Дион Светлана : другие произведения.

Попрошайка Любви - Том 2

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Роман Попрошайка Любви Том 2 ИД РЕТРО 2006. ВКЛЮЧЕНЫ СТИХИ АВТОРА

ПЛАКАТ  [РЕТРО]
   ТОМ ВТОРОЙ
   ЧАСТЬ IV

НЕСЛУЧАЙНЫЕ СОВПАДЕНИЯ

Глава первая

DEJА VU

  
   Экскурсионный автобус свернул с главной магистрали, и менторский голос нашей Сушеной сливы повторил на трех языках сведения о замке Лидз, построенном посередине озера. Это -- по преданию -- заколдованное озеро, было переименовано в Лебединое жителями окрестных деревень, так как на нем разводили лебедей еще в средние века. Объяснив, что черные лебеди более редкие, чем белые, и более агрессивные, Слива убедительно попросила их не кормить -- не обращать внимания, когда целыми стаями лебеди разгуливают по аллеям парка, ища подачек.
   Сбор около автобуса был назначен в четыре вечера -- через пять часов. Уже было одиннадцать утра. Оказывается, путь от Лондона до Лидза занял более двух часов, которые я не заметила, погрузившись в свои воспоминания о "Жизни После Жизни".
   Получив входной билет в замок вместе с пропуском в парк и сады, я отделилась от группы туристов и пошла вокруг парка по направлению к замку, видневшемуся вдали над плавными холмами. Аллея, посыпанная белым песком и испещренная птичьим пометом, шла между ручьями и островками экзотических цветов. Несколько синих и белых павлинов перешли мне дорогу. Один распустил от удивления хвост, преградив путь. Видимо, сюда туристы не ходили. Сквозь редкие деревья я заметила нашу группу во главе с трехъязычной Сливой уже далеко впереди -- на центральной парадной аллее, ведущей к воротам замка. Лебединое озеро, о котором написала мне в завещании Кларина, закрывали холмы. Я решила переждать и пойти в замок одна, без экскурсии, когда наша группа перейдет к осмотру парка.
   Присев на корточки перед утиным прудом, где царствовали белые и синие павлины, я принялась кормить собравшихся вокруг меня неуклюжих родственников семейства лебединых остатками сушек из пакета. Утки крякали и толкали друг друга...
   Сушки вскоре кончились, и утки, потеряв ко мне интерес, уплыли на другой берег пруда, где было несметное количество разноцветных перьев. Невзрачная белая пава и ее роскошный партнер -- синий павлин -- остались рядом со мной на траве. Я разделила с ними бутерброд с сыром, который еще остался у меня в сумке.
   Вспомнилось наше с Клариной озеро с плакучей ивой. Я представила себе Кларину здесь, в Лидзе, тринадцать лет назад. Тоже одну, тоже отделившуюся от группы туристов и погруженную в себя -- в свои невеселые думы. Вспомнились ее слова из завещания, что здесь, в замке Лидз, ей было необыкновенно хорошо, что она была одна, но не была одинока. Здесь, в птичьем царстве, среди цветов и прозрачных ручьев, она была наедине с самой собой, свободной от той части себя, которая нестерпимо ныла и не давала покоя, -- части, принадлежащей Дэрону и не принадлежащей ей. Я представила, как Кларина улыбалась на этом самом месте, глядя на павлинов, и примерила к седой Кларине улыбку из моего детства -- улыбку воспитательницы в желтой косынке...
   Портрет не получился. За годы моей жизни образ Улыбки, потеряв конкретные черты после многократных поправок моей памяти, превратился в искрящееся создание, обрамленное солнечной дымкой подсолнухов и золотистых волос. Воображение мое со временем переправило Улыбку в сказочную фею, приходящую ко мне в грустные минуты и озаряющую меня ласковым взглядом.
   Соединить этих двух Кларин -- перекинуть мостик от лучезарной Улыбки к поседевшей от горя Олд леди с застывшими глазами -- оказалось не под силу. Я перевела взгляд на парочку павлинов, прижавшихся друг к другу. Самец -- с переливающимися перламутром синими перьями -- и блеклая белая самка, казалось, были птицами разных пород. Между ними лежала такая же пропасть, как и между двумя Кларинами -- молодой и сегодняшней, которые виделись мне двумя разными созданиями.
   Улыбку, у которой утонула дочка в праздник Нептуна, и Кларину, исчезнувшую несколько недель назад из "Жизни После Жизни", разделяло не более двадцати пяти лет. Но между ними, казалось, пролегла больше, чем одна жизнь. Что пережитое за это время могло так неузнаваемо переписать портрет ее души? Какая тайна, какие события в сердце Кларины превратили ее в ту спящую на поляне фигурку, сжавшуюся в комок посреди начерченного ею круга, где она была вне боли и вне себя?
   И, наконец, что сделало эту Попрошайку любви с окаменевшей зеленью глаз такой необходимой мне сейчас? А главное, почему ее судьба и ее потеря были для меня важнее моего собственного неизбежного приближения к себе? Или я лишь отдаляла момент столкновения "лицом к лицу" с самой собой, погружаясь в чужую жизнь, избегая тем самым очной ставки с собственной памятью? Почему жизнь и судьба Кларины казались мне настолько важными, что само пребывание там, где когда-то была она, успокаивало и вселяло надежду, что она не потеряна для меня безвозвратно? Глядя на уток, родителей которых здесь же когда-то кормила хлебом моя Кларина, было легче верить, что где-то есть еще в этом мире человек, который искренне может спросить меня: "Как ты?" И спросить это так, как спрашивают своих или самого себя.
   Я достала из сумки завещание Кларины, нашла строчки, где она просила меня съездить в Лидз и решительно направилась по направлению к видневшемуся вдали замку.
   Аллея вывела меня к глубокому рву, огибающему замок, судя по карте, с одной стороны. С другой его обрамляло озеро. Я пошла вдоль рва к воротам. Небольшой мост через ров находился над дамбой. Потрескавшееся дно по другую сторону моста было затоплено лужами с мутной водой, где плавало множество белых перьев. Видимо, ров соединялся с Лебединым озером.
   Миновав мост, я дошла до ворот замка и оглянулась на полуразрушенную арку надо рвом -- мне хотелось убедиться, что за мной не следует очередная группа туристов. На мосту стояло несколько человек. Перевесившись через перила, они фотографировали старинную дамбу и потайной вход у ее основания, ведущий в подземелье.
   Я окинула взглядом холмы и парк: "Слева должно быть озеро с лебедями и подземный грот с лабиринтами и скользкими ступенями", -- подумала я и остолбенела. Ведь я здесь никогда не была, и плана замка не изучала. Этот вид на поляны вокруг арки надо рвом был знаком, словно я любовалась им много дней подряд. Я пошла дальше, напомнив себе, что дежавю -- частое явление, да и многие замки похожи друг на друга. Однако навязчивая мысль, что эта дорога от арки до ворот разделяла мой замкнутый мирок и мир, навсегда покинутый мною когда-то по чужой воле, не оставляла меня до самого входа в замок.
   Уже у массивных деревянных дверей я вспомнила, что такой же точно ров виделся мне в снах о средневековой красавице во время пребывания в стенах "Жизни После Жизни". Ее глазами я смотрела на эту условную границу своей добровольной несвободы. Потому что, разглядывая в снах пересохшее дно рва, наливалась ее тоской, понимая: если и поднимется чугунная решетка под аркой моста, я не перешагну за ее порог. Будучи пленницей собственного сердца, черноволосая героиня моих сновидений вырыла себе собственный ров, отделивший ее от мира, не соорудив через него ни моста, ни дамбы. Путь через него лежал внутри нее, пересечь его без крыльев было нельзя, разве что уничтожив в себе главное -- любовь к ее сумрачному рыцарю. Пасмурному воину, который часто отсутствовал, исчезая за пределами замка в мире, который она не знала. Словно побежденный, ссутулившись на коне, возвращался угрюмый воин после завоеваний очередных дальних земель. Повергнутым он себя ощущал потому, что за стенами замка его ждала та, перед которой он был бессилен, -- спрятанная от мира молодая его жена. Добровольная узница собственного сердца, за которой, становясь ею во многих снах, я наблюдала и со стороны, пока моя память отсутствовала, а я пребывала в зоне блуждающего времени...
   В вестибюле замка толпилась группа японских туристов. Я решила переждать -- хотелось побродить одной. Выйдя во двор, я уже не удивилась, что, как и ожидала, за поворотом было озеро и узкая тропинка около самого берега. Я медленно побрела вдоль стены, не поднимая головы, зная, что газон между стеной замка и берегом будет сужаться и, сделав полукруг, выведет на небольшую поляну, откуда откроется вид на двойную арку над озером под стеной второго флигеля замка, и что там будет вход в подземелье. Именно оттуда вывели приговоренную к казни узницу в белой рубахе в моем первом сне. По этой тропе она прошла дважды: сначала до рва, по ее просьбе, чтобы проститься с жизнью позади него, потом -- обратно вдоль стены, считая каждый шаг и не отрывая взгляда от своего отражения, скользившего рядом по воде, как и мое сейчас.
   Этот сон не о моей жизни всплыл в памяти так ярко, словно это меня вели на казнь. Я косилась на отражение в спокойной воде. Как назло, нарядилась в белый пиджак, а от этого воспоминание из сна о белой рубахе, путавшейся под ногами, усилилось. Я перевела взгляд на облака и стала вспоминать слова Кларины о ее посещении замка тринадцать лет назад.
   Олд леди часто вспоминала этот день в Лидзе и всегда с улыбкой на лице. Говорила, что там поняла: вдвоем со своим Дэроном она была одна, и одной ей было менее одиноко, и еще говорила, что в озере Лидз она не увидела собственного отражения, когда заглянула в воду у конца тропки, возле стены замка. Сказала, что там ее это не удивило, потому что озеро, как ей объяснил один местный уродец, было, по преданию, магическим. В нем, якобы, видимое не видно, а ночное сияние этого озера залечивает душевную боль. Кларина часто повторяла, что я должна поехать туда именно потому, что там забываешься, словно освобождаешься от себя, печаль тает, так как ей деваться некуда, ведь тебя больше нет.
   Ничего подобного я не почувствовала. Дойдя до конца тропинки, я остановилась у самого края каменного поребрика. Вода была вровень с землей и грозила выплеснуться через край, стоит земле неосторожно вздохнуть. Передо мной были две знакомые из снов арки. Не хватало только из них выплыть лебедю и перевернуться. Я не стала испытывать судьбу и направилась к небольшой двери в стене. Во сне вход в подземелье был там же, напротив пня. К счастью, пня, служившего плахой, я не нашла. Зато муравьи уже торопились забраться в мои босоножки. Дверь оказалась приоткрытой. На меня дохнуло сыростью подземелья. Я вспомнила из снов, что влево ступени шли вниз, а вправо винтовая лестница вела в башню и выводила на первый этаж замка в огромную залу с гобеленами и широкой парадной лестницей.
   "Если и это окажется так, то я, несомненно, оказалась в том самом замке, который мне снился. Я там, где провела много лет Сурада, писавшая стихи", -- произнесла я вслух, чтобы убедиться, что это не очередной сон.
   Спускаясь по тусклой винтовой лестнице, все еще не веря своим глазам, я вспомнила и другие подробности из снов: вид из окон галереи вокруг внутреннего двора с небольшим фонтаном в виде бокала. В этот двор вели четыре огромные двери из круговой галереи с факелами. Возле каждой был камин, а в углу -- часовня с узкими окнами от пола до потолка.
   "Если я найду и эти двери, то сомнений нет!" -- мысленно воскликнула я, запыхавшись от подъема по крутой винтовой лестнице. Ступени не были отреставрированы. Видимо, этим входом не пользовались ни туристы, ни администрация замка. Я открыла небольшую дверь и оказалась в углу огромной залы. Спиной ко мне стоял охранник. Я подошла к нему и буквально выпалила:
   -- У вас здесь есть внутренний двор, покажите мне его, там должен быть фонтан, как рюмка!
   Охранник изумленно посмотрел на меня, и тут же перевел взгляд на мою юбку. Я последовала за ним взглядом и удивилась еще больше, чем он. Правой рукой я, оказывается, машинально приподымала подол мини-юбки, как приподымают подол длинного платья. Очевидно, я настолько вошла в роль снившейся мне ранее средневековой красавицы, что вообразила себя в одежде той эпохи.
   Я извинилась перед охранником, указав взглядом на служебный вход за спиной; он неохотно принял мое приглашение посмотреть в более пристойное место, чем на мое нижнее белье. На двери висела убедительная табличка "Private". Охранник повел меня по галерее. Я поинтересовалась, когда именно заменили каменные плиты (увиденные мною в снах) на скользкий современный паркет. Охранник подозрительно оглянулся на мои колени и, погладив свою лысину, сообщил: "Точно до моего поступления на службу двадцать лет назад".
   Я усмехнулась: "Видимо, тогда же, когда наклеили обои в цветочек на пасмурные каменные стены с трещинами" .
   Пока мы шли, я говорила ему заранее, за несколько шагов, что будет за поворотом. Я ошиблась лишь на один камин возле четырех огромных дверей. На его месте стоял стол с брошюрами для туристов и с открытками замка во всех ракурсах, даже сверху. Охранник пожаловался, что я его напрасно прошу показать двор, так как знаю замок не хуже него. Но он отказался открыть засов на огромной двери, и мне удалось посмотреть на фонтан-рюмку через окно галереи. Узкие окна были там же, где и во сне, рядом с часовней. Я поблагодарила моего "экскурсовода" и направилась к крохотному иконостасу в углу залы.
   Опустившись на колено перед Богом впервые в жизни, я опустила голову на протершийся бордовый бархат скамейки передо мной. В часовне стояли две скамейки-- одна позади другой. В моих снах была лишь одна. Закрыв глаза, я вспомнила все сны сразу, -- пронеслась по ним одним всхлипом и стала молиться, чтобы не расплакаться. О чем, еще не знала. Но подобное путешествие по этим местам -- сначала в снах другой женщины, а теперь наяву и лично -- подавило во мне последние сомнения в существовании иного мира. Мира не выдуманного, а существующего. Мира, который снился мне столько раз и где я бывала в те времена, когда еще не родилась, через естество кого-то другого.
   В этот миг мне не казалось странной моя поза -- на колене, припав щекой к бархатной скамейке. Когда-то эта прохудившаяся ткань впитывала слезы Сурады, теперь -- мои. Этот же холодный камень пола слушал ее вздохи, и, как заверял меня Падре Драпе, кто-то рядом, в невидимом мире слышал каждую жалобу ее сердца. Может быть, меня в этот миг ясно слышали мои Рома и Коля -- мои мальчишки, обратившиеся в прозрачных жителей неба...
   Меня охватили покой и тишина. Казалось, в мире выключили звук. Шаги позади меня и японский язык прошедших мимо часовни туристов донеслись издалека, словно эхо из другого века. Время милостиво унеслось назад. Здесь на каменном полу часовни еще ничего не случилось. Еще не было ни меня, ни Коли, ни Ромы. Здесь, в комнате с узкими окнами, с видом на озеро с лебедями, моя боль еще не успела родиться. И я была свободна от нее, и от себя одновременно.
   Опустошенная, я следила за слезой, исчезнувшей в трещине пола, потом стала звать Бога на помощь и, как мне казалось, громко закричала на весь невидимый мир, но никто в моем мире людей меня не услышал. Прикусив верхнюю губу, я вцепилась обеими руками в бархат скамейки и, сдавшись перед Всевышним, признала свою беспомощность. Я стала Ему объяснять, что без Него мне никак не дожить жизнь, что собственных сил у меня нет, и горе мое -- подобно секире, упавшей на шею снившейся мне узницы этого замка.
   Бог молчал. Я отчаянно молила Создателя всех видимых и невидимых космосов подать мне какой-нибудь знак, что я не одна и что Он меня не оставит.
   "Не оставляй меня одну, о Господи, прошу..." -- повторяла я, глотая слезы, цитату из стихотворения Кларины. Никогда не заучивая слов молитвы, и не имея собственных заготовленных фраз для Бога, я стремилась к Нему всем своим существом -- туда, откуда Он меня слушал. Не зная, о чем еще попросить Создателя и не осмеливаясь просить Его о невозможном -- воскресить раздавленных автобусом Рому и Колю, -- я притихла. Жаловаться было бесполезно, -- никаких знаков свыше я не получила. Видимо, таких, как я, в мире было много, и кто-то в тот миг меня перекричал. Я перестала истерически общаться с Богом и задумалась над Его нелегкой задачей -- отвечать на просьбы страждущих мира сего. Наблюдая как трещинка в плите пола переполнилась, я подвинула голову так, что последние несколько слезинок угодили в соседнюю трещину и исчезли из виду. Я искренне заинтересовалась, как именно там -- в том мире -- отвечают на запросы земных жителей:
   "Например, как знают, кого излечить, когда кто-то просит отменить болезнь матери, не сообщая Богу ее имени. Может, когда я просила за свою лучезарную тетю, на небесах ошиблись и помогли чьей-то другой, заболевшей раком тете? А назови я тогда в молитве имя ее и адрес, она бы была жива, и я могла бы в этот миг припасть заплаканной душой не к средневековому бархату, а к ее груди?"
   -- Мисс, экспонаты в замке нельзя трогать. -- Незнакомый охранник с биноклем на груди стоял надо мной, строго указывая на веревочный барьер позади меня. Я не стала ему объяснять, что, когда я переступила порог часовни, был еще двенадцатый век, и двух железных палок с веревкой между ними не существовало, иначе бы я о них споткнулась. Ровно так же, как и не было таблички "Не трогать". Не стала я объяснять и себе, как это могло случиться. Я приписала это, не задумываясь, на счет невидимого мира. Это он дал мне пропуск в часовню, где впервые я бросилась в колени незримого Бога, опрокинувшись в него обессилевшей душой. Я отнесла это к категории чуда, поверив, что это и был знак, что я не одна. Без веры в чудо шагнуть за порог часовни обратно в себя, в двадцать первый век, когда и жизнь, и катастрофа моя уже случились, я бы не отважилась.
   "Наверное, меня там услышали, -- усмехнулась я, разглядывая брошюры о замке Лидз на прилавке, -- так как я назвалась по имени, сказав, что прошу я, Вера-не-Венера. Надо было бы и фамилию назвать, -- пожалела я. -- Только чью? Мою или Колину? А вдруг там запутаются в архивах?"
  
  
   Я подошла к прилавку с сувенирами. Брошюры и книги о замке Лидз были всех размеров и на всех языках. Описывалась и библиотека замка, упомянутая экскурсоводом в автобусе. Как и объяснила Слива, в ней имелось несколько отделов, где книги были подобраны тематически, например "новейшие таинства", "исчезнувшие цивилизации", "реинкарнация" и так далее. Был и отдел рукописей, где хранились средневековые манускрипты. Кудрявая продавщица в киоске предложила мне купить брошюру на французском, объяснив, что в этом тексте меньше искажений исторических фактов и дат. Оказывается, изначально текст был написан по-английски, потом его перевели на французский, а позже уже и на русский, испанский и другие языки. В итоге имена обитателей замка - и не только! -- изменялись до неузанаваемости в зависимости от переводчиков. И, по мнению молодой продавщицы, жившие тысячелетие назад владельцы Лидза вряд ли возражают против подобных нелепостей. Я с ней согласилась. Особенно после беглого просмотра русского варианта родословной владельцев замка, где утверждалось следующее: "В 1090 году Вильгельм Второй пожаловал замок Амо де Кревкеру ?". А в хронологической таблице рядом с именем Амо де Кревкера стоит "ум. 1263". Если верить брошюре, этот долгожитель владел Лидзом не менее 173 лет -- отсчитывая с младенческих лет!
   . Купив брошюру, я спросила, есть ли более подробные и достоверные источники легенды замка Лидз. Продавщица сказала, что не знает, но в библиотеке существует компьютерный каталог, по которому я могу просмотреть фонды библиотеки. С компьютером могут поработать все желающие, но для пользования библиотекой нужно разрешение ее директоров. Она посоветовала обратиться к тому, кто помоложе, -- к Вадиму.
   "Неужели русский?!" -- подумала я.
   -- Да, именно к Вадиму обратитесь, тогда будет шанс, -- заверила меня веселая продавщица. -- Другой директор -- педераст. Не даст разрешение ни за что; у него специализация -- всем во всем отказывать, словно ему за это платят вдвойне.
   -- А когда здесь паркет и обои поменяли, не знаете? -- поинтересовалась я.
   -- Нет, -- не удивилась она. -- В брошюре есть изображения интерьеров замка в разные века, портреты целых поколений его обитателей на стенах замка. Но на фоне цветочков нет ни одного, -- засмеялась она. -- А туалет на первом этаже, около входа. Вы губы подкрасьте и краску размазанную на глазах смойте. Вадим любит женщин посексуальней и понаглей. А вы -- бледная, словно с того света... -- Я вздрогнула, хотя, конечно, она ничего не имела в виду. Ей просто хотелось поговорить подольше о Вадиме.
   Японский турист протянул ей деньги, и она машинально подала ему брошюру на-английском. Я исправила ее ошибку. И теперь крохотный японец прочтет на родном языке , что некий рыцарь этого замка был старше своей казненной супруги на сто двадцать лет. Оказывается, как сказала продавщица, при переводе на японский в легенде даже век перепутали.
   "Так и искажается быль", -- подумала я.
   Продавщица засмеялась вслед японским туристам:
   -- Эти все равно не читают: им цветные фотографии надо. У них в брошюре больше цветных фотографий, чем на других языках, и на портретах яснее, кто брюнет и кто блондин из призраков замка. Я бросила взгляд на прилавок и, не обнаружив больше ни одной японской брошюры, бросилась вслед японцу. Догнав его, я чуть ли не выхватила у него из рук брошюру, а взамен сунула свою, французскую. Он развел руками и, неудоуменно улыбаясь, закивал в знак благодарности.
   Прислонившись к стене "в красный цветочек", я стала торопливо листать брошюру. Дойдя до гербов и портретов, не нашла ни одного лица, похожего на герцога, и на черноволосую красавицу из моих снов. Все отличались типично англосакскими чертами: маленькими ртами, провалившимися подбородками, светлыми или рыжеватыми волосами. Самый ранний портрет был конца XIII века. Вспомнив подпись и год под стихами Кларины, я поняла, что портретов участников тех событий быть здесь не может. Если герои моих снов и являлись лицами из легенды, исходя из совпадения событий и расположения помещений в замке, они жили, судя по дате под ее стихами, в XII веке. Вспомнившая себя женщиной XII века, Кларина записала собственные стихи через девять веков
   К сожалению, по-японски я не читала. Я нагнала японскую группу уже на другой стороне галереи у входа в часовню. Японцы, столпившись у заградительной веревки, дружно фотографировали золотой иконостас. Снова выхватив брошюру у посмотревшего на меня с удивлением туриста и сунув ему японский вариант, я вернулась в зал с цветочками на стене. Найдя в тексте упоминание о страшном предании замка Лидз, я убедилась в правильности своей догадки. Герцог умер в 1119 году -- то есть после даты 1111, поставленной под стихами, написанными узницей кровью на стене подземелья в моем сне, --через восемь лет после казни жены.
   В брошюре я успела прочесть две любопытные детали. Первая, что Кревкер -- не настоящее имя герцога. Будучи таинственным чужестранцем благородных кровей он получил и титул, и имя за военные заслуги в победоносных нормандских баталиях. Его настоящее имя утеряно историей. Вторая, что в архивах библиотеки об этой истории есть две рукописи XII века, а также, что есть и роман, написанный в XХI веке по мотивам легенды. Дочитать название романа на следующей странице я не успела. Маленькая женщина в кимоно вырвала у меня брошюру из рук, видимо, это была жена японца, не понявшая моих действий. Не вернув мне своей брошюры, она заспешила прочь, дважды укоряюще оглянувшись на мою мини-юбку.
   Я вспомнила портреты из брошюры и различную степень оголения женской груди в пределах декольте разных веков. Мне пришло в голову, что между длиной юбок и глубиной выреза платьев явно есть тайная зависимость, даже скрытая математическая функция. Чем обильнее обворачивали складками юбок женские ноги, тем отважнее обнажали грудь. Казалось, стоило ее обладательнице нагнуться, приподняв подол, как грудь тут же выскочила бы из платья. Так или иначе, но на протяжении веков женский костюм дразнил мужское воображение: то талией, затянутой в рюмочку, и фижмами, то современными облегающими мини-юбками. И мужчины мстили за это, так как на предмет их обожания могли взирать и другие ценители женской красоты. Мстили, запирая их в замки, сажая под замок, скрывая под чадрой. И наказывали -- казнили, изгоняли, бросали в пустыню, вели на плаху, кляня богов, соперников, женскую природу и породу, одновременно преклоняясь перед неотразимостью женских чар и презирая себя за эту слабость. И гневались на женщин, проклиная их за свое собственное бессилие превозмочь в себе самих же себя. И действительно, как можно убедиться в верности собственной красотки, на которую посягают и другие? Не лучше ли исключить других претендентов -- от греха подальше? Да, но ведь тогда их угнетала извечная мука неуверенности -- остались бы затворницы верны им, отпусти они их на свободу, где столько других самцов, жаждущих их красоты и плоти.
   Герцог в легенде замка Лидз, видимо, отважился экспериментировать именно с этой стороной женской верности и любви. Смелее других, он подослал потенциальную любовь к своей заточенной в замке жене. Ненасытнее других, не довольствуясь ее верностью, он решил проверить ее природу. Прочитанная в брошюре легенда задела меня за живое не только из-за совпадений со снами, но и из-за самого психологического конфликта ее героев. Герцог отважился на изощренную проверку самых главных основ человеческой привязанности -- на искушение любви. Не многие могут набраться мужества на подобный риск -- взглянуть в лицо неумолимой правде. И, по иронии судьбы, рыцарь, получивший в награду за доблесть благородную чужую фамилию, означавшую "Страждущее сердце", девять веков назад провел опыт с человеческой душой -- сделал ставку на любовь, рискуя быть убитым горем.
   Мне не терпелось прочесть рукописи об этой истории, узнать факты не из туристических брошюр, где все сделали глупой сказкой, разделив мир на белое и черное, на злых волшебников и несчастных красавиц, а из документальных источников. Жалость к казненной жене герцога боролась во мне если не с любовью к нему, то с приязнью, потому что я видела его глазами любящей его женщины. Я помнила его из снов, где меня терзала боль за его страдание сильнее, чем моя собственная, где я видела его глаза, налившиеся сначала гневом, а потом слезами, когда он следил из-за занавески за каждым вздохом моего тела -- ее тела -- в объятиях молодого любовника. Объятиях, так не похожих на его сухие властные ласки. Вспомнила я и как он медлил в моем сне, прежде чем заколоть ее любовника, не решаясь прервать наслаждение своей жены в объятиях другого, словно понимал, что он не смог и не сможет дать ей что-то подобное. В результате чего-то необъяснимого, случившегося с ним когда-то, где-то...
   Вспомнив, что у меня с собой бизнес-карточка Перони с несклоняемой по родам итальянской фамилией, я уверенно направилась к лестнице. Оставалось только убедить Вадима, любившего сексуальных женщин, что я именно и есть доктор Перони из центра изучения реинкарнации "Жизнь После Жизни". Я тогда понятия не имела, насколько наш доктор был известен в научных кругах, изучающих невидимые миры, либо исчезнувшие из-за потопа, либо прозрачные до неосязаемости человеческим глазом, как ангелы.
  
