Дроздов Анатолий Федорович : другие произведения.

Листок на воде. Окончание

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 7.18*21  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Черновой вариант. Роман будет отредактирован и выложен одним файлом.

   15.
  
   Сергей в погонах штабс-капитана. Кавалер ордена Святого Георгия (в том числе и Георгиевского оружия) имеет право на внеочередной чин. Автоматически чин не присваивается, его нужно истребовать. Сергей истребовал. Мне некогда этим заниматься, на мне строевой смотр.
   "В армии пусть безобразно, зато единообразно!" - говорил мой комбат. С единообразием плохо. Нижние чины отряда имеют исправное обмундирование, но разномастное, так не годится. Императрица Екатерина II вновь хлопочет за нас, причем, трижды. На меньшее титулярный интендант не согласился, поскольку выдача внеочередная. Мой золотой запас похудел, зато солдаты - хоть на парад! Хуже с господами офицерами. Их обмундирование - просто инфаркт. Не армия, а Дом моды. Шаровары за одежду летчики не признают, у них галифе. Галифе - штука удобная, однако не уставная. Боковые карманы у галифе необъятного размера, но Е.И.В. это не оценит. К тому же шьют галифе, кому как вздумается. Турлак загнал в боковые швы стальные тросики, его штаны торчат в стороны, как паруса, он цепляет ими косяки дверей. Это неотразимо действует на женщин, но император у нас мужчина.
   Обсуждение формы выливается в спор, Егоров прекращает его жестко. Всем одеться одинаково. Поскольку на дворе лето, вместо кителя - гимнастерка, это высочайше разрешено. Никаких галифе, тем более, с тросиками, хотя по бокам шаровары можно напустить. Головные уборы - пилотки, это выделит летчиков из армейского окружения. Решение принято, выполнять его мне. Господа офицеры не носят готовые мундиры, их шьют на заказ. Где взять портного в местечке без евреев? Да еще такого, чтоб построил мундиры быстро?
   Беру грузовик, еду в Минск. Город забит безработными беженцами, портные находятся. Зовут их Мендель Гиршевич и Янкель Гиршевич, как нетрудно догадаться, это братья. Учуяв интерес, братья заламывают цену, торговаться мне некогда. Офицеры заплатят обычную сумму, разницу возместит прапорщик. Требую держать это втайне, иначе неприятности воспоследуют. Офицеры - люди гордые... Портные охотно соглашаются - им все равно. Закупаю материю и кожу. Ольга Матвеевна, прослышав о шитье, захотели обновку. Это мундир и кожаная куртка. Кузина считает, что имеет право на кожу, она причастна к летному делу. Я не спорю - не до того.
   Портные поселяются в пустующем доме, где начинают кроить и стучать "зингерами". Я привез евреев в местечко, откуда их выселили; узнают в штабе - огребу по полной. Пусть! Шпионить братьям все равно некогда: работают, не разгибая спин. Через два дня военлетов не узнать. Все в новом и разглаженном, погоны на плечах блестят, ордена на груди сияют. А пилотки! Черные, с алыми выпушками и серебряной лентой крест-накрест поверху. Красота! Ольга примеряет перед зеркалом кожаную куртку и жалеет, что на дворе лето - в черном хроме щеголять жарко.
   В остальном дела отвратительные. Все строевые смотры одинаковы. Построение, приветствие высокого гостя, после чего марш мимо него же с задорной песней. Я предполагал, что мотористы, механики и водители - неважные строевики, но действительность превзошла ожидания. Они вообще не умеют маршировать! Большинство нижних чинов - из запаса, многие служили при царе Горохе. Есть солдаты, которым за сорок, тридцатилетний - обычное дело. Авиаотряд - не то место, где солдат муштруют, здесь другие задачи. К тому же орлы-авиаторы не желают стараться. Народ большей частью городской, грамотный, следовательно, разбалованный. На лицах солдат явственно читается: "Господская забава! Офицеры за кресты стараются, нам-то что?"
   Я стараюсь не за кресты - у меня их в избытке. На верховного главнокомандующего мне плевать. Но я офицер и не могу видеть отряд стадом баранов. Это моя воинская часть, мне за нее стыдно. Распускаю отряд на обед, после него продолжим. У меня есть идея...
   Отряд вновь в сборе, Карачун докладывает. Внимательно оглядываю строй.
   - Все в наличии?
   - Так точно, ваше благородие!
   - Не вижу, что все. Где рядовой Розенфельд?
   - Так это... - фельдфебель не знает, что ответить. - Так она...
   Я безжалостен.
   - Приказано: всех свободных от службы - в строй! Так?
   - Так точно!
   - Розенфельд несет службу?
   - Никак нет, больных не имеется.
   - Сюда ее, живо!
   Карачун бежит к медпункту. Строй галдит и шевелится: солдаты чувствуют потеху. Это вы зря...
   - Смирно! - рявкаю во всю глотку. - Отставить разговоры!
   Затихли, но на лицах предвкушение. Появляется Карачун, рядом семенит Ольга. За пять шагов до меня она переходит на строевой шаг и вскидывает руку к козырьку фуражки.
   - Господин прапорщик, вольноопределяющаяся Розенфельд по вашему приказанию прибыла.
   - Что ж вы, рядовой, пренебрегаете приказами? Или считаете: вас они не касаются?
   Ольга молчит, так положено по сценарию. Его мы оговорили за обедом.
   - Вы, наверное, считаете, что и без того изрядно маршируете? Сейчас проверим! Смирно! Ша-гом арш!
   Ольга чеканит строевым.
   - Кру-гом!
   Она делает поворот, идет ко мне.
   - На-пра-во!
   Поворот направо - чисто, без огрехов.
   - На-ле-во!..
   С лиц солдат сползают ухмылки. Они не могут поверить глазам: "фершалка" чеканит шаг, как записной строевик. А вы как думали? Это дочь офицера, господа нижние чины, считайте, на плацу выросла. Она строевые приемы с младенчества наблюдала. К тому же весенним бездельем мы кое-чем занимались. Ольга сама попросила, господам офицерам идея понравилась. Занятия проходили вдали от любопытных глаз - во избежание разговоров. Сергей старался вовсю: выпускник Михайловского училища был строг и придирчив. Ольга не роптала. Барышня она упрямая, если вобьет что в голову... Ольга и стрелять умеет. Я подарил ей карманный "браунинг", научил с ним обращаться. Ольгу напугали бродячие псы, их много осталось в опустевшем местечке. Стая окружила Ольгу на вечерней улице, псы скалились и рычали. Прапорщик услышал зов и прибежал на выручку. Стаю мы уполовинили, а Ольга теперь пистолетом.
   - На месте стой!
   Ольга замирает.
   - Стать в строй!
   На лице ее удивление - об этом не сговаривались. Ничего не поделаешь - ситуация изменилась. Одного показа мало.
   - Мне повторить?
   Ольга занимает место на левом фланге.
   - Отряд, слушай мою команду! На-пра-во! Шагом марш!
   Шагают! Пока неуклюже, с ошибками, но стараются. Им только что показали пример, и кто? "Фершалка", пигалица, многим в дочки годится. Стыдно! Слава богу, им пока еще стыдно. Через год будет плевать.
   У солдат получается все лучше, я увлекаюсь. Отряд шагает и шагает, делая повороты то на ходу, то на месте. Место Ольги в последней шеренге, я вдруг замечаю, что она отстает. Черт! Ольга - дочь офицера, но все-таки дочь, а не сын.
   - Отряд стой! Разойдись! Карачун - ко мне! Розенфельд - свободны!
   Вручаю фельдфебелю листки с текстом и с наказом разучить песню к утру. Не мешало бы проконтролировать, но есть дела важнее. Краем глаза вижу, как тяжело, едва не ковыляя, уходит прочь Ольга. Строевые занятия в охотку и на плацу не одно и то же. Строевая подготовка укладывает новобранцев, что говорит о женщине? Обрадовался, ёпрст! Бежать за Ольгой, однако, не спешу, чувства надо скрывать. Достаю папиросы. Странно, но солдаты не расходятся.
   - Разрешите, Павел Ксаверьевич!
   Это Синельников. Протягиваю коробку. Унтер-офицер берет папиросу, закуриваем. С Синельниковым у меня отношения дружеские, зовем друг друга по имени. Я извинился перед ним за случай с пулеметом, он не обидчив. Папиросы, однако, он ранее не стрелял, ждал, пока предложат.
   - Люди обижаются за Ольгу Матвеевну, - говорит Синельников. - Ладно, мы, но ее гонять! Нельзя так с женщиной!
   Синельников - образованный, говорит "женщина", а не "баба". Все ясно. Отряд недоволен и прислал ходатая. Инициативу грех не поддержать. Не сразу, не то заподозрят.
   - Розенфельд не только женщина, но и солдат! - говорю строго. - Сама в армию просилась, никто не заставлял.
   - Все равно нехорошо! - возражает Синельников. - Ольга Матвеевна - добрый фершал, дело знает. Люди ее любят. Женщин надо жалеть! - он смотрит укоризненно. Дескать, что ж ты? А еще кузен ей...
   - Ладно! - соглашаюсь с видимой неохотой. - Пусть отдыхает. Но на смотре поставлю в строй!
   Синельников кивает, идет к солдатам. Что-то говорит, солдаты улыбаются и расходятся. Люблю делать людям приятное! Теперь - домой! Ох, что нас ждет!
   Предчувствия не обманывают. За порогом валяются Ольгины сапожки. Нетрудно представить, как она их стаскивала... Хорошо, что разулась в гостиной, получить сапогом в голову - удовольствие еще то. Аккуратно прибираю сапожки под лавку. В воздухе разлито ощущение грозы, кажется, поднеси палец к потолку - и схлопочешь молнию. Глубокий вдох...
   Врываюсь в спальню. Ольга, одетая, лежит поверх покрывала, вытянув ноги. Знакомая поза, и мы когда-то лежали. Ноги у нее сейчас, ох, как гудят! Подбегаю, сдергиваю носки. От неожиданности она не находится, что сказать. Исследую ступни - мозолей и потертостей нет. Очень хорошо! Теперь большим пальцем вот сюда и с усилием вверх! Еще раз! Пальчики в горсть и перебрать каждый, чтоб суставчики расправились! Ладонью - по всей стопе...
   Это не "тростник", это "язык тигра". Язык у тигра большой и шершавый, он сильный и ласковый одновременно. Когда тигрица вылизывает котят, те урчат от удовольствия. Этот прием я освоил в совершенстве, здесь мы не ленились. Рани любила делать "язык", обучила и меня. Ей самой такой массаж нравился.
   Ольга дышит глубоко, глаза ее закрыты. Кладу на колени вторую ножку, все повторяю. Теперь обе ступни вместе... Ольга тихонько стонет. Стоп! Когда делаешь "язык", опасно перейти грань. Неконтролируемый взрыв эмоций, "сплетенье рук, сплетенье ног, судьбы сплетенье..." Ольга Матвеевна нам кузина, Рани ею не была. С Рани было можно, с кузиной - не положено. Ольга двигает ножки к моим рукам, ей хочется еще. Нет уж! Если дитя не понимает, то взрослые в полном рассудке. Снимаю ее ноги с колен, встаю. Она открывает глаза.
   - Я хотела тебя убить! - говорит мрачно.
   Кто б сомневался! Понимающе склоняю голову.
   - Тебя учили этому в Тибете?
   - В Индии. Снимает усталость ног.
   И заводит женщину до исступления. Но об этом лучше молчать. Ольга приподнимает ногу, вторую, словно проверяя утверждение, и нехотя садится. Подаю тапочки.
   - Подлиза! - говорит она, но по лицу видно: гроза миновала...
   Е.И.В. прибывает на летное поле. В местечке полно жандармов и агентов в штатском. Отряд выстроен у ангаров. К нам катит сияющий лаком автомобиль. Николай выходит из распахнутой адъютантом дверцы. На нем защитная гимнастерка, полковничьи погоны, фуражка. На груди - орден Святого Георгия. Император шагает к нам, следом поспешает свита.
   - Здорово, летчики-молодцы!
   - Здравия желаем, ваше императорское величество!
   Хорошо рявкнули! А то! Прапорщик неделю принимал это "здравие".
   Царь направляется к специальному возвышению, эдакой сцене с перилами. Чертежик из штаба передали. Досок подходящих не нашлось, разобрали дом в местечке. Казна заплатит.
   - Отряд, равняйсь! Смирно! - это Егоров. - Ша-гом марш!
   Пошли! Дни стоят сухие, с утра по полю бегали солдаты - поливали из ведер. Пыль прибита и не оскорбит высочайший взгляд. Офицеры - впереди, нижние чины - следом, где-то в последнем ряду - Ольга.
   - Пе-сню... За-апевай! - командует Егоров.
   Мы летим, ковыляя во мгле,
   Мы ползем на последнем крыле,
   Бак пробит, хвост горит, аппарат наш летит
   На честном слове и на одном крыле.
   Хорошо поют, стройно. Солдатам песня понравилась и слова легкие. А сейчас с подъемом!
   Ну, дела! Война была!
   Но германца разбомбили мы дотла!
   Песню сократили до двух куплетов. Для прохождения маршем достаточно.
   Мы ушли, ковыляя во мгле,
   Мы к родной подлетаем земле.
   Вся команда цела, и машина пришла -
   На честном слове и на одном крыле.
   А теперь с молодецким пересвистом, чтоб удаль звенела.
   Ну, дела! Война была!
   Но германца разбомбили мы дотла!
   - Отряд стой, раз - два! В две шеренги становись!
   Встали. Господа-офицера впереди, нижние чины за ними. Е.И.В. спускается с возвышения, по лицу видно - понравилось. Полковник-летчик, поспешающий следом (инспектор авиации фронта) прямо сияет - не подвели. Царь идет вдоль строя. Он изменился со времени нашей встречи, заметно осунулся и постарел. Дела в государстве хреновые. Газеты сообщают о похождениях Гришки Распутина, толсто намекают на его связь с царицей. В правительстве постоянные перестановки, причем каждый новый министр или премьер хуже прежнего. Про дела на фронте мы и сами знаем. В феврале будущего года революция, в октябре - вторая, в июле восемнадцатого - подвал Ипатьевского дома. Жалко дурака, взвалил ношу не по плечу. Предупредить? И что? Он генералов своих не слушает, а тут прапор с глупым советом... "Желтый дом" прапору гарантирован. Оно-то пусть, только без толку.
   "Солдат и офицеров, что вкруг Нарочи легли, тебе не жалко? - говорю себе. - Из-за него погибли! Действие или бездействие на войне одинаково смертельны. У тех, кто погиб, дети тоже имелись..."
   Мне жалко царя. Неплохой по сути человек, образованный, начитанный, жену любит. Не тем делом занялся. Выбор у него был, лучше б сразу отрекся. Наверняка Александра Федоровна, раскудык ее немецкую мать, настояла. Немки пищом лезут Россией порулить. Екатерина I, Екатерина II... Последняя даже муженька придушила, правда, и тот немцем был. Вдова Павла I рвалась царствовать, еле остановили. Вот и эта... Ну что, Александра Федоровна, порулила? Страна на коленях, саму считают немецкой шпионкой, а тут еще Распутин с Вырубовой...
   Инспектор авиации представляет военлетов. Полковник в отряде два дня, все проверил, пощупал собственными руками. Подивился строевой песне, но все же одобрил. Вечером мы его угостили, выдали полный репертуар - как я, так и Ольга, полковнику понравилось.
   Егорову вручают Святого Владимира с бантом и мечами. Очередные Станислав и Анна у Турлака и Рапоты. Царь уже передо мной. Сказать? Внезапно судорога перехватывает горло. Пытаюсь говорить, но даже сипа не получается. Кто-то не желает, чтоб скиталец мешался не в свои дела. Е.И.В. уже передо мной.
   - Прапорщик Красовский! - представляет полковник. - Сбил немецкий аппарат, летал в германский тыл для выполнения специальных заданий и диверсий. Проявил недюжинную храбрость.
   - Я вас раньше видел, прапорщик? - спрашивает Николай. - Постойте, вроде в Осовце?
   Ну и память у него! Судороги больше нет, урок мы усвоили.
   - Так точно, ваше императорское величество! Вы пожаловали мне этот крест и поздравили прапорщиком.
   Он кивает и поворачивается. Однако на подносе адъютанта - Георгиевские медали, орденов нет. Николай недоуменно смотрит на полковника.
   - За проявленную храбрость и совершенные подвиги прапорщика представляли к очередному чину, - докладывает инспектор, - дважды.
   Все ясно. Егоров убедился: его представления не проходят, попросил инспектора помочь. Покойный Розенфельд прав: родня у князей Бельских влиятельная. Царь задумчиво смотрит на мой кортик с темляком, словно вопрошая: "А сам чего не истребовал? Тут бы не отказали!" Мое право: хочу - истребую, хочу - нет. Может, к пенсии берегу!
   - Дважды, говорите? Что ж... Поздравляю вас поручиком, господин Красовский!
   Рявкаю благодарственные слова. Царь кивает и отходит. Все, опоздал! Рапота в порыве чувств тычет мне локтем в бок. Ну, да, теперь мы в равных чинах. Истребуем звездочку - и мы штабс-капитаны! Только что мне от этого? Мне в очередной раз напомнили: ты здесь не хозяин...
   Николай идет вдоль шеренги, раздает медали солдатам. Останавливается против Ольги.
   - Вольноопределяющаяся Розенфельд! - сообщает полковник. - Военфельдшер. Дочь коллежского асессора Розенфельда, убитого германцами. Проявила храбрость: под германскими пулями спасала офицера.
   К сожалению, перевязка не помогла - Зенько умер. Это не умаляет подвига.
   - Не обижают вас в отряде, сударыня? - улыбается царь
   - Никак нет! - рапортует Ольга. - Люди хорошие. К тому же у меня здесь кузен.
   - Кто он?
   - Пра... поручик Красовский, ваше императорское величество.
   - При таком не обидишь! - смеется царь. Свита подобострастно хихикает. - Похвально, сударыня! Мне пишут женщины, просят зачислить их в армию. Я право сомневался, но ваш пример... - Николай протягивает руку, адъютант вкладывает в нее медаль. Царь прикрепляет ее к гимнастерке Ольги. - Поздравляю вас зауряд-прапорщиком, госпожа Розенфельд!
   - Спасибо, ваше величество! - лепечет Ольга. Она растерялась.
   Царь улыбается, идет обратно. Краткое напутствие, прощание, уф! - свалил! Ну, царь, ну, удружил! Карачун обидится смертельно: отныне Ольга старше его чином, почти офицер. Ей даже кортик полагается с офицерским темляком. Вот так: мужик годами службу ломает, а дамочке звание - за красивые глазки! Ворчу, но самому приятно. Даже непонятно, почему...
  
