Листок на воде. Роман. Часть вторая. Главы 8-14
Самиздат:
[Регистрация]
[Найти]
[Рейтинги]
[Обсуждения]
[Новинки]
[Обзоры]
[Помощь|Техвопросы]
|
|
|
Аннотация: Черновой вариант. Замечания по существу и тапки приветствуются. Окончание в конце декабря, возможно, в январе.
|
8.
Прохладная, маленькая ладошка на моем лбу.
- Айя?
Ладошка ласково гладит меня по голове.
- Аечка, цветочек мой лунный, как я по тебе скучал!
Две слезинки выбегают из-под моих век, ладошка их бережно отирает.
- Аечка...
Она досталась мне при разделе военной добычи. После того, как спартанцы разбили персидскую конницу, а мы - пехоту союзных персам греческих городов (фиванский отряд вырезали до последнего гоплита - слишком рьяно сражались), остатки армии персов заперлись в деревянной крепости. Спартанцы непобедимы в поле, но крепости брать они не умеют, пришлось нам. Еще не остывшие от рубки, мы ринулись по деревянным лестницам, и здесь я поймал кураж. Взлетев по шатким ступенькам, спрыгнул внутрь - и пошла потеха! У меня были только щит и махайра. С копьем по лестнице не побегаешь, дай Арес удержать тяжелый гоплон. Внутри меня встретили наемники-гоплиты. У персов отменная конница, но пехота - оторви и выбрось. Потому гоплитами у Мардония служили изменники-греки. Они знали о смерти командующего (Мардония уконтрапупили спартанцы) и сражали вяло. Но даже так мне пришлось туго. Стоило хоть мгновение промедлить, и меня б нашпиговали бронзой. Я не колебался, терять мне было нечего. Закрывшись гоплоном, рванул на строй, как будто за мной шла фаланга. Они не ждали такой наглости, и на мгновение растерялись. Это им дорого обошлось. Я проломил щитоносную шеренгу, и пришло время махайры. Я колол, рубил, резал; кололи, рубили, резали меня, но я не чувствовал боли. Я очнулся, когда вокруг стало пустынно. Подбежавшие афиняне вязали сдающихся изменников, уносили своих раненых и прикалывали раненых врагов. Меня перевязали - иначе не дожил бы до вечера. В крепости захватили женщин Мардония: персы не расстаются с гаремом даже в походах. Двум героям: Аимнею, убившему Мардония, и мне позволили выбрать рабынь. Перед этим с наложниц сорвали одежды, чтоб ни один изъян не укрылся от победителей. Аимней выбрал гречанку: высокую, стройную, медноволосую, с тяжелыми литыми бедрами. Войско застонало, когда спартанец схватил добычу: на месте героя желал быть каждый. Кроме меня. Греки помешаны на красоте, но их представления о прекрасном странные. Что может быть чарующего в линии носа, совпадающей с линией лба? Я колебался, когда одна из гарема: маленькая, смуглая - замухрышка, а не женщина, даже странно было видеть ее среди наложниц, вдруг не выпалила:
- Возьми меня, господин!
Я изумился: это было неожиданно. Греческие женщины не заговаривают с мужчинами первыми.
- Ты ранен, я умею врачевать! - добавила смугленькая.
Во враче я нуждался больше, чем в женщине, поэтому кивнул. Добычу полагалось схватить и бросить на плечо, но у меня не было на это сил. Айя (а это была она) сама подошла и взяла меня за руку.
- Вели вернуть мне одежду! - сказала строго. - Теперь я твоя женщина, они не должны пялиться. Мой узелок пусть тоже вернут. В нем снадобья, ты в них нуждаешься.
Я распорядился. Она обняла меня, и мы поковыляли к шатру. Наш путь лежал сквозь войско, мы шли, сопровождаемые скабрезными шуточками. Шутки были беззлобные: мне никто не завидовал. Что они понимали, жеребцы...
В шатре Айя заново перевязала мне раны, перед этим промыв их и зашив. В узелке ее оказались горшочки с мазями, вязкими и пахучими. Мази угомонили боль и сняли жар. На узелок победители не позарились: это не украшения или дорогие одежды. Если б они знали, как продешевили! Через неделю я был на ногах, в то время как других раненых отнесли на погребальные костры. Многие умерли позже.
В первый же вечер Айя, скинув одежды, и легла со мной на шкуру. Мне, однако, было не до забав. Я не тронул ее на следующий день и в последующие. Через неделю она спросила, кусая губы:
- Господин, я тебе не нравлюсь? Или ты любишь мальчиков?
В ответ я пожал плечами. Я и в самом деле не знал, кого я люблю. Воплощение в гоплита состоялось незадолго до битвы при Платеях, последующее время прошло в лагерях и походах. Я больше думал о том, как восстановить навыки боя, чем о женщинах. Не получив ответ, Айя заплакала. Крупные, как плоды олив, слезы катились по смуглым щекам и падали мне на грудь. Я обнял ее левой рукой (правая еще побаливала), и она, всхлипывая, стала рассказывать. Оказалось, что никакая она не наложница - знахарка. Мардоний держал ее при гареме, чтоб лечила женщин - и только для этого. У восточных народов есть бзик - посторонний мужчина не должен касаться твоей женщины; неважно - лекарь он или кто другой. Пользовать наложниц разрешается евнухам, но где найти лекаря-евнуха? Поэтому знахарки в цене. Айю обучил ремеслу отец, обучил хорошо. Она не персиянка, персы своих женщин врачевать не учат - у них другое предназначение. Айя назвала имя племени, из которого родом, но я, признаться, плохо разбирался даже в греческих топонимах. Что говорить о бескрайней Персии? Оказалось, ее полное имя Айгюль, что означает "лунный цветок" - Айгюль родилась ночью. Отец сам принял дочь, и новорожденная ему понравилась. Отец продал Айю за двести драхм - столько не платят даже за красавиц. Отец был счастлив: разбогател и за будущее дочери спокоен. Жить при дворе второго человека империи... Разумеется, Мардоний мог спать с Айей, и он этим правом воспользовался. Один раз. После чего велел смуглянке лечить красавиц, а о его спальне забыть. Мардоний, как все персы, любил крутобедрых и пышногрудых, худышка его не привлекала. Айя лечила: принимала роды, снимала боль и высчитывала часы, благоприятные для зачатия. Сама на зачатие не рассчитывала: Мардоний мог не спать со своей лекаркой, но это не означало, что другим позволено. Знахарка напрасно старела. Айя с болью в голосе призналась, что ей уже двадцать три, а она считай, что девственница. Это такое горе! Она обманула меня, скрыв это при выборе. Она совершенно не искусна в любви, а греки ценят в женщинах именно это. Она надеялась, что храбрый воин, который давно не знал женщины (где ж взять их в походе!), набросится на нее, но он побрезговал...