  
  
  
  

Глава вторая

РОДЕН ДЬЮК

  
   Румяная от пудры секретарша у входа в административную часть замка сообщила, что оба директора ушли на ланч и записаться к ним на прием можно лишь через два дня. Я настояла на кратком визите к одному из них, упомянув имя Вадима без фамилии. Это сработало. Видимо, секретарша приняла меня за личную знакомую директора архива замка. Оказалось, что у него была смешная фамилия -- Калибри, -- напоминавшая название самой маленькой птички. В подчинении второго директора находились научно-исследовательские отделы библиотеки. Объяснив, где находится зал с компьютерным каталогом, она достала книгу регистрации посетителей и спросила мое имя.
   -- Доктор Перони, -- не задумываясь, сказала я.
   Секретарша вскинула на меня вопросительный взгляд:
   -- Это фамилия, а имя?
   -- Вадим знает, -- соврала я на всякий случай.
   Она кивнула, проводив меня пристальным взглядом до двери, куда я направилась. Затем, не скрывая насмешки проронила:
   -- Это дверь в шкаф, а выход отсюда -- прямо перед вами, откуда вы и пришли только что, доктор Перони, -- имя доктора она произнесла громче, чем все остальное, и я насторожилась.
   -- У вас тут столько зеркал и каминов, что ориентир теряешь, -- оправдывалась я.
   -- Ничего, ученые всегда в другом мире пребывают, и часто это их заводит не туда, особенно если изучать то, чего нет, -- она уставилась в экран компьютера, дав понять, что разговор окончен.
   Спускаясь по широкой лестнице, я недоумевала, откуда эта секретарша могла знать, что Перони изучал несуществующий мир. "Либо совпадение, либо он известен здесь в Центре неточных наук, и я напрасно решила себя выдать за него. А тогда архивов, которые упоминались в записях Кларины, мне не видать".
   В вестибюле библиотеки никого не было. Я подошла к компьютеру, содержащему каталог библиотеки. Он оказался платным. После того как я опустила монету, на экране появилась надпись, что в библиотеке имеются два каталога -- именной и предметный. Выбрав предметный, я нашла в нем строку "Легенды и мифы" и нажала кнопку. Когда после получасового диалога с компьютером я так и не отыскала среди полученного списка ничего о мифе замка Лидз, то попробовала нажать кнопку "Исторические источники" и выбрала в этом разделе все, что касалось замка вообще. Проглотив мою предпоследнюю монету, компьютер долго мигал и наконец выдал три названия с кратким описанием каждого.
   Первый был анонимной средневековой рукописью современника участников описанной им драмы, не относящийся по жанру ни к деловым документам, ни к художественным произведениям. Компьютер пояснил, что со странной рукописью можно ознакомиться на фотодисках, которые также содержат приложение с переводом текста на современный английский и комментарии к ним. Далее говорилось, что оригинал был написан на средневековом испанском языке с английскими вставками. Вторым источником о легенде была названа рукопись аббата Лидзского аббатства. Автор, тоже современник героев этой средневековой трагедии, аккуратно воспроизвел три предсмертные исповеди своих прихожан, будучи не в силах, по его же словам, вместить в себя всю глубину свершившегося зла.
   Третий источник меня обрадовал больше всего. Оказывается, нашелся мой современник, неизвестный мне писатель XXI века, который настолько заинтересовался этой историей, что написал роман по ее мотивам. К моему удивлению, в тексте аннотации сообщалось, что оригинал был написан по-русски. Проглотив последнюю монету, компьютер выдал мне обложку книги с изображением вида на озеро Лидз из окна, обрамленного бордовыми занавесями. Этот вид я узнала. На оконном стекле еле различалось размытое отражение трех силуэтов: женского и двух мужских. Блондин и брюнет в профиль стояли лицом к лицу, а между ними можно было различить женщину, длинные черные пряди волос которой струились сверху обложки на заголовок, словно каскад черной воды.
   "История одной нелюбви" -- заголовок художник написал черными полуразмытыми чернилами. Наверху, в овальном зеркале над окном, словно подернутые от зыби на воде, плясали белые буквы с именем автора -- Роден Дьюк. Меня заинтересовало имя художника, сделавшего обложку, и я попросила компьютер выдать мне выходные данные книги. За дополнительную информацию машина с готовностью попросила еще монету, но милостиво сообщила бесплатно, что книга находится в свободном доступе в читальном зале библиотеки, куда, как выяснилось, пропуск не требовался. Обрадовавшись, я направилась в читальный зал.
   Но меня ждало разочарование. Книги на указанной полке не оказалось. Я подошла к столу библиотекаря и поинтересовалась, не была ли она выдана кому-то в данный момент, хотя в зале было пусто. Старичок за столом порылся в картотеке, включил экран и радостно сообщил, что книга потеряна уже несколько лет, но пообещал исправить безалаберность работников библиотеки, забывших ее перезаказать в издательстве.
   -- Когда она вышла? -- поинтересовалась я. -- В каком году? Нет ли у вас этой книги на дискетках, можно ли ее прочесть с экрана?
   Библиотекарь снова обратился к своему компьютеру и сообщил, что есть только титульный лист.
   Я перевесилась через стол, и старичок услужливо развернул ко мне монитор. Та же обложка, виденная мною только что наверху, в черно-белом варианте, выглядела еще более пасмурно. Я попросила посмотреть выходные данные, чтобы выяснить, кто, когда и где издал этот роман. Старичок ударил по клавиатуре, будто по клавише рояля. От удивления перед увиденном на экране я схватилась за стол. Слева на развороте книги была фотография автора. На меня смотрел знакомым насмешливым взглядом Дэрон Рандо. Это была та же фотография, что и на задней обложке книги, найденной в комнате Кларины. Справа в верхнем углу было посвящение: "Тебе, Сурада", чуть ниже две строки эпиграфа: "Как в небо ствол и в землю корни, чтоб никогда не быть вдвоем..."
   -- Когда вышла книга?! -- выдавила я, задохнувшись от застрявшего в груди воздуха.
   -- Барышня, там же написано, под названием издательства, -- укорительно заявил старичок и развернул монитор к себе. -- Вот же -- две тысячи пятый год, -- прочитал он.
   -- Этого не может быть, его нет давно ... -- захлебнулась я и резко повернула экран к себе.
   Библиотекарь отпрянул и сообщил мне то, что я и так знала: что я очень нервная и могу прочесть цифры сама, если умею читать. Я рассматривала цифры, пересчитывая количество нулей между цифрой два и пять, словно это что-то меняло. Убедившись, что книгу Дэрон Рандо написал таки после своей смерти, под другим именем, я стала высчитывать, как это могло произойти.
   -- Ну конечно же, он написал рукопись, и ее выпустили или переиздали уже в двадцать первом веке. Это посмертное издание! -- догадалась я и сообщила это радостно библиотекарю. Он напечатал несколько слов, взглянул на экран и жестко сказал:
   -- Вы ошибаетесь. Это первое издание, и из биографии автора ясно, что он был жив в год издания. Более того, в две тысячи седьмом году автор получил литературную премию за одну из книг, которую написал, как и другие, под псевдонимом.
   -- Этого быть не может, здесь какая-то ошибка, -- он погиб в самом конце двадцатого века. Я точно это знаю, -- заверяла я его, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги. -- Она провела тринадцать лет там, среди неживых, так как он погиб, а вы мне говорите, что он после этого писал книги и не умирал вовсе! -- кричала я на оторопевшего библиотекаря.
   Он побагровел и попросил меня отойти от стола и заняться разбирательством с неизвестным ему русским писателям без него.
   -- Если вам необходимо, чтобы кто-то живой был мертв, -- это не моя проблема; я работаю только с фактами и книгами, -- строго заявил он.
   -- Какое, кстати, издательство? -- спросила я, увидев, что он выключил компьютер.
   -- Надо было раньше читать! -- раздраженно заявил он и повернулся ко мне спиной, скрипнув вертящимся стулом.
   Я бросилась вниз по ступенькам к выходу. Оказавшись во дворе, присела на скамейку и согнулась пополам, чтобы сдержать тошноту. В Лидзе я ожидала чего угодно -- даже волшебного сияния среди бела дня, даже отсутствия собственного отражения в воде, как предостерегала когда-то Кларина, -- но то, что Дэрон не погиб тринадцать лет назад, вопреки тому, что знала Кларина, не умещалось в сознании. То, что Дзрон Рандо был жив в 2007 году, все меняло.
   Через несколько минут, придя в себя, я поняла, что именно это меняло для меня, не говоря уже о Кларине.
   А для меня это означало, что он, может быть, жив и сейчас и, вероятно, это он умыкнул Кларину из "Жизни После Жизни" снова в жизнь. Да именно сейчас, ибо доктор ездил опознавать за день до исчезновения Кларины тело утопленницы -- миссис Рандо -- конечно же, жены Дэрона... Возможно, Дэрон выкрал Кларину тринадцать лет спустя, после того как судьба сделала то, что не смог сделать он за всю свою жизнь -- расстаться с женой. По словам Кларины, Данииза -- его преданная и терпеливая спутница жизни -- любила его беззаветно с восемнадцати лет; и без нее Дэрон был способен в итоге лишь возненавидеть и себя, и ее, Кларину, пойди он на подлость и построй их счастье на ее несчастье.
   В одном из моих снов Кларина сказала Дэрону об этом сама -- мол, что и она тоже не сможет жить с ним, однажды испытав на себе гнев и боль его дочери и жены. В этой очередной сцене Попрошайка любви призналась ему в слезах, что ей не было места на земле, если она хотела его любить, и что, оказавшись третьей лишней, ей оставалось лишь выйти из игры, так как это было бы наименьшей жертвой из всех -- единственным выходом всем выжить. И была готова покорно выносить оставшуюся жизнь без него. Дэрон в этом моем сне слабо возразил, что жизнь без нее ему невыносима, но, поступи он иначе, не сможет вынести самого себя.
   "Хочу, но не могу", -- сказал он тогда им обоим.
   "Не хочу, но могу", -- сказала тогда ему Кларина в ответ, но не продолжила: "жить дальше". Он не спросил ее, о чем она говорила в тот миг. Увлеченный глубиной собственного страдания, он не видел и не слышал ее... И Кларина вышла из игры -- вышла из жизни, оставив жить остальных героев своей судьбы. И сделала это не из благородства, а из безвыходности -- не могла выносить не только мучений Дэрона, но и тех, кого он любил...
   Я вспомнила ее слова из другого сна, о том, что она готова сделать вид, будто ее нет в живых, чтобы он больше не выбирал и не терзал себя и свою семью. Чтобы не обрекать его на сомнительный подвиг, за который неминуемо расплатятся другие.
   "Так как выхода из этого "четырехугольника" не было, Кларина нашла его сама, -- рассуждала я, -- и то, что ей сообщили о его ложной гибели или не сообщили вовремя, что он не погиб, ничего не меняет. Она бы все равно осталась без него -- вышла бы за грань его жизни, во имя него же. Просто она бы не терзалась тем, что Дэрона нет ни среди живых, ни среди мертвых, если бы знала, что он жив. Самое главное, что Дэрон Рандо -- он же Роден Дьюк -- судя по всему, жив, а потому у меня есть надежда, что жива и она, Кларина -- Сурада. И что если она с ним, и они наконец счастливы? Неужели он ее и выкрал в тот день?!"
   Теперь главным для меня было найти Дэрона, узнать, что с ним стало. И тогда я найду Кларину.
   Я оглянулась по сторонам. Замок, ярко освещенный солнцем, словно забыл обо всех свершившихся в его стенах кошмарах.
   "В мире не может быть все так ужасно", -- показалось мне в тот миг. Я вспомнила про Перони: "Неужели он не знал, что Дэрон не погиб? Ведь он рассказывал про книгу, найденную в отеле тринадцать лет назад в комнате Кларины после ее самоубийства. Та же книга с фотографией Дэрона, что была в клинике в ее столе. Неужели Перони не сопоставил авторское посвящение Кларине в книге и телеграмму о смерти и фотографии? Как же он не догадался, что живой автор книги, вышедшей в 2005, и есть тот, из-за которого Кларина покончила с собой в девяносто девятом, получив извещение о его гибели? Или Перони знал это, но молчал? Либо намеренно лгал, либо не видел новую книгу Дэрона под другим именем?" -- я терялась в догадках, заподозрив, что доктор был еще более причастен к исчезновению Кларины, чем к ее оживлению.
   "Доктор наверняка знает и где Дэрон, и где Кларина, -- вычисляла я, -- и почему Дэрон Рандо написал книгу о снившейся мне легенде под чужим именем? Чтобы никто не догадался, что он жив? Чтобы не искали его? И почему книга посвящена Сураде, -- ведь так звали бывшую Кларину в моих снах. Да, именно Сурадой! Оттого я и слышала "рад", когда мое имя шептали в снах, где я становилась ею".
   Ужасные догадки обо всем происходящем в "Жизни После Жизни" всплыли в сознании. Я содрогнулась от мысли, что не знаю еще чего-то главного, и меня, если я начну искать ответы на вопросы, ждут такие сюрпризы, что лучше и не начинать. Но тогда я не найду Кларины. Тогда мой мозг, не занятый ничем посторонним, снова будет в руках моей памяти...
   Я решила в ближайшее же время спросить Перони, не похожи ли фотографии авторов обеих книг на детектива, доставившего к нему Кларину тринадцать лет назад. "Почему Дэрон -- он же Родэн -- посвятил книгу Сураде, словно верил, что когда-то Кларина была именно ею? Откуда он мог знать это, подобно мне, которой Кларина снилась именно Сурадой? Откуда Дэрон знал то, что было известно Перони, -- что его Кларина себя вспоминала после смерти Сурадой?"
   Я перебрала массу объяснений -- одно смелее другого. Может быть, доктор сам рассказал Дэрону о воскресении Кларины? Но утаил от нее что Дэрон жив? Скрыл правду из личных соображений или во имя науки? Или Перони исполнял волю Дэрона, считавшего, что для всех лучше, если Кларина будет считать, что он мертв? А может, Дэрон, снившийся мне средневековым герцогом, действительно вспомнил себя таковым, как Кларина вспомнила себя его женой Сурадой? Не потому ли и написал Дэрон свой роман, по собственным воспоминаниям о своей прошлой жизни, а не изучая рукописи? А это уже наводило на подозрение, не был ли Дэрон тоже возвращенным доктора -- что не обязательно, но очень вероятно, если судить по красочным воспоминаниям о себе в далеком прошлом, типичному последствию воскресения с помощью этреума...
   "Но это можно проверить! -- обрадовалась я. -- Стоит только сравнить роман Родена Дьюка и рукописи современников Сурады и герцога, хранящиеся в библиотеке замка с моими "чужими снами". Ведь у меня есть шанс установить, как именно написал Роден Дьюк свой роман: по архивам или по собственным воспоминаниям о прошлой жизни. Если в его книге есть что-то, чего нет в средневековых рукописях, но что будет похоже на мои сны об этих же событиях, значит, он видел в своих воспоминания то же, что и я. А это подтвердит, что Дэрон, переставивший буквы в своем имени, назвав себя Родэном, и есть герцог из моих снов -- герцог Кревкер из легенды замка Лидз. Но это слишком невероятно... Остается вариант, что Дэрон знал о Кларине, вспомнившей себя Сурадой, либо от доктора, либо как-то еще. Или ему намеренно сообщили, что его возлюбленная после смерти уже не помнит себя Клариной, а некой Сурадой. И Дэрон, обнаружив, что Сурада -- это реальная героиня средневековой трагедии, решил написать книгу об этой женщине".
   Я терялась в догадках. А может, Дэрон, утратив Кларину, решил создать себе Сураду или воссоздать ее? Возродить ее из мертвых для себя, и для этого изобразил себя герцогом, чтобы найти душевный выход и не терять ее внутри себя? Без этого мифа об их любви он жить не мог. Не была ли ему нужна идея трагической любви больше, чем сама Кларина, -- или как она написала в своих "Воспоминаниях после жизни": "Каждый устраивается в собственной душе, как ему поудобней"? Не исключено, что Дэрону или Родену в сущности было неважно, как ее звали и кем она себя помнила. Так он мог жить дальше, потеряв Кларину...
   "Оба они -- и Кларина, и Дэрон -- сделали одно и то же, -- усмехнулась я. -- Оба жили, храня друг друга в сердце. Таким образом, расставшись, они были вместе. Оба умерли и воскресли, тайком друг от друга. Он вернулся в жизнь, она -- где-то рядом, за краем жизни. Он как -- Дьюк Родэн, она -- как Сурада. И оба слились воедино в далеком прошлом, там, где в единственном для них пристанище на земле им никто не мешал быть вместе, кроме них самих. Вернувшись в XII век, они встретились заново. Там -- в XII веке -- Кларина не была еще третьей лишней, но герцог -- в будущем Дэрон, -- уже занимался искушением любви и "исследованиями" природы верности. Там он уже был болен неизлечимой болезнью души-- поиском всенасыщающей любви. А Кларина уже совершала старые и будущие ошибки собственной души, из бессилия перед необходимостью любить и из жажды быть любимой. Из неумения любить себя больше, чем того, кого среди всех чужих она прижала к себе как родного, сделав его существование необходимостью для себя..."
   Я посмотрела на посыпанную белым гравием дорогу, ведущую к воротам в замок и представила, как Сурада смотрела на нее из окна, сначала ожидая герцога с трепетом, сбегая по ступенькам на шум конских копыт. Как потом, устав терзаться и ждать, она уговорила себя, что ей лучше быть одной, чем наедине с его тоской и недоверием, убедив себя, что у нее взамен есть она сама, ее стихи и музыка, и лебеди, и озеро, и сны. И что на все это никто не посягнет. Представила, как она -- измученная его психологическими пытками и долгими отлучками, во время которых она приходила в себя от душевной усталости, -- запретила себе любить его необузданно. Как она медленно училась не тосковать и как одновременно от этого становилась сильнее, пока, наконец, ее подавленная любовь не перешла в понимание, что ничего иного не будет. И, смирившись, она замкнулась в себе, больше не нуждаясь в герцоге, стала разделять с ним одиночество ради него, любя его, но уже свободная от потребности в его присутствии. И мне стала понятна печаль в глазах Кларины.
   "Я бы отдала за него жизнь", -- вспомнились мне строки из "Воспоминаний после жизни". Кларина написала это признание самой себе, не подозревая, что именно это сделала и она, и Сурада. По ее же словам, после каждодневного привыкания не любить его она бы уже прожила и без него. Ей просто надо было знать, что он жив и с ним все хорошо, и, главное, что он не страдает. А именно этого Кларина и не знала -- не подозревала, что Дэрон жив. Сураде было легче, -- казнь положила конец лицезрению страданий ее возлюбленного, которые начинались и кончались в нем же самом, если верить словам экскурсовода Сливы, сказавшей, что ему больше подходит зваться не герцогом Страждущее сердце, а герцогом "самоедом и самоубийцей".
   Все эти мысли совершенно поглотили меня, и я забыла, что назначила встречу с директором замка Вадимом Калибри, который может мне выдать пропуск в ту часть архивов, где я могу найти ответы на мучившие меня вопросы.
   У меня забрезжила надежда, что Кларина жива. А с допросом доктора Перони я решила не откладывать. Даже если предстояло опять вернуться на целый день в стены "Жизни После Жизни"...

