- Мужайтесь, мессир, сегодня в полдень вам предстоит умереть...
Он чуть не расхохотался, такой нелепой и ненужной показалась ему ритуальная фраза судей. Крючкотворы говорят ему о мужестве? Сейчас, когда вместе со встающим солнцем восстал и его рыцарский дух, когда цепи с его ног и рук сбиты и ему принесли его лучший наряд?.. О мужестве следовало говорить ночью, когда его душа корчилась от ужаса, но не от ужаса смерти, нет - смерть от меча дело для рыцаря обычное, хотя он предпочел бы умереть в пылу сражения, с оружием в руках, а не на эшафоте... но от ужаса вечной погибели...
Даже сейчас, когда с лучами солнца к нему вернулись бодрость и мужество, он не мог понять, почему король так поступил. Да, хула на короля - страшное преступление, но ведь он только повторил слова Людовика, только повторил!.. Разве можно так карать за королевскую шутку?
Он признался во всем... почти сразу... И не от страха перед болью, нет, а от унижения, когда его, рыцаря, чей род насчитывал двадцать поколений благородных предков, стали раздевать донага, превращая в грязь, в пыль, в ничто! Он опомнился на следующий день и даже смог вынести вторичное раздевание, но когда его стали связывать, как какого-то крестьянина, нет, как овцу... Третий раз он признался на дыбе...
Да, говорил... Да, да, да и опять да!.. Говорил, признает... Что для короля звон монет дороже звона мечей... и что спит он со шлюхами, а над благородными дамами смеется... и одевается словно какой-то купец... и что скуп как лавочник... Говорил.... Да, да, да, и это тоже... Да, признает, да, говорил... да, да... Но ведь король и сам так говорил... но ведь король и сам любит шутку... хотя шутки у него по большей части злые... И сражается, сражается король хорошо, хоть и не любит копье и меч... Да, да, да, говорил, но что не скажешь после третьего или пятого кувшина вина, ведь Людовик все равно великий король, что ни говори... Да, говорил, что милосердия в нем ни на грош... Но ведь он карает изменников и злодеев, какое уж тут милосердие!
Он признался и добровольно повторил признания, да и от чего ему было отпираться, если то же самое говорили все? А потом ему объявили, что его преступление слишком велико, чтобы сохранить ему жизнь, и потому меч палача отсечет ему голову. Он не поверил, но судьи были серьезны, а приговор звучал так торжественно и сурово, что он понял, что его земная жизнь и правда подошла к концу, и теперь остается только как можно лучше подготовиться к казни, исповедоваться и причаститься, чтобы достойно перейти от жизни земной к жизни вечной. Вот только исповедоваться и причаститься ему не дали.
Он вспомнил проповеди священников, он представил Вечность и Ад, и тогда по его лбу заструился пот, рубашка прилипла к спине, а ноги начали подгибаться. Он готов был умолять допустить к нему священника, хоть какого-нибудь священника, хоть деревенского простака, но судьи молча развернулись, дверь за ними гулко закрылась, и он остался один во тьме и отчаянии.
Он не помнил, как прошли эти часы. Кажется, он сидел у стены, уставившись в одну точку, а потом дверь опять открылась, и появился король с неизменным Оливье. Он подумал, что начинает сходить с ума, и это не пугало, а радовало, потому что при мыслях о Вечности безумие казалось спасением.
Оливье поставил кресло, король неторопливо сел, и эти спокойные и привычные движения подсказали ему, что он не безумен. И тогда ему опять стало страшно. Шутки короля с осужденными никогда не отличались добротой.
- Значит, милосердия во мне ни на грош, так вы утверждали, друг мой?
- Сир, простите...
Равнодушно:
- Прощу. Вы будете жить, рыцарь.
Обреченно:
- В клетке?
Смеется:
- Вы слишком доблестный рыцарь, чтобы так бездарно тратить вашу жизнь. Вы провинились и должны быть наказаны, и вы будете наказаны, друг мой, но на эшафоте я вас помилую, а через неделю вы выйдете на свободу.
Его колени сами собой подогнулись, и он почти рухнул к ногам короля:
- Сир, простите, я был неправ, вы великодушны и добры...