Слушать это было смешно, и я расхохотался. Она запнулась, обиженно поджала губу, но лекарь победил в ней женщину.
- Господин! - сказала она с тревогой. - Если будешь смеяться, швы на ранах лопнут! Я умоляю тебя...
- Расскажи лучше, как любят персы!
Она оживилась: тема была знакома. Рассказывая, она увлеклась и перешла к показу; так легко и естественно случилось то, о чем она мечтала. Айгюль уснула счастливой, а назавтра обмывала и перевязывала меня с особой нежностью.
По возвращению в Афины я отпустил ее на волю со всеми необходимыми формальностями. Как было заявлено на агоре, "в благодарность за исцеление от тяжких ран". Однако Айгюль не ушла, хотя я предлагал ей вернуться в родную Персию.
- Я там не нужна! - сказала она. - Отец умер, а замуж меня не возьмут - слишком старая, - она помолчала и спросила с тревогой: - Ты ведь не прогонишь меня, господин?
- Прогоню! - пообещал я. - Если хоть раз назовешь меня "господином".
- Как же мне звать тебя? - удивилась Айя.
- У меня есть имя.
- Мне трудно выговаривать "Эрихфоний", - сказала она. - Может Эрихий? Ты не против?
- Просто Эрих. А ты будешь Айя. Мне не нравится "гюль".
- Лучше Аечка! - попросила она. - Я люблю, когда ты зовешь меня так. Как будто гладишь...
Я согласился.
- Теперь, когда у нас новые имена, мы заживем радостно! - сказала она. - Прежние имена не принесли нам счастья: ты едва не погиб, а я старела без любви. Война кончилась, ты здоров, и у меня есть муж. Сегодня же принесем жертву богам!
Она считала меня мужем, хотя мы не заключали брак. В разграбленных и сожженных Мардонием Афинах союз с персиянкой, мягко говоря, не поняли бы. Айю ее формальное положение не смущало, меня - и подавно. В Афинах выяснилось, что я богат. Гоплиты - люди не бедные: одной бронзы в их снаряжении на несколько талантов, а бронза в Греции стоит дорого. В наследство от родителей мне достался участок земли неподалеку Афин. Мой городской дом разграбили персы, но землю унести они не могли. Земля давала солидный доход, к тому же мне перепала военная добыча. Айя занялась семейным хозяйством: нанимала арендаторов, торговалась с покупателями продукции, присматривала за рабами и обустраивала дом. Я больше сидел в таверне или толкался на агоре, перетирая с такими же бездельниками последние новости. Я честно пытался помогать жене, но Айя отстранила меня - за никчемность. Я разбирался в древнегреческом сельском хозяйстве, как наш старшина - в классическом балете, что и понятно. Поначалу я обиделся, но потом смирился. Вечерами, извлекая бронзовые заколки из прически (волосы у нее были густые и пышные), Айя рассказывала о дневных хлопотах и с гордостью сообщала о выгодных сделках. Я же нетерпеливо ждал, когда она сбросит одежды...
На ложе она исполняла мои желания, нисколько не заботясь о себе.
- Главное, чтоб муж был доволен! - объясняла она. - Если женщина не способна дать это ему, то зачем она? Я сама утолю огонь в своих чреслах - любая женщина это умеет. Я занимаюсь этим, когда ты спишь. Прижимаюсь к тебе и вожу пальчиком. Мне так хорошо!
Мне стоило большого труда переубедить ее. Я сказал, что испытываю наслаждение, видя ее удовлетворенной. С тех пор она внимательно следила, чтоб это случалось одновременно.
- Боги смилостивились, послав мне тебя! - говорила она после ласк. - Ни одна женщина Персии не сравнится со мной в счастье. Я старая, некрасивая, а ты любишь меня! Так не любят даже красавиц!
Я не смог объяснить ей: в моем времени она считалась бы идеальной женой. Любой мужчина носил бы ее на руках. Что до красоты... Став женой, Айя расцвела. Я не раз замечал заинтересованные взгляды, которыми провожали ее мужчины. Однако убедить Айю не пытался: иногда она бывала упрямой.
Со временем Айю стало тревожить другое. Она не беременела, несмотря на все благоприятные дни. Однажды она сказала мне:
- Ты должен попробовать с другой женщиной!
Слабую попытку возразить она пресекла на корню. К тому времени у нас появился новый источник дохода - Айя стала лечить афинянок. Греки не стесняются наготы, на соревнования в женских гимнасиях, где девочки бегают и прыгают нагими, приходят все желающие. Стоит, однако, гречанке выйти замуж, как муж запирает ее в гинекее. Только в бедных семьях жены ходят на рынок, в состоятельных это дело рабов. Большую часть жизни афинские жены проводят в четырех стенах. Будь Айя официальной женой, ее заботы по хозяйству встретили бы непонимание. Рабыне или как там ее, вести дела позволено. Греческие мужья, как и персидские, не хотели, что их жен лапал лекарь-мужчина, а женщины, как известно, иногда болеют. Айя лечила удачно, ее практика стремительно росла и приносила большой доход. Деньги, полученные от пациенток, Айя отдавала мне, как и остальную выручку. Я ведь был ее мужем! Взамен я покупал ей подарки, она им чрезвычайно радовалась. Подарки у персов (и не только у них) служат доказательством любви...
Женщин, желающих забеременеть, Айя знала. Все они были одинокими, большей частью вдовами. В сожженным персами Афинах вдов хватало. Она приводила их в благоприятные для зачатия дни и предлагала мне. Таинство совершалось под присмотром. Айя объясняла это необходимостью, но я думаю, она просто ревновала. Я выполнял задание молча, без ласк, Айе это нравилось. Следующей ночью она любила меня с особой страстью, словно показывая: лучше ее не найти! Как будто я искал...
Ни одна из вдов не забеременела, и Айя успокоилась. Она опасалась, что бесплодна, а бесплодных жен выгоняют.
- Мне так хотелось родить тебе сына, лучше двух! - сказала она по завершению эксперимента. - Жаль, что боги сделали тебя бесплодным. Их можно понять: ты необыкновенно красив. Боги завистливы.
Я предложил ей забеременеть от другого, Айя обиделась:
- Мужчина может дарить семя любой женщине, но не каждая может его принять. Понятно, когда женщина одинока. Если у нее есть муж, и он бесплоден, женщина принимает семя брата или отца мужа. У тебя их нет. Родить мужу сына от постороннего - предательство, за это в Персии закапывают живьем. И правильно делают! - добавила она мстительно.
