Либия вошла в дом и увидела мужа, понуро сидящего на ложе. Его натруженные руки расслабленно лежали на коленях; голова опустилась; завитки бороды слились с густой растительностью груди; несколько кожных складок обозначили впалый живот. Свет, сочившийся из припотолочного отверстия, утонул в густо заросшей макушке, где несколько серебристых волосков проглядывали между черными кудрями.
- Эншум, что случилось?
Либия подсела к мужу, заглядывая в его лицо. Услышав голос жены, Эншум словно очнулся ото сна и посмотрел на нее: долго, внимательно, сдвинув брови и прищурив глаза. Либия молчала. Она не знала, что и думать. Не раз видела она сердитого мужа. Тогда искры сверкали в его глазах! Не раз наблюдала она за ним спящим, умиротворенным, когда расправлялись все морщины на некогда гладком лбу, только скорбные складки у рта проступали отчетливее на фоне припухших во сне губ. Но ни разу не видела Либия такого скорбного выражения лица Эншума.
Но вот свет пробежал по нему, брови приподнялись, в глазах блеснула искорка, губы тронула улыбка. Эншум прикоснулся к щеке Либии, отвел за ухо упавшую на лицо черную прядь волос.
- Печь погасла, - скорбно прозвучали два слова, но за ними осталась вся жизнь, отданная делу. Эншум опустил руку и обреченно проговорил: - Уходить надо, Либия. Зима съела все дрова, что мы могли найти. Ничего не осталось.
- А... - Либия хотела сказать, что она тоже пойдет искать пищу для их печи, но Эншум поднял руку и покачал ладонью прямо перед лицом жены, и без слов зная, что она скажет.
- Нет, Либия. Прошлогодними стеблями астрагала и полыни нашу печь не прокормить. Наместник царя запретил рубить деревья у канала. Будто там еще что-то осталось! - Эншум горестно хмыкнул. - Теперь все, что еще не порубили, пойдет на храмы. Скоро День Возрождения. Потребуется много огня для приготовления жертвенных даров. Жрецы, как лисы, рыщут по городу, собирая все, что еще может гореть. У Зикка дверь сняли - деревянную! Она давно рассохлась от времени! Сами ее не сожгли, для жрецов схоронили...
Либия покосилась на свою дверь. Она хоть была не из дерева, а сплетена из камышовых стеблей, но тоже горела.
- Надо нашу дверь прикрыть каким-нибудь куском ткани снаружи. Пусть думают, что нет никакой двери вовсе.
Либия засуетилась, достала из-за ложа старое барахло. Но Эншум остановил ее.
- Сядь. Успеешь закрыть. Послушай, что говорю: уходить надо! Что будем есть? Как жить?
- А отпустят?
- Никто не держит. Да очнись ты, Либия! - Эншум потряс ее. - О чем ты думаешь? Я говорю тебе, что нам надо бросить наш дом, мою печь, все! Понимаешь? А ты, как девчонка "отпустят" - он передразнил ее.
Либия оглядела свой дом. Они поставили его, когда поженились. Работали весело. Тогда еще Либия была счастлива и вместе с этим простым домом строила новую жизнь. Жизнь не удалась, но дом свой она любила. Несколько ниш в стенах сделал Эншум по ее просьбе, широкую лежанку; в углу выложил квадратное возвышение, обмазал его белой замазкой, как в храмах. На нем и сейчас стояла чаша на тонкой ножке, глиняные фигурки лошади и верблюда. Рядом у стены лежала свернутая постель Аруши. Аруша...
- А Аруша? - подспудно, не думая о самом уходе, Либия беспокоилась о самом дорогом, что было в ее родном городе. Оттого и вопросы ее казались глупыми, и это бесило Эншума.
- Что Аруша? - закричал он. - С нами пойдет!
- Но... ей нельзя, - Либия испугалась. Она вдруг отчетливо поняла, чего от нее хочет Эншум. - Она не может уйти из города, ее отец вернется за ней сюда!
Эншум оторопел.
- Какой отец?
- У нее есть отец, - сбивчиво начала объяснять Либия, - он ушел, в Элам, но должен вернуться. Аруша ждет его. Если она уйдет, то они могут никогда не встретиться больше.
Либия говорила об Аруше, но думала о себе. Она думала о Сапаре. Все это время. Она ждала его. Она хотела его увидеть и в мечтах представляла себе эту встречу. Вот он находит дочь, они радуются, он спрашивает, как, где она жила, и Аруша ведет его к Либии. Он с благодарностью смотрит на нее, в его глазах - любовь...
