Макар Минаевич приехал в деревню Ольховка ранним утром в один из последних дней весны 1992 года. Было то ли двадцатое, а может уже и двадцать третье мая, он точно не знал. С тех самых пор, как вышел на пенсию, Крулик потерял счет дням и потому редко заглядывал в календарь. Да и про день недели - тоже не помнил, бывало: то ли пятница на дворе, а может, уж суббота давно как пришла. Раньше-то, конечно, такой оплошности себе не позволял. Оно и понятно: трудился от зари до зари Макар Минаевич Крулик на одном из самых ответственных участков работы, где недопустимы рассеянность и особенно плохая память на даты и сроки, до которых нужно сдать выполненное дело согласно плану.
Теперь работы не было: завод, которому Крулик отдал всю свою сознательную жизнь, закрыли чуть больше, чем полгода назад - в сентябре 1991 года. Там вроде бы какое-то ООО или ОАО делать собирались, не связанное с самолетостроением, а потом заглохло и это начинание. Да если б что и организовали: Макар Минаевич, которому в августе прошлого года исполнился шестьдесят один год, им все равно оказался бы не нужен. По годам-то выходит пенсионер. И все тут, баста! Им теперь всем этим, бизнесменам-нуворишам, молодых да красивых на работу подавай. А старых, проверенных специалистов вроде Крулика - на свалку истории социализма только и принимают. 'Интересно, - думал порой Макар Минаевич, - а у станка они тоже этих длинноногих дивчин ставить собираются... которые с ноготками? Али нет? А что: красиво смотрятся, небось'.
Разные невеселые мысли мучили Макара Минаевича еще с самого начала перестройки. Бывало сидит, недобро улыбается, слушая Горбачева по радио. И молчит. Да так, что хоть в адское пламя живьем прыгай, лишь бы не видеть эти похожие на два небольших переспевших чернослива глаза, с ненавистью и непониманием смотрящих на дела "перестройщиков" и "реформаторов".
Потом, после развала Союза, слушал все тот же свой старенький хрипящий радиоприемник на кухне, обещающий, что вот-де обогатится скоро российский народ, даже спину гнуть не придется. Это только дураки при коммуняках работали, а мы умные, по-другому жить вас научим. Он-то, Минаич, мужик не глупый: уж сразу понял, к чему вся эта болтология может привести. К развалу страны, экономики, промышленности.
Вот и завод его родной теперь стоит, хотя должен самолеты выпускать. Никто не работает, всех сократили. И какие все его бывшие коллеги теперь "богатые" вдруг сделались! Один, правда, почему-то водку жрет, другой петрушкой на рынке торгует. Третий в петлю полез, четвертый после инфаркта в себя приходит... Глубоко переживал за происходящее Макар Минаевич. Невеселые мысли его мучили. Которые теперь новые власти окрестили на иначе как "старческое брюзжание".
Впрочем, сейчас Минаич о грустном не думал, потому и смотрел совершенно иными, незлобными глазами, стоя у самого первого (или, наоборот, последнего, кто их разберет?) домика в деревне Ольховка.
Да, глаза у него были и правда красивы. Черные, но теперь вовсе не грузно-тяжелые, подавленно-обозленные, а наоборот, теплые, радостные, можно сказать даже, слегка уставшие. Да неужели... ой, похоже и слезинка в уголке глаза еле заметно заблестела. С чего бы это вдруг? Хотя, может, это и пот. Ведь прежде чем добраться до деревни, стоящей на высоком холме за кучугурами, необходимо подниматься по склону с полверсты. А может и больше. Но ему-то что, не привыкать: бывший десантник все-таки, ко всему на свете привыкший. К тому же за всю жизнь ни одной сигареты не выкурил, даже в руках, как говорят, эту гадость ни разу не держал, не то что ко рту подносить, потому и к шестидесяти годам слыхом не слыхивал, что бывает одышка.
Так что навряд ли пот - скорей уж слезинка это.
Стоял он теперь: весь такой огромный, крепко сложенный мужчина, которого и стариком-то назвать язык не повернется, и любовался Ольхловкой. То ли плакал, то ли смеялся. Вспоминал, наверное, что-то из прошлого.
Хотя чем тут можно любоваться? Самая обычная деревня, таких полным полно по России. Одна-единственная центральная улица без ответвлений; грунтовая, местами покрытая мелкой щебенкой дорога, по бокам которой - деревянные, реже кирпичные домики. В воздухе стоит легкий запах навоза, перемешанный еще с каким-то... очень родным и знакомым. То ли это... нет, Макар Минаевич так сразу и не вспомнил: давно в деревне не бывал. Наверно, с чабрецом. Хотя какой чабрец в мае? Что-то другое.
Вот какой-то мальчонка лет восьми-девяти, что есть мочи вцепившись в руль, так что костяшки пальцев побелели, катит с грохотом на мопеде. Неуверенно так движется, высоко подпрыгивая в кресле на каждой кочке. Должно быть, первый раз за него сел - пробует. Того гляди свалится. Чуть было курицу не задавил: она ведь, глупая, как всегда в самый неподходящий момент решила дорогу перебежать. Уцелела, только лишь несколько перьев осталось лежать на пыльной дороге. Теперь вот бежала, быстро перебирая бледно-красными ножками, к своему дому.
Мальчишка решил для чего-то остановиться перед Макаром Минаевичем. Плохо это у него получилось - резко на тормоз нажал, а на нейтральную скорость переключить не успел. Мопед резко дернуло, движок тут же заглох.
- Здорово, моцыциклист! - шутливо приветствовал его Крулик. - Ольховка, что ли? - он прекрасно знал, что это за деревня, просто так, чтоб завязался разговор, решил спросить.
Мальчишка по-мужицки утер нос рукавом, при этом сразу же смешно вымазав свое белое конопатое личико машинным маслом.
- Она самая, отец.
Крулик невольно усмехнулся от такого фамильярного обращения к себе. Скорей уж в деды он годился, а не в отцы.
- А ты чего это: домашнюю птицу давишь своим драндулетом, а? Непорядок!
- А Вы что, не знаете, - серьезно ответил тот, - что всякая курица, отошедшая от дома на десять шагов, считается дичью?
Макар Минаевич не смог удержаться от смеха. Ему понравился этот пацаненок. Смышленый, похоже, малый.
- Тебя как звать-то?
- Александр Витальевич.
- Так вот, Сашка, - игнорируя, что мальчишка назвался по отчеству, продолжил Крулик, - скажи-ка: где тут Борис Леонтьев живет?
- Это городской, что ли? - с заметным презрением в голосе ответил Сашка, - а он Вам на кой?
- Нужен. Так где?
- С правой стороны пятый дом как пойдете. У него там три молодые липы растут перед домом. Мещанин проклятый, липы насадил, понимаешь!
- Кто-то?
- Мещанин, говорю.