Глава третья

   "УШИ"
  
   Перед женским туалетом, как обычно, выстроилась очередь. Я протиснулась к зеркалу и привела себя в порядок.
   Напудренная секретарша встретила меня словами:
   -- Доктор Перони, вы опоздали. Господин Калибри ждет вас уже десять минут
   Я извинилась. Секретарша, поправив плотно облегающую трикотажную юбку, распахнула дверь в кабинет и громко объявила мое имя. пустому вестибюлю и Вадиму Калибри, который ждал меня за огромным столом, напоминавшим письменный стол в кабинете Витторио Перони.
   Директор архивного отдела, оказавшийся молодым человеком моего возраста, с тем же цветом волос, указал мне царственным жестом на кресло и кивком головы велел секретарше подать нам кофе. Она, поняв его беззвучный знак и еле заметную усмешку, поджала губы и принесла на серебряном подносе кофейник, напоминающий русский самовар и два бокала вина. Молоко было подано в молочнике цветного хрусталя и переливалось всеми цветами радуги, а серебряные чайные ложечки со старинными гербами навели меня на мысль, что директор Калибри любит контрасты. Его булавка для галстука была ультрамодной. По ней бегал цветной зайчик, и его беготня сопровождалась тихими аккордами клавесина. Как только я опустилась в глубокое старинное кресло, он слегка надавил на булавку и зайчик замер. Опустившись в глубокое старинное кресло, я поняла, почему платья в далекие века делали длинными и обильными. Кресло -- ниже современных -- вынуждало либо не откидываться назад, либо сжимать колени и сидеть боком, дабы не показывать всему миру нижнее белье. Я выбрала последнее -- села к директору архивов боком, нагнувшись над крохотным столиком с подносом. Калибри, достав старинный портсигар из ящика стола, предложил мне закурить, но сообщил, что сам не курит.
   -- Чем обязан вашему визиту, уважаемый доктор Перони? -- начал он и, сняв галстук, кашлянул в кулак.
   Я отхлебнула кофе, оказавшийся холоднее молока, и похвалила русский самовар.
   -- Воспоминание о родине, -- подмигнул он.
   Я растерялась, не поняв, о чьей родине он говорил. У меня русского акцента не наблюдалось уже давно, а Калибри говорил как американец.
   -- Родине? -- переспросила я.
   -- Она у нас общая, доктор Перони, или лучше вас называть все-таки Венера?
   От неожиданности я вздрогнула, и кофе полился мне на колено.
   -- Хорошо, что из-за нелепости секретарши кофе у нас в замке не бывает горячим, -- сказал он по-русски с большим акцентом и подал мне свой расшитый платок.
   Белый пиджак не пострадал. Вадим встал и предложил мне его снять, для предотвращения моего полного разоблачения на тот случай, если я буду продолжать поливать себя из чашки "молоком с кофе" каждый раз, когда он мне будет говорить правду.
   За время его тирады, которую он видимо считал неотразимо остроумной, я успела опомниться от удивления и спросила, почему он -- будучи с моей родины -- так умело коверкает наш родной язык.
   -- Потому, что там меня только зачали, и родиться я не успел. Родился уже на нашей общей новой родине, Вера, в Америке, -- Калибри присел на корточки и стал вытирать мое колено, обмакивая край платка в стакане воды.
   -- А как вы вычислили мое имя? -- поинтересовалась я, все еще не теряя надежду остаться Венерой Перони и получить пропуск в архивы замка. Мне хотелось поскорее уйти, -- в его присутствии я чувствовала, что меня посадили на кол и заставили при этом улыбаться от благодарности.
   -- Вы же пользовались нашим компьютерным каталогом, и заполнили маленькую анкету. Помните? Там нужно было еще вписать пароль -- слово, состоящее не менее чем из шести букв. Вы выбрали "Кларина". Красивое слово. Или это имя?
   Он не дал мне времени ни удивиться, ни ответить.
   -- У нас тут все по последней технике: все как на ладони, каждый шаг посетителей. И полный обзор.
   -- И даже в туалетах? -- поинтересовалась я, вспомнив "Жизнь После Жизни".
   -- Ну, мы не боги, и двадцать четыре часа в сутки за людьми не наблюдаем, а только там, где необходимо. Например, чтобы не стащили что-нибудь или не перешагнули в чужой век через барьер для туристов, -- он подмигнул мне. -- Венера, скажите, часовня понравилась? Неужели вы такая верующая, Вера? Современная, в короткой юбке, но вам, кстати, не идет еще короче, хотя грациозности жеста придерживания подола нельзя было не оценить...
   Я его прервала, еле сдержавшись от негодования:
   -- С каких же пор вы за мной следили?
   -- От самых ворот, где вы столкнулись с японскими туристами. Кстати, некрасиво вырывать из рук чужие брошюры, -- пошутил он, впившись в меня взглядом коршуна. -- Теперь вы признайтесь, Невенера, зачем вы в мой кабинет заявилась? Не о родине же поговорить и не о самоварах. Да и доктор Перони вас старше раза в три. Почему вы назвались именно Перони, а не Марчелло Мастрояни, скажем? Перони тут, в центре, еще больше известен, чем покойный киноактер. Он здесь часто бывает, этот чудак доктор. Вы его знаете, Невенера?
   Он вернулся к столу и вежливо повесил мой пиджак на спинку своего кресла. В белой каемке моего воротника на высокой спинке стула он казался еще более надменным и проницательным. Я ему об этом сказала. Он засмеялся и сказал, что современная техника отменяет надобность рассуждать и догадываться. Все можно подсмотреть и подслушать, даже чужые мысли и чувства.
   -- Видимо, ваша цель -- шокировать посетителей, -- сказала я.
   -- Нет, Венера, я еще в том возрасте, когда мужчины не могут отказаться от возможности блеснуть перед новыми представителями противоположного пола. Вы ведь тоже из таких, иначе зачем задирать подол перед пожилыми экскурсоводами, а передо мной так сжимать колени, словно я готовлю вас к гинекологическому осмотру, -- Вадим Калибри так стремительно вводил меня то в негодование, то в потрясение от нараставших знаний обо мне, что я, допив кофе, замолчала и взялась за бокал с вином, не зная, что сказать в ответ на все услышанное. -- Чем могу служить? -- он резко переменил тон и поднял бокал. -- Выпьем за знакомство, меня зовут Вадим, -- улыбнулся он.
   -- Я знаю, что Вадим. А фамилия у вас откуда такая?
   -- Видимо, какого-то предка моего называли так за малый рост, а записали с ошибкой. Вот я и вышел тоже мелкой пташкой. Типа, как Кревкер из легенды замка Лидз. Он же до того, как разбил себе сердце о любовь, другое имя носил. А потом его потомки Кревкерами стали, хотя не повторяли подобных ошибок и жили с нормальными сердцами.
   Услышав о Кревкере, я вспомнила, зачем пришла к директору архивов, и приняла менее воинственную позу в кресле.
   -- Что вас интересует? -- спросил он и посмотрел на часы. -- Мои предки через час будут здесь, надо уделить им время, а вечером, если хотите, пообедаем вместе. Я сегодня в горном одиночестве.
   -- Гордом, -- поправила я его и рассмеялась. -- Хотя "в горном" тоже имеет смысл.
   -- Вы одна здесь? -- спросил он и, не выслушав ответа, объяснил, что я ему понравилась еще на экране обзорных телевизоров, но что в жизни -- в цвете -- я лучше, но слишком бледная. -- Я люблю с краской в лице, -- отрезал он.
   Я поняла, почему так нарумянена его секретарша, но не стала уверять, что мне не надо быть румяной, чтобы нравиться Калибри.
   -- И белый цвет, кстати, вам не идет, и так вы бледная. Блондинкам красное или синее лучше, поверьте. Я собирался стать дизайнером интерьера или театральных костюмов, но предки запихали меня в эту дыру.
   -- Предки -- это кто? -- поинтересовалась я.
   -- Отец с женой. Он любит, чтобы все были под боком. Мало ли понадобится. Переехал в Англию после смерти моей матери и меня прихватил. Пристроил вот директором недавно. Не дал в дизайнеры пойти: говорит, еще педерастом станешь...
   Розовощекая секретарша вошла в дверь, не постучав, и поставила передо мной новый самовар с кофе. Украдкой я разглядывала Вадима, пока он сыпал мне в кофе сахарный песок. Калибри был похож на скандинавского футболиста -- широкоплечий, атлетического сложения, с прямыми светлыми волосами, резкими чертами лица и с затаенной жестокостью в глазах, вызывающей сочувствие. Порой в его улыбке проскальзывало выразительное извинение за самого себя. Иногда его грубые и нагловатые заявления тут же сопровождались заискивающим взглядом, словно он хотел пояснить, что другим он быть не может по какой-то очень уважительной причине.
   -- Вам искренне нравится нравиться, -- сказала я ему в лоб, рассчитывая на грубый ответ.
   Он встал и подошел ко мне вплотную, опершись одной рукой о мое кресло, а другой о столик с кофе.
   -- А с вами мне удалось?
   -- Понравиться? -- спросила я.
   -- Нет, очень понравиться, -- глухо сказал он и тряхнул столик.
   Я отпрянула, а он, указав на паука около моего блюдца, сдул его таким женственным дуновением, что я невольно рассмеялась. Он разыгрывал сразу несколько ролей и, видимо, все еще искал себя среди многочисленных выдуманных образов.
   -- А вы самим собой бываете? -- спросила я, откидываясь в кресле.
   Он сообщил, что не любит, когда задают личные вопросы и что для первого знакомства я хочу знать слишком много. Я церемонно извинилась, оправдываясь своим излишним профессиональным любопытством журналистки. Он повторил приглашение пообедать. На это я так же поспешно и твердо заявила, что согласна, но только в обмен на пропуск в библиотеку.
   -- Что же вас там так интересует, ради чего вы готовы потерять со мной вечер, только бы туда попасть? -- он состроил гримасу обиженного ребенка.
   -- Я занимаюсь изучением реинкарнации. У меня есть подозрения, что одна из легенд вашего замка может ответить на очень важные вопросы человечества. А именно, доказать переселение душ, так как герои этого мифа живы и сейчас, и я могу это подтвердить по совпадениям исторических фактов со сценами из моих снов, в которых я подсмотрела фрагменты жизни этих людей...
   Вадим перебил меня, впервые искренне рассмеявшись:
   -- Дорогуша вы моя, мы тут эту реинкарнацию уже не только не доказываем давно, а чуть ли не применяем в качестве лечения мозгов или разгадок таинств историй. -- Он взял ручку: -- Вы отстали от времени. У нас тут симпозиумы целые с доказательствами странствий души. Люди документы нашли с именами из прошлого -- даты и географические точки сверяли. Людей во сне в допотопные эпохи возвратили. Бывших очевидцев первого посещения инопланетян нашли. Обитателей погибших континентов Лемурии и Атлантиды отыскали через гипноз с регрессией в предыдущие воплощения. Подтвердили научно, что Атлантида и Тортесос, найденный в Андалузии, -- одно и то же, просто в древности континенты разошлись и потому гавайская природа южного берега Испании цветет красой тех же райский цветочков. -- А вы мне про доказательство реинкарнации! Мы все кем-то были и кем-то будем, а сейчас мы -- лишь переходная стадия из своего прошлого в будущее. Все меняется, -- ничего нет постоянного, кроме изменения. Мы в процессе даже в этот миг, -- вы и я. Мы вносим вклад в историю человечества -- каждый свою песчинку, "как в муравейник муравей".
   Услышав строку стиха Кларины, я окончательно перестала понимать, какое отношение мог иметь этот циничный парень к ее стихам и ко всему пережитому мною так недавно. От потрясения в этот день у меня сдали нервы и, не выдержав перезревшего негодования, я готова была сорваться.
   -- Откуда вы взяли "как в муравейник -- муравей?" -- ошеломленно спросила я, встав в ту же позу, что и он несколько минут назад -- упираясь в спинку его кресла и другой рукой о его стол.
   -- Из строк одной поэтессы, она оставила немало удачных фраз, несмотря на неудачную жизнь. Я даже знал ее лично, -- он пошло усмехнулся. -- Со всех сторон видывал, во всех позах. Мой папаша любил поизощряться в постели. А она ему не уступала в цирковом искусстве. Балериной была. И стишки черкала...
   Я не успела ни окончательно обезуметь от удивления, ни выяснить имя поэтессы, оказавшейся любовницей отца Вадима. Калибри, встав на колени, обхватил меня за бедра и притянул свои губы к моему животу. Схватив мою футболку зубами, он оскалившись, вскинул ее вверх, и я сжалась, ожидая грубого натиска или укуса. Он медленно провел влажными губами по моим ребрам и опустил футболку на место. Все еще держа меня за бедра, он отодвинул меня от себя, и спросил с доверчивой улыбкой, словно мы знали друг друга давно:
   -- Испугалась? Но понравилось, правильно? Не думай, я на самом деле ласковый и нежный, я хорошо чувствую самок. -- Он провел ладонью по спинке кожаного кресла, потом по моему животу. -- Ты из тех, которых надо сначала удивить, потом напугать и обескуражить. А уже потом нежно погладить, и в них проснутся необузданные страсти, которые сметут их вместе... -- Я вырвалась из его рук и направилась к выходу. Вадим остановил меня и, преградив рукой проем в дверях накинул мне на плечи мой пиджак.
   -- Не оставляй то, за чем придется вернуться быстрее, чем ты себе позволишь из самолюбия, -- сказал он и дал мне в руки пластиковую карточку. -- Вот пропуск в библиотеку и в архив. Там все мифы и сказки средневековья. Я тебя проводил бы сам до читального зала -- там узкие коридоры, и ты запутаешься, но мне идти надо к предкам. Я помощника попрошу тебя провести. А вечером заеду за тобой, ты обещала пообедать со мной в обмен на пропуск, -- он дружелюбно улыбнулся.
   Вспомнив его упоминание о балерине-поэтессе, любовнице отца, я в надежде услышать за обедом подробности и ее имя охотно кивнула головой.
   Вадим поднес к губам телефон:
   -- Шеф, у меня к тебе поручение: тут Венера Перони приехала. Покажи ей территорию и помоги найти в архиве что надо. Пропуск я выдал. -- Он указал мне снова на кресло: -- Сейчас придет моя правая рука. А ноги у тебя, Венера, -- божественные, только ты все же бледная. Особенно на фоне бордовых занавесей, -- заявил он и вернулся в свое кресло.
   Я поискала глазами красные занавеси и, не найдя их в кабинете Калибри, вспомнила, что видела их в коридоре, позади меня, на окнах галереи, когда листала японскую брошюру.
   -- Вы что, следили за мной с самого начала, Вадим?
   -- С павлинов еще, -- признался он. -- Когда ты кормила уток булкой, сидя у озера, а потом завтракала с павлиньей парочкой, думая, что об этом никто не знает. В тебя можно было бы влюбиться, будь я помоложе.
   -- А что сейчас?
   Влюбляться давно не модно, как и страдать от безответной любви или ревности. Зачем повторять ошибки прадедов.
   -- Или предков? -- уточнила я, уловив тень жестокости в его улыбке.
   "Дети, лишенные любви и ласки, вырастают жестокими и озлобленными, -- вспомнились мне слова Кларины. -- Неужели она была связана с отцом этого циника?" Неслучайные совпадения набирали скорость, и я приготовилась к новым неожиданностям.
   В коридоре послышались шаги. Вадим сделал многозначительную паузу и заговорщицки указал глазами на дверь:
   -- А вот и мой помощник -- работяга, из местных и славный малый, но к нему надо привыкнуть. Он тебя проведет по территории замка и отвезет в аббатство. Не подавай вида -- он обидчивый, -- Калибри многозначительно приложил палец к губам.
   Дверь медленно отворилась. В проеме появился помощник Вадима, похожий на жердь мужчина. Увидев меня, он застыл в дверях.
   Едва взглянув на него, я тут же перевела взгляд на Вадима за поддержкой. Мне показалось, что передо мной стоял гибрид человека и крысы.
   -- Эта дама здесь по делу. У нее конкретные вопросы о наших архивах и рукописях аббатства. Проведи, покажи, отвези. Прими как почетную гостью, особое внимание, слышишь?
   Благодарная, я не сводила глаз с Калибри, борясь с искушением впиться глазами в невероятное лицо его помощника. Перони был прав, когда говорил, что человек произошел от крысо-обезьяны -- породы первобытных обезьян, праотцами которых были первые грызуны, вскарабкавшиеся на деревья за ночлегом и пропитанием миллионы лет назад. Все в лице помощника Вадима было так напутано, что не разглядывать его было невозможно. Бедняга, видимо, это хорошо знал. Пока я к нему "привыкала", он покорно делал вид, что занят колючками репейника на забрызганном грязью подоле плаща.
   Я же исподтишка обозревала его конусообразную лысую макушку, позади которой, словно колючки кактуса, произрастали редкие пучки жестких коротких волос. Когда несчастный наклонил голову и сделал вид, что рассматривает подошвы собственных ботинок, я решилась хорошенько разглядеть его остроконечные, просвечивающие уши, когда они скручивались словно намокший угол бумажной страницы, а при наклоне вперед напоминали незапечатанный треугольник открытого конверта. Эти ушки -- с красными прожилками, оттопыренные и необычайно маленькие -- послушно двигались вслед нахмуренным бровям -- двум щепоткам, не более одного сантиметра длиной, над маленькими желтыми глазками. Нос начинался гораздо ниже глаз -- переносицы не было -- и резко переходил в крючок, напоминавший дугу вороньего клюва. Затем он резко обрывался, оставляя воображению созерцателя докончить дугу до самой нижней губы, -- до того самого места, где в запекшиеся ранки рта упирались большие верхние зубы, с просторными просветами. Рот несчастного походил на вертикальный овал, образованный вздернутой верхней губой и отвернутой нижней. Подбородка у него не было. Его словно срезали. Из-под треснувшей нижней губы начинался покатый склон к шее, заканчивающийся огромным кадыком.
   Когда помощник Вадима наконец поднял голову и посмотрел на меня извиняющимся взглядом, я спросила, как его зовут, но увы прослушала ответ, завороженная чрезвычайными злоключениями на лице незнакомца. Я спохватилась, что разглядываю его слишком долго. Вадим нашелся -- громко уронил на пол книгу. "Уши", как я мысленно прозвала моего проводника, бросился к столу, поднял книгу и стал надо мной в профиль. Мы с Вадимом понимающе переглянулись. Надо признаться, что в тот момент мне показалось, что я не встречала более прекрасного человеческого лица. Меня поразили его правильные черты лица -- особенно мужественный подбородок и прямые дуги бровей над глубоко посаженными карими глазами.
   Переспросить имя Вадимина помощника я не решилась и из сострадания к нему запретила себе рассматривать его уродство в профиль.
  