   ***
  
   Сражение за Барановичи то притихает, то разгорается. Полки бросают в бой, они сгорают в бесплодных атаках. Число братских могил растет. После Нарочанской неудачи, генерал Эверт боится наступать, бьет в немецкую оборону не кулаком, а растопыренными пальцами, бьет без толку и с огромными потерями. Мы летаем на разведку, это наша главная обязанность. "Фоккеры" с "Альбатросами" нас не беспокоят, у них хватает забот. К нам садится "Илья Муромец", отряд сбегается посмотреть. Огромный, четырехмоторный бомбардировщик вызывает восхищение и восторг.
   "Муромец" изрешечен пулями. Двое из экипажа ранены, к счастью, легко. Ольга перевязывает летчиков. Один из них рассказывает. "Муромцы" летают под прикрытием истребителей, они входят в состав эскадры, так было и в этот раз. На задание пошли два "Муромца" и шесть истребителей. У нашего гостя забарахлил мотор, экипаж принял решение вернуться. Шли домой, как мотор заработал. Такое случается, и нередко. Командир корабля решил выполнить задание. "Муромец" полетел к фронту, однако без прикрытия. Станцию разбомбил успешно. Наскочили немцы, сразу три аппарата. У "Муромца" четыре пулемета, отбивались, как могли. Всех немцев вывели из боя, один загорелся в воздухе. Но гиганту досталось: повреждены моторы, фюзеляж и крылья превратились в решето. Еле дотянули до ближайшего аэродрома.
   Механики занялись "Муромцем", ведем гостей обедать. Все четверо - поручики, всем за двадцать. Один смуглый, явный кавказец, и зовут его Фархад. Он ранен, Ольга перевязала его. Он смотрел на нее, не отрываясь, а после целовал ручку. Горячо так целовал... Угощаем гостей водкой; кавказец не пьет, он мусульманин. Нетребка приносит гитару, развлекаю гостей. Командира "Муромца" зовут Дмитрий, он сам неплохо поет. Песня английских летчиков ему понравилась, перенимает мелодию. Записываю слова. Гости рассказывают о житье-бытье. Аэродром "Муромцев" в Станьково, это неподалеку от Минска. Летчики бывают в городе часто. С их слов Минск - это вертеп. Рестораны забиты земгусарами, коммивояжерами и спекулянтами; те швыряют деньги без счета. Земгор снабжает действующую армию, а где снабжение - там хабар и воровство. На улицах Минска полно проституток, пройти не дают. Это я и сам видел. В Минске размещается штабы фронта и двух армий, масса тыловых частей, мужчин с деньгами много. Для проституток наступили золотые деньки. Не только для них: шубы и золотые украшения в магазинах разметают. Кому война, кому мать родна. Разложение армии наступает с разложением тыла. Интеллигенция в массовом порядке косит от армии, властители дум не спешат лить кровь за Родину. Совсем как в мое время...
   Механики подлатали "Муромца", провожаем гостей. Фархад зыркает по сторонам - ищет Ольгу. Мы ее спрятали. Кавказский мужчина слишком красив, фельдшер самим нужна. Прощаемся, "Муромец" разбегается и взлетает. Случайная встреча, обычная на войне, наверняка больше не свидимся.
   Зря так думал: меня командируют в Станьково. Немецкий дирижабль бомбит Минск. Дирижабль летает ночами, днем он слишком уязвим. Зенитная артиллерия успеха не имеет, решили применить истребители. У меня опыт ночных полетов, инспектор авиации вспомнил. Затея бредовая, но приказ есть приказ.
   В Станьково не только "Муромцы", есть и аппараты сопровождения. За "Ньюпор" можно не волноваться - есть, кому присмотреть. Фархад встречает меня как родного. Он ходит по пятам, выспрашивая про Ольгу. Он влюблен и не скрывает этого. Друзья смеются:
   - Фархад увидел барышню - и сражен!
   - Неправда! - обижается поручик. - Я много барышень видел, а полюбил Ольгу.
   - Ты видел ее всего ничего!
   - Ну и что? На Кавказе с одного взгляда влюбляются! Сразу - и на всю жизнь! Зачем долго смотреть? Сразу видно - хорошая барышня! И красивая...
   Фархад - симпатичный парень и храбрый летчик. Грудь у него в крестах, товарищи его любят. Однако влюбленные - люди надоедливые.
   - Поговори с Ольгой! - просит он. - Ты ее родственник, она послушает. Я хороший человек, кого хочешь, спроси! Думаешь, обижу ее? Никогда! У нас не обижают жен, у нас их обожают.
   - Скажи ей сам! - предлагаю. - Возьми машину, съезди и объяснись!
   - Я стесняюсь, - вздыхает он. - Вдруг прогонит?
   Статный, красивый, усы лихо закручены - и стесняется.
   - Как думаешь, - не отстает он, - Ольга меня полюбит?
   Пожимаю плечами. Откуда мне знать?
   - Я ей предложение сделаю! - горячится Фархад. - Как война кончится, поженимся!
   - Я бы не спешил. Одного жениха она схоронила.
   Фархад не понимает намека. Ему кажется, что убьют кого-то другого, он-то уцелеет.
   - Напиши ей письмо! - даю совет. - Обратно полечу - отвезу.
   Фархад уходит сочинять, я готовлюсь к полетам. Я не единственный, кому поручили задание. На фронте хватает пилотов, умеющих летать ночью. Большие силы собраны не случайно. Дирижабль прилетает не каждую ночь и в разное время. Мы дежурим в небе, сменяя друг друга. Кому выпадет честь (или беда) сразиться с германцем - дело случая.
   Начальство затеяло это, вдохновившись успехами союзников - те научились сбивать дирижабли. За скобками остается самое важное. У союзников на вооружении ракеты, специальные бомбы и зажигательные пули, у нас ничего этого нет. Дирижабль - не аэростат, у него пулеметов как у ежа иголок. Спереди и сзади, сверху и снизу. Дырявить корпус дирижабля - пустое дело. Давление водорода закроет отверстие, газ если и выйдет, то из отдельной секции. В корпусе цепеллина секций много. Приказы не обсуждают, летаем. "Ньюпор" кружит над ночным Минском. Светомаскировки в городе нет, что и понятно: нувориши развлекаются. Бомбить такой город - одно удовольствие. Слежу за временем по наручным часам. Срок выходит - лечу в Станьково. Аэродром далековат от Минска, есть и ближе, но мы специально взлетаем с разных полей. Навигация ночью плохая, аппаратам столкнуться при взлете и посадке проще простого. Хоть это продумали.
   Утром узнаю - дирижабль прилетал. В воздухе дежурил наш "вуазен". Он рванулся к германцу и попал в луч прожектора. Стрелка-наблюдателя ослепило, пока он привыкал, моргая глазами, с дирижабля ударил пулемет. Раненый пилот посадил "вуазен", но стрелка не спасли. Дирижабль отбомбился и спокойно улетел.
   Эта нам урок - держаться вдали от прожекторов, как своих, так и чужих. На дирижабле прожектор тоже имеется. Следующая ночь проходит спокойно. Я снова в небе. Черчу круги, поглядываю вниз. Дирижабль увижу, как вспыхнут прожекторы. Зенитки будут молчать - в небе свои. Это не единственная причина. Стаканы и осколки шрапнельных снарядов падают на город. Не лучшие осадки, обыватели жалуются. Кое-кого ранило.
   Жму на педаль, разворот. Скоро возвращаться. Внизу вспыхивают прожекторы. Прилетел, голубь! Отчего ж и нет? "Вуазен" подбили, показали нам фрицеву мать, кого бояться? Ладно...
   Пикировать на сигару нельзя. На площадках цеппелина дежурят стрелки, аппарат заметят мгновенно. Из выхлопной трубы бьет факел, пламегасители придумают гораздо позже. Снижаюсь по широкой дуге. Нельзя атаковать снизу и сверху, у дирижабля здесь мощная защита. По сторонам - слабее.
   Прожектора держат цеппелин в перекрестии. Они слепят экипаж и подсвечивают цель. Факел из патрубка заметить сложно. Сближаюсь. Туша дирижабля напоминает облако, моя цель на нем совсем крохотная. Не промахнуться бы! Приникаю к прицелу. Я тренировался в стрельбе, но сейчас ночь. Ближе, ближе... Все! Тяну за тросик. "Льюис" над головой плюется гильзами. Педаль, влево - ушел!
   Закладываю вираж, смотрю - ничего! Промахнулся? Придется идти на второй заход. Встретят из пулемета, теперь я раскрыт. Стоп! Язык пламени на боку дирижабля! Я попал в мотогондолу, перебил бензопровод. Один шанс из тысячи, но перебил. Рассчитывал повредить мотор, но добился большего. Цеппелин поворачивает, бомбардировка забыта. У "гансов" "алярм". Пожар на дирижабле - что может быть страшнее? Кругом водород, газ красиво взрывается, только экипаж этому не рад. Все силы брошены на тушение. Очень хорошо!
   Дело сделано. Можно улетать, но у меня азарт. Диск "Льюиса" наполовину полон. Правлю на дирижабль снизу, в бок. Прожектора ведут цеппелин, но свет их уже не силен - далеко. То, что нужно. Гондола экипажа в перекрестии прицела. "Льюис" стучит - привет тебе, "ганс", от тети Моти! Попал, ей богу, попал! Ручку от себя - и влево! Набираю высоту, смотрю в сторону, куда ушел цеппелин. Пламени не видно, пожар погашен. Пускай! По зубам мы им дали, теперь не скоро приползут...
   По возвращению в отряд отдаю Ольге письмо. Она немедленно вскрывает. Читает и улыбается. Протягивает листок мне.
   Качаю головой: я не читаю чужих писем.
   - Зря! - укоряет она. - Ты слов таких не знаешь!
   Не надо, а? Тоже мне Шахнаме! Златокудрая пери моих грез, райская гурия, сошедшая с небес и воспламенившая сердце неугасимым огнем...
   - Он показывал письмо? - удивляется Ольга.
   Я его диктовал!
   Ольга возмущенно фыркает.
   - Отвечать будешь? - спрашиваю.
   - Непременно! На такое письмо нельзя не ответить. Он такой милый, этот Фархад!
   Пусть сочиняет! Только отправляет обычным порядком. Почтовым голубем я не нанимался!
   Вечером Ольга терзает гитару:
   Скажи ты мне, скажи ты мне,
   Что любишь меня, что любишь меня.
   Скажи ты мне, скажи ты мне...
   Скажет! Еще как скажет! За Фархадом не заржавеет, кавказские мужчины это умеют. Отряд потеряет фельдшера. Ну и ладно!..
  
   16.
  
   У нас пополнение - и какое! Авиатрисса, женщина-пилот! В штабе фронта рассуждали, видимо, так: где одна женщина, там и вторая сгодится! Авиатриссу зовут Елена Павловна, она молода и красива. Пополнение сопровождает рой слухов. Дескать, подделав документы, Елена выдала себя за мужчину и поступила в летную школу в Гатчине. По окончании курса воевала на фронте, была ранена, в госпитале обман и раскрылся. В авиатриссу влюбился командующий, у них случился бурный роман. В дело вмешался лично государь. Женатому генералу пригрозили пальцем, разлучницу сослали с глаз долой.
   Правды в этих слухах ни на грош. В школе проходят медицинский осмотр, разоблачить обман не трудно. Надо быть слепым, чтоб не разглядеть в авиатриссе женщину. У нее тонкие черты лица и заметная выпуклость спереди. Сомнителен и роман с Эвертом - генерал слишком стар. Разве что с кем моложе...
   Егоров в ярости. Женщина-фельдшер куда ни шло, это привычно и понятно. Но женщина-летчик... У Семеновой (это фамилия новенькой) имеется диплом пилота, выданный до войны. Кому и как их давали, Егорову известно. Требовалось взлететь, описать "восьмерки" вокруг укрепленных на поле шестов, и благополучно приземлиться. Короче, взлет - посадка... С таким умением к скоростному аппарату подпускать нельзя. Авиатриссу надо переучивать, да только где? В школы берут исключительно мужчин...
   Пока суд да дело, мне поручают устроить новенькую. В казарму к солдатам ей, ясен пень, нельзя, ищем дом в местечке. Выбор богатый: местечко по-прежнему пустует. Елене приглянулся дом близ аэродрома. Карачун обещает постельные принадлежности, посуду и прочее. Интересуюсь, нужна ли прислуга? Елена не офицер, всего лишь вольноопределяющаяся, денщик ей не положен. Почему бы не нанять служанку? Дом запущен, навести в нем порядок непросто. Елена против: не белоручка. Выглядит Семенова расстроенной: начальник отряда встретил прохладно. Мне жаль Елену, зову ее в гости. Она улыбается - впервые за день.
   Посиделки не получились. Сергей на удивление скромен, Ольга дуется. Елена ощутила и замкнулась. Отдуваться мне. Болтаю за четверых, беру гитару. Песни только о любви. Елена слушает, мечтательно улыбаясь, Ольга смотрит исподлобья. Вечер пропал. Сергей уходит, я продолжаю петь. Аудитория не внемлет. Елена благодарит и встает. Иду провожать: на темных улочках женщинам боязно.
   К дому новенькой добираемся быстро. Елена внезапно берет меня за руку.
   - Спасибо, Павел Ксаверьевич!
   Пожимаю плечами: не за что!
   - Вы единственный, кто встретил меня дружески. Вы добрый человек.
   - Уверяю, Елена Павловна, другие военлеты не хуже. Им просто непривычно.
   - Я знаю, что обо мне говорят! - вздыхает она. - Поверьте, Павел Ксаверьевич, это все сплетни. Ни в каком госпитале я не лежала, ничьей любовницей не была. Случилась война, я стремилась быть полезной Отечеству. Что из того, что я женщина? Почему нельзя? Сто лет назад, в Отечественную войну была женщина-кавалерист! Я вожу авто, умею летать, на фронте нужны специалисты. Писала прошения, мне отказали. У меня есть родственник-генерал, он знает меня с детства, потому взял шофером. Возила его. Однако родственник при штабе, я хотела на фронт. Упросила его, умолила, он похлопотал. Приехала сюда, а ваш Егоров...
   - Он хороший человек, Елена Павловна, поверьте. Все образуется.
   - Вы похлопочете за меня?
   М-да, напросился.
   - В меру моих скромных возможностей.
   - Спасибо! - в порыве чувств она обнимает меня.
   В отличие от Ольги, Елена высокая, щека ее касается моей. От ее волос пахнет ромашкой.
   - Я пригласила б вас зайти, но мне угостить нечем, - говорит она, отстраняясь. - Как-нибудь в другой раз. Хорошо?
   - Непременно! - я пожимаю ей руку. Елена предпочитает мужское приветствие.
   Она идет к дому и скрывается за дверью. Представляю, как ей сейчас тоскливо: одна, в пустом доме... Хм! А что если?..
   Ольга встречает меня неласково.
   - Что так долго? Здесь же рядом!
   - Поговорили...
   Она смотрит в упор. Не нравится мне этот взгляд.
   - Знаешь, - говорю торопливо, - я вот что подумал. Две женщины в отряде, почему б вам не жить вместе? Я переберусь в другой дом. Вдвоем вам будет веселее...
   - Ни за что!
   - Почему?
   - Не хочу жить с аферисткой!
   - Ольга!..
   - Аферисткой, не спорь! Подделала документы, выдала себя за мужчину...
   - Ничего она подделала!
   Торопливо пересказываю сообщенное Еленой.
   - Все равно не буду! - упрямится Ольга. - Не хочу и все!
   Со мной нельзя так разговаривать, я тоже могу злиться.
   - Не хочешь - не надо! Я сам съеду!
   - К ней?
   - Ольга!..
   - Думаешь, не видела, как ты на нее смотрел? Весь вечер ей пел! Бесстыжая! Не воевать она ехала, а мужчин искать. Знаю я таких!
   Ну, все! Моему терпению бывает конец. Чтоб в моем доме и меня же фейсом...
   В спальне беру чемодан, бросаю на койку. Халат, тапочки, полотенце... Зубную щетку и порошок возьму в сенях. Переночую у Сергея, дальше видно будет...
   - Павел!..
   Оборачиваюсь. У нее в глазах озера, и озера эти вот-вот прольются. Семейных сцен мне не хватало!
   - Садись! - указываю на койку.
   Она садится на краешек. Руки сложены на коленях - сама невинность. Минуту назад бушевала. Тянет ругаться, но нельзя.
   - Пойми, пожалуйста, нам неудобно под одной крышей. Я мужчина, а ты женщина...
   - Ты меня совершенно не стесняешь!
   Ну, конечно! То, что меня могут стеснять, в расчет не берется.
   - Мы с тобой родственники!
   Причем, очень близкие. Нашему забору двоюродный плетень, как говорит Нетребка.
   Молчит.
   - Сама говорила: я скрежещу зубами, не даю тебе спать...
   - Я привыкла! Даже не просыпаюсь!
   Вздыхаю и сажусь на койку. Нас разделяет чемодан.
   - Пожалуйста, Павел! Я больше не буду!
   Будешь, обязательно будешь.
   - Не сердись! Сама не знаю, что на меня нашло.
   Я знаю...
   - Ты мне самый близкий человек на свет! Мне с тобой покойно и хорошо.
   Сейчас разрыдаюсь. Кузина упадет в мои объятья, и мы прольем светлые слезы. Как-нибудь обойдемся! Ладно, не сегодня... Открываю чемодан, достаю халат и тапочки. Ольга смотрит вопрошающе.
   - Я переоденусь с твоего позволения.
   Она кивает и уходит. Снимаю с себя все, накидываю халат и беру полотенце. Во дворе, под стеной дома - деревянная бочка, Нетребка натаскал в нее воды. За день вода прогревается... Залезаю - блаженство! Тихо, в саду стрекочут сверчки, небо усыпано звездами. Ветра нет, деревья стоят неподвижно. Приятно сидеть в теплой воде, наблюдая эту красоту. Так бы всю жизнь...
   - Павел! Ты скоро?
   Не хворать бы вам, дорогая кузина! Такой настрой испортить! Выбираюсь, растираюсь полотенцем, халат на плечи... Ольга, как и я, любит теплую воду. Мария ставит чугунок в печь, но он большой, кузине не вытащить. Опорожняю чугунок в бадью, ставлю его в печь, иду к себе. Засыпая, слышу, как Ольга плещется. Без меня ей с чугунком не справиться, об этом я не подумал...
   Иду исполнять обещание, Егоров встречает неприветливо.
   - Какой из нее летчик?! - он машет рукой.
   - Будет летнабом, они тоже нужны.
   - На летнаба, между прочим, учатся. Предположим, сами обучим. Что далее? Летнабу не только смотреть, стрелять надо. И, что хуже, в него стреляют. Забыли Лауница? Вдруг ее ранят или убьют? Она же женщина! Возьмете грех на душу?
   Грех брать мне не хочется.
   - Она водит автомобиль!
   - Хм... - Егоров задумывается. Шоферов в отряде не хватает. - Надо попробовать.
   Пробуем. Елена забирается в кабину "Руссо-балта", Егоров занимает место рядом. Грузовик бодро стартует и скрывается в облаке пыли. Елена не обманула - водить авто она умеет. Проходит полчаса, час... Облако пыли сигналит о возвращении. Грузовик тормозит у штаба, Егоров выбирается первым, галантно подает руку даме. Та-ак... Денщик бежит с водой и полотенцем - их благородие изрядно запылились. Егоров показывает на Семенову - вначале она, затем умывается сам, жизнерадостно фыркая.
   - Посмотрю, как вы устроили Елену Павловну! - говорит он мне.
   Парочка, оживленно беседуя, идет к местечку. Штабс-капитан что-то рассказывает, Елена смеется. Результата ждать не приходится: Нетребка получает заказ. Он краснодеревщик, ладит красивую мебель. Ефрейтор доволен: за мебель офицеры платят. Егоров велел не стесняться - все, что пожелает Елена Павловна. Ольга рада за денщика, я подозреваю: Нетребка ни при чем. Довольны все, кроме поручика. Мы таскали каштаны, съедят их другие. Поручику не привыкать - планида у него такая...
  