Крулик удивился, что деревенский мальчонка знает такое вот интересное слово.
- А можно у тебя полюбопытствовать, а то я дожил до седьмого десятка, и вот не знаю, кто такие эти... как их... мещане? - стараясь скрыть улыбку, спросил Макар Минаевич.
- Мещанин это и есть Бориска Леонтьев. Его так мой отец называет.
- А-а-а, вот оно что. Интересно, а твой отец пролетарий, выходит, потому мещан и презирает. В колхозе трудится?
- Не-а, папа не работает. Дома сидит, ничего не делает.
- Вот как! Сколько ж ему лет?
- Тридцать. А почему спрашиваете?
- Да так просто. От любопытства. Так что, хорошие тут люди у вас живут?
- Да... ну это... так... нормальные людишки.
- Это хорошо, что нормальные, как говоришь, людишки, проверим. Тебе спасибо.
Он порылся в кармане ветровки и, отыскав там рядом с расческой конфетку 'Гусиные лапки', протянул ее Сашке.
- Вот еще! - обиженно отказался тот. - Вы б лучше сигареткой угостили.
- Я тебя сейчас другим угощу, - Крулик с серьезными намерениями положил огромный натруженный кулак на бляху кожаного ремня, - вот сниму сейчас, да ка-а-ак всыплю! Сигаретки, ему, вишь, захотелось! Ничего себе шкет!
- Понаехали тут! - огрызнулся в ответ пацаненок (должно быть это самое 'понаехали тут' тоже было из отцовского лексикона) и, быстро запрыгнув на мопед, попердел на нем дальше - по склону из деревни.
- Значит, пятый дом справа, - произнес вслух Макар Минаевич, и, почти сразу же позабыв про эту встречу, пошел дальше. Впереди ему предстоял серьезный разговор с так называемым "проклятым мещанином Бориской Леонтьевым".
***
Крулик не считал дома - которым он там идет, пятым или шестым. Вот глупость, зачем это? Нет, он липки глазами искал, про которые сказал ему Сашка.
Рядом со слегка покосившимся забором ('Надо будет его заменить, прогнили доски-то', - уже по-хозяйски прикинул Макар Минаевич) росли молодые саженцы - маленькие такие, беззащитные еще деревца. И как не прикидывал в уме Крулик, с какого угла не пытался смотреть на них - хоть убей, а ничего мещанского в них не заметил. Вот если бы бантики на ветки Леонтьев зачем-то навешал, или иное что глупое и пошлое с ними сотворил - тогда да. А так - не было ведь ничего.
За этим самым плохеньким забориком на нижней ступеньке крыльца сидел мужичок лет сорока в солдатских камуфляжных штанах и сапогах. Больше ничего на нем не было - торс голый, только нательный крестик поблескивал на бледной безволосой груди. И весь какой-то щуплый он был, ссутуленный. Под глазами мешки - то ли не выспался, а может, и почки болят у человека.
Он курил папироску. Завидев Крулика, потушил ее о каблук сапога, улыбнулся:
- Здравствуйте, Вы - Макар... Макар... - запнулся, не помня или не зная отчества.
- Макар Минаевич.
- Спасибо. А я Борис Викторович. Сижу вот, Вас дожидаюсь.
Крулик бросил взгляд на домишко. Сердце его слегка сжалось отчего-то, а потом ничего - отпустило. Видать, вспомнился родительский, довоенный дом, где они жили большой семьей. Если честно, то этот вовсе-то не похож, но... нечто общее ведь есть у всех деревенских изб.
Хозяин спросил:
- Как, нравятся хоромы?
Не услышав ответа, предложил:
- Ладно, пойдемте в дом, изнутри-то оно лучше будет осмотреть. Сейчас и чайку попьем - я только что мамин самоварчик запарил. Там все и обсудим.
Они сидели вдвоем за просторным дубовым столом, в центре которого стоял огромный самовар.
- Я его еловыми шишками разжигаю, - неустанно верещал о своем Леонтьев, - так лучше всего получается. Жалко только, что липки мои совсем молоды. Я больно чаек с липовым цветом, знаете ли, уважаю.
Макар Минаевич его не слушал. Он сидел молча, смотрел изучающим взглядом по сторонам.
Хороший, домик, на совесть умелыми руками выстроен, а вот ухожен плохо. Хозяин вроде бы и прибрал все, и пыль подмел, но... Но вот, например, печка - давно пора бы ее побелить. Года два поди как не белили. Шторы такие-то, грязно-прокопченные, несвежие. Их стоит заменить. Хотя нет, лучше убрать, решил Крулик. Шторы - лишняя вещь в деревенском хозяйстве. На кой они нужны? Без них и света больше в избе.
- А можно вопросец? - не умолкал Борис Викторович, - Почему Вы все-таки выбрали из десятков других именно этот домишко? Наверняка ведь были другие выгодные предложения. Я газеты-то с объявлениями часто почитываю: там сейчас столько всего предлагают... - сказал, запнулся. Пожалел, наверное: а вдруг спугнет покупателя? Он вообще по жизни все время мучался и наказывал сам себя тем, что говорил невпопад совсем не выгодные для себя вещи.
Почему Крулик выбрал именно этот дом? Хм, да только потому лишь, что он единственный, который продается в этой деревне. А почему нужен именно в Ольховке? Еще проще - деревня, в которой он родился и жил до сорок первого года, называлась точно также. Правда та Ольховка, его родная сторонка, - под Минском находилась, а эта вот... совсем в ином месте, просто также называется. Туда ему теперь, как ни крути, нет возврата, ее немцы спалили. В другой пристанища ищет.
Макар Минаевич был полной противоположностью Леонтьеву - любил говорить далеко не все, что думал, потому ответил:
- Да так, решил вот взять у вас. Прикинул в уме, и думаю: надо купить.
- Должен Вас утешить: неплохой на самом деле выбор сделали, - Борис Викторович, поняв свою оплошность, теперь начал "вилять хвостом" перед покупателем. - Не думайте, что я какой-нибудь там рекламой занимаюсь, хочу всучить его Вам, что называется. Всё не так. Мне с ним тоже жалко расставаться. Он хороший, крепкий, да Вы и сами это видите. Его мой отец своими руками построил!
- Как давно?
- В начале семидесятых. Но он не гнилой, не подумайте!
- Да я вижу. А раз такой хороший, так что ж продавать тогда надумали?
- Да вот, понимаете, какая здесь история. Мама жила тут одна - отца еще в восемьдесят втором не стало. Он у меня ведь фронтовик, с тяжелым ранением... Но все равно достаточно долго прожил. Папа двадцать первого года рождения. Мог бы и сейчас еще ходить по земле, если бы не...