Окрик мужа подействовал, как пощечина. Либия прервалась на полуслове. Но теперь Эншум извергал поток ругательств в ее адрес. Он долго терпел. Он надеялся на возрождение любви после болезни Либии, он жаждал ее ласк, ее внимания. Но вместо этого получил еще один голодный рот! И теперь, наконец, Либия созналась, почему она приютила эту девочку! Нет, не потому, что та нуждалась в крове и заботе! Это ложь! Теперь Эншум видел своими глазами, с каким вдохновением его жена говорила о чужом мужчине, об отце девочки. О, да, оказывается, она не сирота! Оказывается, у нее есть отец! И, если Либию она стала называть матерью, то ему - Эншуму - никогда не услышать ее "отец" в свой адрес! Так зачем ему нужна эта девчонка? А Либия? Зачем ему Либия?.. Лоб гончара покрылся испариной. Раньше ему не приходила такая мысль в голову. Ведь Либия - плохая жена! Она бесплодна! Она не любит его! Она думает о другом мужчине!
Злоба затмила разум. Эншум со всего размаха ударил Либию в ухо. Вскрикнув, она упала. Но Эншум на этом не успокоился. Сильными руками он, как куль тряпья, поднял ошалевшую от боли жену, бросил ее на ложе и принялся колотить. Потеряв ориентацию, ощущая жгучую боль в виске, Либия, не в силах защититься, стонала и корчилась от ударов, которые сыпались со всех сторон. Один - в бок, второй - в живот, третий - в голову... Либия потеряла сознание. Эншум этого не заметил. Все еще ослепленный злобой, он занес руку, но опустить не успел. Аруша, влетев в комнату, запрыгнула к нему на спину с воплем: "Не бей!", и они оба повалились на Либию.
- Ты, ты...
От неожиданности Эншум задохнулся. Он сбросил девочку и выбежал. Только старая циновка на двери ворчливо заскрипела вслед. Даже Калби не успел сообразить, нужна ли помощь; он стоял за порогом, недоуменно поглядывая то на покачивающуюся циновку, то на быстро удаляющуюся фигуру хозяина дома.
Неугомонные стрижи носились над старым городом - невдомек птицам, какие страсти бушуют у его жителей. Зима ушла прочь вместе с холодными ветрами и сыростью, пришла пора возрождения, пора любви. Глиняные стены заброшенных домов как нельзя лучше подходили для гнезд. Низковаты немного, но дружная стрижиная стая всякого охотника прогонит! Люди тоже жили вместе - все на виду! - и потому молва о делах во всякой семье быстро облетала город, но каждый решал свои проблемы сам.
Эншум шел быстро, почти бежал, не замечая никого, не отвечая на приветствия. Его кулаки еще горели от злобы, собравшейся в них, а в голове сплетался клубок мыслей - одна другой противоречивей. Эншум мечтал о семье, он строил планы, и они казались ему правильными. Но Либия все перепутала, все скрутила, да так, что и не разобраться.
Гончар сам не заметил, как оказался перед убогим домом, в котором жила швея с пятью детьми. Ее муж умер прошлой зимой, и теперь она, как могла, сама кормила детей, своим трудом зарабатывая на скудную пищу. Старшая дочь швеи - пятнадцатилетняя Ариба - была хороша собой. Тоненькая, как побег тополя, смуглая и волоокая, она радовала сердце Эншума, не раз замечавшего ее неподалеку от гончарной мастерской. Ариба служила в храме Митры: убиралась там, ходила с поручениями. Получала за свой труд что-то из еды - зерно, масло, мясо. Все помощь семье, в которой, кроме матери, только брат-погодок работал - разносил чистую воду в больших кувшинах, привязанных крепкими бечевками к толстой палке, натирающей шею и плечи. Вечерами Ариба смазывала покрасневшую кожу брата маслом, прикладывала к пузырям тряпочки, смоченные в настое мелких желтых цветов, что она сама собирала по берегам канала. Младшие дети - две девочки лет семи и годовалый мальчик - последнее воплощение жизни умершего мужа - держались вместе. Девочки помогали матери по дому, следили за братишкой. Изредка они бегали с поручениями от матери, и тем охотнее, чем теплее становилось в городе, чем красивее за ним.
Желтые барханы, близко подступившие к северным стенам города, нарядились в разноцветные покрывала, будто небрежно накинутые чьей-то рукой на их шуршащие бока и макушки. Темные сине-зеленые листья душистой травы сползали вниз до вызывающе торчащих луковых перьев, на которых вот-вот распустятся сиреневые шарики соцветий. Розга выкинула высокие стебли. Скоро они расцветут пышными желтыми цветами, источающими обильный млечный сок. На такырах зазеленели кочки осоки, то тут, то там проклюнулись из-под влажной глинистой почвы упругие листики тюльпанов. Где-то среди них уже ползет вверх стебель с бутоном! Скоро, совсем скоро поднимется он над землей, распустит свою алую головку, и будет гордо посматривать вокруг, обнимаемый мясистыми крепкими листьями. Полынь обросла молодыми серо-зеленными побегами, покрылась мелкими белесыми цветочками. А сколько голубых, сиреневых, желтых цветов-малышек запестрели повсюду среди молодой и нежной зелени!.. Торопятся травы набраться и влаги, и солнечного света. Скоротечна весна в Черной Пустыне, но зато такая радужная, такая яркая! Такова бывает молодость. Проходит она быстро, но воспоминания о ней греют сердце всю жизнь. Они тем теплее, чем ярче чувства. Эншум с тоской вспоминал недолгую любовь Либии. В его сердце она отзывалась и болью, и счастьем. Но с каждым годом последнее тускнело, и тогда боль наполняла чернотой некогда яркие воспоминания. Но Эншум был еще молод; жажда любви томила его тело; огонь страсти опалял голову. Не случайно ноги привели его к дому швеи.