   Он внимательно посмотрел на меня и спросил, как меня звать. К моему удивлению, у него оказался необычно мелодичный приятный голос.
   -- Вера, -- ответила я. Не ожидая такой красивой плавной речи, я сделала глупейшее движение -- обвела кабинет взглядом, словно в поисках обладателя этого певучего голоса. Казалось, говорил не он, крысо-инопланетянин, а кто-то озвучивал нелепые усилия его нечеловеческого лица. Оба, Вадим и Уши, последовали за мной взглядом и молча осмотрели комнату.
   -- Роскошный старинный кабинет; а темно-зеленый бархат в сочетании с золотыми ручками и занавесями уносят в средневековье... -- неуверенно сказала я, разглядывая резной потолок.
   Вадим хитро подмигнул мне и указал рукой на подсвечники позади меня:
   -- Этим подсвечникам лет пятьсот. Сколько же свечей в них догорело. Люди дотлели уже в земле, а подсвечники, озарявшие ночи любви в этих стенах, все стоят. О, немые свидетели растаявших в веках ласк чьих-то рук!
   -- Красиво, -- пропел Уши, -- из рукописи Лидз. Летописец поэтом был, я точно говорю. Сейчас так о чувствах не пишут, только о машинах и о зданиях, и то в рекламах. А о незримых красотах в потемках сердец не пишут -- не модно, -- он осекся, заметив мой пристальный взгляд.
   Уши торопливо надел круглые очки без оправы на проволочных дужках. Я успела разглядеть грубые узловатые пальцы на огромных ладонях и грязные ногти. Он засунул руки в карманы и тут же вынул их, сжатые в кулаки, оглянувшись на меня. Я улыбнулась; он попытался улыбнуться в ответ, выпятив судорожно нижнюю губу, которая тут же треснула на одной из ранок от недоконченной улыбки. Улыбаться ему было больно...
   Я поднялась с дивана и вышла за ним в темный коридор, так и не успев переспросить у Вадима, как именно звали его помощника.
   -- С ним я за тебя спокоен, -- сказал Вадим. -- Увидимся вечером.
   Следуя за высокой фигурой помощника Вадима по тускло освещенным коридорам замка, я мысленно рассматривала его лицо, чтобы больше не удивляться. Однако это оказалось нелегко. Когда мы вышли из замка и яркий свет ударил мне в глаза, я увидела, что на свету его пергаментные уши казались почти прозрачными, а красная паутина тонких сосудов просвечивала сквозь кожу, напомнив мне кота из детства. У Тимофея на кончиках ушей был тоже белый пушок. Вспомнился и Тореадор Кастро.
   Рассматривая озеро перед замком, я долго не могла отделаться от мысли, что, вероятно, Кастро не успел окончательно перевоплотиться в кота, а мой новый знакомый -- в крысу. "Может, его тоже оживил Перони, причем не раз?" -- подумала я и с беспокойством оглянулась на Уши:
   -- А вы про "Жизнь После Жизни" слышали?
   -- Каждая жизнь есть следующая, после предыдущей. Одновременно не бывает, -- ответил он.
   "Бывает, еще как бывает!" -- подумала я про себя и прикрыла глаза, чтобы слышать только его певучий голос.
   -- Я в прямом смысле, название такое... -- попробовала я снова.
   -- А я тоже в прямом, -- сказал он. -- Все мы уже жили и живем: и после, и до. Все от ракурса зависит -- откуда смотреть и куда.
   -- А, закрыв глаза, еще больше можно разглядеть, правда?
   -- Опасно невидимое разглядывать, -- на это надо мужество; не все могут, -- он замолк.
   Его голос успокаивал меня. Чем-то он даже напоминал протяжный грудной голос Кларины. Я пообещала себе стараться разговаривать с ним так, чтобы не оказываться лицом к лицу.
   -- А о центре для вернувшихся в жизнь воскресших я слышал, но никогда не был, -- неожиданно прибавил он, пройдя несколько шагов по направлению к озеру. Уши указал на другой берег.
   -- Я оттуда, там деревня моя. Стоит с десятого века. Дровами топим, коров держим, курятник у нас собственный. Я с роду нигде больше не был. Зачем людей пугать? -- с неожиданной откровенностью добавил он. -- А здесь я свой. Все знаю, все ходы и выходы, все книги, всех посетителей, каждую птицу. И лебедей знаю, каждого лебедя по имени и какой с кем в паре и с кем враждует. И легенды все знаю, и кладбища, и стертые таблички наизусть знаю. А вот имен родителей своих -- не знаю. Подкидыш я; видно, родители меня испугались при рождении и оставили в деревне вот в той. А живу я один, зачем мозолить глаза? Деревья и лебеди не понимают, где красота, а где уродство, -- закончил он, заверив меня, сам того не подозревая, что он не является одним из экспериментов доктора Перони.
   Уши заметно освоился и перестал стесняться самого себя. Я же шла позади него, говоря с его спиной в длинном зеленом плаще, и еле поспевала за его большими уверенными шагами. Мы обогнули замок и спустились по покатому холму к озеру, так густо заселенному белыми лебедями, что оно казалось издали заснеженным.
   Лебеди по-хозяйски расхаживали по траве и по дорожкам и громко крякали, попадаясь под ноги туристам. Несколько раз осмелевшие птицы даже ущипнули меня за руку и потянули за пиджак.
   Уши подошел к воде и вытянул руки. Лебеди сгрудились около него. Он ловко вытянул за шею одного из них и, бережно прижав к себе, понес в сторону. Дойдя до ближайшего дерева, уселся в его тень на траву и осторожно опустил хлопающую крыльями птицу на землю. Умело зажав раскрытые крылья белоснежного красавца, он скинул свой плащ и завернул в него лебедя, оставив только одну перевязанную лапу снаружи. Потом осторожно развязал бинт. На внутренних слоях оказались пятна крови. Лебедь ухитрился просунуть голову через рукав плаща и общипывал ворот его спортивного костюма. Уши достал свежий бинт из кармана штанов и осторожно перевязал сломанную лапу. Его огромные ладони с грубыми пальцами напоминали перепончатые лапы лебедя. Он прижал птицу к себе и, погладив ее через плащ, осторожно поставил на траву. Лебедь завалился на бок на сломанную лапу, когда Уши высвободил его из-под плаща. Беспомощно забарахтавшись на боку и разрезая воздух свободным крылом, лебедь чуть было не съехал вниз по крутому спуску к озеру. Уши снова подхватил птицу на руки и заботливо спустил на воду. Лебедь поплыл, взмахивая крылами. Уши проводил его родительским взглядом, -- так же смотрела на меня Кларина, когда я уходила с озера к концу дня...
   Помощник Вадима поднялся с колен и вытер ладони о штаны.
   -- Из этой клиники -- "Жизнь После Жизни" -- приезжал как-то сюда один старик; пару лебедей покупал, сказал, для пациентки одной, Но ему перепутали пару, и один лебедь разбился с тоски. Оставшегося в живых привез обратно, и ему дали новую пару. Я тогда болел, когда первую продали, и не уследил. А он очень просил не путать, говорил, пациентка очень плакала, и стихи про лебедей написала на русском. Я просил Вадима перевести. Вадим ведь из Америки, а родители у него из России, он не пишет по-русски, но понимает на слух, я знаю... -- он вдруг осекся.
   -- А где стихи, как давно старик приезжал? -- выпалила я.
   -- Несколько месяцев назад, а лебедей везли отдельно -- к определенному дню велел доставить. Старик этот долго бродил по парку, в библиотеке с Вадимом порядок наводил. -- Уши замолчал и долго ничего не говорил.
   Я ждала рассказа, надеясь узнать что-нибудь новое о Кларине. Мой уродливый проводник огляделся по сторонам и кивнул на деревья на краю поляны.
   -- В наше время даже у деревьев есть уши, -- сказал он, отвернувшись от меня.
   Меня насторожили его слова. Показалось, что он что-то скрывает или, наоборот, хочет что-то выведать у меня. Уши его несколько раз дернулись, и мне пришло в голову, что они у него такие нарочно, чтобы подслушивать чужие мысли и тайны, а может, как я, сны и воспоминания.
   -- А вы верите, что один человек может путешествовать в душе другого? -- решилась спросить я.
   -- Кому-нибудь другому я бы сказал, что нет, -- тихо ответил он, -- но вам скажу правду, как думаю. Да, может, и очень далеко унестись способен, только надо очень этого человека ... -- он замолк, указав на деревья.
   "Подслушивают", -- кивнула я в ответ.
   Уши, видимо забыв, что ему нельзя улыбаться, скривился из-за вновь треснувшей на моих глазах губы. Он внимательно разглядывал меня, как ребенок, который не знает, что делать это неприлично.
   "Ему уже за тридцать, а он, наверное, и близко к женщине не подходил, разве что с продажными, и то вряд ли. Убеждаться, что вызываешь отвращение в глазах других, слишком дорогая цена даже за купленное удовольствие", -- мысленно пожалела его я.
   -- Вы мне удивительно напоминаете одну женщину; я встретил ее давно, ненадолго. Между вами есть повторяющиеся общие нотки -- неуловимый напев. Я ясно вижу -- словно внутри себя вы заглядываете в одну и ту же картину, словно обе смотрите на один и тот же вид из окна, -- усмехнулся он и добавил: -- Это не мои слова, это из одной книги о любви, которой больше девяти веков. О старой, но живой любви. Я тут читаю много, знаю книги наизусть. А в книге этой описаны события того далекого времени, когда здесь стали выращивать лебедей. Легенда замка Лидз -- это для туристов, а история эта и свет в озере -- сущая правда. Я это сияние сам по ночам видел -- светлая дымка. Зачаровывает -- такая она добрая и волшебная. Но для этого необходимо слиться с пространством и удалиться из себя настолько что ни счастья ни боли не ощутишь. Я даже забываю, что я страшный лицом, и хочется любить кого-нибудь. Я верю тому, что сказано в рукописи и в книге, -- это та утонувшая любовь светится из озера.
   -- "И с озерного дна свет уймет твою боль", -- процитировал он строку из хорошо знакомой мне "Эпистолы", переведенной Клариной. -- Вы не верите в это?
   -- Верю, -- ответила я, не оборачиваясь. -- Любовь светится в виде прозрачной тени вокруг человека, я в детстве однажды видела. -- Я пожалела, что не запомнила имени моего уродливого спутника и вынуждена его называть про себя "Уши".
   -- Мне правильно показалось, что вы смеяться не будете надо мной. Я сентиментальный, один вырос среди лебедей, -- я за ними с детства присматриваю, а потом компьютерам выучился, и сюда в библиотеку определили. А за птицами я по собственной инициативе -- вне работы -- смотрю. Лебеди -- они мне вместо семьи и друзей. Куда я без них? А машины -- компьютеры, -- они только подслушивают людей, крадут чужие мысли. Грязная наука, как паутина, все -- в капкане...
   -- Подслушивают, -- догадалась я.
   -- Воруют, -- подтвердил он, промокнув губу пальцем.
   -- Расскажите мне легенду; в автобусе нам ужасов понарассказывали -- трижды на разных языках.
   -- А вы на всех трех умеете? -- искренне удивился он.
   -- Я -- журналистка, родилась в России, а потом выучила английский, французский и испанский. Жила в разных странах.
   -- А вы мне переведете стихи про лебедей? -- он промокнул вторую вскрывшуюся от улыбки ранку на губе средним пальцем.
   Мне вспомнился Автобусник, просивший перевести стихи Кларины. Сомнений, что речь шла о ее стихах, не было. Два белых красавца, подаренных ей на день рождения несколько месяцев назад, были заказаны здесь, а старик, конечно же, был наш Витторио Перони.
   "Кларины уже, может, и нет в живых, а они -- эти странные, оставшиеся вне жизни, люди, один вернувшийся с того света, другой, избегающий людей из-за своего уродства, -- читают ее стихи на родном ее языке и прижимают к груди котов и лебедей как единственных друзей... Уши, Автобусник, стихи Улыбки и я где-то между. И еще непонятная тяга этих чудаков открыться мне, поговорить со мной о самом сокровенном, о том, что оберегают от насмешливого циничного мира", -- понять я все это не могла. Но догадывалась, что каким-то образом связывала нас именно Попрошайка любви, именно ее присутствие в нас и сближало. Именно после общения с ней мы могли говорить вслух о том, о чем большинство боится подумать даже про себя.
   -- Я стихи вам обязательно переведу, и имя поэтессы скажу. Обещаю, а вы мне легенду расскажите, про красавицу с отрубленной головой, про искусителя, хозяина замка, про свет над водой, -- я смотрела на Уши, уже не замечая его уродства
   -- Пойдемте по полянам погуляем, дойдем до моей машины. Отвезу вас -- вам аббатство покажу, и окрестности, и деревни наши средневековые. Там интереснее будет слушать. Красавица из легенды, Сурадой ее звали. Герцог ее из им же подожженной французской деревни привез. Влюбился с первого взгляда, -- она была похожа на его первую жену, зарезанную арабами. Из южной части Испании он, имя скрывал, но сам из благородной семьи Кордовы. Воевал во времена арабского ига против завоевателей его земель. Был вождем повстанцев, но был разбит и бежал на запад и примкнул к войску нормандских баронов.
  -- Завоевателей, в свою очередь, -- прокомментировала я, вспомнив эпоху Вильгельма Завоевателя.
  -- Возможно, с их поддержкой он лелеял надежду освободить от мусульманского ига свои и чужие владения на родине... Во всяком случае сам Вильгельм II Рыжий подарил ему титул и даже имя, принадлежащее фамилии своих кузенов. По легенде, он в баталии спас жизнь кому-то из них и так стал одним из Кревкеров...
   -- Как звали героиню легенды? -- не веря своим ушам переспросила я.
   -- Сурадой, -- повторил Уши.
   -- Пожалуйста, рассказывайте дальше, -- задохнулась я и схватила его за руку. Заметив, что он стал оглядываться на деревья, я заторопила: -- Здесь никто не подслушает наши тайны, ну же, продолжайте.
   -- А как звали пациентку, написавшую про лебедей? Вы ее лично знали? Вы оттуда, из клиники для воскрешенных, или просто интервью брали? -- спросил он.
   Я замолчала, сомневаясь, доверять ли ему свои тайны. Он снял очки и отвернулся.
   -- Вы оттуда, у вас это в глазах. Вы видели уже все -- и смерть тоже. Я по глазам читаю. Вы оттуда, правда? И вы боитесь себя -- бежите, лишь бы не видеть того, что внутри, а там у вас много беды, и вы спасаетесь бегством, боитесь остановиться и отдышаться, только бы не настигло вас ваше страдание. Но вам придется оглянуться и посмотреть в лицо вашему горю. Только так можно победить страдание.
   -- Почему вы сказали "звали пациентку", а не "зовут"? -- спросила я о том, что потрясло меня больше всего. О моем психоанализе я решила не думать, отогнав от себя догадку, что он читает либо мысли, либо истории болезней благодаря компьютерам, покрывшим, по его же словам, паутиной всех живых.
   -- Вы хотите говорить про легенды или про пациентов "Жизни После Жизни"? -- ответил он вопросом на вопрос.
   -- Сначала про Сураду, -- напомнила я. -- Это распространенное имя в средневековье? И в каких странах?
   -- Я не встречал, кроме как в рукописях, где рассказана легенда замка Лидз, --он сжал губы.
   -- А есть и рукописи с легендой? -- спросила я, вспомнив об информации, выданной мне компьютером.
  -- И не одна. В аббатстве хранится еще одна рукопись, где упомянута та же история, что была описана современником герцога Кревкера и Сурады, его несчастной жены.
  -- Кто ее написал?
  -- Сам же аббат.
   -- А далеко до аббатства?
   -- Полчаса, но сегодня не успеть и в библиотеку, и туда. Пока вы будете изучать анонимную рукопись, уже закроют залы с архивами. А выносить манускрипты не разрешается.
   -- Покажете мне аббатство в другой день?
   Уши кивнул головой.
   Мы подошли к стоянке машин. Уши указал мне на заднее сиденье и включил радио. Ехал он осторожно и, казалось, весь был поглощен классической музыкой. "На этой станции нет рекламных перерывов", -- было единственной фразой, сказанной им в машине.
   По дороге мы сделали остановку и зашли в маленькую таверну. Уши, обрадовавшись, что она была пуста, предложил сесть за стол в углу и объяснил6 "В машине тоже подслушивают".
   -- Я знаю, что с вами можно говорить о подобных вещах, -- доверительно шепнул он, нагнувшись над тарелкой с бульоном, -- вы верите в продолжение одной и той же души через разных людей... Сейчас так модно, вот уже второе поколение принимает это всерьез. Еще с середины прошлого века пошло, от спящего ясновидца Кейси, помните? Облачили теперь в красивую обертку для продажи -- переиначили в ширпотребные сказки, потеряли главный смысл, что перевоплощение происходит, чтобы несбывшиеся души осуществили свои главные задачи -- нравственные и духовные. Но я не об этом, -- он перешел на шепот. -- Я верю, что существа, когда-то затянутые в неразрешимый узел психологических драм на уровне души, возрождаются вместе. То есть, воплощаются одновременно целыми группами, чтобы разрешить недоконченные или проигранные поединки между добром и злом. Об этом явлении писал и Кейси, и после него другие. Много подобных случаев уже описано. И мне кажется, что я одно из звеньев такого узла. Я верю, что однажды встретил, безошибочно узнав всем своим нутром, другое звено -- другого человека, понимаете? -- он намочил мякиш хлеба в бульоне и, не жуя, проглотил его, отчего кадык, совершив стремительный прыжок к середине шеи, снова метнулся на место подбородка. -- Но сначала легенда. Судите сами. Я изложу вам ее такой, какой она передается из уст в уста, еще с тех времен. Я слышал ее не раз еще в детстве. А вы прочтете обе рукописи и книгу. Позже я вам покажу, где они в библиотеке.
   -- Книги нет, -- сказала я, -- библиотекарь меня заверил, что пропала уже давно, и новую не заказали.
   -- У Вадима есть экземпляр, -- прошептал Уши, -- но анонимная рукопись современника легенды не хуже и насыщена похожими настроениями авторов. Словно они пристально изучают героев их же глазами в зеркале, и, не выдерживая правды, ударяют кулаком по стеклу от негодования. А рукопись аббата лишь сухое изложение событий и содержит краткое содержание исповедей участников драмы. Но, впрочем, судите сами. Так вот легенда.
   В средние века, этот замок был подарен королем некому герцогу-чужестранцу в награду за верную службу. Как я уже говорил, родом герцог был с Пиренейского полуострова. Во время одного из столкновений с арабскими завоевателями ему сообщили, что его молодая жена закололась кинжалом. Его малолетнюю дочь растила служанка, пока при очередном налете арабов в его отсутствии они не примкнули к горстке спасшихся горожан, которым удалось спуститься с гор в леса. По всей вероятности, они направлялись к границам Франции. Герцог годами спустя вместе с другими воинами добрался до владений англосаксов.. Он успешно завоевывал чужие земли под флагом нормандских баронов, за что и получил титул, как я уже рассказывал. И в одном из этих военных походов герцог спас в горящей французской деревне молодую красавицу, напомнившую ему его первую жену. Он привез спасенную в замок вместе с ее служанкой, и юная Сурада стала хозяйкой замка Лидз. Несмотря на затворническую жизнь Сурады, герцога снедали тоска и сомнения в ее верности. Лысая повитуха, пострадавшая в пожаре, нашептывала ему, что Сурада томится от неутоленной любви. Так она объясняла то, что молодая женщина писала стихи.
   -- Откуда известны подобные детали о кознях повитухи? -- насторожилась я, вспомнив зловещие сцены из сна с лысой старухой.
   -- Из ее предсмертной исповеди аббату, из его же рукописи. Но не прерывайте меня, пожалуйста. Так вот. Герцог по наущению повитухи решил проверить верность Сурады, подослав к ней молодого красавца. О нем я скажу чуть позже. У повитухи во всей этой истории был личный интерес...
   -- Потому что она взамен за свою службу герцогу, просила награду -- утолять ее животные страсти, что не стоило герцогу усилий, поскольку в нем бушевали порочные инстинкты, не лишенные садизма, -- выпалила я, вспомнив удушливые кошмары монахини, в которых мужчина в плаще унижал лысую женщину, стоящую перед ним на коленях, обхватив его бедра руками.
   -- Откуда вы можете знать такие подробности? -- он удивленно открыл рот, и его верхняя губа немедленно треснула.
   -- Из чужих снов. Я подглядывала чьи-то воспоминания о прошлом, по ошибке и против воли, -- смущенно сказала я и протянула помощнику Вадима тюбик с увлажнителем для губ.
   -- У меня тоже всегда сохнут губы.
   -- Это неудивительно, если вам снятся не ваши сны, -- спокойно сказал он. -- Так вот, дальше о герцоге. Он привез в замок пленного по имени Эзор, выдав его за раненного в боях брата повитухи, и просил Сураду вернуть его к жизни, а повитухе наказал сообщать ему обо всех происшествиях в стенах замка и в сердце его задумчивой возлюбленной. Из исповеди самого герцога известно, что хотя Сурада и дарила ему незабываемые ласки, но все более и более скупо, и была околдована непонятной ему печалью. Неудовлетворенный герцог, обладавший ее плотью, но не сердцем, стал жертвой собственных подозрений и решил искушать любовь. Он заключил сделку с будущим соблазнителем Сурады, пообещав вернуть ему свободу взамен на его успех. Молодые влюбились и отдались любви сполна. Герцог, ослепленный ревностью, передумал и вместо награды смертельно ранил Эзора на глазах у Сурады и оставил его умирать у нее на руках в подземелье, куда бросил обоих любовников. Через служанку герцог просил Сураду раскаяться, но несчастная узница, по словам повитухи, как сказано в ее исповеди, лишь просила...
   -- Умоляла дать разродиться, ибо была в положении, -- вставила я.
   Овальный рот помощника Вадима округлился.
   -- Вы видели в снах, что она ждала ребенка?
   -- Именно, -- кивнула я.
   -- Но бедная женщина не знала главного -- того, в чем служанка исповедалась аббату. Сурада и не подозревала, что ребенок в ее чреве был наследником или наследницей герцога. Спрашивается: каким же образом? Ведь с герцогом она не была близка уже задолго до греха с Эзором? -- Уши торжественно посмотрел на меня.
   -- Наследник был бы вовсе не сыном или дочерью, а внуком или внучкой герцога, ибо Сурада была дочерью герцога, о чем скрывала много лет повитуха из мести, -- опередила его я. -- И Сурада, если доверять моим снам, узнала об этом перед своей казнью от самой повитухи...
   Уши продолжал, отирая испарину:
   -- А ведьма-повитуха призналась в исповеди аббату, что утаила от герцога просьбу беременной Сурады дать ей родить. Откуда, спрашивается, происходила ненависть лысой служанки и к выращенной ею Сураде, и к самому герцогу? Объясняю: из ее же исповеди аббату известно, что она была повитухой маленькой дочери герцога и ревновала его к погибшей жене, ибо еще тогда была с ним в плотской связи. Однако герцог, воевавший против мусульман, но одобрявший их принцип многоженства, вскоре ею пресытился. Неудовлетворенная любовь породила в служанке ненависть; позже, воспользовавшись своим уродством после пожара и став неузнаваемой, злобная повитуха отомстила герцогу сначала тем, что скрыла происхождение Сурады, а потом утаила и о существовании плода в чреве его дочери. Она призналась в этом герцогу минутами позже после казни его беременной дочери.
   -- Но служанка так и не призналась, что она сама же и зарезала из ревности мать Сурады, жену герцога Эстрейу Аройо во время налета арабов, -- дополнила я рассказ.
   Уши вытаращил желтенькие глазки и встряхнул головой:
   -- Этого факта нет ни в легенде, ни в рукописях, ни в книге Дьюка, -- прошептал он и приложил палец к губам.
   -- Это было в моих снах. Так чем же кончается легенда? -- спросила я.
   -- Тем, что после казни тело Сурады сожгли, а прах развеяли над озером. Герцог, узнав от повитухи жуткую правду, горько раскаялся и бросил ее в подземелье, где накануне написала на стене стихи о любви Сурада.
   -- Написала послание в будущее окровавленными пальцами -- строки о "Попрошайке любви" на коленях, -- добавила я и схватила его за руку.
   -- Стихи списал со стены аббат после исповеди повитухи, -- продолжал Уши с дрожью в голосе. -- Кровь не упомянута нигде: ни в книге, ни в рукописях. -- Он высвободил свою руку: -- Годами позже герцог основал аббатство -- в память о Сураде и нерожденном наследнике. Аббат пишет, что там, в небольшой капелле, перед алтарем с картиной Мадонны с младенцем, герцог, он же Кайетано, не раз исповедовался аббату, открыв ему тайну своего происхождения, и покаялся в изменах жене в молодости, несмотря на ее красоту. Признавался, что часто снился себе султаном и потому не мог преодолеть необузданную тягу к женской плоти. Из той же рукописи аббата известно, что, по словам очевидцев, во время битвы герцог сам закололся копьем. По-видимому, он искал смерти.
   -- А что насчет сияния из озера? -- спросила я.
   -- По ночам над озером белый туман светится. Заговаривает душевную боль. В прошлом веке привозили буйных душевнобольных, они утихомиривались. Да я и по себе это знаю -- чудодейственное это сияние. Словно дурман на душу, забвение дарит. А еще есть зеркало в замке, с тех времен -- то самое, что отразило сцену убийства Эзора герцогом. Говорят, в нем прошлые портреты души можно увидеть. Я заглядывал и чудился себе другим совсем. -- Он молча доел остывший бульон; -- А я тоже сны вижу, о себе, об ином себе... -- он запнулся, и оглянулся на хлопнувшую дверь.
   В проходе показались двое туристов с кинокамерой и сели напротив.
   Уши развернулся к ним спиной и нагнулся ниже над пустой тарелкой.
   -- И еще вино у нас в замке, говорят, заколдованное. В подземелье, где на стене когда-то написала стихи Сурада, теперь сделали винный погреб. Будто бы, если напиться тем вином, то наступают галлюцинации о .... -- он замолчал при виде туриста, направившегося к нам.
   -- Как проехать в Лидз? -- спросил кудрявый блондин, очевидно американец.
   Уши не ответил, сгорбившись над столом. Я пожала плечами.
   Расплатившись, мы вышли из таверны.
   "Невероятно, непостижимо..." -- бормотал он, пока мы шли к машине. По дороге в замок, мы молча слушали необычное пение без аккомпанемента -- пленку с красивым женским голосом, исполнявшим неизвестные мне мелодии...
  
  