Макар Минаевич прикинул в уме: в двадцать первом родился, а умер в восемьдесят втором... Получается, шестьдесят один год исполнилось настоящему хозяину этого дома, когда он навсегда его покинул. И ему теперь столько же лет. Интересное совпадение... Макар Минаевич не доверял совпадениям, а скорее видел в них какой-то особый, тайный смысл. Некую духовную связь, преемственность одного поколения с другим. В данном случае - поколения фронтовиков и "детей войны". К последнему он относил себя.
- Так вот, стало быть, - продолжал Борис, - папу схоронили, и мама осталась одна. Мы ей предлагали: мол, переезжай в город, живи с нами. Нет, говорит, не могу и не хочу. Даже не уговаривайте - все равно не поеду, уж лучше тут доживу свой век. Во-первых, куда я там вам, у вас же детки: мешать буду, я ж старая. Да и потом, не хочу я Володин дом (моего отца Владимиром Константиновичем звали) оставлять так запросто, али в чужие руки отдавать. Он мне этого там, на другом свете, не простит. Так что живите в своем городе без меня. Только мирно живите, меж собой не ссорьтесь! Да и ко мне в Ольховку с внуками летом не примените заглянуть. Так вот.
Леонтьев подлил еще чаю сначала гостю (верней, покупателю), а затем уж и себе. Потом вдруг замер с чашкой в руке:
- Ой, чего ж это я? Макар Минаевич, по ста грамм-то не желаете? Хотел ведь сразу предложить, а забыл! Это ж я на раз организую!
- Нет-нет-нет, что Вы, спасибо! - ответил Крулик, - я непьющий. Исключение только на 9 Мая, а так нет. Вы лучше продолжайте свою историю, очень интересно послушать. Я, честно признаться, когда шел к Вам - думал расспросить, а Вы сами начали. Спасибо! Так значит, мама ваша тут и жила?
- Ну вот, да. Жила. Молельная женщина она была. Видите, вон иконки висят, - он указал на образы Богородицы, Спаса и Николая Чудотворца в углу справа от печки, - местные партийные с ней, конечно, по этому делу ругались, но куда там... Стойкая в вере оказалась. А я сам как-то, знаете, не очень верующий. Бывает иногда, приду в церковь: на Пасху за родителей свечку поставить, и не могу там долго находиться...
- Так значит, - обрубил Макар Минаевич, сразу поняв, что его собеседник - большой любитель растекаться мыслью по древу. Его не интересовало отношение Леонтьева к Богу и церкви. Больше заботило: какие люди тут раньше жили? Похожи ли они в чем-то на его, Крулика, родителей? - Так значит, отец Ваш воевал?
- Да. Все его поколение тогда воевало.
- А где?
- На Карельском фронте. Механиком-водителем на Т-28: был такой средний танк, с тремя башнями. Мощная, хорошая машина, говорил отец, но броня - никуда не годится. Ни к черту. Снаряд пробивал ее беспрепятственно, и уже внутри разрывался. Ну вот и... долбануло по ним хорошо... Еле уцелел. Ясное дело, тяжелое ранение, но сумел-таки выжить. Тогда все такие были... стойкие, не то что сейчас пошли. Несмотря на то, что война так сильно его изуродовала, инвалидом сделала, он все равно до шестидесяти одного в строю был. Сначала - в боевом, потом - в трудовом. До последних дней работал: и в колхозе, и тут, на приусадебном. О таких любили в газете писать, но... что-то как-то обошли его газетчики стороной, даже слова так ни разу и не чиркнули. Да папе и не надо этого было. Слишком уж скромно жил, не высовывался, свои заслуги на обзор не выставлял. Вроде: эй, подивись, какой я весь из себя хороший! Куда там!.. Да он ордена-то надевать на праздники никогда не любил. А приходилось: мама просила, мол, сердце радуется смотреть на него такого, подтянуто-парадного...
Интересная история, подумал Макар Минаевич. Не героическая, конечно же. Просто судьба одного фронтовика. Да и на самом деле, разве войну выиграли одни только герои? Те, кто подвиги совершал? Да нет, все вместе. И те, кого особо чествовали, и те, кого никогда не превозносили, а потом и вообще забывали. А ведь так поглядеть - многих забывали... Потому что, мол, ничего героического не совершили. А какая разница?
Его отец тоже был не из тех, про кого принято песни слагать. Простой пехотинец, погиб в сорок четвертом во время освобождения Беларуси. Его имя, конечно, стояло на памятной доске в общем списке павших - тех, кто из Ольховки, да и только. И на кладбище на 9 Мая тоже среди других поминали добрым словом: Минай Евсеевич Крулик, хотя он там и не был похоронен. Макар Минаевич вообще не знал, где находится могилка его отца... Если вообще таковая имелась.
- А мамы не стало три года назад. - продолжал тем временем Борис Викторович, отвлекая Крулика от воспоминаний. - Вот я смотрю на Вас и думаю: честный Вы человек, порядочный, такому открыться хочется. Так что не обижайтесь, коль всю правду начну рассказывать. Наказала она мне перед смертью: Борька, не продавай ты дом. Я, правда, клятвенного обещания, что так и поступлю, ей не давал. Потому Вы сейчас передо мной и сидите. Иначе бы - нет, ни за что. Да что я! Я... не хотел. Думал, будет у меня дача тут, стану приезжать. Картошку выращу, липки посажу. Люблю я их очень. Впрочем, уж не раз говорил об этом.
- Так что ж надумали продавать?
- Да вот, не смог я. Не сумел выдержать некоторых вещей, которые тут происходят.
- То, что мещанином обзывают? - напрямик спросил Макар Минаевич.
- Да, но и не только это. Вообще, тут нормальные люди обитают. Но есть и не очень. Вот из-за некоторых таких, которые не очень, и приходится с родительским домом расставаться. Я уж вот сидел и думал сейчас на крылечке: может, не стоит продавать? А тогда что: заколотить окна, забросить его? Нет уж, думаю, пускай лучше в хорошие руки достанется.
Он помолчал. Крулик понял: в самом деле нелегко Леонтьеву далось такое решение. Мучило его что-то, покоя не давало. Совестливость, должно быть, стыдно перед родителями. Просила ведь мама, а это святое слово. Святой наказ.
Макар Минаевич решил поддержать собеседника, помочь:
- Знаете, я так думаю, Борис Викторович. Давайте-ка мы с Вами вот как поступим: домик я куплю. Естественно, следить за всем буду, уж Вы не сомневайтесь. А Вы не думайте, будто отдали его кому-то. Запросто когда угодно приезжать сюда можете, как к себе! Чайку вместе попьем, на рыбалку сходим. На 9 Мая отцов наших помянем...
Просветлел Леонтьев. Конечно, понимал, что вряд ли так будет, и уж не приедет он, как дом продаст, в Ольховку, но все же. Греет мысль душу, что можно вернуться.
