Когда Волшебник жертвует собой, чтобы кого–то защитить, эта защита может оказаться гораздо глубже и длиться намного дольше, чем её автор мог бы предположить. Она оказывает влияние на многие события в будущем и может очень сильно его изменить. И тогда крайне важно, чтобы те люди, которых это затронет, нашли этот свой новый путь. Щит и Путеводная Звезда… Мало кто бы рискнул сказать, что важнее, выше, достойнее или ответственнее… Но если всё сложится, то эта связующая нить добра ещё долго не оборвётся, и Колесо Судьбы повернётся к своим героям совершенно неожиданной стороной. А если много крошечных ручейков добра сольются в одну бурную реку, то этот поток не остановить уже никаким злобным силам. Да, не прервётся же эта нить добра во веки веков, пока горит огонь человеческих душ, пока свет ещё может противостоять тьме, помните об этом!

     Курс Начального Мирознания.

     Гл.12. Наставление о Силах Судьбы

     …Прожить бы мне эти полмига,

     А там я сто лет проживу!

     П. Шубин

     Август 1943 г.

     На войне многое зависит от случая. Бывает — везёт, бывает — нет, иной раз, жив остался, и сам не рад этому, случается, остался жив — повезло, а иногда, сразу и не поймёшь… Это был тот самый июль 43‑го года, сожжённый в огне боёв на Курской дуге. Уже не первый день бои не прекращались ни днём, ни ночью. Враг накатывал на советские позиции волна за волной. Танки, пехота и снова танки… Дым и пыль забивались в горло и лёгкие, было трудно дышать, над полями и рощами, над пригорками и оврагами висела пелена неопределённого цвета. Небо… Каким должно быть небо в ясный летний день? Голубым? Но не было видно этой голубизны, неба вообще не было видно, только беспощадно палящий красный диск солнца катился по своему пути от восхода до заката, и было в этом красном мертвенном цвете нечто устрашающее, такое, что не приносит ни радости, ни покоя… да и о каком покое может идти речь, когда гром канонады не прекращается ни на минуту ни днём, ни ночью, когда бронированным вражеским ордам, кажется, нет и нет конца? Когда самолёты с чёрными крестами то и дело пытаются бомбить советские позиции, и бои в воздухе столь же тяжелы и жарки, как и на земле?

     Бойцы продолжали сражаться, цепляясь за каждую пядь родной земли, но всё же из–за огромных потерь приходилось отступать от рубежа к рубежу. Когда это кончится? Когда, наконец, уже мы начнём гнать фашиста? Сражались до последнего снаряда, часто — до последнего бойца, но всё равно отступали. Оставалась последняя линия обороны. Если прорвутся… Счёт пошёл уже на вторые сутки. За это время никому из бойцов не выпало ни минуты отдыха, давно было не до еды, постоянно хотелось пить, но в пылу боя иной раз забывалось о том, что это просто надо сделать — попить воды. «Ещё немного, и в голове совсем помутится, начнёт казаться то, чего нет», — подумал старшина Петров. То, что произошло дальше, казалось кошмаром наяву. Одному из «мессеров» всё же удалось сбросить бомбы на позиции Н-ской батареи. Многие погибли, было повреждено три из четырёх орудий. Стервятник сбили, но рухнул он аккурат на машины со снарядами, которые только начали разгружать. Снаряды разметало, а тут ещё и обстрел… Краем глаза старшина Петров успел увидеть, как разлетелась вдребезги цистерна с водой, как перевернулась и задымилась «катюша», стоявшая справа от его орудия, как упал мёртвым капитан — командир батареи… его командир, ещё совсем молодой парень. Вдруг что–то с силой ударило его в живот. «Ну, всё, конец, теперь прорвутся гады», — успел подумать старшина, теряя сознание.

     Сегодня люди пишут кровью

     За неимением чернил…

     Г. Пагирев

     Очнувшись, он увидел склонившегося над ним капитана. Живого и невредимого. «Мы оба живы или мы оба мертвы?» — подумал Петров. Боль в животе исчезла, только голова гудела и нестерпимо хотелось пить. «Мне бы глоток воды», — кажется выдавил он.

     — Загляните в Вашу флягу, старшина, — нахмурил брови капитан, — и соберитесь, они опять прут на нас. Многие погибли, у орудий людей не хватает.

     — Но орудие осталось только одно, и где мы возьмём снаряды? — недоумённо пробормотал старшина Петров.

     На мгновение на лице капитана отразилась хитрая ухмылка. Или это Петрову только показалось? Потому что лицо командира снова стало суровым и сосредоточенным.

     — Вам что, голову напекло, старшина? Если напекло, то обмотайте мокрой тряпкой, умойтесь и за дело. Битва ещё не окончена. Вон их сколько прёт, и все на нас!

     Только теперь Петров увидел среди туч пыли новую группу фашистских танков в сопровождении мотопехоты. Медлить больше было нельзя ни минуты.

     Бой для артиллериста — это работа. Опасная, азартная, но всепоглощающая. Заряжаешь, целишься, подпускаешь на дистанцию выстрела и стреляешь. Снова заряжаешь, целишься и стреляешь. А если в расчёте кто–то погиб, то и вовсе смотреть по сторонам не получится. Малейшее промедление, не говоря уже об ошибке, слишком дорого обойдётся. Тут уже и думать некогда. Есть только твоё орудие и вражеский танк, который надо подбить, или какая–то другая цель. А «тигра» в лоб не прошибёшь. Надо стрелять или в борт, или сначала по гусеницам, а когда танк остановится и начнёт вертеться на месте, надо умудриться попасть в бензобак. Тогда он вспыхивает как факел. Но это — только если здорово повезёт. Очень здорово повезёт. Обычно «тиграм» противостояли сапёры. Ставили минные поля, а то и вовсе бросали мины прямо под гусеницы танков — занимались «нахальным минированием». Правда, нередки были и лёгкие танки — их удавалось достать из пушек — только успевай прицеливаться. Видать, не успели фашистские заводы наклепать достаточно «тигров» и «пантер»…

     Снова между танками появилась вражеская пехота. Заговорили «катюши» и пулемёты. «А разве «катюшу» не перевернуло тем взрывом?» — подумал бы старшина Петров, если бы у него было время думать. Но думать было некогда, и смотреть по сторонам тоже. А потому у него не было возможности заметить ещё много странностей. Вокруг тут и там лежали погибшие, но не было ни одного раненого, ни легко, ни тяжело, просто ни одного. Все, кто не погиб, были здоровы. А так на войне не бывает. Всегда есть раненые. И сапёры почти никогда не возвращались живыми из своих вылазок. Почти никогда, но только не сегодня… И почему это капитан то и дело бегает по соседям, заходя иной раз даже в окопы, где сражалась пехота? И как это ему удаётся перемещаться с такой скоростью, словно он во всех местах сразу? И что это он там бормочет то и дело себе под нос? Но старшине Петрову было не до того, чтобы отвлекаться на все эти странности. Шёл бой. Ещё утром он заменил собой погибшего командира одного из расчётов, а теперь приходилось работать фактически в одиночку. Заряжаешь, целишься и стреляешь, заряжаешь, целишься и стреляешь. И снова взмывают ввысь клубы чёрного дыма: это горят фашистские танки. Солнце уже перевалило за полдень, когда Петров услышал над ухом тихий шёпот капитана:

     — Держись боец, помощь идёт, нам бы только до ночи продержаться.

     Капитан отошёл. Люди продолжали гибнуть. И пехота, и артиллеристы. Погиб рядовой Кузнецов, пришлось отправить на соседнее орудие сержанта Жарова — там разрывом мины убило весь расчёт. Рядом заработал крупнокалиберный пулемёт. Где это капитан успел его взять? И зачем? Но этими вопросами мог бы задаться сторонний наблюдатель. А Петров работал как автомат, и гул канонады заглушал все более тихие звуки. Иначе он мог услышать, что капитан бормочет странные вещи.

     «Ах, вы твари поганые! Полночным солнцем решили прикрыться? Бу–удет Вам солнце полночное на том свете, у мертвецов! Нет у него силы в мире живых. Вот вам, получайте: за бабу Нюру, за бабу Лизу, за деда Никиту, за Стешку, за дядю Беню и тётю Ису, за Мишку, за Светку — одноклассницу, за мамку, за Оленькины слёзы! Вот вам, получайте!» Пулемёт продолжал строчить. Вдруг неестественно яркий зелёный луч появился со стороны приблизившегося немецкого мотоцикла и рассёк раскалённый воздух в сантиметре от головы Петрова.

     — Все ложись! — Заорал капитан, встав во весь рост. — Отринула есмь! Прештю! — что бы это ни значило, но танки, только что неумолимо приближавшиеся к позиции, остановились, словно у них заглохли все моторы разом, и перестали стрелять, точно у них у всех разом заклинило орудия. В правой руке он держал гранату (и где он её взял?), а левую вытянул вперёд, словно указывая на экипаж фашистского мотоцикла невидимой указкой. Старшина Петров залёг в щель. На несколько мгновений над полем сражения стало неестественно тихо, и он смог услышать слова капитана.

     — Ты! Посрамление своего рода! Как ты посмел прийти сюда? Бранию вкупе!!! — откуда капитан знал такие странные ругательства? — Думаешь, меня теперь остановят запреты? Когда ты уже нарушил всё, что можно, и что нельзя? Я тоже так могу! Получай! Тэна нащ … Бранию!

     «Что это ещё за чудные ругательства?» — снова подумал Петров, лёжа в щели. Он никогда не слышал от командира ничего подобного. — «Можно подумать, что кого–то из тех фрицев командир знает и ненавидит лично. Да, и вообще, фашиста бить надо, а не разговаривать.» Старшина Петров стал подниматься из щели…

     — Тэна… — снова начал капитан на непонятном наречии, но тут же осёкся, — нет, это — зло само по себе, и я не стану его частью, коль мне сегодня предстать перед Господом. — с немецкой стороны летели пули и были видны какие–то странные вспышки, — Бранию! Но я могу сделать так! Разоружен есть! — выкрикнул он, одновременно бросая гранату. Взрыв раздался одновременно с автоматной очередью с другого немецкого мотоцикла, который мигом позже сам пепревернулся и загорелся от меткого попадания кого–то из соседей. Капитан упал, прижав руку к груди.

     Весь мир перед глазами старшины Петрова покачнулся и мигнул. И только тогда он увидел… Увидел то, что было сокрыто доселе. Его настоящий капитан лежал мёртвым позади него, там, где упал, поражённый осколком, ещё рано утром, а там, где, как казалось Петрову он только что стоял, лежала юная девушка, невысокого роста с длинной косой, в вышитой юбке и белой с вышивкой блузе, которая теперь была перепачкана кровью (а он–то думал, что такую одежду никто не носит с самой революции). Рядом с разжатыми пальцами левой руки лежал странный предмет, похожий на указку. Петров бросился к ней. Когда он склонился над раненой — по всему было видно, что ранение тяжёлое, если не смертельное, неизвестная открыла бездонные голубые глаза и впилась взглядом в его лицо. В этих чистых девичьих глазах, бушевала неведомая сила, странным образом сочетаясь с их почти детской чистотой, сила в которой можно было потонуть, властно требуя молчать и слушать.

     — Ещё в апреле 41‑го мой отец ушёл на войну с Орденом Копья Судьбы, подмявшим под себя пол-Европы, сеющим смерть и разорение повсюду, где ему удавалось, оставаясь в тени, прибрать к рукам власть, а в июле пришли эти их выкормыши с полночным солнцем на знамёнах, — её осипший голос был слаб и похож на шелест ветра. — Нам не положено обнаруживать себя, но они убили слишком много людей, мы же знаем, что творится вокруг. Это было невыносимо. И мы с мамкой стали помогать, как могли. Я прятала детей, а мамка помогала партизанам на Брянщине. Доставала еду, лекарства, Исцеляла, кого могла, прятала от карателей. В один из вьюжных январских дней она не вернулась, и мы с Оленькой поняли, что она не придёт никогда. Я поклялась отомстить за мамку и всех убитых, и продолжала делать то, что должна. Потом наше село освободили. А потом началось сражение. — девушка закашлялась и облизнула пересохшие губы.

     — Тебе нельзя говорить. — ответил старшина Петров, мы тебя сейчас в медсанбат…

     — Молчи и слушай. Ты мне ничем не поможешь. — бездонные голубые глаза снова впились в его лицо. — Прикрывшись невидимостью, я перемещалась среди окопов и Исцеляла всех, кто был ещё жив, чинила оружие и изменяла память, чтобы никто ничего не заметил. А потом поняла, что дело совсем плохо, и надо сделать что–то большее…

     — Не смей умирать! — голос Петрова сорвался.

     — Молчи. У меня мало сил. Там, в стороне, к северу от Локтионовой рощи, есть село. Мы называем его Ладино Прясло, а Ваше название я всё время забываю, оно странное такое…

     — Второе Поныри… Это далеко отсюда, — Петров был явно озадачен.

     — Ты там окажешься, я знаю. Поблизости стоят палатки, куда свозят раненых, очень много палаток. Там есть улица Боковая. На ней — дом четыре. Ты его не увидишь сначала, только дома два и шесть. Ты должен встать между ними и сказать «Избушка–избушка, появись, как Лебедь сказывала.» И ты увидишь её. Там у меня осталась сестра Оленька. Позаботься о ней, пока её не найдут бабушки, чтобы она не голодала. Обещай мне. — пальцы левой руки коснулись лба старшины. По его щекам катились слёзы.

     — Конечно обещаю, если останусь жив, но… — взгляд неизвестной стал ещё более пронзительным.