Глава четвертая

АНОНИМНАЯ РУКОПИСЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

  
   В библиотеке Уши велел мне подождать за столом возле компьютера и скоро вернулся с толстой папкой и дискетками.
   -- Вот вам анонимная рукопись с современным подстрочником на кассетах.
   -- А зеркало души из легенды -- не на львиных ли ножках? -- бросила я ему вслед.
   Он пожал плечами и ушел, не попрощавшись.
   "Какое же личное отношение имеет он к этой средневековой трагедии? Надо обязательно расспросить его, как только останусь с ним в безопасном месте, где нас не могли бы подслушать".
   Я пролистала рукопись. Желтые листы с двух сторон, защищенные прозрачной пленкой, были скреплены современной металлической подшивкой. Ни даты, ни имени автора я не нашла. На обложке было написано "Рукопись замка Лидз". На обороте в центре красовался герб -- крест внутри полуовала, внизу стояла цифра 2. Второго листа не было. Текст рукописи начинался со слов: "Я пишу это оттого, что Бог верит в человека даже тогда, когда человек не верит в Бога... И я этому свидетель, как и тому, что произошло в стенах этого замка".
   Почерк манускрипта был неразборчивый и часто менялся по характеру на полуслове: то с наклоном вперед, то назад, то слитный, то отрывистый, то мелкий, то крупнее и печатный. Если бы не отсутствие абзацев, казалось, будто писали разные люди. Автор явно переживал излагаемое и крайне волновался.
   Я вставила дискетки и стала просматривать страницы на экране. Вспомнив о сне, где белокурый любовник Сурады сполз к ее ногам, истекая кровью и ненавистью, я начала поиск по страницам, набрав имя Эзор. Мне не терпелось сравнить описания рукописи и снившиеся мне сцены, по всей вероятности, этой же драмы, произошедшей девять веков назад.
   Имя Эзора попадалось часто, и я, страницу за страницей, бегло просмотрела текст, останавливаясь на деталях, напоминавших кадры из снов. Сцену подглядывания герцогом за Сурадой и Эзором в постели автор рукописи изложил подробно и красочно:.
   "...Он следил за ними из-за тяжелой бордовой занавеси. Такой он свою Сураду никогда не видел. Такой он всегда мечтал ее увидеть в своих объятиях. Но в отличие от своего соперника, доводившего ее до исступления на его глазах, он не мог дотянуться до того глубинного женского таинства, за которое был готов отдать все завоеванные им земли. Он не мог властвовать над нею так, как этот другой самец. В его взгляде Сурада прочла это бессилие много лет назад. Его тоску, воздвигавшую непреодолимую стену между ними даже в момент самой откровенной близости, она впитала до кончиков пальцев. Она жила с ней много лет. Она приняла ее и смирилась, похоронив в себе однажды проснувшуюся женщину. И герцог, обладая ее телом, никогда не получал от нее той полной отдачи, как этот другой в тот миг. И герцог медлил. Медлил, зная, что не сдержится, что не простит себе проигрыш. Не признается себе в своем бессилии любить ее, освободившись от желания властвовать над нею из страха перед жестоким и несправедливым миром...
   Не в силах более выносить это зрелище, он хотел немедленно прервать ее счастье -- ее экстаз, ее пиршество плоти, которого она не знала с ним. Наперекор своему бешенству он собрал всю силу воли, в последний раз залюбовавшись изгибом ее спины. Красная родинка на ее груди заворожила его. Он впился глазами в ее напряженную шею и грудь -- она так налилась желанием, что грозила лопнуть на его глазах; казалось, из соска, упиравшегося в раскаленный страстью воздух, вот-вот брызнет кровь. Сосок вдруг отвердел под его взглядом, и герцогу показалось, что он своей болью обратил грудь его возлюбленной в камень. Но, услышав ее стон, невольно вспомнил стоны других своих женщин в последний миг под его натиском, когда, слабея, они сдавались ему, и он читал восторг и бессилие в их закатившихся глазах. Он вспомнил, как запрещал им закрывать глаза: ему нужно было запечатлеть этот миг -- миг его победы. Этот восторг он однажды видел и в глазах юной Сурады -- давно, когда привез ее в замок, когда она дрожала от дерзости его взгляда. Потом она перестала повиноваться ему и стала закрывать глаза или смотреть с нежностью и сожалением. Однажды, чтобы пробудить в ней страсть, которую он не мог зажечь ни одной из известных ему ласк, он потребовал от нее разделить их ложе с одной из служанок. Он вспомнил, как тогда она убежала во двор к фонтану, как он поднимал ее из воды, где она пыталась захлебнуться, как винил ее за холодность, как она плюнула ему в лицо, и он не посмел ударить ее, и как она заперлась в своей спальне и много, много дней не выходила из нее. Тогда-то она, о чем позже ему рассказала продажная повитуха, и начала писать свои сумрачные стихи о любви....
   Он дал поглощенным друг другом любовникам еще один миг. Но стон наслаждения Сурады рассек ему грудь, и герцог открыл глаза. Он нашел ее расширенные зрачки в зеркале, -- они впились в него; Сурада заставила себя не закрыть глаза, когда тело его соперника замерло на миг, чтобы прислушаться к ее чувственным волнам, и герцог не выдержал. Его вены, казалось, лопнули, вся кровь прихлынула к горлу. Он бросился вперед предотвратить назревший стон ее любовника. Сурада метнулась заслонить Эзора, но, не успев, отпрянула от нависшего над ней герцога. Он занес меч над ее горлом, дикость разгоряченной самки обожгла его, и он дрогнул на долю секунды...
   Стон наслаждения светловолосого любовника слился с воплем боли от пронзившего его спину меча. Герцог схватил свою женщину за подбородок и резко встряхнул ее за плечи.
   "Я подослал к тебе этого красавца и обещал ему в награду свободу... Я хотел проверить, отчего ты мне была верна. Оказывается, ты просто не знала других.
   Ты меня никогда не любила. это я тебя очень любил. Ты предала меня. Я знал, что за печаль в тебе дремала, но мне нужна верная жена. А рыцарь твой в обмен на свободу с тобой любовь разыграл для проверки. Он, кстати, выбрал свободу, когда я ему предложил тебя. Я бы отпустил тебя с ним, только с вашей любовью в приданое. Но он подумал ночь и решил уйти один. Он сам тебе обещал признаться, и я бы его тогда отпустил, как обещал. Но он предал данное мне слово -- еще раз перед расставанием решил развлечься, не сдержался. Вот и я -- тоже -- не сдержался. А ты хороша, Сурада, когда не притворяешься. Видно, этот немощный ублюдок в тебе необузданные страсти пробудил. Я не смог, так пусть он.... Я же понимаю, я -- не варвар. Я просто не знал, как тебя любить, чтобы не потерять. А ты так хороша в любви, -- я даже любовался тобою, ты же видела в зеркале. Только не надо тебе было мне клясться в верности и в любви, заверять, что жизнь за меня отдашь..."
   Сурада молчала, застыв на коленях, уронив руки на простыни в крови.
   Ее молчание отрезвило его, и он твердым шагом направился к комнате служанки своей неверной жены. Он велел повитухе послать стражников, когда Сурада оденется, и бросить любовников вместе в подземелье. "Пусть издыхает красавчик на ее глазах, -- дай им обоим побольше вина с собой, пусть празднуют любовь дальше! -- приказал он и захлопнул дверь у себя в груди так же решительно как и дверь в комнату служанки. Позади он оставил последние капли человеческой жалости.
   "Герцог, -- писал дальше автор рукописи, -- был честнее других". Его не пугала правда ни вокруг, ни в самом себе. Его главная трагедия была в том, что мир был устроен иначе: от правды и из страха узнать себя люди бежали. Самые благочестивые были чисты, ибо попросту оградили себя от всяких искушений. Свят ли монах, не совершивший грехов, так как он жил взаперти от жизни -- вдали от самого себя, не попав в мир? Остался бы он чист и душой, и телом, проживи те же годы среди людей со всеми их потрохами? Убежать от себя не значит скрыться от греха... Герцогу бежать было некуда. Его женщины, всегда ждавшей его, не было на свете этом.
   Когда-то давно он оставил ту, которая благословила его на подвиги во имя их общей земли. Пока он тщетно пытался освободить порабощенную землю, ее завоеватели погубили Эстрейю, его жену. Перед тем как она закололась, неприятели наверняка надругались над ее телом, и не раз. Что она ощутила перед натиском другого мужчины? Ведь с ним она была такой кроткой, такой похожей на его казненную Сураду. Обе слились в его сознании. Обе словно явились дразнить его неприступностью своей тоски. И насмешливая судьба обманула его, не только лишив радости отцовской любви к его дочери, но еще и приговорив на ревностную мужскую любовь к ней.
   Он подумал с отвращением о мусульманских захватчиках его далекой родины. О его ненавистные враги, получившие особое разрешение с неба иметь сразу нескольких жен! Они не побоялись правды, не спрятались в выдуманные обычаи. Восполнять себя сразу несколькими женщинами мужчине по природе своей так же необходимо, как женщине смотреть только в одни и те же глаза, чтобы достичь всей способности любить...
   Герцог мог бы любить свою дочь такой же неземной любовью, как умеют любить мужчин некоторые избранные женщины. Но женщин он так любить был не способен: он не мог им простить их -- такого же, как у него, -- животного начала, с которым совладать не мог, а доверить женщине то, с чем он сам не справлялся, было превыше его сил. И эта извечная борьба в нем между доверием только к тем самкам, которые не знали других самцов, кроме него, и недоверием к ним именно по этой же причине, терзала его всю жизнь. Другие -- опытные -- женщины охотно вступали с ним в связь, так как он был сильнее своих соперников. Искренние, жаркие, они не боялись гореть в его объятиях. Им не надо было скрывать необузданную страсть, так как нечего было терять -- ни его верности, ни доверия, ни любви, ни брачного контракта. Они не боялись грешить и жить. Они были смелы и дерзки, как он. И он к ним бежал, а от них -- еще быстрее. Бежал к тем, которые стыдливо прятали счастливый взор при его возвращении. И они хранили ему верность, потому что были в тюрьме, созданной им для них по их же желанию или ими же самими. Они верили в себя, считая свою любовь вечной и единственной, так как не знали других любовников. И потому герцог не мог быть в них уверен. Ни то, ни другое не было любовью.
   Ни те, ни другие женщины не любили его. Но он с этим жил, и эта правда ему не мешала, пока он не заглянул в глаза черноволосой деревенской девушки, с осанкой принцессы. Его Сурады. Он чувствовал: в ней таилась страсть его распущенных любовниц и обещание верности бездонных душ, умеющих любить другого больше самого себя. Она была из породы тех, кто отдает жизнь за любовь. В ее глазах светилась отвага героической любви. И он подхватил ее с земли во время безжалостной битвы и посадил на своего коня, не ведая, уничтожит ли он ее или никогда не отпустит более от себя. И она прижалась к нему, вызывающе заглянув в глаза, ожидая, что он либо спасет, либо убьет ее, как других только что на ее глазах. И герцог, закинув пленнице голову, так что она снова чуть не упала на землю, впился в нее губами. Почувствовав вкус крови от прокушенной губы, он понял, что черноволосая красавица была готова отдаться воли и милости его и гнева. Возненавидеть его в последний миг со всей неизрасходованной страстью своей натуры, если он замахнется на нее, или полюбить так, как не никто никогда не любил его. И он замер перед ней, а она вытерла кровь со своей губы, а потом с его... Где-то рядом позади бликов пламени ему послышалось, что кто-то воскликнул на его родном языке: "Кайетано! Не убивай эту девушку, она могла бы быть твоей утраченной дочерью".
   Он вздрогнул и придержал коня. Из пламени к нему рванулась немолодая цыганка. Сурада протянула к ней руки и, сдернув шаль с плеч накинула на ее горящие волосы. Цыганка цеплялась за узду коня, и Сурада, рыдая, умоляла герцога взять ее с собой, потому что та ее вырастила.. Герцог велел одному из воинов посадить женщину к себе на коня. На пути обратно в Англию -- в замок Лидз -- Сурада не отходила от своей приемной матери. Она выходила ее уже в замке и уговорила герцога оставить ее при ней служанкой...
   ...В их первую ночь, герцогу показалось, что он не знал еще женщин. И он поверил в ту ночь Сураде, что она будет любить его всегда. Поверил потому, что в ней увидел себя -- и доверил свои страхи, ей он захотел открыть все то, что боялся найти в себе. С ней он мог снова выносить мир. Он не хотел скрывать от нее ничего. Только, чтобы она его любила так, как он любил себя сам, -- заранее простив ему все.
   В ту ночь в шепоте Сурады он услышал ответ на вопросы, на которые искал ответа в глазах других. Держа ее в объятиях, он просил ее смотреть себе в глаза, хотя факелы давно потухли. И когда забрезжил рассвет, он увидел ее глаза: они улыбались, и герцог перестал бояться, что умрет, как все. Он простил Богу, что обречен умереть. Он, столько постигший, такой обделенный любовью, такой потерянный среди этих горящих чужих земель...
   В то утро, когда, обессилев от ласк, он положил голову ей на грудь, герцог понял, что это и есть любовь. Он жадно слушал каждый вздох этой незнакомой женщины, каждый удар ее сердца! Если завтра он проснется и не найдет ее рядом, не сможет дышать одновременно с ней, придерживая собственный вздох, когда она во сне дышала неровно, если завтра ее не будет в мире, то он не сможет дожить до вечера. Герцог вспомнил, что она, как все, должна когда-то умереть, и его пронзила боль, сильнее, чем за самого себя, и он понял, что не сможет ее пережить. И обрадовался, что она настолько моложе. Он будет ее беречь...
   Он лежал, положив голову ей на грудь, забыв, что его ждали воины, что надо идти дальше, завоевывать новые земли, получать новые награды и, как поклялся себе однажды, собрать войско и повести его на родину, чтобы вернуть ей свободу. Он понял, что его поиск закончился. Он ослабел, -- захотел остаться с этой его женщиной. Там. Навсегда...
   Она вздохнула во сне и притянула его голову к себе; он прошептал ей что-то очень важное на ухо. Он задержал дыхание, -- она сделала то же и, дождавшись его нового вздоха, жадно глотнула воздух. "Ты понимаешь меня без слов", -- герцог еще никому этого не говорил. Она поняла. Так они лежали долго, слившись воедино одним дыханием, неспособные заснуть от затопившей их обоих новой радости. Наутро он велел отвезти ее в замок, -- там она будет в безопасности под охраной принявшей его семьи знатных иноземцев. Там Сурада будет ждать его всю жизнь, и ему всегда есть куда возвращаться. Ему надо было испытывать радость ожидания во время расставания, чтобы знать, что его где-то ждут. И для этого надо было уезжать.
   Но Сурада не смогла принять его отлучек, догадавшись, что были другие женщины. И она, будучи натурой ранимой, инстинктивно отстранилась от герцога. Она замкнулась в себе, но не перестала любить и ожидать его. Наоборот, казалось, стала еще ближе к нему душой -- роднее, ласковей, но физической близости избегала. Была с ним изредка и лишь из любви к нему, но не для себя, и герцог это чувствовал. Понимал, что Сурада томилась по кому-то другому -- кто не обманул ее надежд, не предал в ней желание любить бездонно. Постепенно Сурада создала себе свой мир, отдельный от него, -- она писала стихи, играла на арфе, окружила себя книгами и лебедями. Она уже дышала без него. И он остался один на один с самим собой, невыносимый себе. Герцог не мог существовать без Сурады, а она, будучи рядом, отсутствовала... И его медленно поглощала тоска бездоннее той, которая мучила его еще до встречи с черноволосой пленницей. Не способный ни оставаться подолгу с Сурадой, ни расставаться, он мучился, терзая и ее, и себя...
   Дальше рассказчик сбивался на прямую речь, без пояснений от третьего лица. Многие сцены в рукописи, где присутствовали двое -- герцог и его Сурада -- повторяли мои сны до мельчайших подробностей. Описать их мог только лишь один из участников.
   Я стала рассуждать: "Сурада была казнена. Неужели этот текст написал сам герцог?!" Драма изложена с его стороны понимания и ощущения пережитого. Текст насыщен лишь скудными пояснениями чувств других. Повествование постепенно переходило из описания трагических событий в рассказ о личном, о своей беде. Тот факт, что в рукописи излагались и события, произошедшие после казни -- включая молитву коленопреклоненного герцога возле воткнутого в землю меча, -- меня окончательно убедил в правильности моей догадки. Автором был ни кто иной, как сам герцог Кревкер, основавший аббатство неподалеку от замка. Стало ясно и почему гербом своим он выбрал крест. Может, это и был тот меч -- из моего сна -- рукояткой вверх, вонзенный в землю, где сожгли обезглавленное тело красавицы Сурады. Автор подробно описал и переживания его души, и внешние события. Упомянул и то, что крест и меч похожи, а опущенный меч -- символ смирения и примирения с собой и неумолимостью правды, искаженной временем. К тому же подобная "авторская манера" изложения событий в ту эпоху показалась мне крайне неправдоподобной. Однако, вспомнив частные случаи из практики ясновидца Кейси, я отбросила сомнения в подлинности рукописи. А именно: Эдгар Кейси, попадая во сне в сущность очевидца варварских нашествий, его рукою писал крайне изощренные -- по тем временам -- литературные свидетельства увиденного, а в других случаях и исповедальные письма пациентов с датами из эпохи раннего средневековья.
   Описанная драма в анонимной рукописи Лидза была, однако, не столько исповедью, сколько попыткой оправдать все содеянное. Надо признаться, автор в этом преуспел. Даже заставил меня сочувствовать ему, -- так велика была боль автора и так ярко о ней говорилось. Я была потрясена его рассуждениями о проигранном поединке с человеческой натурой, о бессилии перед самой природой мужчины и женщины, о приверженности правде и истине. Рассказавший легенду предрекал и расплату за содеянное, и за немощность и гнилостность человека в целом.
   Сложные переплетения моральных побуждений, витиеватые этические доводы, философские рассуждения, оправдывающие любые действия во имя высшего смысла, меня успешно запутали. А выстроенные лабиринты трагедии, ловко сотканные сети духовных истин и доводов в их защиту заставили всерьез задуматься о его судьбе -- судьбе человека, поруганного и наказанного за искреннюю любовь к правде.
   Мощь его интеллекта и изощренность натуры, бесстрашие, с которым он заглядывал в самого себя, меня ужаснули. Так же он исследовал и сердца других; так же экспериментировал с душами; так же испытывал и саму любовь, не страшась расплаты, словно опасностей на поле брани было ему мало. Словно его натуре нужен был другой, особый накал. Словно на краю пропасти он только и ощущал жизнь, -- ему нравилось умирать, а жить было скучно. И я поняла, отчего замкнулась Сурада -- отчего, содрогаясь в душе, она жалела его, отчего закрывала глаза, когда он был с ней. Дабы и ее не затянуло в ту же бездонную пропасть, куда уже заглянул он. И загляделся...
   "Не была ли печаль в глазах Кларины унаследованным ею от Сурады воспоминанием о тоске ее пасмурного мужчины?" -- Мне вспомнился окаменевший Дэрон в Севильском соборе из моего сна. Завороженный темнотой провала в самом себе, не засматривался ли он на ту же бездну душевных страданий, что и герцог, девять веков назад? Душевные портреты героев моих снов и легенды замка Лидз походили друг на друга. Более того, я поймала себя на мысли, что, читая рукопись, порою забывала, о ком шла речь -- о средневековом герцоге или о моем современнике Дэроне Рандо.
  
   Сурада и герцог Кревкер, Кларина и Дэрон и их истории были поразительно похожи. О связи Кларины и Сурады сомнений у меня не оставалось. И даже закралось подозрение, что Дэрон был не иначе, как перевоплощенный герцог Кревкер, он же и Кайетано, -- борец за правду в себе, и за свободу -- внутреннюю и внешнюю, -- вынужденный когда-то покинуть порабощенную родину. Вспомнив биографию писателя Рандо, иммигрировавшего из одной из горных республик бывшего Советского Союза в Америку, я усмехнулась: на обложке, помимо биографических данных, образования и перечня его книг, была упомянута и его борьба за права человека и свободу слова.
   "Мы неизбежно повторяем себя, -- подумала я, -- даже через девятьсот лет разыгрываем те же самые партии с судьбой, делаем те же неверные ходы...".
   Мои раздумья прервала рука Вадима, погасившая монитор.
   -- Библиотека закрывается, госпожа Перони. И всем любопытным журналисткам пора обедать с директорами интересующих их архивов.
   Он поставил рядом с компьютером бутылку красного вина с гербом, подозрительно напоминающим те, что я только что видела на страницах рукописи.
   -- Вино из наших погребов. Судя по мифу обладает магическим свойством: опьянение гарантирует эротический опыт со средневековым романтическим привкусом. Насыщение гарантировано, -- он подмигнул мне, -- так, во всяком случае, обещает реклама нашего вина из подземелья, где писала о любви казненная за разврат красавица из замка Лидз. Не желаете ли проверить чары лично? -- он помог мне подняться, отодвинув стул, и накинул мне на плечи мой пиджак.
   -- В подземелье холодно, пригодится. Тебя ведь интересует после прочтения рукописи, где провела последнюю ночь Сурада из замка Лидз?
   Я содрогнулась от мысли, что воочию увижу пещеру из снов, где когда-то возле трупа Эзора лежала на холодных камнях несчастная Сурада, держась руками за огромный живот.
   -- Мы туда пойдем до обеда? -- спросила я, увидев, что за окном стемнело.
   -- Разумеется, -- успокоил меня Вадим Калибри. -- Ну что? Выпьем для храбрости?
  
  
  
  

Глава пятая

ВЗГЛЯД ГЕРЦОГА

  
   Мы вернулись в кабинет Вадима. Секретарши уже не было. Вадим достал старинные хрустальные бокалы и налил вино. Вспомнив, что я не ела с утра -- в таверне с Уши выпила только две чашки кофе, я ограничилась половиной стакана. Вадим вопросительно посмотрел на меня. Я призналась, что быстро пьянею. Он в свою очередь, сообщил, что был уже опьянен, но не моей красотой, а предками, напоившими его пивом во время посещения местного ресторана.
   -- Ну, как тебе рукопись? Понравилась? Говорят, так и пропало то кольцо Кревкера с рубином. Ты прочла, что оно заколдованное было? Кто на палец наденет, вечно любовной тоской мается и любовь пыткам подвергает. В рукописи сказано, что герцог, сняв его с руки Сурады после казни, закопал возле стены замка. Покажу тебе, где именно, по дороге в подземелье.
   -- А сиянье -- тоже вымысел? -- спросила я. -- Ты его видел когда-нибудь?
   -- Я живу при замке. У меня на верхнем этаже двуспальные апартаменты в духе средневековья, по последней моде, с видом на озеро и внутренний двор. Озеро подсвечено, и частый туман над ним -- климат влажный здесь -- переливается бликами. Волшебно красивое зрелище, а если выпить, и впрямь на душу мед струится, возникают даже романтические мысли, просыпаются страсти, подобные описанным в рукописи, -- роковые, -- он зловеще понизил голос и тут же расхохотался. -- Ты впечатлительная, Венера. За тебя, -- он поднял бокал. -- А нам будет хорошо вместе, я это чувствую уже сейчас, -- шепнул он мне на ухо и уселся напротив моего кресла на край стола.
   -- Пойдем обедать, я не ела с утра, -- торопила его я, направляясь к двери.
   -- Ты все время забываешь пиджак на спинках стульев, -- вкрадчиво сказал он, подавая мне его.
   Вадим сбежал вниз по ступеням и повернулся ко мне, ожидая, пока я спущусь. На каблуках и в мини-юбке, я держалась за перила.
   -- Ты как герцогиня спускаешься, но твоим ногам не к лицу длинные платья. Представил тебя в тех нарядах до пят -- несправедливо. Лучше...
   Я расхохоталась:
   -- А это хорошо у тебя вышло -- "ногам не к лицу"!
   -- Наконец-то ты сняла маску, Венера! Как тебе идет смеяться, а зубки у тебя острые! -- он галантно подал мне руку и поклонился, словно придворный французского короля.
  
   Мы обогнули замок справа и пошли по уже знакомой мне узкой тропке вдоль берега. Я пыталась заглянуть в воду на свое отражение. Но, как и однажды Кларина, не увидела ничего на черной глади. Минутой позже, когда мы уже были у входа в подземелье, включили подсветку озера. Знакомая мне дверь скрипнула. Мы повернули налево, а не направо, как я днем, и стали спускаться по винтовой лестнице. Вадим тянул меня за руку и ругал за каблуки. Маленькие лампочки тускло освещали узкие ниши. Мы дошли до винного погреба. В бывших темницах, за решетками стояли бутылки с вином, рассортированные по годам. Вадим открыл ключом одну из чугунных дверей и указал на дату на бутылках: 2009 год -- это не на продажу; лучшее, для особых гостей.
   Я оглядела каменные плиты на стенах и такие же, изрытые выемками и трещинами, на полу. Потолок был обит деревом с металлическими скрепками явно в нашем веке. Пахло сыростью. Я заторопилась назад к лестнице, отстранившись от Вадима, обхватившего мои плечи сзади.
   -- Красное, как тот рубин, возьмем? Или белого бутылку тоже захватим? -- прошептал он. -- А отчего так хорошо у тебя волосы пахнут, словно весной?
   -- Только красное, лучше не смешивать цвет вина в желудке, -- пошутила я, чувствуя, как воспоминания о зловонье трупа из сна о Сураде и Эзоре подкрадываются из всех углов подземелья.
   Подниматься оказалось труднее, пришлось цепляться рукой за выступы ниш в стенах. Я шла впереди.
   -- Не представляешь, какие у тебя сексуальные ноги, как хорошо, что в нашем веке не взялись удлинять юбки -- под стать новой моде имитировать прошлое в интерьере и кулинарии! Но это просто мучение эти ступеньки! Никак не могу понять, это у тебя чулки или колготки надеты?
   Я не ответила.
   -- Ты можешь мне показать портреты обитательниц замка в средние века? -- спросила я, убирая его руку со своей голени.
   -- А ты обманула меня, на тебе не чулки одеты, -- прокомментировал позади меня Калибри.
   Он схватил мою ладонь и прижал ее к своему паху:
   -- Чувствуешь? Знаешь, как долго у меня не было подобного, -- подниматься по лестнице за женщиной и мучиться желанием просто от ее присутствия? Может, это от вина или рубина в твоем кольце? -- он коснулся языком моего запястья. От его губ по моему телу побежала волна.
   -- Это не рубин, а гранат, --мне показалось, что Вадим нарочно сказал о рубине, -- Я. верю в силу камней. Гранат сохраняет душу и нервы в равновесии.
   -- А ты неуравновешенная или просто чувственная? -- он прижал меня своим телом к каменной стене и просунул руки под мой пиджак. Мы оказались лицом к лицу. Вадим стоял на ступеньку ниже, его зрачки впились в мои. Волосы его пахли табаком.
   Его руки поползли вверх под блузкой по моей спине:
   -- Я задыхаюсь в этом подземелье, -- сообщила я, пытаясь высвободиться.
   -- Я хочу тебя, -- вкрадчиво и совсем по-новому сказал он. Потом провел по моим волосам и грустно добавил: -- Твои волосы издают аромат тоски и страха. Что за грусть-тоска тебя съедает? Пойдем смотреть портреты. Я не хочу, чтобы ты была такой опечаленной. Я хочу, чтобы ты была свободной -- свободной от себя самой. Пойдем смотреть портреты -- унесемся в средневековье, где грустная Вера еще не существовала. Договорились?
   Я радостно кивнула головой.
   Мы вышли в коридор через ту же дверь, где я встретила охранника, не разглядевшего мою "невидимую длинную юбку".
   В замке царил полумрак, яркие лампочки над служебными входами освещали таблички "Не входить", напоминая мне, что я иду мимо покоев, ставших туристической достопримечательностью. Это меня радовало, потому что от выпитого вина в голове возник сумбур и приходилось напоминать себе, что я в двадцать первом веке, а не в средневековье. Обстановка казалась привычной, и на ее фоне я нравилась себе больше, ощущая присутствие в себе чего-то нового, казавшегося древнее меня самой. Я оглянулась на Вадима.
   -- Здесь должны были лежать каменные плиты, а не деревянный настил, -- заявила я.
   -- Из рукописи вычитала? -- усмехнулся он. -- Пол этот в тридцатых годах прошлого века положили, когда давались балы. Смотри на портреты женские -- все молодые и по тем временам красотки. Не удивительно -- в замке жили любовницы или жены богатых герцогов.
   -- Все в дорогих украшениях. Не изображена ли одна из них с кольцом с рубином, описанным в рукописи? -- осторожно спросила я.
   -- Это поздние портреты, а история та произошла веками раньше, -- ответил Вадим.
   -- Кстати, мои апартаменты именно там. В моей спальне, судя по легенде, и произошла любовная драма. Зеркало, потрескавшееся от времени, я оставил на том же месте. Да и плиты на полу у меня под ковром тоже старые. Похоже, их не меняли, так как дамы не застревали в них каблуками -- их доносили до постели на руках их кавалеры.
   -- Наверное, боялись, что передумают, -- пошутила я, заметив его откровенный взгляд.
   -- Жаль -- в рукописи не сказано, что сталось с рубином: сняли ли кольцо с обезглавленной Сурады или сожгли тело, а потом из пепла вынули кольцо? Как думаешь, Вера? Может, оно на дне озера лежит?
   -- Думаю, с тех пор его достали бы потомки -- камень дорогой, -- или наши современники дно проверили бы последней техникой... -- я замолчала, вспомнив, как герцог из сна закапывал что-то возле стены замка на глазах у аббата.
   -- Кстати, у тебя есть шанс проверить сияние озера по ночам из окна моей спальни. А кровать у меня тоже как в те времена и как модно сейчас -- с балдахином. Все как надо. Романтика средневековья: и факелы, и свечи, и музыка оперная. Люблю "Аиду"... -- он положил мне руку на плечо и обнял другой за талию.
   --Есть ли в замке портреты героев легенды? -- с волнением спросила я.
   -- А ты со мной нервничаешь, -- тихо сказал он и пошел вперед.
   Я отстала на несколько шагов, засмотревшись на портрет священника. На его рукаве красовался знакомый мне герб с крестом; табличка под картиной сообщала, что это был один из аббатов XVI века из аббатства замка Лидз. Я окликнула Вадима:
   -- Что это за герб на картине -- тот же, что и на обложке рукописи?
   -- Это герб аббатства Лидз и семьи Кревкеров. Герцог -- по легенде, самозванец, получивший их имя за военные подвиги,-- основал аббатство через несколько лет после казни Сурады, там же исповедался тогдашнему аббату, что тот, в свою очередь, занес в историю для потомков, ибо Бог помнит человека, даже когда тот Его забыл.
   -- Это написано в анонимной рукописи -- о Боге и вере в человека, -- поправила я Вадима, выдавшего свое поверхностное знание архивов, которыми заведовал.
   -- А ты в кого веришь? В Бога, в человека или в себя?
   -- Есть ли в замке портреты герцога и Сурады? -- повторила я свой вопрос.
   -- Я вот верю только в себя. А гравюра с портретом Сурады есть, -- ты ее не заметила в рукописи? Она на второй странице...
   -- Второго листа не было -- после герба сразу был текст, а на фотофайлах -- только перевод, без иллюстраций, и герба тоже нет.
   -- Странно, надо проверить, -- кто-то, наверное, стащил страницу с гравюрой красавицы. Хороша и по сегодняшним меркам -- чернобровая, глаза раскосые, волосы по плечам длинные струятся.
   Мы поравнялись с одной из огромных дверей в зале, ведущей на внутренний дворик с фонтаном.
   -- Там -- фонтан-рюмка, правильно, Вадим?
   Он не удивился. Я поняла: подглядывал за мной, и видел, что я смотрела в дверную скважину.
   Вадим подвел меня к тусклой лампочке над табличкой "Не входить" и взял за руку. Включив зажигалку, он повернул мою левую ладонь к свету.
   -- Знаешь, я увлекаюсь хиромантией. Хочу посмотреть твою руку. У тебя зигзаг в центре, очень редкий знак. Если не ошибаюсь, это либо жертва гильотины, либо жертва любви с неосуществленной судьбой...
   Я вырвала руку и пошла вперед, скользя взглядом по тускло освещенным портретам в коридоре замка. Дойдя до "зеленой комнаты", я оглянулась, не услышав позади шагов Вадима. В длинном коридоре никого не было. Дальше он поворачивал влево.
   Я окрикнула Вадима. Ответа не последовало. Тогда я вернулась к двери в "зеленую комнату" и стала рассматривать миниатюрных сфинксов рядом с амфорами. Мне стало жутко, почудилось даже, будто я попала в другое время, и потому Вадим, оставшись там, в настоящем, исчез. В этом холодном замке, с портретами умерших обитателей, мне вдруг нестерпимо захотелось прижаться к живому, теплому существу. Я пожалела, что выдернула руку из ладоней Вадима. И даже призналась себе, что мне нравилось, как он на меня смотрел, -- не скрывая желания. Нравилось потому, что в своем примитивном цинизме не претендовал на мою душу, а лишь на ответное плотское побуждение. Он напоминал мне павлина, который распускал хвост по велению инстинкта, просто потому, что он им обладает. Я рассмеялась и снова позвала Вадима, но уже дразнящим тоном. Он появился в коридоре с телефоном в руке:
   -- Извините, доктор Перони, срочно надо было позвонить, -- Вадим взял меня под руку. -- Пойдем к выходу, я заказал столик в ресторане около мельницы -- тебе понравится. -- Он тащил меня за руку по коридору, словно нас преследовали призраки. Я пыталась на ходу разглядывать портреты мужчин, отыскивая среди них похожих на герцога из моих снов.
   -- Если опоздаем, то останемся без обеда, все местные рестораны забиты, -- торопил меня Вадим.
   Я резко остановилась у одного из портретов, ухмыляющийся взгляд темноволосого рыцаря пронзил меня насквозь. Из полумрака коридора его черные глаза дерзко смотрели в мои, словно пытались прочитать во мне ответ на его приглашение отдаться ему и повиноваться беспрекословно. В его взгляде была такая уверенность в своем превосходстве и неотразимости, что опустила глаза не в силах больше выносить его взгляда, забыв о том, что смотрю всего лишь на портрет.
   -- Это один из поздних Кревкеров, прапраправнук, -- хихикнул Вадим. -- Портрет отреставрировали недавно, когда я уже здесь работал. Ну и персонаж, а? Словно в него вселился тот мрачный герцог из легенды. Да и жгучий брюнет в отличие от других Кревкеров. А выражение лица демоническое. Признайся как баба, ведь возбуждает? Мне не раз признавались здесь мои подружки, что потом о нем мечтали.
   "Возможно ли потомкам унаследовать не только подобие внешности своих предков, но и квинтэссенцию личности вплоть до затаенной усмешки во взгляде? А что если душа герцога веками позже воплотилась именно в этом черноволосом Кревкере?" -- мелькнула шальная мысль.
   Я скользила взглядом по белым манжетам на темно-синем кафтане, по черным волосам до плеч, по тонким стиснутым губам, мужественному подбородку, дерзко упиравшемуся в рукоятку меча и глубокой морщине между бровей. Это напряжение в лице мне было знакомо. Казалось, этот роковой мужчина сдерживал в себе неукротимое желание вырваться из себя же, ибо в себе ему было тесно. Хорошо знакомый мне из снов о Сураде дерзкий взгляд герцога Кревкера ввел меня в оцепенение и одурманивал призывом раствориться в черноте его глаз и забыться. Присутствие умершего века назад мужчины было настолько подавляющим, что я невольно сжала руку Вадима:
   -- Дай зажигалку, не могу разглядеть герб на рукоятке меча.
   -- Крест по золоту с красным червлением по краям., -- не замедлил Вадим, поднося зажигалку к портрету.
  -- Как я и ожидала - это фамильный герб Кревкеров.
  -- Миледи, я вижу, специалист по средневековью! -- сказал насмешливым тоном Вадим.
  
