Аннотация: Я младше вас на несколько столетий, Но помню все - что было, и что будет. А вы - лишь тени. Искупавшись в Лете, Вы, кажется, забыли, что вы - люди.
Я младше вас на несколько столетий,
Но помню все - что было, и что будет.
А вы - лишь тени. Искупавшись в Лете,
Вы, кажется, забыли, что вы - люди.
Лишенные желаний и эмоций
Всего лишь пятна на лице Вселенной,
Вы - звезды, отраженные в колодце,
Песчинки, опустившиеся в бездну.
Разбитые на частное пустоты,
Безликие, остывшие, чужие,
Зачем же вы меня спросили: "Кто ты?"
Зачем объединиться предложили?
Допишу и пойду. Аурика скоро должна вернуться. Нет, вроде бы, я точно рассчитал, но боюсь, снова боюсь того, что не смогу разорвать ткань, соединяющую меня с жизнью. И Аурика. Аурика, девочка моя - самый яркий узор на этой ткани. Сколько лет мы вместе? Должно быть, три, пять, не помню. Она успела вырасти - моя золотая, моя сестренка. Могу ли я вот так бросить ее? А получится ли иначе?
Я даже не знаю, как звали ее когда-то. Аурика - это имя я придумал сам. И не сразу. Неделю, две, три я пытался найти своему найденышу подходящее определение. Все это время я звал ее "Эй, ты!" и она отзывалась. Смешно сейчас вспоминать об этом.
Не сразу солнце подзолотило ее кожу и высветлило глаза - желто-карие, прозрачные. И много, много времени должно было пройти, прежде чем девочка моя в первый раз смогла засмеяться, наблюдая за мотыльком, нервно взмахивающим лимонного цвета крылышками.
Мы взяли город без сопротивления, что было странно. Такой небольшой, но очень богатый городок мог позволить себе содержание боеспособного гарнизона, но отчего-то отказал себе в этой радости. А нам, сорока фуражирам стоило только появиться у его стен, как ворота гостеприимно распахнулись, и сам бургомистр выбежал навстречу и бухнулся на колени в пыль. Мы недоумевали. Мы как-то не рассчитывали на подобный прием.
А он, стоя на коленях, уже начал торговаться со старшим по поводу количества голов скота, который нам отдаст, из-за зерна, и где мы можем в городе остановиться. Я не мог понять хоть что-либо. Я недоумевал, и это недоумение было неприятно.
Старший покачал головой и проехал мимо. Думаю, он и сам не знал, как себя вести.
Мы въезжали в город медленно. Молча. Осторожно. Мы поверить не могли, что так бывает - нас практически ждали. Все было готово - и место для постоя людей и лошадей, и деньги, и зерно. И лишь скот не пришел еще с пастбищ. Следовало подождать. И мы остались. Остались, дурея от вседозволенности и даже не пытаясь осмыслить, отчего это происходит.
Вскоре мы устали лениться. Нам быстро приелись и дармовая жратва, и пиво, которое в этом городке было слишком уж горьким и плотным, и женщины, охотно и по первому слову раздвигающие ноги, а потом улыбающиеся влажными жирными улыбками, не затрагивающими глаз.
Но мы пили, и ели, и любили женщин, если это можно назвать любовью, и брали себе все, что хотели. Пока у нас оставалось желание брать. Вскоре ушло и оно. И тогда пришла скука.
Я не слишком страдал. В свои двадцать два мне было трудно пресытиться. Но мои старшие товарищи тихо и планомерно сходили с ума. Особенно Герман.
Герману было тридцать шесть. Он считал себя, да и был, опытным, умным, тем, кого обычно называют бывалым. Он бывал. Везде, в том числе и в переделках. И Герман скучал до тошноты, до жути. Он скучал, и от скуки изводил и нас, и тех, кто просто попадал под его обычно хмельной глаз. Герман был моим десятником. Моим начальником. Я подчинялся ему во всем. Но он не злоупотреблял этим. Герман, и в самом деле, был опытен, и потому - справедлив. Я уважал его. Я заранее признавал его правоту во всем. Ведь он был опытнее. Он был вправе руководить мною. А я рад был подчиняться.
В этом спокойном, богатом, тихом городе не было места странностям. Тихо и вальяжно ходили по чистым мощеным улицам толстые горожане, кивая друг другу и приветливо улыбаясь. Деревья, аккуратно постриженные, походили больше на предметы интерьера, чем на растительность. Дома выглядели чистыми и ухоженными. И даже, лошади, кажется, не гадили на мостовую, понимая, какая это честь - ходить по улицам такого замечательного города. Даже лошади это понимали, и потому передвигались лишь шагом, степенно, как и их хозяева. И лошади были сытыми и холеными.
И во всем этом благополучии был один лишь диссонанс - попрошайка лет тринадцати. Девчонка - чумазая, немая, ничья.