   ***
  
   Из штаба фронта приходит радио: в Минске концерт для раненых офицеров. Красовскому и Розенфельд прибыть для выступления. Ну, дела! Ольга в панике: одно дело петь в узком кругу, другое - в городском театре. Концерт состоится именно там. Готовиться некогда - выступление сегодня. Переодеваемся, цепляем награды, залезаем в кузов грузовика. В кабине занимает место Егоров. Нам с Ольгой надо обсудить программу. На всякий случай у нас баул с одеждой, но абсолютно неясно, что пригодится.
   К счастью, нас встречают. Грузовик тормозит на улице Подгорной, Егоров входит в театр и возвращается со знакомым инспектором. Полковник жмет мне руку, галантно целует ручку Ольги.
   - Споете песни военлетов, - объясняет он. - Те, что я слышал. Концерт самодеятельный, все армии представили артистов. Я вспомнил о вас. Не подведите! Пусть знают летчиков!
   Нас ведут в театральную гримерку. Есть время умыться, привести себя в порядок. Нахожу служительницу, объясняю, что нужно. Она соглашается. Других женщин среди артистов нет, отчего не помочь? Идем с Ольгой на сцену. Занавес закрыт, на сцене - офицеры, есть вольноопределяющиеся. Это артисты, они волнуются. На Ольгу глядят с любопытством: женщина в форме - диковинка. Смотрим в щель занавеса. Зал полон. Золотых погон мало, главным образом, защитные. Фронтовики... Много бинтов; костыли, трости... Сотен пять зрителей - театр небольшой. Ольге дурно: выступать перед таким собранием! Веду ее в гримерку. Мы в конце списка, есть время собраться.
   - Павлик, я не смогу! - лицо Ольги в пятнах. - Столько людей!
   Приседаю перед стулом, беру ее за ручки.
   - Оленька, это офицеры. Такие же, как Леонтий Иванович, Сергей, Турлак. Они хорошие люди. Они пострадали за Отчизну, их нужно развлечь.
   - Я обязательно собьюсь или слова забуду!
   - Они не будут строги. Они ведь знают, что мы не артисты.
   - Может, ты один?
   - Им приятно видеть женщину. Не волнуйся, у нас получится!
   Успокоив кузину, иду за кулисы. Концерт начался. Самодеятельные артисты поют, декламируют под музыку. Это очень популярно в это время - мелодекламация. Выступают неплохо. Любой командир желает отличиться - показать, какие у него орлы, в корпусах отобрали лучших. Нас дернули второпях. В ложе - сам командующий фронтом, мне шепнул это Егоров. Ольге я не сказал - упадет в обморок. Генерал ощущает вину за проваленное наступление, для уцелевших в бойне устроили концертик. "Успокойся! - говорю себе. - Чего взъелся?" У меня просто мандраж; я, как и Ольга, паникую.
   Разглядываю публику. Артистов принимают хорошо: аплодируют, кричат "браво". Однако не все. Замечаю штабс-капитана в третьем ряду. Он сидит с краю, вытянув в проход загипсованную ногу. В руке - костыль. Лицо у штабс-капитана хмурое, он не улыбается и не аплодирует. Где его ранили? Под Столовичами? Там лег цвет гренадерского корпуса. Под Барановичами? Дивизия генерала Саввича, потеряв 2600 офицеров и солдат только убитыми, захватила Болотный Холм, который немцы вернули к вечеру. При этом попали в плен 8 русских офицеров и 284 солдата... Русские дрались храбро, не их вина, что начальники бездарные.
   На сцене корнет поет арию. Замечательно поет, наверняка брал уроки. Штабс-капитан кривит губы. Что ему до страданий опереточного графа? Внезапно понимаю: о погибших военлетах петь нельзя. Летчики - привилегированная часть армии, им служить легче и наград у них больше. Военлеты гибнут, но не полками. Нас не поймут, штабс-капитан с костылем не поймет.
   Возвращаюсь в гримерку. Ольга в платье, судорожно мнет в руках платочек.
   - Оленька! - говорю как можно ласково. - В песне про военлетов будут иные слова.
   - Я не успею выучить! - она снова в панике.
   - Подхватишь на лету, они не сложные. Ты у меня умница! - чмокаю ее в лоб. - Ты у меня самая лучшая!
   Она вздыхает и утыкается лицом мне в грудь. Вот и славно. В гримерку заглядывают - наш черед...
   - Военный летчик, поручик Красовский! - объявляет ведущий в мундире Земгора. - И его очаровательная спутница госпожа Розенфельд!
   Чтоб ты сдох, земгусар! Какая Ольга госпожа? Она зауряд-прапорщик! Поздно...
   Выхожу на сцену. В зале легкий шорох - разглядели. Предыдущие артисты не блистали наградами. В зале фронтовики, они знают цену Георгиевскому оружию. Гитара...
   Мы, друзья, перелетные птицы,
   Только быт наш одним нехорош:
   На земле не успели жениться,
   А на небе жены не найдешь...
   Из-за кулис появляется Ольга. На ней синее платье, в руках -кружевной зонтик. Кузина привезла его из Москвы - на фронте без зонтика просто никак. Пригодились кружавчики. Ольга гуляет, изображая недоумение. Зачем искать жену на небе, когда она на земле! Ходит без призора, в то время пока поручик поет. На лицах зрителей улыбки - у Ольги получается.
   Потому как мы воздушные солдаты!
   Небо наш, небо наш родимый дом.
   Первым делом, первым делом аппараты.
   - Ну, а барышни? - капризный вопрос.
   - А барышни - потом!
   В зале смеются и хлопают. Смотрю в ложу: командующий фронтом улыбается. Генерал запретил офицерам увлекаться женщинами. Злые языки утверждают: сам Эверт это правило нарушает. Это как всегда...
   Чтоб с тоскою в пути не встречаться,
   Вспоминая про ласковый взгляд...
   Финальный аккорд, Ольга кланяется и бежит за кулисы. Зал аплодирует, штабс-капитан с костылем - нет. Остаюсь один; Ольга выйдет к последнему номеру. У нас четыре песни, ей еще переодеться.
   "Дождливым вечером" и песню английских летчиков встречают тепло. Штабс-капитан не аплодирует. Кланяюсь, смотрю за кулисы - Ольга успела.
   - Господа, мою партнершу неправильно объявили. Позволю себе исправить ошибку. Военный фельдшер, зауряд-прапорщик, Георгиевский кавалер Ольга Матвеевна Розенфельд! Прошу!
   На Ольге новенький, построенный к смотру, мундир и летная пилотка. На груди - Георгиевская медаль. Ее встречают аплодисментами, офицеры вытягивают головы, чтоб лучше рассмотреть. Диковина! Штабс-капитан в третьем ряду кривит губы. Ах, ты!..
   - Зауряд-прапорщик получила награду из рук государя-императора за храбрость, проявленную при спасении офицера.
   Уточнение лишнее: Георгия вручают только за храбрость. Но мне не нравится штабс-капитан. Ага, перестал ухмыляться! Тебя, наверное, тоже спасали: останавливали кровь, накладывали повязку. Смотрю на Ольгу. Кузина раскраснелась, улыбается. То, что нужно.
   - Песня посвящается офицерам-фронтовикам!
   Ну, с Богом!..
   Господа офицеры, по натянутым нервам
   Я аккордами веры эту песню пою
   Тем, кто дом свой оставил, живота не жалея.
   Свою грудь подставляет за Россию свою.
   Тем, кто выжил в окопах, в атакующих ротах,
   Кто карьеры не делал на паркетах дворцов.
   Я пою офицерам, живота не жалевшим,
   Щедро кровь проливавшим по заветам отцов.
   Ольга стоит рядом, ей рано вступать. Сможет? Припев пою один, она молчит. Дальше...
   Господа офицеры, как сберечь вашу веру?
   На разрытых могилах ваши души хрипят.
   Что ж мы, братцы, наделали, не смогли уберечь их.
   И теперь они вечно в глаза нам глядят
   Слушайте, генерал от инфантерии, слушайте! Вы бросили полки в самоубийственные атаки. Вам они будут смотреть в глаза, вам будут сниться розовощекие мальчики, бежавшие на немецкие заграждения. Пробитые пулями, разорванные снарядами, исколотые штыками...
   Вновь уходят солдаты, растворяясь в закатах,
   Позвала их Россия, как бывало не раз.
   И опять вы уходите, может, прямо на небо?
   И откуда-то сверху прощаете нас...
   Ольга вступает неожиданно:
   Так куда ж вы уходите, может, прямо на небо?
   И откуда-то сверху прощаете нас...
   Голос ее, высокий, чистый и необыкновенно сильный заполняет пространство театра. У меня перехватывает горло: вдруг сорвется, не вытянет? Нельзя, сейчас нельзя, этого не простят! Это не ария, это молитва. Держи, Оленька, держи! Я тебя расцелую, я для тебя что хочешь сделаю, только держи! Пожалуйста! Держит... Голос звучит. Он пронзает мундиры, проникает в тела, заполняет каждую клеточку сердца. В нем скорбь и горечь, в нем плач по утратам. Застывшее лицо штабс-капитана Зенько, закрытые гробы с обезображенными телами Иванова и Васечкина... Это они сейчас смотрят на нас, и я уверен, что прощают...
   Глаза у штабс-капитана в зале влажные. Он елозит костылем по проходу, что-то собираясь сделать. Что? Штабс-капитан опирается на костыль и тяжело встает. Чуть помедлив, встает его сосед, затем офицер за спиной. Словно волна бежит по залу: один за другим офицеры встают, скоро стоит весь зал. Спазм перехватывает мне горло, но я беру себя в руки: мне надо петь. Завершаем дуэтом:
   Офицеры, офицеры, ваше сердце под прицелом.
   За Россию, за Отчизну до конца.
   Офицеры, россияне, пусть Победа воссияет,
   Заставляя в унисон звучать сердца.
   Последний аккорд. В зале мертвая тишина. Кланяюсь. Вам, фронтовикам, кланяюсь. Я не артист, выпрашивающий аплодисменты, я один из вас. Я знаю, откуда вы пришли, и что там видели... Рядом кланяется Ольга. Выпрямляемся, стоим. Что дальше? Тихо...
   Театр взрывается. Это не аплодисменты и не овации, это какой-то водопад. Зрители хлопают, кричат, штабс-капитан бьет костылем о пол. Многие бегут к сцене, протягивают руки, что-то пытаются сказать; только ничего не слышно - шум стоит невообразимый. Растерянно смотрим. Зал не унимается. Никто не кричит "бис!" - молитвы на "бис" не поют, однако прочих возгласов хватает. Смотрю в ложу: Эверта нет. Обиделся? Ну, и пусть!
   Шум в зале внезапно стихает. Все смотрят нам за спину. Оборачиваюсь. Генерал Эверт появился из-за кулис, идет к нам. Следом поспешает свита. Замечаю полковника-летчика.
   - Позвольте, господа, от вашего имени поблагодарить поручика и зауряд-прапорщика! - говорит генерал залу. - Нам известны подвиги поручика, это он повредил германский дирижабль над Минском, заставив супостата с позором удалиться. (Полковник-инспектор доложил, это к гадалке не ходи). Я не предполагал, однако, что поручик славно поет. Спасибо! - генерал жмет мне руку. - О таланте зауряд-прапорщика у меня вообще не слов! - Эверт смотрит на Ольгу, затем в зал: - Хороша, господа, правда? Чертовски хороша! А как поет! Я нарушу субординацию, но мне, старику, можно, - он обнимает Ольгу и троекратно целует. Старый сатир! - Вот, что я скажу, господа офицеры! Если женщины у нас такие храбрые, то мужчинам грех быть хуже. Одолеем супостата! Я прав?
   Слова правильные, идеологически выдержанные. Я думал, что укорю генерала, а сыграл ему на руку. Не мне спорить с монстрами.
   Зал аплодирует. Свита генерала спешит засвидетельствовать почтение. Мне жмут руку, к ручке кузины прикладываются. Полковник-инспектор прямо лучится: его подчиненные уели всех. Ярмарка тщеславия.
   Из театра выходим сквозь строй. У служебного хода толпа офицеров, они аплодируют. Ольге вручают букет - кто-то расстарался. Счастливчик допущен к ручке, остальные завидуют. Вот и наш грузовик. Нас приглашали остаться на ужин, настойчиво приглашали (Ольгу, конечно, я - как приложение), но мы отказались - завтра полеты. Шофер бросает баул в кузов.
   - Ольга Матвеевна! - Егоров открывает дверцу кабины. Штабс-капитан сидел в зале, все видел и слышал. Ему, как и другим, хочется сделать Ольге приятное.
   - Я с Павликом! - возражает Ольга и лезет в кузов.
   В глазах провожающих - острая зависть. Именно так, господа, Павлик! Заслужили! Можно сказать, непосильным трудом...
   Садимся, грузовик трогается. Нам машут руками. На повороте Ольгу бросает ко мне. Обнимаю ее за плечи - шофер ведет грузовик чересчур лихо, на деревянной лавке усидеть трудно.
   - Тебе тоже понравилось? - спрашивает Ольга. Голос у нее какой-то задавленный.
   - Ты просто чудо, солнышко!
   Чмокаю ее в висок.
   - Сама не знаю, как получилось! - говорит она. - Смотрела на раненых офицеров и вдруг вспомнила. Николая Александровича, мальчиков...
   Глажу ее по плечу. Она прижимается ко мне, затем находит мою руку. Едем, обнявшись, так теплее. Вечер прохладный, под брезент поддувает, а кожаные куртки мы не захватили. В местечко прибываем за полночь. Шофер тащит баул в дом, прощаемся с Егоровым. В доме тепло, Мария протопила. Достаю из печи пирожки, из сеней приношу горлач с молоком. Мы жутко проголодались. Ужин закончен, Ольга идет в спальню. Набрасываю халат, тащу из сеней деревянную бадью. Вода в чугунке теплая - в самый раз. Опорожняю его в бадью. Ольга в халатике и наблюдает за мной. Сидит на стуле и странно смотрит.
   - Мойся! - говорю ласково. - Я воздухом подышу.
   - Сил нет! - вздыхает она. - Кто б меня помыл?
   Это не вопрос, это предложение. Что теперь? Я не хочу ее обижать, она не заслужила. Почему б не помочь кузине? Сама говорила, что не стесняется...
   Беру ковшик. Ольга сбрасывает халат и забирается в бадью. Поливаю из ковша узкие плечи, спинку, грудь... С той поры, как видел ее обнаженной, тело Ольги округлилось. Это больше не галчонок, это взрослая женщина с заметными формами... Беру мыло. Я сделаю ей "тропический ливень", он восстанавливает силы. Всего лишь пальцами и всего лишь вдоль спины. Не сильно, но быстро. Это как душ, только струи у него толстые - как у тропического дождя...
   Ольга тихо стонет, кажется, я перестарался. Надо "ливень", а не "язык"! Торопливо мылю ее, поливаю из ковшика. Все!
   - Одевайся и в постель! - говорю строго. - Живо, не то простудишься!
   Выбегаю во двор. Где моя бочка? Здесь! Вода в ней ледяная. Нетребка, лодырь, ясен пень натаскал с вечера, вода колодезная, прогреться не успела. Вот и славно, это то, что надо. Ухаю в ледяную купель и замираю. Терпи! Мерзни, мерзни, волчий хвост! Ты на что нацелился, на что покусился? Тебе ее хранить доверили, а не лапать! Сатир контуженный...
   Славная штука холодная вода! Несколько минут, и мысли только о тепле. Нам никто и ничто более не нужны, нам бы только под одеяло! Зубы выбивают дробь...
   - Павлик! Ты где? - Ольга на крылечке в одной рубашке.
   Выскакиваю, набрасываю халат, бегу к дому. Вечер прохладный, а она после купания...
   - Опять в бочке сидел? - она трогает мои руки. Ладошка у нее теплая-теплая. - Боже, ледяные! И зубы стучат... Ты с ума сошел! Заболеешь! Живо!
   Погоняемый тычками, влетаю в дом. Толчок в спину несет меня к Ольгиной спальне. Постель ее разобрана и даже смята: я заставил ее встать.
   - Дурак контуженный! - Ольга сдирает с меня халат. - Схватишь воспаление легких, чем я тебя вылечу? Я твоих "тростников" не знаю, ты мне даже не показал. Лезь под одеяло, живо!
   Напутствуемый тычком, влетаю в постель. Она теплая, ее успели согреть. Блаженство! Ольга устремляется следом. Койка узкая, двоим лечь - только на боку. Еще лучше обнявшись, иначе тот, кто с краю, может упасть. С краю у нас Ольга...
   - Господи, какой дурак! - она гладит меня по голове. - Сколько можно таиться? Я же вижу! Как ты на меня смотришь, как ты меня желаешь. Чего ты боишься? Что не отвечу взаимностью? Так я устала обратное показывать! Как только его не поощряла! Обнимала, целовала, пела ему... Даже разделась перед ним! Нет, он в бочку полез! Я вся истомилась, ожидаючи!
   Она прижимается ко мне. Тело ее горячее, оно не согревает, оно обжигает. Ее рубашка ни от чего не защищает, это какая-то паутинка, а не ткань. Под рубашкой у нее ничего нет, я чувствую это каждой клеточкой.
   - Милый мой, дорогой, желанный... - она обнимает меня за шею и покрывает лицо поцелуями. - Как я тебя люблю!
   Руки у нее теплые, губы - мягкие, а я не железный...
  