- Хорошо, Макар Минаевич. Спасибо Вам. Знаете, Вам мне не жалко отдать хозяйство. Берегите избушку, тут ведь детство мое прошло...
- Постараюсь.
- У меня документы все готовы.
Крулик допил чай:
- Цена не изменилась? Такая же, как в объявлении?
- Нет, Макар Минаевич, поменялась, - ответил Лонтьев. - Пожалуй, такому человеку, как Вы, сброшу на треть. Живите тут с Богом.
***
Медленно спускался по ступенькам Борис Викторович. Прощался с домом. Ну вот, все документы подписаны, деньги получены. Отступать больше некуда. Он собрался, и... вроде бы в путь пора, возвращаться в город. Да только ноги не хотели его слушаться. Не могут, не хотят уходить с родного места. Все, абсолютно все в этой деревне было близким, до боли знакомым и родным. Каждый уголок, любая, даже маленькая, казалось бы, ничего не значащая мелочь, дышала детством, теплыми руками матери, крепким табаком отца.
Медленно, подолгу задерживаясь на каждой ступеньке, сходил он с крыльца. Раньше, давным-давно, это было настоящим событием для него, еще малыша: спуститься с крутой лестницы, да так, чтоб не полететь кубарем вниз. Да уж, а подняться на нее - так вообще целое событие, сродни покорению Эвереста.
Все это он видел, ощущал в последний раз. Ни с чем не хотелось расставаться. Даже вот с этим привычным скрипом ступенек под ногами.
Забор надумывал поменять. Вот этот, на ужасное состояние которого, скорее всего, и Макар Минаевич обратил внимание. Ведь прогнили доски уж настолько, что подойди к нему, ударь как следует - и разлетится в щепки. Не мог поменять, ведь отец его ставил. Нет уж, пусть другие ломают, а у него никогда не поднимается на это рука.
Шел по сельской дороге, опустив глаза. Смотрел на щебенку. Остановился, вздохнул. Сев на корточки, подобрал один маленький камешек, долго вертел его в пальцах - шершавый весь такой, угловатый. Вспомнил, как с друзьями давно, еще тридцать лет назад, именно такими камушками любил в "лягушку" играть. Кидали их под прямым углом - у кого больше раз отскочит от поверхности лужи, тот и победил. Посмотрел-посмотрел на него, да и засунул в карман - на память.
Манило, тянуло обернуться, чтоб еще раз на прощание взглянуть на родительский дом, который еще совсем недавно принадлежал ему. Не мог, боялся чего-то. А чего? Трудно объяснить словами. Несмотря на то, что покупатель, может, самый лучший, какого мог отыскать, и вроде бы обошлось все - лучше не придумаешь, но будто ползал в душе какой-то мелкий, кусающийся червяк, и не давал ему покоя: 'Зачем продал? Мама же просила! А ты?' Одна надежда: что когда-нибудь этот гнус оставит его, кончит терзать. Задохнется со временем, или умрет, доверху залитый водкой.
Тянуло выпить.
- Э-гей-гей, здо-ро-о-ова, ме-ща-нин! - пропел кто-то фальшиво. Противным таким голосом, недобрым, настораживающим. Впрочем, Леонтьев знал, кому он принадлежит.
Это был отец Сашки - того мальчонки, встретившегося Крулику.
- Что ж ты, Виталька, все никак не угомонишься? - вздохнул лишь в ответ. А что было еще говорить?
- Решил покинуть нас наконец? Ну и скатертью дорожка! Не бойся, скучать не будем!
- Да если бы не твои... дурацкие выходки! Не уехал бы!
- Но-но-но! Полегче! В нос дам.
- Только и слышал от тебя угрозы... А что толку?
- Давно надо в рог засадить, блин. Да ладно, хрен с тобой. Проваливай отседова. Надеюсь, хорошо дом заколотил, намертво?
"Говорить - не говорить?" - мелькнуло в голове Бориса. Эх, все время он принимал неправильные решения. Хотя, что там: все равно в деревне сразу же и без того узнают.
- Да как же, не дождешься, заколотил! Я его продал, притом хорошему человеку!
- Неужели? И молчишь, сука!
Виталий быстро перепрыгнул через огромную лужу, которая отделяла его от Бориса Викторовича. Чуть недотянул, и потому с шумом плюхнулся обеими ногами воду. Грязь, брызнувшая из-под сапог, сильно запачкала штаны Леонтьева.
Затем он подошел вплотную, выпятив грудь, и Борис Викторович сразу учуял резкий запах сивушного спирта.
- Такое дело, и ты не ставишь?
- Чего не ставишь?
- Спирту, болван! Гони червонец с продажи.
Леонтьев хотел было резко ответить: "Фиг тебе, а не червонец!", но решил, что при таком раскладе дело обязательно закончится дракой. Потому покорно полез в карман, и достал оттуда смятую купюру:
- На уж.
- То-то же! А теперь проваливай. - Больше разговаривать смысла не было: то, что надо, он получил. Потому, усмехнувшись, напоследок (все ж прощаются навсегда!) врезал Леонтьеву сильный пинок под зад.
Сжав кулаки, проглотив обиду, злясь на свою слабость и нерешительность, Борис Викторович засеменил прочь из Ольховки. С одним намерением: вернуться на квартиру в городе, выпить шкалик и уснуть. Забыться, не помнить ничего.
Виталька, засунув руки в карманы галифе, проводил его победными глазами. Затем достал из фуражки пожелтевший, чуть сплюснутый чинарик, раскурил, провел грязной ладонью по небритому лицу:
- Та-а-а-кс... Интересно, и кому он дом впиндюрил? Надо будет заглянуть к пришельцу.
Визит этот Виталий решил пока отложить. В кулаке он сжимал только что 'выбитый из мещанина' червонец, и хорошо знал, как и на что его следует потратить.
***
- М-да, скудные, однако, пожитки. А где тут тяпка? А, вот и она, - Макар Минаевич изучал свое новое хозяйство. Сарайчик тоже, оказывается, запущен - полно всякой рухляди. Надо будет разложить инструменты по полкам и вымести весь мусор в ближайшее время. Да и пыльно что-то тут - дышать тяжело. Непорядок.
Он вышел на свежий воздух. Тепло грело солнышко, весело отражаясь в окнах дома. Его дома. Откуда-то сама по себе в сердце пришла радость, а вместе с ней бодрость и энтузиазм. Хотелось поработать, что-нибудь сделать хорошее, полезное своими руками.
Предыдущий хозяин (хвала ему!) посадил, должно быть, на Майские праздники, пять грядок картофеля - примерно с полмешка. Теперь дело шло к началу июня, маленькая ботва уже пробивалась из земли, а вместе с нею - и сорняки. Хорошие дожди были в начале месяца, а теперь синоптики сулили засуху. Потому от сора надо избавляться незамедлительно: влаги в земле мало остается. А затем, если останутся силы, чтоб совсем уж все хорошо было - натаскать из колодца воды и полить грядки.