Ее мы в городе встречали раз по пять на дню. То у ворот, то у входа в харчевню, то просто стоящую на обочине - маленькую, тощую, жалкую. Но чаще всего она сидела у фонтана, бездумно улыбаясь, и гладила кота, по хозяйски устроившегося на ее тощих коленках. Кот был знатный - большой, гладкошерстный серый котище. Уж он-то точно не страдал от недоедания, судя по округлым бокам и лоску на шерсти. Кот смотрел на проходящих подозрительным желтым взглядом и шевелил усами. Мне всегда становилось не по себе при виде этой зажравшейся скотины - уж больно странно смотрелись они вместе - толстый холеный зверь и маленькая городская сумасшедшая.
Одета она была в нечто, напоминающее платье - оно болталось на ней, и когда поднимался ветер, сквозь частые дыры видно было грязное худое тельце. Ее волосы спутались и свалялись, а лицо было серым от грязи и от голода. Но она любила смеяться. И смеялась часто и беззвучно над вещами, которые я не понимал и не принимал - над падающим листком, над воем ветра в трубе, над облаком неправильной формы. Я наблюдал за ней украдкой, и пытался представить - откуда же взялся в этом благополучном городе странный заброшенный ребенок, почему никто не приютил и не накормил ее. Она была одна, одна здесь такая.
Я приносил ей порой то кусок пирога, то куриную ножку. Она принимала, благодаря улыбкой, и тут же делилась едой со своим угрюмым четырехлапым другом, который мог съесть подношение, недовольно подрагивая хвостом, а мог и фыркнуть презрительно и громко, и демонстративно отойти в сторону, показывая, что дань неугодна его королевской особе.
И сам не знаю, почему я ее опекал. Может, сестры вспомнились, может, просто отзывалось во мне что-то на ее явную беспомощность, на ее странность. Она одна была в этом богатом сдавшемся без вопросов городе. Одна, не считая кота. Я порой тоже ощущал свое одиночество. Не знаю. Не знаю. Не знаю, что сейчас сказать. Не помню, и вспоминать не хочу. Больно.
Мы ждали, а бургомистр растерянно лопотал, что скот скоро будет, что дорогу с пастбища размыло. Он разводил в стороны толстенькие ручки, заискивающие заглядывал в глаза. И что нам оставалось? Только верить ему и ждать. В конце концов, нас послали за мясом, и не отлавливать же нам для этой цели городских кошек - наглых и шустрых тварей, чувствовавших себя, судя по повадкам, хозяевами города.
Я был пьян. Это не оправдание. Я и в самом деле был пьян, но, может, лишь чуть сильнее, чем обычно. Я не оправдываю себя. Я просто... Должен сказать об этом. Я тогда постоянно был пьян.
Когда Герман выдернул меня из-за стола и зашептал на ухо, но так громко, чтобы слышали все, что у него есть одна мысль, и я могу помочь, я лишь кивнул. Мне было все равно. Мне было скучно. А Герман... Отчего не помочь? Я его уважал, а он не придирался ко мне по мелочам. А это, знаете ли, важно. Когда не трогают по мелочам.
Было около двух пополудни. Ну, если начинаешь пить вечером, потом спишь пару часов, похмеляешься и продолжаешь пить, время как-то перестает иметь значение.
Он повел меня к фонтану.
"Видишь, - сказал Герман, - девчонку?"
"Ну, - ответил я". Сумасшедшая и кот, и в самом деле, сидели на бортике, как обычно, разглядывали облака.
"Я сделаю ей хорошо, посторожи, чтоб не мешали".
"Зачем? - удивился я, - тебе не хватает?"
"Скучно! - ответил Герман, и медленно, вразвалочку, отправился к попрошайке.
"Ты просто постой, - сказал он спокойно, - последи, чтобы нам не мешали".
Я кивнул.
Мимо прошла женщина - плотная, аккуратная молодуха с шести-семилетней девочкой под руку. Она лишь глянула в нашу сторону, заторопилась, прикрыла ребенку глаза рукой. Я промолчал. Уже миновав меня, пройдя метров семь, она обернулась и улыбнулась мне. Немного заискивающе, но доброжелательно. Так, как она могла бы улыбнуться честному купцу, или крестьянину, боронящему поле, или белошвейке, или кому-нибудь еще. Но мне ли?
Я слышал мычание девчонки за спиной. Слышал возню и тихий, воркующий, непривычно низкий голос Германа. Слышал шорох и треск. Я не оборачивался. Я охранял их уединение.
Мимо проходили трое местных парней. Один глянул через мое плечо, ухмыльнулся, дернул приятеля за рукав. "Пошли вон!" - выкрикнул я. Голос сорвался. Они слегка ускорили шаг.
А Герман не торопился. Он... получал удовольствие. Не думаю, что он был груб или жесток. Просто сопротивление девчонки его волновало и возбуждало. Да и понятно, после молчаливого согласия на соитие городских женщин безмолвный протест чумазой попрошайки был вроде приправы к мясу - чем-то острым и интересным. Я понимал Германа.
