|
© Дмитрий Красавин
Дед Захар жил одиноко: жена умерла, дочери разъехались по всей стране.
Первое время каждый месяц письмо или два от дочерей обязательно получал,
потом все реже, реже... Дочери обзавелись своими семьями, работают там у себя в городах.
Последние лет пять письма перестали ходить вовсе. Только телеграммы к праздникам
еще напоминали, что есть у него три взрослых дочери, что живы они, здоровы и отца
не забыли.
С годами дед Захар стал сдавать: одышка появилась, спина закостенела так,
что ни в огороде нагнуться, ни Богу поклониться.
Ветшает старик, сморщился как-то весь, и дом вместе с ним ветшает.
Краска на окнах давно потускнела, облупилась местами от солнца.
Доски на крыльце подгнивать стали. В палисаднике вместо высоких мологских ромашек
и красавцев георгинов репей да крапива в рост человека вымахали.
И в горнице уже нет той чистоты и опрятности, что были при жизни жены.
Все забрало с собой время. Большой прямоугольный стол, за которым бывало
собиралось по десять человек гостей, сиротливо отодвинулся из центра комнаты в
угол, да так и пылился там. Иногда дед Захар выкладывал на его пропитанные борщами
доски тощую пачку писем. Улыбался, разбирая неровный почерк дочерей, или
осуждающе покачивал головой, переживая давно уже всеми забытые неурядицы и
передряги их городской жизни.
Вот в один из таких вечеров и принесли ему телеграмму от младшей дочери:
ВОСЕМНАДЦАТОГО ПРИЕЗЖАЕМ ОТПУСК ПОЕЗД 87
ЦЕЛУЕМ МАША РОБЕРТ
Зятя дед Захар не видел, но, коль Маше приглянулся, то, значит, человек
хороший.
Старик засуетился. Хотел было сразу ехать на станцию, да вспомнил,
что на календаре еще только семнадцатое число. Времени впереди было достаточно,
и он решил как следует подготовиться к приему гостей, чтоб не ударить в грязь лицом.
Кряхтя да с перекурами, обмел паутину по углам, пыль смахнул с комода.
Приспособив на палку тряпку, помыл полы.
Спать лег позже обычного, долго ворочался,
прежде чем заснуть, все представлял, как они с зятем на рыбалку будут ходить,
как Маша в палисаднике свои любимые махровые георгины высадит и белизной ромашек,
возле самой стены оттенит их царственную красоту.
И то сказать, второе лето дом, как сирота, без цветов под окнами стоит.
- Надо б Феклу попросить, чтоб баньку помыла да истопила, и, знамо дело,
к Федору за самогоном сходить, - прикидывал он в уме уже далеко за полночь.
Под утро ему снился мологский дом в Заручье с цветущими георгинами в
палисаднике, накрахмаленными занавесками на окнах, голубыми узорчатыми наличниками... На крыльце стояла жена, молодая, смеющаяся - совсем как Маша на той, присланной восемь лет назад фотографии.
На следующий день, когда старуха Фекла уже возилась около бани, а в
горнице на белой льняной скатерти посередине стола стояла литровая бутыль самогона,
дед Захар запряг лошадь и поехал на станцию.
Дорога была длинная. Буянка, старая кобыла лет двадцати, лениво переставляя
отяжелевшие с годами ноги, ровно тянула за собой низкую телегу с широкими,
обитыми жестью, деревянными колесами. Иногда, больше по привычке, дед Захар
причмокивал губами и шевелил вожжами, но Буянка не прибавляла, не убавляла шага.
Так они доехали до Инопаши, небольшой лесной речки с высокими,
обрывистыми берегами. Лошадь, подталкиваемая телегой, побежала чуть резвее,
но перед низким бревенчатым мостиком ее пришлось осадить, чтоб не разбиться о
выступающие сбоку моста заостренные ребра осиновых жердей.
С осторожностью вытянув телегу по сломанному мосту на другой берег,
Буянка стала подниматься в гору, но, не одолев и половины подъема, вдруг
испуганно заржала и заскользила копытами по глинистой почве.
Телега остановилась, затем медленно потащила лошадь вниз.
Дед Захар спрыгнул на дорогу:
- Но, но! Держись милая! Но, Буянка! Но, старая!
Но где там! Так они вместе и съехали назад к мосту.
Старик успокоил лошадь и попытался еще раз преодолеть подъем.
Результат был еще плачевней.
Потеряв на бесплодных попытках час или полтора, дед Захар понял, что им,
старым, такая задача уже не под силу и надо делать крюк километров пятнадцать
по большой дороге, соединяющей Подольское и Чудино.