     — НИКТО из Вас на батарее больше не умрёт ни сегодня, ни завтра. Никто после меня не уйдёт тропой смерти…

     — Не смей умирать, слышишь? Не смей! — кажется, Петров перешёл на крик, — наши врачи не волшебники, конечно, но…

     — Ты ничего не понимаешь, верно? — шёпот стал ещё тише. — Я УЖЕ умерла, и только моя сила ещё позволяет мне с тобой говорить, а сердце уже не бьётся… Прощай. Ещё недолго осталось, помощь идёт. А позицию нельзя оставить, а то всё пропало. — последние слова были едва слышны. Бездонные голубые глаза померкли навеки.

     — Скажи хоть имя своё! — вскричал старшина Петров, но никто ему не ответил. Рыдая в голос и ничуть не стыдясь этого, он закрыл эти померкшие голубые глаза ещё мгновение до этого светившиеся такой силой.

     Потом встал во весь рост, взял себя в руки и:

     — Как старший по званию, принимаю командование на себя! По орудиям! — скомандовал он подошедшим бойцам с его и соседних батарей. — Держаться и ни шагу назад! Слышите? — он подошёл и встал за своё орудие. Придётся работать за целый расчёт одному снова. А впереди неумолимо приближалась новая волна вражеской атаки. И такая ярость охватила вдруг его. — Огонь! — проревел он, — За Марью Искусницу! За Василису Премудрую! За Ксению Красавицу, да как там её, чёрт возьми, звали?! Огонь! — И снова заработали орудия прямой наводки. Огонь. Перезарядить. И снова огонь. Батарея продолжала сражаться. Воздух прорезали огненные трассы — снова говорили «катюши». Сражение продолжалось. Одному шальному «тигру» удалось добраться до артиллерийской позиции… на свою погибель. Одной из гусениц фашистский танк наехал на лежавшую на земле «указку» и … исчез в огромной ослепительной беззвучной голубой вспышке. Там, где встретила свою смерть таинственная защитница земли русской, от танка осталась лишь оплавившаяся громада металла. Танк не сгорел. Просто расплавился. От экипажа не осталось ничего, как и от тела погибшей девушки. Вообще ничего. Ни пряди волос, ни клочка одежды… Это была последняя месть волшебницы захватчикам, столько месяцев терзавшим её родной край, за убитых родных, друзей и совсем незнакомых людей, наконец, за саму себя. Наступавшая немецкая пехота в ужасе отпрянула, преследуемая огнём пулемётов, но потом снова пошла в наступление. Завязались рукопашные схватки в окопах. В этот момент старшина Петров услышал позади гул моторов и лязг гусениц. И в тыл вышли, гады? Но нет, это с ходу в лучах закатного солнца вступали в бой наши тридцатьчетвёрки, авангард подкрепления, опередивший основные силы. С их брони в окопы спрыгивал десант, спеша на выручку пехотинцам. Вдруг, что–то ужалило Петрова в правую руку. Левой он инстинктивно схватился за плечо, но тут же ощутил удар сзади по голове, и всё исчезло.

     Ты это горе знаешь понаслышке

     А нам оно оборвало сердца.

     К. Симонов

     Когда Петров открыл глаза, солнце клонилось к закату. В палатке он был один. Нет, не один. Поодаль сидела девушка — санинструктор, совсем ещё девчонка.

     — Проснулись уже?

     Петров попытался встать. Правая рука была на перевязи, голова гудела и немного кружилась. С трудом вспоминались перипетии минувшего дня. Или сколько дней прошло? Он сел в постели, не решаясь пока встать.

     — Что со мной?

     — Рука — плёвое дело. Пуля прошла насквозь, не задев ничего важного. Ещё — контузия, но насколько сильная, мы не смогли определить, потому что едва придя в сознание, Вы заснули. Вас фашист сзади по голове прикладом успел ударить, пока его не прикончили.

     — Удержалась ли позиция?

     — Да, хорошо всё! Наши уже в наступление пошли! Если Вы сможете встать, то Вам надо поесть и на санобработку. Вы были крайне истощены, и мы не рискнули Вас будить сразу. Таких, как Вы, в состоянии полного изнеможения, поступило около двух десятков человек. Видать, крепко Вам досталось. Мы положили Вас в отдельную палатку, чтобы избежать инфекции, но теперь её надо обработать для приёма раненых. Мест не хватает. Вам еду сюда принести или можете дойти сами? Кроме Вас все уже обработаны. Вы проспали почти сутки.

     Петров встал. Походка получилась не совсем уверенной, но надо держать лицо, если он хотел исполнить задуманное.

     — Я в порядке. Скажи, милая, мне нужно село Второе Поныри, улица Боковая. Это далеко отсюда? Мне надо передать весточку от погибшего товарища. А потом — я сам на обед и в баню.

     — Куда собрался? Едва на ногах держишься! Вот сейчас Ксению Ивановну позову, она как ругаться–то будет!

     — Не надо Ксению Ивановну, пожалуйста. Я слово дал, понимаешь? А тебя–то как звать?

     — Слово он дал. Небось, к крале на свиданку собрался…

     — К какой крале? Честное слово дал! Там дитё малое одно дома осталось. Приведу её. Хоть бы накормить…

     — Ладно, только быстро. А то хватятся, и Вам, и мне достанется. Боковая улица начинается прямо от околицы в сторону рощи. Госпиталь наш от неё в двух шагах. А звать меня Анна. Давай быстро, и возвращайся, пока доктор не заругал!

     Деревенская околица была, конечно, не в двух, шагах, но действительно совсем рядом. Беда, правда, состояла в том, что местность в этих местах — что не лог, то — горка, а каждый шаг давался Петрову с большим трудом. Но солдат он, или кто? И он дал своё слово. Село Второе Поныри на удивление хорошо сохранилось, несмотря на только что отгремевшие здесь бои. Разрушена была церковь, школа, сожжены дома на центральной улице, но не больше, не так, как Петров привык видеть — одни печные трубы на пепелище. Улица Боковая вообще чудесным образом предстала перед Петровым в таком виде, словно и не было никакой войны. Даже табличка с названием улицы, хотя и видавшая виды, висела на заборе. В садах зрели яблоки. Желудок Петрова заурчал, настойчиво требуя пищи. Когда он ел в последний раз? Дом два, а вот дом шесть, а дома четыре не видно. Всё так. Чувствуя себя полным идиотом, Петров остановился и произнёс: «Избушка–избушка, появись, как Лебедь сказывала!» То, что произошло дальше, можно было легко принять за последствия контузии. Забор между домами два и шесть замерцал и раздвоился, обнаружив ещё один дом с небольшим садиком. Калитка была не заперта. Заросли жасмина и раскидистые яблони скрывали небольшой дом. Впрочем, дом ли? Стоял он на небольших сваях, оформленных искусной резьбой так, что дом выглядел, словно ожившая сказка о Бабе Яге. Петров чуть было не произнёс, как в сказке Иван Царевич: «Избушка–избушка, повернись к лесу задом, ко мне передом.». Не ничего не сказал. «Избушка на курьих ножках» и так стояла к нему дверью. Впрочем, при ближайшем рассмотрении, «курьи ножки» оказались даже не сваями, а искусным оформлением высокого фундамента. В остальном, дом как дом, с резными наличниками и петушком–флюгером на трубе. Уж точно ничего зловещего.

     Дверь дома тоже была не заперта. Да и к чему замки, когда у него есть защита гораздо лучше? Но Петров всё равно вежливо постучался.

     — Заходи, дяденька, — услышал он детский голосок, — я знала, что ты придёшь.

     Оленька оказалась уменьшенной копией своей старшей сестры. То же правильно–овальное лицо, те же русые волосы, заплетённые в толстую, до пояса, косу, те же брови в разлёт, те же огромные, только серые, а не голубые глаза. И вместо тёмной юбки с вышивкой и блузы на ней была белая с желтоватым оттенком вышитая рубашка–платье до пят, перехваченная пояском. Отложив сумку, в которую она что–то аккуратно складывала, девочка пристально посмотрела на Петрова.

     — Ну, здравствуй, Оленька, — сказал он, — меня зовут дядя Игорь.

     — Здравствуй, — ответила девочка, а потом внезапно резко отвернулась, и старшина услышал приглушённый всхлип. — Мамки больше нет, Дашки теперь тоже нет, и папка не вернётся… — девочка захлебывалась слезами. Петров стоял и не мог вымолвить ни слова. Чем он мог утешить восьмилетнего ребёнка в такой момент?

     — Ну, не говори про папку так раньше времени. То, что он не пишет писем, ещё ничего не значит, да и фашистов отсюда не так давно выбили. Может, ещё отыщется живой.

     Девочка повернула к нему заплаканное лицо:

     — Я знаю, что сейчас он жив. — Она достала из–за ворота рубашки шнурок, где висел крестик и три медальона. — Вот этот медальон, — на нём была изображена миниатюрная рысь, — почернел в середине января, когда мамка не вернулась. И у Дашки тоже. А, значит, и у папки. У нас у всех в семье есть медальоны друг друга с животным, которым нас нарекли прежде имени. Мамка — Рысь, Дашка — Лебедь. Медальон чернеет, когда человек умирает. А вот золотой — папкин медальон, на нём Горностай. Папка жив и он знает, что я жива. Его медальон с Белкой, моим зверем, тоже золотой. И он знает, что мамки и Дашки больше нет. По медальону можно отыскать человека, где бы он не находился, но папка на войне, да и я не умею пока.

     — Вот видишь, жив папка твой. А знаешь, сколько детей не знает, жив ли их папка? Мои сын и дочка не знают. Я пытался писать письма, но они уехали в эвакуацию, и я не знаю, куда, — дурацкое утешение, но ничего лучше в голову не приходило.

     Оленька печально покачала головой, встала, сняла со стены иконы и завернула их в холст, перевязав верёвочкой. Потом стала доставать из шкафа посуду и складывать её в большую коробку.

     — Я — не дурочка и не нытик, — продолжила она после минутного молчания. Видимо, работа помогала ей отвлечься от горестных мыслей. — я в воду глядела, всё видела, и про себя, и про тебя тоже.

     — Ты видела, как твой папка погибнет? — Петров почувствовал, как у него перехватило горло. Мысль казалась слишком жестокой даже в такое жестокое время, как война.

     — Нет, но я видела себя в будущем на каникулах у тётки Аси в Карелии. И все родовые медальоны на моей шее — чёрные. Все! И тебя я видела, — продолжила она, но вдруг осеклась. Петрову внезапно стало не по себе. Голова вдруг резко начала кружиться, желудок скрутило. Хорошо ещё, что там было пусто. — и это я тоже видела, — быстро проговорила Оля, — ты потерпи, я сейчас дам тебе дашкиного варева, всё как рукой снимет.

     Быстрой белкой — вот уж точно Белка — метнулась к буфету и достала оттуда склянку с какой–то жидкостью неопределённого цвета.

     — Ты выпей это, а я тебе виски натру. Всё сразу и пройдёт. И больше не воротится.

     Лекарство действительно подействовало на славу. Через пару минут Петров уже думать забыл и о тошноте, и о головокружении, и о звоне в ушах. Оставалась только слабость, да и поесть было давно пора.

     — Давай, Оленька, собирайся скорей, пока моей отлучки не обнаружили, я тебя в наш госпиталь отведу, как Даша просила, а то достанется нам на орехи от докторов. Я ведь в самоволку сбежал.

     — Ничего не достанется. Я быстро. Поможешь мне вещи в погреб спустить? Я их там запру для сохранности. Потом останется только покидать в сумку мамкины и дашкины травы. Одёжу свою я уже сложила, и нашу, и обычную.

     Оля быстро спустилась в погреб, а Петров стал подавать ей тюки и коробки. Их было немного. Минут через десять дело было сделано, и дом совсем опустел. Одна мебель осталась. Девочка заперла железную дверь погреба на резной замок и прошептала что–то. Потом принялась складывать в сумку пакетики с травами, как вдруг ахнула, и схватилась руками за голову.

     — Ах, я, растяпа. Огонь в камине почти догорел, а я тётке письма не отправила, чтобы забрала меня.

     — В Карелию? — встревожился старшина, — там сейчас немцы, может не дойти твоё письмо.

     — Наши письма всегда доходят. А там, что война? — встревожилась Оля.

     — Война, Оленька, война. Там немцы, гады сидят, наши оттуда их ещё не выбили.

     Девочка покачала головой.

     — Смешно. Ты говоришь совсем как Дашка. А где нет войны? У меня есть баба Настя в Волоколамске, а баба Яя вообще живёт на Алтае, в селе Чарышском.

     — Вот и пиши на Алтай, самое милое дело. Волоколамск фашисты разрушили чуть ли не до основания, вряд ли твоя баба Настя сейчас там.

     Девочка быстро начеркала несколько строк на клочке бумаги. Потом, к удивлению Петрова, на стол к ней прыгнула яркая чёрно–оранжевая ящерка и в мгновение ока проглотила клочок бумаги. Он даже не успел рот раскрыть. Но Олю, кажется, поступок твари совершенно не обеспокоил. Погладив её осторожно по спинке, она что–то прошептала, и вдруг случилось нечто совершенно невероятное. В один прыжок ящерка очутилась в камине и исчезла в языках пламени. Старшина стоял, хлопая глазами. А что он ещё мог сказать?

     Девочка присвистнула.

     — Ты не пугайся, дядя Игорь. Всё хорошо. Это — огневушка. Она в огне живёт и из огня в огонь почту носит. Она уже на Алтае и ищет бабу Яю.

     А он, взрослый мужик, виды повидавший на войне, мог только глазами хлопать. Ещё Огневушки—Поскакушки здесь не хватало. Похоже было бы на бред сумасшедшего, если бы он не увидел это своими глазами. Но больше он ничего не сказал. В это время Оля закинула за плечи сумку, поправила ремешки, прикрепила к поясу ключ от погреба и снова свистнула. Откуда–то из–под кровати выпрыгнула пушистая серая кошка, и тотчас же уютно устроилась на руках у маленькой хозяйки.

     — Куда ты её собралась взять? — опешил Петров. — её не разрешат в госпитале держать.