В конце концов, я рассказал ей правду. У меня больше не было от нее тайн. Айя не удивилась. В мире, где боги принимают облик мужчин, чтоб соблазнить их жен, а герои, родившиеся от таких союзов, охотятся на гарпий и добывают золотое руно; в этом мире история солдата, путешествующего по телам, не выглядела чем-то исключительным. Айя надоумила меня пойти к пифиям, и ее обрадовал ответ. Ей не нравилась история гастата Секста Помпония. Айя просила обучить ее русскому языку, но из-за хлопот по хозяйству далеко не продвинулась. Она запомнила лишь отдельные слова. Более всего ей нравилось: "Я люблю тебя, маленькая!", возможно, из-за перевода. В русском языке слово "маленькая", произнесенное в определенном контексте, может означать что угодно, и я перевел его как "моя богиня". Айя произносила эту фразу, забавно коверкая слова, затем попросила говорить ее чаще. Мне было не трудно.
На какой-то миг я поверил, что история солдатика Петрова кончилась. У меня был дом, достаток, любимая и любящая жена. Пусть я жил в другом мире, но здесь тоже были люди, и среди них встречались симпатичные. Я забыл, что бывает война, и она напомнила о себе. Персы нас не беспокоили, но разоренную нашествием страну заполонили разбойничьи шайки. Однажды утром ко мне прискакал арендатор: разбойники грабят ферму. Хозяин обязан защищать арендатора, к тому же представился случай себя показать. Я вскочил на коня, в спешке не надев доспехов. Подумаешь, разбойники с дубинами! У одного, к несчастью, оказался лук. Прежде, чем я проткнул стрелка копьем, он попал мне в живот. В горячке схватки я не обратил на это внимания: обломил древко стрелы и погнался за остальными. На обратном пути живот стал болеть. Дома Айя вытащила стрелу, внимательно осмотрела наконечник, понюхала его и даже лизнула. Лицо ее разом постарело.
- Господин мой! - в расстройстве чувств она забыла о нашем уговоре. - Стрела пробила тебе кишку! Ты умрешь!
Она зашлась в рыданиях, мне не удалось ее успокоить. Выплакав слезы, она встала.
- Мне надо позаботиться о погребальном костре, - сказала она сухим голосом, - и еще о многом. Нам надо завершить дела. Мы взойдем на костер вместе.
Я не смог ее отговорить. Я умолял, обещал, что сделаю ее наследницей, она станет богатой и легко найдет мужа. У нее будет семья, дети... Айя не согласилась.
- Я лечу афинских жен, - сказала она, - и часто говорю с ними о сокровенном. Лекарке они доверяют. Думаешь, хоть одной из них сказали: "Я люблю тебя, маленькая?" Муж возьмет меня ради денег и сразу запрет в гинекее. Сам же станет развлекаться с рабынями, купленными на мое золото. Дети? Зачем мне дети, если они не твои? Пусть мы попадем в Аид, будем там бесплотными тенями, но все же вместе.
Назавтра костер был готов. Огромный, роскошный, из сандалового дерева, украшенный богатыми тканями. Денег жалеть не приходилось, Айя и не жалела. Поджечь костер согласился Аристид, наш командующий при Платеях - это было честью. На вызолоченных носилках меня подняли наверх. Вокруг собралась огромная толпа: Афины провожали героя. К тому же герой уходил с персиянкой - редко увидишь. Меня одели в лучшие одежды, Айя тоже принарядилась. Я уже впадал в забытье, но в последний миг очнулся. Мужчины в толпе стояли хмурые, женщины плакали - добрые сердца есть в любом мире. Жрец прочитал молитву, и Айя поднесла мне золотой кубок.
- Пей! - сказала грозно.
Она не хотела, что смерть выглядела самоубийством - спасала меня от будущих страданий. Мгновение помедлив, я осушил половину кубка. Остальное допила она. После чего легла рядом и обняла меня.
- Скажи: "Я люблю тебя, маленькая! - попросила она, с трудом ворочая языком - яд начал действовать. Я тоже ощущал онемение во рту, но произнести слова сил хватило...
***
Маленькая ладошка трогает мой лоб. Это не Айя - Татьяна. Я снова в госпитале и даже той же палате. Татьяна ухаживает за мной, она внимательна и заботлива. Я товарищ Сергея, а все, что связано с Сергеем, для нее свято. Славная будет жена у поручика! Если, конечно, уцелеет в мясорубке, которую современники окрестили Великой войной, а потомки забудут через поколение...
В палате появляется Розенфельд. За его спиной маячит кто-то незнакомый в простой одежде мастерового. Розенфельд по-хозяйски усаживается на стул.
- Вы, конечно, хотите знать, почему живы? - спрашивает доктор, довольно улыбаясь. - Я отвечу: невероятное стечение обстоятельств! Во-первых, - он загибает палец, - поручик Рапота не повез вас на летное поле. И правильно сделал - вы бы истекли кровью! Сергей Николаевич посадил аппарат прямо у госпиталя. Поломал его, зато через пять минут вы лежали на операционном столе.
Ну, Сергей, ну орел! Тебя просили?
- Второе! - доктор берется за следующий палец. - Осколок пробил деревянную обшивку аппарата и вашу кожаную одежду, потеряв при этом часть силы. Однако он был еще силен и разрубил бы ваш кишечник на части. Но на своем пути осколок встретил это, - доктор извлекает из кармана часы, вернее, то, что ими когда-то было. Серебряный корпус изуродован и напоминает кривую плошку. - Осколок вбил часы вам в живот, но дальше не пошел. Механизм, естественно, рассыпался, все части оказались внутри. Я как увидел, так и понял: без часовщика не справлюсь. Где взять часовщика? И тут мне докладывают: есть, и в госпитале! Пришел навестить раненого родственника. Велю немедленно переодеть - и в операционную! Так мы и работали вдвоем: я доставал, а он на столе складывал, пока не собрали все: каждый осколочек стекла, каждую пружинку. Я взялся за иглу, когда он сказал: "Все!" Адам Станиславович Вишневский, прошу любить и жаловать!
Вишневский кланяется:
- Рад служить пану офицеру!
- Ну и, в-третьих, - продолжает Розенфельд. - Часы все же повредили кишечник, пусть и незначительно. Мне пришлось удалить с аршин тонкой кишки, но это не страшно - у вас еще много осталось! - он смеется. - Однако при таких ранениях содержимое кишечника изливается в брюшину, а это гарантированный перитонит. И что же? Ваши кишки оказались пусты! Совершенно! Вы что, постились?
- Понос. Денщик накормил тухлой рыбой.
- Это у нижних чинов понос, у офицеров - колит, - он снова смеется. - Однако следует признать: колит случился как нельзя вовремя. Не забудьте дать денщику на водку. Что мы имеем в итоге? Невероятное стечение обстоятельств, которое спасло жизнь прапорщику! Кто-то горячо молится за вас, Павел Ксаверьевич!