   ***
  
   Солнечный зайчик бьет мне в глаза. Я не в своей постели, солнце не будило меня раньше. Скашиваю взгляд. Ольга спит, свернувшись в клубочек. Ночью мы составили койки. Мне жалко будить Ольгу, но время не ждет. Осторожно глажу ее по плечику.
   - Павлик! - бормочет она. - Не надо! Пожалуйста! У меня там все болит!
   - Я не за этим...
   Она резко поворачивается.
   - Надо поставить койку на место.
   - Зачем?
   - Придут Мария с Нетребкой. Увидят составленные койки и все поймут.
   - На дворе двадцатый век, а мы люди цивилизованные...
   Отшлепать бы ее! От души! Поздно...
   - Цивилизованные люди живут в Петрограде. Они нюхают кокаин и постигают французскую любовь. Я не цивилизованный, я офицер. Офицер не смеет выдавать любовницу за кузину, это низко и постыдно. Сослуживцы устроят ему бойкот и будут правы. Неужели трудно отнести койку на место?
   - Нам каждый день ее таскать?
   Можно, конечно, и не таскать, можно вернуться к прежним отношениям. Только поздно пить боржоми, если влез в постель кузины. Выход есть.
   - Нетребка закончил мебель для Елены Павловны. Тебе, наверное, интересно глянуть?
   - Вот еще!
   - Я бы рекомендовал. Ты женщина, и немедленно захочешь мебель себе. Например, кровать - широкую и удобную. Тебе ведь надоело спать на узкой, не правда ли? Нетребка будет рад сделать - деньги он любит.
   - Павлик! (Чмок!) Ты у меня! (Чмок!) Самый умный! (Чмок! Чмок!)
   Был бы умный, спал один...
   Тащим койку на место. Ольга смешно пыхтит - койка тяжелая. Ничего не поделаешь - в одиночку не отнести. Койка занимает законное место, Ольга ныряет под одеяло. Вот те раз: я собрался дремать в одиночестве. Ольга смотрит ждущим взглядом. Пристраиваюсь сбоку. Она накрывает меня одеялом, зевает.
   - Поспим немножко, хорошо? Когда еще они придут! Мы теперь вместе спать будем. Всегда!
   Моего мнения на этот счет, понятное дело, не спрашивают. Было у меня предчувствие, было...
  
   17.
  
   Завершился год семнадцатый. Чему надлежало произойти, произошло. Отрекся от престола Николай. Армия в лице генералов поддержала отречение, кое-кто умолял царя это сделать. Бывают в истории моменты, когда безумие овладевает головами: люди с восторгом пилят сук, на котором сидят. Каким бы ни был царь, он оставался единственной скрепой, державшей государство. Убрали скрепу, и все поползло...
   Введены солдатские комитеты - приказ Петросовета распространен в войсках. Армия вздрогнула и заволновалась, офицеров начали убивать. Революционеры продолжили. Появилась Декларация прав солдата, де-факто отменившая дисциплину в армии. Генералы умоляли ее не принимать; Керенский - Горбачев семнадцатого года, Декларацию подписал. Если Приказ подсек опоры, то Декларация их снесла. Армия как боевой организм смертельно заболела. Полки не подчинялись командирам, солдаты шли к немцам брататься, верные долгу части стреляли в изменников. На фронте и в стране наступил хаос. Керенский спохватился, но было поздно - июльское наступление провалилось. У русской армии было все: мощная артиллерия, современное оружие, в достатке снарядов и патронов, не было лишь желания сражаться. Полки митинговали и не шли в атаку, а те, что пошли, сгорели в боях.
   Отряд пережил год спокойно. Ушел командовать дивизионом Егоров, с ним уехала авиатрисса. Начальником отряда назначили Рапоту. Солдатский комитет возглавил Синельников, это помогло на первых порах. У нас не случилось эксцессов. Солдаты нас не задирали, офицеры держались вежливо. Нас перестали звать "благородиями" и отдавать честь; это было не страшно. Денщиков переименовали в вестовых, за работу мы им платили. Вот и все перемены. Мы летали, сражались, но больше по инерции, чем из чувства долга.
   К ноябрю армия развалилась. Солдаты потянулись домой, в том числе и наши. Нетребка дезертировал одним из первых, на прощанье он попытался меня обокрасть. Я застал его с мешком на плечах и без лишних слов достал "Браунинг". Нетребка вытряхнул мешок на койку; я узрел среди вещей Ольгины панталончики и долго смеялся. Расстались мы по-хорошему. Я подарил вестовому сто рублей, он всхлипнул и назвал меня "благородием". Мы даже обнялись на прощание. Вслед солдатам двинулись летчики. В девятьсот шестнадцатом отряд пополнили, главным образом, офицерами. Кто-то из них подался на Дон, другие - бог знает куда. В отряде остались я и Рапота. В ноябре подписали перемирие, нам приказали вывозить имущество. Это было не просто, но мы справились. Сгрузили аппараты на Ходынском поле, получили расписку и пошли по домам.
   С Ольгой мы обвенчались. Я не хотел жить "цивилизованно", она не возражала. Офицеру для женитьбы нужно разрешение; я его испросил. Свадьбы не было: война... Обвенчались и Рапота с Татьяной. Став начальником, Сергей выписал невесту и зачислил денщиком. Денщик и начальник поженились...
   В марте пришла телеграмма. Отец был краток: "Сколько у нас времени? Ты с нами?" Я отозвался короче: "Постарайтесь до октября, я остаюсь". Ответ прибыл назавтра: "Храни тебя Господь!" Посыльный отца привез мне пакет: маленький, но тяжелый. Три тысячи золотыми монетами - отец сдержал слово. У меня оставались и бумажные рубли; на первое время должно хватить.
   Москва встретила нас хмуро. Темный, заваленный снегом город мало походил на Москву шестнадцатого. Холодный прием ожидался у Ольгиной тетки. Москвичи ели картофельные очистки, а тут мы... Ольга уверяла, что тетка у нее радушная, я позволил усомниться. Мы не поехали к тетке сходу. Извозчик нам попался смышленый: банкнота с портретом царя Александра немало тому способствовала. В квартиру тетки я ввалился с мешком. Пока Настасья Филипповна обнимала племянницу, я выложил на стол кульки с чаем, сахаром, буханку хлеба, шмат сала, в завершение вытащил гуся. Он обошелся мне в "катеньку", но он того стоил. Гусь разлегся на полстола, свесив длинную шею. Это зрелище заставило родню умолкнуть. Настасья Филипповна и мальчики-подростки, ее сыновья, не отрываясь, смотрели на птицу.
   - Его лучше варить или жарить? - спросил я, тронув мощный клюв.
   - Кто же варит гуся? - возмутилась хозяйка. - Его жарят. Еще лучше - запечь!
   - Дров нет! - пискнул один из мальчиков.
   Это было правдой. В квартире царил холод, родственники были в пальто.
   Я вышел и вернулся с вязанкой дров - извозчик посоветовал купить. Я же говорил: попался смышленый...
   - Костя! - сказала тетка голосом маршала. - Тащи самовар! Миша! Руби лучину! Сначала для самовара, потом для печи. Не видишь, гости озябли?..
   Гуся в тот вечер мы не попробовали. Настасья Филипповна захотела начинить его яблоками, в доме их не было. Жаркое отложили, и без него еды хватало. Мы поужинали и легли спать. После теплушки кровать показалась раем, мы с Ольгой уснули мгновенно.
   Утром я отыскал смышленого извозчика. Мы с вернулись, груженные мешками и пакетами. Следом ехали сани с дровами. Мешки перетаскали в квартиру, дрова сбросили во дворе. Мальчики пилили замершие стволы, я колол, Ольга носила поленья в сарай. С дровами стоило спешить - в холодной Москве их воровали. Настасья Филипповна начинила гуся яблоками (мне удалось их купить), к ужину жаркое поспело. Устал я неимоверно, и, пожевав мясца, отправился спать. Ольга осталась с родней.
   Она разбудила меня за полночь. Я спал, обняв подушку, что при наличии жены, смотрелось вызывающе. Ольга восстановила статус-кво и завозилась, устраиваясь удобнее. От нее вкусно пахло яблоками. Спать супруга не собиралась.
   - Тетка считает: мне повезло с тобой, - сказала она, запуская руки мне под рубаху.
   - Щекотно! - пожаловался я. Ольга не обратила внимания.
   - Еще сказала: будь она помоложе, непременно тебя бы отбила!
   - Она и сейчас хоть куда! - заметил я, недовольный происходящим.
   В следующий миг я охнул: Ольга щипалась не хуже гуся.
   - Больно? - спросила она заботливо.
   Я подтвердил.
   - А не болтай глупостей! Ты тетки моей не знаешь! Покойный дядя ей перечить боялся!
   В тот миг я был не лучше покойного: Ольга распоряжалась моим телом, как хотела.
   - Может, поспим? - предложил я робко.
   - Вчера спали! - отрезала она. - Я законная супруга, у меня есть права!
   - А у меня? - спросил я.
   - У тебя - обязанности! Будь добр исполнять!
   Я вздохнул и послушался.
  