   -- В брошюре сказано что этот же герб использовался и аббатством Лидз. Не потому ли, что его основал один из ранних Кревкеров - тот самый сумрачный герцог? - решила я проверить знания исторических фактов начальника архивов замка.
   -- Не интересовался, -- раздраженно сказал он. -- Мне важнее поесть сегодняшнее свежее блюдо, чем рассматривать гербы сумасшедших.
   -- Ты же только что им восхищался, -- удивилась я.
   -- По тем временам он был героем: и сексуальным, и военным. А по сегодняшним идеалам и критериям -- ненормальный. Время меняет понятия о мужественности. Вчера -- подвиг, а сегодня -- маразм. Пошли, Вера, они в том ресторане так жарят баранину, что ты забудешь все на свете...
   Я еще раз оглянулась на портрет: крупная волосатая рука потомка герцога "Страждущее сердце" властно сжимала рукоятку меча. Не осмелившись поднять на него глаза, я поискала его вторую руку ,-- она спокойно лежала на закрытой книге на краю стола... На мизинце красовался перстень с красным рубином, обвитым змеем...

Глава шестая

НОЧЬ НЕЛЮБВИ

  
   В "мерседесе" Вадима по дороге в ресторан я пыталась вычислить, каким образом кольцос рубином, которое, как упоминалось в рукописи, герцог подарил Сураде в тот же год, что и пару белых лебедей, могло попасть к его чернобровым праправнукам.
   "Неужели герцог отнял кольцоу Сурады, узнав об измене? Значит, ее казнили без кольца". Или это не то вовсе кольцо? А похожее? Возможно ли, что Кревкер-чужестранец завещал именно тот перстень по наследству своим "ненорманнским" отпрыскам как символ их "иноземных предков"? Или просто схожие по символике перстни через поколения превратились в знак отличия испанских потомков этого иноземного Кревкера от норманнской линии?
   Вадим выключил музыку в машине и положил мне руку на голое колено:
   -- У тебя кожа бархатная, -- вкрадчиво произнес он, -- и на тебе нет ни чулок, ни колготок...
   Я остановила его руку и не выпускала ее из своей, пока мы не подъехали к маленькому ресторану на реке возле мельницы. Уже стемнело, и я с трудом различала контуры живописной деревушки на другом берегу. Вадим вышел из машины и надел темные очки. Пока я искала в темноте, как открыть дверь в машине, он вернулся и положил мобильный телефон под сиденье.
   "Чтобы нам мешали... Несмотря на все препятствия, я хочу, чтобы у нас с тобой что-нибудь получилось".
   Я вздрогнула: где-то я уже слышала эти слова...
   Когда мы подошли к двери ресторана, я вспомнила, где именно: я их прочла в "Прямой речи" Кларины. Один из героев ее судьбы повторял эти слова, дразня комплиментами, особенно отмечая ее ноги, "тонкие и спортивные", как у лучших скакунов. Слова эти мне запомнились своей комичностью, ибо тот же плененный красотой Кларины любитель танцовщиц и лошадей сравнивал себя с Дега, который много писал балерин и лошадей. Так как имен Кларина не упоминала, то оставалось догадываться, что это был не Дэрон, поскольку именно его упрекал поклонник Кларины, называя "препятствием и помехой".
   "Откуда Вадим взял эти слова?" -- недоумевала я, сидя напротив него. Глаз его видно не было, он остался в темных очках. Сняв галстук, Вадим принялся изучать меню. Он заказал на нас обоих, заверив меня, что мне понравится его выбор, так как "все всегда от него в восторге".
   -- Придется тебя напоить, -- сказал он, -- иначе всю ночь будем говорить о чужих любовных романах. Расслабься и получи удовольствие, -- подбадривал меня он, подливая вино. Баранья нога действительно была превосходной. Вадим допивал вторую бутылку вина, забыв, что хотел попросить официанта охладить его. За десертом -- хлебным пудингом с ванильным соусом-- он наконец снял очки.
   -- Вычисляешь, почему не толстею? Постельная гимнастика, папаня научил. Личный опыт передавал, сам того не подозревая. После смерти матери он упражнялся в койке с одной дальней родственницей, а потом, возобновив с ней утраченное мастерство, перешел на покупательниц шуб покойной жены, которые он распродавал по объявлению через русские газеты. А с родственницей уродливая история получилась, не хуже твоей любимой истории замка Лидз. Но об этом завтра. У нас с тобой недопитая бутылка осталась в замке. Хочу, чтобы у нас с тобой что-нибудь да получилось, несмотря на ...
   -- Помехи, -- опередила я.
   Вадим вяло удивился:
  -- Откуда ты эту фразу...
   -- Ты ее не раз повторял сегодня, -- соврала я.
   Он расплатился, не оставив чаевых официанту "из-за перегретого вина", и мы, пройдясь молча вдоль реки до мельницы и обратно, вернулись к машине. Он сел первым, отключил телефон и открыл мне дверь изнутри автомобиля.
   -- Сегодня опасно ухаживать за дамами и открывать им двери -- могут ограбить или убить, как в Москве. Много бандитов развелось.
   -- Мы же не в Москве, Вадим, -- меня задело его невнимание.
   -- Они тоже не в Москве, -- отрезал он.
   -- Кто?
   -- Мафиози, новые русские и подобные, -- ответил он.
   "Странная паранойя для рожденного и выросшего в Америке сына русских эмигрантов", -- подумала я.
   Обратно в замок мы ехали молча. Вадим слушал рок, держа руку на моем колене, а я пыталась вспомнить другие фразы того же человека из "Прямой речи" Кларины. Ничего, кроме "сядь ко мне на колени, я хочу тебя любить до смерти, несмотря на помехи...", в памяти не воскресало.
   Когда мы подъехали к замку со стороны служебной дороги, Вадим вышел первый и открыл мне дверь. Предложив мне руку, он заглянул под мою юбку и сообщил, что ради этого и сделал галантный жест, так как не устоял от соблазна полюбоваться моими "тонкими спортивными" ногами. Я переспросила насчет ног.
   -- Спортивными и тонкими, -- повторил он. -- Почему ты побледнела? -- удивился он, открывая служебный вход в замок. -- Ты, что меня боишься? Ничего не произойдет, чего ты сама не захочешь, обещаю, -- ласково сказал Вадим и погладил меня по волосам.
   Я молчала, обескураженная еще одним неразгаданным мною совпадением. Вадим цитировал фразы одного из любовников Кларины. Делал мне комплименты чужими словами -- словами, записанными Клариной дословно, благодаря ее абсолютной акустической посмертной памяти. Мысли мои из-за вина путались, и я решила продумать происходящее на трезвую голову.
   Мы дошли до "покоев" Вадима. Как он и обещал, просторный салон со старинной мебелью, камином и гобеленами вернул меня в средневековье. Нынешний хозяин комнат оставил меня изучать интерьер спальни и рассматривать свое отражение в знакомом мне зеркале на львиных ножках. В отличие от его копии, которая находилась в комнате Кларины, оно было настоящим. Не только отражало мое бледное лицо с синими кругами под глазами, но и скрипело, когда я его повернула, чтобы осмотреть сзади. Там был герб: львы на задних лапах. Потрескавшееся зеркало из моих снов отражало меня и никого другого. Бордовые занавеси скрывали вид на озеро. Я подошла к окну и прижалась лбом к стеклу. Озеро переливалось бликами подсветки. В центре спало несколько пар лебедей, спрятавших головы под крылья. Забыв о Вадиме, я любовалась ночью над озером. Когда он вошел и громко поставил недопитую бутылку вина, взятую из подземелья, на тумбочку рядом с кроватью, я не обернулась, наблюдая за ним в зеркале. Он налил вино в бокалы и подошел ко мне сзади. Прижавшись ко мне, обхватил меня за бедра и поднес бокал к моим губам. Зеркало, повернутое мною в сторону, скрипнуло и вернулось на свое место. Теперь оно отражало не нас около окна, а старинную кровать с капроновым балдахином. Мне показалось, что по прозрачным занавесям кровати струятся змейками вены. Вадим выслушал мои опасения и ткнул пальцем в зеркало, стоявшее рядом.
   -- Обман зрения, это трещины на зеркале от старости, -- прошептал он мне на ухо. -- Я так глубоко тебя чувствую, словно это и должно быть, -- простонал он.
   Слова, тоже знакомые мне из рукописей Кларины, обожгли меня еще больше, чем волна чувственного наслаждения.
   Я взяла обе руки Вадима в свои и поочередно опрокинула оба бокала вина себе в горло. Он отбросил их в сторону; послышался звук разбитого стекла. Я оглянулась на зеркало и, не увидев в нем ничего, кроме черноты, закрыла глаза. Вспомнились слова Кларины, что отражение в озере являет невидимое. Вспомнились вихрем и сны о ее любви, когда я чувствовала содрогания ее тела в объятиях Дэрона. И когда Вадим, потный от "эротической гимнастики", посадил меня на широкий подоконник лицом к себе и ловко закинул мои ноги себе на плечи, я откинула голову назад, выгнувшись всем телом, уже не понимая, участвую ли я в очередном чужом сне или наяву пребываю в чужом теле. Животная страсть разливалась по венам и ползла от живота в мозг, искусно минуя сердце. Я пообещала себе когда-нибудь описать этот эпизод откровенно под названием "Ночь нелюбви". Мелькнул кадр из сна Кларины о двоих невлюбленных на белой медвежьей шкуре. Что если любовь и наслаждение плоти связаны вовсе не так, как придумали это мы, женщины?.. Стало ясно, почему не толстеет Вадим, как и то, почему на подоконнике подо мной заранее была заготовлена бархатная подушка. Не открывая глаз, я попросила Вадима отнести меня в кровать. Он подал мне руку и помог сползти на ковер. Проходя, он наступил на осколки стекла и вскрикнул. Я предложила включить свет и перевязать порезанную ногу. Он возразил мне фразой из "Диалогов" Кларины:
   "Я так тебя хочу, что не чувствую даже боль, твое тело околдовало мне душу".
   Неожиданно я поняла, почему старое зеркало ничего не отражало. Оно разбилось от удара бокала, и осколки бесшумно упали на ковер...
   Если, как я, кто-нибудь из моих будущих воплощений и станет невольно подглядывать за мной в снах со стороны, то в зеркале он ничего не увидит, потому что от зеркала в ту ночь осталась только рама. Меня огорчила эта мысль, ибо наследник моей души может ошибочно решить, что отражение погасло подобно растворившимся сценам любви Дэрона и Кларины в моих снах, так как тоже догадается, что истинная любовь сокрыта от взгляда и невидима. "А тогда будущая "я" примет воспоминание об этой ночи нелюбви за обратное", -- подумала я, вдыхая винный аромат тела директора архивов замка Лидз.
   "Лучше заниматься любовью, чем о ней говорить, о'кей, бэби?" -- Вадим равномерно вдавливал меня весом своего тела в перину.
   Я внимательно прислушивалась к его фразам, стараясь запомнить их для будущего сравнения с текстом из "Прямой речи". Теперь я поняла, почему часть диалогов Кларины с любителем лошадей и танцовщиц была на русском и английском. Огорченный "препятствиями и помехами" ее предприимчивый любовник переходил в порывах страсти или ревности на английский...
   Наутро Вадим спросил меня, не открывая глаз:
   -- У тебя родинка на какой груди?
   -- Родинка? -- удивилась я.
   -- Ну да, я ее в зеркале видел, когда в кровать легли и я тебя раздел.
   -- Зеркало разбилось до того, как ты наступил на его осколок, -- ехидно сообщила я.
   Он не смутился:
   -- В этой раме, по преданию каждый видит то, что он загадал.
   -- Какому такому преданию?
   -- Народному, деревенскому, -- он отмахнулся рукой. -- Давай лучше займемся опять сексом; ты мне нравишься и без родинки.
   Я встала и направилась в ванную. Он включил "Аиду" и шагнул ко мне в душ. Из-за звука воды мне не удалось расслышать ни одного его слова. Он громко кашлял, захлебываясь брызгами, позади меня и, держась обеими руками за кафельные стенки, предавался "утренней гимнастике". Ничего иного его монотонные покачивания на полусогнутых ногах мне не напомнили. Вода в душе начала остывать, и я предложила закончить разминку. Вадим одобрил мой юмор, заявив, что любит гимнастику не только художественную, но и спортивную, в отличие от отца, который обеим предпочитает балет и конный спорт. Меня осенило: "Бывший любовник Кларины, озабоченный "помехой" -- Дэроном, и есть отец Вадима!"
   -- Пойдем завтракать, Вадим, -- торопила я его, пока он брился, сидя на старинной табуретке перед трюмо в углу спальни. -- Ты обещал рассказать об отце, о родственнице...
   -- Какой родственнице, -- не понял он.
   -- С которой отец твой возобновлял постельные навыки, утраченные за годы женитьбы.
   -- С балеринкой той? С той, что стишки черкала своему женатому любовнику? Откуда ты про нее знаешь?
   -- Ты мне сам же вчера о ней начал рассказывать, Вадим, не помнишь? -- нашлась я.
   -- Откровенно говоря, не помню, много выпил, расслабиться захотелось, напряженка у меня, события в жизни назревают, от меня судьбы зависят, чуть ли не земного шара, -- он ехидно усмехнулся. -- Обо мне даже в исторических книгах упомянут, если я все сделаю как надо.
   -- Тогда фамилию Калибри придется на что-нибудь более весомое заменить, -- мне доставило удовольствие съязвить.
   -- Павлов, например, -- сказал Калибри, -- от слова "павлин". Я уже думал о смене имени.
   -- Павлов -- это от Павла, -- разъяснила я, понимая, что русский язык Вадима оставляет желать лучшего. -- Зачем далеко искать, поменяй буквы в своей фамилии. Некоторые авторы книг так себе псевдонимы и новые имена создают. Тот же человек, но читается иначе...
   -- И характер, если перетасовать, новый человек получится, но состоит из того же дерьма, хотя и смотрится иначе. Вот тебе и вся реикарнация, Вера. Мы рождаемся нашпигованные той же старой начинкой, только вот замешана она иначе, и человек неузнаваем: раньше был герцогом Кревкером, а сегодня ...
   -- Стал Роденом Дьюком, -- подхватила я, -- который о себе же и написал столетиями позже.
   Вадим нахмурился; он сосредоточенно разглядывал потолок.
   "Видимо, Вадим тасует буквы в "Калибри", -- решила я. -- Надо предложить Рибикал или Ирбикал, если обидется".
   Неожиданно он встал с низкого табурета и, взяв мобильный телефон, вышел в соседнюю спальню, где стояли две узкие кровати и огромный трехстворчатый шкаф посередине. Двери шкафа были расписаны триптихом Босха. Вадим захлопнул дверь, показав мне, что занят серьезным разговором. Я осталась в ванне и огляделась. В пепельнице остался пепел и несколько бумажек от конфет "Птичье молоко". Я усмехнулась ""Птичье молоко" для Калибри". Вытряхнув фантики в бронзовую урну, я наклонилась рассмотреть ее содержимое. Несколько оберток от презервативов, женские прокладки и две пустых пачки "Мальборо лайт" лежали на самом дне и были прикрыты бумажными салфетками с пятнами фиолетовой помады. Я вернула содержимое урны на место и закрыла дверь ванны на замок. Вадим дернул за ручку, но я сообщила, что занята необходимыми делами физиологического порядка.
   -- А ты мне начинаешь нравиться Вера, юмор в тебе покоряет, -- хихикнул он и сообщил через дверь, что должен бежать по делам в кабинет, но увидит меня на ланче около двух часов дня и пригласит в таверну отведать местное жаркое с грибами.
   -- Я пришлю к тебе того же помощника. Он тебя отвезет в аббатство, чтобы ты не скучала. Там отыщешь рукописи, которые тебе не дают покоя. Буду с вами держать связь. Кстати у тебя нет мобильного телефона?
   -- Потеряла, -- солгала я.
   -- Между прочим, что ты думаешь насчет "Вадим Лакириб"?
   -- Думаю, что удачно, особенно для англоговорящих -- "Вадим Ребро Удачи" несет глубокий смысл, а напиши "ла" отдельно, намекни сразу на тройное происхождение -- итальянское, французское и испанское. Только вот по-русски это не значит ничего, но звучит гордо и даже с арабским оттенком.
   -- Мне тоже кажется, что звучит универсально и международно. Вера, пока. До встречи, бэби. Уходя, просто захлопни дверь. А этот мой остроухий зайдет за тобой прямо сейчас, торопись.
   -- Как его зовут? -- спохватилась я, открыв дверь ванны. Но Вадим уже ушел.
   Я поспешно оделась, надушившись духами "Самсара". Они стояли под раковиной в тумбочке рядом с коробкой женской косметики. Открыла подводку для глаз и навела жирную черную линию на верхнем веке. Она долго не сохла, -- пришлось промокать ее салфеткой. В наружную дверь постучали. Я зарыла запачканную салфетку в мусоре и вернула подводку на место. На дне коробки среди множества карандашей и помад лежало несколько серег -- все из серебра и черного оникса. На одной запутался длинный черный волос.
   Я вошла в душ и засунула палец в отверстие для стока воды. Как я и ожидала, в пучок светлых волос Вадима, впутались длинные черные.
   -- Вадиму нравятся яркие брюнетки, -- усмехнулась я, вспомнив его игривую секретаршу с короткой стрижкой.