Я слышал его стон, и ее вскрик. Я вздрагивал, и покрывался потом. Я охранял их покой, если это можно назвать покоем. Многие прошли мимо меня, и каждый видел, что происходит. Пьяный солдат насилует местную девчонку. Это нельзя было скрыть. Но каждый проходящий делал вид, что это - само по себе, его не касается. Касалось это, вероятно, только меня, и Германа, и попрошайки.
Когда я понял, нет, почувствовал, что все закончилось, я подошел ближе. Она сидела у фонтана, раздвинув покрытые синяками ноги. Смотрела на нас жалобно и жалко. Герман завязал пояс на штанах, задумался на минуту, а затем достал из кармана старую медную монету с квадратной прорезью посередине и бросил ей на подол. Монету эту он таскал с собой, сколько я себя знаю. Считал своим амулетом. Почему сейчас он отдал ее девчонке, я не понял. Не уверен в том, что это осознавал и он. Просто бросил и ушел, посвистывая, глядя под ноги. Я поплелся следом, боясь обернуться.
Умом понимая, что все это нормально, ведь я видел подобное пусть не десятки, но сотни раз ранее, я переживал. Переживал так... так, будто это случилось со мной. И пытался ненавидеть Германа, и не мог. Потому что это ведь не я сижу у бассейна, оголив костлявые коленки, не я рыдаю взахлеб оттого, что никто не счел возможным заступиться за меня. Не я.
А вечером из города ушли кошки. Все уходили, бежали, уползали вслед заходящему солнцу. Крохотные котята и дряхлые коты с проплешинами на тощих боках спешили убраться из города. Через ворота, стены, по крышам и частоколам, они спешили прочь.
А мы вновь были пьяны. И я гораздо, гораздо больше, чем обычно. Я ведь пытался утопить свою совесть, или что там еще у меня оставалось на самом донышке души. Я пил горькое плотное пиво и кислое вино, меня рвало, но я снова пил, и смеялся, и радовался жизни. Или изображал радость. В конце концов, действительно, это ведь не я. И не меня. И не меня.
Ужас начался ночью. Мы проснулись от крика. Как же должна была орать жертва, чтобы разбудить изрядно пьяных мужчин, не имеющих к этому городу какого-либо отношения? Она и кричала. Горько, пронзительно, длинно.
Я упал с кровати. Буквально. С кровати, которую я делил с кем-то длинноволосым, полногрудым, пахнущим свежим хлебом. Я упал и замер на полу, ожидая, что крик повторится. Так и произошло. И снова долгий пронзительный вопль разорвал пространство на части. Де... женщина на кровати посмотрела на меня вопросительно. Может быть, она ожидала, что я скажу, будто именно мы ответственны за этот нарушивший тишину крик. Я не мог этого сказать. Я точно знал, что мы не причем. Я надеялся на это.
И вопль прозвучал снова. Но с другой стороны. И на тон ниже. Я быстро оделся и выскочил на улицу. Мне было страшно. Очень и очень страшно, и я не понимал, отчего.
По улице шли крысы. И мыши. Они издавали отчетливый пугающий шорох. Их розовые жирные хвосты колыхались. Они шли мимо меня, медленно и целеустремленно. Если прищурить глаза, казалось, будто по мостовой течет медленный и ленивый поток - чего-то густого, темного, страшного.
"Кыш", - робко шепнул я. Конечно же, я не был услышан. Но я и не рассчитывал на это. Просто очень хотелось сделать хоть что-то, хотя бы шепнуть. А вдруг бы случилось чудо, и крысы послушались бы меня и повернули назад? И ушли куда-нибудь. Подальше. Чудо запаздывало, а я стоял у дома и смотрел. С десяток тварей аккуратно обогнули меня и скользнули в дом, где я только что спал в постели чего-то длинноволосого, пахнущего хлебом. Я все стоял. Стоял, пока не услышал такой уже почти знакомый и привычный вопль, раздающийся со второго этажа этого дома. Я ужаснулся и рванул внутрь.
Тощие рыжие крысы пожирали труп. Спокойно и деловито как будто они делали это постоянно. Будто всю жизнь именно эти крысы этим и занимались - ели людей. Ели заживо, судя по испуганной гримасе на останках лица, судя по скорченным пальцам, будто хозяйка их пыталась отбиваться, но застыла в нерешительности. Будто она не вправе был останавливать этих крыс, и покорилась.
Они спокойно объедали тело, и желтые гладкие кости уже были видны сквозь дыры на ночной сорочке.
Я в растерянности прислонился к стене. Грызуны не обращали на меня внимания. Они были поглощены трапезой. А я разглядывал их и понимал: все они разные. Эта вот крупнее, а у этой хвост, кажется, сломан. И лапки у них розовые, с маленькими блестящими коготками. И носы, усатые, у них шевелятся.
Они ели труп, а я тогда даже не пытался думать. В голове было пусто, и эмоции куда-то тоже ушли. Крысы даже не смотрели на меня. Почему? Я их не интересовал? Я тощий. От этой мысли даже стало смешно. А еще я глупый. Потому что стою здесь, и судьба моих соратников меня не интересует. Боже, какой же я глупый!