- Здравствуй, Синум! - не сказал - выдохнул, увидев женщину, примостившуюся с работой у стены дома.
- Здравствуй, Эншум! Что-то ты взволнованный, случилось что?
- Дай воды, - попросил он.
Синум отложила рукоделие и принесла гостю чашу с водой. Он припал к ней. Выпуклый кадык на горле поднимался и опускался вслед за шумными глотками. Синум наблюдала за пьющим мужчиной так, словно никогда не видела ничего подобного. Опорожнив чашу, Эншум вернул ее, медленно вытер губы и присел в тени дома на глиняный холмик, сползший с крыши или со стены, давно не укрепляемой обмазкой.
- Ухожу я, - сообщил Эншум, - Либия не хочет со мной идти, - он опустил голову, помолчал. Собравшись с мыслями, скрестил пальцы рук, хрустнул суставами. - В храм пойду, к жрецу. Развод буду просить. Не жена она мне. Детей не рожает.
Синум присела рядом. Не глядя на мужчину, она видела и его решимость, и его неуверенность. Уйти он решился, развестись с Либией тоже. В чем же он неуверен? Зачем пришел к ней? Маленькая женщина догадалась, но спрашивать не стала. Пришел сам, пусть сам и скажет. Она молчала. Привычное, скорбное выражение ее лица ни о чем не говорило. Та же глубокая борозда меж бровями, те же опущенные уголки губ и обвисшие щеки. Синум прожила свою молодость в заботах о семье, в них же потеряла и красоту. Только ее дочь напоминала о том, какой она была пятнадцать лет тому назад. Ариба унаследовала от матери черты лица и фигуру. Только курчавые волосы достались ей от отца. Но они дополняли красоту девушки, хоть забот с ними было немало.
- Отдай за меня Арибу, - решился Эншум. - Обещаю: буду ей хорошим мужем. Работать я умею, ты знаешь. Уйдем в Новый город. Все вместе уйдем! - подчеркнул он. - Там вода, там... все! Хорошо будем жить, - он замолчал, ожидая ответа. Но и Синум молчала. Тогда Эншум прямо спросил: - Что скажешь, мать?
- А Либия как же? Не жалко ее? Пропадет здесь одна, да с девочкой, что вы приняли, как дочь. А, Эншум?
Он встал. Синум задрала голову. Эншум стоял против солнца и свет обтекал его тощую фигуру, голову с растрепанными волосами, слившимися с бородой. Синум приставила ладонь ко лбу, вглядываясь в нечаянно объявившегося жениха. А он сжал кулаки: снова ненависть и обида завладели им.
- Ничего с ней не случится, да и с девчонкой тоже. Проживут как-нибудь. Я им горшки оставлю. Храмы еще есть. Горшки нужны. Будет менять на еду, да и пусть сама что-то делает. Вон, как ты!
Синум покосилась на свое шитье. Вода, которую носит ее сын, людям нужнее тряпок, которые она вышивает. Да и в каждой семье женщины умеют шить. Не понимает этого мужчина. Думает, просто это - и вышить, и обменять на еду. Синум жалела Либию, но и свою дочь тоже. Какой матери не хочется устроить жизнь своего ребенка?! Ариба ныне в самом соку, а Эншум - хороший мужчина, работящий. Если бы Либия рожала ему детей, так и не мыслил бы себе другую. Прав он: плохая она жена. Да и не ласкова с ним, люди шепчутся, слухи по городу быстро ползут. Что ж ей отказывать такому человеку? А Либия сама виновата...
- Отдам тебе дочь, - просто сказала Синум, - разведись и забирай. Уходите вместе.
Все, назад пути нет! Поддавшись первому порыву, Эншум, почти случайно, не думая об этом серьезно, решил свою судьбу. И не только свою! Либия, Ариба, Аруша, Синум и ее дети - все оказались в водовороте. Только кого куда вынесет - кого на мель, а кого на стремнину - это богам известно, это они играют судьбами людей! Ну, да Эншум не даст выкинуть себя на обочину! Он всю жизнь служит богам! Он... он просто хочет жить и работать, радоваться своим детям, любить жену и видеть в ее глазах радость, не безразличие или презрение, а радость от общения с ним!
Убеждая себя в правильности своего решения, Эншум дошел до Храма Митры. Тишина за его стенами успокоила. Постояв у открытых дверей, за которыми едва различался свет, расчерченный серыми тенями, он вошел внутрь.
