 алежался я тогда, вот как есть залежался. Ну, то есть совсем. Надоело. Бока в тот день отлежал, на стены налюбовался, на окно потолочное, мутное тоже. К Бреннару заглянул, жалоб от бедного полосатого мяуки наслушался, на злобного и придирчивого Грегора, пекаря придворного. То-то котейка так округлился, и глазки блестят, от забот наверное! Скоро уже и сам пекарем станет, будет круглый, пышный и шустрый.
Еще булочку его 'особого кошачьего, для грызунов' подешевле выпросил... очень даже, заместо палки для грызения. Ну, у кого медяшки в кармане звенят. Ржаной каравай, твердый как камень, равно как точило из кузницы грызешь. Мне, когда я не на деляне - самое то. Все крысюки метаморские, смотрю, этот хлеб оценили, ажно прямо тропку в пекарню протоптали. И другие грызуны вслед...
Иначе говоря, отлежал тогда все бока... скорей бы на деляну... где там мои сосенки, ветки, веточки, сучки... эх! Взял валенки под мышку и пошлепал. За стены, мимо выселок, в лесок. Свежим осенним воздухом подышать.
Хорошо у нас тут в Цитадели. Помнится, я как сюда пришел... Эх, уже больше года как. Тогда ж лето к концу подходило, да вскорости Праздник Солнцестояния... весело было! И с того праздника уже год и месяц как. Итого значит год и два месяца. Почти. Так вот, осень-то у меня тогда ох как непросто проходила. Обычно-то оно как? Неделя, самое большее - две, и все. Был значит человек, стал значит метаморец. Али баба, с во-от такими... и противовесом. Али дитенок. Али зверь какой с тобой шубой поделится, значит энтот, морф. Во-о. Так оно обычно-то. А у меня растянулося... Неделя за неделей, а я все непонятно кто. Неведома зверушка. Аж два месяца почти оно тянулось, потом раз - и в три дня. Ох... Как ноги тянуло, да корежило - никогда не забуду. Шкура что, шкура оно конечно тоже, да не, ерунда шкура. Старые волосы выпали, мех вырос. А вот ноги... И зубы. Ой-ой...
Э-ах! Хорошо на улице! Ветерок поддувает, землю уже морозцем схватило. И снежок... Для нашей-то местности снежок в это время рановато, для самой Цитадели. А вот чуток в горы подымишься - и вот тебе, пожалуй. Лежит, родимый! Беленький, пушистенький... Хорошо!
Вот только тучи сверху. Тяжелые, темные, как пузо у пекаря. Откуда взялись? И стемнело как-то разом... Сейчас снег повалит. Ну да и что с того? Мне ли с моей шкурой, да с валенками, да в шерстяном плаще, снега боятся?
Ух... повалил. Хлопья огромные, падают еле слышно. Тишина сразу, такая... подподушечная. Ну, почти. Только если вслушаться - еле-еле так снежинки, как крупка, да редко-редко шум такой: фух-ххх-х. Это сугроб с ветки падает. Накопился, ветка просела и фух-х-х!
Плащ под ноги, сесть и смотреть... А потом подняться и по-тя-нуть-ся... Эх! Ажно вся спина затрещала! Хорошо! А лес-то какой! Осины-осины-осины... Оп! Сосенка. А немного в стороне - ива. Осины сочные, кора толстая, древесина мягкая, камбий жирный, грызть такую - одно удовольствие!
И вот значит, тока-тока прошлепал к одной особенно толстой и нацелился, ну чуть повыше первой ветки, где камбий потолще...
Упс. Ой. Такой знаете, ярко-алый... ну такой... пятно такое краской... а! мазок, во! У корней ивы то есть, прямо так, краем глаза вижу...
Вот так и застыл. Что уж там... да. Чего я в начале подумал... чего подумал, вам того лучше не знать. Для меня лучше, не для вас, ясно дело. Да не, я не трус, вообще-то... но алое такое на снегу, краем глаза... во-во. Но значит, мех на затылке пригладил, грызанул коры напоследок, вкус такой горьковатый, приятно на язык ложится... и голову-то повернул.