Макар Минаевич нацепил на нос очки. Боялся, что из-за плохого зрения подрубит вместе с сорняками и картофель. Раз-два, раз-два. Ух ты, здорово! Никогда не думал, что будет получать от этого так много удовольствия. В детстве-то, вспоминалось ему, страсть как не любил разные сельские работы, а паче всего - прополку. Бывало, мать чуть ли не силком загоняла его на огород. Он тяп-ляп сделает, и быстрей на речку с удочкой бежит рыбу ловить. Хотя что трудного, ежели теперь посудить: тогда-то и сажали-то совсем чуть-чуть. Хорошо, что хоть можно было: в Беларуси как-то не очень строго из-за личных хозяйств гоняли, потому у них и был маленький участочек перед домом всегда обработан и ухожен. Неплохо, в общем-то, жили. А самое главное - отец тогда дома был - крепкий мужик, работящий. С таким не пропадешь.
Потом, когда война началась, все резко поменялось. Немцы Минск захватили, но в его деревню не сразу пришли: Ольховка-то в глуши, за лесами была. Макар Минаевич тогда на колхозном поле трудился с женщинами и некоторыми стариками, которые еще на ногах твердо стоять могли: мужики все на фронт ушли, и его отец тоже.
Тут уж не с тяпочкой - за плугом ходить стал. Умается, сил нет, а все равно возьмет и бежит с ребятами на речку. Только без удочки. Рыбу, как голодное время началось, всю сетями выловили, даже пескарика не осталось. Хотя что толку: все равно накормить толком никого не удалось. Опустела вода. Они с мальчишками за другим добром охотились: в животе урчит, тут уж и ракушки за вкусное мясо сойдут. Бывало, наловят их, соберут в одну кучу, и в угли. Поначалу давились, а потом ничего, привыкли. Даже вкусными начали казаться.
А чуть после немцы нагрянули и в Ольховку. В конце июля сорок первого, через месяц после начала войны. И тут уж... лучше не вспоминать. Страшно. Забрали все, что смогли. Изнасиловали девок, зарезали себе на мясо все дойное стадо. Некоторых стариков ретивых и инвалидов Первой мировой, которые сопротивление пытался оказать - на раз порубили. После этого повесили всех коммунистов, вместе с ними - председателя колхоза Марью Ивановну Апанасенко.
Простояли еще три дня, только потом ушли. И прежде чем двинуться дальше, подожгли Ольховку.
Макар Минаевич чудом спасся с тремя своими друзьями: пока немцы были в деревне, в лесу с ними отсиживался. Они любили там грибы собирать. Какая-никакая, а еда. Это их и спасло. Тогда ребята сразу поняли, что дело худо и нет больше ни их Ольховки, ни родни. Потому двинулись в глубь леса. А куда же еще, ежели кругом немец разгуливает?
Бродили четверо суток, питались одной лесной ягодой да иногда орехи находили. Сначала один из них, Алесь Береста, пропал. Ушел куда-то с ночного привала, и сгинул. Кричали, звали его - нет, так и не нашли. Что случилось - не ясно до сих пор. А потом и Дима Сафаревич - третий, кто с ними был, провалился в яму и сломал ногу. Как не пытался его вытащить Макар Минаевич, все одно не сумел. Что делать - бросать? Тяжело было принять нужное решение... и все же нашел выход. Не то, чтобы бросил. Пошел дальше один, и к вечеру удача - набрел на партизан. В лагере его признали: там, оказывается, двое своих мужичков, из соседнего села Добринка, были. Это инвалиды Николай Семченко и Василь Гончар - их еще в шестнадцатом году те же немцы изуродовали. А раз на фронт по состоянию здоровья не попали, так они сами в леса партизанить ушли. С ними-то и пошел Крулик в ночь Диму выручать. Кое-как к утру смогли отыскать яму, а младший Сафаревич уж бездыханный на дне ее лежит - умер без воды. И по сей день перед глазами Крулика стоит образ мертвого товарища - распластанное тело, стеклянные, застывшие глаза... Чувство вины до сих пор терзало душу. Хотя в чем он виноват? В том, что слишком слаб оказался, не сумел Диму из ямы вытащить? В том, что подмогу нашел не быстро?..
И до того самого заветного дня, когда наконец погнали немца с белорусской земли, Макар Минаевич остался с партизанами. Выжил. Помогал им совершать диверсионные вылазки, за что получил потом медали и другие награды. А отец, который боролся с врагом на фронте, скорее всего считал, что вся родня его погибла. Ведь пришло, наверное, ему сообщение, что немцы сожгли Ольховку. Жену забили до смерти, а сын... Пропал без вести. В то время - равносильно, что и погиб. Так и полег в сорок четвертом Минай Евсеевич, мучаясь от душевных и телесных ран, не зная, что его Макарка в полном порядке...
Вся эта история - лишь одна из многих страниц долгой и тяжелой истории "детей войны": поколения несовершеннолетних, которым не суждено было попасть на фронт, но предстояло с болью и отчаянием наблюдать, как разгуливает враг по родной земле и творит бесчинства.
Крулику одно время хотелось сесть и написать книгу воспоминаний о трудных годах, о маме, о двух погибших товарищах. Надеялся, что, может, это хоть кому-нибудь покажется интересным и нужным. Да вот что-то никак не случалось начать этот труд. Да и знал, что все равно ничего толкового не получится. Во-первых, нелегко об этом вспоминать, а во-вторых, плохой он был рассказчик. Помнится, пригласили его как-то учителя в школу - перед детишками выступить на уроке Боевой Славы. Вроде бы и готовился, и думал, как лучше преподнести. Все одно: зевали ребята. Кто-то старался слушать, но все одно ничего не понимал. Волновался Макар Минаевич, рассказывая о тяжелых годах, о том, какие душераздирающие крики доносились из Ольховки. О том, как не единожды порывались они бежать туда, защитить, понимая при этом, что пойдут на верную смерть.
Крулик часто сбивался с мысли во время выступления перед школьниками, перескакивая с одного на другое. С тех пор больше никому и не пытался рассказать свою историю, а все чаще думал о прошлом в одиночестве. Тосковал, плакал тихонько, особенно на 9 Мая.
Все эти горькие годы остались позади. Сейчас он, уже далеко не мальчишка, а почти седой пенсионер, работал потихоньку, махая с удовольствием тяпкой. И думал: "Неужели начинаю стареть? Сам того не заметил. Не может быть! Но почему же: ведь не в будущее смотрю, а все больше прошлое вспоминаю. Надо нарочно за собой проследить: сколько раз на дню я назад заглядываю, а сколько о завтрашнем думаю. Интересно, что получится".