Некому за меня молиться...
- Вы забыли о четвертой причине, господин коллежский асессор!
- Какой? - он удивлен.
- О золотых руках доктора Розенфельда! Спасибо вам, Матвей Григорьевич! Спасибо, пан Адам!
Розенфельд протестующе поднимает руку, но по лицу видно: доволен.
- Случай и в самом деле уникальный, - говорит он. - Собирался в медицинский журнал написать, но опередили, - он достает из кармана газету. - Вот! Вы теперь знаменитость. Поправляйтесь, Павел Ксаверьевич! Как станете на ноги, милости прошу! Кабинет для вас открыт.
После ухода гостей читаю газету. Огромная статья: "Подвиг русских военлетов", как водится с "ятями" и "ерами" на законных местах. Все описано подробно, по всему видать - со слов поручика Рапоты. Налет, бомбардировка неприятеля. Всех германцев разбомбили мы дотла (репортер там, что, присутствовал?), тяжелое ранение летнаба... В центре внимания журналиста почему-то не летчик, посадивший аппарат у госпиталя, а раненый прапорщик. Изложена биография героя. Сын состоятельных родителей, учился в Лондоне, но с началом войны "по зову сердца" (как же иначе!) вернулся, чтоб "грудью стать на защиту Отечества". Отличился в окопах (опять мулька про германских офицеров), был приглашен в авиацию. О дуэли с князем автор не вспоминает, что и понятно - не вписывается в образ. Зато о крестике из рук Е.И.В. (Его Императорского Величества) два абзаца. Подвиги в воздухе - подробно и с деталями, перечислены высокие награды Отечества. Роковой полет... Автор писает кипятком от записки: "Прощай!" Герой не стал просить товарища спасти его (как будто мог), а сурово и просто сказал последнее "прости". Величие духа русского воина, вот то, что всегда отличало нас от гнусных германцев! Само провидение (привет вам, поручик Рапота!) вмешалось и спасло героя, который умирал с думой об Отечестве (ну, попадись ты мне, писака!). В центре газетной полосы - большой рисунок. Летчик в круглом шлеме передает пилоту блокнот, на странице которого большими буквами: "Прощай!" На белом листе - черные пятна, такие же черные капли падают с пальцев раненого. Надо понимать, не чернила, хотя впечатление именно такое. В итоге вывод: "С такими былинными воинами, как прапорщик Красовский, Россия неизбежно одержит победу!" От имени читателей (кто его уполномочил, интересно?) автор желает герою скорейшего выздоровления.
Твою мать! Хоть бы Розенфельда вспомнил! Стыдно перед доктором. Где б лежал "былинный герой", если б не он?
Статья имеет неожиданный эффект: меня награждают Георгиевским оружием. У меня уже есть аннинское: знак ордена Святой Анны, "клюкву" носят на эфесе оружия. У авиаторов это кортик, но я им пока не обзавелся. Рапоту наградой обошли - разбил единственный в отряде "вуазен". Хотел бы посмотреть на летчика, который сел бы лучше! Рядом с госпиталем даже поляны нету! Поручик мог убиться из-за товарища, а они... Сергей не печалится: он рад, что я жив, и радость его заразительна. На вручение приходят военлеты отряда. Они купили мне кортик вскладчину. Знак ордена Святого Георгия привинчен к верхушке рукояти - эфес у кортика слишком узкий. 'Клюкву' прикрепили к ножнам. Теперь это Аннинское и Георгиевское оружие одновременно. На изогнутом перекрестии выгравирована надпись "За храбрость". Не забыт и темляк из орденской ленты - желто-черный, с серебряной кистью. Теперь я как петух индийский...
Сестры милосердия приходят меня проведать. Им интересно все: мое самочувствие, кортик с темляком, но более всего - извлеченные из живота часы. Изуродованный "Павелъ Буре" ходит по рукам, вызывая почтительное изумление. Они очень славные, эти женщины. Почти все некрасивые, но с удивительным светом на исхудавших лицах. Я целую им руки, они смущаются и прячут их под фартуки. Кожа рук у них грубая и красная от частого мытья, они это знают и стесняются. Женщины везде хотят выглядеть привлекательными.
Татьяна ревниво следит за визитами. Она оберегает прапорщика от излишних волнений и просит, чтоб его не утомляли. На самом деле стремится быть со мной сама. Ей хочется говорить о Сергее, я самый подходящий для этого объект. Я уже рассказал все, что знал о поручике хорошего, но ей хочется еще. Она готова слушать о Сергее часами. Делиться чувствами Татьяна стесняется, только мечтательно улыбается. Улыбка делает ее лицо необыкновенно милым.
- Когда вы лежали в беспамятстве, - однажды говорит она, - то звали женщину. Имя необычное... - она смотрит вопросительно.
- Айя?
Она кивает.
- Сокращенно от Айгюль.
Татьяне очень хочется спросить, любопытство борется в ней с деликатностью и побеждает.
- Это ваша невеста?
- Жена.
Лицо у Татьяны изумленное: никто не знал, что прапорщик женат.
- Где она сейчас?
- Умерла.
- Павел Ксаверьевич, ради Бога!.. - Татьяна прижимает руки к груди. Она искренне огорчена: заставила вспомнить меня о грустном. Делаю успокаивающий жест:
- Это случилось давно...
За пятьсот лет до Рождества Христова. Но саднит, как будто вчера.
- Она болела?
Киваю. Болезнь звалась "любовью". От нее, случается, умирают.
После этого разговора отношение сестер ко мне кардинально меняется. Почтительное восхищение и настороженность сменяет трогательная забота. Причину искать далеко не надо. Прапорщик не делал попыток сблизиться с кем-либо из сестер, что вызывало недоумение. "Как его понять, ведь мы не так уж плохи?!" Прапорщика считали заносчивым. Теперь все разъяснилось. Сердце героя обожжено смертью любимой, он тоскует и не может забыть. Ее звали Айгюль, это звучит так загадочно. Хорошо б исцелить эту сердечную рану! Женщины обожают романтические истории...
Мне приходят письма со всей России. Пишут барышни и гимназисты, почтенные отцы семейств и патриотические организации. Адрес на некоторых конвертах предельно краток: "Германский фронт, прапорщику Красовскому", и эти письма доходят! Восторженные слова, пожелания скорейшего выздоровления. Мне шлют памятные адреса и деньги. Сначала я недоумеваю, но мне объясняют: традиция. В России принято помогать больным и раненым, я, наверное, забыл о этом в Англии. Денег набирается много - почти тысяча. Отношу их Розенфельду.
