Аннотация: Жил в нашем дворе дядя Ваня Ковач... Опубликовано в журнале "Новый ренессанс" 2/36-2019, Германия
С берегов Дуная
Спит под луной
Дунай голубой.
Вода не шумит.
Волна не бурлит.
Не видно гребца,
И даль без конца...
Леонид Зуборев
1915 год
Гудок паровоза возвестил о прибытии поезда на вокзал. Ташкент встретил Дору Верес жгучим ветром, дохнувшим в лицо из приоткрытого окна. Всю дорогу по казахским степям Дора смотрела на пробегающий мимо унылый пейзаж, вдыхала непривычно горячий воздух, лишь в ночные часы набиравший свежести простора, и с тоской вспоминала тенистые берега Дуная. Но решение принято, шаг сделан и назад пути нет!
Дора опустила вуаль, сжала ручку саквояжа и прошла к тамбуру. Поезд остановился. Вагон вздохнул, выдохнул и затих. Металлом клацнула поднятая подножка. Проводник спустился на платформу. Прежде чем сделать первый шаг, Дора окинула взглядом встречающих, будто кого-то ожидала увидеть среди них. В суете, царившей на платформе, мелькали улыбающиеся и напряженные лица людей, ищущих своих близких, звучали крики носильщиков, с нотами напускной категоричности предупреждающих зевак о своем приближении.
- Мадам? - вопрос в голосе, раздавшемся над головой: нетерпеливом, но вежливом.
- Да, да, простите...
Дора спустилась, держась за поручень и, сделав пару шагов, остановилась.
Она прибыла в Ташкент, но куда идти дальше? В коротком письме Иштвана не было адреса. Только Ташкент и номер хлебопекарни, на которой он работал. Надо узнать, где находится та хлебопекарня. Но Дора не могла себе позволить явиться к любимому в несвежем виде. Дорога изрядно утомила ее, духота пропитала ее платье так, что хотелось скинуть его вместе с бельем и окатить горячее тело прохладной водой. Дора решила сначала найти жилье, и уж потом Иштвана!
Через тенистую галерею она прошла в вестибюль здания вокзала и остановилась. Голубые стены, окантованные белыми карнизами, создавали иллюзию прохлады, и выходить на площадь, залитую слепящим солнечным светом, вовсе не хотелось. Дора присела на скамью. Немного перевести дух и потом... Мимо пробежал разносчик газет.
Открыв страницу с объявлениями, Дора сосредоточилась на поиске дешевой гостиницы. Такие как "Националъ" или "Регина" ей были не по карману, лучше всего подошла бы комната в доходном доме. И она нашла что-то подходящее недалеко от вокзала, куда и проехать можно было на трамвае.
Толстые стены одноэтажного дома как граница между двумя мирами: миром света и обжигающего солнца и миром сумерек с задернутыми плотными шторами и застывшей прохладой. Дора приблизилась к зеркалу в темной прямоугольной раме. Ее лицо белело в обрамлении потускневшей амальгамы, и только его черты отражались портретными штрихами. Дора закрепила шляпку, еще раз пристально вгляделась в свое отражение и, прихватив ажурный зонтик, вышла из комнаты.
Покинув дом, в котором ей выделили вполне приличную комнату, хоть и на солнечной стороне улицы, Дора, щурясь от яркого света, остановила экипаж.
Хозяйка предположила, что нужная ее гостье хлебопекарня находится недалеко, на Духовском проспекте, и Дора направилась туда.
Это была новая часть города, русская, как ее называли потому, что в ней жили русские, заселившие после взятия Ташкента левый берег канала Анхор, ставшего естественной границей между новым и старым. За каналом проживали туземцы. Их быт и образ жизни существенно отличался от русского. Азия и Европа обозначились в Ташкенте старым и новым городом и встречались у берегов Анхора, не смешиваясь, но втекая в нее тонкими ручейками культуры, как европейской, так и национальной.
Центр русской культуры развивался вокруг Кауфманского сквера, от которого радиальными линиями отходили новые проспекты. Там строили добротные каменные дома, разбивали сады, там кипела деловая жизнь Туркестанского края. А дальше от центра, в районе железнодорожного вокзала развивалась жизнь рабочей слободки. Приземистые дома рабочих, казармы гарнизона, бараки военнопленных. В одном из таких уже год жил и Иштван, как пленный венгр, которых расселили по окраинам Российской империи, дав возможность трудом выкупить будущую свободу.