- Да, я слишком добр, - сухой смешок, - а это весьма обременительно для короля. Так значит, вы мне благодарны?
- Сир, моя жизнь принадлежит вам.
- Это верно, она моя... Однако, до чего вы скупы, друг мой, предлагаете мне то, что вам уже не принадлежит... Впрочем, не пугайтесь, я уже сказал, что ваша жизнь мне не нужна. Но благодарность мне пригодится. Оливье объясни.
- Мессир, когда вас доставят на эшафот, - голос брадобрея мягкий и вкрадчивый, движения подобострастны, но в его присутствии всегда не по себе, - объявите, что перед смертью хотите облегчить свою душу одним важным признанием. Тогда вас отведут в ратушу и вот там...
Он слушал объяснения брадобрея и видел жизнь: желанную и близкую. Веселые пирушки, жестокие сражения, податливые женские тела и безудержную похвальбу после пятого или шестого кувшина вина, когда ты с приятелями, перебивая друг друга, бьешься об заклад, и все вокруг кажутся друзьями, а все женщины прекрасными. Жизнь... рядышком, на расстоянии вытянутой руки... за одну клятву... ложную...
- Я не смогу... - ты почти шепчешь. - Не смогу...
- Чего не сможете, друг мой? - король раздражен. Очень. В такие моменты лучше не попадаться ему на глаза, вот только тебе некуда деться от королевского гнева.
- Принести ложную клятву, сир. Ведь это все... ложь?
- И что?
- А моя душа?
- Отмолите... Подарите пару деревень в какой-нибудь монастырь, отправитесь в паломничество, поставите свечки вашему святому... Какого дьявола я должен думать о вашей душе?! Так вы присягнете? Запомните, на кону ваша жизнь!
Жизнь и Ад... Завтра или погодя... Но все равно Ад... Вспомнить бы, куда Всевышний отправляет души клятвопреступников и клеветников.
- Я не могу...
- Ну, так оставайтесь без головы, вы все равно ею не пользуетесь!..
...А все-таки днем легче размышлять о смерти и Вечности, подумал он. Да и возможность надеть свой лучший наряд и побриться добавляют мужества, как и явление твоих собственных слуг.
- Мой господин, позвольте, я помогу...
Подумать только, малышка Колетта, смазливая служанка, которую он от нечего делать месяц назад взял к себе в постель. И глаза красные, да она плачет!..
- Что же ты плачешь, дурочка? Лучше поцелуй меня... напоследок, а в полдень помолись за упокой моей души.
- Мессир, вам пора.
Судьи и стража. Что ж, действительно пора. Нельзя заставлять ждать короля, король этого не любит. А малышка уже не плачет, воет, обняла его ноги и не дает ступить.
- Ну что ты, глупышка, что ты? Мне пора.
- Не пущу!..
- Мессир, пора!
Поднять бедную девочку, пока за нее не взялась стража, и обнять. Господи, на мне столько грехов, так прости мне еще один и мои грешные мысли в придачу. Не станешь же ты карать меня за этот последний поцелуй?
...Солнце на миг ослепило его, а потом он улыбнулся. В такой день хорошо охотиться или просто проехать верхом. Вот только ему не суждено еще раз сесть в седло. На Гревскую площадь его доставят в телеге, как последнего преступника.
Он шагнул к повозке и остановился как вкопанный. Они не забыли, кто он, так что телега была устлана ковром, а скамья, на которую он должен был сесть, была обита дорогим черным бархатом. Вот только кляча палача, что должны была тащить телегу, была укрыта попоной с его гербом!
У него потемнело в глазах. Можно отрубить ему голову за пьяную болтовню. Можно, живьем содрать с него кожу, четвертовать, даже покарать вечными муками Ада... Но позорить двадцать поколений его предков, поместив его герб на лошадку палача! За что?!.. На телегу его усадили силой...
... До Гревской площади они доехали как раз в полдень, и он поразился, как много в Париже людей. Его кошель был уже почти пуст и за каждую монету он получил благословение, поэтому теперь, оказавшись в этой толпе, просто высыпал в ладонь оставшиеся монеты, швырнул их в одну сторону, а дорогой кошель в другую, и стал подниматься по лестнице на эшафот.