     — А почему не разрешат? — удивилась Оленька. — Муська, она своё место знает, куда попало не лезет, мышей и крыс таскает только так, и вообще от меня далеко не отходит без разрешения. Я очень–очень попрошу её оставить, ведь она одна у меня осталась. — на её огромные глаза снова начали наворачиваться слёзы. Кошатина, почувствовав это, громко замурлыкала и стала трогательно тереться маленькой хозяйке о щёку.

     — Ладно, пошли скорее, эта мурлыка кого хочешь разжалобит.

     Когда они вышли из тенистого сада, солнце висело над самым горизонтом. Где–то вдали бушевала артиллерийская канонада продолжавшегося сражения, но сюда вражеские снаряды не долетали. Или… угрожающий гул самолёта пронёсся над самыми их головами, заставив Петрова инстинктивно броситься на землю, закрыв собой ребёнка. Кошка отпрыгнула в сторону, обиженно мяукнув. И в этот момент землю потряс разрыв бомбы где–то поблизости. После этого фашист улетел. Петров и Оля встали на ноги и обернулись туда, где стояла «избушка на курьих ножках». Она была целиком объята пламенем. Похоже, девочка, хоть и дитё малое, а на удивление разумна. В погребе, за железной дверью с хитрым замком хоть часть вещей сохранится, и когда кончится война, ей в наследство останется хоть что–то от прошлого, а не одно пепелище. Серая кошка, немного пофыркав, снова устроилась на плече у хозяйки.

     Но всегда они отдавали себя без остатка людям,

     которых стремились спасти.

     В. Кованов «Солдаты Бессмертия»

     В госпитале было явно не до того, куда раненый Петров ушёл в самоволку, что и спасло его от неизбежных неприятностей. Невесть откуда взявшийся «мессер» сбросил на госпиталь две бомбы, непонятно как разглядев его под маскировкой. Баня сгорела дотла, пострадали пищеблок и перевязочная. Погиб врач и двое санитаров, были раненые. На помощь пострадавшему госпиталю прибывали машины с санитарным подкреплением и оборудованием. Уже прибыли сапёры. Они строили прочные землянки, чтобы госпиталю, если что, не стать снова лёгкой добычей, находясь в палатках.

     Не зная, к кому обратиться, Петров вёл Олю между палаток, как вдруг встретил перепачканную сажей Анну. Ну, хоть жива и здорова. Кажется, и она была рада видеть, что и с ним всё хорошо, и ребёнка привёл, не солгал.

     — А это вы, — она грустно улыбнулась, — знаете, а, похоже, Ваша самоволка спасла Вам жизнь. Если бы не она, наверняка были бы как раз в бане. Я, правда, немного поволновалась, когда увидела дым от пожара в деревне.

     — Всё в порядке, пришлось немного понервничать, но обошлось. Успели всё вовремя. Куда бы малышку пристроить? Её накормить и спать положить давно пора, да и мне неплохо бы поесть, отмыться и … сами знаете…

     — Ой, какая киса! — санинструктор и сама была по сути ещё почти ребёнком, — Можно погладить? — спросила она, уже почёсывая животное за ухом, — Я сейчас за Ксенией Ивановной, если она — не на операции, или ещё за кем–нибудь. А Вы пока идите к полевым кухням. Они вон там прямо. Наш пищеблок–то разбомбили… — и стремглав помчалась куда–то в ранние сумерки.

     Старшая сестра госпиталя Ксения Ивановна оказалась уже пожилой женщиной, в очках в роговой оправе, однако довольно стройной для своих преклонных лет, с безупречной осанкой и в идеально аккуратной форме, словно и не было в госпитале суматохи, вызванной бомбёжкой. От неё веяло уверенностью и спокойствием, и только круги под глазами в неярком свете фонарей подсказывали, что она была почти столь же усталой, как и некогда сам Петров, до того, как попал в госпиталь. После ужина она решительно забрала Оленьку к себе, заявив, что ни её, ни её кошку не даст в обиду, если только животина не будет особо рьяно безобразничать, воровать мясо на кухне, гадить и лезть в палаты, перевязочные и операционные. А старшина Петров после долгожданной бани и перевязки, уже в госпитальном халате вместо рваной и обожжённой гимнастёрки, добрался, наконец, до койки и с удовольствием провалился в сон, ровный и спокойный, какой приходит к человеку, полностью выполнившему важную задачу, когда спадает с плеч, пусть и на время, груз забот и непомерной ответственности.

     Следующие несколько дней он Оленьку не видел. Возможно, её уже забрала бабушка — после всего невероятного, чему ему довелось стать свидетелем, даже это бы не удивило, но разве она могла уйти, не попрощавшись? И старшина Петров решился разыскать Анну и расспросить, как дела у малышки. Но разыскивать никого не пришлось, потому что в это утро Анна вызвалась на дежурство в палату, где он находился. Увидев его, девушка рассмеялась и подошла поздороваться.

     — Как Ваша рука? Не болит уже? Если бы не контузия, я бы сказала, что уже скоро Вас выпишут. А как голова?

     — Да, всё уже совсем хорошо, — Петров не смог сдержать улыбку. Он и думать забыл о голове, но разве ему поверят, что всё начисто прошло от какого–то травяного настоя?

     — Ох, все Вы хорохоритесь, а потом как побежите, и мушки перед глазами как забегают…

     — Да, хватит меня пугать, лучше скажите, как малышка.

     Анна улыбнулась ещё шире.

     — Совсем освоилась. Всё Ксении Ивановне помогает, даже пытается уговорить разрешить остаться на ночь дежурить в палате с «тяжёлыми». Вот только по ночам не спит почти, всё больше сидит и смотрит в одну точку, словно задумалась, а под рассвет заснёт, потом не добудишься. Но начальник госпиталя настрого велел её покуда особо не тревожить, хоть и оформил её младшей санитаркой, чтобы питание выдать, пусть, говорит делает, что и когда может, ребёнок ведь ещё, да и от шока не отошла, каково это в таком возрасте семью потерять…

     — А зверь не по уставу как, проблем не доставляет?

     Анна совсем повеселела и рассмеялась.

     — Нет, ну, что Вы! Следующим же утром начальник госпиталя увидел Муську с крысой в зубах, глядь, а она, оказывается, в первую же ночь придушила пять мышей и три крысы, да так и сложила их у входа в землянку, словно трофеи. Догадалась же! Он её похвалил за службу и пообещал рыбы достать, а потом всё спрашивал Ксению Ивановну, нельзя ли её совсем себе оставить, а то грызуны замучили. Но Ксения Ивановна строго сказала ему, что Муся слушается только свою хозяйку, и никуда от неё не уйдёт, а ребёнку — не место на фронте. Вообще, впервые вижу, чтобы кошка была так предана человеку, а не дому. Если уж что доставило хлопот, так это Олина одежда. Мы сразу попросили её переодеться во что–нибудь более привычное, чтобы толков не было и комиссар допытываться не начал, кто, да что, так она наутро вырядилась в синенькую юбочку в складочку до колена и шёлковую блузочку–матроску, какую могла бы носить в школу в её годы старшая сестра. И откуда только взяла? Представляете себе это зрелище? В матроске и в лаптях! Говорит, из ботинок повырастала. Умора. Хорошо ещё начальник тыла к нам зашёл, увидел это и назавтра же умудрился нам раздобыть комплект солдатской женской формы маленького размера. Мы с Ленкой её две ночи перешивали на детский размер, да всё об обувке вздыхали, а он и ботиночки где–то откопал на нужный размер, а по виду — совсем офицерские. Незачем, говорит, ребёнку в кирзе в жару мучиться. Так и ходит в крошечной солдатской гимнастёрочке, а в ботиночках — как офицер. Смех! Вот такая внучка полка получилась, к меткому слову Ксении Ивановны.

     Выговорившись, Анна побежала дальше ухаживать за ранеными. Петров–то в особом уходе не нуждался. Ему, «ходячему», и почти здоровому, во что, правда, никто не верил, оставалось только есть и спать вдоволь, ухаживать за соседями по палате и ждать, когда его соизволят выписать.

     На улице полночь. Свеча догорает

     Высокие звёзды видны.

     И. Уткин

     С Оленькой он встретился тем же вечером. После заката свежий ветерок сдул запах гари. Где–то стороной прогремела настоящая, природная гроза, принеся свежесть и какое–то облегчение. Гром орудий сюда больше не долетал, фронт постепенно двигался на запад, и госпиталь в скором времени должны были перебазировать. Над речкой всходила полная луна, и ярко горели летние звёзды. Чуть в стороне был заметен крошечный костерок. Приблизившись, Петров увидел Оленьку. В гимнастёрке, но босая и с распущенной косой, она помешивала серебряной ложкой в небольшом котелке, где слегка побулькивала вода и откуда доносился приятный травяной аромат. Сев на траву — уцелела же как–то среди этого военного ада — стал наблюдать за работой девочки. Оля явно его заметила, но ничего не сказала, показывая всем видом, что сейчас — не тот момент, когда можно разговаривать. Вот она положила в котелок одну щепотку какой–то травы, снова помешала ложечкой, внимательно наблюдая за происходящим, потом растворила в ложке что–то похожее на смолу, и начала медленно вливать в котелок тонюсенькой струйкой, вот она положила в котелок кусочек коры какого–то дерева, выждала какое–то время, кажется, она старалась даже лишний раз не моргать, погасила огонь, провела серебряной ложечкой над котелком, накрыла его большим листом лопуха, и только тогда поздоровалась.

     — Прошу прощение за невежливость, — сейчас, смущённо улыбаясь, как она была непохожа на свою сестру и одновременно похожа, — нельзя было отрываться. Вот, утром, после восхода солнца попробую предложить Ксении Ивановне напоить этим одного раненого бойца. Он при смерти, и Ксения Ивановна очень опасается, что либо он не выживет, либо ему придётся отнять ногу аж до бедра. Совсем плохо. Меня мама уже понемногу учила, как с травами обращаться, и я попыталась приготовить то, что она при мне делала для партизан в подобных случаях.

     — Не боишься ошибиться? — у Петрова всё это ещё не укладывалось в голове.

     — Да нет же. Я всё точно повторила, — медленно, с явной досадой произнесла Оля. Казалось, девочка была готова то ли топнуть сердито ножкой, то ли даже замахнуться на старшину ложкой, — ведь мама меня учила, и даже пару раз доверяла мне всё это готовить самой. Так что кое–что я умею, хотя все скажут, что мала ещё.

     Пока она заплетала косу, лунный свет падал на её личико, немного печальное, но полное гордости за хорошо выученный урок. Прямо словно получила пятёрку за контрольную. Но потом, словно что–то вспомнив, снова взгрустнула. Надев ботинки, она присела на тёплую траву рядом с Петровым.

     — Дядя Игорь, знаете, Дуська, огневушка, всё ещё не вернулась. Уж и думать боюсь, что это может значить.

     — А что это может значить? — Петров был явно озадачен.

     — Дело в том, что баба Яя мне не бабушкой приходится, а прабабушкой. Её дочь, моя бабушка по мамке, жила недалеко от Смоленска. Но её медальон почернел у мамки на шее ещё в первую же зиму войны, а дедушкин — незадолго до того, как мамка ушла и не вернулась. А про папкиных родителей я с тех пор, как он ушёл, ничего не знаю.

     Как заметил Петров, у Оли очень интересно чередовалось именование «мама» и «мамка». «Мама учила», но «мамки больше нет», «мамка не вернулась». Работая до войны на почте, он имел какой–то опыт общения с людьми и привык прислушиваться к их речи. Но его интересовало другое.

     — Скажи, а почему у тебя нет медальонов бабушек?

     — Что ты, нельзя! — девочка махнула рукой, словно испугавшись самой идеи, — Сначала новорожденному нарекают зверя–хранителя, потом — христианское имя, а иногда ещё христианское имя нарекают тайно, тогда его только батюшка знает, а для людей дают подменное. В нашей семье уже триста лет так не делают, мы христианских имён не прячем. После крещения можно надеть медальон отца, матери и братьев–сестёр, если есть, и они, в свою очередь надевают медальон новонаречённого. Сам медальон — как монетка, на одной стороне — зверь–хранитель, на другой — христианское имя. Но только строго обязательно — родной отец, родная мать, родные сёстры и братья, а также сводные по матери, но ни в коем случае не сводные по отцу, не двоюродные и не медальоны бабушек, дедушек, тётенек и дяденек. Только когда человек вырастет и женится или выйдет замуж, то можно надеть медальон супруга или супруги, брак даёт такую возможность, и обязательно — родных детей. Усыновить можно, но это надо сложный обряд проводить, иначе медальон не приживётся, в момент проржавеет и рассыплется, да и себе навредить можно. Поэтому у нас почти измен не бывает Всё сразу обнаруживается, кто кого, от кого и кому в подоле принёс.

     Какое–то время они сидели молча.

     — Знаешь, о чём я думаю? — нарушила вдруг молчание Оленька. — У тёти Аси много детей, дядя Артемий умер ещё до войны, ей одной и без меня хлопот не оберёшься. А у бабы Насти и деда Серёжи уже дети выросли, да и не старые они ещё. Как раз перед войной праздновали дедов юбилей, 60 лет. Почему я видела себя не у них? А ещё я не знаю, что с бабой Акой, другой прабабушкой, она до войны жила в Ленинграде.

     Петров ничего не сказал. Если эта баба Ака не успела каким–то образом уехать из города до осады, то скорее всего она умерла от голода в первую же зиму, а то и осень войны. Да и под Москвой такие бои были, и так гитлеровцы зверствовали, что хоть и недолго Волоколамск в оккупации пробыл, а убили фашисты народу достаточно, и что там случилось с бабой Настей — ещё действительно очень большой вопрос. Но ОН НЕ БУДЕТ ЭТО ОБЪЯСНЯТЬ МАЛЫШКЕ СЕЙЧАС, будь она трижды проклята, эта война!!!