Иштван происходил из семьи зажиточного крестьянина. Его отец содержал в пригородах Будапешта мельницу, а в городе пекарню и булочный магазин при ней. В конце 1914 года его мобилизовали в резерв Австро-венгерской армии и отправили в крепость Перемышль, где в итоге русские взяли его в плен вместе с тысячами других солдат и офицеров. В Ташкенте мастерство хлебопека пригодилось Иштвану. Его определили на работу в хлебопекарню, и вот уже год он трудился, создавая самый нужный продукт для человека - хлеб!
Экипаж свернул с проспекта на пыльную улочку и остановился у открытых ворот. В тени тутового дерева сбоку от них стояла повозка на высоких колесах с запряженным в нее ослом. Длинноухий понуро опустил голову и закрыл глаза. День шел на убыль, но жар не спадал, и солнце так и висело в небе ослепительно белым шаром.
Дора ступила на мостовую, вглядываясь за ворота, . Где-то там, за беленой стеной ее друг, ее любимый, человек, с которым она намерена связать свою будущую жизнь. За воротами слышался людской говор, лязг, стук... Дора пошла на звуки.
- Дамочка, вы куда? - в голосе окликнувшего ее слышалось удивление.
"Хоть один живой человек в этом аду!" - подумала Дора, откинула вуаль и ответила:
- Я ищу Ковач Иштван, вы знаете его?
В русском Доры звучали мягкие оттенки ее родного языка, а голос был певуч, даже в вопросе. Сторож окинул ее любопытным взглядом. Тоненькая, белокожая, азиатское солнце уже оставило розовые следы на открытых запястьях рук, на кончике носа, хоть она и прикрывала лицо вуалью и зонтиком. Светлая юбка, кремовая ажурная кофточка, скрывающая высокую шею стойкой с оборками...
- Ковач? - сторож задумался, оглянулся на сидевшего в тени забора туземца, будто ища ответа у него. - Это мадьяр что ли? Степан?
- Штефан? - Дора искала соответствие в звучании русского имени, похожего на имя Иштвана. - Да, да! Штефан! Сте-пан, - повторила она по слогам.
- Дык, он там, - сторож махнул вглубь территории, - сейчас, скорее всего, закладку делает.
Грудь Доры взволнованно поднялась.
- Я пойду? - она повторила жест сторожа.
- Куда это вы пойдете? Не положено!
Туземец, прислушивающийся к их разговору, встал. Его стеганный ватный халат удивил Дору не меньше повозки. Кубическая шапочка с черно-белым рисунком сидела на его голове как влитая. Туземец тоже простер руку в сторону пекарни и сказал:
- Миша идет, - и крикнул, не дожидаясь пока это сделает сторож: - Степана зови! К нему женщина пришел!
Дора благодарно кивнула.
Сторож нарочито громко прочистил горло и пригласил ее в тень.
- Идите сюда, а то сгорите совсем. Солнце для вас непривычно. Откуда будете?
- Из Будапешта. Дунай, Венгрия, - она вглядывалась в загорелое лицо мужчины, возраст которого было трудно определить - надвинутый на самые брови картуз, усы, наполовину скрывающие губы, прищуренные глаза с веером морщинок в углах, - пытаясь понять, знакомы ли ему названия ее страны, города, реки. Сосредоточенный взгляд, выпяченные губы говорили о непонимании. - Не знаете?
- Почему не знаю? Знаю. Венгры, мадьяры! Эх, далеко же ты забралась... Кем Степану-то приходишься?
- Невеста.
- Ишь ты - невеста! И приехала? - сторож зауважал хрупкую девушку.
- А сама кто? Гувернантка, небось?
Дора увидела спешащих к ним мужчин, в волнении прикоснулась к шляпке, заправила тонкую прядь волос за ухо, ответила, не спуская глаз с первого - в просторной белой рубахе, уже бежавшего к ней:
- Модистка... Иштван! - она бросилась навстречу.
