Окончательно обтёсанная об "Безондерс" старая идея.
-------------------
Освобождение
-------------------
вместо эпиграфа
А вам вам ТАРАКАНАМ
кричУ с БАЛКОНА ТЕПЕРЬ
что иным детям безрассудно
то вам КАСПИЙСКАЯ ГУБЕРНИЯ
ЧЕРТИ
три угла четыре колокольни
три боба нестругана доска
стало сердце ОТ ВЧЕРАШНЕЙ БРАНИ
отчего нестругана доска
оттого что сгнила
Александр Введенский. 1924 год.
Андрей уже потянулся за кабачком, но вдруг замер и даже немного отдёрнул руку, с каким-то странным удивлением уставившись на его зелёные бока.
Нет, кабачок ничем не отличался от первого, второго и третьего, уже улёгшихся на дно корзинки. Ровный, молодой, нежнозелёный, даже в каком-то смысле аппетитный.
Сам Андрей - неожидано стал другим, совершенно другим и непонятным себе. Он замер посреди универсама, пытаясь осознать и понять это. Будто щелчок. И мир преобразился, словно повернулась внутри призма, и сразу имзенились все углы и цвета, ощущения сами... Все люди внезапно исчезли, звуки затихли, бурлили там, где-то, на заднем плане - просто фоном однообразным, однообразным... А потом снова пришли, но уже совершенно другие и навалились, все разом. Рядом раздался отчётливый голос.
- Надо бы ещё полкило грибочков взять, для Лёшеньки...
Его лицо перекосило, но он стоял и продолжал смотреть на руку, эту знакомую руку - вдруг ставшую уродливой, жалобной. Толи освещение сошлось таким образом, толи сам он... Рука была явно чужой. Не своей. Удивительно чувствительной... Свет жёг пальцы. Жёг, точно, жёг. Андрей вскрикнул, выпустил корзинку, с омерзением отскочил от покатившихся кабачков, оттолкнул почему-то моментакльно заоравшую бабку и побежал сквозь залу. Пробежал мимо кассира, отшвырнул было попытавшегося заступить дорогу охранника.
Нет, на улице не стало лучше. Не было облегчения, только гонящее вперёд отчаяние, будто от потери чего-то - очень важного... На чём покоился, держался весь мир. Он бежал, непривычно набирая полной грудью вечерний воздух - но ничего не происходило, ничего совершенно, воздух был тягучий, заходил в лёгкие, будто песок, песок колючий и жестокий, им теперь набита была и голова, и мысли, обложен пищевод, и рот - выложен наждаком.
Что-то подвернулось под ногу и он полетел лицом вперёд, вспоров асфальтом ладони. И застыл, оперевшись на локти и глядя перед собой.
В голове корчилось нечто, болело и щёлкало, рвалось наружу, и словно второе лицо выросло, под прежним, и рвало теперь кожу на язвы - замещая собой. Всё вертелось под одним соусом абсолютного омерзения. Андрей взвыл
- Не хочу!
И тени, было зашевелившиеся по бокам, наступившие ему на руки, ноги - шарахнулись в стороны, закружились, разлетаясь, как мошки от фонаря, и сразу стало спокойно. "Не хочу" - перешло в "не могу". Не могу - это легче.
Омерзение струилось и капало белесыми пузырящимися струйками с губ на асфальт. Омерзение витало в воздухе, и облепливало его, словно клей. Омерзение топорщилось ботинками из асфальта и оканчивалось людьми, шатаясь будто маятник. Сердце не билось, будто бы, но пульсировало всё тело, колотил набат в мозг, отдаваясь в ушах пульсирующим звоном.
А потом, моментально, пришли покой и удивление. Совершенный, гранитный покой и такое счастье - как отсутствие чувств. Самой способности ощущать, и при этом - призрачная возможность симитровать любое чувство. Сразу стало ясно, когда Андрей был счастливее всего - когда смотрел на небо, лёжа посреди поля. Он поднялся, огляделся вокруг. Люди шли, нервно косясь на, сквозь, мимо, позади него, нааааа....
Нетвёрдыми движениями ребёнка руки отряхнули брюки, пальто, отёрли губы... Это всё происходило отстранённо, глазами зрителя, заглянувшего в глаза другого зрителя. Ноги были ужасно маленькими, будто колонны, будто глинянные конечности нового Колосса.