   ***
  
   Ольга лечит детей.
   Это вышло случайно. В отряде я показал Ольге "тростник", она освоила. "Тростник" на фронте применять не пришлось - нужды не было. В Москве нужда возникла. Заболел Костя - младший сын Настасьи Филипповны. Он вспотел, пиля дрова, и скинул пальто. В тот день было морозно...
   Настасья Филипповна, измерив температуру, заволновалась. Костя был совсем плох, требовался врач. Мне продиктовали адрес. Я собрался, но Ольга остановила.
   - Неси воду! - сказала твердо.
   Я послушался - попробовать стоило. Врача бы я нашел, а вот лекарства... Тетку и старшего брата попросили выйти. Настасья Филипповна не возражала. С нашим появлением жизнь ее изменилась в лучшую сторону, тетка считала, что нам все по силам.
   - Поможешь мне! - попросила Ольга.
   Помогать не пришлось - у нее получилось. Скоро Костя спал, а назавтра попросился гулять. Тетка рассказала об этом подругам, те - своим. Сарафанное радио сработало быстро: через неделю в прихожей толпился люд. Орущие младенцы в одеялах, вялые от жара подростки, встревоженные мамы, хмурые отцы. В Москве в ту зиму болели часто - скудное питание, холод в домах...
   Одну из комнат отвели под кабинет, организацией приема занялась тетка. Она же установила таксу: высокую, но справедливую. Мы попросили не брать плату с бедных, тетка заверила, что не посмеет. У меня на этот счет были сомнения, однако возражать я не стал. Люди в прихожей были неплохо одеты: Москва еще не растратила богатств. Мне поручили следить за порядком и сопровождать Ольгу на визиты.
   Весна, больные растаяли, мы с Ольгой бездельничаем. Времени много, убиваем его вместе. Я исполняю прихоти жены - все, что ей взбредет в голову. Добываю сладости, купаю ее, делаю "язык" и укладываю спать, разве что колыбельных не пою. Ольга счастлива. Она так счастлива, что мне стыдно. Ибо причина счастья - во мне. Ольга уверена: я полюбил ее с первого взгляда. Герои часто робки с женщинами, поэтому я долго молчал. У меня доброе сердце, я принял ее горе, как свое, и не смел тревожить ее признанием. Ей пришлось меня поощрять, но я не верил своему счастью. Оставалось прибегнуть к последнему средству...
   Ольга развивает эту тему: ей она нравится. Она вспоминает новые подробности. В зачет идет все: спасение чести и жизни любимой, трогательная забота о ней же, исполнение мною любовных песен и моя ревность к Фархаду. В любой теории есть изъян, Ольгина не исключение. История с Липой в нее не вписывается. Ольга о Липе знает. Не понятно от кого, но знает. Ольга поступает как современный историк: если факт противоречит концепции, то неправилен факт, а не концепция.
   Я не спорю, я не хочу ее огорчать. Мне хорошо с Ольгой. Настолько хорошо, что хочется верить: одиссея солдатика кончилась. Я здесь более трех лет, это непривычно много. Я гоню от себя эти мысли. Как только поддамся, меня убьют. Причем, подгадают момент, чтоб побольнее. Так случилось с Айей. Я зверь стреляный, меня не проведешь. Пусть Ольга мечтает: ей останутся воспоминания. Я... Приговоренные к смерти не бывают счастливы. Отсрочка затянулась, но приговор исполнят.
   Мне нравится мирная жизнь, второй раз за мои странствия нравится. Никого не надо убивать, никто не стремится убить меня. Это продлится недолго. Москвичи ворчат и бегут из столицы: им скучно и голодно. Жизнь при царе их избаловала. Москва 1918-го не хуже России начала 90-х. Продуктов мало из-за плохого подвоза, но можно съездить в деревню и купить самому. Можно уехать насовсем, никто не мешает. Москвичи уезжают. В Москве много офицеров - армию распустили. Офицеры сидят без работы и денег. Прежней армии нет, новая под вопросом, спрос на военных - на юге у Деникина. Офицеры линяют к нему. Поезда хоть и плохо, но ходят, кордоны отсутствуют, птички долетают. Диктатуры не ощущается. Большевики делят власть, им нет дела до буржуев. Белогвардейцы на юге шебуршат, но получается плохо: их горстка против красных армий. Чехословацкий корпус пока в пути... В Москве спокойно, а при наличии денег - и сытно.
   От безделья болтаюсь по рынку. К Ольге пришла белошвейка, это надолго. Меня, чтоб не мешал, отправили гулять. На рынке меня знают. Зимой нам платили не только деньгами (не у всех они были), приносили одежду и ценности, даже картины. Я переправлял это на рынок. Я знаю, кому и что можно сбыть. Вот у столика Хасана торгуется женщина, она стоит спиной ко мне. Принесла колечко, брошь или серьги - Хасан скупает золото. Торгуется зря: Хасан в этом деле волк. Ей бы к Ахмеду... Поздно: Хасан довольно улыбается. Женщина прячет деньги в сумочку. Так, а это кто?
   Юркий пацан подскакивает, рвет сумочку из рук женщины. Везет мне на гопоту! Воришка с добычей устремляется в подворотню. Ну да, а мы здесь зрители! Подножка, пацан бороздит носом пыль. Сумочку он роняет. Беру паршивца за воротник, вздергиваю на ноги. На грязном лице испуг.
   - Дяденька, я больше не буду!
   Так мы и поверили! Отвести сучонка в милицию? Кто их знает, пролетариев? Еще шлепнут сгоряча.
   - Еще раз поймаю, пристрелю! Понял?!
   Он усиленно кивает, похоже, проняло. Разворачиваю, пинок под зад... Воришка улетает. Поднимаю сумочку, надо вернуть хозяйке. Вот и она - бежала следом. Ты бы, конечно, догнала...
   Этого не может быть! Я думал: ее нет в Москве! Ей незачем здесь оставаться!..
   - Павел?
   Машинально протягиваю сумочку. Она словно не видит, она идет ко мне валкой походкой. Лицо худое, бледное, наверняка голодает. Сейчас упадет...
   - Павел!
   Подхватываю.
   - Господи, это ты!
   Щека моя влажная от ее слез. Первым делом, конечно, накормить...
   Липа ест. Она голодна и ест жадно. Половой унес миску из-под щей и подал вторую - с кашей. Липа берет ложку. Первый голод утолен, теперь она не спешит.
   - Ты опять только смотришь?
   - Я завтракал.
   - Здесь, наверное, дорого?
   - У меня есть деньги. Выпить хочешь?
   Она кивает. Половой приносит две чарки - ей мне. Вина в трактире не держат, не та публика. В чарках - водка. Большевики продлили сухой закон, но его не соблюдают. Чокаемся, пьем, Липа снова ест. Она сильно изменилась. Исхудала, в уголках глаз - морщинки, а ведь ей всего двадцать семь. Горе старит. Половой несет чайник и стаканы. Разливаю, пьем. Липа раскраснелась. Она сыта и хочет говорить.
   - Ты давно в Москве?
   - С декабря.
   - Где живешь?
   - У родных жены.
   Она смотрит на мою руку. Обручальное кольцо на безымянном пальце, я его не прятал. Только разглядела?
   - Давно женат?
   - Больше года.
   - Кто она?
   - Дочь покойного Розенфельда.
   Липа кивает, как будто ждала этого.
   - А твой муж?
   - Умер в ноябре. Сердечный приступ...
   Теперь все ясно. Старый муж не жалел денег для юной жены. По смерти выяснилось: наследства нет. Это в лучшем случае, могли остаться долги. Липа растерялась, она привыкла, что ее опекают. Как жить дальше непонятно, что делать - неизвестно. Будь у нее деньги, сообразила, но денег не оказалось. С квартиры пришлось съехать, прислуга разбежалась, друзья исчезли. Вчера целовали ручку, сегодня не узнают. Руки, кстати, у нее красные - стирает сама. Платье простое, лучшие, наверняка, продала. Пришел черед золотых украшений. Когда они кончатся, наступит голод.
   - Ты не работаешь?
   Она качает головой.
   - Пробовала искать?
   - Мест нет. В больницу сиделкой и то не взяли.
   Сиделкой надо уметь. Прав был Розенфельд: одинокой женщине без ремесла не выжить. При царе девиц готовили в жены. Но жена - это не профессия, по крайней мере, в трудные времена. Через год-два они выйдут на панель: в России и за границей. Вчерашние гимназистки, дворянки, даже княжны...
   - Ты пришла за провизией?
   Кивает.
   - Идем!
   Покупаю бездумно, спохватываюсь, когда доходит - не поднять. Картошка, капуста, крупа, мука, постное масло... Гружу мешки в пролетку, едем. Липа снимает комнату в старом доме. Комнатка маленькая, темная, обстановка спартанская. Помогаю рассовать продукты по углам и буфетам. На месяц-другой хватит.
   - Вот еще! Держи!
   Ольга знает о моем наследстве, я ей специально показал - вдове деньги пригодятся... Но заначка у нас есть. Тяжелые монеты с профилем царя, сто рублей за одну по текущему курсу.
   - Павел!
   Моя щека опять мокрая. Глажу ее по спине. Мне нужно уходить, обязательно нужно. Прошлое отболело, его не надо будить. Это ни к чему: ни ей, ни мне.
   - Я похлопочу о месте для тебя. Вдруг получится.
   - Спаси тебя господь, Павел! - она целует мне руку, я не успел ее убрать.
   Поворачиваюсь, ухожу. На улице ловлю извозчика. Железо нужно ковать, пока горячо. Липе позарез нужна работа, хорошая, с продуктовым пайком. Без меня ей не выжить, а мой срок на исходе. В бывшем ресторане "Яр" на Петроградском шоссе разместилось Главное управление Рабоче-Крестьянского Красного Воздушного Флота. Здесь служит Рапота. Сергей не по годам дальновиден: в большевики записался еще на фронте. Партийных летчиков мало, Сергея пригласили на службу. В управлении, по его словам, формируют воздушный флот. Ни хрена они не формируют, все власть делят...
   В бывшем ресторане вкусно пахнет - кухня продолжает работать. Москва завидует красным летчикам - их хорошо кормят. Не так, конечно, как в прежние времена, но сытно. Сергей приходит, вызванный посыльным. Беру бока за рога.
   - Тебе нужен работник? Грамотный, с дипломом гимназии? Протоколы писать, бумаги подшивать? Есть хорошая женщина.
   - Ты об Ольге? - Сергей удивлен.
   - Ее зовут Олимпиада.
   - Та самая? Ты с ней снова?
   Качаю головой.
   - Тогда почему?
   - Она овдовела, голодает.
   - Многие голодают, - он морщится. - Жалеть каждую буржуйку!
   Быстро он покраснел! Влияние среды...
   - Ты тоже не пролетарий! Штабс-капитан, потомственный дворянин!
   - Ладно тебе! - он оглядывается, берет меня за рукав и отводит в сторону. - Не кипятись! У нас военное учреждение, берем только проверенных. Нужна рекомендация члена партии.
   - Вот и рекомендуй! Ты же большевик!
   - Я совсем ее не знаю!
   - Того, что знаешь, достаточно. Деньги собирала для раненых, таких как мы с тобой. Не эксплуататор.
   - Прислуга, положим, у нее была.
   - А у Ленина нет? У Троцкого? Товарищи готовят и стирают себе сами? Какая из Липы шпионка?
   - Павел, не могу! - он качает головой. - Ты не понимаешь...
   По лицу видно - не пробить.
   - Да пошел ты!
   Разворачиваюсь, ухожу. Был у меня друг и сплыл. Политика - мерзкая вещь. На душе погано: Липа обречена, зимы ей не пережить. Я знаю: умрет не только она, тысячи, миллионы людей сгорят в Гражданской войне. Погибнут на фронтах, умрут от тифа и холеры, просто от холода и голода. Но я не знаю эти миллионы, я не обнимал и не целовал их ночами...
   Домой возвращаюсь затемно. Я зашел в кабак и нарезался. Я давно не пью - с тех пор как женился, но сегодня потянуло. Ольга будет ругаться, ну и пусть. Мне надоело быть пушистым и ласковым. Я бродяга, заплутавший в чужом мире, я тут никому не нужен. Одну-единственную женщину и ту не спас...
   Удивительно, но Ольга не ругается. Встретила, обняла, прижалась щекою. Берет меня за руку и ведет в спальню. На кровати лежат обновки: ночная рубаха, панталончики - хотела похвастаться. Однако не хвастает. Села на стул, смотрит. Устраиваюсь напротив.
   - Что случилось, Павел?
   "Ничего!" - хочу буркнуть в ответ, но язык не повернулся. Если я нагрублю... Мне нельзя так с Ольгой. Я приручил ее, как лисенка, она мне поверила. Это хрупкий мост - доверие, но по нему сладко ходить. Сломать отношения легко, восстановить - трудно, если вообще возможно. Ольга не виновата в моих бедах, всему причиной только я.
   Я говорю, я рассказываю - пусть знает! Некогда я любил женщину, но это было давно. С тех пор многое изменилось. У меня есть жена, у нее умер муж. Неважно, по какой причине мы расстались, важно помнить, что мы любили друг друга. Помнить и помочь...
   Ольга смотрит с укоризной. Какая жена потерпит такое? Хлопотал о любовнице, пусть даже бывшей! Спать мне сегодня в прихожей! Заслужил...
   - Зачем ты поехал к Сергею! - возмущается Ольга. - У тебя жены нет? Думаешь, раз женщина, так ничего не могу? Сергея не сегодня-завтра со службы попросят - не прижился он в управлении, Татьяна рассказывала. Этой зимой мы лечили мальчика, он сын большого советского начальника. Машину за нами присылали, ты совсем забыл! Нам еще сказали, если понадобится, обращаться без стеснения. Этим людям устроить на службу - только слово сказать!
   Какой я дурак! Но Ольга! Умница! Неужели она...
   - Ты похлопочешь за Липу?!
   - Если тебе это важно...
   - Оленька! - протягиваю руки. Она колеблется, но порхает мне колени. Обнимаю свое сокровище.
   - Я люблю тебя, маленькая!
   - Я не маленькая! - капризничает она. - Я давно взрослая! Мне двадцать три!
   Целую ее в шейку, сразу под ушком. В губы не хочу - от меня пахнет водкой.
   - Подлиза! - она гладит мою щеку. - Напился! Обещал ведь! Побить бы тебя!
   - Не надо, маленькая! Это не повторится!
   - Так я и поверила! Обновки смотреть будешь?
   Киваю. Она вскакивает, тащит платье через голову. Помогаю расстегнуть крючки. Вместе с платьем слетает и лифчик. Ах, какой я неловкий! Смотрю, не отрываясь, на Ольгу - она такая красивая! Ольга делает шаг, прижимает мою голову к обнаженной груди.
   С мужчинами это нельзя, у них пробуждается младенческий инстинкт. Ольга тихонечко стонет. Беру ее на руки, несу.
   - Если хочешь, зови меня маленькой! - шепчет она.
  
   18.
  