Ноги потеряли опору, Дора воспарила в воздухе, прижав ладони к горячим плечам Иштвана. Они щебетали на своем языке, смотрели в глаза друг друга, забыв обо всех, кто наблюдал за их встречей: сторож с улыбкой, туземец с интересом, Миша с пониманием.
Вскоре они обвенчались в лютеранской церкви и вместе сняли комнату в одном из рабочих домов на Духовском, недалеко от городской больницы. Дора нашла работу в ателье, и шляпки модистки из Будапешта быстро обрели популярность среди дам высшего общества. Иштван так и работал на хлебопекарне, находясь под надзором, но его свободу особо не ограничивали. Молодые были счастливы и мечтали по окончании ссылки Иштвана отправиться домой, в родной Будапешт, порадовать его мать, о жизни которой они узнавали по ее письмам и с восторгом описывали свою, отвечай ей. Но судьба распорядилась иначе, и, спустя семь лет семейству Ковач пришлось принять нелегкое решение.
1922 год
Революция в России изменила жизнь всех людей и на окраинах империи. Смена власти привела к хаосу, голоду, разрухе, но Туркестанский край в этом отношении оставался менее уязвимым. Теплый климат, обилие овощей и фруктов позволяли выжить даже в условиях гражданской войны, когда советская власть вела борьбу с басмачами, а рабочие и крестьяне получили права господ. Бывшим пленным Российской империи, расселившимся по нескольким регионам Туркестанского края, дали свободу выбора: остаться иностранными гражданами и покинуть пределы страны, или принять гражданство новой Советской республики и влиться в активное строительство социалистического общества.
Круглый стол, покрытый белой скатертью с ришелье по всему краю, занимал весь центр небольшой комнаты, в которой раньше жила хозяйка маленького домика, принявшая молодую пару мадьяр на жительство. Хозяйка - милая женщина, оставшаяся в памяти Доры улыбчивой, аккуратной бабушкой, всегда в белой косынке, повязанной на казачий манер, так, что все волосы от лба до шеи убраны под нее, а концы, сплетенные сзади, обхватывали шишечку прически на затылке - умерла сразу после революции, оставив квартирантам свой домик и все добро, накопленное за долгую жизнь. Дора свято хранила память о мадам Варе, как она ее называла, и растила сына в уважении к старикам, с пониманием добра и бескорыстия.
Это не расходилось ни с заповедями Библии, ни с кодексом новой власти, и мальчик, получивший при крещении имя Лайош, но званный всеми просто Иваном, рос добрым, внимательным, и озорным, как все мальчишки в округе.
Дора вернулась с базара и готовила гуляш, поглядывая на часы, стрелки которых уже приближались к пяти. За окном бушевала весна! Вишня оделась в ароматный белый наряд, ирисы радовали глаз роскошными фиолетовыми цветами, птицы суетились вокруг своих гнезд - божья благодать, если не думать о том, что вместо мяса в любимом гуляше обрезки, раздобытые ею у прижимистого мясника, а лепешки, купленные на базаре, подорожали в два раза. Но гуляш кипел, пуская розовые пузыри - томатной пасты, заготовленной осенью впрок, Дора не жалела! - и пока еще есть работа у Иштвана.
На кухню, расположенную в крошечной пристройке сбоку дома, заглянул Лайош.
- Мам, кушать скоро будем?
Он шмыгнул носом, что насторожило Дору, но, видимо, это от пыли. Мальчишки, они носились по всей округе, играя в казаки-разбойники, и вспоминали о своем доме только тогда, когда в животе начинало урчать от голода.
- Скоро, - Дора вытерла руки о передник, - папа придет, и сядем за стол.
Лайош хотел было снова удрать на улицу, но Дора остановила его:
- Хватит бегать! Умойся и садись за книгу. Как раз успеешь прочитать несколько страниц до прихода отца.
Лайош сник и попытался возразить:
- Так в школу же не надо...
- Как не надо? - Дора взяла его за плечи, заглянула в глаза: ясные, хоть и черные, как сама ночь! - осенью ты обязательно пойдешь в школу! И подумай: ты придешь туда неучем, еще не умеющим читать, писать, считать, или как усердный мальчик, который не просто умеет читать, но и знает многих писателей?
