Мир заворожен и захвачен,
он чист, как стыд.
Щемящим холодом собачьим
знобит кусты.
Какой становишься несмелой —
бездонен страх:
жизнь, нарисованную мелом,
сожмешь во прах.
Уход не будет обезболен.
Во все вины —
афишей драной на заборе:
«Не прощены!»
Апрель
Мгновение мерцающей звезды.
Свист свиристелей нежно-разноперых.
На мокнущем асфальте росчерк «скорой»,
спешащей жизнь избавить от узды
сомнений, неоправданных тревог
и всех на свете сумрачных дорог.
Вот и живи прекрасным...
В круговерти —
повсюду оправданье ранней смерти.
И даже в твердокаменных сердцах
среди плевел посеял зерна страх.
Вот и зимы несносный монолит
заплакал средь христосовых молитв.
* * *
Не все, но многое
поднадоело.
Как тот Адам —
чихал на Еву,
когда первооткрытие прошло, —
так я средь вас.
Соря делами, —
не с вами, милые, не с вами.
Кося глазами скорой лани
на гибкой серной спички пламя,
о том, что сожжено годами, —
пошло, что пошло! — помолчу,
как тот Адам...
Зажечь свечу?
Недолго ей гореть осталось,
но много мусора мести.
И есть кого рукой усталой
на повторенье покрестить.
* * *
О, девочка! о, флейта! о, душа!
Вишневый сад под топором дрожит.
Скуластый месяц тешит кукушат,
воспитанных на материнской лжи.
Немыслимая литургия звезд
перед рассветом, пряным и немым.
На тысячи рассеянностей верст —
лишь тишина. Но тишина — не мы.
У нас все так же громогласен спор,
как обуздать привязанных за нить.
Но дерево само растит топор —
зачем же в этом дерево винить?