     Вдруг что–то зашелестело в траве, и девочка выхватила двумя пальцами ту самую ящерку, которую старшина Петров видел у неё дома. Вернулась всё–таки, бестия. Отодвинув подальше котелок, Оленька пустила ящерку на угли, и почти моментально на них появились алые буквы.

     «Не беспокойся из–за задержки. Я сейчас живу в Барнауле, так что Дуська еле–еле нашла меня. Приду за тобой в воскресенье на следующей неделе.». Сейчас была пятница. «Значит, меньше, чем через десять дней ребёнок будет жить в относительно нормальных, с учётом войны, условиях, а мне можно будет проситься на выписку,» — с облегчением подумал Петров. Ему хотелось самому убедиться, что с девочкой будет всё в порядке. Хотя бы с нею. После этого письма Оля заметно повеселела. Ещё бы, хоть одна живая родственная душа отыскалась. Встала, посадила ящерку в карман, ещё одна головная боль Ксении Ивановне, подняла с земли котелок.

     — Дядя Игорь, пошли спать, поздно уже.

     А он и не заметил, как луна поднялась уже высоко и теперь висела над дорогой.

     — Да, пошли, дитя, пока нас не заругали.

     По дороге, Петрову пришла в голову одна мысль.

     — Слушай, обратился он к Оле, ты бы с утра расспросила Ксению Ивановну про номер госпиталя поподробнее и всё такое и написала бабушке, чтобы ей тебя не разыскивать. Она же не знает, что ты не дома. Вот приедет, увидит пепелище и будет убиваться, не зная, что ты совсем рядом.

     Девочка даже остановилась.

     — А ведь ты прав, дядя Игорь. Тотчас же так и сделаю.

     И помчалась между палаток и землянок в поисках Ксении Ивановны. «Ни дать, ни взять, белка,» — подумал Петров.

     С тёплым и благодарным чувством вспоминаю

     я товарищей–медиков, с которыми сводила

     судьба на фронтовых дорогах.

     В. Кованов «Солдаты Бессмертия»

     В воскресенье вечером к старшине Петрову наведалась сама Ксения Ивановна.

     — Пойдёмте пройдёмся, с ходу предложила она.

     И ему не оставалось ничего другого, как молча принять предложение, совершенно не понимая, в чём дело. Они отошли несколько поодаль, где не было посторонних глаз и ушей, и только тогда старшая медсестра нарушила молчание.

     — Мне Аннушка сказала, что Оленьке приходится кем–то один из ваших погибших товарищей.

     — Всё так, но не совсем, — Петров не знал, как лучше рассказать, чтобы поверили, — её сестре я обязан жизнью дважды, по меньшей мере, — на животе у старшины остался едва заметный шрам, об остальном он уже был способен догадаться, — Второй раз она, чтобы спасти нас, пожертвовала собой, более того, она спасла не только меня, только благодаря ей фашисты не прорвались.

     Вот так, всё правда, но без ненужных подробностей. Ксения Ивановна задумалась.

     — Непростая она девочка, эта Оленька. Хотелось бы узнать о ней больше.

     Петров почувствовал себя, как уж на сковородке. Он и сам толком ничего не знал, а то, что знал, было уж слишком невероятным, к тому же, он не считал себя вправе выдавать чужую тайну, в чём бы она ни заключалась. А потому решил ответить вопросом на вопрос.

     — А что, от неё проблемы? Она, вроде, ответственная, всё понимает правильно. У меня самого дочь старше на несколько лет, но не могу сказать, чтобы в свои восемь она была столь же разумна.

     Тут пришла очередь замяться Ксении Ивановне.

     — Всё как раз наоборот. Помощница, хоть при себе оставляй. Но именно это–то меня и беспокоит. Едва у нас появившись, она постаралась сразу заботиться о самых тяжёлых раненых, уже одно это необычно для ребёнка, дети обычно боятся на такие раны даже смотреть. А она сидит рядом, воду подаёт, шепчет что–то на ухо. Тут чай какой–то наладилась варить по ночам и давать то одному, то другому. Так все как один пошли на поправку с совершенно невероятной скоростью, даже те, кого мы считали совершенно безнадёжными. Этому бы радоваться, да только на ней самой лица не осталось. Побледнела и отощала, точно голодала не одну неделю. Война, она, конечно, никого не красит, но чтобы так и так быстро… Да и ест она здесь за двоих, а всё тощает. Виктор Владимирович, наш хирург, испугался туберкуллёза и сводил её на рентген. Но ничего. Решили, что это — анемия и выписали экстракт из бычьей крови, мы его даём раненым при большой кровопотере. Но будто этого мало, Любка — ординатор, получила в 42‑м диплом «врача военного времени», а всему ещё учить надо, так вот она подсмотрела, что девочка какие–то травы «тяжёлым» даёт, и давай допытываться: что, да как. А та ей, мол, меня мамка целый год учила, а у тебя косы нету, а без косы никак. Эта шум устроила, к комиссару пошла. Пришлось ей втроём втолковывать, что если ребёнок у матери выучился, то бывают такие деревенские самородки, что чудеса творят, а сами не знают как. Если её мать из таких, а по всему видно, что это именно так, то едва ли стоит ждать, что девочка понимает, что, как и почему, просто повторяет то, что мать делала. Допытываться бесполезно. Может, если вырастет и врачом станет, что вполне вероятно при её склонностях, то ей самой придётся разбираться, что к чему. А она всё «ненаучно», да «непонятно». Пришлось начальнику госпиталя просто ей приказать отстать от ребёнка и не обижать маленьких. Но я всё равно беспокоюсь. Хоть бы скорее бабушка за ней приехала, а то как бы чего не вышло.

     Петрову всё стало понятно.

     — Не беспокойтесь, Ксения Ивановна. Я придумаю, если что, как сказать особистам, чтобы отстали. Не впервой, знаете ли.

     На том разговор и окончился. А баба Яя, по счастью, объявилась не в обещанное воскресенье, а уже в среду. Оставалось только гадать, каким ветром её с такой скоростью принесло из далёкого Барнаула. Личностью, надо сказать, она была совершенно необычной. Заявилась под вечер и вызвала переполох, точно гроза. Подробности Петрову пересказала Анна, которой «повезло» первой на неё нарваться.

     — Ой, знаете, появилась точно из ниоткуда, старая, страшная, ну, прям настоящая Баба Яга, впилась в меня глазами и заявляет: «Меня звать Ираида Петровна, а не то, что ты подумала, девочка. А ну, где тут у Вас Ольга Волкова? Как себя ведёт? Я — ей прабабкой прихожусь.» Ну, я отвела её к Ксении Ивановне, та как раз собралась немного отдохнуть. Ксения Ивановна предложила гостье с дороги чаю. А тут как раз и Оля появилась. Так та на неё набросилась, что, мол, она пожадничала для хороших людей материн сервиз. Ксения Ивановна за неё заступаться, что в полевом госпитале сервиз — непозволительная роскошь, чуть что — можно и не досчитаться, его лучше для мирных времён приберечь. Так бабка берёт и достаёт из своей котомки… фарфоровый сервиз и ставит на стол. И зачем его только с собой таскает? Вот, говорит, если уж посидеть на дорожку, то по–человечески. А потом достаёт цейлонский чай, настоящий, пирожки, конфеты, баранки, пряники. Где только достала в войну? Спасибо Вам, говорит, сердечное за внучку, что накормили и обогрели, только ради неё и живу ещё на белом свете. Меня тоже к столу звала, но мне нельзя, я на дежурстве. Велела Ксении Ивановне для меня оставить, — Анна едва заметно хихикнула, — а ещё она очень хочет Вас видеть, Игорь Егорович.

     Петров рассмеялся.

     — Сейчас буду. Надеюсь, не для того, чтобы посадить на лопату и отправить в печь.

     Анна расхохоталась уже в голос, а старшина встал и отправился в закуток, где жили медсёстры.

     Не тратя время попусту

     По–дружески да попросту

     Поговорим с тобой.

     А. Фатьянов

     Ираида Петровна оказалась в точности такой, как расписывала её Анна. Ни дать, ни взять, Баба Яга. Может, потому Оленька и называет её бабой Яей? Однако, сейчас эта Баба Яга была настроена вполне доброжелательно и самозабвенно выкладывала Ксении Ивановне перипетии своей жизни.

     — Когда женщина хоронит своих родителей, это — естественный порядок вещей. Потом ты хоронишь братьев и сестёр. Горько их хоронить. Но это значит лишь, что пришла старость, и Бог дал тебе долгую жизнь. И нечего роптать и жаловаться. Намного горше хоронить любимого мужа. Мой Гриша умер в 28‑м году, а братья и сёстры перемёрли в тридцатых. Нас было пятеро в семье. Всё это — естественный порядок вещей, пока живы твои дети. Так вот, — она горестно потрясла цепочкой, на которой по обе стороны от нательного крестика висело двенадцать родовых медальонов и все — чёрные, заметил Петров, — этого я никому не пожелаю. Пятеро детей у меня было, и никого не осталось. Михаил, — перебирала она, — умер в марте 41‑го, потом — Константин, Тимофей…

     — Деда Тима? — переспросила Оля.

     — Он самый, милок, потом — Лидия, — продолжала старая женщина, — она в Бресте жила, в августе 41‑го получила я НАШУ похоронку, и, наконец, в январе 42‑го — Никита. Тогда я совсем помирать собралась, да тут ко мне нагрянула Лександра с детьми, какое там…

     — Тётя Ася? — снова перебила Оленька.

     — Она. Оставила мне детей и умотала. Какое тут помирать, когда такую ораву кормить надо. Глядь, приволокла из Питера Аглаю, а та совсем плоха. И ведь мы с ней вместе учились, какими шалуньями были… — Ираиду Петровну явно захватили воспоминания, — исхудала твоя баба Ака, не смогли мы её выходить, так по весне и схоронили. Ты смотри, — теперь она обращалась к Оленьке, которая вся сжалась в углу, глотая слёзы, — когда я помру, ты на моей могиле напиши все имена с медальонов, а не только моё, запомни.

     На некоторое время восцарилось молчание. Ксения Ивановна молча пила чай, Оленька плакала, Ираида Петровна громко сморкалась, а старшина Петров молча наблюдал за сценой из–за плеча бабушки. Потом он сам решил прервать горестную паузу.

     — Здравствуйте, Ираида Петровна, — обратился он, вступив в полосу света из вечерних сумерек, — рад знакомству.

     — Входи Игорёк, Оля мне много о тебе рассказывала, — Олина бабушка, кажется, отошла и была снова приветлива, — присоединяйся.

     Чай с малиновым вареньем, булочками и пряниками показался волшебно вкусным. Похоже, за время войны люди стали забывать, какова она на вкус, мирная жизнь, а потому малейшие её проявления стали казаться чем–то нереальным.

     — В общем, сбросила Лександра на меня Аглаю, и снова шасть и растворилась. Куда, думаю? — продолжила она свой рассказ, убедившись, что все вновь готовы её слушать, — А она через некоторое время, дело было под Солнцеворот, объявляется с десятком оголодавших ребятишек. Не наших, простых. И снова исчезает. Пришлось мне звать на помощь соседей, иначе никак не справиться. Некоторые из них были совсем плохи, даже я не смогла их выходить, но большинство выжило. Снова, и снова привезла. Как сумела, непонятно. Двоих — совсем крошечных, только от мамкиной груди. Привезла, а у самой рука на перевязи. Я её пытать, как, да что. Это она, оказывается, как забирала Аглаю из Питера, — Ираида Петровна упорно называла Ленинград только по–старому, — так и увидела, что за ад там творится. Спать, говорит, спокойно не могла. Тогда и решила помочь, кому сумеет, в первую очередь — спасти детей столько, сколько сможет. В общем, до этой весны вытащила она около сотни. Когда ребятишки немного приходили в себя, мы раздавали их по семьям, а потом наши через начальство связались с местными властями, и нас с этим «детским домом», как они это назвали, переселили из Чарышского в Барнаул, в этот, как они сказали, «дом культуры», что ли. Так? Это было очень кстати. Там вода, лестричество…

     — Электричество, баба Яя, пропищала Оленька.

     — С лестричеством дело, оно как–то более споро пошло, водовод, — Оля открыла было рот, чтобы поправить — «водопровод», но передумала, — горячая вода, холодная, прачечную приставили — всё легче штаны стирать, а то и пелёнки приходится, — это Лександра уговаривала матерей совсем маленьких, обещая вернуть, как только беды закончатся, если матери выживут, а коли нет, так хоть дети живы будут. Некоторых привозила больных, других — покалеченных, хорошо ещё, если удаётся вылечить, так что забот у тебя, внучка, будет полон рот, только успевай поворачиваться.

     — Она справится, Ираида Петровна, — вдруг решила вступить в беседу Ксения Ивановна. Такая умница! Будь она постарше хотя бы на несколько годков, оставила бы её при себе, так хорошо мне помогает больных выхаживать.

     — У-умница, — фыркнула старуха, к которой вдруг ни с того, ни с сего вернулось ехидство, — умница, а срамнину напялила, точно мальчишка. Стыда нету. Это я с тобой ещё дома поговорю.

     Оленька покраснела. Но когда осмелилась заговорить, голосок её звучал хотя и тихо, но как–то… опасно.

     — А по–твоему лучше, бабушка, голые коленки мужикам, давно баб не видевшим, демонстрировать?

     Старуха расхохоталась.

     — Ух ты, как характер показывают! Её разыгрывают, а она на полном серьёзе! Ну вся в мать! Но мать–то — рысиха, кошка дикая, ей, так сказать, по чину положено, а ты–то! Смех да и только! Белочки кусаться вздумали! У–тю–тю…

     Ксения Ивановна вопросительно посмотрела на Петрова, но тот, не желая лезть не в свои дела, только пожал плечами. Оленька, видимо решив сменить тему, вдруг спросила:

     — Бабушка, а что ещё слышно? Кто из наших жив? Из твоих родственников, или по папе? Тётя Ася что–нибудь говорила?