Как ни хотелось Лайошу еще побегать с друзьями, он не мог не согласиться с матерью. Но все же попытался добиться свободы хотя бы после ужина.
- А вечером можно еще погулять? Мы с пацанами будем костер жечь!
Дора согласно кивнула.
Потушив керосинку и оставив кастрюлю с гуляшом доходить, Дора накрыла стол и прошла в спальню. К приходу мужа она всегда переодевалась, поправляла прическу, надевала украшения. Брошь с камеей, серебряные серьги с аметистами, нитка жемчуга уже принадлежали какой-то другой женщине - Дора обменяла их на еду, но у нее еще остались простые серьги с розовыми кристаллами, медный браслет с бирюзовыми камешками. Он очень подходил к шляпке с зеленой лентой. Шляпка! Дора открыла шифоньер и с особой нежностью провела пальцами по круглой коробке, в которой хранила свою любимую шляпку.
Как только революция добралась до Ташкента и улицы города загудели от демонстраций рабочих, где женщины появлялись в основном в красных косынках или кожаных фуражках, Иштван запретил жене надевать шляпы.
- А как же мне выходить на улицу? - Доре было непросто отказаться от головного убора, считавшегося для приличной дамы обязательным атрибутом вкуса и элегантности.
- Сшей себе косынку, - отрезал Иштван.
Дора и представить себе не могла, как она повязывает косынку.
- Нет! - ее ответ прозвучал так решительно, что Иштван удивился, - если не шляпа, то ничего! Я модистка, а не станочница или торговка.
В глазах Доры застыли слезы. Иштван понял, как ей непросто изменить свою жизнь. Она потеряла работу - не до шляпок стало! Известия о нападениях на ее бывших клиенток пугали так, что на улицу выходить стало подвигом. Одежда буржуазного кроя могла стать роковой. На фоне серо-черной толпы женщина в ажурной блузке или с ридикюлем на платье привлекала нездоровое внимание, не говоря уже о шляпке. Поэтому Иштван настаивал на смене гардероба Доры. Она согласилась с ним, перешив свои наряды, но дома позволяла себе повернуть время вспять и старенькой блузкой с воланами или дешевым украшением напомнить себе и мужу об их юности - красивой, восторженной и нарядной, насколько они могли себе позволить.
Сам Иштван ходил в простых брюках, заправленных в голенища сапог, рубашке-косоворотке и кепи, из-под которого выбивались черные кудри.
- Дора! - Иштван заглянул за занавеску, прикрывающую вход в дом. - Я ужасно голоден!
По голосу мужа Дора поняла, что у него хорошее настроение. Кинув последний взгляд в зеркало, она выскочила навстречу мужу.
Поцелуй, вдох любимого запаха, который вселял в нее покой и уверенность, широкая улыбка.
- Умывайся, все уже готово, - прошептала она.
- А что шепотом?
- Просто так...
Жена умела удивлять и создавать дома атмосферу покоя и уюта.
После ужина, когда Лайош убежал играть с мальчишками, а Дора прибрала посуду, они сели за столом друг напротив друга. Иштван взял ее руки в свои и пристально смотрел на нее так, что Дору это взволновало.
- Что-то случилось?
Вихрь мыслей пролетел в ее голове, прежде чем Иштван успел открыть рот: уволили, угрожали, выгоняют из дома...
- Не волнуйся так, что ты! - он поцеловал ее пальчики. - Все хорошо! Просто мы... мы уезжаем!
Не в силах сидеть, Иштван вскочил со стула и обнял жену, шепча ей на ухо:
- Меня освободили! Мы свободны, понимаешь? Мы можем вернуться на родину!
Дора подняла голову. В глазах мужа она впервые увидела слезы. Он был так рад, что не скрывал эмоций! Но ее это известие испугало. Ехать в Будапешт? Сейчас, когда по всей России разруха, бандитизм, голод? Только сегодня она подала милостыню приличной женщине с двумя детками - они бежали из деревни под Рязанью. Бежали в Среднюю Азию, сюда, в Ташкент! Да, женщина из простых, возможно, ей и в голову не пришло отправиться на запад, в Европу, где все оставалось по-прежнему. Но ведь им придется пересечь всю Россию, прежде чем они доберутся до ее западных границ!
