сестер? Чрезвычайно достойная монахиня, святая и добрая. Я ведь тебя еще о мессе раз просила за нее: очень ее мучили головные боли. И в последнее время, с прошлой зимы где-то, совсем она стала плоха: работать почти не могла, на Мессе мы ее каждый день вспоминали - лежмя лежала, на утреню уже не поднималась, а как приступ настигал - и на обедню не могла... И ведь не вовсе старая еще сестра, немногим больше сорока - ты ж видел ее: крепкая и здоровая была - а стала, прости Господи, как те бедные коровы из сна фараонова...
Широко раскрыв глаза, Антуан смотрел на своего наставника. Видел бы Гальярда Аймер! Видел бы Гальярда Джауфре-мученик, видел бы его хоть кто-нибудь! Сопереживая истории, как своей собственной, тот бледнел и краснел, стискивал замком руки и хватался за четки, слушая, что за чудо сделал Господь для неизвестной сестры Бланки.
Та, оказывается, прежде чем стать наставницей мирских послушниц, занималась в Пруйле портновским делом и прачечной. Очень любила она отца Гильема Арнаута - да кто его здесь не любил, когда он приходил говорить о вере, яркий и яростный, как сам Доминик! А после, как стал он защитником веры в Тулузене и Фуа, отдыхая в материнском доме Марии, всякий раз он говорил сестрам о покаянии и любви Божьей так, что многие верили - однажды он скажет о вере своей кровью. Именно в том самом своем - последнем - инквизиторском походе, отдыхая в Пруйле, отдал отец Гильем мирским сестрам свой хабит, постирать и починить перед дорогой. Бланка отрезала снизу порванную полосу, наставила новую - а старый клочок ткани, ветхий и серый от пыли дорог, сохранила для себя на память. Уже после, когда по всем монастырям били колокола горя по мученику Гильему со товарищи, сестра Бланка поняла, что это ангел наставил ее так поступить с туникой мученика: теперь клочок светлого полотна - настоящая святая реликвия. Как святую реликвию она и хранила ее у себя, все семнадцать лет хранила до сегодняшнего дня, а когда совсем слегла от головных болей и уже слова не могла вымолвить, и глаза от мучений ничего не видели - только рукой указывала на ящичек, где лежало ее сокровище. Сестры, которые за ней ходили, поняли ее стоны, дали ей в руки старый обрывок хабита - пыльный пятнадцатилетней пылью, лохматый по краям... И едва страдалица приложила этот плат к своей больной голове, тут же болезнь прошла, будто ее и не было - поверите ли, братья: совершенно прошла, и зрение, и речь к сестре немедля вернулись, тому трое мирских служительниц свидетели! И Бланка, сев на постели, вскричала радостным голосом: мол, я исцелилась заслугами брата Гильема Арнаута, святого мученика Христова!
- Вот так радость, Матушка, в самом деле, вот так радость, - как-то хрипло и неубедительно воскликнул Гальярд. Старенькая монахиня посмотрела на него, почти просвечивая насквозь. Когда лицо так ссыхается, на нем остаются, считай, одни глаза...
- Больно тебе, сынок? - неожиданно тихо спросила она. - До сих пор болит?
- Особенно как весна, - Гальярд и не пытался ничего скрывать: эта женщина - вернее, дева, а девы даже мудрее женщин, потому что принадлежат только Богу - знала о нем больше, чем он сам. - Как Пасхалия, так и болит. В это самое время... Потом легче становится, к лету.
- У меня тоже, - серьезно кивнула та, улыбаясь, будто говорила и не о боли. - Как рана, как руки мои. Уже пятнадцать лет, сынок... Нет, семнадцать даже. Знаешь что? Дурные мы с тобой христиане. Чужому счастью не умеем радоваться. Хотя иногда у меня и получается, в самом деле получается радоваться тому самому, что болит: как, знаешь ли, на Евхаристии.
Она снова просунула сквозь решетку затвора свою скрюченную ласковую лапку.
- Он тебя очень любил, сынок. Очень ты был ему дорог, отцу Гильему.