   В Свияжске соорудили памятник Иуде. Гипсовый Искариот, подняв кулаки, грозит небу. Лицом Иуда похож на Троцкого: скульптор ваял по приказу наркома, модель была перед глазами. Наркому памятник нравится: он считает Иуду первым революционером. Троцкому видней, на кого ему походить. Я же, проходя мимо, отворачиваюсь - чтоб не плюнуть.
   Бои под Казанью идут с июля, мы здесь с августа. Меня мобилизовали, Ольга - доброволец. У красных хорошие аппараты: "Ньпоры", "Сопвичи", "Спады", "Фарманы" - все новые или почти новые. У белых аппаратов больше, но они старые. Белые захватили их в Казани. Совдепы удирали без памяти: брошен авиапарк, две авиашколы. Летчики перешли на сторону белых.
   Мы с Ольгой живем в Свияжске. До аэродрома две версты, ходим пешком. Железнодорожная станция рядом. На запасном пути - поезд Троцкого. Нарком хлебает кашу, которую сам же заварил. В мае Троцкий велел разоружить чехословаков. О чем он думал тогда, неизвестно, наверное, об Иуде. Сорок тысяч штыков - это не тетки-ударницы у Зимнего дворца, чехословаки доказали это мгновенно. Захвачен Транссиб, Сибирь, Урал, Дальний Восток. К чехословакам примкнули недовольные - совдепы нажили много врагов. Пала Самара, где мгновенно образовался Комуч, создана Поволжская народная армия. Командует ею энергичный и решительный полковник Каппель. Армия заняла Казань, переправилась через Волгу, захватила Верхний и Нижний Услоны. Это плацдарм в сердце красной России.
   Бомбим Казань. Приказ Троцкого: "буржуев" не жалеть! Бомбы летят в дома, церкви и просто на улицы. Стоит аппаратам появиться над Казанью, как жизнь в городе замирает. Брошенные пролетки, застывшие трамваи, обезумевшие кони мечутся по улицам... Вслед бомбам высыпаем листовки, здесь их называют "летучками". Пусть "буржуи" знают, за что кара! Казань разрушена и горит. Чувствую себя фашистом. Я русский и убиваю русских.
   Вдобавок ко всему нас не кормят. Приварочное довольствие летчикам не положено. У нас жалованье: триста рублей. Это очень мало - продукты дороги. Иуда, говорят, был на редкость жадным. Сам Троцкий не скромничает: вкусно ест, сладко спит. Из его вагона льется музыка, слышен женский смех. Иуда выбился в знать и празднует. Деньги у меня есть, другим летчикам худо. Мы с Ольгой их подкармливаем. Военлеты стесняются, но голод не тетка. Щи, каша, картошка - не бог весть какая еда, но гости рады.
   Военлеты перелетают к белым - там сытнее. Провиантское, приварочное, чайное, табачное довольствие... От нас сбежали двое. Из Москвы по этому случаю прибыл комиссар, в прошлом летчик. Он из анархистов, по поводу и без повода хватается за револьвер. Военлеты его боятся. Маразм...
   Налет на поезд Троцкого. Летчики у белых никудышные: бомбы легли в отдалении. Я бы не промахнулся. Переполох вселенский: аппарат давно улетел, а на станции все стреляют. Красные витязи, буревестники революции...
   Настроение у меня - хуже некуда. Всякое видел, но такое! Лавочник во главе армии, комиссар, шлепнутый пыльным мешком, запуганные летчики... Вчерашние "благородия", элита царской армии, открывавшая коньяк кортиком... Вечерами валюсь в койку и лежу, глядя в потолок. Ольга ложится рядом, молчит и дышит в ухо. Радость моя маленькая, лучик в темном царстве...
   Человек Троцкого положил глаз на Ольгу. Приходит в фельдшерскую, сидит, треплется. Зовут его Иогансон. Ухажера распирает от собственной значимости. Он со знаменитого парохода "Христиания". Пароход прибыл в Россию в марте семнадцатого. Привез из Америки оружие, деньги, Троцкого и кагал иуд. В Америке Иогансон был захудалым портным, здесь он большой человек. Шариков... Глаза на выкате, зубы торчат, штаны болтаются на тощем заду. Евреи вообще-то - люди красивые, но на сыне Иоганна природа отдохнула. Ольгу от него тошнит. Улучив момент, отвожу гостя в сторонку.
   - У вас плохо со здоровьем?
   - Не жалуюсь! - он удивлен.
   - Зачем ходите к фельдшеру?
   - Мне у ней нравится.
   - А ей с вами?
   - Не говорила.
   - Я скажу: она терпеть вас не может! А я - так вдвойне!
   Хоть бы бровью повел! Такому ссы в глаза...
   - Как муж фельдшера настоятельно рекомендую визиты прекратить!
   - Несознательный ты человек, Красовский! - говорит Иогансон. - Сразу видно: из офицеров. Собственник! Революция сокрушила пережитки прошлого. Это при царе муж распоряжался женой, революция освободила женщин. Они вольны выбрать любого мужчину.
   - Неужели?
   - Именно так!
   - Есть образец для подражания? Жена Троцкого, к примеру? Она в общем пользовании? Могу навестить?
   - Ну, ты! - он лапает кобуру.
   Напугал! "Маузер" не швейная машинка, с ним надо уметь. Беру гниду за запястье, крепко сжимаю и слегка выкручиваю. Больно? Это я еще ласково...
   - Пусти!
   Пускаю. Потирает руку, смотрит исподлобья.
   - Не наш ты человек, Красовский! Мне говорили... Сын богатого промышленника, буржуйская закваска! - он брызжет слюной.
   - Твой Троцкий - сын пролетария? Как у него с закваской?
   Умолкает. Папаша наркома был землевладельцем.
   - Слушай меня, иуда! Не знаю, зачем ты здесь, но если за чужой женой, то ошибся адресом. Понятно? Увижу с Ольгой, испорчу здоровье. Всерьез и надолго!
   - Это мы посмотрим! - бормочет он, но уходит. Дело дрянь. Эта публика на редкость злопамятна.
   Перелетели к белым еще двое. Летчики отказались брать в налет бомбы. Прибежал комиссар с наганом. Под дулом револьвера бомбы загрузили. Летчики отвезли их белым - вместе с аппаратом. Комиссар обещает взять заложниками семьи беглецов. Слава богу, Настасья Филипповна в Лондоне. Я дал ей денег и велел уезжать. Она послушалась. Отец мне обязан и устроит родню. Если нет, все равно не пропадут. Миша, считай, взрослый, пойдет работать, там и Костя подрастет. За границей спрос на работников - мужчины на войне. Эмигранты из России набегут позже. Настасья Филипповна бережливая...
   Мой заложник - это Ольга. Бродяге нельзя быть женатому. Я не хотел брать Ольгу в армию, но она слушать не стала. Насупилась и сказала: "Еду!" Я связан по рукам и ногам. Один я давно бы сбежал. Угнал бы аппарат, на прощанье разбомбил поезд Троцкого, или хотя бы обстрелял из пулемета. Сделал бы это с удовольствием! У белых тоже не мед, дело их пропащее, но там, по крайней мере, иуд не жалуют. На Гражданской мне не уцелеть, я и без того зажился, но умирать приятней среди приличных людей. Если я сбегу, Ольгу арестуют. Страшно думать о том, что с ней будет. Благородство не присуще иудам, им все равно, кого расстреливать - мужчину, женщину или ребенка... Над женщиной к тому же поглумятся. Тот же Иогансон... От этой мысли меня трясет.
   Летим бомбить Нижний Услон. Прямое попадание в дом; крыша вспухает, деревянные обломки летят вверх. Второй аппарат разбомбил пристань. Достается и Верхнему Услону. Мы разозлили белых. Народная армия бьет с плацдарма. Наступление неожиданное и стремительное. Свияжск захвачен, цепи движутся к аэродрому. Силы у нас ничтожные: охрана поезда и летного поля. Сомнут мгновенно. В десяти верстах - латышский полк, но там не знают о наступлении.
   Командир группы посылает вестника. Аппарат разбегается и взлетает. Пока долетит, пока помощь поспеет... Командир пытается организовать оборону. Мартышкин труд. Нас захватят и переколют штыками. Безжалостно! Мы у белых в печенках, разбираться с происхождением не станут. Что будет с Ольгой? Солдат он везде солдат, женщина - желанная добыча. Офицер отвернется, чехословаки его и слушать не станут. Утолят мужской голод, после чего приколют, чтоб не болтала...
   Бегу к "Ньюпору"
   - Куда? - кричит комиссар.
   К твоей маме! Механик заводит мотор, разбегаюсь. Белые цепи совсем близко. "Сопвич" чуть приподнялся, а они уже рядом. Нажимаю на спуск, "Виккерс" стучит длинной очередью. Попасть трудно, практически невозможно, но это не важно. К воздушной штурмовке невозможно привыкнуть: ни в начале века, ни в его конце. Несется дура, плюясь огнем - это очень страшно, особенно впервые. Цепи смешались, солдаты бегут. Разворачиваюсь, даю очередь вслед. Это для острастки. Подоспели латыши. Белых выбили из Свияжска. Иуду разбить они не успели. Жаль...
   Меня награждают золотым портсигаром. У большевиков их много - награбили. Троцкий лично жмет руку. Ладонь у него маленькая и вялая. Полководец, мать его! Иуда Искариот...
   Дни Казани сочтены. Красные при поддержке Волжской флотилии пошли в наступление. Миноносцы, переброшенные по водной системе, громят белых. Освобождены Верхний и Нижний Услоны, плацдарм ликвидирован. Белые вооружили пароходы, огрызаются. Летаем их бомбить. По возвращению вижу Ольгу, она бежит к аппарату. На ней лица нет, что-то случилось. Отвожу ее в сторону.
   - Павел! - она кусает губы. - Я убила Иогансона.
   - Что?!!
   - Он пришел и стал приставать. Я оттолкнула, он схватил меня - и целоваться! Одежду рвал. У меня "Браунинг" всегда с собой...
   Оглядываюсь. На аэродроме обычная суета. Механики заправляют аппараты, мой летнаб ушел отдохнуть. Никто не кричит, не бежит к нам с оружием.
   - Тебя кто-нибудь видел?
   - Мы были одни. Он упал, я выскочила - и сюда.
   Времени у нас - совсем ничего. Убитого скоро найдут, если уже не нашли. Фельдшерская на станции, людей там много, от станции до аэродрома рукой подать.
   Смотрю на аппарат. Механик заправляет "Сопвич", скоро закончит. На мне летная куртка, да и Ольга в коже. Сентябрь, прохладно, умница, что надела. Деньги я ношу при себе, в доме оставлять их опасно. Не пропадем.
   Беру Ольгу за руку, веду к "Сопвичу". Помогаю забраться в кабину. Летнаб оставил шлем, очень кстати. Меняю ей фуражку на шлем. Механик улыбается: военлет тешит супругу. Внезапно он настораживается, смотрит мимо. Оглядываюсь: комиссар с красноармейцами и еще кто-то - всего человек десять, бегут к "Сопвичу".
   - Заправляй!
   Механик смотрит на пистолет.
   - Заправляй, сказал!
   Он испуганно кивает. Передаю "Браунинг" Ольге.
   - Держи его под прицелом!
   Снимаю "Льюис" со шкворня, дергаю рукоятку перезаряжания. Прыгаю на землю. До преследователей - шагов двадцать.
   - Лежать!
   "Льюис" бьется в руках, плюясь гильзами. Очередь над головами - для устрашения. Я не хочу убивать этих людей. Если, конечно, меня к тому не вынудят.
   Падают! Комиссар остается стоять. Тянется к кобуре.
   - Не двигаться!
   Пули поднимают в землю у его ботинок. Комиссар отдергивает руку.
   - Ты арестован! - кричит он мне. Однако в голосе неуверенность. Умирать никому не хочется, даже анархистам.
   - Первого, кто сделает шаг, расстреляю! Ясно!
   Оглядываюсь: механик закончил заправку. Стоит у крыла, хлопая глазами. Замечательно, пусть стоит. Теперь уберем этих.
   - Брось дурить, Красовский! - кричит комиссар. - Все равно не улетишь!
   - Почему?
   - Догоним!
   - Ты воевал, комиссар? Сколько самолетов сбил?
   Молчит.
   - Сообщаю: я воевал три года и сбил четверых. Любой, кто взлетит, станет пятым. Или шестым. Как я стреляю, знаете.
   Я блефую. "Ньюпор" с умелым летчиком догонит "Сопвич" на раз-два. Синхронный пулемет превратит нас в решето. Ольга - стрелок никудышный, а "Сопвич" - неповоротлив. "Ньюпор" у нас есть, летчики - тоже. Надо, чтоб пропала охота догонять.
   - К тебе, Красовский, нет претензий! - не унимается комиссар. - Погорячились - и ладно. Забудем! Арестуем только жену.
   - За что?
   - Стреляла в Иогансона.
   - Почему, знаешь?
   - Расскажет в трибунале.
   - Сам расскажу. Слушайте все! - набираю воздуха в грудь. - Иуда по имени Иогансон повадился ходить к моей жене. Я его предупреждал, я говорил ему это не делать. И что же? Он пытался изнасиловать Ольгу! Выбрал время, когда я в полете. А теперь подумайте! Он знал, что у Ольги есть муж? Отлично знал! Он понимал, что я не оставлю этого? Понимал! Почему же решился? Потому что чувствовал за собой покровителя. Кто этот покровитель? Иуда по фамилии Троцкий! Свой своего не выдаст. Это и есть твоя революция, комиссар? Дать свободу иудам, разрешить им делать, что хотят? Насиловать наших жен, например? Ради этого мы бомбили Казань, ради этого убивали людей? Запомни, комиссар, и вы все запомните! Сейчас я сяду в аппарат и улечу. Если хоть одна сука шевельнется... Если кто, не дай бог, вздумает стрелять... Я из вас решето сделаю! Я вас шасси проутюжу и винтом изрублю! А потом выйду и добью каждого! Ясно?
   Молчат, впечатлило. Бегу к аппарату, сую пулемет в шкворень. Оглядываюсь - не шевелятся. Забираю пистолет у Ольги, прыгаю к себе в кабину.
   - Заводи!
   Механик проворачивает пропеллер и отскакивает в сторону. Мотор остыть не успел, работает бодро. Оглядываюсь - все еще лежат. Даю газ и рулю по полю. На глаза попадается "Ньюпор". Чуть доворачиваю аппарат и жму на спуск пулемета. Пули бьют по фюзеляжу "Ньюпора", попадают в мотор. Теперь не догонят... Газ, разбег, ручка на себя - взлетели! Бросаю взгляд на поле. Люди застыли точками, никто не стреляет нам вслед. Ваше счастье! Жаль, что в кабине нет бомб. Поезд Троцкого я бы навестил...
  
   19.
  