     Ираида Петровна сразу посерьёзнела.

     — Из её родни Настасья и её муж умерли в ноябре 41‑го, — Оленька снова всхлипнула, баба Настя и дед Сергей всё–таки погибли, как и опасался Петров, как и подозревала девочка, — Тихон и Порфирий умерли в декабре 42‑го одновременно, не знаю, уж чего с ними случилось. А Вера и Константин живы. С их семьями всё в порядке. Живут в Переяславле—Залесском. Семьи Тихона и Порфирия — у них. Твой отец, Евгений — на войне, как ты знаешь, но с ним пока всё хорошо.

     — Так дядя Костя не на войне? — удивилась Оля, — Как странно…

     — Так не всем же воевать, милок. Их работа не менее важна. Слышала, небось, что находится рядом с Переславлем—Залесским? Так вот, однажды, много столетий назад, в ночь на Ивана Купалу караул сняли, стражам, видите ли, тоже хотелось через костёр попрыгать, и обернулась сия беспечность Ночью Воплощённого Ужаса. Не рассказывала мать?

     — Нет, бабушка, — личико Оленьки испуганно вытянулось.

     — И я не стану, мала ты ещё знать о таком. Я сама как в шестнадцать лет прочитала об этом, так полгода спать нормально не могла, всё кошмары снились. И это тогда ещё, когда Москва была примерно как сейчас Барнаул, если не Алейск. Три года потребовалось, чтобы справиться с тем, что случилось. А сейчас, представляешь, сама Москва под боком, это тебе — не Якутия и даже не Кандалакша. Здесь и мышь не должна проскочить. Я — так, наоборот, считаю, что мало охраны оставили, всего семь человек, из сил выбиваются, а случись чего, так сил может и не хватить. Сама вон набивалась к начальству. Возьмите, говорю в помощники, хоть из меня на вид песок сыплется, но я ещё ого–го. Да куда там! Иди, бабка, домой, на печи лежать.

     — А нельзя ли всё это просто уничтожить, если это так опасно? — слово «опасно» приобрело для восьмилетней девочки явно особенный недетский смысл.

     — Не мы создавали, не нам и уничтожать, — отрезала воплощённая Баба Яга, — не нашего это ума дело. Кто знает, зачем оно было создано? Может статься, однажды это окажется для всех единственной дорогой к спасению. Ну, так я о чём? Через Константина мы недавно получили весточку от Домны, Марфы и Павлантия. Павлантий — в Сибири, у Домны и Марфы мужья воюют, а они с детками в Тобольске обретаются, всё ждут, когда можно будет вернуться на пост в Кандалакшу. Там сейчас пять стражей оставили для прикрытия — только мужчин. И вот ещё, — глаза у Ираиды Петровны зажглись озорным огоньком, — я рассказывала тебе о кузине, которая в девятьсот восьмом выскочила замуж за индийского раджу? Сами они оба давным–давно померли, но их внуки сами связались во мной и, узнав, что я выхаживаю детишек после страшного голода, стали снабжать меня продуктами. Даже не ожидала. Сами предложили. Свет–то, как видишь, не без добрых людей.

     — Бабушка, — спохватилась Оленька так, словно что–то вспомнила, — разреши мне пройтись поговорить с дядей Игорем.

     Бабка сощурила глаза.

     — Ишь, чего удумала. Ты — малявка, а он — женатый, — и как только она узнала, если Петров и парой слов–то с ней не перекинулся, всё её слушал? Ну, даёт бабка, девчонка — дитё малое, а она уж вон куда завернула. Но не успел он рта раскрыть, как за них вступилась Ксения Ивановна:

     — Пусть поговорят. Оленька ему как дочка. У него самого дочка немногим старше. А я сама хотела у Вас кое–что спросить.

     — Ну, ладно, — ворчливо фыркнула Ираида Петровна, — только недолго. И смотрите мне! — погрозила она сухоньким кулаком, в шутку, так решил для себя старшина, у неё всё–таки юмор довольно своеобразный.

     Теряли мы друзей, родных, но веры

     Не потеряли в Родину свою.

     Н. Рыленков

     Луна уже стала понемногу убывать, и сейчас висела над госпиталем, словно ломоть сыра, от которого уже отрезали кусочек, но всё ещё большая и белая. Яркие звёзды виднелись в просветах облаков. Тёплый летний ветер колыхал траву, и только, внимательно прислушавшись, можно было услышать отдалённый гул канонады. Наши наступали. Скоро к ним присоединится и старшина Петров. Передышка кончается.

     — Дядя Игорь, расскажи мне про Дашку, — попросила Оленька, понимая, что это, по всей видимости, их последний разговор.

     Не торопясь, Петров сел на траву, достал кисет с табаком, скрутил цигарку, выпустил пару колец белого дыма по ветру, чтобы не дымить на ребёнка, и стал рассказывать. Обстоятельно. С того самого момента, когда налетел на них «мессер», и до того момента, когда он, старшина Петров, появился на пороге Олиного дома с печальной вестью. Девочка внимательно слушала. Потом стала объяснять:

     — Этот зелёный луч — убийственная вещь, от него нет спасения. Попадёт хоть в ботинок — конец один, смерть. Это кто–то из немцев, наверное, он — такой, вроде нас с Дашкой, обратился ко злу и стал помогать Осквернителям Солнца. Вообще–то, это запрещено. Всё это: и наступать с атакующими войсками, и пользоваться этим самым лучом. Помогать, если что, надо исподволь и обязательно, стоя на своей земле. Тут невозможно сосчитать, сколько раз этот негодяй нарушил закон, сколько заповедей попрал. А Дашка, она, видать, как–то узнала, что от Вас всё зависит, и когда положение стало совсем отчаянным, а у неё почти не осталось сил, поставила свою жизнь как щит для вашей защиты. Теперь Вы все, кто тогда выжил, защищены от этой войны до самого её окончания. Только я не знаю, как далеко распространилась её защита: то ли только на тебя, то ли на всю Вашу батарею, то ли на большее количество солдат. А теперь слушай внимательно. Я догадывалась, что у неё на уме что–то подобное, вспомнив, как она вела себя, последний раз уходя из дома. Неважно как именно она себя вела, важно, что я знала, что тебе не судьба погибнуть на этой войне. Поэтому я всё про тебя узнала, глядя в воду. Надо было быть уверенной, что не увижу твою смерть, а то, мамка говорила, она может утянуть за собой. Уходи, куда позовут, при первой возможности, не медли, мы так вообще уйдём с бабой Яей прямо в ночь, а то может быть опасно. Я не знаю, в чём именно опасность, но боюсь, как бы Ксения Ивановна и другие не попали в беду из–за нас. Иди и ничего не бойся. Много сражений пройдёшь без единой царапины, пока не дойдёшь до великой, но нерусской реки и не увидишь на том берегу горящий город. Большой и очень старинный. Там тебя снова ранят, после чего война для тебя закончится. Что–то случится с твоей ногой. Я не знаю, что именно, но в голову лезут пословицы про «Бабу Ягу — костяную ногу», и лечиться ты будешь долго. К работе почтальоном вернуться не сможешь, поскольку пройдёт несколько лет, прежде чем ты снова сможешь ходить на дальние расстояния, а ездить на этой штуковине с двумя колёсами, сам знаешь, можно только, когда тепло. С семьёй ты встретишься в городе, ближайшем к твоей родной деревне, но возвращаться в неё, в деревню, не надо, там осталось одно пепелище. Ты встретишь друга–однополчанина, он поможет тебе с работой в городе. Я не знаю, что это за город, но ты знаешь, поскольку это — твоя родина. Иди работать на обувную фабрику. Быть сапожником — твоё призвание. В этой работе ты найдёшь и радость, и семью обеспечишь до самой старости. Через год или полтора после войны у тебя родится сын. И не надо говорить, что твоя жена — старуха, ей тогда будет тридцать семь. В этом возрасте, если женщина здорова телом и душой, ей ещё под силу материнство. Старший сын вырастет и уедет учиться и работать в другой город, а домой будет приезжать только по праздникам. Возможно, он станет военным, я видела его в какой–то форме, а точнее я не разбираюсь. Твоя дочь станет учительницей. Она выйдет замуж и будет жить недалеко от тебя. У неё будет двое детей. Первой родится девочка. Так вот, я очень тебя прошу, поговори с дочерью, чтобы назвать её Дашей. Понимаешь, я сама не могу этого сделать, нельзя носить два родовых медальона с одним именем. Примета плохая. Век счастья в семье не будет.

     В другой бы обстановке Петров заявил бы, что все эти приметы — чушь и мракобесие, а сейчас — язык не повернулся. Что он, в конце концов, знал о мире? Только то, что окружает его самого. Он посмотрел в глаза Оленьки, столь похожие сейчас на глаза её сестры, такие же сильные и властные, и просто сказал:

     — Обещаю. Когда родится внучка, попрошу назвать её Дарьей. Скажи, а мы увидимся когда–нибудь снова?

     Девочка печально покачала головой.

     — Я бы хотела. И тебя увидеть снова, и с твоей дочкой познакомиться. Но это — вряд ли. Так будет безопаснее. Ты сам увидишь.

     Что–то мягко проскользнуло между ног Петрова.

     — А, вот и Муська. Сама пришла. Думала — звать придётся. Всё. Мне пора. Соберу сумку — и в путь. И ты здесь ни дня лишнего. А то беда будет. Прощай.

     — Береги бабушку, она любит тебя, хоть и странная.

     Оля снова погрустнела.

     — Она — добрая, а что острая на язык, так что поделать, если её родовой зверь — пересмешник. Жаль, помрёт и она скоро, так что уберечь не получится.

     — Как ты это можешь знать, если про чужую смерть нельзя… — начал старшина, но не смог сказать, что именно делать, то ли смотреть, то ли ворожить, то ли гадать, то ли что–то ещё.

     — Ведьма я, или нет? Мне иной раз только в глаза глянуть… — внезапно она осеклась, всхлипнула, резко развернулась и стремглав побежала прочь. Кошка должна была изо всех сил вцепиться когтями ей в плечо, чтобы не упасть.

     — Прощай, Оленька! — махнул рукой Петров вслед удаляющемуся во тьму силуэту девочки, — пусть у тебя всё будет хорошо. Хотя бы у тебя. Слишком вокруг горя много, — проговорил он себе под нос и отправился спать.

     Ещё не выписан нам отдых,

     Бессмертным именем любви

     Благослови меня на подвиг,

     На мужество благослови.

     М. Львов

     Заснуть удалось не сразу. Разговор всё крутился в голове. Так сразу произошло слишком многое и слишком много такого, что трудно было осознать, а ещё труднее — смириться. Одно дело знать, что кто–то погиб, пытаясь помочь тебе, но совсем другое — знать, что совсем ещё девчонка из каких–то одной ей известных соображений чуть ли не намеренно пожертвовала своей жизнью ради него. Какой никчёмной казалась свеча его собственной жизни в сравнении с тем пронзительным взглядом голубых глаз! Петров чувствовал себя чуть ли ни виноватым в том, что выжил тогда. И о какой это беде говорила малышка? Что за беда может грозить здесь, когда линия фронта ушла уже так далеко, что свою часть придётся догонять на машине, не иначе? Ещё одна загадка. А главное, как Оленька с бабушкой сумеют уехать посреди ночи? И зачем? Так он и заснул, не в силах ничего понять.

     Утром старшину Петрова спозаранку разбудила суматоха в палате. Сон был неглубокий, тревожный. Словно какие–то серые руки из темноты тянулись к нему, а он пытался от них убежать. В палату вбежала неизменная Анна с известием: в госпитале комиссия от военного совета фронта, выписывают всех, кому уже можно, готовится наступление, «тяжёлых», поскольку они все пошли на поправку и стали транспортабельны, отправляют в тыловые госпитали, а их госпиталь сворачивается для перебазирования. Тех, кому ещё надо долечиваться, но кто скоро встанет в строй, примет фронтовой госпиталь, который вот–вот прибудет. Теперь, когда ничто его здесь не держало, да и помня о той непонятной опасности, старшина несказанно обрадовался. После медосмотра, признавшего его годным для возвращения на фронт (кто бы мог сомневаться?) его ждала ещё одна приятная новость, теперь уже от политуправления. Точнее две: медаль «за Отвагу», и направление на командирские курсы. Командование, видимо, оценило его действия в тех июльских боях. Одевшись по форме, при полном параде, отправился он прощаться с Ксенией Ивановной.

     Старшая медсестра в это время сосредоточенно собирала свой небольшой саквояж. Увидев Петрова, она явно обрадовалась.

     — А, Игорёк? Прощаться пришли? Вот, мы тоже сворачиваемся, — защёлкнув саквояж, она присела, явно довольная встречей.

     — Да, и я, признаться, рад. Малышка вчера со мной попрощалась. Сказала, что они с бабушкой уедут в ночь, хотя и не понимаю, как. Кажется, они чего–то опасались.