Я рванул к своим. Обежал их всех. Все были живы. И растерянны. Мы одни остались в этом городе. Мы и животные.
Лошади пугливо озирались, нервно переступали копытами, ржали. Мы собрались очень быстро. Мы бросили все, что могло нас хоть как-то задержать, и рванули прочь, оставив за собой мертвый город, заполненный крысами и костями. Мы боялись разговаривать друг с другом, опасаясь подцепить проклятье. Что это проклятье, мы не сомневались.
Также мы были уверены в том, что ни в чем не виноваты. Просто попали в проклятый город не в то время. Просто случайность занесла нас ни к месту. Мы гнали лошадей, не оборачиваясь. Если бы кто-то отстал, он был бы безжалостно брошен.
А ночью, когда мои испуганные, дрожащие даже во сне товарищи, расположились у костра, я решил вернуться в город. Мысль о том, что я - дезертир, мелькнула в сознании и погасла. Меня в тот момент совершенно не беспокоила положенная за проступок кара. Я боялся только не успеть.
Моя рыжая тонконогая лошадка уже шаталась, когда я въехал в ворота.
У фонтана на мощеной камнем мостовой сидела городская сумасшедшая. Сидела, безучастно опустив глаза, и облака над головой ее не волновали. Она держала, крепко сжимая пальцами, медную монетку с квадратной прорезью посередине. И толстый серый кот у ее ног равнодушно наблюдал за уходящими крысами.
Я спешился, торопливо приблизился к ней. И замер, не зная, что сказать, и что сделать. С чего начать. Она, казалось, меня просто не замечала. И лишь кот перевел на меня желтый неодобрительный взгляд и пренебрежительно шевельнул усами. Наглая сволочь. Я разозлился, схватил девчонку за плечи, поднял ее на ноги, встряхнул. Она не реагировала.
Я не знал, как поднять ее в седло. Мне все казалось неудобным - и так, и эдак. Но в итоге я ухитрился, закинул ее, сам вскочил следом, и дал деру. Бедная моя рыжая лошадка. Я так и не дал ей отдохнуть. Теперь, когда я забрал из города маленькую сумасшедшую, мне казалось, что крысы должны нестись за мной попятам. Мне было гораздо страшнее, чем когда я уезжал оттуда в первый раз.
Я ошибался.
Нас не преследовали. Спасенная мною девчонка не шевелилась. Казалось, даже не моргала. А я постепенно начинал понимать, что сделал. Мало того, что я бросил своих, что я дезертировал. Я ведь еще и взвалил на себя обязанность заботиться об этом странном неразвитом существенно. А оно не разговаривает, не шевелится. Оно не может позаботиться о себе.
Мне двадцать два! Что мне со всем этим делать?!
У моего отца шестеро сыновей. Я пятый. Не самый последний, не самый любимый, и уж точно не наследник. В семнадцать я ушел из дома, устав выслушивать упреки о своей негодности. Я - дворянин. Но какова цена моему дворянству? Детство, проведенное в бедности, а юность - в походах. Меня научили читать, писать и худо-бедно владеть мечом. Спасибо и на этом. У меня три сестры. Лишь одна из них младше. Я плохо помню ее.
Моя память слишком избирательна. Она не желает знать моих желаний.
Я не вернусь домой. Я там не нужен. И уж точно без надобности там мое приобретение.
Я ненавидел ее кота. Я понять не мог, как эта толстая, зажравшаяся скотина находит нас на каждой из стоянок. А я бежал, все дальше и дальше. От проклятия, и от собственной судьбы. И я тащил ее с собой, не встречая не радости, ни сопротивления. Тащил, не всегда понимая - кукла ли она или человек.
Я уснул. Я спал всегда крепко, и просыпался молниеносно. Полезная привычка в походе.
Я проснулся в поту, и не сразу понял, где я. Аурика сжалась в клубок, глядела на меня испуганно и что-то мычала. Наконец постепенно дыхание мое выравнилось. Все было спокойно. Рыжая лошадка паслась неподалеку, пахло травой, вставало солнце. Мне, кажется, приснилось что-то, но вот что именно - не вспоминалось. И где-то в душе я понимал, что вспоминать не стоит.
Чувствовал себя разбитым, но следовало трогаться в путь. Нам нужна была еда, деньги, да и девочке моей надо бы купить какую-нибудь одежду. То, что было на ней намотано сейчас, таковой назвать было сложно.
О проклятии я старался не думать.
К концу четвертого дня, когда солнце уже коснулось краем горизонта, мы вышли к деревушке - небольшому селению под названием Озерки.
Я вел лошадь на поводу. Аурика сидела в седле, пошатываясь от усталости.
Крепенький, важный конопатый пацан лет шести вел на веревке лопоухого пятнистого щенка. Вернее, кто кого вел, это еще нужно было понять. Собачонок вырывался вперед, крутился вокруг ног хозяина, лаял ломающимся юношеским голосом.