   Девятнадцатый год, а я все еще жив. Мы с Ольгой в Новочеркасске. Как пробирались на юг - разговор долгий и скучный. Деньги кончились, теперь мы - нищие. Служим за еду и мизерное жалованье, как тысячи офицеров Вооруженных сил Юга России. Хорошо еще, что в авиации. Зимой в Добровольческой армии на один аппарат было четыре пилота. Чтоб не сидеть без дела, мы взялись за винтовки. Рота, составленная авиаторами, хорошо ввалила красным на Маныче. Весной положение изменилось. Англичане прислали аппараты, снятые с Македонского фронта. Привезли "Фарманы" и "Анасали" из Одессы, их успели эвакуировать. Летчиков отозвали из пехоты. Я попросился в Новочеркасск, к Егорову. Леонтий Иванович командует отрядом, как некогда на германском фронте. Маловато для подполковника, но в Добровольческой армии это обычное дело - полковники командуют ротами, генералы - батальонами.
   Встретили нас хорошо. Жена военлета, застрелившая комиссара, к тому же "жида" - лучшая репутация в Добровольческой армии. Летчики засвидетельствовали Ольге почтение, даже Турлак. Он в Новочеркасске и по-прежнему меня не жалует. Некогда из-за Ольги (Турлак пытался за ней ухаживать), теперь из-за службы у красных. Турлак считает, что честные офицеры, вроде него, еще в семнадцатом устремились к Корнилову. Трусы ждали, когда их мобилизуют. Вслух Турлак этого не говорит - дуэли в Добровольческой армии дело обычное, шепчет за спиной. Я не обращаю внимания - привык.
   Летаем на разведку. Май, жара. Красные готовят наступление, но мы опередили. Корпуса Улагая и Покровского форсировали Маныч, красные дрогнули. На выручку брошены Буденный и Думенко, их кавалеристы на марше. Летим на штурмовку. Аппараты заправлены бомбами и патронами. Степь покрыта красными конниками. Сверху они кажутся муравьями. Только муравьи вооружены - и отменно. Их поток ползет и ползет, грозя поглотить наши войска. Заходим на боевой курс. Бомбы летят вниз, в муравьином потоке вспухают разрывы. Снижаемся почти до бреющего, работаем из пулеметов. Степь ровная, как стол. Обезумевшие кони мечутся, всадники пытаются найти укрытие, но его нет. Для красных кавалеристов наступает ад: сначала на земле, потом - на небе. Пулеметы косят людей и коней, по плотной массе промахнуться невозможно. Всадники падают на землю, кони топчут их копытами. Это не война, это уничтожение, но у нас нет жалости. В апреле, на Пасху, большевики бомбили Новочеркасск. Подгадали налет к крестному ходу. В толпе молящихся было мало военных; старики, женщины, дети... Бомбы упали точно - десятки убитых и раненых. Большевистские газеты захлебнулись восторгами: вот им, буржуям! Пусть знают! Мы были на похоронах. Восковые лобики убитых детей, теряющие сознание матери...
   Израсходовав боеприпасы, летим на аэродром, пополняемся - и снова на штурмовку. Бомбим и стреляем, стреляем и бомбим... Конница красных рассеяна, отступает. Десять аппаратов остановили две дивизии. Другой отряд утюжит пехоту. Красные повсеместно бегут, Улагай с Покровским гонят их к северу.
   Освобождена станица Вешенская, восставшая в марте. Троцкий проводил расказачивание. "Казаки - это своего рода зоологическая среда, - вещал нарком. - Старое казачество должно быть сожжено в пламени социальной революции... Пусть последние их остатки, словно евангельские свиньи, будут сброшены в Черное море!" Казаков, поверившим большевикам, ждало отрезвление - их стали расстреливать. Поклонник Иуды - редкостный идиот, история с чехословаками его не научила. Даже свинья, когда ее режут, сопротивляется. Сообразить, что казаки, эти профессиональные воины, не позволят над собой издеваться, смог бы и ребенок. Буревестник революции о таком не думал. Через двадцать лет ему пробьют голову. Интересно, там что-то найдут?
   Наши конники потерялись в степи. Это маневренная война. Сегодня корпус здесь, завтра - и след простыл. Нас отряжают на поиски. В одном из вылетов замечаю аппарат на земле. На плоскостях красные звезды. У машины суетится пилот. Все ясно. У красных нет бензина, аппараты заправляют "казанской смесью". Это керосин, газолин, спирт и эфир в разных пропорциях. Смесь забивает карбюраторы, моторы глохнут. Летчик садится и прочищает. Решение приходит мгновенно. Навестим большевичка!
   "Ньюпор" садится и бежит к краснозвездному. Летчик увидел и заметался. Его пулемет над крылом смотрит вверх - стрелять бесполезно, аппарат надо поднять. У меня - синхронный "Виккерс", он бьет через винт, чуть что - разделаю в отбивную. Бежать большевику некуда - в степи не спрячешься. Красный понял и выходит навстречу. На нем кожаная куртка, очки на шлеме... Твою мать!
   Глушу мотор и прыгаю в траву. Он смотрит недоверчиво.
   - Павел?
   Иду к Рапоте. Он колеблется: протянуть руку или нет? Не решился. Правильно: я бы не пожал. Он лезет в карман. Настораживаюсь. "Браунинг" я на всякий случай взвел, он за поясом. Сергей достает коробку папирос. Живут же большевики!
   - Угощайся! - он протягивает коробку.
   Отчего нет? Трофей... Закуриваем. Он садится, я пристраиваюсь рядом.
   - Бери! - он сует мне коробку. - У меня еще есть, у вас с куревом плохо.
   Откуда знает?
   - Механик от вас перелетел, рассказывал.
   Было такое. Механик забрался в "Вуазен" и взлетел. Думали: балуется, механик мечтал стать летчиком. Погнались, стали прижимать к земле, а тут и линия фронта... Красные бросают листовки, завлекают щедрыми посулами. Летчики не ведутся, механик соблазнился. Один случай на всю армию.
   - У нас теперь по-другому, Павел, не так, годом ранее. Хорошее снабжение, жалованье...
   - А комиссары?
   - В моей группе комиссаром Синельников.
   Хм!
   - Возвращайся, Павел!
   Ну, Серега, ну орел! Кто кого в плен взял? Я ж не механик, чтоб купиться. Да меня сразу к стенке! Вместе с Ольгой. Кто нам комиссара простит?
   - Ольга не убила Иогансона, только ранила. Причем, легко. Он сам очнулся и шум поднял. Если б вы не улетели, ничего бы и не было.
   Так я и поверил!
   - Твой случай, если хочешь знать, много шуму наделал. Товарищ Сталин возмущался, в Реввоенсовете вопрос ставил. Тридцать летчиков за год перелетели к белым! Разбирались почему, твой случай вспомнили. У военлета, который наркома спас, жену пытались изнасиловать! Кто будет воевать за такую власть? Троцкий ужом крутился, так ему надавали!
   Революционный междусобойчик. Вожди борются за власть, едят друг дружку. Здесь каждое лыко в строку. Попался случай с пилотом, сгодится и пилот. Сталин Троцкого скушает - и поделом, но это будет не скоро.
   - У нас мало хороших летчиков, Павел. Лучшие перелетели, в школах учат плохо. Люди бьются, гробят аппараты. Такие, как ты, на вес золота. Тебе сразу отряд дадут!
   Догонят и еще дадут!
   - Я за тебя поручусь.
   Не факт.
   - Ты из-за Липы? Не мог я ей помочь тогда, никак не мог! Меня бы слушать не стали! К тому же ты зря волновался. Не пропала твоя Липа! Замужем. Знаешь за кем?
   Он называет фамилию. Я помню ее по учебнику. Этот деятель Сталина переживет. Липа - девочка умная, выбирать всегда умела.
   - Вам с Ольгой опасаться нечего - Иогансона расстреляли.
   Вот как! Попался нашим?
   - Свои. Отправили вину искупать, он и отличился - загнал отряд под пулеметы. Рабочие, ополченцы - добровольцы. Сталин был в ярости. Трибунал голосовал единогласно. Троцкий заступался, просил помиловать, но Сталин настоял.
   Насчет расстрелять за товарищем Сталиным не заржавеет...
   - Сталин - замечательный человек! Умный, честный, решительный. Он сказал: "Когда таких, как Красовский, перетянем к себе, контрреволюции конец!" Я ему о тебе рассказывал...
   Пора заканчивать вербовку.
   - Ты бомбил Новочеркасск в апреле?
   Он удивлен, кажется, искренне.
   - Я здесь третий день! Из Москвы прислали - из-за вашего прорыва.
   Если так, то живи! Встаю. Он тоже вскакивает.
   - Бывай! - подаю ему руку.
   - Спасибо! - он горячо ее жмет.
   - Квиты!
   Иду к "Ньюпору". У меня был долг, я его вернул.
   - Павел!
   Поворачиваюсь.
   - Ты все же подумай! Я не врал тебе.
   - Я не вернусь, Сергей! Не хочу бомбить мирных жителей, убивать детей и женщин! Я офицер, не палач! Скажи это Сталину, скажи Троцкому, скажи всем людоедам в Москве!
   - Ваши не убивают? А как же белый террор? Вешать каждого десятого, если село помогало красным? А заложники? Насилия, грабежи? Я был в станице, где прошел Мамонтов. Ободрали людей до нитки! Даже тех, кто их с цветами встречал!
   - Ваши не грабят?
   - Наших за это расстреливают! Железной рукой! Красноармейцев и командиров! За белой конницей телеги тащатся, барахло грузить. Казачки, грабь-армия!
   Не видел.
   - С высоты не всегда видно. Люди вас ненавидят. На что вы надеетесь? Победить? Не будет этого!
   Рапота прав - белые обречены. Я это знаю, в том-то и беда. "Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, тот умножает скорбь". Красные знают, за что воют, белые - против кого. В этом наша слабость. Армия без идеи - толпа, солдату должен знать, за что умирает.
   - Прощай, Сергей!
   - Увидимся!
   Не дай бог, в воздухе...
   - Передавай привет Ольге!
   - А ты - Татьяне!
   - Она будет рада. Сын у нас недавно родился. Прилетишь - крестным будешь!
   - Большевики крестят детей?
   - Татьяна хочет, - он смущен. - Почему бы и нет? Не запрещено!
   Помечтай! Заскакиваю в "Ньюпор". Двигатель не успел остыть, заводится сразу. Разбег, взлет. Оглядываюсь. Аппарат Рапоты бежит по полю - карбюратор он все же прочистил...
   Армия ушла вперед, подтягиваем тылы. Движемся медленно - транспорта не хватает. В одной из станиц бросаем якорь. Меня вызывают к Егорову. Подполковник квартирует в большом доме. В передней - незнакомые офицеры. Поджарые, настороженные, с острыми взглядами.
   - Поручик Красовский!
   - Так точно!
   - Сдайте оружие!
   Та-ак! Плохое начало.
   - Я арестован?
   - Пока нет. "Браунинг" позвольте!
   Они и марку пистолета знают! Дрянь дело. Отдаю "Браунинг".
   - Проходите, вас ждут!
   В горнице двое: Егоров и полковник. Знакомое лицо. Девятьсот шестнадцатый, полеты за линию фронта, он тогда так и не представился. Военный разведчик, теперь контрразведчик, это к гадалке не ходи. Я - подозреваемый. У пилотов, направляемых в разведку, оружие не изымают.
   - Узнали, господин поручик?
   - Так точно!
   - Хотел бы сказать, что рад встрече, но, к сожалению, не могу. Присаживайтесь!
   Подчиняюсь. Егоров с полковником устроились напротив. Между нами стол. Умно. Пока вскачу и перепрыгну... Леонтий Иванович выглядит смущенным.
   - Курите, Павел Ксаверьевич! - он придвигает коробку.
   Это кстати. При допросе к месту курить. Можно перевести взгляд на папиросу, проследить за дымком, и никто не увидит, что у тебя в глазах. Полковник покосился, но смолчал - в доме хозяин Егоров. Чиркаю спичкой.
   - К вам несколько вопросов, господин поручик, - вступает полковник, - но сначала кое-что разъясню. В станицах, освобождаемых нами, немало истинных патриотов. Они помогают разоблачать большевиков. Недавно один из патриотов сообщил нечто весьма любопытное. Его сын, пастушок, потерял овцу и отправился на поиски. В степи заметил два аэроплана. Они стояли рядом. У одного аппарата на крыльях были красные звезды, у другого - наши кокарды. Несмотря на это, военлеты беседовали и даже, пастушек в этом клянется, мирно курили.
   Черт бы побрал всех глазастых пастушков! Лезут, куда не нужно...
   - Закончив беседу, военлеты улетели. Пастушок запомнил день и время. Такое ведь не часто увидишь! Мы заглянули в журналы полетов. По всему выходит, что нашим военлетом были вы. Что скажете?
   - Это так.
   Егоров бледнеет. Видимо, до последнего считал подозрение ошибкой. Иметь в отряде шпиона - дело кислое. Извините, Леонтий Иванович, но отрицать глупо.
   - Приятно, что вы не запираетесь, господин поручик! Надеюсь, вы объяснитесь?
   - Непременно! В том вылете я заметил на земле аппарат красных. Большевик сел на вынужденную. Я приземлился, чтоб взять его в плен.
   - Отчего ж не взяли?
   - Военлетом красных оказался Рапота.
   - Сергей Николаевич? - это Егоров.
   - Вы знаете его? - полковник смотрит на Леонтия Ивановича.
   - На германской он войне служил в моем отряде, затем сменил меня на должности. Я его и рекомендовал. Храбрый и знающий офицер.
   - Вы не ошиблись в нем, господин подполковник! Рапота действительно храбрый и знающий. Только воюет на противоположной стороне. Как понимаете, радости нам от этого мало. Он командир авиационной группы, самой боеспособной у красных. Устранение Рапоты - великая польза Отечеству. Отчего вы не пленили его, поручик?
   - Он не сдался.
   - Следовало стрелять!
   - Я не убиваю людей, которым обязан!
   - То есть?
   - На германской войне Рапота спас жизнь поручику, - включается Егоров. - Посадил аппарат с истекающим кровью летнабом прямо у госпиталя. Павел Ксаверьевич не забыл.
   - И по-рыцарски вернул долг. Спустя четыре года... Вы находите это правдоподобным?
   - Отчего же? Обычное дело.
   - Неужели?
   - У нас разные представления о благородстве, полковник.
   Ай да Леонтий Иванович! Хорошо врезал! Но контрразведчик - волк битый. Так просто не проймешь.
   - Я помню ваши высказывания, подполковник, еще там, на германской. Вы проявили себя рыцарем. Помню я и другое. Поручик в ту пору придерживался иных взглядов. Не так ли, господин Красовский?
   - Считаете меня шпионом?
   - Подозреваю. Слишком все красиво, господин Красовский! Вы перелетели к нам от красных. Ничего необычного, перелетели десятки военлетов. Но вы застрелили комиссара.
   - Не я, а моя жена.
   - Тем более! Романтическая история: жена военлета стреляет в насильника-жида! Патриоты в восторге. Идеальная легенда для разведчика.
   - Вы высокого мнения о красных!
   - Противника нельзя недооценивать.
   - Тогда почему они бегут? Повсеместно?
   - Отчасти оттого, что мы знаем свое дело.
   - Позвольте спросить! Зачем красным шпионы?
   - Затем, что и всем! Добывать сведения.
   - Какие?
   - О замыслах врага.
   - Проще говоря, о наступлении. Тогда объясните, почему я, будучи шпионом красных, не упредил их? Это не составляло труда. Мы вели разведку, летали над позициями красных, что стоило сбросить записку, предупредить о нашей коннице? Однако, как сами знаете, наступление застало большевиков врасплох. То же происходит и сегодня. Наши корпуса наступают стремительно, мы теряем с ними связь. Организованного сопротивления со стороны противника нет. Как такое возможно при наличии шпиона? Мы летаем поодиночке, совершенно не трудно, к примеру, сесть в расположении красных, сообщить важные сведения и улететь. Просто и безопасно. Зачем звать Рапоту сюда, где его легко обнаружить, что, в конечном итоге, и произошло? Если противник настолько умен, как вы утверждаете, к чему подобные глупости? Вам не кажется странным?
   - Вы не просты, Павел Ксаверьевич, я и в шестнадцатом это заметил.
   Потеплело. Добавим.
   - И самое главное, господин полковник! Зачем сыну богатого отца служить красным?
   - Им многие служат.
   - Вопрос: кто? Прапорщики, ставшие комдивами? У них есть резон. Военлеты, вроде Рапоты, пролетарии по происхождению? С ними понятно, надеются сделать карьеру. Масса офицеров служит из страха, их семьи в заложниках. Я не подпадаю ни под одну категорию. Моя семья за границей, жена со мной. Чем красные меня прельстили? Верой в революцию? Мне и при царе жилось неплохо. В отличие от наших генералов, революцию я не поддерживал - ни в феврале, ни в октябре. Спросите любого. Я до конца исполнял воинский долг, армию покинул, когда ее не стало вовсе. Поэтому застрял в Москве и был мобилизован. Остальное вы знаете.
   - Добавлю, - говорит Егоров. - Поручик удостоен пяти наград, в том числе Георгиевского оружия. Покойный государь дважды и лично производил его в чин. Я за него ручаюсь, господин полковник!
   Контрразведчик встает. Вскакиваю.
   - Что сказал вам Рапота, поручик?
   - Предлагал перелететь к красным. Сулил хорошее жалованье, паек.
   - А вы?
   - Послал его подальше. Сказал, что думаю о Троцком и прочих людоедах. Посоветовал не встречаться мне вновь. В другой раз я буду стрелять!
   - Почему не доложили о встрече?
   - Это было личным делом.
   Контрразведчик идет к двери.
   - Господин полковник!
   - Что еще? - он недоволен.
   - Прикажите вернуть мне оружие. Это личный "Браунинг", куплен за свои средства.
   - Ну да, вы же собрались стрелять! - он хмыкает. - Не промахнитесь, поручик! В другой раз не промахнитесь!
   Это не совет - предостережение. Умному понятно. Егоров угощает меня папиросой, благодарю и выхожу. Мне возвращают "Браунинг", гости уходят. Курю во дворе. Рука с папиросой подрагивает. На околице станицы - виселица. Экзекуция состоялась третьего дня. Вешали большевиков - паренька и молоденькую девчонку. Их, как и меня, выдал патриот. Паренька перед казнью секли шомполами - долго и со вкусом. Девчонку отдали казачкам на потеху. Она пробовала кричать, ей заткнули рот. Приговоренных затем тащили к виселице, сами идти они не могли. Казненные висели два дня, утром их сняли. Вакантное место могли занять мы с Ольгой... Людоеды окопались не только в Кремле, людоеды вокруг. Сегодня они щелкнули зубами, показав намерения, завтра вцепятся. Зажился я здесь...
  
   20.
  
   Погиб Егоров - и до обидного нелепо. В отряд перегнали "Сопвич Кэмел", начальник захотел испытать. Его предупредили: истребитель строг в управлении, Леонтий Иванович не послушал. При взлете "Кэмел" повело влево, аппарат накренился и упал. Егорова придавило обломками, когда мы подбежали, он уже не дышал...
   Оплакать командира некому. С авиатриссой они расстались. Елена укатила в Париж, Егоров остался в России. Родители подполковника умерли, о братьях-сестрах ничего неизвестно. Безвестным холмиком в степи прибавилось. После похорон я выпил. Егоров напоминал мне Сан Саныча; чем-то они были похожи...
   В отряде перемены. Начальником стал Турлак. Он забрал мой "Ньюпор" и отстранил меня от полетов. Возможно, похлопотали контрразведчики. Турлак сводит счеты: я поставлен заведовать обозом. Снабжать отряд трудно: база далеко, транспорта мало. Недостает всего, Турлак винит меня. Ему нравится читать мне мораль, он прямо упивается властью. Сволочь.
   Зарядил дождь - не по-летнему мелкий и нудный. Сидим дома. Ольга выглядит озабоченной. Она выглядит так уже несколько дней. Что-то случилось, она не решается сказать. Я это вижу, я чувствую ее как себя. Скажет! Опять кто-то приставал? Если Турлак, убью! Застрелю как собаку! Руки чешутся.
   Ужинаем. Наливаю в кружку спирт. Его у нас море - топливо для ротативных двигателей. Бензин лучше, но его мало. Спирт легко достать: винокуренных заводов хватает. Ольга покосилась, но молчит. У нее что-то серьезное. Опрокидываю кружку, закусываю.
   - Павлик! - говорит Ольга. - Я беременна!
   Ложка выпадает из моей руки. Этого не может быть! Это ошибка!
   - Ты уверенна?
   - Я фельдшер! Два месяца... Ты говорил: не будет детей! Я не принимала мер. И вот...
   Я действительно такое говорил. Я знаю твердо: от скитальца женщины не беременеют. Что произошло? Почему? Я здесь пятый год, и Ольга забеременела. Гадалка предрекла: произойдет необычное. Это случайность или знак? Солдатик Петров странствия закончил?
   - Ты не беспокойся, я сделаю аборт!
   - Нет!
   - Идет война... Какие дети?
   - Нет!
   - У нас нет денег, нам негде жить.
   Похоже, она все просчитала.
   - Я отправлю тебя в Лондон к отцу. Он будет рад невестке и внуку.
   - А ты?
   - Тебя демобилизуют по беременности. На меня это не распространяется.
   - Без тебя я не поеду!
   Вдвоем нам нельзя. Контрразведка в Добровольческой армии поставлена неплохо. Дезертира поймают и поставят к стенке. Ольгу надо отговорить!
   - Аборт - это операция! Это опасно!
   - Не обязательно! Я узнавала: в Новочеркасске есть гомеопат. Дает капли - и выходит само. Ничего страшного!
   Она узнавала... Основательная девочка! Если Ольга заупрямится, мне не убедить. Она не представляет, что значит для солдатика Петрова этот ребенок. Она совершенно этого не представляет...
   На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро.
   Присядем у нашей печки и мирно поговорим.
   Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира.
   Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым.
   Еще тошноты и пятен даже в помине нету,
   Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри!
   Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам
   Испуганно догадалась, что у тебя внутри.
   В госпитале была хорошая библиотека. Книги нам приносили и присылали простые люди. Им хотелось хоть как-то помочь раненым. Среди книг нашелся этот томик. Я учил стихи наизусть, они легко запоминались.
   Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким
   И розовый круглый ротик испачкает молоком.
   Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках
   Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком.
   И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату.
   Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях,
   Глаза у него навыкат и борода лопатой,
   Он очень ученый дядя - и все-таки он дурак!
   Как он самодовольно пророчит тебе победу!
   Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет.
   "Пять капель перед обедом, пять капель после обеда -
   И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!"
   Эти стихи еще не написаны. Они появятся не скоро, и приметы времени в них другие. Сейчас это не важно.
   Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется?
   Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой?
   Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт,
   Этот не живший мальчик, вытравленный тобой?
   Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится,
   Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты,
   Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы
   И волосы разовьются, старательно завиты,
   Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску,
   Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?..
   Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке
   К охотнику приходили души убитых птиц.
   Англия здесь в строку. Никаких сказок мы не читали, но Англия нам в помощь.
   А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов,
   Непрошеной новой жизни не оборвется нить!
   Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то
   Этою же рукою старалась его убить?
   Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится,
   Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой.
   Пускай за это не судят, но тот, кто убил, - убийца.
   Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!
   (Стихи Дмитрия Кедрина)
   - Павлик! - она плачет.
   Протягиваю руки. Она порхает мне колени, все такая же легкая. Прибавка в весе будет не скоро. Обнимаю, глажу ее по волосам.
   - Я люблю тебя, Павлик!
   - Я знаю, маленькая!
   - Нет, ты не знаешь! Я расскажу. Я хочу, чтоб ты понял... Ты мне сразу понравился, еще в госпитале. Это было нехорошо - я дала слово другому. Поэтому я злилась, князя в парк повела... Я уехала, и чувство утихло, но не исчезло. Я вышла бы за Юру, я хотела за него выйти! Я забыла бы тебя! Господь рассудил иначе. Я молилась за троих: папу, Юру и тебя; уцелел лишь ты. Когда погиб Юра, я очень плакала. Я решила, что сама виновата: за тебя молилась искреннее. Я тебя возненавидела! Я не хотела о тебе слышать! Но ты приехал в Москву, и все изменилось. Мне захотелось тебя повидать. Я пришла на благотворительное собрание. Ты был там с этой женщиной... Вы так смотрели друг на друга! Я поняла, что у вас связь. Я очень разозлилась! Если б ты знал, как я тебя ругала! Это было нехорошо: ты не принадлежал мне. Я была эгоисткой - вздорной и глупой, и Господь наказал меня: погиб папа...
   Господь тут ни при чем, маленькая! За любовь не наказывают. Любовь - это не грех...
   - Я шла в "Метрополь" не за любовью. Ты был единственный, кого мне хотелось видеть в тот день. Я не знала, как ты меня встретишь, готовилась к худшему. Но ты обнял меня и заплакал. Я ощутила, что ты не заносчивый, как мне представлялось. Ты родной и милый, самый дорогой мне человек. Мне захотелось, чтоб ты взял меня, чтоб ласкал, целовал и гладил; дал мне утешение. Я не знала, как подтолкнуть тебя к этому. В стакане была водка, я подумала: выпью и стану развязной. Я не рассчитала... Проснулась ночью одна, постель пахнет духами. Я поняла: здесь ты ласкал ту женщину, меня же не захотел. Мне стало так горько! Я пошла к тебе, а ты увидел и зажмурился. Я обиделась и нагрубила тебе утром. Потом сообразила: ты не возьмешь меня с собой! Я так испугалась! Я, в самом деле, стала бы на колени! Я валялась бы в ногах! Я уже не принадлежала себе. К счастью, ты согласился.
   Мне хотелось взять тебя, Оленька! Тогда я не сознавал этого. Я чувствовал, чем это кончится, и боялся неизбежной утраты. Я и сейчас ее боюсь.
   - Мне было радостно с тобой, Павлик! Я видела тебя, ела с тобой за одним столом, ночами я слышала, как ты дышишь, как скрипишь зубами и бормочешь. Папа писал, что ты много страдал, хотя ничего ему не рассказывал. Это правда: папа разбирался в людях. Я подходила к тебе ночью, смотрела на тебя, но не трогала - боялась. Ты переставал ругаться и умолкал. Только раз ты не затих, и я тебя разбудила. Сергей рассказал мне о твоей жене. Ты тосковал по ней, я это видела. Мне хотелось тебя утешить, я не знала как. Ты держался строго. Заботился обо мне, но не приближал. Я стала поощрять тебя, но ты не откликался. Я думала вызвать ревность, сказала, что отвечу Фархаду, ты даже бровью не повел. В тот вечер я пела тебе, а ты подумал, что ему. Я не знала, как быть; женщине не должно открываться первой. Я боялась: ты отвергнешь меня. Внезапно появилась эта женщина, авиатрисса, и я подумала: ты можешь увлечься! Бросить меня и уйти к ней. Я испугалась. Я выбрала момент и соблазнила тебя. Я знала: ты порядочный человек и непременно женишься. Это было мерзко с моей стороны, но я не могла себя сдерживать. Я не владела собой, я изнемогала от любви. Все, что я говорила и делала потом - это от стыда. Мне хотелось думать: ты сам этого хотел. Прости меня!
   Глупая моя девочка! Что прощать? Я действительно этого хотел. Вопреки доводам разума, вопреки рассудку, но хотел.
   - Говорят: в браке любовь угасает. Вышло наоборот. Я люблю тебя все сильнее и сильнее. Ты не просто хороший, ты очень необычный человек. Ни на кого не похож, опытен и мудр не по годам. Много знаешь и умеешь, хотя почему-то скрываешь это. Во сне говоришь на языках, каких я никогда не слышала. А ведь я кончила гимназию! Ты много, где побывал. Я не понимаю, как ты столько успел! У тебя есть какая-то тайна. Я не требую, чтоб ты открыл ее мне. Я даже не прошу твоей любви. Мне достаточно, чтоб ты был рядом. Каждый день, каждую ночь. Это такое счастье! Если б ты только знал! Если ты хочешь ребенка, я его рожу! Я рожу тебе столько детей, сколько ты пожелаешь! Только не отсылай меня от себя! Пожалуйста! Я без тебя умру!
   Глажу ее по спинке. Она приникла ко мне, как ребенок к матери. Я не должен скрывать от нее правду.
   - Я кое-что расскажу тебе, маленькая! Тебе будет странно слышать, но ты пугайся. Я не сумасшедший. Я всего лишь скиталец. Однажды мне не повезло, и с тех пор я брожу, неприкаянный, по чужим мирам...
  