До дома оставался квартал.
Всё было незнакомым. Новым, как раз таким новым, о котором мечтал когда-то - пока это самое новое не начало пугать и вызывать гадливое чувство. Пока не понял, что всё новое - проходит сквозь тебя, чтобы состариться и умереть внутри. Пока не ощутил себя - движущимся по чьему-то конвееру, перед собственным конвеером, а там - тоже конвееры... Всё проходит, скоприкасается, получает бантик....
- Бантик! - радостно гаркнул Андрей на всю улицу и тени снова изогнулись, шарахнулись.
....бантик и ярлычок на лоб. Видено, проехали. Скучно-пошло-на-хрен. Дежа вю, здравствуйте.
Здравствуйте.
Здравствуйте.
Лица. Он старался не глядеть в них, не глядеть в застывшие маски, не сталкиваться с глазами. Что-то клокотало внутри, что-то рвалось наружу, только поймай чей-то взгляд...
Он увидел своё отражение в витрине и остановился, склонив голову. Подошёл ближе, коснулся к стеклу. Провёл пальцами по стеклянным губам. Показал зубы, повертел головой. Отошёл, пошатываясь, сам не понимая, что увидел в витрине. Может то, что в нём мало... да нет - просто нет разницы с другими лицами, тенями, продолжающими идти вокруг? Он никогда ещё не чувствовал этого. Вот он, вот его мир, его, понимаете? Его мир! Его Горе. Его Радость. он всегда был Один и был ещё Мир, а оказывается - среди многих... Глубоко в середине, без надежды даже на то, чтобы оставить след... след мухи на стекле...
Он долго стоял под дверями в квартиру. Здесь нельзя, невозможно было оставаться. Здесь должно было произойти что-то страшное. Или наоборот - происходило, день изо дня, что-то страшное? И будет происходить, и должно происходить, и правильно, блять, что происходит? Закон природы?
Жена открыла дверь, он вошёл, медленно стал разуваться. Жена что-то спрашивала, он отвечал, стараясь выдержать нормальный голос, хотя почему-то хотелось наоборот - обнажить зубы, завизжать, издать что-то нечеловеческое, невозможное для человеческой глотки. А ещё - что-то раздражало и щекотало мозг своей иррациональностью.
- Проблемы на работе?
- Нет.
- Что-то случилось?
- Нет-совершенно-нет. - у-л-ы-б-н-у-т-ь-с-я. Растянуть краешки губ, немного показать зубы.
И только войдя на кухню он заметил.
У неё в глазах, оказывается, была любовь. Три года не было - а сейчас была. Или эти три года просто не видел её? Нет, не видел. Не хотел видеть. Не мог видеть. И жил, как муха в сиропе - чувствую гибельную вязкость, но убеждая себя в сладости. Уравновешенности. Позитивных взглядах окружающих. Принципиально не глядя на других, подавляя в себе автоматизм поцелуев, лживость слов, червивость чувств. При каждом пробуждении - зная в точности что будет днём, вечером, ночью.
Он смотрел глаза и не верил в это. В эту любовь, в эти озорные огоньки - за которые он любил её.
- Проходи, проходи. Я тут ужин приготовила. - она почему-то смутилась. - раньше отпросилась с работы, вот и решила устроить маленький праздник. Посидеть... Ну давай, в общем, садись, голоден ведь, наверное.
На стол из холодильника встала бутылка вина, рыба, ещё что-то... Он сидел и наблюдал, а в голове что-то складывалось, вертелись, будто-бы, шестерни какие-то. Что-то парное, дымное, горячее встало в центре стола. Пахло вкусно. Лицо жены, сновавшей по кухне, раскраснелось как-то спецефически-радостно, глаза светились. Даже напевала что-то, тихонько.
Встала рядом, будто ожидая чего-то, глянула с озорным видом
- Ну как тебе?
Андрей медленно поднял голову, прошёлся отстранённым взглядом по её телу, лицу, остановился на светящихся глазах. Неторопливо протянул руку, провёл по щеке...
Схватил за волосы и, с размаху, ударил лицом об угол стола.