Я залюбовался. Такой мирной казалась эта сцена. Я помогал Аурике спешиться, когда услышал:
"Ой, Томми, что это у тебя за шавка?".
Черноволосый мальчуган лет двенадцати желал пообщаться с хозяином щенка.
"Это не шавка, это мой пес!" - гордо ответил малыш.
"Пес?! Вот у меня - пес! А у тебя шавка".
Я перевел взгляд на собаку, спокойно сидящую у ног мальчика. Здоровый широкогрудый волкодав рыжей масти. Спокойный, умный взгляд, блестящая шерсть. Хорошая собака, и в самом деле. Но, судя по лапам лопоухого - крупным, широким, он вырастет не меньшим.
Малолетний хозяин лопоухого посмотрел на волкодава, потом оглядел питомца. Нахмурился. Питомец меж тем улегся в пыль, устав носиться, и вывалил наружу длинный розовый язык. Ему было жарко.
"Шавка у тебя, Томми! И уши у него висят, посмотри, какой он страшный", - настаивал чернявый.
Томми запыхтел.
"Ну, Март..."
Я видел, что он начинает сдаваться под напором аргументов. Меня это волновало.
И вот Томми разрыдался и швырнул на землю кусок веревки, заменяющий щенку поводок.
"Я не хочу шавку! - заорал он.
Лопоухий недоуменно на него уставился. Я глядел на пацана с таким же неумением.
"Уйди!" - заверещал вдруг Томми и пнул щенка в бок. Собака взвизгнула. Март самодовольно улыбнулся.
Аурика прижалась ко мне. Она смотрела на щенка, не моргая.
Март схватил щенка за веревку и поволок его куда-то. Лопоухий визжал и упирался. Во мне все кипело.
"Стой! - наконец выкрикнул я, - куда ты его тащишь?"
"Утоплю, - брякнул Март и мерзко улыбнулся, - незачем здесь уродов плодить".
Тогда я впервые понял, какими отвратительными могут быть дети.
Я отобрал у него щенка, не понимая толком, зачем я это делаю, ведь мне и Аурику-то нечем было кормить.
И тут я услышал визг. Визжал Томми, который успел удалиться метров на двадцать от нас. В пыли возле его ног сидели две жирные серые крысы. А третья висела у него на штанине, вцепившись зубами в холщовую ткань. Мальчишка не двигался. Он замер, в ужасе, и я понял, что еще несколько минут, и крысы съели бы его заживо. Я испугался. Кажется, от проклятия мы не убежали.
Я отогнал тварей. Они нехотя удалились.
В Озерках, к своему удивлению, я нашел покупателя на лошадь. Он давал хорошую цену и клялся, что не будет использовать мою верховую для пахоты. Я отдал ему рыжую, стараясь не чувствовать себя последней сволочью. Получалось плохо.
Нам удалось напроситься на ночлег к вдове, живущей на окраине села. За пару медных монет она накормила нас ужином и постелила в сенях. Еще трех монет хватило на то, чтобы забрать у нее поношенное, но целенькое платье, из которого успела вырасти ее младшая дочь, теплый платок. И совсем уж бесплатно вдова вымыла Аурику в лохани с теплой водой. Правда, расчесать девчонкины патлы доброй женщине не удалось, и потому волосы Аурике пришлось обрезать.
Она не реагировала. После испуга, вызванного моим пробуждением, девчонка, которая, вроде бы, стала приходить в себя, вновь стала безучастной покорной куклой.
Утром вдова рассказала о том, где можно найти знахаря для Аурики и вручила нам в дорогу каравай хлеба и три луковицы. Добрая, добрая женщина.
Я ждал, что юный Томми заберет своего пса. Я отдал бы его. Но Томми не пришел. Шавка была ему не нужна.
Я назвал лопоухого Караем. Вроде бы, на каком-то из южных языков это значило "черный". Хотя черного в нем было только пятно на левом ухе, да мелкие точки россыпью на спине.
Вечером следующего дня мы были уже в другом поселении.
Знахарь, которому я отдал треть от вырученной за продажу лошади суммы, поведал то, о чем я и без того подозревал. Девочка нема от рождения. Она не будет говорить. Со временем она отойдет от испытанного ею потрясения. Наверное. Проклятиями он не занимается.
Денег было жаль.
Нас пустил на постой хозяин крепкой бревенчатой избы. Не бесплатно, конечно. Я наколол дров, наносил воды и выправил забор. Хотя и странно мне все это было. Хозяин - крупный, краснолицый, пузатый, мог бы сделать все и сам. Он не выглядел больным или слабым.
Но не мне судить. Зато Аурика и Карай были накормлены, и сон под небом сегодня девочке моей не грозил.
А хозяин дома, расщедрившись вдруг, позвал меня в трактир. Выпить. И даже намекнул, что за его счет. Я не стал отказываться. Аурика привычно поплелась за мною. Следом увязался и Карай.
"Вот не спится Вам", - проворчал я, но прогонять спутников не стал.