Глава седьмая

КАЙЕТАНО

  
   Уши ждал меня, сидя на стуле возле входа.
   -- Уже одиннадцать, -- сказал он, -- а рукописи аббата длинные, да я хотел и само аббатство показать вам, -- он извинился за сказанное полуулыбкой.
   Через пять минут мы спустились вниз по служебной лестнице и, очутились у озера, на том самом месте, где в моих снах находился пень-плаха.
   Я присела у кромки воды. Слева, из-под двойной арки под стеной замка, несколько лебедей поплыли ко мне. Уши протянул мне сухие ломтики хлеба и посоветовал не кормить птиц из рук, а бросить хлеб в воду. Кормя лебедей, я вспомнила, что собиралась расспросить Уши о его личном интересе к легенде.
   Я оглянулась на него. Он открыл небольшую дверь в стене замка и попросил подождать, пока наколет дров для камина Вадима. Хлеб кончился, и я поднялась с корточек. Уши направлялся ко мне с двумя большими чурками в руках. Он поставил одну рядом со мной, пригласив меня сесть, а другую в центре газона, именно там, где девять веков назад отсекли голову Сураде. Я молча наблюдала за ним, пока он колол на ней дрова обычным топором. И ни разу не промахнулся.
   Когда он прервался, чтобы отереть пот со лба, я задала ему мучивший меня вопрос.
   Уши ответил не сразу. Расколов еще несколько поленьев, он неожиданно застыл с топором в воздухе и медленно его опустил. Скинув ногой недоколотую деревяшку, он уселся на чурку, положив топор себе на колено.
   -- Мне часто снится, что я тот палач, -- сказал он. -- Снится, что именно мне доверил герцог отсечь голову его неверной Сураде. Вы подробно вчера прочли анонимную рукопись?
   Я кивнула в ответ, рассматривая лезвие топора.
   -- Тогда вы поймете, о чем я буду говорить. У меня часто головные боли бывают до и после этих снов. Я видел подробности казни, нигде не описанные. Но, к сожалению, доказать, что мне снится пережитое мною когда-то и это не вымысел, невозможно: нет свидетелей, способных подтвердить происшедшее.
   -- Нет, это возможно, и даже есть очевидцы. У меня не осталось сомнений после прочтения анонимной рукописи, что в снах я видела эпизоды именно этой истории, -- вставила я и пожалела о сказанном. Уши посмотрел на меня с недоверием:
   -- Вы видели во сне эпизоды казни?
   -- Именно.
   -- Нам остается сверить то, что мы видели -- вы и я, и тогда мы сможем установить истину, а главное, сам факт реинкарнации, представляете?
   -- Какие же подробности вы помните, -- спросила я, не скрывая волнения.
   -- Помню кровь на рубахе Сурады: красное пятно между ее колен растеклось неожиданно, когда я занес секиру, и я обомлел, замешкался на миг, не в силах оторвать взгляда от черных муравьев в подоле. Но о муравьях ничего не сказано ни в рукописях, ни в книге. Вы мне не поверите, если я расскажу ужасные подробности, которые последовали секундами позже.
   Я встала, взяла топор из его дрожащих рук и попросила продолжить рассказ. Он обвел глазами замок и сделал многозначительный знак бровями.
   "Подслушивают", -- догадалась я и пригласила его пройтись до ворот в парк к ларьку с кофе и потом уже отправиться на машине в аббатство Лидз, основанное герцогом Кревкером в начале двенадатогого века..
   Он кивнул, похвалив меня за знание исторических дат, и мы направились вдоль озера ко рву с дамбой и мостиком.
   -- Могу вам сказать, откуда была кровь на подоле, перед тем как вы отсекли Сураде голову.
   -- Игра времени, -- сказал он, -- прошлое и будущее в воспоминаниях -- все в обратном порядке?
   -- Ну, зачем же так усложнять невидимые вещи? У несчастной женщины начались родовые схватки от душевного потрясения перед казнью, и около плахи, видимо, начались преждевременные роды. Но младенец умер в утробе, когда отсекли голову матери.
   -- Вы видели каким образом появился на свет мертвый младенец? -- вкрадчиво спросил Уши.
   -- Нет, -- призналась я. -- После свиста секиры я проснулась...
   -- Настала моя очередь, -- сказал Уши. -- Я расскажу, то, что не увидели в снах вы, к вашему же счастью. Когда тело Сурады упало к моим ногам, и я прикрыл ее голову плащом герцога, лысая ведьма дьявольски расхохоталась и, назвав герцога по имени -- Кайетано, поздравила его с тем, что он только что умертвил собственную дочь, объявив, что Сурада была беременна. Герцог воскликнул, что это было невозможно, так как не разделял ложе с Сурадой более года и спросил, откуда повитуха могла знать, какого пола младенец в чреве казненной Сурады. Повитуха закатилась смехом, объяснив, что плод не его, но, тем не менее, является его наследником или наследницей, и, дабы проверить пол, следует распороть труп его дочери, Сурады. Разъяренный герцог вытребовал у нее силой объяснение. Служанка выкрикнула в исступлении, указывая на обезглавленное тело, что это его потерянная в молодости дочь, чью мать звали Эстрейя. По настоянию обезумевшего герцога, я вскрыл тело Сурады и вынул бездыханную его внучку. Герцог ринулся на повитуху.
   -- Но его остановил аббат, сказав, что уже достаточно пролито крови, -- докончила я и рассказала о другом моем сне, в котором я видела герцога, коленопреклоненным пред воткнутым в землю мечом, издали похожим на крест.
   -- Чьими же глазами вы видели этот крест, то есть меч? -- спросил бывший палач Сурады.
   -- Глазами возносящейся ввысь души Сурады, осознавшей, что в сердце ее мужчины в тот миг свершалось божественное чудо.
   Уши задумался. Я тоже молчала, потрясенная услышанным. Бывший палач из двенадцатого века нарушил молчание первый:
   -- Допустим, -- наконец сказал Уши, -- что мы видели те же события и детали, не упомянутые ни в одном из исторических архивов, ни в книге Дьюка. Я вспомнил себя палачом, но кем же, простите, в этой истории были вы? Глазами кого вы наблюдали происходящее? Неужели вы и есть в прошлом Сурада? Или злая повитуха? Кто? -- воскликнул он и прижал палец к треснувшей губе.
   -- Я видела все и от третьего, и от первого лица, как и автор анонимной рукописи. То есть, одновременно наблюдая за происходящим и со стороны и глазами Сурады. Но не я была когда-то Сурадою, а возвращенка по прозвищу Попрошайка любви, из клиники "Жизнь После Жизни".
   -- Кто? -- глаза Уши округлились.
   -- Я уже сказала, что во сне видела разные жизни одной души. Я видела чужие сны...
   -- Как вы знаете, что сны чужие? Как можно видеть чужие сны?! Ведь все сны -- ваши собственные видения!
   Я растерялась, мне потребовалось несколько минут, чтобы продумать, как вкратце объяснить "невидимую-но-существующую" связь между Олд леди из нашего века и Сурадой из средневековой легенды. Я не знала, с чего начать. И предпочла с конца -- с рассказав, найденных в столе Кларины переводах "Эпистолы", написанной Сурадой в подземелье, об одной и той же фразе "Не дыши без меня", которую повторяли и Дэрон, и герцог в моих снах, о красной родинке, о потере и возврате моей памяти, об этреуме, об исчезновении Кларины и о докторе Перони, поставившем мне диагноз попадания "души в душу". Закончила я свой рассказ упоминанием об Улыбке -- бывшей Олд леди из моего детства. Имя "Кларина" я не упомянула, не нарушив обет, данный ей, не называть ее вслух по имени ни при каких обстоятельствах. На всякий случай, утаила я и имя поэтессы, сочинившей стихи о лебедях, оставив это на будущее в случае обмена, -- если придется выторговывать у помощника Вадима "ценную" информацию. Потому что, чем больше я наблюдала за его реакцией на мои слова, тем более убеждалась: его заинтересованность в раскрытии подробностей легенды замка Лидз носит не исторический характер, а каким-то образом связана с нынешними событиями.
   Уши внимательно слушал и качал головой в такт моим восклицаниям о неслучайных совпадениях.
   -- Это сложно, -- призналась я, закончив повествование, -- но надеюсь, мне удалось разъяснить вам ход моих размышлений, на основе которых я сделала вывод, что Сурада -- это сегодняшняя Олд леди. Трудно в это поверить, но, видимо из-за отсутствия памяти, я подсмотрела чужие воспоминания, путешествуя по жизням души Олд леди во сне...
   -- Известный случай, -- сказал Уши, -- Эдгар Кейси во сне скитался по многим душам и ставил диагнозы душевных заболеваний в полном смысле слова...
   Я перебила :
   -- Я слышала о нем. Увидеть судьбу одной чужой души в своем скитании во сне уже и так слишком. Переживаешь как собственную жизнь, а уж путешествовать во сне по многим душам ...
   -- Доводы ваши меня убедили, особенно про "Не дыши без меня". Объясню почему. Писатель Роден Дьюк в своей книге по мотивам легенды замка Лидз тоже шепчет своей героине во время страсти именно эти магические слова. Я думал, это его художественный вымысел. Этой фразы нет в рукописях.
   -- Откуда же писатель нашего века, рассказавший о жизни герцога, мог знать об этих словах, подслушанных мною в снах, и о Попрошайке любви, и о Сураде?!
   Моя догадка, что Дэрон помнил слова, произнесенные им девять веков назад Сураде, будучи герцогом, подтверждалась.
   -- А не приснились ли вам эти слова после прочтения романа Дьюка? - вкрадчиво спросил Уши.
   -- Я не читала романа. Только вчера впервые услышала о нем и опешила, поняв по фотографии на обложке, что писатели Рандо и Дьюк -- одно и то же лицо. Живое лицо... Я знаю, что в анонимной рукописи фразы "Не дыши без меня" нет. Я искала ее в компьютере. И теперь просто убеждена, что автор этой рукописи -- сам герцог. Он же -- Кайетано, а в нашем веке -- Роден Дьюк, бывший Дэрон Рандо. Все они -- воплощения одной и той же мятущейся души. И если Дэрон еще жив, то у меня есть шанс проверить его по последнему диалогу герцога и Сурады перед казнью, который я слышала во сне...
   -- Какие же это были слова?
   -- Я слышала их в своем самом первом "чужом" сне, когда мне то казалось, что я смотрю на все со стороны сверху, то представлялось, что казнят меня саму.
   -- Но если даже Рандо и есть герцог, почему он должен помнить сказанное в прошлой жизни? -- спросил Уши. -- Он тоже из тех, из "Жизни После Жизни", как и вы? Ведь обыкновенные люди обычно не помнят того, что говорили своим женам когда-то в очень далеком прошлом!
   -- Не помнят, да,-- согласилась я. -- Но если ему известны слова герцога "Не дыши без меня", то он непременно вспомнит и слова Сурады перед смертью, которые, судя по средневековой рукописи, заглушил свист секиры. Кстати, интересно как описал эту сцену Дьюк в своем романе? -- поинтересовалась я, в свою очередь, у Уши.
   -- Без диалогов. Кинематографически, словно звук отключили.
   -- В таком случае у меня есть еще больший шанс проверить Дэрона. Герцог все-таки расслышал последние слова Сурады и отпрянул от нее. Как бы заполучить роман Дэрона, воскресшего Роденом Дьюком?
   -- Его тоже воскресил Перони? Как и...
   -- Нет. Он не умирал, а просто изменил фамилию и имя, -- сказала я с горечью.
   -- А Попрошайка любви знала, что ее возлюбленный не умер, и она покончила с собой напрасно? -- Уши все более и более увлекался расспросами.
   Меня потрясло, как хорошо он ориентировался в моем сложном рассказе, не упуская мельчайшие детали.
   -- Не знаю, -- призналась я. -- Видимо, произошла ошибка. Он не погиб, как ей сообщили. А потом либо не успели, либо не пожелали дать знать, что Дэрон остался жив...
   -- Ведь это могло поменять всю ее жизнь, -- участливо сказал Уши. -- Олд леди снова бы превратилась в Улыбку, узнай она о том, что Дэрон не погиб... У меня обостренное чувство жалости к людям часто... Больно за тех, чьи судьбы и мечты не осуществились...
   -- Навряд ли Попрошайка любви выбрала бы иную жизнь. Она мне как-то призналась, что, поскольку была третьей лишней и мешала жить нескольким людям --жене и дочери Дэрона... женатые люди с двойной жизнью -- частая ситуация, --добавила я, и отвернулась, чтобы не видеть губы моего собеседника, треснувшей от усмешки.
   Мы вышли на узкую тропку. Уши пропустил меня вперед. Я обрадовалась, потому что, пока мы шли рядом, мне стоило немалых усилий не разглядывать его профиль.
   -- А что за имя шептал Дэрон Попрошайке любви? Не звал же он ее Олд леди!
   -- Он звал ее тем же именем, что и я, но в клинике принято звать всех другими именами, -- соврала я.
   -- Неужели мне нельзя узнать, -- сказал Уши, -- повернувшись ко мне лицом и прижав руки к груди, как сегодня зовут ту, чью голову я отсек веками назад против своей воли? Мне снится, что я хотел спасти ее. Она была слишком прекрасна и чиста душой... -- он схватил меня за локоть. Кадык его застыл на месте подбородка, он плотно сжал губы. -- Кто писал стихи о лебедях в клинике? Кому дарил пару лебедей тот старик с цветком в кармане? Не той ли, что вспомнила себя Сурадой? Как звали Попрошайку любви? У вас нет фотографии ее? Мне кажется, я однажды видел ее среди туристов. Она стояла на месте казни и заглядывала в воду. Я почувствовал тогда, что это была она, почувствовал по взгляду. Это не объяснишь... Она оглянулась на меня, не испугалась, улыбнулась и спросила мое имя. И сказала: хорошо, что меня зовут именно так, а не иначе. Она внешне совсем другая, чем Сурада, -- светлая, зеленоглазая, но выдал ее взгляд. Мне не забыть его, -- Сурада смиренно но с тоской, и с каким-то бесстрашием взглянула на меня и опустила голову на плаху. Я ей закрыл лицо волосами, потому что она просила снять повязку с глаз. Нет, она не боялась смерти. Уходила, унося в себе любовь...
   -- Этого нет в анонимной рукописи, -- сказала я. -- Про повязку есть упоминания в рукописи аббата?
   -- Нет, через полчаса в аббатстве убедитесь в этом сами, -- от досады его голос стал раздраженным. -- Не скажете, как зовут сегодняшнюю Сураду?
   -- Есть ли там "Эпистола" с образом Попрошайки на коленях с протянутой рукой -- старухи в луже крови -- и другие стихи Сурады, как сообщается в компьютерном каталоге библиотеки? -- на вопрос я отвечать не собиралась. Уши молчал, погрузившись в свои мысли.
   В машине он включил музыку, -- играла флейта, и пел чудный женский голос. Мелодии мне были незнакомы. Я спросила, кто это. Уши, кисло улыбнувшись, пообещал назвать в обмен на имя Попрошайки любви.
   -- Доверяй, но проверяй, -- сказала я с поддельным сожалением.
   -- У меня есть возможность проверить вас на главное, -- тихо сообщил Уши и убавил звук. -- В оригинале рукописи аббата есть деталь -- подробное описание лица лысой служанки. В фотофайлах оно опущено. Даже если вы уже читали рукописи раньше, то знать об особых приметах на лице повитухи можете только из ваших "чужих" снов. Вы помните что-либо особое о ней?
   -- Около носа, над губой ведьмы была бородавка, величиной с горошину...
   -- В рукописи аббата не сказано, с какой стороны от носа, -- Уши поперхнулся слюной и закашлялся. -- Это знаю только я из моих кошмаров...
   -- С той же стороны, что и изуродованное пожаром ухо, -- с левой. Потому она всегда носила одну серьгу -- в правом ухе, -- спокойно уточнила я, вспомнив, как ужаснула меня внешность повитухи в одном из снов, когда она наклонилась поцеловать меня в лоб на рассвете.
   Уши не дал мне окончить фразу. Включив снова музыку, он нажал на газ и не проронил ни слова до самых ворот аббатства.
   Я попросила провести меня для начала в выставочное помещение -- небольшую комнату с застекленными витринами, где на темно-синем бархате хранились реликвии. Библии, кресты, чаши и прочие предметы церковной службы.
   В рукописях аббата, описывающих детально все прегрешения его подопечных -- самого герцога, Сурады, и ее приемной матери Люсии, я не нашла ничего нового, чего не знала либо из снов, либо из рассказа бывшего палача Сурады, терпеливо ждавшего меня у входа в аббатство.
   Было уже около часа дня, когда, взглянув на часы, я поняла, что опаздываю на ланч с Вадимом, за которым надеялась услышать рассказ о любовнице его отца -- по всей невероятности, о Кларине.
   Выйдя из архива, я сразу же призналась:
   -- У меня сложилось впечатление, что аббат относился к Сураде по-особенному. Уважал ее за стихи, чуял в ней талант, давал ей книги по философии читать. Он сам был образован, судя по его заметкам и комментариям. Но зачем он скопировал все стихи Сурады, а не только "Эпистолу" со стены в подземелье?
   -- Ничего удивительного: аббат вел тайный учет исповедей о преступлениях высокопоставленных людей. Но, не рискуя предать их правосудию, он все-таки, терзаемый совестью и будучи посвященным в ужасные события, произошедшие в жизнях его духовных подопечных, отважился сохранить правду для истории и открыл тайны исповедей, рискуя наказанием божьим -- рискуя душой.
   -- О каких таких высокопоставленных лицах идет речь? -- спросила я, вглядываясь вдаль, отчего лицо Уши расплылось перед глазами. -- Вы о герцоге? Но ведь в те времена казнь собственной жены не считалась преступлением перед законом. К тому же у герцога было достаточно боевых заслуг перед королем... Расскажите, что вы знаете, -- попросила я, не сводя взгляда с живописных зеленых холмов и пастбищ вдали. Черные пятнистые коровы на фоне зелени навели меня на мысль сделать в будущем черно-белый фильм обо всем, что я "расследую", и употребить в фильме только зеленый цвет, когда речь будет идти о моих "чужих" снах. Я даже решила сменить журналистику на кинематографию или заняться сценариями... Я спохватилась, что не слушаю Уши.
   Но он не ответил и, в упор глядя на меня, произнес:
   -- Кто писал стихи о лебедях и каково настоящее имя сегодняшней Сурады. Как звали Попрошайку любви?!
   -- Стихи писала Попрошайка любви, и звали ее -- до возвращения из необратимой смерти при помощи этреума -- Клариной.
   Уши судорожно провел ладонью от переносицы вниз к шее, обхватив дважды взметнувшийся кадык. Несколько минут он напряженно вглядывался в черно-белых коров вдали. Казалось, борется с приступом тошноты. Он настолько побледнел, будто был на грани обморока.
   -- Значит, я не ошибался: Кларина и есть казненная моей рукой Сурада, и я правильно тогда понял, что узнал ее взгляд тринадцать лет назад!
   Я вспомнила запись из "Прямой речи" Кларины об озере Лидз, с успокаивающим душевную боль свечением..
   -- Именно тогда она и была здесь, в Лидзе, незадолго до самоубийства. Она же в завещании и настаивала на том, чтобы я тоже навестила этот замок.
   Я заметила, что руки его тряслись.
   -- Простите, не ожидал, что Кларина и есть та, о которой вы рассказывали. Та, которую вы... ищете.
   -- Я не говорила, что ищу ее, -- мне было от чего насторожиться. -- Я сказала, что она пропала, когда моя память вернулась, и что у меня больше никого нет: ни родных, ни близких, ни любимых. Только одна она. И я не виновата, что мне пришлось подглядывать за ее теперешней и прошлыми жизнями во сне...
   -- То, что Кларина в прошлом и есть Сурада, все меняет, -- перебил меня Уши.
   -- Что все? -- теперь уже не понимала ничего я. -- Вы хотели бы с ней познакомиться и поговорить о прошлом?
   Он не ответил и схватил меня за локоть:
   -- А сейчас вы продолжаете видеть эти "чужие" сны? Вы с ней связаны до сих пор? Видите, что с ней происходит сейчас?
  -- Нет, к сожалению. А то знала бы, жива она или нет. Возможно, "чужие сны" прекратились не потому, что вернулась память, а потому, что больше нет в живых Кларины. Я видела только случившееся с ней до ее смерти тринадцать лет назад, а после ничего...
   -- Отчего она умерла в этой жизни? -- Уши был поглощен своими вычислениями. Губа у него снова треснула, а в глазах заблестели слезы.
   -- Говорят, перерезала вены косой, когда ей сообщили о смерти ее Дэрона, тринадцать лет назад...
   -- Дэрона Рандо, писателя?
   -- Именно.
   Уши надолго задумался.
   -- Если женщина по прозвищу Попрошайка любви -- это Кларина, и она так дорога вам, и если она та самая, что вас вытянула за руку из комы, следовательно, вы Вера, Вера-не-Венера, начертившая в детстве шкалу мужества на песке.
   Теперь настала моя очередь схватиться за сердце, потому что если мое имя и сказал ему Вадим, то деталей моего детства Уши знать никак не мог. Молча я ждала объяснений. Уши обвел глазами поляны вдали и приложил палец к губам:
   -- Еще не время открывать карты, любая ошибка может стоить нам жизни, -- трагически произнес он и указал на мобильный телефон в кармане, который тут же включил. -- Вы Вера, опаздываете к Вадиму, -- прочеканил он, выделив "Вадим" особой интонацией.
   "Подслушивают с помощью телефона", -- догадалась я и кивнула в ответ помощнику Вадима Калибри.
   -- Значит, писатель Дьюк и есть тот мужчина, из-за которого лишила себя жизни ваша Кларина? -- спросил он фальшивым тоном.
   -- Нет, то есть да. Она узнала о гибели Дэрона Рандо, а он не только не умер, а превратился в Родена Дьюка и написал книгу о Сураде и герцоге из замка Лидз.
   -- Знала ли она, что Дэрон жив, но под другим именем? -- спросил меня помощник Вадима Калибри.
   "Он меня это уже спрашивал, когда телефон был отключен, -- пронеслось в голове. -- Хорошо, что я из осторожности не рассказала этому уродцу о ключе к этреуму, запрятанном в памяти Кларины".
   -- Навряд ли. Она никогда не выходила из клиники доктора Перони.
   -- А вы прозорливее, чем я ожидал, -- подмигнул мне Уши.
   -- Есть ли в романе Родена Дьюка что-нибудь еще, кроме истории Сурады и герцога?
   Уши отрицательно замотал головой.
   -- Вы сами же, Вера, утверждаете, что оба писателя -- одно и тоже лицо. И к тому же в прошлом воплощении они были герцогом из легенды замка и в молодости Кайетано. Вы видели портреты этих авторов, сны о Дэроне Кларины и о герцоге Сурады, -- не похожи ли все они внешне?
   -- Тот же тип лица и личности, -- сказала я правду. - И взгляды похожи по воздействию... Но внешнее сходство вовсе не есть доказательство, что эти мужчина -- воплощения одной и той же души. Как говорил доктор Перони, человек физически наследует травмы души из предыдущей жизни,а не внешность...
   -- Это написал не доктор, -- пробубнил Уши и испуганно посмотрел на меня.
   -- А кто же? -- удивилась я.
   -- Продолжайте, сейчас это важнее, -- обрезал он.
   -- А у Дэрона, по словам Кларины, -- больное сердце, инфаркты были.
   -- Это единственное, почему вы связали двух черных ангелов из двух жизней Попрошайки любви -- писателя Рандо и герцога, чье сердце страждало найти правду в любви? -- Так вот, человек физически наследует травмы души из предыдущей жизни... -- повторила я. -- И разве не может служить доказательством то, что оба -- и герцог, и Дэрон -- шептали своим женщинам одну и ту же фразу: "Не дыши без меня"? -- Я показала взглядом на мобильный телефон в кармане помощника Вадима Калибри.
   -- Вы что же подсматривали воспоминания души Кларины во сне, подобно Эдгару Кейси? -- одобрительно кивнул Уши, погладив телефон. -- Согласен, что просьба "Не дыши без меня" -- не менее редкая, чем имя Кларина.
   -- К счастью, да, -- рассмеялась я. -- Иначе бы мы с вами запутались в нашем частном случае группового перевоплощения, а многие влюбленные на земле остались бы бездыханными.
   -- Что они имели в виду, эти роковые мужчины, прося не дышать без них? Мол, если я не дышу -- не дышать и тебе.
   -- Думаю, что герцог имел в виду единый вздох во время любовных ласк, -- усмехнулась я, -- вспомнив анонимную рукопись, где Сурада -- к радости супруга своего -- выдохнула и задержала дыхание до следующего вздоха любимого.
   -- Видимо, Кларина, понимала эту фразу дословно, -- неуверенно пошутил Уши, -- раз покончила с собой, узнав о его смерти.
   -- Видимо, любила его так, что ей не дышалось без него, -- мне неприятны были эти шутки, и в тот момент я решила добавить в мой будущий фильм голубой цвет неба. Зеленые глаза счастливой Кларины -- на фоне синего неба -- когда она, откинув голову назад, тонула в черных глазах ее Дэрона, удаляясь от себя. -- Главное, если Дэрон жив, я надеюсь, жива и моя Кларина, -- доверительно шепнула я моему уродливому собеседнику. -- Думаю, это он ее умыкнул...
   Уши схватил меня за локоть:
   -- Мы опаздываем к начальнику. Вадим вас ждет на ланч, -- он выключил телефон и кивнул мне на скамейку. -- У нас есть еще несколько минут.
   -- Так вот, доктор Перони -- после исчезновения Кларины -- ездил опознавать тело утонувшей миссис Рандо, думая, что это Кларина, так назвавшая себя в открытке, найденной в сумке утонувшей. А я думаю, что Дэрон объявился спасти ее обратно в жизнь. Теперь ему не перед кем было чувствовать вину. Он, по словам Кларины, жену уважал и любил, но, оставшись один, потеряв спутницу жизни, вспомнил про Кларину...
   -- А вдруг Роден Дьюк не подозревал, что его Кларина жива, и ему сказали об этом недавно? Ведь если Кларина покончила с собой, но ее оживили, то Дэрон мог и не знать, что она осталась жива после самоубийства, -- сказал Уши.
   -- Вы хотите сказать, -- задохнулась я от боли за них обоих, -- что Дэрон и Кларина прожили тринадцать лет, полагая друг друга умершими?
   -- Два живых мертвых, -- с сожалением предположил помощник Вадима.
   -- Два мертвых живых, -- поправила я его и задумалась. -- Или два обманутых в главном человека. Или чудовищная ошибка...
   -- Кто-то должен был сказать Дэрону, что Кларина выжила, -- возразил Уши.
   -- Кто-то ему этого не сообщил, -- вслух начала рассуждать я и поднялась со скамейки.
   -- Вероятно, тот же человек, кто был заинтересован все эти годы делать вид, что она умерла,-- сказал Уши и неожиданно замолчал.
   -- Тот же, кто так и не сказал ей за все тринадцать лет, что он жив, -- добавила я.
   -- Тот же или те же, кому было выгодно, чтобы они умерли друг для друга, -- Уши перебирал все варианты. Он открыл мне дверь машины, приглашая сесть.
   -- Кларине все время мерещилась тень Дэрона вдали, за озером, -- мне нужно было рассказать об этом Уши, -- и еще она жаловалась доктору Перони, по его словам, что не нашла своего мужчину ни среди мертвых, ни среди живых. А мне как-то призналась, что Дэрон давно -- только в ее сердце.
   -- Она была не в себе?
   -- Не думаю, -- призналась я. -- Я так и не поняла, где она была. По-моему, сразу и "там" и здесь. Она помнила все жизни сразу и одновременно, потому что была исключением: пробыла в состоянии смерти на девять минут дольше, чем позволяет этреум. Вы знаете, что это слово значит и к каким последствиям приводит?
   -- Слишком хорошо, и больше, чем хотелось бы, -- Уши опустил глаза и приложил палец к кровоточащей губе. -- Но обо мне потом...
   -- Подслушивают? -- улыбнулась я, садясь в машину.
   -- Потом, потом... -- он включил приемник.
   Мы доехали до ворот замка. Вадим запаздывал, и Уши предложил мне в ожидании начальника прогуляться. Я поняла, что он хочет спрятаться от подслушивающих и подсматривающих, чтобы поведать о чем-то исключительно важном, чего не должны были знать другие.