- Я б на вашем месте не спешил! - говорит доктор. - Мне понятен ваш душевный порыв, но, насколько знаю, отец вам не помогает. Деньги вам самому пригодятся. Мундир ваш испорчен, к тому же он теплый, а сейчас лето. Вам понадобится кожаный костюм, ботинки с крагами - все это стоит недешево.
После короткого спора уславливаемся: деньги побудут у доктора, а если мне сколько-то понадобится, возьму. Не понадобилось. Мне приносят конверт, перевязанный бечевой и с сургучными печатями. Внутри - десять бумажек с портретом императрицы Екатерины II и короткая записка: "На лечение". Тысяча рублей, почти годовое жалованье прапорщика. Почерк на записке четкий, твердый. Отправитель: Красовский Ксаверий Людвигович. Папаша вспомнили о блудном сыне...
Приглашенный из Белостока портной шьет мне мундир. Офицерам разрешили носить гимнастерки вместо жаркого кителя, я с удовольствием ее заказываю. Плюс кожаный костюм военлета, ботинки, краги, еще кое-что. Поторапливаю портного - больничный халат смертельно надоел. Наконец, приносят мундир. Он широковат в талии.
- Это вы исхудали, пан офицер, - говорит портной, видя мое разочарование. - Как поправитесь - будет в самый раз. Я специально шил с запасом.
Спорить не хочется. Расплачиваюсь, цепляю к поясу кортик, иду к Розенфельду. Мои кресты остались в отряде, но и без них чувствую себя петухом.
- Орел! - поправляет доктор. - По госпиталю трудно ходить - весь в осколках от разбитых женских сердец.
Смеемся и садимся пить чай. Вечерние чаепития у нас ежедневные. Ром у доктора давно кончился, заменяем его водочкой. По чуть-чуть: доктор опасается за здоровье пациента. Пациент находит эти опасения чрезмерными, но не ропщет. Говорим обо всем: положении на фронтах, снабжении войск и госпиталей, настроении войск и тыла. Ольга пишет часто, Розенфельд пересказывает московские новости. В древней столице тоже неблагополучно: не хватает продовольствия, растут цены, рабочие бастуют...
- Чем это кончится? - вздыхает Розенфельд.
- Революцией!
- Думаете? - щурится доктор.
- Уверен!
То ли от последствий ранения, то ли от длительного воздержания, но водка ударяет мне в голову. Я теряю осторожность.
- Правительство вооружило народ. В окопах миллионы солдат и все с винтовками. Большая часть их неграмотны. Придет время, и окопная жизнь солдатам надоест. Достаточно найтись ловкому прохвосту, вернее, кучке прохвостов и сказать: "Бросайте фронт! Поезжайте домой и грабьте помещиков и капиталистов! У вас винтовки, вам все дозволено!" Представляете, что случится?
- Господи! - Розенфельд крестится. - Неужели до этого дойдет?
- К сожалению.
- Хотелось бы возразить, но у самого на душе смутно. Предчувствия разные... Я-то пожил, но дочку жалко. Могу вас просить, Павел Ксаверьевич?
- Сделайте милость.
- Если со мной что случится, позаботьтесь об Ольге! На Юрия у меня надежды мало. Обещаете?
Как отказать человеку, который доставал из вашего живота шестеренки с пружинками? Разговор начал я, за язык меня не тянули. Обещаю, доктор благодарит. В палату возвращаюсь в смутном настроении: не люблю невыполнимых обещаний. До революции мне не дотянуть, первый звоночек уже прозвенел. Успокаиваю себя тем, что у Ольги - отец и жених, есть, кому присмотреть.
Меня выписывают, еду в отряд. Военлеты встречают меня радостно, даже Турлак, а вот Егоров хмурится.
- В отряде один аппарат, да и тот не сегодня-завтра... - он машет рукой. - Когда будут новые неизвестно, летать не на чем. Вот что, Павел Ксаверьевич, поезжайте вы в Гатчину, в офицерскую школу воздухоплавания, учиться на военлета! Как раз разнарядка пришла. Отдохнете, поправите здоровье, а то на вас жалко смотреть. Согласны?
Подумав, киваю. Смысла сидеть в отряде никакого, да и скучно. Школа - хоть какое-то разнообразие. Сергей с Нетребкой провожают меня на вокзал. Сергей рассказывает о школе, вспоминает преподавателей, дает советы. Нетребка выглядит жалко. Денщиков в школу брать нельзя, ефрейтор боится: отправят на передовую. Успокаиваю: с Егоровым переговорил, оставит. Нетребка кланяется и пытается целовать мне руку. Подают состав, забираюсь в вагон. Поезд трогается, Сергей с перрона машет рукой. Увидимся ли? Отчего-то мне хочется, чтоб случилось. Наверное, оттого, что в последний месяц имел дело с народом ласковым, можно сказать, душевным...
9.
Немцы пустили на Осовец хлор. Узнаю эту новость из газет. 24 июля, на рассвете, темно-зеленое облако поползло в сторону русских окопов и достигло их через 5 - 10 минут. Половина солдат и офицеров погибла сразу. Не у всех имелись противогазовые маски, да и те не помогли. Наполовину отравленные побрели к крепости и по пути нагибались к источникам воды - их мучила жажда. Однако тут, в низких местах, скапливался газ, вторичное отравление добивало уцелевших. Передовые позиции русских войск обезлюдели. Второй эшелон пострадал меньше - ветер долины Бобра отнес газ к западу и развеял отраву.
После газа вступила в дело артиллерия - немцы открыли ураганный огонь. По завершению артподготовки пошел ландвер. Немцы были столь уверены в успехе, что вслед цепям пехоты катили обозы - для сбора и похорон мертвецов. И тут из окопов встали русские. Уцелевшие в траншеях солдаты: с обожженными хлором лицам, выплевывающие остатки легких, они шли в последнюю атаку, устремив перед собой штыки, и вид их был страшен. Немцы сначала остановились, а потом побежали. "Атакой мертвецов" назвали они этот бой. Крепостная артиллерия, открывшая меткий огонь, и подоспевшие резервы заставили ландвер вернуться на первоначальные позиции. У деревни Сосня ветер бросил в лицо немцам их же газ и с тем же результатом...
Неизвестно имя офицера, поднявшего отравленных бойцов в последнюю атаку. Почему-то кажется, что это был Говоров. Миша погиб - в длинном списке павших, напечатанном газетой, есть его фамилия. Не водить Мишке армии - ни красные, ни белые. У него даже невесты не было...
В военном училище нам рассказывали, как действуют газы. Хлор обжигает дыхательные пути, вызывая удушье. От большой дозы распадаются легкие, человек их выкашливает. Уцелевшие в газовой атаке становятся инвалидами и белом свете не заживаются.