А что еще оставалось? Если даже самое светлое, что было в его жизни - супруга Марина Семеновна, умерла. Давно умерла. Сколько уж лет-то... Эх, шестнадцать. Она на заводе химическом работала, вредном для здоровья. Там на отдых раньше положенного срока уйти можно было бы, да и пенсию получать приличную. Только ничего не вышло: в сорок четыре года отошла в мир иной... Была у Крулика и дочь Светлана, да только у той давно как своя семья, заботы. С ней в последнее время разве что по телефону удавалось пообщаться.
Она на маму очень похожа. Так похожа, что порой плакать хочется.
"Вот, опять! - подумал Макар Минаевич, - опять ты о прошлом думаешь! Ну и что мне с тобой делать?"
Тут уж было совсем смешно.
"А еще с самим собой беседы ведешь! Хотя пока не вслух, про себя, а меж тем-то: разговариваешь!"
Прополов грядки, он натаскал воды.
"Нет, вранье! Не старик я еще, куда там! Вон сил сколько! Не то, что воды принести, да я б сейчас и в сарае мог бы все разобрать. Запросто. Просто спешить неохота и некуда".
Полив картошку, он подошел к забору.
"Трухло, совсем никуда не годится".
Но интересовал его вовсе не забор, это он так, к месту в очередной раз подумал о нем. Его привлекало нечто другое, оставленное на вечное пользование прежним хозяином: молоденькие липки.
Это же надо так интересно придумать: посадить перед домом липы! У других сельчан погляди: нет ведь ни у кого такого: растет береза, реже того - рябина. А тут на те - липа. Интересный расклад. Понятное дело, что Леонтьева местные невзлюбили. За то, что решил сделать что-то не так, как положено, нарушил устои. Вроде бы и простое русское деревце это, липа, и любому нормальному человеку оно должно нравиться. Ан нет, видишь ли! Никто не догадался такое у себя сделать перед домом, а ты что, Борис Викторович, умней всех получаешься, что ли? Не пойдет - мещанин.
Да, как бы не любил Крулик российскую деревню, какие бы теплые чувства не питал к ней, сколь много надежд и упований не возлагал на глубинный, исконный народец, живущий вдали от городской суеты - все равно прекрасно знал, что останутся на селе некоторые не совсем приятные и красивые стереотипы. Один из них - стремление жить так, чтоб не дай бог что-нибудь поменялось. Лучше уж пускай все останется по старому. Грубо, неряшливо, но - привычно!
Впрочем, иногда у сельчан получалось обустроить свой быт очень даже красиво, благородно, а главное - творчески, при этом соблюдая лучшие традиции отцов и дедов. Такие деревня называли патриархальными. Даже слово это содержало в себе нечто могущественное, цельное, всеобъемлющее.
А бывало-то и совсем по-другому. Не патриархальная, а просто... живущая по каким-то глупым, закостенелым, серым принципам и нормам. А кто основоположник, создатель всех этих норм? Вот уж правда интересно узнать, кто первым сказал: делай как я и никак иначе! И почему нельзя вместо рябины перед домом посадить липу? Ведь как приятно дышится по весне, если растут у кого-то эти чудные деревца! Какой запах будет стоять на всю Ольховку, лишь только эти три красавицы подрастут, распустятся во всем своем благородном, чистом, можно сказать, девичьем великолепии. Что за дурная голова усмотрела в этом плохое и недопустимое? А ведь как чудесно-то ведь, ух: запахло в деревне липовым цветом, стало быть, вот она весна-сестрица, в Ольховку пожаловала, а за ней и лето поспешает.
Нет же, нельзя - мещанство. Да какое к черту мещанство!
- Здорово, отец, как жизнь пенсионная? - кто-то настойчиво лез извне, отвлекая Макара Минаевича от раздумий. Да еще как-то с издевкой обращался, коверкая известную поговорку "как жизнь молодая?" И, самое интересное, каким образом догадался: что, у Крулика на лбу написано, что он пенсионер?
Хотя интересно: может, этот шут гороховый в дырявой куртке и коричневых галифе и есть один из таких вот "авторитетов", которые за всю деревню решают, чему быть, а что, наоборот, недопустимо на селе?
- Доброе утро, - несмотря на фамильярное обращение к себе, Крулик решил не отвечать непрошеному гостю грубым словом. Зачем уподобляться?
- Здрав будь, - еще раз сказал тот, - меня зовут Виталий. Стало быть, тебе мещанин дом-то продал?
Еще больше нарастало отвращение: во-первых, этот малой, которому от роду не более тридцати, если был бы нормальным воспитанным человеком, не обратился на "ты" тому, кто старше его ровно вдвое. Во-вторых, в очередной раз назвал Бориса Викторовича мещанином. Это проклятое "мещанин" до печенок уже достало. Узнал, понимаешь, этот Виталий умное словцо, и теперь, похоже, всюду и везде его повторяет, к месту и не к месту. Дескать, глянь, какой я весь из себя, просто из ума сшит!
Крулику, честно признаться, прежний хозяин этого дома тоже не ахти как понравился: больно уж хилый, нерешительный. Размазня одним словом, не мужчина. Но было в нем что-то хорошее, человеческое. Он, несмотря на свой бабский характер, не вызывал отвращения. Похоже, что вот этот малый все время его задирал, может, иное что вредное творил, потому Леонтьев и уехал из деревни. Всякое может быть: слабый духом человек Борис Викторович.
Но пока что это были только догадки.
- Допустим, мне продал, - приглядевшись, Макар Минаевич заметил, что его "гость" еле-еле стоит на ногах. Незнакомых людей сразу-то не просечешь. Это родного в момент определишь - выпил.
- Ну тогда, что ж, отец... Давай дружить.
Крулик промолчал.
- Так будем, говоришь, дружить, али нет? - настойчиво продолжал Виталий.
- Придется.
- Вот это хорошо. Ты на совсем к нам, старик?
- Нет, у меня квартира. А тут дача будет.
- Вот оно что! Ох уж эти дачники-грядочники! Видывал я вас. Уроды вы все, а не дачники! Я тебе как на духу все скажу, что о вас думаю, - Виталий покачнулся, сделал несколько неуверенных шагов, оперся на забор. Крулику показалось, что гнилые доски не выдержат такого напора, но ничего: скрипели, но не рушились.
- Приезжают чего-то, сажают тут. Ты мне объясни, старик, чего вам всем от нас нужно? Вот, погляди, погляди на меня! Ну-ну-ну!
- Чего на тебя глядеть-то? - Макар Минаевич с презрением бросил взор на собеседника. Теперь его глаза опять напоминали два маленьких, ядовито-черных, давно переспевших чернослива.
- А ты посмотри! Не нра... - Виталий икнул, - не нравятся мои слова?
- Допустим.