Антуан давно уже смотрел в стену, сосредоточенно созерцая красивую паутину в углу. Есть вещи, которых младший не должен видеть... ни за что не должен. И плакать о своем этим святым людям он не мог мешать. Научиться бы не дышать - а то, кажется, рассопелся на всю приемную... И не слышал он, не слышал...
- Я тебе вот что скажу, - серьезно и ласково сказала Матушка, поглаживая Гальярда по руке. - Тебе - и брату Антуану тоже, прости уж, что инквизитора веры наставлять решила... Помнишь Магдалину в саду? NoliMetangere, сказал ей Спаситель, когда она к Нему навстречу рванулась. Долго я думала - и сейчас не совсем понимаю, глупая я женщина - почему Он ей так сказал, ведь больно же ей было, как она ждала Его, как - первой - поверила... А теперь вот кажется иногда: не затем Он пришел, чтобы мы Его схватили и при себе удержали. Он затем пришел, чтобы нас за собой позвать. Той же Магдалине Он Себя целиком отдал после четверти века покаяния, после каменного грота. Путь с крестом следом за Ним по всему Провансу - а до того noliMetangere, Maria. Иногда любовь означает, что нужно опустить руки, сынок. Любовь в объятья не ухватишь. То, что схватишь и сожмешь, не рассмотришь как следует. Не хватайся так, сынок. Учись отпускать.
Антуан шмыгнул носом. Давно мечтал это сделать - но стеснялся, и вот наконец не выдержал и выбрал худший момент: и отец, и Матушка вздрогнули, оглянулись на него. Старая монахиня убрала руку и сказала даже несколько сварливо, как настоящая ворчливая бабушка:
- Так одно еще скажите, отец: надолго ли вы у нас остановитесь? Подарите ли нам завтра проповедь - а то и собрать бы сестер ради братского общения, если инквизитор веры найдет для нас немного времени? Брат Гальярд, сами знаете, что отец Арнаут - проповедник прекрасный, но ведь и сам Святой Отец велел вам, братьям, нас не забывать!
4. Gardo ta famillo
Как и хотел Гальярд, они с Антуаном провели в Пруйле весь остаток дня и следующую ночь. После вечерни Гальярд, как и просила его Матушка Катрин, собрал в церкви сестер всех монахинь и сотрудниц и говорил им о вере до самого ужина. Покормили гостей в трапезной братского приорства, и, признаться, ужин в Пруйле превосходил все вечерние трапезы, в которых юному секретарю случалось принимать участие в Тулузе. Гостям по случаю пятницы подали хорошую рыбу - брат келарь сходил за ней к сестрам, и рыба с маслом была потрясающая: не какая-нибудь старая и сушеная, а нежная форель, да еще и с обжаренной чечевицей. И, конечно же, вино "Coteaux de Prouilhe" - и не молодое, а из запасов, хранимых на продажу и для самых дорогих визитеров. Антуан за едой изумленно таращил глаза. Братья за одним с ними столом ели ту же чечевицу, правда, без рыбы - но все равно каждому полагался изрядный кусок сыра. У нищих братьев откуда-то обнаружились не вовсе нищие сестры! Баню для гостей топить не стали - но в "доме ванн" сотрудники нагрели для них целых две большие кадки воды, помыться с дороги.
На заутреню Гальярд разрешил своему секретарю не подниматься - и тот в кои-то веки не проснулся даже от монастырского колокола, призывавшего в ночи славить Господа. С утра инквизитор отслужил мессу в церкви братьев, по-дружески распрощался с приором, расцеловался с несколькими монахами постарше. Не таким солнечным, как предыдущее, но по-прежнему прекрасным апрельским утром двое тулузских братьев вышли из Пруйля на дорогу в Каркассон - и Антуан новыми глазами смотрел на яркую зелень виноградников и на высокую рожь по сторонам дороги.
- Это все здешнее? Пруйльское?
- Наш отец хотел нищеты от братьев, но не требовал ее от сестер, - усмехнулся Гальярд, стуча посохом по утоптанной дороге. - На Пруйльский монастырь с самого начала жертвовали больше прочих - даже отнюдь не любимый на этой земле Монфор поддерживал дарами дочерей нашего отца, чтобы они молились о его спасении. Да и сам отец Доминик - когда епископ Тулузский дал ему бенефицию в Фанжо, чтобы отцу было на что кормиться в этих враждебных краях, наш родитель немедленно переписал доход на Пруйльский монастырь и был таков! О, посмотри-ка - братья трудятся! Бог вам в помощь, братие!