Огромный помост, такой большой для него одного... нет, не одного, здесь еще судьи и палач, но ему все равно кажется, будто он один, навеки отделенный от живых, тех, что смотрят на него снизу. Их, живых, много, очень много, так много, что кажется, будто толпа состоит из одних глаз, и все эти глаза следят за ним, не оставляя ему ничего своего: ни взгляда, ни жеста, ни вздоха. А еще король. Вон он стоит у окна ратуши и тоже смотрит... только сверху вниз.
- ... преступление ужасное... измена и злословие на короля... будет доставлен на Гревскую площадь... на коленях принесет покаяние... и голова его будет отсечена мечом палача...
А потом с него снимают перчатки, берет и упланд. Потом разувают и развязывают порпуэн. Он стискивает зубы, когда с него снимают рубашку, и только когда с него начинают стаскивать штаны, дергается от стыда.
Я уже умер, думает он. Я умер, и только эта мысль позволяет ему не кричать и не рваться из рук палача, когда его - потомка древнего рода - выставляют нагим перед всей чернью Парижа. Его держат так несколько нескончаемых мгновений, а потом палач надевает на него рубашку смертника, грубое убогое полотно, которым побрезговал бы последний из его крестьян. Но хоть что-то... вот только рубашка слишком коротка и почти не прикрывает срам.
- Теперь покаяние, мессир.
Голые колени больно ударяются о доски эшафота.
- Перед Богом и людьми признаю, что злословил и хулил нашего благородного и доброго короля... раскаиваюсь в своем преступление... молю Всевышнего простить мне мои преступления и принять мою грешную душу...
Все. Осталось совсем немного. И конец...
- Мессир, сюда.
Ах да, конечно, это каяться надо лицом к королю, а умирать, глядя на короля, нельзя. Говорят, на кого падет взгляд казнимого, тот вскоре умрет. Король не должен умереть, и поэтому каяться надо, глядя на короля, а умирать - лицом к Сене.
Сделать несколько шагов, встать на колени, сложить ладони. И ждать. Проклятый ветер! Он все время задирает подол рубахи...
Шаги. Палач? Нет, один из судий. Что ему надо?
- Мессир, король не забыл свое предложение. Всего несколько слов и вас ждет помилование.
Господи, не сейчас, ужаснулся он. Ведь я уже смирился со своей участью, я почти умер, так зачем опять вздергивать его на дыбу, зачем опять искушать?!
- Вас отведут в ратушу, и там вы присягнете...
Это не спасение, это только отсрочка, только отсрочка, а потом его все равно ждет Ад.
А если и правда удастся отмолить?! И жить...
Руки задрожали, и тогда из последних сил он ухватился за молитву:
- Господи, будь милосерден, дай мне силы вынести то, что мне предстоит...
- Мессир, но вам вовсе не требуется умирать...
- ...вот я перед Тобою наг, как и в день появления на свет, хотя и не такой чистый, не отринь мою мольбу и не дай мне погибнуть...
- Мессир, но король простит вам ваши прегрешения...
- ...помоги мне сохранить душу и не совершить смертный грех...
- ... вам только нужно дать показания...
- ... не отринь мою мольбу, Господи, ведь душа это единственное, что у меня осталось...
- Король вас помилует, вы слышите меня, мессир?!
- ... не оттолкни, Господи, услышь мою молитву...
- Бесполезно... - вздыхает судья и уходит.
Он слышит его шаги и чувствует такое облегчение и радость, что руки враз перестают дрожать, а на глазах наворачиваются слезы. Он свободен. Слава Тебе, Господи, он свободен. Да, он умрет, умрет, как и сказано в приговоре, от меча, без исповеди и отпущения грехов, но Господь не король, он милосерден.
Опять шаги. На этот раз, наконец, палач. На глаза ложится повязка.
- Господи, ты милосерден, ты караешь, но ты и милуешь...
- Вытяните шею, мессир, и не двигайтесь.
И звук, такой знакомый... Так выходит из ножен меч.
- ...прими мою душу, Господи, и поми...
А в ратуше Людовик в досаде отошел от окна и проговорил:
- Оливье, все рыцари болваны. Сорвать такую интригу...