Митре служило несколько жрецов. Они поддерживали священный огонь, они толкли ячмень и расплющивали стебли конопли, готовя хаому, они каждый день встречали и провожали Бога Справедливости. Главный Жрец храма еще зимой перебрался в Новый город, поближе к царскому двору. Но в эти дни его ждали. Близился день весеннего равноденствия, день обновления природы, торжества жизни над смертью, начало нового года. Все жрецы собирались в этот день в Священном городе и несли службу, выполняя древние ритуалы, посвященные не менее древним богам.
Митра среди них был самым молодым. Он встал рядом с лучезарным богом Шамаш, широко распахнув свой яркий плащ, за которым лик Великого Бога древности поблек или слился с образом преемника. Но пока люди помнили и Шамаша, и Иштар, и Эа, и Энлиля. Имя последнего боялись произносить, особенно после того, как безумная жрица из Храма Огня объявила о его гневе. Боялись, но служили ему: приносили самые богатые жертвы, жгли самые яркие костры в его честь, возносили хвалу.
Не забывали и о грозной богине Страны Без Возврата - царице мира мертвых Эрешкигаль. Еще до Праздника Тюльпанов, который наступал сразу после весеннего равноденствия, Эрешкигаль отдавали особые почести, приносили кровавые дары, ограждали свой живой мир от мира бродячих душ верными сторожами - собаками. Ритуал поклонения Эрешкигаль проводил Верховный жрец - царь Маргуша. Весь город преображался в ожидании его прибытия.
Несмотря на то, что жителей в нем за зиму поубавилось, в храмах готовились к праздникам. И это говорило о том, что они будут. Будут! Но важно ли это для Эншума? Сейчас он меньше всего думал о праздниках. Это раньше доход гончара возрастал во время их проведения, а сейчас он думал, как бы побыстрее унести ноги из умирающего города. И это зависело от решения жреца, умеющего слышать волю Бога Справедливости.
- Господин, - склонив голову, Эншум обратился к первому увиденному им жрецу.
Тот вышел из бокового помещения храма. С простым человеком не спутать: голый торс, длинная юбка, печать-амулет в виде цилиндра, сделанного из черного камня, висит поверх. Длинная курчавая борода прикрывает шею, а широкий обод - лоб и бритый затылок. На груди жреца поблескивает ожерелье из каменных бусин, в центре которого - круглая выпуклая пластина. Но куда ярче блестят его глаза! Разделенные изогнутой дугой крупного носа, глаза жреца кажутся огромными и такими же выпуклыми, как и его амулет, с той лишь разницей, что глаза овальные, словно сплюснутый круг.
- Говори!
Жрец остановился. Его голос показался гласом бога: в нем была сила и уверенность, которой так не хватало просителю. Эншум замялся.
- Я... моя жена... она бесплодна... я... я...
- Умерла? - неожиданно спросил жрец.
Эншум испугался. Он представил себе мертвое лицо Либии. Белое, совсем неподвижное, твердое, как засохшая глина.
- Нет, нет! - крикнул он, словно громкий голос мог отогнать видение.
Жрец удивился.
- Так что же ты хочешь?
- Я хотел... я хочу, - Эншум набрал побольше воздуха и выдохнул с ним то слово, которое боялся произнести: - Развода!
- А! - понял жрец. - Где жена?
- Дома.
- Приведи, - разрешил служитель Митры и удалился в одну из тайных комнат храма.
Эншум потоптался на месте, с любопытством поглядывая в низкие проемы, за которые простым людям хода не было. За каким-то из них открывался вход в святая-святых храма - круглый алтарь, где проходило таинство общения с Богом. Эншум слышал рассказы стариков о том, как строили храм, и живо представлял себе глухую, круглую, словно лик Бога Солнца, комнату, окруженную высокими стенами. В очагах алтаря воскуривали травы, посреди него горел неугасаемый огонь. Дым от него выходил в отверстие, сделанное в округлом потолке. Тонкая, как хвост мыши, серая струйка всегда висела над храмом, напоминая людям о том, что жрецы несут службу, и в уши Бога Справедливости льются хвалебные песни и просьбы.
Но чтобы жрец услышал ответ на вопрос или просьбу, просящие приносили дары, как богу, так и храму. Эншум шел домой и прикидывал, сколько горшков ему понадобиться для успешного развода, сколько ароматических трав для ублажения тонкого нюха Митры, и хватит ли только головы барана, или нести больше?..
- Либия! - решительно позвал он, отодвигая старенькую циновку и заглядывая в дом.
После яркого света полумрак внутри казался таинственным. Прищурив глаза, Эншум вошел и увидел на лежанке силуэт сидящей Аруши. Пучки света облепили каждый ее волос, и голова больше напоминала образ Бога Солнца, чем коротко остриженную, хоть и с подросшими волосами, головку девочки.