Пара доминиканцев-сотрудников в черных скапулирах радостно помахали путникам с виноградника. На одном, стареньком и согбенном, красовалась уморительная соломенная шляпа, какие носят в солнечные дни припиренейские крестьяне; в сочетании с хабитом она смотрелась особенно смешно.
- Но откуда? - прорвало Антуана при зрелище красных скученных крыш, возле которых среди мирских одежд белело несколько хабитов. - И дома, получается, здешние? Неужели это все - пожертвования?
- Ну, положим, справа - бывшее имение дамы Арнауды де Вилласавари, которое она уже лет сорок как отдала со всеми угодьями и с виноградником Святой Проповеди, то есть нашему Ордену. Младшего из ее братьев ты сегодня видел - тот самый старичок в шляпе, который лозы подвязывал. А слева - то, что мы недавно проходили, помнишь, с леском - бывшая земля местного дамуазо Рожера де Вильсикля, вечный ему покой. И таких много было - с первых дней Проповеди в Пруйле миряне отдавали себя и все свое нашему отцу и Ордену. Кто принимал хабит, кто оставался в прежнем статусе... Пруйль - остров большой. На нем кого только ни живет.
- Почему - остров?
- Почему Франция островом зовется, ты не спрашиваешь? - Гальярд походя благословил проходивших мимо крестьян, куда-то гнавших белых и рыжих коз. Составляя разительный контраст с трудягами под Авиньонетом, эти при виде человека в белом хабите не кричали гадостей, а напротив же - радостно раскланивались. - Когда Доминик сюда пришел больше полувека назад, тут море ереси разливалось. Когда он на праздник Магдалины смотрел со стен Фанжо вниз и думал, куда же нежданных дочерей во Христе пристроить, чтобы они в этой земле выжили - он только одну полуразрушенную церквушку приметил. А теперь - сам видишь, какой большой остров Господь поднял с морского дна. Может, будет день, когда и весь край нашего языка прелюбимый из глубины к свету встанет...
- А у нас все наоборот, - понимающе заключил Антуан. - Долина - Христова, горы - еретические... Что выше - то и глубже утонуло, вот ведь как получается.
- А Каркассон с давних пор застрял посредине, - заключил Гальярд.
Солнце било в глаза - дорога вела точнехонько на восток, но со временем будет легче, со временем всегда становится легче. Когда в виду наконец показались коронующие высокий холм двойные стены Каркассона, Антуан вытянул до дна свою фляжку и как раз мучительно раздумывал, ловко ли будет попросить воды у старшего.
Инквизиционная тюрьма Каркассона находилась в одним здании с муниципальной: городские власти попросту отдали церковным половину тюряги, снабдив ее отдельным входом и построив посреди хорошую преграду. Монастырь братьев, как назло, располагался в другом конце города, так что каркассонский епископ сразу предложил вновь прибывшему инквизитору поселиться при капитуле местного собора Сен-Мишель, в нижнем городе, в доме каноников. Поразмыслив, Гальярд согласился: так было и впрямь куда удобнее, чем каждый день проделывать ради каждого приема пищи, каждого богослужения путь через весь бург и половину сите - до доминиканского монастыря. Но сначала между монахом и епископом состоялся очень тяжкий и неприятный разговор.