- Кого допустим? А-а-бл... Ну! Не нравятся. Мол, что мы тут в деревне, думаешь, такие гады, вас городских чмырим. Не любим. А на что надеетесь? Что начнем на руках вас носить, диф... ой бл. диффи... да что такое - классное словцо такое, по телику слышал... ё, забыл.
- Дифирамбы, - предположил Крулик.
- О! Дихвирамбы вам тут петь хором начнем? Разлетелись! Вот скажи, отец, когда наш, сельский, к вам в город приезжает, вы что, его там на руках носите? А? Да ни х.. подобного! Тупой деревенщиной зовете. Если он на рынок картошку привезет, кое-как на своем горбу допрет мешок, чтоб вы там с голоду не сдохли, так вы норовите подешевле у него урвать, да получше. И плевать хотели, что у него тоже семья, и жизнь не лучше вашей протекает. А если наш местный мужик захочет, например, какому-нибудь там вашему новоявленному буржую молоко оптом сдать? То что получится? Знаешь? А, блин, не знаешь! Этот ваш буржуй у него все молоко по рублю скупит, а потом по пять в магазине продаст. И наш опять в Ольховку возвращается с кукишем в кармане.
- Да, правильно размышляешь, - ответил ему Макар Минаевич. - Предпосылки, оно, может, и верные, только выводы неправильные.
Как-то заумно сказал Крулик - видать, Виталий ничего не понял.
Возникла слишком натянутая пауза в разговоре. Впрочем, неловкость от этого чувствовал один Виталька - должно быть, из-за того, что кто-то выглядел умней. Неужели он считал себя самым "развитым" в деревне? Должно быть. А Макару Минаевичу было все равно: он не чувствовал никакого замешательства, с чего бы? Нет, спокойно смотрел на деревенскую улицу - там гуси шлепали лапками по огромной луже. Весело. Отрешенно как-то наблюдал за ними, будто бы и забыл, что рядом с ним стоит кто-то, пытаясь что-то доказать и попутно размышляя о нелегкой доле сельских мужиков.
- Так, - наконец произнес Виталий, выходя из ступора, - бог с ними, с этими предпосылками. Я вот чего пришел: стало быть, заселился, говоришь?
- Получается, так.
- Значит того...
- Чего того?
- Ну, за новосельице надо.
- Что надо?
- Ну, выпить, блин.
- А я непьющий.
- Ну и зря. От такого удовольствия отказываешься. Оно, может, и есть одно хорошее, что в нашей тяжелой жизни осталось. Потому, это самое, не скупись - дай червонец.
- Это с чего бы?
- Ну, чтоб все нормально было... чтоб дом нормально стоял - во!
- А он и без того еще с полвека нормально простоит.
- Ну это с какого бока посмотреть, - Виталий недобро улыбнулся. - Так что давай-давай это, не тяни!
Вместо этого Макар Минаевич поманил его пальцем - мол, поди поближе. Интересный расклад, решил Виталий, что б это значило? Ладно, подошел.
- Айда со мной, - Крулик повел его к сараю.
- Ну и чего? - недоуменно спросил Виталий.
- А вот видишь, какие дела здесь творятся?
- Бардак.
- Правильно, полный бардак.
- А я здесь при чем?
- Раз парень ты умный, как говоришь, то должен понимать: человек я уже немолодой, со многим не справляюсь. Так ты помог бы мне по хозяйству: разберись здесь. Чтоб инструменты на месте лежали, а всякую пыль, стружку - долой. А коль хорошо поработаешь, что же, тогда и не скуплюсь: дам тебе червонец.
- Ты что, предлагаешь мне работать? - вытаращил глаза Виталий. Для не него, похоже, это было в диковинку.
- А что здесь такого: честно потрудишься, получишь гонорар.
- Да ни за что! Чтобы я на тебя батрачил?! Здрасьте пожалуйста, - он развел руками. - Да вы только посмотрите, чего в нашей, - он сделал акцент на последнем слове, - в нашей-то Ольховке твориться?! Сначала мещанин с жиру бесился, а теперь значит, радуйся, - кулак на село пожаловал. Хочет, чтоб на него простые, - хотел, наверное, сказать трудящиеся, но как-то смешно бы это звучало, потому не стал,- простой народ вкалывал. Вот что: иди ты знаешь куда?
- А я другого ответа от тебя и не ждал. Только мне, друг ситцевый, идти отсюда некуда, это мое местечко. Я вот что тебе скажу: коли бы вот согласился, да поработал, то тогда б ты не на водку этот червонец потратил. Да-да, это уж я точно знаю. Жалко бы стало денег, которые своими руками заработал. Ты б в дело их пустил, что-нибудь полезное приобрел. Например, на куртку новую отложил, а то ведь эта, гляди: совсем прохудилась. Или сыну что приглядел. То-то же! А там глядишь, может, и в человека превратился. Со временем.
- Так я, получается, не человек?
Крулик в ответ промолчал, а потом резко так, чеканно произнес:
- А за красивые глаза я и копейки тебе не дам, ясно?
- Ну хорошо, - Виталькино лицо, и без того красное от выпитого, сделалось ядовито-багряным, готовым вот-вот лопнуть, как переспевший помидор. Похоже, от злобы даже протрезвел малость - как-то уверенней шаг сделался. Совсем незаметно, но все же качался, резко, нервно жестикулировал:
- Ну мы еще с тобой поговорим. Ну мы... по-другому, дед, поговорим, - он подвинул кепку поближе к глазам и пошел к воротам.
- Иди-иди! - улыбнулся Макар Минаевич.
- Кулачье, - громко, так, чтоб все деревенские слышали, кричал Виталий, - поганое кулачье! Суки, во расплодились! Били, вас, гадов, били. Давили, скотов, давили!
Выходя, он сильно ударил калиткой. Она не выдержала - отвалилась.
"Ну вот, как мило поговорили! Еще с одним деревенским познакомился. Чудесно".
Макар Минаевич полез в сарай искать какие-нибудь инструменты, чтоб хотя бы временно приладить на место калитку, пока новую вместе со всем забором не поставит.
***
На следующий день Макар Минаевич собирался домой - в город. Не хотелось ему расставаться с Ольховкой даже на короткий срок. Знал ведь, что скоро вернется сюда, и все равно: какое-то недоброе предчувствие кусало его сердце. Да и зачем обратно в этот дымный муравейник возвращаться, кто его там ждет? Разве что старый товарищ Владимир Никифорович, чтобы в шахматы поиграть. Да и все.
Медленно как-то одевался, с неохотой. А дом, похоже, чувствовал, что новый хозяин покидает его, и потому тоже грустил. Даже стены, казалось, немного потемнели от печали. Хотя, глупость, конечно, всего лишь стариковская лирика. Стены выглядели такими, потому что с самого утра было пасмурно, хотя вчера еще солнце ярко светило на небосводе. Вот и верь после этого синоптикам, обещающим дожди только ко второй декаде июня. Впрочем, ветра не было, потому вряд ли тучи разразятся настоящим дождем. Может, покапает слегка, да и перестанет.