Лежит значит. Прямо у корней и лежит. И фасон знакомый, зараза, и цвет... вот же пакость... принесло на мою голову владелицу этого плаща!
Я значит, тогда и вздохнул, да куда громче, чем надо бы. Вот нет чтобы затаиться, да тихой сапой в сторонку, в сторонку... дернуло же меня...
 вое замерли посреди усыпанного снегом перелеска. Он и она.
- Кто там?! - встревоженно прозвучал женский голос. Потом из-за серебристого ствола показалась встревоженная бледно-алая дикобразья мордочка.
- О... это ты, - теперь вздохнула уже она.
Он хмыкнул. Не то чтобы особо неприветливо, скорее так... по привычке. Ну не мог молодой веселый характером бобер долго на кого-то дуться, и вообще сохранять мрачность. Так что хмыкнул он вроде бы и сердито, но в то же время не слишком.
- Чет вы мне не это... не рады. Вот.
- Я... Извини. Я вовсе не хотела... - так и не договорив, она смолкла.
Снег осторожно ложился тяжелыми, чуть влажноватыми хлопьями, пока они молча смотрели друг на друга. Наконец один из них пошевелился, переступив с места на место и тихий шорох сминаемого снега разрушил хрупкое молчание.
- Ну да, - совершенно невпопад сказала она, пытаясь улыбнуться, хотя ее взгляд все равно оставался чуть тревожным. - То есть... что привело тебя сюда?
- Да так... - бобер поворошил валенком свежий снежок, - ноги размять хотел, погрызть чего-нибудь...
- О... - теперь уже она трогала разузоренной всеми оттенками алого босой ногой снежинки. - Я... тоже. Если хочешь, я могу...
- Да ладно уж, - буркнул он, - чего уж там, еще не хватало, женщин прогонять. Сам прогуляюсь.
Бобер уже налал поворачиваться, но она почти вскрикнула:
- Нет! Пожалуйста, подожди! Пожалуйста!
Он остановился, вздохнул, на миг закрыв глаза... И вновь хлопья снега тихо-тихо укрывали тропинку меж так и не вышедшей из-за дерева Паскаль и Мишелем.
Наконец она решилась и шагнула в сторону, показавшись полностью. Такая же, как в тот раз, такая же стройная, такая же...
- Нет! - почти в голос выдохнул юноша. И продолжил, но уже мысленно: 'Нельзя мечтать о том, чего все равно не будет!'
Тем временем она оперлась плечом о ствол дерева, сведя лапы вместе, и зябко потирая ими друг о друга. Потом Паскаль вдруг шмыгнула носом и часто заморгала - казалось она вот-вот заплачет.
Мишель тоже прислонился спиной к стволу молодой осины, стволу чуть подавшемуся под тяжелым плечом вроде бы низенького грызуна.
- Я не хочу уходить, - растерянно выдохнул он, - но и остаться я тоже...
Она опустила глаза, нервно елозя ногой по лежащему в сугробе плащу. Мишель еще раз вздохнул, все сильнее и сильнее налегая на ствол осинки спиной, пока какое-то чувство, не слух, не зрение, даже не осязание, что-то совершенно иное, некое рожденное внутри измененного тела ощущение не дало ему понять, что тонкие волокна в подгрызенном стволе вот-вот лопнут. А Мишель совсем не хотел вновь оказаться под упавшим деревом, пусть даже и деревцом... Тогда юноша резко выдохнул и шагнул вперед:
- Что, так и будем торчать, пока не замерзнем?
Слова юноши заставили ее вздрогнуть, она едва слышно шмыгнула носом и отвернулась, приседая. Дотянувшись, накрыла блекло-оранжевые иглы отсыревшим плащом и опять скользнула за дерево, скрываясь от взгляда Мишеля.