Разговор происходил за закрытыми дверями; молоденького секретаря инквизиции епископ в это время отпустил немного осмотреться и выпить вина с оливками в компании своего собственного нотария - пожилого приятного клирика с совершенно не подходящим ему яростным именем Лоп, что означает - Волк. Каноник Лоп, находящийся в чине диакона, благодушно распространяясь о погоде, поводил юношу по Сен-Мишелю, показал могилу печально знаменитого графа Монфора - правда, могилу пустую: кости графа вскоре после его гибели увезли на французскую родину его дети, но плита в Сен-Мишеле осталась. Серая гробовая плита с изображением лежащего рыцаря в котте с тулузскими крестами: ничего конкретного сказать о Монфоре по надгробию было нельзя - в отличие от Ричарда Английского или графа Раймона VII, он удостоился лишь очень простого, не портретного рисунка: голова, руки, ноги... Человек со всеми причитающимися частями тела, а больше сказать и нечего. Потом Лоп отвел Антуана в их с Гальярдом будущую комнату: хорошую келью в доме капитула, с зарешеченным окном в глубокой нише, с запасом свечей, и - неслыханная роскошь - с отдельной кроватью для секретаря: деревянный узкий топчан для него поставили как раз у окна, головой к распятию. И на топчане, и на кровати лежали настоящие волосяные матрасы, отчего глупая плоть Антуана возликовала вопреки его воле. Давно он не спал ни на чем, кроме тюфяка с соломой! Даже у сестер гостям полагалась вполне "уставная" постель... Потом каноник, почему-то сразу воспылавший к юноше огромной симпатией, отвел его в капитульную трапезную, не сильно отличавшуюся от монастырской, и принялся потчевать овечьим сыром и оливками; тут наконец вернулся брат Гальярд. Он нес с собою кожаную папку с бумагами и вид имел такой смурной, будто страдал головной болью.
Антуан знал - от Аймера знал, конечно - об ужасных головных болях своего приора. Уже умел различать признаки - если приор рассеянно потирает местечко над левой бровью, значит, точно она, болезнь пожаловала. Если сильно щурит левый глаз - тоже скорее всего она... Гильем Арнаут, мученик веры, спасший от болезни сестру Бланку - вот где пригодилось бы более всего ваше заступничество! Вскочив навстречу старшему, он смотрел с тревогой, пытаясь понять, что можно для него сделать.
Гальярд тяжело сел, скамейка проскребла по полу. Посмотрел на оливки с отвращением, будто на гадость какую. Впрочем, отвращение адресовалось не пище - чему-то невидимому. Наконец монах почувствовал тревожные взгляды собратьев и поднял лицо, глядя сквозь пылинки в золотом предвечернем луче. В трапезной пол был посыпан травой - и среди травы отчетливо белели сухие цветки каштанов.
- Все ли в порядке, отец Гальярд?
- Не все, брат, - тот хлопнул раскрытой ладонью по тонкой кожаной обложке. - Не в порядке наш мир - в том числе и та часть его, что зовет себя христианской. - И, поймав вопросительный взгляд Антуана: - Грязное дело нам досталось. Очень уж грязное.
- Верно, ваша милость, дело дурное, - внезапно подал голос каноник Лоп. Оба доминиканца изумленно воззрились на него; Гальярд первым смутился, поняв, что епископский нотарий попросту сам все эти листки протоколов исписал во время допросов свидетелей.
Антуан переводил недоуменный взгляд с одного клирика на другого. С выражением, которое иначе как брезгливостью не назовешь, главный инквизитор подвинул секретарю две тонкие пергаментные папки. Юноше случилось однажды видеть такую же гримасу на лице Гальярда, когда позапрошлой зимой монастырь Жакобен уж что-то очень сильно завшивел, и приказом приора все братья одновременно отправились в муниципальные лечебные бани принимать грязевые ванны - сперва братья-клирики, потом сотрудники, а все монастырские одеяла и матрасы торжественно полоскались на холоде ночь напролет. Причем брезгливый взгляд Гальярда был, помнится, адресован не белесым насекомым в Жакобенских тюфяках, а самому дому ванн с разочарованно ухмыляющимися служителями - не ждали они в посетители толпу монахов, всем ведь известно, чем помимо мытья и целебной грязи бани промышляют...
- Почитаете потом, брат, - кивнул Гальярд на протоколы "грязного дела". - Скажем, ввечеру почитаете, как время будет. А сейчас - вы подкрепились? На вечерню скоро зазвонят. Не будем терять времени, идемте же сейчас, посмотрим на заключенных. Постараемся уже сейчас пробудить в них доверие.
Что, признаться, будет довольно трудно - добиться доверия после такого начала, скептически заметил в гальярдовой голове отец Гильем Арнаут. Но на то ты и инквизитор, сынок, чтобы искать истину, не так ли - находить ее для себя и для других?