   ***
  
   Ольга спит. Мне стоило труда ее успокоить. Ее не испугала моя история. Ей важна не причина, а следствие: солдатик Петров не заживался в своих мирах, Ольга боится меня потерять. Она спит, крепко прижимаясь ко мне, и чутко отзывается на любое движение. Стоит пошевелиться, как она вздрагивает. Мне неудобно, но я терплю. Пусть спит.
   Мне нужно решиться. Я обязан спасти их. Ольгу и то крохотное, что зреет в ней. Любой ценой! У белых оставаться нельзя. Турлак ненавидит меня. Стоит мне оступиться, и расправа последует. Если обойдется, нас ждет другое. Белые наступают, но это ненадолго. Красные оправятся и нанесут удар. Мы покатимся на юг, в марте двадцатого - новороссийская катастрофа. Сотни затоптанных при посадке на пароходы, тысячи брошенных в горах. А Ольге в марте рожать... Убежать за границу не получится: контрразведка поймает дезертиров. Вдвоем мы очень приметны. Остаются красные. Не самый лучший путь, но иного нет. Я не люблю большевиков, их не за что любить. Они циничны и безжалостны, они без раздумий льют кровь - свою и чужую, но за ними будущее. Придет время, им надоест играть в мировую революцию. Они воссоздадут то, что сами же разрушили. Они соберут страну и заставят мир ее уважать. Трудом и кровью, великим трудом и великой кровью они установят на планете мир; мир, в котором я когда-то родился. Если б они не закостенели догмах, я жил бы до сих пор. Меня не убили бы в горах. Там просто не было б войны...
   Спозаранок я хлопочу на аэродроме. У заведующего обозом много дел. Приезжают подводы, их нужно распределить и направить за амуницией. Одна из подвод привезла узел, в нем наши пожитки. Зачем поручику узел, возчик не знает; его попросили завезти, он и завез. Возчик из другой станицы, он уедет и обо всем забудет. Узел свален в палатке - после разберемся. Даю команду готовить "Анасаль". Это лучший из наших аппаратов. Относительно новый, с хорошим мотором и, главное, двухместный. Синхронный "Виккерс" спереди, "Льюис" на шкворне в задней кабине. Единственный аппарат, столь мощно вооруженный. Другие разведчики без пулеметов. Красные не ведут воздушной войны, у них на это нет сил.
   Механик не задает вопросов - начальству виднее. Велели подготовить, он и готовит. "Анасаль" заправлен бензином и патронами. Мотор опробован и прогрет. Механик уходит. Скоро обед, солдаты тянутся к станице. Навстречу идет фельдшер, с ней почтительно здороваются. Фельдшер идет к мужу - обычное дело. Завожу Ольгу в палатку, помогаю надеть куртку и шлем. Переодеваюсь сам. Руки Ольги дрожат, но она справляется. Как можно небрежно идем к "Анасали". В руке у меня узел. Часовой у аппарата смотрит с удивлением. Окликнуть не решается - я офицер. Подхожу ближе.
   - Ваше благоро...
   Удар под ложечку - короткий, без размаха. Он роняет винтовку. Второй удар - по затылку. Отдохни, мобилизованный, очнешься, спасибо скажешь. Мог ведь и застрелить. Винтовочку - подальше, чтоб не сразу нашел! Помогаю Ольге забраться в кабину, бросаю туда узел. Теперь завести мотор...
   Из кабины вижу: к аппарату бегут люди: не все ушли обедать. Хорошо, что мотор прогрет. Рулю по полю, разбегаюсь - взлет! Вслед нам стреляют, да только поздно...
   Лететь нам долго. Набираю высоту. "Анасаль" устойчив и легок в управлении. Оглядываюсь. Ольга улыбается мне. Я приучил ее к высоте - вывозил на аппарате еще в германскую. Обращаться с пулеметом Ольга тоже умеет.
   Мне нравится ее настрой. Утром Ольга напугала меня. Ей приснился сон. Странное сооружение из дерева, богато задрапированное тканями. Наверху - носилки.
   - На носилках - ты! - рассказывала Ольга. - Бледный, больной. Я отчего-то знаю, что ты умираешь. Я поднимаюсь наверх, даю тебе питье из кубка. Ты пьешь, после чего я допиваю остаток. Ложусь и обнимаю тебя. Ты говоришь мне...
   - Я люблю тебя, маленькая?
   - Нет! Я люблю тебя, моя богиня!
   У меня сжимается сердце. Я рассказал ей об Айе, но без подробностей: Ольге и без того впечатлений хватило. Только Айя знала, что означает "маленькая". Только она. Но Айи давно нет...
   - Это плохой сон? - тревожится Ольга. Я, верно, изменился в лице. - Может, отложим? В другой раз...
   - Полетим сегодня, маленькая!
   Не знаю, почему я это сказал. У меня чувство: откладывать нельзя. В конце концов, это только сон; я их тоже вижу. Сны - это обман, прихоть растревоженного ума. Вместо того, чтоб нести забвение, они будят воспоминания. Ночью, когда я забылся, мне привиделся старик - тот, что напоил меня "эль-ихором". Он хотел что-то сказать и даже махал руками, но я не стал слушать. Старик обиделся и погрозил мне пальцем. Пусть! Все что колдун мог сделать, он сделал. Я больше не в его власти. Пусть ищет других.
   Мотор гудит мощно и ровно. Кажется, аппарат завис в воздухе. Это оттого, что внизу степь. Ровная, без дорог и деревьев. Нет ориентиров, движение не заметно. На самом деле мы летим - и довольно быстро. Станица, откуда сбежали, далеко, до аэродрома красных близко. Как нас встретят? Не думаю, что Сергей врал, но он маленький начальник. Есть Сталин, есть Троцкий, есть десятки других: умных и глупых, трезвых и амбициозных. Я им неинтересен. Не бог весть, какая фигура! Песчинка в бархане, листок на воде. Попрошусь заведовать обозом или учить пилотов. Убивать детей и женщин меня не заставят. Ни за что!
   Вокруг нас - мир и покой. В огромном небе не души: ни птиц, ни аппаратов. Откуда им быть? Однако я верчу головой. В двухместном аппарате нет нужды оглядываться, но я привык. Мы с Ольгой встречаемся взглядами и улыбаемся. Славно!
   Замечаю над шлемом Ольги черную точку. Птица, кто ж еще? Точка растет в размерах. Птица не в состоянии догнать аппарат. Погоня? Кто? Догнать нас можно на "Ньюпоре". Единственный в отряде быстроходный аппарат. Летает на нем Турлак. Надо ненавидеть беглецов, чтоб устремиться в такую длительную погоню - мы уже над территорий красных. Это Турлак...
   Показываю Ольге рукой. Она смотрит и расстегивает ремни. Приникает к "Льюису". Спазм перехватывает мне горло. Какая у меня жена! Держись, Оленька!
   "Ньюпор" приближается. Хорошо видны круг пропеллера, крылья, шасси. Турлак летит выше нас, он намерен атаковать. Спикирует и зайдет снизу - в мертвую зону стрелка. Классика воздушной атаки. Только и мы пальцем деланные... Главное, поймать миг.
   "Ньюпор" устремился вниз. Спешить мне нельзя. Рано, рано... Сейчас! Тяну ручку на себя. "Анасаль" задирает нос, киль и хвостовое оперение не мешают Ольге. Слышу, как стучит "Льюис". Умница, догадалась! Попасть она не попадет, практики нет, но хоть напугает. В крыле "Анасали" появляются дырки - Турлак успел ответить. Метко стреляет, гад!
   Отдаю ручку. У меня получилось: "Ньюпор" проскочил вперед. Теперь Турлак ниже нас. Мы поменялись ролями. Пикирую. Ближе, ближе... Турлак уйдет на вираж, он наверняка меня видит. Тогда довернуть... "Ньюпор", однако, летит прямо и как-то неуверенно. Похоже, Ольга попала. Девочка моя, золотая! Сокровище мое, маленькое! Ловлю кабину в перекрестие прицела, жму на спуск. "Ньюпор" переворачивается и, кувыркаясь, летит вниз. Чтоб ты горел в аду, сволочь!
   Выравниваю аппарат, оглядываюсь. Сердце замирает: Ольги нет! Она в своей кабине, я чувствую это по центровке, но не видна. Ранена? Или? Господи Иисусе Христе, сыне Божий, только не это! Я тебя прошу, я тебя умоляю! На коленях стою! Боже! Спаси ее! Возьми мою жизнь, делай со мной, что хочешь, только сохрани ее! Пожалуйста!..
   Веду аппарат как в тумане, поминутно оглядываюсь. Ольги не видно. Где красный аэродром? Где? У них наверняка есть врач, он должен быть! Только бы не артерия! Она истечет кровью! Господи!..
   Вижу летное поле. Аппарат едва ползет. Быстрее, быстрее, корова одесская! Захожу на посадку. "Анасаль" касается колесами земли, бежит по лугу и замирает. Выключаю мотор, выскакиваю, заглядываю к ней...
   Ольга - на дне кабины: лежит, скорчившись. На задней стороне шлема - выходное отверстие от пули. Сочится кровь. Входное отверстие спереди, выше лба. Пуля прошила ей голову. Ольга умерла мгновенно, я молился за неживую...
   Вот и все. Это конец. Со мной пошутили. Солдатика Петрова поставили на место. Он возомнил себе, ему напомнили: не ты хозяин в этом мире. Для тебя существуют правила. Сражайся и убивай, береги свою гребаную, никому не нужную жизнь и не вякай! Усвоил?!
   Я усвоил! И вот, что вам скажу. Возьмите свои правила и засуньте себе в зад! Я больше не играю. Хотите смертей? Вы их получите! Я буду убивать! Но только себя. Всякий раз при каждом воплощении. Не будет оружия, оторву клок и засуну в горло! Свяжут руки - разобью голову о стену! Прыгну с высоты, брошусь в воду или огонь! Лягу под колеса, наступлю на змею... Пусть меня вешают на крест, пусть тянут жилы, пусть рвут на части! Я буду это делать, буду! Я не позволю более собой помыкать! Я не стану проклинать вас, черноголовые, я не доставлю вам такой радости. Проклинать и возмущаться будете вы. Отныне я свободен. Ныне отпущаеши раба своего...
   Достаю "Браунинг". Сейчас... Сильная рука хватает меня за кисть. Удар под ложечку...
   - Застрелиться захотел, беляк? Ишь, чего! Мы тебя сами шлепнем, не сомневайся! Только сначала допросим.
   Меня держат за руки. Красноармеец, ударивший меня, прячет в карман пистолет. Когда они набежали?
   - Гайдамак! Ты что себе позволяешь?
   Рапота... Бежал, запыхался.
   - Товарищ командир, так то ж белый! Сел к нам по ошибке, застрелиться хотел. Револьвер достал...
   - Это Красовский, он перелетел к нам по доброй воле. Я лично его звал. Под арест пойдешь!
   - Я ж не знал...
   - Не будешь руки распускать! Отпустить его!
   Отпускают. Растираю кисти. Нам по фигу ваш арест, сами разберемся... Коротко, без замаха, бью Гайдамака под дых. Тот ойкает и сгибается. Лезу ему в карман, достаю "Браунинг". Мне нужнее. Рапота и красноармейцы смотрят, широко открыв глаза.
   - Товарищ командир, там в кабине...
   Сергей заглядывает, призывно машет рукой. Красноармейцы бережно извлекают Ольгу. Сергей склоняется над ней.
   - Доктора! Живо!
   Посыльный убегает. Зачем ей доктор? Зафиксировать смерть?
   Сергей подходит, протягивает коробку. Беру папиросу. Приговоренному к смерти полагается. Он подносит спичку. Втягиваю дым. Он горяч и дерет горло. Она крепкая, моя последняя папироса...
   - Кто это вас?
   - Турлак...
   - Сволочь! Стрелять в женщину! Попадется он нам!
   - Не попадется...
   Сергей удивленно смотрит и, поняв, кивает. Курим. Прибежавший доктор склоняется над телом. Красноармейцы плотно обступают их. Это хорошо, я не хочу видеть, как ее ворочают. Это слишком больно. Докурю и выстрелю в сердце. Это быстрая смерть, почти безболезненная. В голову стрелять рискованно: она маленькая и твердая. Есть опасность угодить не туда. Долгая агония, лишние мучения...
   В просвет меж фигурами видно: доктор бинтует ей голову. Зачем? Чтоб лучше выглядела? Мертвым все равно, мне тоже. Мне не смотреть на ее похороны, мне рядом лежать. Сергей догадается насчет общей могилы, он умный. Красноармейцы укладывают тело на носилки.
   - Осторожно! Не растрясите!
   Как можно растрясти мертвую?
   Доктор идет к нам. Сейчас объявит приговор. Сергей протягивает ему коробку. Доктор берет папиросу, закуривает. Ну?
   - Повезло дамочке, невероятно повезло! Пуля угодила в пружину на шлеме, изменила направление и скользнула по черепу. Сорвала кожу. Всего лишь контузия, скоро очнется. Шрам, конечно, останется, но это не беда, волосами прикроет...
   Мир вокруг темнеет и сворачивается. Меня подхватывают под руки. Резкий запах... Трясу головой.
   - Здоровенный мужик, а падает в обморок! - доктор прячет пузырек. - Все военлеты такие нервные?
   Сергей смотрит на него укоризненно. Доктор крякает, достает кружку, наливает из фляжки прозрачную жидкость. Протягивает мне.
   - Выпей, товарищ!
   Пью...
  
Оценка: 7.18*21  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"