Хозяин дома подсел за столик к своему знакомому, заказал всем по пиву. Принесли кружки с мутной пахучей жидкостью. Уж на что я не был избалован, и то с трудом сдержался, чтоб не скривить нос. Не стоит корчить рожу, когда не платишь.
А хозяину дома хотелось поговорить. Сперва я думал, облегчить душу. Но нет - похвастать.
"Хозяйка моя померла в родах. Да и дите не выжило. Ну, оставила мне ребятят. Мальца десяти лет - я его в город подмастерьем к сапожнику пристроил. Езжу иногда, ноет, домой просится, говорит, бьют его часто. А я что? Ну, зачем он мне здесь сдался? А так хоть две монетки в месяц, но сапожник мне платит. Да, и деваху еще оставила. Вот точь-в-точь как Ваша. Только потолще чуток и коса темная. Так я продал ее".
Мужик хихикнул и вновь глотнул из кружки своего вонючего пойла.
"Продал я ее в веселый дом. Здесь она мне ни к чему, а так, какая-никакая, а польза".
"И что?" - спросил я.
Он помрачнел.
"Да убили ее, дуру. Давай выпьем за упокой души моей Люси!".
Хозяин дома, я не помню его имени, и его знакомый выпили. Я расплатился, оставив в заведении едва ли не последние наши деньги, и ушел, забрав с собой Аурику. Карай тоже уже не нуждался в том, чтобы его звали.
Ночью мне вновь снились кошмары. Будто звал меня кто-то.
Ночью крысы загрызли хозяина дома.
Мы сбежали.
Из другого села, где я нашел было для себя работу, нам тоже пришлось спешно уходить. К церкви подбросили ребенка, а ночью крысы сожрали дочь мельника. Говорят, она встречалась с приезжим.
Я понимал, что вокруг нас с Аурикой происходит что-то ужасное. Девчонка, похоже, несла с собой смерть. Но уж больно смерть эта была избирательна. Она не тронула ребят из моего отряда, она обошла стороной юного выродка Марта, но убила брошенную беременной дочку мельника, скосила жителей города и чуть было не унесла малыша Томми.
Она забрала хозяина дома. Но мне не было жаль.
В Северной Глуши нас впервые встретили камнями. Карай заливался лаем и кидался на поселян, едва успевая уворачиваться от комьев грязи и булыжников, бросаемых в нас людьми. Аурика вновь замерла. Я едва успел увести ее прочь, при этом сам получил по плечу обломком глиняного горшка. Нас не преследовали. Боялись.
Похоже, слухи шли впереди нас.
Похоже, в деревнях нам больше не будет места.
Ныла от удара рука и болело сердце. Кошмары снились почти каждую ночь. Я не высыпался и терял бдительность. Я боялся спать и все четче ощущал свою обреченность. Я взвалил на себя заботу о двух существах, не считая кота. Ладно, Карай подрастет, он и так уже парень самостоятельный. Но Аурика! Она никогда не станет человеком, могущим о себе позаботиться! И ладно бы только это. Везде, где бы мы ни появлялись, кто-то умирал. Или был близок к этому. Нас сопровождали крысы, и каждый раз они находили себе жертву. Я понимал, что проклятье несет на себе моя девочка, но не мог вычислить ни его сути, при принципа действия.
И тогда я решил идти в столицу. Во-первых, там проще затеряться. Во-вторых, одной-двумя смертями столичных жителей не удивить. В-третьих, я мог поискать там хоть какие-то сведения о сопровождающих нас крысах и о причинах их появления. Мнения Аурики я не спрашивал, мнение пса меня не интересовало.
Мы быстро нашли недорогую гостиницу. Хозяйка, милая, добродушная женщина, казалось, искренне рада была постояльцам. И даже Караю нашлось место во дворе. Я нанялся грузчиком.
Все было удачно, но я спал все меньше и меньше, и это подкашивало меня. Вскоре меня выгнали с работы. Я потерял сознание, пытаясь поднять мешок с углем. У нас закончились деньги.
Затем нас вежливо, но настойчиво попросили вон из гостиницы.
Хозяйка, добрая женщина, предлагала оставить Аурику у нее в служанках. Та лишь решительно покачала головой. Девочка твердо знала, что она хочет. В отличие от меня.
Так мы впервые ночевали под мостом. Среди такого же отребья. Карай как-то сам находил себе пропитание, а я попрошайничал, воровал по мелочи. Иногда удавалось найти какую-нибудь одноразовую работу.
Один из таких же, как я, несчастных, посочувствовал мне и велел сходить к старухе-гадалке, мол она, может, подскажет, как мне избавиться от бессонницы. Глупости. Моя бессонница - следствие проклятия. А чтобы снять проклятие, нужны были деньги.
Мне было все хуже. Я почти перестал спать. А если засыпал, просыпался с криками. И все казалось, что меня зовет кто-то. У меня стали появляться видения. И порой я не вполне понимал, где реальность, а где плоды больного воображения. Становилось все труднее добывать еду.