А бобер так и стоял, притоптывая валенком падающие с неба снежинки, взгляд его, пока из-за ствола доносились сдавленные рыдания, становился все мрачнее и мрачнее. Наконец Мишель не выдержал:
- Паскаль!
- Угу, - выдохнула она, опять шмыгнув носом и вытирая глаза платком.
Юноша сжал лапы в кулаки, в очередной раз топнул валенком... и, обойдя вокруг ствола, прижал дикобразиху к груди.
- Паскаль... Паскаль... - шептал он, гладя вздрагивающую самку. - Ну почему у нас все как-то наперекосяк?
- Прости, - шептала она в ответ, - извини, извини, прости... - слезы, до того сдерживаемые, буквально полились, а Паскаль зарыдала в голос. - Это я, я такая... только я виновата...
 от так и смотрел. Ну там, плечом стенку подпер, сам на лавке примостился, хвост там пристроил... от печки подалее, а то жарко. И любовался. Ага. Как Паскаль значит сидит. На большой поварне, значит, за главной печью, в уголке мы ее пристроили. Саму на стул, ноги в тазик с водой погорячее и горчицы, горчицы! В лапы чашку с бульоном, прямо из котла повариха зачерпнула, а главный повар, тот самый хряк, я про него уже говорил, перцу сыпанул. Весь перекосился, от жадности аж пятачек на сторону уполз, но сыпанул щедро, полной горстью.
Ну да, в общем, она сидит и я сидю... сижу, смотрю. На нее, да просто вокруг. А что? Поварня своей жизнью живет. Вот я и смотрю, я ж тут работал, меня тут еще помнят. Вот кто-то, куда-то что-то тащит... а кто-то уже утащил и сейчас от поварихи убегает... в углу на каменной плите разверстую тушу пластают, в другом углу тот самый хряк, ну который кухонный распорядитель, главный повар, по-простому, специи отвешивает, аж вспотел, как на весы уставился. А тут, в полутемном закутке за большой печью дикобразиха носом шмыгает и желтыми иглами щелкает - от холода значит. Ага.
- Ну как? - спросил я. Да не, вы не подумайте, я вовсе и не собирался... но уж больно сильно она чихала и дрожала.
- О-о-ох-х... - все так же дрожа, выдавила она.
Ну, вот как можно так замерзнуть? Я тогда только плечами пожал. Ага-ага, это сейчас я умный, год спустя. Тогда-то и не подумал, что плащ-то у нее мокрехонек был, в подтаявшем снегу полежав. И шерсть под снегом намокла. Да босиком. А я в валенках, да сухой, да в сухом же плаще. Вот только где были ее мозги, что под снегопад босиком, да в легком плащике поперлась... Ну, вся она в этом. Рассеянная и... рассеянная.
- Посидеть с тобой?
- Нет-нет, спасибо, я... ЧХИ! - Паскаль отерла текущий нос тряпицей, глотнула еще бульона... - Чхи! Чхи!
- Ладно уж, посижу.
Она кивнула, больше не пытаясь говорить, только утирая попеременно слезы и текущий нос.
Я вздохнул... но сказал совсем не то, что хотел, и что надо было бы сказать:
- Подумал тут... малость. Знаешь, все плохое, что ты могла со мной сделать, уже сделано.
- Х-х-хорошо, ч-ч-что ты т-так д-думаешь, - пробормотала она едва заметно усмехнувшись.
- Нет, правда, я серьезно! - я тоже улыбнулся, но открыто. - Не, я понимаю, фантазия твоя неисчерпаема, а мастерство ей подстать, но спасибо уже и на том, что ты не раскрасила меня как себя.
Паскаль на миг нахмурилась, даже сердито прижала уши и сверкнула глазами, но потом чуть раздвинула губы в улыбке.
Эх-х-х... вот так бы и лизнул бы! Такая у нее улыбка... резцы белые, крупные, под салатного цвета губками блестят... и глаза изумрудные, так и сверкают! Эх!