     — Совершенно правильно опасались, — неясная тень набежала на морщинистое лицо медсестры, а эти слова она произнесла медленно, даже с каким–то нажимом, — мне доводилось встречаться с людьми, подобными им, им всегда приходится опасаться. Не столько за себя, сколько за нас с вами. Мало ли нелюдей на свете? Да и просто дураков хватает. А дурак в наше время и поопасней врага оказаться может. Вон, Любку взять. Когда Оленька ушла с Вами поговорить, едва мы успели с Ираидой Петровной парой слов перекинуться, как влетает Любка, помните, я Вам говорила про неё? И без всяких обиняков требует объяснений, кто, да чему учил девочку из трав делать. А старуха–то как глянет, да и говорит: косы, мол, нет, а не в своё дело лезешь. Вот отрасти косу, как девице положено, тогда и поговорим. Та покраснела, злющая–презлющая стала — и бегом отсюда. Пришла Оленька, и давай пожитки укладывать. А сколько там этих пожиток? Минут за пять управилась. Я им говорю: подождите до утра, мы Вас с транспортом отправим, а там на железку «рейсовую» выправим. Да, куда там! Закинула себе малышка сумку за плечи, бабка поправила дорожный плащ и надела котомку, кошка к малышке на плечи запрыгнула — так и вышли они на дорогу: бабка с тростью и котомкой и Оленька с сумкой и кошкой, лежащей на плечах, точно воротник. Прямо Бажова хочется переиначить. Получается «Бабка, девчонка, да кошка Мурёнка». И стоило мне на миг взгляд отвести, как они и исчезли, точно в воздухе растворились. А там кто их знает… Посовещались мы с начальством, да и решили от греха свернуться при первой возможности, а сегодня как раз так удачно комиссия. Сейчас надо поближе к фронту держаться, туда обычно всякие шныри не доходят, а то кто знает, что это Любка кому наболтала? Да, кстати, — вдруг вспомнила Ксения Ивановна, — я оказалась права в своих опасениях, Ираида Петровна подтвердила, что Оленьке рано пока увлекаться всеми этими делами помногу. Можно не только заболеть, но и умереть. Я хоть и не понимаю их дел, но я — медик, и вижу, когда человек так тощает.

     — Прощаясь, Оленька мне знаете, что сказала? «Ведьма я, или нет?» Так прям и изрекла.

     — Да, какие они ведьмы, — отмахнулась пожилая медсестра, — Бог с Вами, ведьмы злые, а эти люди — добрые, светлые, это сразу видно. И в Бога верят, они — не от тёмных сил.

     Петров усмехнулся.

     — Ох, не слышит Вас товарищ комиссар…

     — А он знает, старая я, поздно меня перевоспитывать, я ведь ещё в 1915‑м году ушла на фронт сестрой милосердия от Свято—Дмитриевского общества, мне тогда едва двадцать стукнуло, с тех пор всё в строю, — рассмеялась Ксения Ивановна, — в добрый Вам путь, и чтобы мы ещё свиделись.

     Петров почувствовал, как к горлу подступает ком.

     — Удачи вам, Ксения Ивановна, и берегите себя. Кто знает, может Бог действительно есть, и тогда Вашими молитвами мы действительно свидимся… — вот и всё, время встать, поправить ремень, отдать честь, щёлкнув каблуками и, вызвав ещё одну улыбку в свой адрес, строевым шагом направиться кмашинам навстречу будущему.

     Я от Сталинграда до Восточной Пруссии прошёл,

     а теперь перед самым концом войны должен в госпитале лежать!

     В. Кованов «Солдаты Бессмертия»

     Теперь фронт, подобно неумолимой лавине, катился на запад. Выбивали, выдавливали захватчиков с родной земли, возвращая себе горькое право хоронить умерших и погубленных, залечивать раны живых, восстанавливать разрушенное, сожжённое, испорченное. Почти каждая деревня была сожжена дотла, почти каждый город разрушен чуть ли не до основания. С боями форсировали Днепр, Припять, Березину, с боями пробивали себе войска дорогу к освобождению в лесах Полесья. И всегда пехота, идя в атаку, с надеждой смотрела на артиллеристов, по праву называя их «богами войны».

     И всё было так, как говорила Оленька. Командирские курсы, занявшие долгие месяцы, Петров окончил с отличием и получил сразу звание лейтенанта и батарею под начало. Самое удивительное, что здесь его никто не разыскивал, им никто не поинтересовался, несмотря на все его опасения. Когда Петров со своей батареей оказался на передовой, фронт уже проходил через западную Белоруссию, постепенно приближаясь к границе в Польшей. Там, на фронте, посреди ожеточённых боёв, он превратился в удивительного везунчика. Все дни в боях, и не единой царапины, даже простуда его не брала, когда приходилось под ледяным дождём, а то и снегом болота и реки форсировать, даже не чихнул. Но всякое такое везение однажды кончается, и вот, когда уже бои шли за правый берег Вислы, а передовым частям при нехватке сил выпала горькая доля беспомощно наблюдать дым от пожаров, без всякой надежды помочь восставшей Варшаве, его батарея на марше попала под ураганный огонь противника из засады.

     В этот раз Петрову повезло меньше. Ступню разворотило, пальцы на ноге пришлось отнять, бедро и колено собирали буквально по кусочкам, пол–уха — как отрезало. Сколько он провалялся без сознания между жизнью и смертью, он и понятия не имел, но крепкий деревенский организм взял своё, пошёл–таки на поправку. Медленно, очень медленно. И опять вспомнил предсказание Оленьки — войну кончат без него. Судя по всему, так и будет. В один из утренних обходов вдруг в палату входит — кто бы Вы думали? Ксения Ивановна собственной персоной. Вот и свиделись. И хорошо. Раны — заживут, а, значит, оба — живы. Петрову не терпелось узнать не случилось ли чего после его отъезда на фронт. Теперь, когда Оленькины предсказания сбывались на его глазах одно за другим, он и к тем её опасениям относился более, чем серьёзно. Случай поговорить по душам выпал им однажды в перевязочной. На этот раз госпиталь располагался в старинном здании местной школы, и его толстые стены надёжно защищали его от злых ледяных ветров войны во всех смыслах. Ксения Ивановна, видимо понимая, что ему не терпится задать кучу вопросов, пока есть время, вызвалась сама обрабатывать его многострадальную ногу.

     — Не спрашивайте, — улыбнулась она, ловко управляясь с бинтами, — я Вам сейчас всё сама расскажу. Как мы и боялись, Любка–то разболтала, что не надо кому не следует. Потом, мы её, дуру, домой отправили, незачем нам такие дуры на фронте, от них один вред. Так буквально через пару дней, мы тогда свёрнутые стояли и ждали приказа, явились–незапылились из СМЕРШа и НКВД, и давай всех пытать, кто что видел. Я им, конечно, ничего не сказала. Комиссар наш смотрел–смотрел на всё это дело, да и не выдержал. Меня в охапку, на машину, и прямо в штаб фронта, к самому Рокоссовскому. А у него в тот момент ещё и Жуков сидел. И прямо говорит им: врачам ни работать не дают, ни отдохнуть, а впереди новые бои. Те давай расспрашивать, в чём дело, я им рассказала, что ищут они восьмилетнего ребёнка и старенькую бабушку, стыда у них нету. Рокоссовский хотел было петицию написать, что тут можно сделать, чтобы людей в покое оставили, а Жуков разразился непечатной бранью и прямиком к вертушке, звонить «Верховному», ну сами понимаете. Уж о чём они говорили, я не знаю, но выходит офицер и зовёт меня. А Жуков прямо у трубки и говорит мне, что дело не в девочке и не в бабушке, а в их даре. Всех таких людей пытаются привлечь помогать драться с фашистами. Я ему повторяю, что из бабки уже песок сыплется, а девчушка — ещё совсем мала, восемь лет всего, и стыда у них нету стариков и детей эксплуатировать, мало того, что у малышки мать, сестра и половина родни головы сложили, помогая нам. Совесть иметь надо. Тут он и говорит в телефон, что, мол, для того, чтобы разбить Гитлера и закончить войну, ему не требуются услуги детей и стариков, стоящих одной ногой в могиле, и все прочие командующие, он уверен, его поддержат. Мы сражаемся ради покоя стариков и будущего детей, а не наоборот. Меня снова попросили подождать. Минут через пять выходит, довольный. Всё, говорит, обещали и Вас оставить в покое, и девочку с бабушкой не разыскивать. Возвращаемся мы, а тех шутов гороховых и вправду как ветром сдуло. Больше нам никто не докучал.

     Вскоре Петрова перевели в госпиталь в Киев, а потом — в Горький. Надо было делать массаж, расхаживать ногу. Наступала весна. Ещё грозили простудой холодные резкие ветры Приволжья, но в пригородах уже вовсю цвели сады. Предстояла ещё пара операций, чтобы нога нормально работала. День Победы он встретил на следующий день после своего тридцатипятилетия, прохаживаясь с палочкой по больничному двору. Да, видать, не получится вернуться домой бравой походкой. Зато живой, способный работать, чести не посрамил, есть, чем гордиться как человеку и как офицеру. Да, хоть его и комиссуют, а офицер — это на всю жизнь. В Горьком Петрову удалось, наконец, связаться со своей семьёй. Оказывается, из–за какой–то нелепой неразберихи его жене всё время присылали отписки «В списках не значится», а сам он и не знал, куда писать. Письма в Попково всё время возвращались назад. Наконец, он просто взял и решил воспользоваться предсказанием Оленьки о встрече в городе, близком к его родной деревне. Написал в калужский Горсовет наудачу, ни на что особенно не рассчитывая. И попал в самую точку. Его жена работала при Горсовете с января 45‑го, как только, вернувшись из эвакуации и узнав, что деревни Попково больше нет, они с матерью и детьми обосновались в Калуге у знакомых. Вернуться раньше они не могли: сначала заболели дети, потом — Екатерина Александровна, мать жены, потом долго пытались разыскать самого Петрова и безуспешно ждали ответов, боясь стронуться с места, было и много других всяких «потом», но теперь все беды были позади. Добрые вести от родных стали ему лучшим подарком ко Дню Рождения и Дню Победы. Все живы и ждут его скорейшего возвращения. От добрых вестей из дому и выздоравливать быстрее.

     Где же вы теперь, друзья–однополчане,

     Боевые спутники мои?

     А. Фатьянов

     Родная Калуга встретила его июльской жарой и суматохой. Пробираясь сквозь людскую толпу, чувствуя себя ужасно неуклюжим со своей хромотой и тростью, он не сразу заметил, что к нему бегут, радостно махая платками… жена Наташа, дочка Люда — какая красавица стала, сын Петька — во вымахал–то, шкет, больше отца скоро будет!

     Что было потом? Радость встречи, объятия, вопросы. Любящие люди воссоединились после долгой и тревожной разлуки. Все живы. Грозовые тучи рассеялись, и вновь на землю пришли тихие рассветы и лучезарные вечера с туманами над речкой. Всё. Не будем подсматривать за ними в их первый вечер новой мирной жизни. Перелистнём страницу и посмотрим немного дальше.

     Родные Игоря Петрова жили в последнее время у знакомых Екатерины Александровны, его тёщи. Сам он их почти не знал, и вообще стеснять людей было совсем не в его правилах. Надо было что–то придумать. Наташа предложила вернуться в совхоз. Там, на месте сожжённого села, по слухам, строили новый посёлок. Но Игорь выразительно посмотрел на свою трость и покалеченную ногу — о работе поселкового почтальона придётся забыть, а иначе что ему там делать? Ей сложнее. Ну, скажите, кому в городе нужна доярка? В разгар их разговора в комнату вошла Елена Игнатьевна, хозяйка дома.

     — Куда торопитесь, люди? Я одна осталась, муж погиб, сын на флоте служит. Мне гости не в тягость. Куда Вам на село? У Игоря нога покалечена, у Катьки от возраста и ревматизма тоже ноги плохо ходят, детей в школе учить надо. У Вас, в Поповке, и так–то школа–семилетка была, но и та сгорела, когда ещё отстроится. Рабочих рук в Калуге не хватает, это я Вам как член месткома говорю. Подыщем Вам обоим работу, а потом и квартиру. Кстати, Наташ, тут молокозавод новый открывают, могу узнать, не могут ли они тебя взять, хватит тебе в Горсовете полы мыть за хлебные карточки.

     Из репродуктора доносился мелодичный голос Клавдии Шульженко:

     Ещё недавно эти слова напоминали солдатам о далёком доме, разлуке с близкими, погибших товарищах и надежде на победу. Сейчас же, когда эта надежда стала реальностью, они казались символом новой жизни, где нет места горю и потерям. Елена Игнатьевна, пожилая, энергичная и одновременно спокойная женщина со своим идущим от самой земли здравым смыслом, городская крестьянка, если так можно выразиться, положила конец было охватившим Петрова сомнениям.

     — Ну, бабоньки, пошёл я узнаю, что в городе творится, а ты, Наташка, узнай, можно ли записать детей в ближайшую школу прямо сейчас, или надо ждать конца августа.

     Встал, надел гимнастёрку, взял трость и вышел на улицу. Калуга была похожа на огромную стройку. Тут и там раздавался стук молотков, что–то поднимали на лебёдке, строгали, пилили, клали кирпич, протягивали новые провода. Во многих местах приходилось обходить разрытые участки мостовой — это прокладывали новые трубы водопровода и канализации. Среди стука, шума и гама были слышны отдалённые звуки музыки, но слишком далеко. Звуки вокруг не давали расслышать, что именно исполняли. Вдруг кто–то окликнул его.

     — Эй, командир! Куда идёшь?

     Петров обернулся и чуть не подпрыгнул от радости. И подпрыгнул бы, кабы не проклятая нога. Старшина Коновалов! Однополчанин! Снова радостные возгласы, дружеские объятия. Оказалось, Коновалов, один из «счастливчиков», дошёл до Берлина без единой царапины. Разговорились. Вспоминали друзей. Потом Коновалов предложил:

     — Идём к нашим.

     — К кому? — недоумённо спросил Петров.

     — К фабричным, конечно.

     Оказалось, что Коновалов до войны работал на обувной фабрике, и вот сейчас вернулся и стал мастером цеха. В общем, домой Петров вернулся затемно и не вполне трезвый, но зато на следующее же утро встал и пошёл на работу. На обувную фабрику, как и предсказывала Оленька. По иронии судьбы, его подчинённый на войне был теперь его непосредственным начальником и наставником. Поначалу ему было нелегко, всё в новинку, приходилось учиться и работать одновременно. Но разве это — трудности по сравнению с тем, что было на войне? Его жена, Наталья, как и обещала Елена Игнатьевна, устроилась на молокозавод приёмщицей. Ей тоже всё было в новинку. Но так или иначе, жизнь налаживалась. В сентябре дети пошли в новую школу, а заботами всё той же Елены Игнатевны удалось выхлопотать для фронтовика и его семьи три комнаты в бревенчатом доме, но с водопроводом и канализацией, к тому же, недалеко от завода, чтобы Игорю с его больной ногой было не так далеко ходить. Новый 46‑й год встречали уже в своей квартире, полностью обустроенной. А в январе 47‑го года в семье Петровых праздновали пополнение: родился сын, которого назвали Фёдором. Больше всех внуку радовалась Екатерина Александровна, несмотря на своё неизменное старческое ворчание. Но таинственная девочка и тут оказалась необычайно точна. После рождения третьего внука все острые углы в отношениях зятя и тёщи окончательно исчезли.