Но мне неожиданно повезло. Роясь в помойке у рынка, я услышал разговор двух торговцев. Им требовался кто-то, знающий грамоту. Так уж случилось, я знал.
Торговец предложил неплохую оплату и дал задаток. Мы с Аурикой вновь переехали в гостиницу. Я купил нам одежду, и даже Караю новый ошейник. Я вновь стал зарабатывать. Конечно, концентрироваться на письмах и счетах было нелегко, но пока удавалось. И даже немного денег удавалось отложить.
А потом я встретил в трактире Хромого. Когда-то он входил в десятку Германа, как и я.
Хромой пил в одиночестве. Он не сразу узнал меня. Он подтвердил, что крысы не тронули наших. И все, в общем-то, было у них, как обычно.
"А ты?" - спросил я.
"А я?" - ухмыльнулся Хромой, - я теперь такой же дезертир, как и ты.
Он рассказал мне о том, как нанялся охранять обоз. Как бросил нанимателя, когда на них напала шайка оборванцев. Как оборонялся купец, и как он был зарублен в итоге. А Хромой драпал со всех ног. А сейчас пил, запивая совесть. Аурика внимательно слушала. Сочувственно кивала. Я молчал.
В тот же вечер изгрызенный труп Хромого был обнаружен в сточной канаве. Я не был удивлен.
Большая часть денег уходила на магов, знахарей и шарлатанов. Я водил к ним Аурику снова и снова, пытаясь найти ответ на вопрос: что творится вокруг нее. Получал различные ответы. Не был удовлетворен.
Мне становилось все хуже. Я боялся, что еще неделя, две, несколько дней, и я стану обузой, а не защитником и добытчиком. Боялся, что не успею, и мои кошмары сожрут меня. Боялся, что привязавшаяся ко мне Аурика будет пытаться спасти меня, и сломается сама. Окончательно.
Тогда я вспомнил о гадалке.
Старуха, грязная, пьяная, страшная, как семь смертных грехов, не ломаясь, за бутылку вина согласилась раскинуть карты на мою девочку. Выложила три желтых прямоугольника на замызганный стол. Не помню, что было по краям, но в центре находилось изображение падающей башни. Башня разрушения. Я неожиданно разволновался.
"Это проклятие?"
"Да", - ответила старуха. Ее голос выдавал удивление.
"Так я прав? За ней, действительно, идет проклятие"
Старуха поперхнулась вином. Долго откашливалась, хихикала. Она раздражала меня.
"Нет, - наконец ответила она, - скорее, она идет за проклятием".
"То есть она, - решил уточнить я, - следует в те места, где должны появиться крысы?"
Старуха фыркнула и посмотрела мне в лицо. Ее глаза слезились.
"У меня нет ответов на твои вопросы, мальчик. Иди в Храм безымянных. Там ждут таких, как ты".
Я растерялся.
"Это где?"
"Церковь всех святых в двух кварталах к югу отсюда".
" Но... почему она называется храмом безымянных?"
Старуха недоуменно дернула плечом.
"Все - значит никто. Никто - значит без имени".
Я оставил Аурику в гостинице, велев не сопровождать меня. Это казалось правильным.
Церковь всех святых была перестроена из языческого храма, а потому отличалась несколько непривычными очертаниями. Маленькая, круглая, с одним, как бы чуть скособоченным куполом. Она не была ни красивой, ни мрачной. Просто незаметно-неказистой и все.
У нее не было своего священника, и вообще, казалось, это место не было популярным у горожан. Только сторож сидел на ступеньках у входа. Щурил глаза от солнца, улыбался.
"Ага, - сказал он, едва я приблизился, - еще один".
"Что это означает? - возмутился я, - Почему еще один?"
"Ты не мне вопросы должен задавать".
Я усмехнулся. Было тоскливо.
"А кому? Себе?"
"Ну, себе-то никогда не поздно. Ты приходи лучше ночью. Они любят ночь".
"Они - это кто?"
"Те, кто знает ответы".
Я вернулся заполночь. Дверь церкви была открыта. Меня как будто ждали.
Я стоял в темноте и пустоте. И тоже ждал чего-то, не решаясь произнести ни слова.
"Здравствуй", - наконец, услышал я. Голос был тихим и бесполым. Определить его источник я не смог.
"Приветствую тебя", - прошептал я.
"Ты, наконец, пришел к нам".
"К кому?"
"К нам, к безымянным".
"Так это вы звали меня?"
"Мы? - голос, казалось, слегка растерялся, - это ты захотел стать избранным. Мы просто ответили тебе".
Теперь уже недоумевал я.
"Я вас не звал. Я не хочу, чтобы меня избирали".
"Тогда зачем же ты взял на себя наше дело?"
"Какое дело? Я ничего..."
"Это - наше право - измерять и наказывать".
"Я ничего..."
В этот момент я отчего-то, должно быть, от беспомощности, разозлился.
"Покажись! - крикнул я, - я не хочу разговаривать с пустым голосом".