Выхожу из расположения школы и в каком-то заплеванном кабаке на окраине Гатчины напиваюсь в хлам. Поступок, не достойный русского офицера. Если донесут начальству, отчисления не миновать, но мне все равно. Душа болит. Мне приходилось видеть много смертей, и умирали люди по-разному, но чтоб их травили как крыс...
В школу возвращаюсь затемно. Соседи по комнате деликатно отворачиваются. Они знают, что я из Осовца, а развернутая газета лежит на моей койке. Падаю и засыпаю.
Через две недели очередное известие - оставлена сама крепость. Осовец не сломили ни бомбардировки, ни газы, ее сделала ненужной стратегическая ситуация. Русские армии в Царстве Польском отходят с рубежа рек Бобр, Нарев и Висла, оборона крепости теряет смысл. Верховный главнокомандующий дал приказ на эвакуацию, она длится пять дней. Вывезено огромное количество оружия и припасов. Последние четыре пушки ведут огонь, отвлекая внимание немцев. Наконец, и они умолкают, подорванные пироксилином. В полуверсте от Осовца генерал Бржозовский поворачивает рукоять. Взорваны все кирпичные, каменные и бетонные сооружения, сожжены деревянные постройки. Немцам достаются развалины.
В газетах - последний приказ коменданта. "В развалинах взрывов и пепле пожаров гордо упокоилась сказочная твердыня, и мертвая она стала еще страшнее врагу, всечасно говоря ему о доблести защиты. Спи же мирно, не знавшая поражения, и внуши всему русскому народу жажду мести врагу до полнаго его уничтожения. Славное, высокое и чистое имя твое перейдет в попечение будущим поколениям. Пройдет недолгое время, залечит Мать Родина свои раны и в небывалом величии явит Миру свою славянскую силу; поминая героев Великой Освободительной войны, не на последнем месте поставит она и нас, защитников Осовца".
Генерал ошибается: Мать Родина забудет - и очень скоро. Как Великую Освободительную, так и Осовец. Я окончил среднюю школу и военное училище, но никогда, ничего не слышал об Осовце. Если б знал, предупредил бы о хлоре. Пусть бы меня заперли в "желтый дом", но душе было бы легче...
Дела на фронте - хуже некуда. Осовец оставлен 10 августа, а 4-го пала крепость Ковно, 8-го - Новогеоргиевск. Последние две сданы с позором. Эвакуируют Брест-Литовск, Ставка переезжает из Барановичей в Могилев. Обязанности Верховного главнокомандующего возложил на себя Е.И.В. Человек с лицом сельского учителя будет командовать фронтами. Начало конца... Сергей Рапота прислал письмо. Оставлен Белосток, госпиталь Розенфельда эвакуирован. Авиаотряд перебазирован куда-то к Вилейке. Польша сдана немцам, сражения идут в Белоруссии. На фронте - бои, я грызу науку, чтоб ей! Подгадал мне Егоров!
В школе я просто Красовский, не "тот самый". Сделать это просто. В авиаотрядах огромное число прикомандированных, формально они числятся по прежнему месту службы и носят соответствующую форму. На моих погонах шифровка Ширванского полка. Я имею полное право и на форму авиаотряда, но право - не обязанность. Еще в поезде я спрятал в баул ордена наравне с кортиком. Это немыслимый поступок для офицера: наградами здесь гордятся и чрезвычайно дорожат. Не считается зазорным награду просить, нередко такие просьбы удовлетворяют. Георгиевский крест и оружие по статусу запрещено снимать, но я иду и на это. Мне надоела слава - мешает жить. Мой личный формуляр остался в отряде, на руках - командировочное предписание и документы. Никто и не подумает, что я "тот самый", Красовских в России много...
В авиационном отделе школы две группы: офицерская и для нижних чинов. Во второй преобладают вольноопределяющиеся. Программы у нас разные. Нижние чины живут в ужасных условиях: спят на общих нарах, которые к тому же коротки, в казарме полно клопов и вшей. У нас хоть койки есть. В офицерской группе много фронтовиков, но хватает и не нюхавшей пороху молодежи. Она смотрит на нас с почтением, мальчикам хочется рассказов о войне, но спросить они стесняются. Армия деликатных людей.
Учат нас старательно. Программа насыщенная, составлена толково. Теоретические сведения об авиации, развитие техники, материальная часть и служба аэропланов, тактика и применение аэропланов в военном деле... Рассказывают и о воздушных боях. Последнее - новинка, введенная, исходя из опыта войны. Опыта, главным образом, иностранного - на Западном фронте воздушные схватки разгорелись не на шутку. Преподаватель, капитан Курочкин, разбирает бои, рисует мелом схемы. Чувствуется, он в восхищении от союзных асов. О воздушных боях на Восточном фронте говорит снисходительно. Ничего интересного: в арсенале карабины или древние "мадсены", куда нам до французов! Те ставят пулеметы, и бьют через отсекатель винта. Немцы свои "шпандау" синхронизировали с мотором, их аппараты теперь грозное оружие. У нас пока сплошная самодеятельность. Кое-где "максимы" в гондолы затаскивают...
Преподаватель хорошо осведомлен, но это знание - книжное. Курочкин не воевал, в его петлице - орден Святого Станислава без мечей. Такие дают и купцам за пожертвования. Настораживаюсь: капитан вспоминает наш бой.
- Поручик Рапота и прапорщик Красовский проявили отменную храбрость, - говорит Курочкин. - Однако победа их - счастливый случай. Будь немецкий стрелок порасторопнее... - похоже, капитан об этом сожалеет, мы не вписываемся в теорию.
Учлеты смотрят на меня. Делаю вид, что ни при делах. Мало ли Красовских? Преподаватель завершает занятие, встаем.
- Задержитесь, пожалуйста, прапорщик! - говорит капитан.
Остаюсь.
- Вы тот самый Красовский?
Молчу, имею право. Что означает "тот самый"? Объяснитесь! Курочкин теребит пуговицу кителя.
- Поначалу не обратил внимания на фамилию в списке, - говорит тихо. - Когда все посмотрели на вас, узнал. Ваш снимок печатали газеты.
- Господин капитан, вы знаете, как погиб летчик Нестеров?
- Как же, наслышан. Героический таран.
- А что предшествовало тарану?
Пожимает плечами.
- Генерал Бонч-Бруевич распек Нестерова в присутствии офицеров. Дескать, австрийцы летают над нашими позициями беспрепятственно, а русские летчики уклоняются от схваток. Петр Николаевич объяснил, что неприятеля сбить нечем. У военлетов только пистолеты, а ловить вражеский аппарат "кошкой", как пишут в наставлениях, смешно. В ответ Бонч-Бруевич заявил, что летчики просто боятся. Тогда Нестеров честью своей поклялся - собьет австрийца! Слово он сдержал, но какой ценой?