     Если уж Петров за что–то брался, то предавался делу со всей возможной страстью, и уже через два года на фабрике превратился из ученика в первоклассного сапожника. Одно омрачало его жизнь. Если бедро и колено благодаря советам одного старого доктора, регулярным походам в баню, массажу, который Петров освоил и делал сам себе, и гимнастике удалось разработать, то ступня упорно доставляла ему при ходьбе массу неудобств. И это — ему, любителю пеших прогулок и бега на лыжах. Если с мая по октябрь его выручал велосипед, то зима превращалась в сущее мучение. Несколько раз Петров ездил в Москву в ЦИТО, эти консультации ему пробила заводская парторганизация, а один раз даже пролежал там две недели. Там он и услышал про специальную обувь для таких случаев, как у него. Но в Москве такую обувь делали только под индивидуальный заказ, приходилось долго ждать, стоила она столько, что семья Петровых просто не могла позволить себе такую роскошь. Петров ужасно разозлился. Если он сам — сапожник, то с какой стати ему, по той поговорке, ходить без сапог? Разве он сам не справится? И, узнав у докторов всю нужную информацию, засел за чертежи. Сначала у него ничего не получалось, но примерно через полгода ему удалось сделать в точности то, чего он хотел. Новые ботинки позволяли ему легко ходить, не чувствуя затруднений от деформации стопы и ампутированных пальцев. Он был по–настоящему счастлив. Вскоре к нему стали обращаться за советом сослуживцы, у которых были проблемы с ногами, и он уговорил фабричное начальство открыть на фабрике индивидуальное производство обуви для инвалидов. От заказов не было отбоя, хотя поначалу Петрову с товарищами приходилось, в основном, работать по выходным. Но со временем он целиком перешёл на эту работу. Обувь, учитывавшая индивидуальные особенности ноги, оказалась нужна не только покалеченным на войне фронтовикам. Много было детей с дефектами ног и осанки, вызванными рахитом — бичом детей того голодного времени. А однажды Петрову захотелось сделать к Новому Году для жены и дочки такие туфли, чтобы все окружающие разинули рты от зависти. Туфли получились на славу. Не было отбоя от женщин и девушек, желавших заполучить такие же за любые деньги. Лёгкие, удобные, ощущавшиеся на ноге как тапочки и, одновременно, изящные и настолько искусно отделанные, что и сами они и ножки в них казались настоящим произведением искусства. Женщины есть женщины. Стали обращаться жёны партийных работников. Сначала — из Калуги, а потом слава о «черевиках» докатилась и до Москвы. Жёны высоких партийных «шишек» считали совершенно необходимым иметь хотя бы одну пару туфель, сделанных ателье при фабрике, которое возглавил Петров. И готовы были платить любые деньги и ждать любые сроки, потому что Петров в первую очередь делал, конечно, обувь для инвалидов и больных детей, причём, иногда — бесплатно, потому что теперь его семья недостатка ни в чём не испытывала, и ему было невыносимо, что столь ещё многие его земляки нуждались буквально во всём.

     Жизнь заискрится повсюду.

     Мирную купим посуду –

     Я нарожусь.

     Т. Бек

     Время шло. Старший сын Петька, теперь его звали Петром Игоревичем, окончив школу, поступил в мореходку и жил в Ленинграде, Люда поступила в педагогический институт и стала учительницей русского языка и литературы. Вскоре она вышла замуж и переехала жить к мужу. Младший сын, Федя, ходил в школу и мечтал по примеру брата стать моряком. Сам Петров, по правде говоря, надеялся, что это увлечение со временем пройдёт, и младший сын останется жить в родной Калуге.

     Как–то раз Игорь Петров шёл с работы. Светило ласковое солнце, по голубому небу бежали белые облака, солнечные блики танцевали на первых жёлтых листьях, проявившихся среди зелени. Было начало сентября, бабье лето. Ему захотелось прогуляться в городском сквере недалеко от дома. Вдруг по пути туда он заметил знакомый силуэт дочери. Люда очень обрадовалась встрече с отцом, с которым общалась лишь время от времени с тех пор, как вышла замуж. По всему было видно, что она беременна. Оказалось, что она шла из поликлиники.

     — Вот оно что, обрадовался Петров, — значит, скоро сделаешь меня дедом!

     — Точно–точно, — рассмеялась Люда, — она явно была счастлива, — доктор говорит, что всё хорошо, по всем признакам, ребёнок будет здоровым.

     Петров лукаво улыбнулся.

     — А кого обещают, мальчика или девочку?

     Какое–то время Люда молчала, словно в чём–то сомневаясь. Они шли по тенистому скверу вдоль полузаросшего пруда, где плавала пара белых лебедей и множество уток всех возможных видов и расцветок.

     — Знаешь пап, — наконец сказала она, — все акушерки наперебой пророчат мальчика, а мне каждую ночь снится девочка, и отчего–то мне кажется, что мои сны правдивее всех этих акушерок.

     — А как мы её назовём?

     — Я ещё не думала. Всё в голову лезет имя «Олеся», я даже сейчас Куприна перечитывать взялась, всё равно с ребятами проходить. Но повесть–то грустная, вот что мне не нравиться.

     У Игоря Петрова в голове словно тихо зазвенел колокольчик.

     — Знаешь, что? — предложил он, — не надо нам Олеси. Если у нас родится девочка, давай назовём её Дарьей?

     — Дашка? А что, хорошее имя, и Лёня, думаю, против не будет. А почему именно Дарья?

     — Была одна Дарья десять лет назад, в 43‑ем, летом, на Курской Дуге. Нас спасла, а сама погибла. Я ей дважды жизнью обязан, а, может, даже трижды. Было ей тогда лет двадцать от силы, может, чуть больше.

     Дальше отец и дочь шли молча. Петров погрузился в воспоминания, а Люда не решалась спрашивать о большем. О чём–то шелестели им вслед листья деревьев, озарённых ласковыми лучами вечернего солнца. Отец почти никогда не рассказывал о войне, даже если его очень просили.

     А на стене из тоненькой фанеры,

     Отгородившей угол их жилой, —

     Желтеющее фото офицера,

     Погибшего под Курскою дугой.

     В. Есипов

     — Харитонова Дарья — пять баллов, — учительница закончила зачитывать список и закрыла классный журнал, — все свободны, на следующем уроке будет контрольная работа.

     Радостно щебеча, правда этот щебет иногда переходил на крик и визг, толкаясь и обгоняя друг друга, как это всегда бывает со школьниками, дети шумной гурьбой направились к выходу. А вот и она, Даша Харитонова, так похожая на своего деда. Гордая и довольная своей пятёркой, зелёные глаза так и светятся от радости, пышные белые бантики совсем растрепались. У выхода из школы её ждал высокий парень–подросток.

     — Федя? А разве у тебя — не уроки?

     — Нет, наши отправились на экскурсию, но я сказал, что сегодня тебя из школы забрать некому, и, немного поворчав, классная отпустила меня. Ты ведь сегодня обедаешь у бабушки с дедушкой, не забыла? — вихры молодого человека казались на удивление знакомыми.

     Вот они идут по шумной весёлой улице, где на деревьях только сегодня появилась первая зелень, садятся на троллейбус… А вот они уже дома. На столе — салаты и пироги. Сегодня дедушкин день рождения. Правда, дома пока только бабушка… Сам именинник и ещё некоторые дорогие гости ещё не вернулись с работы… Рябь на воде… А вот и он сам, Игорь Егорыч. Постарел, поседел, но ходит без палочки, хотя и слегка прихрамывает, а в остальном — совсем такой же, как в далёком 43‑м…

     Ольга Евгеньевна Волкова—Воронова отвела глаза от воды и отодвинула серебряную чашу. Обычно она очень не любила подсматривать за жизнью других людей, предпочитая использовать свой дар для формирования событий, счастливого будущего своей семьи, друзей, а часто и просто окружавших её хороших людей, если им в жизни приходилось туго. Хорошие люди везде есть, и им чаще всего приходится в жизни несладко. Если речь шла о простых людях, не «из своих», то она научилась преподносить всё в форме житейских советов, и они не подозревали ни о чём необычном, считая её слова проявлением интуиции и житейской мудрости. Отчасти, так оно и было. Смотреть в будущее в чаше с водой — это не то, что многие думают. В будущем не так много событий, неизбежно предопределённых, если только настоящее их уже не предопределило, не оставив вариантов. Если же нет, то обычно вариантов бывает много, и надо, избрав тот, который ведёт в наилучшем для человека направлении, помочь ему избрать верный путь, помочь избежать опасного для него самого и его близких развития событий. Это всегда нелегко и всегда таит в себе много соблазнов, опасностей и большую ответственность. Но иного не допускают нравственные принципы. Тот, кто говорит «тебя ждёт то», «тебя ждёт сё», особенно пророча всякие беды, либо лжёт, набивая себе цену, либо подло и жестоко манипулирует человеком, подталкивая его, вольно или невольно, на самый худший из возможных результатов.

     Прошлое же и настоящее наоборот выступают в виде единственной цепочки событий, подобной фильму, из тех, что ей изредка доводилось видеть в кинотеатре. Ольга Евгеньевна встала, вылила воду, убрала чашу в большой резной буфет из тёмного дерева, снова села за стол и стала рассматривать то, что на нём ещё лежало. Вспоминалось прошлое. Война. Гибель почти всех близких людей. Алтайский край, и голодные ребятишки из блокадного Ленинграда, которых она помогала бабке и тётке ставить на ноги. Некоторые из них были её ровесниками. Их измождённых, заостренных черт она никогда не забудет. Там, в Барнауле, она пошла, наконец, с большим опозданием в начальную школу, в девять лет. А что делать, если ей семь стукнуло аккурат осенью 41‑го в оккупации? Тогда таких переростков было много, но Ольге удалось пройти всю программу начальной школы за полтора года, даже несмотря на сразившую её пустотелую лихоманку. Смерть бабы Яи, последней из бабушек–прабабушек в феврале 44‑го.

     Тогда пустотелая лихоманка чуть было не убила её. Последовало три года борьбы за жизнь, в ходе которой ей довелось много путешествовать, и даже побывать на Востоке. Цветущая Индия, высочайшие пики Гималаев, суровые высокогорные ланшафты Тибета — казалось, даже Север был не столь суров к человеку, как те места… Отдых в Крыму, и очень многое, что с ним было связано. Потом — жизнь у тётки на берегах Онежского озера. Гибель отца в январе 45‑го. Недолго он не дожил до конца войны. И снова — странствия в поисках Исцеления сначала по Алтаю, а на третий год — и по Центральной России.

     И только тогда, когда так называемый Третий Переход был завершён, жизнь стала входить в нормальное русло. Поступление и учёба в школе волшебников. Ей и тут удалось закончить начальный цикл обучения почти вдвое быстрее обычного — за два года вместо положенных четырёх. А что ещё оставалось делать, коль в школу поступила переростком? Вечно быть посмешищем одноклассников? Когда стал вопрос о выборе школы, колебаний почти не было, несмотря на то, что «Светоч Гипербореи» был по условиям и уставу одной из самых суровых школ не только на всей территории дореволюционной Российской Империи, но даже среди школ славяно–карельской конгрегации, отличавшейся строгостью устоев от всех прочих и не уступавшей в этом отношении даже мусульманским конгрегациям. И дело было не только в том, что не каждая школа волшебников принимала детей с запозданием: не с одиннадцати, а с тринадцати лет, как раз в этом отношении «Светоч Гипербореи» проявлял необычайную гибкость и понимание по сравнению, скажем, со школами Причерноморской или Полесско—Прикарпатской конгрегаций, но также и в том, что именно её заканчивал отец Ольги, бабушки и прабабушки, здесь начинали учиться мать и Дашка. Одни только полярные ночи и трескучие зимние морозы создавали уже достаточно тягот для того, чтобы далеко не каждая семья отваживалась отдать своё чадо в эту школу, зато обучение того стоило во всех отношениях. Да и оказывалось всё на проверку не так страшно, ведь жилая и учебная часть школы находились, в основном, внутри защитной сферы, создаваемой и поддерживаемой Сияющим Светочем — огромным светящимся цветком, похожим на гигантскую кувшинку, невиданным растением, принесённым из каких–то неведомых миров и растущим посреди пруда в центре Внутреннего Сада. Светоч был настроен на равноденствие и менял, в соответствии с временем суток, интенсивность освещения, имитируя попеременно солнце и луну. Также от него исходило тепло, и среди приполярной суровой зимы теплился невидимый для обычных людей и приборов оазис вечной весны и зелени. Сам же остров посреди Белого моря был полностью скрыт мудрёной волшебной силовой сетью, отклонявшей в сторону суда и самолёты. При этом, оставаясь сокрытым от простых людей, остров был местом, куда тянулись многочисленные животные, населявшие Арктику. В лютые зимы к стенам Цитадели, образовывавшей внешнее кольцо школы, где Светоч уже не действовал, приходили голодные песцы и занимались попрошайничеством, школьники их подкармливали остатками от обеда. Весной вокруг Цитадели гнездились полярные совы, во множестве водились лемминги, которых с удовольствием промышляла в больших количествах Тигруша, кошка пришедшая на смену трагически погибшей Муське, и такая же неразлучная со своей хозяйкой. Там же школьники могли познакомиться поближе с белухами, тюленями, моржами и даже белыми медведями, поскольку наблюдения за животными входили в программу обучения. Созерцание полярных сияний вызывали неизменный неописуемый восторг у каждого нового поколения учеников. Там же ребята впервые знакомились со стихами Ломоносова, где воспевалась их суровая и таинственная красота.