- Где Либия? - спросил Эншум, закрепляя угол циновки, чтобы побольше света проникало в дом.
- Не видишь? Вот она, лежит, - в дерзком ответе Аруши слышались отголоски плача, но она крепко сжимала зубы после каждого слова, чтобы не показать этому злому мужчине свою беспомощность.
Эншум, начав было выбирать горшки, которые стояли в углу комнаты, удивленно оглянулся и, держа в руке пузатый сосуд с длинным носиком, подошел к ложу. Либия лежала, ровно вытянувшись. Ее закрытые веки подрагивали, от частого дыхания волнами вздымалась грудь.
- Что с ней?
- А ты не знаешь? - закричала Аруша, привстав на коленях и сжав кулаки.
Эншум попятился, зная уже, на что способна эта девочка. Но тут Либия застонала, и оба - гончар и девочка - обернулись с ней.
- Либия...
Сквозь шум в ушах Либия услышала тонкий голосок Аруши. Поводив рукой по ложу, она нащупала ее маленькую ручку и сжала. Хотела повернуть голову, но резкая боль ударила в ухо. Либия с криком распахнула глаза. Аруша заплакала в голос и от отчаяния упала на грудь своей приемной матери с рыданиями.
Вздрагивающее тельце девочки, ее всхлипывания всколыхнули в душе Либии нежность. Она погладила дочку по худой спинке, поводила ладонью по жестким волосам.
- Не плачь, Аруша, все хорошо. Не плачь, лучше принеси воды, - Либия говорила медленно и тихо, каждое слово давалось ей с трудом.
Аруша вытерла нос тыльной стороной ладошки и, часто закивав, спрыгнула с лежанки к кувшину с водой, только утром процеженной через стебли сухой полыни. Пока она, осторожно наклонив большой кувшин, наливала воду в миску, Эншум стоял посреди комнаты со своим горшком и растерянно смотрел на жену. Ему было жалко Либию: сердце сжималось при взгляде на ее страдальческое лицо. Но мысли гончара крутились вокруг развода, последующей женитьбы и ухода из Священного города. "А если она не сможет встать? Как мы пойдем в Храм?" - думал он, нервно покусывая губы.
- Либия.
Муж сделал шаг к ложу, но Аруша так сверкнула глазами, что Эншум отпрянул. Бесстрашная девочка кинулась бы на него, как ее верный Калби на Хусу тогда в усыпальнице, но она держала миску, из которой, приподняв голову, медленно пила Либия. Вода от резкого движения пролилась на ее грудь и шею. От этого стало хорошо. Либия откинулась на возвышение, устроенное Арушей из одеяла. Вместе с водой в нее вошли силы. Они потекли по телу, принося облегчение. Боль собралась в ухе. Она пульсировала, отдавалась толчками внутрь головы, но уже не так остро.
Эншум решил оставить жену до завтра. И девчонка успокоится, и Либия за ночь поправится. Сколько он ее бил! Ничего, вставала! И завтра встанет! А пока надо приготовить дары. Он вернулся к своим горшкам. Кроме того, что он держал в руке, выбрал еще три для хаомы и, окинув комнату ищущим взглядом, увидел платок, что упал с головы Аруши. Эншум взял его, расстелил на полу, сложил на середину горшки и осторожно связал концы.
- Это мой платок! - сквозь зубы процедила Аруша. Она хотела было ухватить сверток, но Эншум поднял его и, оттолкнув девчонку, ответил:
- Нет здесь ничего твоего!
Он ушел. Либия облегченно вздохнула. Обняла свою девочку, примостившуюся рядышком, и они уснули в тишине. Калби, бегавший где-то по своим делам, вернулся ночью. Постоял у входа в дом, прислушался и лег на пороге, неся собачью службу.
Старый осел, понуро опустив голову, семенил по утоптанной дороге. Тонкие ноги осла привычно чередовали шаг, то поджимая, то выпрямляя копыта. Длинные уши покачивались в такт ходьбе, изредка поворачиваясь в стороны - услышать бы приказ хозяина прежде, чем он осадит тощий бок тугой хворостиной. Но сегодня обжигающие прикосновения не досаждали ослу. Сегодня он вез женщину, и хозяин особо не понукал. Женщина сидела на спине осла, свесив ноги на один бок, и беспорядочно водила пальцами по жесткой щетине загривка. Хозяин шел рядом и изредка тыкал в другой бок палкой, направляя осла в нужную сторону. Люди молчали. Знакомые прохожие здоровались с ними и, остановившись, поглядывали вслед, кто сокрушенно покачивая головами, кто со смешком шушукаясь между собой.
Юркая девчонка шла с другой стороны осла, стараясь не отставать. Рядом с ней бежал пес. Осел искоса поглядывал на этого лохматого сторожа, который, казалось, не проявлял к нему никакого внимания, но, имея большой жизненный опыт, длинноухий знал, что, стоит только человеку сказать, он тут же припустится за любым животным, посмевшим ослушаться. Ослу не раз хотелось остановиться и полакомиться сочными стебельками травы на обочине, но пес, понимая его намерения, выбегал вперед и одним взглядом пресекал любую попытку свернуть с дороги.