- Я в том смысле... ну... тогда все метаморцы начали бы нас путать... ведь мы были бы одинаковыми, за исключением игл, а?
Ага, чтобы отвлечь женщину, нужно ее рассмешить. Лучше уж пусть улыбаться, чем плачет. И пусть я несу полный бред, зато она улыбнулась чуть шире. И дрожит от холода меньше, хотя иглы еще друг о друга постукивают.
- Я в том смысле, что шкура в красно-черную клетку - довольно неприятно, но только поначалу и лишь само по себе. В сравнении же, скажем с перспективой быть съеденым лутинами, или замерзнуть придавленным деревом, или там же истечь кровью... как-то неприятности от черно-красной шкуры уже блекнут. Да так блекнут, что сейчас уже и посмеяться можно. Вспоминая.
- Да?! А я думала... - вот, что значит всерьез удивить! Уже и не дрожит совсем, и иглы распрямились. - Ну, то есть я хотела сказать... Спасибо. Наверное.
- Не, правда! Так оно и есть!
Я так и сидел на лавке, глядя как она улыбается мне, уже без смущения, потом сглатывает остатки бульона из чашки:
- Ох! А перцу-то! Ой, да один же перец! Мишель! Помоги, я же сгорю! - распахнув пасть она замахала лапой, тщетно пытаясь охладить обоженные язык и горло.
Выглотав целую кружку воды, Паскаль весело глянула на меня... и мы хором рассмеялись.
- Спасибо Мишель, - она поерошила мне мех на плече лапой, - что не оставил меня там, на холоде. И что простил меня.
- Ага, ну это... да, - а вот теперь уже я смущенно прятал глаза и не знал что сказать. Потом вдохнул поглубже и рубанул правду: - Жизнь-то продолжается. Ага. Поначалу трудно было, это да. Ну, так и бобром становиться было не легче. Так что мне или привыкнуть... или привыкнуть. И всем вокруг придется привыкнуть. А вообще... знаешь, все прочие могут смеяться надо мной, да сколько угодно. И другие лесорубы могут подкалывать меня, напяливая эти юбки, ах да ладно, эльфийские килты... да и пусть! Я-то знаю, у меня есть то, чего ни у кого нет, и не будет. У меня есть личная, только для меня сделанная раскраска от придворного алхимика. Во! Абсолютный этот... ну... как его... эксклюзив, вот!
Паскаль улыбалась уже во всю пасть, весело задрав ушки. А я продолжал:
- Самое смешное, что насмехаясь надо мной, они в то же время подражают мне! Возможно, в будущем все дровосеки будут ходить в этих самых килтах моей раскраски, будет такая особая расцветка, а может даже и клан такой - метаморских лесорубов. И никто не будет знать почему. Вечная насмешка надо мной? Ну и пусть! А может вечная моя и твоя - наша насмешка над ними? Я предпочитаю думать именно так. И знаешь... прости меня, я раньше не понимал, каким подарком ты одарила меня.
Я расстегнул пуговицы безрукавки и показал мужественный, местами рельефный живот. А потом демонстративно помахал кремово-желтым хвостом из стороны в сторону.
- Теперь это я. И спасибо тебе.
Она опять мне улыбнулась... ох уж эта улыбка! И я добавил, вытирая ей набежавшую слезинку изнанкой лапы:
- А теперь вытри ноги и перекусим. Я просто умираю с голода!
Как когда-то, в более счастливые, но увы, уже ушедшие времена, мы шли по коридорам Цитадели, одетые лишь в мех и наши цвета. Мимо пристальных и удивленных взглядов, мимо усмешек и где возмущенного, а где и завистливого бормотания. Мы шли... вместе. Отныне и навсегда.
...надеюсь.
Перевод - Redgerra, Дремлющий.
Литературная правка - Дремлющий.
|
|
|
|