     Когда Ольга Евгеньевна уже стала взрослой, ей часто доводилось слышать, что в школах волшебников в Европе наукой и поэзией простых людей пренебрегали, и её попросту не знали, но в Светоче и других школах славяно–карельской конгрегации, при всей её архаичности во многих вопросах, всё было совсем не так, благодаря чему его ученики выходили гораздо более приспособленными к жизни «в миру», как это называлось.

     Радостными пятнами запомнились каникулы, которые она иногда проводила у дальних родственников из Индии. Чаще всего её забирали зимой, на Рождественские каникулы, или на весенние. Тогда её везли на отдых к тёплому тропическому морю куда получалось, где было достаточно безопасно. Сначала — на необитаемый остров Мальдивского архипелага, потом — на Цейлон, позднее — куда только не возили: в Гоа, Кералу, Кочин или Тривандрум. Где–то можно было хоть битый день греться на пляже, зарываясь в тёплый песок, или плавать, играя с мягкими, тёплыми бирюзовыми волнами, а в Керале — проводить время в плавучем доме, плавая по живописной сети каналов. Варкала же своими пейзажами и вовсе походила на рай на земле.

     Но даже в райских краях никогда не было покоя. Едва утихла война между индусами и мусульманами, как в 1949 году Китай захватил Тибет. Опять началось военное противостояние, которое, впрочем, она предсказала ещё в далёком 1944 году. На долгие годы стал недоступен не только Тибет, но и Ладакх, и что ещё там будет в будущем? Чаша ясно говорила, что смута продлится не один десяток лет. Больше всего Ольге было жаль местных жителей, ведь она не понаслышке знала, что такое война, голод, болезни, нищета и разруха — неизбежные спутники всякой войны.

     Лето 49‑го она провела у тётки, а начиная с лета 50‑го, в старших и специальных классах, летом были стажировки. В Крым, на Кавказ, на Алтай, в Приморье. Она выбрала специальное обучение по трём специальностям: целительство, предсказание и управление погодой, а как основную, главную — оборона от неведомого.

     После школы пошла работать в стражу Переславльских Туманных Врат, где и встретила своего Павла, нынешнего мужа. Вскоре они сыграли свадьбу. Поскольку общежитие не давало комнат семейным, обзавелись своим домом, и Ольга Евгеньевна забрала, наконец, вещи из родительского дома, которые сберегла для неё тётя Ася. Её новый дом, расположенный к северо–западу от деревни Криушкино на краю леса, был почти точной копией дома её детства. Неподалёку тихо журчит живописная речка, а из окна мансардного этажа можно увидеть в ясные дни и само Плещеево озеро. Если сесть в лодку, то довольно быстро можно добраться до Синь–камня. По озеру же — хоть в Купанское, а хоть и в сам Переславль, если только позволяет погода, или нет необходимости для быстроты пользоваться чисто волшебными средствами, а хочется полюбоваться красотами природы. Чего ещё можно желать волшебнице? Мебель она перевезла из Чарышского, из опустевшего дома бабы Яи. Сколько домов было уничтожено, сколько домов опустело в те далёкие годы! Но что дома! Сколько людей потеряно! Через год после постройки основной части дома его пришлось срочно расширять. В нелепом несчастном случае погибла старшая сестра Павла и её муж. Они тоже работали на Вратах, и Ольга не сомневаясь ни минуты, сама предложила взять их детей на воспитание. Сейчас Соня и Вася были в школе, их ждали домой в конце мая, на каникулы. Ещё через год пошли собственные дети. Сначала одна двойня — девочки Марфа и Тамара, не прошло и двух лет — ещё одна двойня — на сей раз мальчишки Сёма и Тёма, и вот теперь уже в третий раз за четыре года Ольга Евгеньевна была снова беременна. И, судя по всему, снова ожидается двойня. Другая бы только охала — почто столько детей сразу, но она точно знала, что живёт теперь как минимум за двоих — не только за себя, но и за Дашку, а ещё — за мать, за отца… А потому это рождение двойняшек её ничуть не удивляло.

     С такой оравой, пока они маленькие, о работе на Вратах нечего было и думать, но и замыкаться целиком на домашнем хозяйстве в планы Ольги Евгеньевны не входило. Ещё в детстве полюбив рисование, она после окончания школы самостоятельно освоила ювелирное дело. Мало ли какие предметы–помощники понадобятся? Но сейчас она при возможности делала простые украшения для простых людей и посылала их в ювелирный салон в Москве. Но этого ей показалась мало, и она устроилась внештатным сотрудником на дому на местную метеостанцию. Её новые коллеги и не подозревали, что то, на что они сами тратили дни напролёт, да ещё нередко ошибались, занимало у Ольги Евгеньевны от силы полчаса в день и без малейшей неточности. Это давало дополнительный доход, избавляло от необходимости постоянно обращаться в банк для обмена кун «для своих» на рубли простых людей. С кунами на рынок не пойдёшь и овощей не купишь. Кроме того, теперь она могла с порога отметать все подозрения семьи в тунеядстве со стороны местных активистов. А такие попытки были. И всё же она не жалела об их с мужем решении не отгораживаться от мира простых людей. Не больше, чем это было необходимо, чтобы не вызывать ненужных пересудов. В конце концов, что бы ни говорили некоторые, а упырей среди простых людей ничуть не больше, чем среди волшебников, да и добрых, достойных людей не меньше.

     Что её на самом деле огорчало, что вопреки традиции ей не приходилось рассчитывать ни на какую помощь старшего поколения. Свекровь и палец о палец не ударила, когда погибли Женя и Виктор. Вот и сейчас, всецело занятая в редакции «Вечернего домового», Евдокия Аристарховна ни разу не предложила помочь посидеть с детьми. В обычный детский сад их не отдашь, они там только всех воспитателей перепугают. «Надо поговорить с нашими о создании детского сада, не я ведь одна такая,» — подумала Ольга Евгеньевна, переводя взгляд с семейных фотографий на то, что ей сегодня привёз нежданный гость.

     Несмотря на полное отсутствие волшебной силы, едва ли его можно было назвать простым человеком. Явился он под вечер, сказал, что из Москвы. Ольга Евгеньевна сразу насторожилась, но её опасения оказались напрасны.

     Первым делом гость, представившийся Олегом Дмитриевичем, достал из небольшого чемоданчика две коробочки и два листа гербовой бумаги. На одном из них было написано, что Ирина Никитична Лесовая—Волкова, её мать, значит, посмертно награждается орденом боевого Красного Знамени. Описывается и то, при каких обстоятельствах она погибла. Взяв на себя роль партизанского фельдшера (фельдшера, как же!), она помогала партизанам и подполью в Навлинском районе на Брянщине. Однажды узнала, что фашисты собираются сжечь заживо несколько десятков детей, и они с партизанами решили во что бы то ни стало их спасти. Прибыв на место первой (уж кто бы сомневался!), она обнаружила, что если дожидаться подхода отряда, то детей не спасти, тогда она решила действовать сама. Ей удалось отвлечь внимание карателей, и вывести большую часть детей, но она погибла от разрыва вражеской гранаты, брошенной наугад кем–то из фашистов (Ольга Евгеньевна всё–таки выучила это слово). Мать, видать, поставив маскировку, не додумала что–то о защите. К этому моменту подоспели партизаны, перебили всех карателей и полицаев, которые бесчинствовали в этой деревне, после чего переправили детей за линию фронта. К документу прилагался сам орден в ярко–красной коробочке с маленькой орденской книжкой внутри. Хоть и не артефакт, а всё равно — реликвия. Её будут теперь в семье передавать по наследству многие поколения вместе с преданиями о подвигах предков. Только сейчас, двадцать лет спустя, Ольга Евгеньевна узнала, как именно погибла её мать, и сожалела лишь о том, что волшебники не отличаются такой же пунктуальностью, а потому ей никогда не узнать, что случилось с её отцом в январе 45‑го.

     Вторая гербовая бумага сообщала о том, что Дарье Евгеньевне Волковой посмертно присуждается звание Героя Советского Союза. Надо же, разыскали кого–то из выживших и вызнали, как именно всё это случилось. Изложение почти такое, как описывал ей дядя Игорь, никто, разумеется, и не догадался о заклятии Незримой Помощи, когда окружающие простые люди видят в волшебнике не того, кто он есть, а того, в ком они нуждаются в данный момент больше всего. Но этого она не стала бы объяснять даже Игорю Егорычу. Единственной неточностью было то, что Дашка была названа «студенткой–медиком». Медиком… Недоучившейся Целительницей, вот кем она была, но откуда простым людям знать об этом? К бумаге прилагалась та самая Золотая Звезда, тоже в ярко–красной картонной коробочке. Ещё одна реликвия для их семьи.

     Третьей приятной новостью было то, что и тётю Асю, оказывается, тоже наградили: медалью «за Оборону Ленинграда» и орденом Отечественной войны 3‑й степени. И как это ведомство умудряется узнать всё и обо всех? Это было тревожно, но и приятно одновременно. Кто бы тогда почтил должным образом подвиг её родных? Для её начальства это были, похоже, мелочи, не заслуживающие внимания, словно нет человека, и ладно. Всё же баба Яя сильно ошибалась, называя всех загадочных сотрудников «в штатском» упырями. Среди них достойных людей ничуть не меньше, чем среди всех прочих, хотя свой интерес у Олега Дмитриевича, вне всякого сомнения, был, не без этого.

     Поговорив за чаем из самовара с пирогами о прошлом и за жизнь, Ольга Евгеньевна поинтересовалась тем, что привело гостя в её дом именно сегодня. И это, разумеется, были не только посмертные награды её матери и сестры. В Москве в большом количестве стали пропадать дети. Их тела приблизительно через месяц после исчезновения обнаруживались на свалках на окраинах города. И так как милиция за целых полгода ничего не смогла с этим поделать, делом занялось КГБ. Но и оно стало в тупик. Гибли дети. Как тут было не помочь? Вот Ольга Евгеньевна и взялась за чашу с водой.

     — Сам момент их гибели я смотреть не буду, это опасно не только для меня, но и для моих будущих детей, а вот момент похищения я увижу, и расскажу, что сумею.

     И она всмотрелась в чашу. Потом взяла бумагу и карандаш. Зарисовала лица похитителей, как выглядело место похищения, записала номер машины. Снова фото ребёнка. Снова взгляд в чашу, снова карандашный набросок. И так далее. Не зря, ох не зря, вопреки всему, она рисовать выучилась! Вскоре, у следователя на руках был весьма солидный материал.

     — Некоторые из похищенных детей ещё живы, так что поторопитесь, — добавила она явно довольному гостю.

     Он тотчас же заторопился назад в Москву.

     — Можно я буду иногда к Вам обращаться… в особо сложных случаях?

     Ольга Евгеньевна улыбнулась. Она явно ждала этого вопроса.

     — Только если задача не будет противоречить моим моральным принципам и не поставит под угрозу мою жизнь и жизнь моих родных.

     Олег Дмитриевич заверил, что никогда не станет неволить её, если что–то, по её мнению, окажется не так.

     — Да, и ещё, — добавила она, — пошлите телеграмму заранее, чтобы мой муж мог быть дома. А то пойдут пересуды, нехорошо, когда к молодой замужней женщине мужчины ходят в гости, когда мужа дома нет.

     Гость задумался. Потом улыбнулся.

     — Домострой блюдёте? Ну, ладно. А как Вы посмотрите на то, что мы Вам в дом телефон проведём? Тут в Купанское телефонный провод всё равно тянут, так что технически это несложно.

     Похоже, их дому суждено стать не только первым домом волшебников с электричеством. Сейчас–то этим уже не удивить, а несколько лет назад они были первыми в окрестностях Переславля. И вот теперь их дом станет первым домом волшебников, где появится городской телефон.

     Закончив предаваться воспоминаниям, Ольга Евгеньевна встала, поправила понёву и убрус, убрала семейные альбомы с фотографиями вместе с новыми документами и реликвиями в шкафчик под образами в подкиотнике. Киот с подкиотником они с мужем купили в Александрове у старьёвщика, а иконы были старинные, многие поколения переходившие по наследству в её семье, те самые, которые она спрятала в тайнике дома под Курском. До рождения детей, на службе Ольга Евгеньевна носила форму наподобие военной, это было нововведением её начальства. Но при первой возможности надевала традиционное платье, в котором только и чувствовала себя уверенно и комфортно, хотя прекрасно понимала, что будет, вероятно, последней в семье, кто носит такую одежду. Её дети предпочтут, скорее всего, одежду как у простых людей.

     Потом она открыла окно. Это была первая относительно тёплая ночь в эту весну. У неё на родине под Курском в это время уже вовсю буйствует зелень и цветут сады, а здесь — почти как в Карелии, ещё только можно было увидеть серёжки на берёзах да мохнатки на ольхе и вербе. Реки уже довольно давно вскрылись, но по Плещееву озеру ещё плавали довольно крупные льдины. Светила луна. В воздухе висел чудесный аромат распускающихся почек. Щебетали птицы. Вдруг, в отдалении послышалась первая в этом году трель соловья, ей ответили другие. Весна прочно и основательно вступала в свои права. Завтра 9 мая. Утром её муж вернётся с дежурства и, после бани и завтрака, ляжет спать, а она с детьми отправится на пикник куда–нибудь. Послезавтра они с мужем попросят у начальника стражи Врат лётомобиль, ну не в ступе же лететь с такой оравой детей, не говоря уже о помеле, и отправятся куда–нибудь подальше все вместе. У них есть масса причин для того, чтобы устроить себе праздник.

     Москва, 2013