Обидно было Макару Минаевичу, что он этого не узнает. Просто так, не хотелось оставаться в неведении даже по такому, казалось бы, мало значащему вопросу: будет дождь в Ольховке, или нет?
Он медленно шел к автобусной остановке. Смотрел под ноги. Одно время хотелось развернуться и побрести обратно, остаться еще на денек. А что в этом нереального? Ведь он пенсионер, потому мог планировать свою жизнь в дальнейшем так, как считал нужным.
Но почему-то не сделал этого...
Городская квартира на первом этаже с мощными оконными решетками больше походила на камеру в следственном изоляторе, чем на родной и милый дом. Тоска и темень. Поужинав одними консервами и хлебом, он лег на кровать. Просто смотрел в потолок. Лень было даже подойти и включить телевизор, чтоб хоть как-то разбавить хмурь. Да и зачем: разве там что-нибудь интересное могут показать? Опять наверняка этот Ельцин с его "свободой, равенством, демократией". Нет уж, лучше просто так полежать. Оно, может, и для здоровья полезней. Осточертели ему все эти политики. Что Горбачев, что этот, с проседью. Да разве годятся они для того, чтобы править страной? Он бы их себе в подмастерья на завод не взял, если бы пришли они устраиваться. Самое простое бы не доверил, не то, что управлять огромной державой. Да на их рожи глянуть достаточно один раз, и все понятно станет. На чьи угодно они похожи - на собачьи, свиные, телячьи, но только не на людские.
"Да черт с ними со всеми, думать еще про них не хватало! - решил Крулик. Сам по себе перед глазами возник образ его домика в Ольховке, и как-то сразу стало тепло. Он задремал.
Несмотря на то, что засыпал, видя перед глазами одну Ольховку, но приснилась ему совсем другая. Та самая родная, довоенная, тридцать восьмого года. Макару Минаевичу тогда всего семь лет исполнилось, таким во сне он себя и видел. Потом, как проснется, вспомнит, что сон этот - не выдумка, на самом деле случилась у него такая встреча, просто позабылась она с течением лет. Иной раз из памяти исчезают некоторые детали прошлого, а потом вдруг, как мусор из-под снега по весне, появляются вновь. Стоит сомкнуть глаза, забыться, как тут же возникают откуда-то, как из старого сундука на чердаке, позабытые образы давно ушедших событий, и начинаешь снова переживать их. И думаешь потом: да как же, ведь это и в самом деле произошло.
Часто ему снились дурные, тяжелые сны. Больше всего пугало, когда вдруг среди ночи приходил во сне мертвый Дима Сафаревич и настойчиво звал идти с ним куда-то, просил помощи. После такого Макар Минаевич просыпался в холодном поту и до самого утра не смыкал глаз. И это мучение длилось уже в течение полувека. Да, пятьдесят лет, начиная с сорок первого: тогда он потерял друзей...
Впрочем, на этот раз Сафаревич не снился. Хорошее вдруг пригрезилось, Крулик даже улыбнулся слегка.
Будто вышел он утром за деревню, и чувствует: как хорошо пахнет. Вешний теплый ветерок принес от реки легкий, сладкий аромат. Понимает: не сирень это, другое что-то. Так и пошел, привлеченный этим благоуханием. Тогда, в семь лет, он редко бывал на реке: рыбачить Макар Минаевич только через год научился.
Встал на песчаный бережок рядом с купальней и смотрит - на другом берегу распустились деревья. Стоят в цвету, но не яблони это - другие какие-то, ему не знакомые. А рядом с ними, прижавшись спиной к дереву, на маленьком стульчике сидит вроде бы кто-то. А как добраться? Мосточек есть, но он старый, опасный.
Ох, если бы отец узнал, что Макарка в тайне от него решил идти один через этот мост - выпорол бы. И пришлось бы молча вытерпеть это, зная, что за дело розгами по спине получает. Макар Минаевич потом, конечно же, смолчал об этом, потому все и обошлось.
Но это было затем, а пока он медленно, боясь оступиться, шел на другой берег. Смотрел вниз, на темную воду, и казалось ему, что здесь, на середине, у реки Мокрая Питима не было дна. И если сорваться вниз (что могло запросто произойти - мост сильно качало), то упадет он в эту глубь, и будет медленно опускаться вниз. Никогда и никто его не спасет - потому что тонуть ему придется вечно.
Страх остался позади только лишь тогда, когда Крулик наконец ступил на твердую землю. Посмотрел назад - и показалось, что противоположный берег, на котором осталась его родная Ольховка, был так несказанно далек, что идти обратно придется месяцы. Если не годы. И потому вернется он к маме и папе уже дряхлым стариком, и они, конечно же, его не узнают и выгонят прочь. Может, лучше поскорей вернуться назад? Макарка заплакал. Но сладкий, ласковый, до боли знакомый и полюбившийся ему аромат отогнал прочь все сомнения. Он побрел к деревьям.
Оказалось, что это целый сад. Крулик не спеша приблизился к одному огромному дереву, ветви которого напоминали множество крепких, держащих на себе небосвод рук. Макарка склонил голову, будто стоял рядом с изваянием древнего, давно всеми позабытого, но по-прежнему могущественного бога. Слабым, маленьким и беззащитным чувствовал себя по сравнению с этой громадиной, покрытой множеством беленьких цветочков. Он и не думал до этого, что тонкая, чарующая красота и могущественность могут так прекрасно сочетаться в чем-то одном. Но при этом совсем не боялся дерева: наоборот, чувствовал, сколь много тепла, всеобъемлющей и непобедимой силы было в нем. Затаив дыхание, медленно провел ладошкой по шершавому стволу, старясь никого и ничего не задеть: даже маленьких муравьев, которые ползали по коре, будто пробираясь через горы и долины.
- Стой вот так, только не шевелись, пожалуйста! - послышался ласковый, приветливый голос откуда-то рядом. Несмотря на просьбу, Макарка наоборот быстро убрал руку и отошел в сторону.
- Ну я же просила! Встань как раньше!
Он подчинился, и опять положил руку на ствол. Потом пригляделся. И как он сразу не заметил эту миниатюрную девушку, сидящую на маленьком стульчике совсем недалеко от него? Она что-то держала перед собой на коленях - большую такую штуку, похожую на прямоугольный кусок фанеры.
- Здравствуйте, - тихим голосом произнес он.
- Здравствуй, здравствуй... Молодец, вот так и стой.
- А что Вы делаете?
Она улыбнулась:
- А ты не догадался разве? Тебя рисую.
- Меня?
- Ну да, а что здесь такого?
- Просто меня раньше никто ни разу не рисовал.
Она засмеялась:
- Ну и плохо. А теперь вот нарисуют. На фоне липы.