Начинало темнеть, когда они наконец добрались до станции.
Спрыгнув с телеги, дед Захар, торопливо прихрамывая, поспешил в зал ожидания.
В зале было мусорно и пусто. Одернув за лацканы пиджак и огладив ладонью
бороду, старик подошел к окошечку кассы. Нагнувшись, чтобы видеть лицо кассирши,
спросил:
- Восемьдесят седьмой давно был?
Кассирша, женщина лет сорока, не отрывая глаз от журнала,
привычно просунула руку через окошечко и указала пальцем на висевшее напротив кассы расписание:
- Там все сказано.
Дед Захар обернулся и, с трудом разбирая пожелтевшие от махорочного дыма буквы, вслух прочитал:
- Восемьдесят седьмой. Прибытие семнадцать тридцать пять. Отправление семнадцать тридцать семь.
Часы рядом с расписанием показывали восемь часов вечера.
Он снова нагнулся к окошечку кассы:
- Ты, барышня милая, здесь давно поди сидишь. Может дочку мою с зятем видела? А?
Кассирша оторвалась от журнала и удивленно посмотрела на деда:
- Я что, всех дочек да зятьев знать должна? И пора бросать старые
привычки: не "Ты", а "Вы"; не "Барышня", а "Мадам".
Старик немного смутился, хотел было чуть приструнить бабу, но постоял,
выпрямившись, около окошечка, подумал, понял, что не время для обид.
Мысленно обругал себя, что не догадался прихватить в дорогу фотографию дочери
с зятем, где они сняты рядышком в полный рост в свадебных нарядах и снова
наклонился к кассирше:
- У меня они с самой Москвы приехать должны. Вы уж, мадам, извините, коль
что не так, - стар я. А дочь моя - красавица, чернобровая, и зять ей под стать -
высокий, с кудрями...
Кассирша приподняла глаза над журналом:
- Она белокурая, в джинсах и маечке, на нем футболка и цепь железная на пол-груди. Так что ли? И еще у нее на ногах сапожки импортные выше колен с молнией и на платформе?
- Не знаю, может и так, - неуверенно протянул дед Захар.
- Тогда и я не знаю.
Кассирша потянулась рукой к дверце окошечка, пытаясь ее захлопнуть. Дед Захар моментально отреагировал и, втиснув в отверстие голову, торопливо спросил:
- А больше никого не было?
- Я Вам тысячу раз объясняла, что на восемьдесят седьмом только эти приезжали, - раздраженно ответила кассирша.
- И где? Куда теперь пошли?
- Назад уехали.
- Как назад? - удивился дед Захар и больно стукнулся затылком о
пластмассовый ободок кассового окошечка.
- А что им в твоей деревне отпуск-то гробить? - сжалившись над
непонятливостью старика, начала объяснять кассирша. - Вышли с поезда - кругом
тоска, и волки с тоски воют. Только и было народу, что мужики с Чудино приходили - д
ым коромыслом, вонь, мат, мусора набросали. Уж на что я, деревенская, так и то...
Дед Захар больше не слушал мадам. Он тихо отошел в сторону, постоял.
Потом вышел на улицу. Буянка, увидев хозяина, радостно закивала головой и в
поисках чего-нибудь вкусненького ткнулась губами в его ладонь.
- Скажи, Буянка, - в раздумье спросил он у лошади, - неужто у нас Маша белокурая?
- Нет. Черная, как смоль, - ответил он сам на свой вопрос.
- Муж у нее - инженер. А тот, с восемьдесят седьмого, в футболке был, без костюма, без галстука. Живут мои богато, в столице. Там все люди интеллигентные, а тут - футболка, майка, штаны вместо юбки, да железяка до пупа.
Дед Захар похлопал лошадь по морде. Буянка зафыркала и понимающе скосила
на него свои фиолетовые глаза. Она хорошо помнила Машу и так же хорошо знала,
что хозяин всегда здраво рассуждает.
Старик повеселел:
- Да, стары мы, Буянка, стары. Коль они восемнадцатого выехали с Москвы,
то к нам доберутся лишь девятнадцатого. А я такую спешку устроил. Тебя вот гонял
и ругал зазря. Ну, да ладно.
Дед Захар забрался в телегу и причмокнул:
- Но, милая. Поедем к рынку, у Петра переночуем, а завтра гостей встретим,
как положено. Вот уж посмеются они над стариком! Но ничего. Будет у нас праздник,
и георгины в палисаднике обязательно будут. А как же иначе?
|