- Тпру, стой! - услышал осел и тут же встал и потянулся мягкими губами к ближайшему зеленому кустику.
Женщина сползла с костлявой спины, похлопала его. Почувствовав свободу, осел ринулся к стене, рядом с которой зеленела целая полянка травы, но хозяин осадил его:
- Стой, коза тебя задери!
Оглянувшись, осел подождал, пока хозяин стащит с него мешок с поклажей; переступил с копыта на копыто и, завиляв облезлым хвостом, пошел пастись.
Из дверей Храма Митры выглянул жрец - как раз тот, с которым гончар разговаривал накануне. Эншум поклонился и сказал:
- Мы пришли разводиться.
Жрец кинул взгляд на мешок, через плотную ткань которого проступали очертания подношений; на женщину, прячущую лицо в накинутом поверх головы покрывале, на девочку рядом с ней, из глаз которой так и сыпались искры негодования. Глаза... Жрец пригляделся. Солнце светило ему в лицо, и девочка казалась окутанной пыльной дымкой, но ее глаза!.. Они были светлыми!
- Э! - махнул он. - Иди сюда!
Аруша насупилась и только подалась вперед, как чьи-то крепкие руки схватили ее за плечи и потянули на себя. В это время из храма вышел высокий, статный мужчина с пышными, светлыми волосами, свободно лежащими на плечах. Он оглядел людей перед храмом и остановил взгляд на женщине, одетой в просторную серую рубаху и прячущую за своей спиной девочку.
- Чего тебе, Даяна? - строго спросил он. В его голосе слышалась напряженность.
- Негодная, негодная, кыш отсюда, кыш! - Даяна, мельком поглядывая на жреца, наклонилась над девочкой, закрывая ее собой и в то же время толкая в спину. - Иди отсюда, кыш, кыш!
Эншум, с одной стороны, побаиваясь безумной жрицы, с другой жаждая внимания жреца храма, подал голос:
- Господин, я пришел с женой, разведи нас.
Светловолосый жрец отвлекся от Даяны и взглянул на просителя. Согбенный, он с беспокойством посматривал на него, протягивая мешок с дарами. Но не он заинтересовал жреца - женщина рядом с ним. Платок с ее головы сполз, обнажив голову. Черные волны волос прикрывали ее лицо, но его бледность и утонченность черт на ее фоне очаровывали. Женщина явно волновалась. Ее пухлые губки приоткрылись, ноздри трепетали при вдохе.
- Почему хочешь разводиться? - спросил жрец.
- Она бесплодна, господин.
- Этот человек приходил вчера, - вставил свое слово другой жрец, стоявший чуть сбоку от светловолосого.
Либия слышала разговор, но сама смотрела за удаляющейся Даяной, которая силком тащила за собой Арушу. Жрица то и дело оглядывалась назад, наклонялась к девочке и что-то шептала ей на ухо. Что нашло на безумную? Откуда она взялась здесь, словно выросла из-под земли?! Почему так грубо увела Арушу? Вопросы теснились в голове, но стоило только взглянуть на светловолосого жреца, как все стало понятно. "Бойтесь человека с синими глазами!" - прозвучал в голове предупреждающий шепот Даяны. Перед Либией стоял Главный жрец Храма Митры! Его глаза, подсвеченные солнечными лучами, сияли голубизной и казались прозрачными и непонятными, как само небо.
Либия взгляда не могла оторвать от этих глаз. Она смотрела на жреца прямо, и на ее лице он прочитал испуг.
- Ты боишься меня, женщина? - не понимая сути ее беспокойства, поинтересовался жрец.
Либия быстро опустила голову и прошептала:
- Нет, господин.
- А что тебе за дело до той девочки? Ты беспокоишься о ней?
Жрец приблизился к Либии и за подбородок приподнял ее лицо. Он хотел посмотреть в глаза женщины, но она прикрыла веки. Жрец наблюдал, как они трепетали и чувствовал, что эта женщина все интереснее ему.
- Открой глаза! - приказал он.
Либия медленно вздохнула и подчинилась. Синева окутала ее. Она обволокла ее всю, проникла внутрь и заставила сердце трепетать. Оно зачастило, в груди образовалась пустота, которая никак не хотела заполняться воздухом. Ноздри Либии расширились, что не ускользнуло от взгляда жреца. Он ухмыльнулся, и все очарование разрушилось в один момент. Либия увидела в самой глубине его глаз алую искру. Она сверкнула зло, она обожгла и теперь Либия действительно испугалась.
Эншум тоже забеспокоился. Он все еще оставался ревнивым мужем, и такое внимание жреца покоробило его. Но что он мог?
- Господин, - несмело проговорил он, - если тебя интересует та девочка, то знай - она наша приемная дочь.