Курочкин молчит.
- Мы снизили германский аппарат, потому что был "маузер" с телескопическим прицелом, трофейный. Такая винтовка единственная на весь фронт. Когда я показал ее царю и попросил наладить выпуск, его императорское величество сделало вид, что не слышит. У наблюдателя "морана", который перехватил немцев ранее нас, такой винтовки не было, всего лишь карабин, и немцы расстреляли наш экипаж. В русской армии несколько сот аэропланов, трудно купить тысячу пулеметов? Сколько будем кровью платить за чью-то нерасторопность?
- Вы не правы! - капитан обижен. - Уже поступают "кольты" и "льюисы". Их ставят на верхнем крыле аппаратов - для стрельбы поверх площади, ометаемой винтом.
- Почему не через винт? Проблема установить отсекатель? Как целиться, если пулемет над головой?
Курочкин растерян. Господи, какой я дурак! С чего набросился на человека? Он что, отвечает за вооружение? Нервы...
- Извините, господин капитан! Я бываю не сдержан - контузия...
- Нет-нет, вы совершенно правы! - успокаивает он. - В высших сферах не все делают, чтоб обеспечить войска, к сожалению. Все уповаем на храбрость русского солдата... - он смотрит на меня. - Можно вопрос, Павел Ксаверьевич?
- Извольте!
- Почему не носите награды?
- Поймут, что "тот самый".
- Зачем вам инкогнито?
- Чтоб спокойно учиться.
Мгновение он внимательно смотрит, затем кивает.
- И еще, - капитан несколько смущен. - В газетах было... Вы, в самом деле, написали: "Прощай!"?
- Да.
- Почему не, к примеру, "меня ранили"?
- Два слова, десять букв. В слове "прощай" их шесть. У меня не было сил на десять.
Он смотрит недоверчиво. Лезу в карман и достаю искалеченного "Павла Буре". Я ношу эти останки постоянно - лечат от хандры.
- Извлекли из моего живота - вместе с пружинками и винтиками. Я был совершенно уверен, что умираю.
- Извините! - бормочет он. - Я, признаться, не верю газетам, репортеры могут раздуть. Боже, какой вы человек!.. Вы можете рассчитывать на мою скромность, Павел Ксаверьевич, ваше инкогнито останется при вас!
Благодарю, расстаемся. На последующих занятиях капитан не выделяет меня из общей массы, хотя время от времени я ловлю на себе его быстрые взгляды. Капитан будто спрашивает одобрения. Киваю, и занятие продолжается. Я недоволен нашим разговором. Остапа, как говорится, понесло, козырял храбростью и заслугами. Влияние среды: здесь любят патетику и красивые слова.
Курсантов учат летать на "фарманах". Машина простая, как грабли, мотор заводится ручкой из кабины пилота, как древний "газон". Армейский "уазик" сложнее. Матчасть я освоил в отряде, в военном училище водил все, что движется - от "уаза" до бэтээра, поэтому никаких проблем. Мое "бреве" не пустая бумажка, тело восстанавливает навыки. Не знаю, на чем учился настоящий Красовский, но летать он умел. После нескольких вывозных и самостоятельных полетов на "фармане" пересаживаюсь на "ньюпор". Этот аэроплан считается новейшим, в школе он единственный и его берегут. Другие курсанты мне завидуют, но мне надо на "ньюпоре". Осовец оставлен, крепостного авиотряда больше нет. Есть корпусной отряд смешанного состава, разведывательная и истребительная секции. Истребители летают на "ньпорах". Это сообщил Рапота в очередном письме. Норму летных часов я набираю быстро, появляется свободное время. Параллельно с нами занимаются летнабы. Подаю прошение: что время терять? После небольших проволочек мне разрешают присоединиться. Многое я знаю от Зенько, учение не затягивается. Экзамены, сдача практического задания в полете - все! Можно заказывать знак с подзорной трубой.
Перед самым выпуском меня находит посыльный: на проходной гость. Иду. За воротами сверкающий лаком автомобиль (редкость необыкновенная, авто реквизировали для нужд армии), возле него немолодой человек в черном пальто. Увидев меня, бежит навстречу.
- Павел Ксаверьевич!
Смотрю недоуменно. Он словно натыкается на этот взгляд.
- Не узнаете? - он растерян.
- У меня была контузия...
Понимающе кивает:
- Степан я, камердинер вашего батюшки!
Киваю в ответ: будем считать, что узнал.
- Ксаверий Людвигович послали за вами. Едем?
Мгновение колеблюсь. Прятаться глупо, да и что это даст? Рано или поздно случилось бы. Как там говорил Наполеон: "Главное - ввязаться в драку..."
Прошу Степана подождать. В штабе получаю разрешение, заскакиваю к себе. Комната к счастью пуста: суббота, вторая половина дня, офицеры разбрелись кто куда. Достаю завернутые в носовой платок ордена, сую в карман. В другой помещается кортик и погоны с авиационными эмблемами. Пехотные офицеры не носят кортики, в Петрограде мигом придерутся! Мы едем в Петроград.
В машине меняю погоны на шинели и мундире, цепляю к поясу кортик. Степан помогает приколоть награды. Пальцы его дрожат от почтения - перед наградами, конечно. Ордена смотрятся эффектно, плюс кортик с темляком... Папаша станет учить жизни, в серебре наград отбиваться легче. Зимняя дорога расчищена от снега, в столицу прибываем скоро. Шофер беспрестанно сигналит, прогоняя с дороги извозчиков. Автомобиль покатывает к особняку на набережной. В залитой электрическим светом прихожей Степан снимает с меня шинель и убегает докладывать. Оглядываюсь: зеркала, полированный малахит на стенах, мраморные ступени лестницы... М-да!
По лестнице спускается ангел. На нем белое, пышное платьице, белые чулки и такие же белые туфельки. У ангела золотые волосы и голубые глаза, в волосах белая лента. Ангелу на вид не больше пяти. Он останавливается на середине лестницы.
- Ты кто? - спрашивает строго.
- Павел Ксаверьевич Красовский, мадмуазель!
- Я не мадмуазель, я Лиза! - поправляет ангел.
Склоняю голову в знак вины.
- Почему фамилия, как у меня? - не унимается ангел.
- Наверное, мы родственники, - делаю предположение.
Лиза задумывается.
- Маман говорила: у меня есть братец! Это ты?
- Я, сударыня Лиза!
- Почему ты большой?
- Хорошо кушал!
- Это плохо! - вздыхает Лиза.
- Почему?
- Большие не играют с маленькими. Я хотела с братцем поиграть.