Внезапно в помещении стало светлее. Мрак будто стягивался в одно место, и постепенно из него образовалась женская фигура.
"Так тебе привычнее?"
"Да", - выдохнул я.
"Ты хотел о чем-то спросить меня? Спрашивай".
"Кто ты?"
"Это не тот вопрос".
"Хорошо. Что за проклятие преследует Аурику? Как его снять?"
"Кто такая Аурика? А... Эта девочка с тобой. На ней нет проклятия".
"Тогда что... тогда оно на мне?!"
Женщина рассмеялась.
"Что?! - возмутился я, - Что я сказал смешного?!"
"Дурачок. Ты - и есть проклятие".
Я замер в ужасе.
"Не понимаю..."
"Ну, подумай. Когда все началось?".
"Когда... когда Герман изнасиловал Аурику".
"И что тебя тогда возмутило большего всего?".
"Что..."
Я мысленно вернулся к тем событиям. Бургомистр, который отдал нам город. Женщина с ребенком, парни, горожане, которые проходили мимо, делая вид, что их это не касается. Я, кажется...
Тень не дала произнести мне мысли вслух.
"Тебя, дурачок, возмутило то, что жители города спокойно отдали вам то, что должны были защищать - беспомощное существо. Это тебя заставило беситься. Их ты считал виновными в том, что произошло. Именно поэтому крысы не тронули ни твоих товарищей, не девочку. Они не были виновны! А потом твое желание убивало или пыталось убить каждого, кто предавал своего подопечного".
У меня подкосились ноги. Я сел на скамеечку. Дышать было все труднее. Она продолжала.
"Именно ты осудил их всех и привел приговор в исполнение. Ты! А не твоя дурочка Аурика. Ты! И ты сам наказываешь себя за это!".
Голова шла кругом. Я поверил сказанному. Сразу. Все сошлось. Все нити, оказывается, вели ко мне, а я, глупый, пытался спасти мою девочку.
"Что мне сделать, чтобы все это прекратилось?".
"Присоединяйся к нам".
Голос тени стал вкрадчивым.
"Мы избавим тебя от груза вины, от мук совести, от страданий. И ты сможешь продолжить свой путь, полностью очистившись. Ты будешь одним из нас. Ты уже почти один из нас. Ты уже - судья".
И мне показалось это единственным выходом. Так я смогу сразу, одним движением, избавиться от проклятия и освободить Аурику.
"Как мне это сделать?"
Она объяснила. Мне стоило лишь провести несложный ритуал. Сказать "я отрекаюсь от имени, сожалений и привязанностей" и уронить каплю своей крови на алтарь. И только то. Я согласился.
Я снова не спал этой ночью, но бессонница не причем. Я мысленно прощался со всеми и со всем. Я пытался представить, как будут Аурика с Караем и серым котом-призраком жить без меня, и уговаривал себя, что так будет лучше. Им придется заботиться только о себе. Я, сломленный бессонницей калека, не буду их обременять. Может быть, выживут. Как-то.
Ну, вот и все. Я не буду подписываться. Ведь у меня скоро не будет имени. Прощайте, дорогие мои. Прощайте.
Молодой, выглядящий страшно усталым, мужчина, отложил в сторону лист пергамента. Тяжело поднялся. Наклонился над спящей девочкой, поцеловал ее в щеку, вздохнул и вышел.
Он медленно двигался в сторону церкви всех святых.
А за ним, шурша розовыми лапками, бежали крысы и мыши. Толстые и тощие, рыжие и серые.
Мужчина вошел в храм. Остановился у алтаря. Достал из кармана толстый, заточенный гвоздь, царапнул им палец. Капля крови упала на камень и как бы растворилась в нем.
Мужчина медлил. На грызунов он не обращал внимания, а их становилось вокруг все больше. Они будто чего-то ждали.
"Я" - сказал мужчина. Крысы приблизились.
"отрекаюсь от имени...". Его голос был едва слышим.
Крысы замерли, но по периметру зала начали сгущаться тени.
"от сожалений..."
Он замолчал, собираясь с духом.
"от..."
Крысы подошли к нему вплотную. С интересом уставились ему в лицо.
"от..." - повторил он и выронил гвоздь.
Раздался лай. В церковь влетел большой пес - белый с черными коричневыми пятнами. За ним бежала худенькая темноволосая девушка, прижимающая к себе толстого серого кота. Она плакала.
"Я не могу..." - выдохнул мужчина и счастливо улыбнулся.
Девушка выпустила с рук сердито шипящего кота. Мужчина шагнул к ней, прижал ее к себе. Пес ласково боднул его головой в бедро.
"Я не хочу, - сказал мужчина, - не хочу освобождаться от привязанностей".
Голос, звучащий будто отовсюду, спросил: "А как ты будешь жить с таким грузом греха на душе? Ведь это ты, ты убил их всех! Ты виновен в их гибели!".
"Я искуплю, - ответил он и снова улыбнулся, - пойдем отсюда, Аурика, это не наше место".