Либия резко повернула голову, ее подбородок соскользнул с пальцев жреца. Тот удивленно вскинул брови. Но никто не понял бы, что удивило его - порыв женщины или признание мужчины.
- Вот как... - язвительно подытожил он. - И что же дальше?
Либия встала перед мужем и ответила за него:
- Девочка останется со мной, господин. Она прислуживает в Храме Огня. Я лишь забочусь о ней. Прошу тебя, сделай, как просит мой муж - разведи нас! Я плохая жена, он достоин лучшей женщины и настоящей семьи.
Эншум встал рядом и протянул дары. Но Главного жреца дары бедного гончара не интересовали. Его занимала эта сцена, за образами которой он видел какую-то тайну. А он любил разгадывать тайны! Без интриг жизнь скучна. Интриги дворца всегда развлекали пылкого жреца, но он и не думал, что простолюдины могут так привлечь его внимание.
- Прими дары, - приказал он жрецу, стоявшему в ожидании развязки чуть в стороне. - Женщина, ты иди за мной.
Эншум растерялся. И бросил в спину удалявшемуся господину:
- Она? А я? Я пришел разводиться...
Жрец, забирая мешок из жилистых рук, подмигнул ему и заговорщически прошептал:
- Считай, что вас уже развели! Теперь эта женщина послужит Главному жрецу храма!
Либия и не посмотрела на мужа. Она послушно пошла за жрецом. Только сползший платок набросила на голову, скрывая под его плотной тканью лицо и чувства, отразившиеся на нем румянцем и печальной складкой меж бровей.
Идя по низким коридорам, Либия чувствовала терпкий аромат воскуренных трав, влетавший в припотолочные отверстия. Тонкой струйкой вплетался в них запах готовящегося мяса. Из-за стены алтаря слышался мерный стук камней. Удары камня о камень напомнили Либии реку, на берега которой вода в половодье выносила круглые окатыши. Их-то и собирали жрецы. Зачем? То известно только им - служителям Митры! Но все просители, жаждущие справедливости, знали, что более всего Всесильному Богу угодны те камни и челюсти овец или коз. Нужные камни найти было труднее, чем приобрести голову овцы. Вот и Эншум выменял на свои горшки овечью голову. Но и этого оказалось недостаточно. Главному Жрецу понадобилась ее, Либии, жертва! Ее плоть, пусть и не созданная для продолжения рода, была угодна жрецу, чтобы войдя в экстаз не от хаомы, а от близости с женщиной, обратить свой глас к богу и испросить у него справедливого развода для двух, не ужившихся друг с другом, людей.
Жрец остановился перед темным проходом и оглянулся. Либия поняла, что они пришли. Сердце сдавило безысходностью. Опустив голову еще ниже, она вошла вслед за жрецом. Он сел на ложе и одним движением пальца приказала подойти к нему. Либия упала к его ногам. Ее мысли беспорядочно блуждали в затуманенной голове, но вдруг одна - отчаянная и бесшабашная - оттеснила все и, как плащ Митры, заняла весь горизонт перед внутренним взором.
Жрец откинул платок с головы женщины и приподнял ее подбородок. "Любимый жест!" - ухмыльнулась Либия про себя. Но жрец не заметил ее иронии. Либия разволновалась и, то облизывая сухие губы, то нервно сглатывая слюну, прерывающимся голосом сказала:
- Прости, господин, но я... я не чиста...
Либия не поднимала глаз и не могла увидеть ярости, исказившей красивое лицо. Жрец оттолкнул женщину. От его вожделения не осталось и следа. Пятясь, Либия отползла в угол и оттуда взглянула на высокую фигуру, выросшую посреди полутемной комнаты.
- Пошла прочь! - крикнул жрец. - Как ты посмела войти в храм, грязная блудница?!
Либия ящеркой выползла из покоев жреца, быстро поднялась, споткнулась о подол своей рубахи, распласталась на глиняном полу, ударившись носом, вскочила и, прижимая скомканный платок к груди, побежала назад. Из отверстий в стене сочился слабый свет, постукивание камней раздавалось теперь справа, аромат трав и распаренного мяса бил в нос. Либия выбежала из храма и, ослепленная солнцем, сощурилась, перевела дух. Накинула плат на голову, низко, чтобы прикрыть глаза, и, быстро сообразив, куда идти, побежала. Но не домой, а за город, к каналу. Туда, где покой и тихо журчит вода, пока еще журчит...
Эншум в сердцах так лупил осла, что тот бежал почти как скакун. Камча приходилась не только по мягким бокам, но и по ощетинившемуся позвонками хребту.
- Иа-а-а! - возмущался осел, пытаясь убежать от осерчавшего хозяина, но тот держал его за повод и лупил.
Нет бы самому сесть, да ехать! Но кровь так клокотала в жилах гончара, что он не мог оставаться спокойным, потому и бежал за ослом, срывая всю злость на бедном животном.