- Можете на меня рассчитывать, сударыня!
Лиза радостно улыбается. По лестнице сбегает мадам в строгом платье.
- Елизабет! - шипит мадам. - Почему вы здесь? - она поворачивается ко мне: - Извините, господин офицер! Повадилась гостей встречать, прослышала, что брат приедет.
- Я и есть брат.
На лице мадам отупение. Она, верно, думала, что братец у Лизы такой же маленький. Немую сцену прерывает появление Степана.
- Павел Ксаверьевич! Батюшка ждут!
Взбегаю по лестнице. По пути заговорщицки подмигиваю Лизе. В ответ она показывает язык и заливается смехом. Кажется, с ней мы поладим. Степан ведет меня через анфиладу комнат и останавливается перед высокой дубовой дверью.
- Кабинет Ксаверия Людвиговича! - произносит шепотом.
Прибыли. Уф! Как с берега в холодную воду...
Мужчина в темной пиджачной тройке при моем появлении встает из-за письменного стола.
- Здравия желаю, Ксаверий Людвигович!
Бабушка в детстве учила меня: "Не знаешь, что сказать, поздоровайся!"
- Ишь, ты, здравия пожелал! - хозяин кабинета подходит ближе. На вид ему за пятьдесят, обильная седина в волосах, борода тоже с сединой. Мы похожи. Только лицо у него далеко не худое, а солидное брюшко распирает жилет. Он продолжает: - Здравия желает, а сам носа не кажет. Пришлось гонца выправить. Так?
Противник мне попался серьезный, пора переходить в наступление. Затопчет.
- Ксаверий Людвигович, нам пора объясниться!
- Попробуй! - хмыкает он.
- Я знаю: у нас была размолвка. Я даже догадываюсь о причине. Но я не помню, что я говорил вам, и что вы говорили мне. Я перенес тяжелую контузию, память потеряна. Честно сказать, я этому рад. Мне не хотелось бы вспоминать давнишние ссоры. Если я вас тогда обидел, простите! Если вы обидели меня, я вас прощаю.
- Прямо прощеное воскресенье! - хмыкает он и вдруг обнимает меня. От него пахнет коньяком и дорогими сигарами. - Здравствуй, сынок! - он тискает меня своими лапищами и отступает и внимательно разглядывает: - Вся грудь в орденах! Года не прошло! Красовские - они везде первые!
Семейный мир восстановлен. Обедаем, правильнее сказать, ужинаем, но ужин здесь ближе к полуночи. За столом папаша с супругой, Лиза с мадам и я. Блюда подает Степан, натянувший по этому случаю белые перчатки. Все просто, без лишних церемоний. Красовский-старший - предприниматель, а не граф. Белая скатерть, дорогая посуда, столовые приборы с серебряными ручками, но блюда простые. Никаких консоме с корнишонами. Щи с рыбными расстегаями, белужий балык, блинчики по-суздальски (слой черной, слой красной икры), стерлядь... Мяса нет - рождественский пост. На столе вино, водка. Всю бы жизнь так постился! Дамам Степан наливает вино, Ксаверий Людвигович предпочитает водку, в этом мы солидарны. Украдкой разглядываю мачеху. На вид ей двадцать пять - двадцать шесть. Красивое, нервное лицо, слегка испуганное. Оно и понятно: свалился на голову пасынок! Вдруг возьмется за старое? Что отчебучил настоящий Павел Ксаверьевич? Грозил новоявленную мамашу зарезать, с последующим стрелянием в собственный висок, обещал судиться за наследство или просто хлопнул дверью? Лучше бы последнее. Мне совершенно не хочется ссор.
Лиза закончила есть и выжидательно смотрит на меня. Подмигиваю. Она решительно спрыгивает на пол.
- Елизабет! - подскакивает мадам, но Лиза карабкается на мои колени. Красовский делает мадам знак сесть. Лицо мачехи вытягивается - переживает. Усаживаю ангелочка лицом к себе.
- Это что? - она трогает крестик.
- Награда.
- За что?
- За подвиг.
- Ты немца убил?
- Так точно.
- Они плохие?
- Очень.
- У нас в доме немец живет, Герберт Карлович, его никто не убивает, - сообщает Лиза. - Почему?
Папаша прыскает.
- Лиза! - окликает мачеха. - Оставь в покое Павла Ксаверьевича!
- Братец обещал со мной поиграть! - возражает Лиза.
Папаша встает и подходит. Гладит дочь по головке, та прижимается к нему. Не приходится сомневаться: папина любимица!
- Лизонька! - говорит папаша. - Братец поиграет с тобой, но дай ему покушать!
- Зачем? - удивляется Лиза. - Он и без того большой!
Теперь прыскаю я. Смеются все, в том числе Лиза. Сестричку уводят из столовой, перед этим она берет с меня обещание увидеться. Папаша ведет сына в кабинет, льет коньяк в бокалы, придвигает коробку сигар. До чего же приятный вечер!
Папаша смотрит выжидательно, раскуриваю сигару и начинаю рассказ. По-военному кратко, точно и по существу.
- Как прочел в газетах впервые, не поверил, что это ты, - говорит папаша. - Маменькин сынок, укутанный ходил от простуды - и на тебе! Застрелил немца, сделал вылазку, захватил пленного...
Молчу.
- Я верил, что порода Красовских в тебе проявится! - продолжает он. - Наверное, контузия помогла. Пусть Бог простит меня, но покойница сделала все, что тебя испортить. Держала подле себя, баловала, еле настоял, чтоб тебе в Англию ехать. Но и там письмами тебя забрасывала... Был на могиле? - внезапно спрашивает он.
- Я не помню, где она.
- Завтра Степан отвезет. Тяжко мне было с твоей матерью, Павел! Ну, полюбил я другую женщину, бывает. Это преступление? Все сделала, чтоб жизнь мне отравить: скандалила, Наденьку обзывала, сказала, что развод до смерти не даст. Надя-то в чем виновна? Она ради меня семью бросила - отец ее проклял, жила со мной без всякой надежды, Лизоньку в девичестве родила - все из-за любви. Золотое сердце!
На свете есть мужчины, которые верят: юные красавицы в состоянии полюбить их, старых, толстых и седых, вовсе не из-за денег. Такие мужчины есть, и один из них сидит передо мной.
- Как сейчас отношения с тестем?
- Наладились! - подтверждает папаша. - На венчании был и на свадьбе. Сыном меня назвал, хотя годами моложе.
- У него, случайно, долгов не было?
- Были! А ты откуда?.. - он смотрит с подозрением.
- Предположил.
- А ты не полагай! Были долги и сплыли! - он встает. - Едем!
- Куда?
- Я зван к Щетининым.
- Я в повседневном мундире.