- Иштван, мы не можем ехать. Нам не добраться живыми до родины.
Ее слова ледяной крошкой ударили в лицо. Иштван отпрянул. Дора смотрела перед собой. Грудь сдавило, в горле комок. Иштван... он так ждал свободы! Почему она не радостной птицей влетела в их окна, а придавила могильной плитой?!
- Иштван... - Дора порывисто встала. Лицо мужа застыло. Брови сведены, ноздри вздымаются. Кулаки сжаты... - Иштван! - Дора вскрикнула. Она так испугалась за него, что сердце зашлось в груди и колотило, колотило.
- Все в порядке, Дора. Ты права. Я не подумал о дороге.
Он развернулся и вышел во двор.
Ковачи стали гражданами молодой советской страны и разделили с ее народом все, что тяжким бременем легло на его плечи: репрессии, войну, горечь потерь.
1939 год
Ровная строчка ложилась параллельно рельефу мягкого твида, соединяя два конца полотна. Иголка старого "Зингера" с характерным шумом опускалась на ткань, и хитрый механизм, давно изобретенный умным немцем, сплетал под ней две нити, создавая прочный и аккуратный шов.
Тихо шли ходики, поддакивая ходу машинки и создавая особый уют в маленькой комнатке с круглым столом посередине и железной кроватью, красиво убранной пышными подушками с тюлевыми накидками, у стены.
Дора закрепила строчку и отложила шитье. От долгой работы ныла спина. Дора потянулась руками назад, откинула голову. В шее хрустнул позвонок и одновременно раздался стук в дверь. Кто бы это мог быть?.. Иштван спит, Лайош дежурит... Стук повторился, но более требовательно.
Дора тяжело поднялась. В ней уже не было былой стати, ноги отекали от постоянного сидения, плечи подряхлели. Жизнь не радовала, как прежде, не обещала приятных сюрпризов, но надо было работать, надо было кормить своих мужчин, и Дора, несмотря на старость, настигшую ее раньше, чем хотелось бы, поддерживала порядок в их старом маленьком доме, готовила еду, шила на заказ и неизменно встречала с работы мужа и сына в чистом платье, с аккуратной прической и с украшениями. Последние год от года становились все проще: стеклянные бусы, сережки из медных сплавов, потемневшие от времени броши.
Стук в дверь стал настойчивей. Раздался требовательный голос:
- Открывайте или сломаем дверь!
Иштван поднялся с постели, опередил жену и снял массивный крючок со скобы. Влетевшие солдаты сразу скрутили ему руки. Дора только и успела, что ахнуть, как и ее взяли под руки.
- Кто-то еще есть в доме? - офицер заглянул в спальню, открыл шифоньер. - Ковачи? - на всякий случай уточнил он и, не дожидаясь ответа, объявил их врагами народа.
Лайоша забрали прямо с хлебзавода. Два месяца пыток, подпись под бумагой, строчки на которой расплывались перед глазами - и освобождение, повергшее в шок не меньше ареста.
Лайоша вытолкали за стены тюрьмы поздним вечером, сказав коротко, что он свободен, но за ним будут пристально наблюдать. Прохожие с опаской пробегали мимо парня, бредущего в одном пиджаке по тротуару проспекта Энгельса. Ноябрьский дождь насквозь промочил и пиджак, и порванную рубаху, и раздолбанные ботинки с чужой ноги. Лайош шел прямо, не замечая струй, стекающих с его лица, не реагируя на дрожь от холода. Он шел домой, инстинктивно ища защиты под родной крышей.
Клиентка матери Изольда - молодая еврейка с непослушными рыжими кудрями - знала об аресте Ковачей, и очень жалела и тетю Дору, и дядю Степана, и Ивана, в которого была влюблена, и даже не надеялась на взаимность. Она жила рядом, в новом двухэтажном доме, куда переехала со своей семьей три года назад. С Иваном встречалась мельком, когда приходила на примерку. Статный, черноглазый, с необычно красивой для мужчины кожей - нежной, хоть и загоревшей - красивый мадьяр нравился многим девушкам. И он знал об этом, и пользовался! Изольда встречала его то с одной девушкой под руку, то с другой, но сама не подавала виду, что ее сердечко трепещет, когда она видит его, а у него не было возможности приметить ее зовущий, но стеснительный взгляд. Ведь Изольда не ходила на танцы, не сидела вечерами на скамейке в их большом дворе. Она училась на филологическом и все свободное время читала и мечтала.