- Блудница! Порождение демонов! - сквозь зубы цедил Эншум, при этом опуская плеть на осла, будто это и не он вовсе, а жена! Жена, которая, не сказав ни слова, послушно пошла за жрецом! - Похотливая сука! Скольких кобелей она допустила до себя?!
Эншум словно прозрел. И как он раньше не догадался?! Все эти отказы от его ласк, все эти увертывания и стоны, все это от того, что до него ее охаживали, да так, что...
- Какой я осел! Я работал, а она!..
Эншум не заметил, как добрался до дома. Осел остановился и протяжно заорал, то ли жалуясь соседям, то ли огрызаясь хозяину. Эншум бросил плеть и вбежал в дом. Его взгляд упал на ложе. Сразу вспомнилась обнаженная Либия, которая сейчас бесстыдно ублажает жреца.
- Э-э-э, - завыл Эншум и принялся крошить все, что попало под руку.
Одним махом он скинул вещи с ниши, затем перевернул постель, разорил алтарь, устроенный Либией в уголке, разбил все кувшины, перевернул большой, залив водой пол.
Поскользнувшись на гладкой глиняной поверхности, Эншум упал. Его голова запрокинулась, ноги и руки вскинулись вверх. Падение охладило пыл. Эншум повернулся на бок, свернулся клубком и заплакал.
Снаружи послышались голоса. Эншум узнал в одном безумную жрицу, другой принадлежал Аруше. Не желая, чтобы они видели его поверженным и раздавленным, гончар растер слезы по щекам и сел. На глаза попался целый горшок, стоявший в углу за ложем. Старое одеяло прикрывало его низ, а горлышко вызывающе торчало и что-то поблескивало внутри.
"Это не мой горшок, - привычно оценил он, - такие у нас не делают. Что это за горшок?" Любопытство взяло вверх, и Эншум потянулся за странным сосудом.
Когда вездесущая Аруша заглянула в дом, Эншум рассматривал горсть лазуритовых бусин. Браслет с двумя змеиными головками лежал рядом с его ногой.
- Либия!
Со свету Аруша не сразу разглядела, что творится в доме. Увидев Эншума на полу, девочка попятилась, но странный звук, напомнивший постукивание бусин одна о другую, заинтересовал ее.
- Что ты делаешь? - спросила Аруша.
- Ничего, - огрызнулся Эншум.
Он встал, прихватив браслет. Поднял кувшин с бусинами. Высыпал в него те, что держал в руке. Аруша напряглась, как пустынный барс перед прыжком. Ее глаза уже привыкли к рассеянному свету, и она узнала кувшин. На лице девочки одно за другим пробежали чувства: радости, удивления, страха, решимости.
- Отдай, это мое! - закричала она и кинулась на Эншума, метясь отобрать кувшин, но высокий гончар просто поднял руку.
- Не отдам! Теперь это мое! - издеваясь, ответил он.
В проеме входа показалась бритая голова Даяны. Войдя, жрица выпрямилась и вытянула шею. Ее ноздри трепетали, как у лани, но не от страха. Жрица принюхивалась. Эншум хотел было улизнуть, но не решился оттолкнуть безумную, боясь ее. А Даяна присела подле него, поводя головой и нюхая кувшин. Медленно поднимаясь, она цокала языком. Когда лицо Эншума оказалось перед ее взором, Даяна проговорила:
- Чувствую запах царицы! Чувствую! Ее бусы, ее браслет... ее! - завизжала она и, Эншум со страха прижал кувшин к себе.
Даяна отпрянула. Она прилипла спиной к стене. Ее глаза сверкали безумием. Эншум кинулся вон из дома. Аруша бросилась за ним, но угодила в объятия Даяны.
- Стой! Стой, безумная! - зашептала она.
- Пусти! - Аруша рвалась из цепких рук, пытаясь раскрыть их. - Это ты безумная! Пусти! Он забрал мои бусы!
Даяна наклонила голову, прижалась щекой к макушке девочки и, не обращая внимания на ее попытки освободиться, ласково проговорила:
- Пусть забирает, подальше несет, подальше. Где бусы - там несчастье! - вдруг резко повысив голос, Даяна подняла голову и, смотря в пустой проем двери, грозно проговорила: - Царица ищет! Она ищет свое добро! Она найдет...
Аруша, прерывисто вздохнув, расслабилась. Жрица, одной рукой сжимая худенькое тельце девочки, другой гладила ее по головке и, словно баюкая, приговаривала:
Эншум нес кувшин Синум. Он обрадовался, что нашел такой клад. И его уже не занимало, откуда он взялся в его доме. Пусть даже это плата за ночь его бывшей жене! Такое богатство сполна покрывало все то, что пришлось ему испытать за время жизни с ней. Все, больше он и не вспомнит о ней! Теперь он разведен - в этом он не сомневался! Он свободен! Сейчас отдаст выкуп за невесту - богатый выкуп! И завтра же увезет новую жену из этого проклятого города.