Антуан тем временем сунул любопытный нос в протоколы - но на ходу читать не мог, успел углядеть только жирно подчеркнутое имя - женское имя, должно быть, одной из колдуний: "Грасида Сервель, из деревни Верхний Прад..."
Сердце юноши аж подпрыгнуло. Не придержал перед собою дверь - больно получил ею по рукам, едва бумаги не уронил. Верхний Прад! Вот так дела. Это же в трех милях от Мон-Марселя, если спуститься с плато! Это же, считай, соседи - в Верхнем у него жила тетка, сестра матери, хорошая тетка, добрая, ни разу его не ударила... и пара кумовьев отчима Бермона, между прочим, один - тамошний байль... И туда, в Верхний, некогда ушла в услужение скотница Алазаис, бывшая любовница Раймона-пастуха, брата красотки Гильеметты... Гильеметты, которую три года подряд выбирали Апрельской Королевой, на которую даже сам отец Джулиан, священник, краснея посматривал... Грасида? Мог он знать там какую-то Грасиду? Старая она или молодая? Имя знакомое, пару женщин с таким именем Антуан встречал в своей жизни, может, кого-то даже - в Верхнем Праде...
Люди. Все эти люди, казалось бы, совершенно неважные, уже ставшие далекими для Антуана, брата Антуана в его новой, настоящей жизни - неожиданно оказались так близко, что юноше проморгаться пришлось, дабы убедиться въяве, что он весьма далеко от прежнего дома. От дома страданий, позора, серого и ненужного - но почему же дыхание перехватило?
- Брат Антуан, - недовольным голосом позвал Гальярд, подаваясь назад - и дверь трапезной каноников снова ударила незадачливого секретаря по рукам. - Что вы застыли, как жена Лота? Зачитались? Сейчас не время читать, говорю же: идемте, нас, в конце концов, ожидает работа. Люди ждут.
- Да, отец, - Антуан захлопнул папку, встряхиваясь, как щенок, и невольно потирая ушибленную руку. Как жена Лота... до чего же верно сказал Гальярд, сам того не подозревая! А всего-то увидел юноша название соседней деревни... Позор! - Извините, отец.
Не молись, чтобы они оказались невиновны. Молись, что если они невиновны - ты бы смог это понять.
До тюрьмы было и впрямь рукой подать. В нижнем городе, в отличие от высокобашенного верхнего, имелось немало таких зданий - низких, наполовину вросших в землю, с частыми решетками на окнах: решетки ставили сами хозяева, защищаясь ими от воров, да мало ли от чего. Так что тюрьма толком не выделялась на общем фоне: то ли дело настоящее замковое подземелье, глубокое, с извергающим ноябрьский холод оконцем в вышине - в такой темнице как-то раз пришлось побывать в юности Антуану. И вспоминать об этом он не особенно любил.
Волнение Антуана Гальярд истолковал по-своему.
- Писать сейчас ничего не придется, не беспокойся, - тихо подбодрил он секретаря. Вечером потренируешься, вспомнишь, как пишут минуту. Не сложнее, чем записывать лекции на слух - а этим, по словам брата Аймера, ты занимался успешно.
- А сейчас... мы их не увидим?
- Подозреваемых? Думаю, непременно увидим хоть мельком. Проверим, как они содержатся, если недостаточно будет слова тюремщика. Осмотримся. Перемолвимся парой слов. До вечерни больше не успеем...
Каноник Лоп уже вовсю стучал дверным молотком в тюремную дверь. Конечно, в первую дверь: даже во внешний коридор тюрьмы вело не меньше трех дверей, между второй и третьей - небольшой штурмовой коридор, все три с досками внахлест (чтобы не прорубить топором, ни чем другим), на каждой - не меньше трех засовов... Тюрьма есть тюрьма.
Лоп орал так громко, что люди на улицах оглядывались, и Антуан, алый, как мак, втягивал голову в плечи. Отцы, скажет тоже. Какой уж там из Антуана отец...
Внутри скрипел засов за засовом, наконец на внешней дверь открылось зарешеченное окошко, выглянула круглая луна лица: луна с черными усиками.