Лайош не помнил, как они прошли сквер, трамвайное депо, как добрались до нового дома, построенного Авторемзаводом для своих работников, как миновали горы строительного мусора, еще лежавшего во дворе, и как попали в их старенький приземистый домик. Но как только щелкнул выключатель, и лампочка из-под голубого абажура осветила стол со швейной машинкой, Лайош очнулся.
- Мама...
Заветное слово, произнесенное хриплым голосом, словно повисло в тишине, не зная, в какую сторону ему лететь. Где та, к которой оно обращено? В какие уши должно оно проникнуть, чтобы тот, кто произнес его, обрел силы, надежду, чтобы утихла его боль, чтобы успокоилась его душа.
- Ваня...
Непривычное для этих стен обращение. Ваня... Кто посмел здесь назвать его кличкой, прозвищем, придуманным теми, кто только и делает, что подминает всех под себя, превращает их в безликие, бессловесные тряпичные куклы, которые легко можно разорвать на части и выкинуть за ненадобностью? Кто?! А может быть, этот кто-то прав? Лучше быть Иваном, не помнящим родства, и жить, чем мадьяром Лайошем, родители которого - враги? Да, лучше... Теперь он Ваня, Иван. Навсегда. А свое имя, как и имена родителей, он спрятал глубоко в памяти, и только странно звучащая фамилия, которую никак не переделать - Ковач! - фамилия его отца, его рода, фамилия, тонкой нитью связывающая его с родиной предков, останется неизменной. Иван Ковач! Ковач. Ковач...Иван...
1965 год
Три тополя сонно шелестели листвой на самой макушке. Силы июльского ветра только и хватало на молодые веточки, и он лениво перебирал их, как скрипач, проверяющий тональность струн перед игрой. Но ветру не было дела до игры, он прятался от жары в тесных кронах, и даже воробьи сидели тихо, послушно ожидая, когда сядет солнце.
За столом между двумя тополями, заняв почти всю скамейку, расположился старый грузный мадьяр дядя Ваня. Как только тень от трехэтажного п-образного дома доходила до тополей, он выходил из своего единственно сохранившегося в бывшей рабочей слободке дореволюционного домика и отдыхал до прихода мужчин, которые после трудового дня играли здесь в домино.
Двор дома номер тридцать семь еще был просторным, как в пору его детства. Это после землетрясения его начнут разбирать для строительства новых корпусов больницы. Сначала часть территории с сараями захватит больница Главташкентстроя, потом оставшуюся часть с развалинами старых домов слободки приберет другая больница - Федоровича. И останется огромный двор лишь в воспоминаниях детей, знавших как никто другой каждый его закоулочек, каждое укромное местечко. А пока двор, по которому он бегал мальчишкой, еще существует, и проторенная дорожка к сараям идет мимо его палисадника.
Во двор лихо заехал Алик. Он работал шофером и жил на третьем этаже. Неплохой парень! Дядя Ваня знавал его отца, который в первый день войны ушел на фронт и без вести пропал там. А его на фронт не взяли. Сказали, по здоровью не подходит. В тюрьме тогда "хорошо" над ним поработали: отбитые почки давали о себе знать всю жизнь, зрение стало плохим, да и детьми он не обзавелся. Но только ли в этом дело? Он венгр, а Венгрия была союзником Германии. Тогда Иван подумал, что в этом причина отказа и его снова могут арестовать. Но не арестовали, а даже доверили печь хлеб, как раньше.
- Здравствуй, дядь Вань! Отдыхаешь?
Пожали руки. Дядя Ваня протер лысую макушку и складчатую шею вафельным полотенцем, которое всегда брал с собой.
- Здравствуй, Алик! Отработал?
Обычный разговор соседей.
Алик присел напротив, привычно провел по волосам растопыренными пальцами.
- Жарко сегодня. В машине, как в духовке, - он кивнул на свой газик.
- Жарко, - согласился дядя Ваня.
Из подъезда выбежала дочка Алика, семилетняя девочка с косичками, убранными в венчик атласными лентами. Подошла к отцу, скромно опуская глаза под взглядом дяди Вани.
Из недр своих просторных полосатых штанов дядя Ваня достал свернутую салфетку, развернул, положил на стол, подвигая девочке.
- На вот, ешь, это вкусно.
Засахаренные корочки лимона были необычным лакомством. Галочка взяла одну, пожевала. По ее выразительным глазам было понятно, что понравилось.
Во двор вышли еще дети - самая пора для их игр! Быстро разобрали угощение дяди Вани и убежали.
Он свернул салфетку, сунул в карман.
- Как ты их делаешь, дядь Вань? - полюбопытствовал Алик.
Дядя Ваня похлопал белесыми ресницами, улыбнулся.
- Не выкидываю лимон из чая, варю в сахаре и сушу в тенечке.
- Это, небось, еще оттуда?
Алик неопределенно кивнул, будто это "оттуда" находилось в той стороне и совсем рядом. Но дядя Ваня понял его.
- Может и оттуда, моя мать делала такие, я запомнил.
Образ матери всплыл в памяти, окутанный нежностью, теплом ее глаз, ее рук. Они с отцом мечтали о Венгрии. Шептались ночами, вспоминая свои встречи на берегу Дуная...
Что-то шелохнулось в его груди, вспомнилось, как Алик, вернувшись после армии, рассказывал, как ездил по Венгрии, а ему тогда было больно слышать о танках в Будапеште, о подавлении мятежа советскими войсками. Алик был еще тот балагур, если о чем рассказывал, то непременно с шутками. Но дядя Ваня не мог слушать анекдоты о стране, которая была родиной его родителям, само название которой отзывалось в его сердце памятью о них. Но и узнать о ней хотелось - от человека, который сам проехал по ее дорогам, видел Дунай, трогательно воспетый в песнях.
- Ты же был там, в Венгрии? - спросил, зная ответ, и посмотрел на соседа как-то по-детски, даже с мольбой.
- Да, был, дядь Вань. Красиво живут. Но... зря они взбунтовались. Жили бы себе спокойно и дальше, - сейчас Алик говорил серьезно. Видимо, понимал его интерес. - А ты так и не был на родине?
На родине? Дядя Ваня заерзал. Как-то неуютно ему стало. Взял свое полотенце, обтер шею. Родина. Где его родина? Он родился здесь, значит здесь и есть его родина? Или нет? Или родина там, где его корни? Где родились и жили его родители? Почему он всю жизнь ощущает тоску, думая о Венгрии, вспоминая рассказы матери о красивой реке Дунай, которую он ни разу в своей жизни не видел, не ощущал прохлады ее вод, не любовался зелеными берегами? Алик вот видел...
- Ты видел Дунай?
- Видел, даже окунулся в него. Вода холодная!
Помолчали.
Жена позвала Алика с балкона. Борщ стынет.
Мальчишки промчались из подъезда в подъезд, по пути спрашивая, не пробегал ли Пашка? Нет, не пробегал.
- Мне шиферу бы пару листов, - вспомнил дядя Ваня, что хотел спросить у Алика, - привезешь? До осени надо крышу подлатать, протекает.
- Привезу! - соседи жили дружно, помогали друг другу.
Дядя Ваня поднялся.
- Пойду! Изольда тоже борщ сварила.
Шаркая шлепанцами, которые в свои лучшие времена были летними туфлями, дядя Ваня, не спеша, тяжело переставляя ноги, побрел к своему старому дому.
Золотой шар перекинулся через частокол яркими соцветиями, ночная красавица вот-вот раскроет малиновые цветы под окном, соловей, вздохнув парой нот, заведет призывную песню.
Дядя Ваня заснет с мыслями о родине и увидит себя - молодого и статного - плывущим с юной мадьяркой в лодке по гладкой воде Дуная, как когда-то его родители - Дора и Иштван. А с крутых берегов, прячась в темнеющих на фоне звездного неба кустарниках, будет петь им о любви сладкоголосый соловей - звонкий ночной певец... Как и здесь, под окнами старого маленького домика, вместившего в себя большое понятие родины человека, сохранившего о ней несколько фотографий родителей и непривычную для этих мест фамилию - Ковач.