Глава восьмая

"ТАИНСТВО ВДОХНОВЕНИЯ"

  
   -- Вы обещали рассказать о себе, о том, что слышали об этреуме, -- начала я.
   -- Мне тоже, Вера, порою снятся сны не обо мне, -- сказал Уши с грустью. -- И знаю я это потому, что в них вижу себя, смотрясь в зеркало, иным -- красивым. И не потому, что мне так хочется. Я с собой примирен давно. Привык к себе -- не боюсь уродливого отражения. В этих странных снах я вижу в зеркале не себя, а другого человека, который мне знаком больше чем, я сам. Этот старик Перони меня часто в гипноз запускал, и кроме палача я себя вспоминал музыкантом. Видел, как мне повинуется целый оркестр и от каждого взмаха моей руки зависела сама мелодия; я мог дарить музыку, я был ее повелитель, а она следовала моему капризу. А впереди меня над головой горели огни рампы сцены, и мне мечталось быть там и петь. Петь так, чтобы музыка исходила из меня и завершалась во мне; хотелось превратиться в саму эту музыку и пролить ее в сердца слушателей. Мне хотелось дарить людям мои мелодии.
   -- Вы мечтаете во сне петь, а не быть дирижером, как вы себе снитесь, -- поняла я и еле сдержалась, чтобы не сказать ему о Падре Драпе, и тем самым не высказать ужасную догадку, что Перони занимался вдобавок и экспериментами над переселениями естества одного человека в тело другого, а именно скрещиванием -- подселением сущностей одних людей в другие. Или чем-то еще более кощунственным, что привело к сосуществованию двух душ в одном теле. Не были ли Уши и Падре Драпе двумя душевным гибридами -- раздвоившимися и похожими друг на друга?!
   Явная связь между этими моими странными знакомыми меня потрясла, особенно когда Уши подтвердил это мое подозрение, упомянув, что под гипнозом часто видит стрекозу, поющую ему о том, что только на земле можно петь и слышать собственный голос и потому быть человеком радостней, чем ангелом. "Так как ангелы поют, но не слышат звука собственной музыки, они дарят ее людям, чтобы те, получив ее в "порыве вдохновения", превратили в мелодию, переведя с их немого языка на свой. И так и рождается на земле музыка, Тогда ее могут услышать и ангелы. Они прислушиваются к человеческим душам, в которых звучит эта слышная им мелодия, -- еще не записанная в нотах, но уже рожденная в песнях ангелов", -- закончил Уши свой рассказ.
   Я молчала. "Вдохновение -- от слова "вдохнуть"! Почему же раньше я не задумывалась над этим словом! Конечно же: ангелы вдохнули мелодии в композиторов, подобно тому, как музыка способна вдохнуть жизнь в больного", -- думала я, разглядывая бабочек, порхающих над желтыми цветами на обочине дороги.
   Я призналась себе, что была не в силах отнести услышанное к бреду или выдумке. И мысленно поблагодарила неведомый мне источник этого откровения о небесной музыке, еще не созданной на земле. Ибо я уже не сомневалась, что Уши, и Падре Драпе узнали от одного и того же первоисточника об этой романтической тайне мелодий в невидимом, но существующем мире, -- мире, в который необходимо было поверить и мне. Этот таинственный некто убедил моих "музыкальных" приятелей в существовании иного, доброго, мира, он дотянулся через них и до моего сердца. Потому что, если мои Коля и Рома могли продолжаться в мире неслышно поющих бабочек и стрекоз, крылатых обитателей неба, жаждущих услышать созданную ими музыку через человеческое сердце, то с этим знанием -- с этой верой в прекрасное, не подлежащее смерти, -- я могла жить дальше.
   -- Вы спросили меня в машине, -- прервал молчание Уши, -- кто пел те волшебные мелодии. И голос, и мотивы -- мои. Музыка мне снится; я ее записываю на пленку при пробуждении, напевая на память услышанные мелодии.
   Каким образом Уши вспоминал себя дирижером, которым был Падре Драпе до смерти? И отчего бывший дирижер после "возвращения" запел голосом Уши, начисто забыв, что был до смерти дирижером? Отчего Падре Драпе раздирал себе рот ногтями, а рот Уши был не приспособлен для улыбки? Все это осталось для меня загадкой. Можно было только догадываться о природе экспериментов Перони с человеческой личностью во время обратимой смерти и о непредсказуемых последствиях этреума в некоторых случаях.
   Я поняла, что в отличие от многих пациентов доктора, мне повезло, что я лишь ненадолго забыла себя и, попав в чужую душу, совершила путешествие в воспоминаниях Кларины, а не, например, помощника Вадима Калибри,или того же Автобусника. А могло быть и хуже: и вместо кадров казни и любовных сцен, я во сне прыгала бы с моста или "вспомнила" бы себя Ван Гогом и отрезала бы себе ухо. Может, и изувечил себе рот Падре Драпе, вспомнив наяву, то, что делал когда-то вселившийся в него бывший палач средневековья? В гневе на себя, за столько отсеченных голов... Или истязал свой рот, дабы запеть или, наоборот, не давая себе петь?
   Что же делал с душами своих пациентов доктор Перони? Не то ли, что творил с телами мертвецов знаменитый доктор Франкенштейн? Не лепил ли Перони цельные души из останков нескольких неполноценных душ? Или все же душа -- это просто склеенные вместе воспоминания из жизней многих людей, обладавших ею поочередно? И безобидный доктор Витторио Перони просто помогал возвращенным этреумом вспоминать воплощения их души в прошлом.
   Как далеко завели Перони его амбиции? Или все произошло случайно, во время оживлений этреумом, и доктор, сам того не подозревая, получил формулу, таившую в себе неограниченные возможности управлять человеческой душой, начиная с отделения ее от тела хозяина и кончая пересадкой -- или даже подселением -- в нужное тело .
   А может, Перони не требуется для манипуляций с душами прибегать к помощи обратимой смерти? И он "творит чудеса" на живых -- во время их сна под гипнозом. Может, и сама "обратимая смерть" нам была внушена под воздействием гипноза, и воспоминания о прошлых "я" были внедрены в память, подобно формуле этреума в память Кларины? Насильно, с обманом. Немудрено тогда и попадание души в душу, -- те же кадры прошлого внушены сразу нескольким. И не потому ли снились мне одинаковые с Клариной сны -- не "чужие", а общие?! От этой мысли у меня все перевернулось внутри. Я лихорадочно обдумывала объяснение связи Сурады и Кларины, недавно данное мною Уши и, потерявшись в цепочке собственных доводов, задала помощнику Вадима глупый вопрос, зачислив его заранее в отряд "возвращенцев" Перони:
   -- А может, вы и не умирали вовсе, и все во сне случилось или под гипнозом. И вы себе не снитесь кем-то другим, а были этим другим, а потом вас переселили из вашего тела в это. Может быть, к вам подселили чью-то другую душу через гипноз. Вот вы и видите в зеркале кого-то другого?
   -- "Вглядитесь в зеркало, из лиц покойников составлен ваш портрет"?, -- процитировал Уши. -- Это сказала одна известная поэтесса, пишущая по-английски. Дочь Родена Дьюка, кстати.
   -- Дочь Дэрона, -- дочь от его жены. Обеим женщинам мешало жить существование Кларины...
   -- Кларина сказала мне -- уродливому незнакомцу -- тогда, тринадцать лет назад в Лидзе, что ей было некому, кроме меня сообщить, что она потеряла накануне мать. Еще сказала, что ее жизнь была оправданна не успехами на сцене или напечатанными сборниками стихов, а тем, что ее существование необходимо для существования того, кого она любила. Так бы сказала и Сурада, чей незабываемый взгляд я тогда узнал в той незнакомой туристке, наклонившейся над своим отражением в озере нашего замка. Совпадение или провидение, что стройная блондинка, во всем черном, доверившая мне тайну своего сердца, оказалась именно вашей Клариной?
   -- Неслучайное совпадение, -- уверенно сказала я.
   -- Глаза у нее были тогда заплаканы, она их утирала бархатным шарфом.
   -- Наверное, оплакивала также и очередное решение Дэрона с ней расстаться во имя ее же блага. По его же словам, он хотел, но не мог с ней быть, -- усмехнулась я.
   -- Нельзя смеяться над чужими любовными драмами. Можно только пожалеть искалеченные жизни и сердца пострадавших.
   -- Или порадоваться за них, за то, что пережили хотя и трудную, но все же истинную любовь... Вы мне так и не сказали ни о своей смерти, ни об этреуме, -- спохватилась я.
   -- О возможности подтасовывать души в телах говорите? Ну, до этого еще не дошли даже самые ведущие ученые, --Уши не принимал мои сомнения.
   -- Откуда вы знаете, вряд ли бы они вам сообщили о своих последних достижениях, или выдали бы справку о содеянном. Вы помните, как умерли? -- настаивала я.
   -- Я не умирал еще, -- засмеялся он.
   -- Точно? -- допытывалась я, -- а сознание не теряли? Ничего подобного мне не пережили? Беспамятства, например, во время которого к вам могли подселить через гипноз кого-то другого?
   -- Нет, но меня однажды током дернуло, когда я пол пылесосил. Меня к аппаратам подключили со снотворными, так как я горел изнутри. Сильно дернуло.
   -- А сны странные не о себе уже потом начались?
   -- Нет, сны были с детства. А то, что я в оркестровой яме музыкальным инструментам приказываю музыку творить, -- уже после Нового года, после молнии...
   -- Вы же сказали, что током дернуло, а не молнией ударило!
   -- Да, именно, током оттого и дернуло, что в новогоднюю ночь, накануне наступления нового века, гроза была жуткая. Вот и было замыкание, и меня дернуло током из-за молнии...
   -- Так когда это было? -- остолбенела я, вспомнив что дирижера, которого в себе забыл Падре Драпе, после его падения на пол в оркестровой яме, что-то ослепило сверху именно в новогоднюю ночь 1999 года.
   -- В ночь перед новым тысячелетием, -- ответил Уши, подтвердив мою догадку, что обоих ударило молнией одновременно или просто в ту же грозу.
   -- Где это случилось? -- спросила я.
   -- В оперном театре в Лондоне, на новогоднем концерте. Я тогда работал уборщиком в Лидзе и подрабатывал в театре на той же почетной должности...
   Я не стала ему говорить о его невидимой связи с Падре Драпе, которого он, скорее всего, никогда не встретит. Объяснять ему, что он каким-то образом "замкнулся" с душой бывшего дирижера, ставшего Драпе-Дарпе, не имело смысла. Возможно, Перони и не виноват. Видимо, он их "оживлял" после удара молнии одновременно или рядом; не перепутали ли их уже свободные от тел души своих хозяев при возвращении? А может, каждой приглянулось новое тело, и души, сговорившись между собой, поменялись местами, а я напрасно кляну Перони?
   Пока я пыталась разглядеть в Уши притаившегося Падре Драпе, он молчал, сосредоточенно всматриваясь вдаль, и топтался возле своей машины -- синего двухдверного "фольксвагена".
   -- Вы упомянули, что знаете об этреуме, больше чем надо. Что вы имели в виду? -- спросила я Уши.
   -- Не сейчас, -- он покачал головой. -- Вера, не болтайте лишнего, -- у всех есть уши, -- сказал он. -- А вот и начальник, он вас сейчас заберет от меня и покажет лучший в здешних окрестностях ресторан, -- губа его треснула.
   Я протянула руку Вадиму.
   -- Знаешь, мне надо съездить в отель в Лондон и переодеться.
   -- Жаль, -- прореагировал Калибри, прижимая меня к себе возле машины, -- у меня намечается визит предков вечером, обедаем в замке, в главной зале. Я бы тебя представил отцу и тетке.
   Перспектива встретиться с отцом Вадима -- без сомнения, бывшим любовником Кларины -- заставила меня забыть, что я хожу второй день в том же белом костюме.
   -- У меня в шкафу полно женских тряпок и косметики, -- сообщил Вадим. -- Надеюсь, ты не ревнивая?
   -- Я -- современная. А сильные чувства давно вышли из моды. Ревность -- это маразм.
   -- Ты мне нравишься все больше и больше. Кажется, что я тебя давно знаю, с тобой просто и свободно. Все утро не мог работать, вспоминал запах твоей кожи, родинки... -- зашептал он мне в ухо. -- После ланча у меня нет встреч. Давай проведем это время вместе, а вечером пообедаем с предками. Я не ревнивый, но мой отец обязательно будет к тебе приставать, по привычке.
   -- Он же женат!
   -- Он и при жене флиртует с другими, хотя не помнит уже зачем.
   -- Сколько же ему лет?
   -- Не так много: под шестьдесят.
   -- В этом возрасте еще хорошо помнят зачем, поверь мне, Вадим.
   Вадим удивился:
   -- Тебе, что, нравятся мужики гораздо старше тебя -- в роли папаши?
   -- Нет, я просто однажды подглядывала чужую любовь...
   -- Я тоже, -- подмигнул мне Калибри.
   -- Ты обещал вчера рассказать о любовнице отца -- балерине, -- я старалась казаться непринужденной.
   --Обещаний я не забываю. -- Он достал черную бархатную коробочку: -- Купил тебе подарок сегодня, на память.
   Две серьги-клипсы из серебра и черного оникса меня не удивили. Я вернула подарок Вадиму, объяснив, что не ношу клипсы, не люблю оникс и принимаю в подарок только свежие цветы, во избежание недоразумений.
   -- Каких именно? -- переспросил Вадим.
   -- Неправильных размеров одежды, обуви и тому подобное.
   Он расхохотался:
   -- А ты таки ревнивая, но тебе это идет. -- Неожиданно он смолк и сделался серьезным: -- Я не покупаю подарков бабам с тех пор, как умерла в муках мать. У нее был рак мозга, -- сгорела на глазах. А отец потом раздаривал ее вещи и украшения любовницам. А особо дорогие продавал...
   -- Через газету, как и шубы, -- напомнила я.
   -- Расскажу за столом, на голодный желудок вспоминать вредно...
  
  
  

Глава девятая

СТЕЧЕНИЯ ОБСТОЯТЕЛЬСТВ

  
   Мы уселись за столик на двоих в дальнем углу застекленной террасы изысканного ресторана, который был расположен на главной улице небольшого городка в двадцати минутах езды от Лидза. Вадим попросил меня сесть спиной к публике, "дабы,-- как он выразился, -- на мою ослепительную красоту не зарились враги".
   -- Ревнивый я только по вторникам, и только с тобой, -- улыбнулся он, беспокойно оглядывая зал позади меня.
   Я попросила его заказать, что он хочет, и для меня и направилась в туалет. Когда я вернулась к столу, он сидел на моем месте и бокал его уже был почти пуст.
   -- Моего любимого блюда нет, поздно приехали, но есть их знаменитый куриный рулет с грибами в винном соусе.
   Я согласилась на рулет и завела разговор о его отце и матери.
   -- Ты сказал вчера, что мать умерла, а отец загулял, -- задала я наводящий вопрос.
   Вадим нахмурился, и стал протирать очки.
   -- У нас с тобой много общего Вера. Ты мне вчера сказала, что подглядывала чужие жизни во сне. Я занимался тем же, но наяву и намеренно. И не для подтверждения переселения душ, а чтобы убедиться, что люди начинены именно тем, что регулярно из себя удаляют, -- зловонным и существующим. Моя комната была под спальней родителей. И я все слышал: поначалу недолгие сеансы скрипа кровати, позже стоны и крики матери от болей, а после ее смерти скрип отцовской кровати часами не давал мне спать. Я тоже к себе водил девчонок и обнаружил, что перещеголял отца вдвое. Его рекордом было два часа с одной родственницей, моим -- вся ночь с двумя одноклассницами. Он наутро, провожая свою длинноногую танцорку к машине, одобрительно мне подмигнул, а за завтраком сказал: "Если сложить возраст двух твоих, то получится одна моя, так что мы на равных".
   -- Сколько было тебе -- около шестнадцати?
   -- Почти восемнадцать, -- сказал Вадим.
   -- Значит, балерине отца было...
   -- Тридцать пять, она была на десять лет его моложе. Ему, когда скончалась мать, было сорок пять.
   -- Когда умерла мать? В каком году?
   -- Вычисляешь, сколько мне лет? -- лукаво спросил Вадим. -- Вечером исполняется тридцать -- потому и банкет в замке, и предки, и гости...
   -- Твоя мать умерла тринадцать лет назад, в девяносто девятом году!
   "Кларина покончила с собой летом в 1999 году, в 35 лет. Отец Вадима и был ее последний любовник, с которым она пыталась уйти от Дэрона, -- не с ним ли она отдыхала в отеле под Лондоном накануне самоубийства?" -- лихорадочно вычисляла я.
   Вадим опередил мой напросившийся вопрос:
   -- Мать умерла в начале мая.
   -- Как скоро загулял отец?
   -- С танцоркой -- через пару недель, но был ей верен все лето, -- я свидетель. Уже потом, после отпуска, когда вернулся из Англии не с ней, а с сегодняшней женой, загулял как следует.
   -- Поехал в отпуск с балериной, а вернулся со второй женой?
   -- А что же еще оставалось делать папане, если экзальтированная плясунья за его спиной продолжала крутить любовь со своим женатым писателем из Лос-Анджелеса?
   -- А где жили вы тогда?
   -- В Сан-Франциско.
   -- Не близко. Кто к кому ездил: отец -- к балерине этой, или она -- к нему?
   -- Любовник ее к ней и ездил. Она жила тоже в Сан-Франциско, когда не гастролировала.
   -- А как они разошлись? Кто кого бросил? Ты сказал, что у отца вышла с ней уродливая история? -- задала я наводящий вопрос.
   -- Покончила с собой в отпуске, как выяснилось по приезде папани.
   -- Расстроилась, что отец твой встретил будущую жену? -- опешила я неожиданному повороту в биографии Кларины.
   -- Нет, он встретил Фиону в тот же день, но после того как бросил плясунью из-за ее писателя.
   -- Повез в отпуск в Англию и бросил из-за любовника?
   -- Какая тебе разница?! -- рассердился Вадим. -- Ешь лучше рулет, он остывает у меня на глазах. Как ты любишь копаться в чужих романах! Расскажи лучше о себе, Вера.
   Я растерялась. Мне срочно нужно было узнать, что случилось тогда у Кларины в отпуске перед самоубийством. Срочно по двум причинам. Во-первых, чтобы не рассказывать о себе -- не вспоминать вслух. Во-вторых, из-за Кларины. Из-за обиды за нее. Мне необходимо было выяснить ход событий, в результате которых на земле порознь жили двое живых мертвых -- неразлучимые писатель Дэрон из Лос-Анджелеса и балерина Кларина из Сан-Франциско.
   Я ела рулет и медлила со следующим вопросом. Вадим отыскал мои ноги под столом и зажал мои туфли между своих ботинок.
   -- Не люблю говорить о себе, -- призналась я. -- Предпочитаю оставаться загадочной.
   -- Уже поздно, мы с тобой уже переспали, и не раз, -- он погладил мою кисть.
   -- Как зовут твоего отца? -- спросила я.
   -- Георг Калибри.
   -- Георг ревнив -- не то, что ты? -- осторожно поинтересовалась я.
   -- Почему ты так решила?
   -- Ну, в отпуске папаша вспомнил о любовнике-писателе и приревновал балерину...
   -- Не вспомнил, а встретил его там прямо на ступенях отеля. Тот приехал ставить ультиматум балерине: выбирай, с кем гуляешь. Отец не любил конкуренции, и к тому же Адель его не раз предупреждала, что серьезного с танцоркой ничего не выйдет, -- она никогда писателя до конца не бросит, а лишь будет накалывать папаню.
   -- Кто такая Адель и откуда она знала про привязанность балерины к писателю?
   -- Адель -- моя тетка, родная сестра папани и подруга танцорки.
   -- А не родственница?
   -- Это тоже -- ее троюродная тетка, кажется.
  -- И что: балерина выбрала писателя, а отец твой психанул?
   -- Нет, писатель, как однажды признался мне по пьянке отец, остановил его в вестибюле отеля, сообщив, что Кларина не хочет его обижать, и лучше, если он узнает ее решение от него во избежании унижения. Но отец уже знал, что прибыл писатель. Ему об этом сообщила Адель, так как накануне балерунья трезвонила в истерике нам домой, умоляя помочь разрешить ситуацию: совместить приезд писателя к ней и отпуск с моим отцом. Просила Адель найти какое-нибудь объяснение для папани своего суточного отсутствия. А сама собиралась уговорить писателя отпустить ее жить, строить счастье с другим и не быть собакой на сене. Но писатель ее умолял не уходить и подождать, пока он разрешит вопрос с женой. Адель все сообщала папане по телефону...
   -- Предала подругу-родственницу во имя блага брата? -- уточнила я.
   -- Нет, -- вывела на чистую воду эту танцорку, -- не помню, как ее звали. Имя редкое и странное у нее было..
   -- Откуда тебе известны такие подробности?-- удивилась я. Теперь многие отрывочные диалоги из "Прямой речи" Кларины начали приобретать смысл.
   -- Я подслушивал телефонные разговоры, -- признался Вадим с гордостью. -- В доме на каждом этаже у нас было несколько телефонов. Как-то раз, когда отец ушел на работу, а балерина эта еще оставалась у нас дома, я поднял трубку, чтобы позвонить, и вместо гудка услышал совсем иное. Она звонила к себе домой -- проверить сообщения, -- вот я и прослушал с ней все сумасшедшие речи писателя. То "люблю и не оставлю", то "катись к своему спортсмену", то "сука", то "лучшая моя", то "никогда не отпущу, то тебе лучше забыть меня с другими".Я заинтересовался и включил магнитофон. Заодно записались и разговоры Адели с отцом, включая последние, когда тот был в отпуске, так как Адель поселилась у нас, чтобы сторожить двух наших псов. При ней я не мог водить девчонок к себе и развлекался подслушиванием чужих разговоров, чтобы отвлечься от грустных мыслей о матери.
   -- Слушай, может, ты тоже потому в чужие жизни лезешь, чтобы от собственной убежать? -- спросила я.
   -- Ты о себе что-нибудь интересное расскажи, а то у меня язык устал говорить, -- ухмыльнулся Вадим.
   -- Я когда-нибудь сниму фильм и тебя приглашу. Там обо мне и узнаешь, если тебя еще будет это интересовать, -- сказала я.
   -- Биографический фильм делаешь?
   -- Почти. Мне нужна для этого книга Дьюка "История одной нелюбви".
   -- Дам, у меня есть она.
   -- Дьюк -- это псевдоним или имя? -- спросила я.
   -- Не знаю, -- Калибри надел темные очки.
   -- А писателя балерины как звали? Того, что в отпуск к отцу и к ней заявился и все испортил?
   -- Не помню, не видел ни его, ни его книг. Но испортить он ничего не испортил, просто ускорил события.
   -- Какие? Женитьбу отца?
   -- Ха! Именно, если вдуматься. Я помню, что Адель всегда расписывала отцу танцовщицу -- родственницу свою. Отец всегда косился на молодых баб, даже при матери. Все семейные сборища он глазел на эту смазливую дальнюю родственницу. Впрочем, было на что глазеть. Модная, типа манекенщицы, классно одевалась, жила в Европе сезонами. Ну вот, а когда отец расстроился после смерти матери, Адель посоветовала брату прихлестнуть за плясуньей, тем более что и случай представился: как раз скоро был ее день рождения. Помню как сейчас ее слова отцу: "Георг, позвони-ка нашей троюродной сестре и прямо скажи, что хочешь встречаться с ее дочерью. Авось, что-нибудь и получиться. А нет, так просто хорошо проведешь время. Ты всегда на нее пялился, а она приторно хороша, кожа шелковая, и ноги спортивные и тонкие..."
   "Приторна хороша", меня заставило поперхнуться. Слова эти запомнились из диалогов в "Прямой речи". Только Вадим пропустил часто повторяемую фразу -- как теперь выяснилось -- подруги и родственницы Кларины: "С Клариной ничего не получится, она лишь ищет с кем забыться".
   -- Тогда Адель и впрямь спасла отца от сердечной драмы, раз балерина не собиралась никого любить и осталась с Георгом лишь потому, что не могла быть с писателем, -- сказала я.
   -- В том-то и дело, что нет, -- усмехнулся Вадим. -- Она, подобно писателю, была крайне усложненной личностью, по собственному же диагнозу. Я подслушал ее последний разговор с Аделью из английской гостиницы. Она просила ее сказать брату, что впервые действительно порвала с писателем, поскольку не только понимала безысходность ее отношений с ним, но и хотела помочь отцу жить дальше и пережить смерть жены. На вопрос Адели, любит ли она ее брата, та промолчала.
   Дальнейший рассказ Вадима лишь уточнил некоторые детали, которые я знала уже от доктора Перони, а он от портье гостиницы.
   -- А что стало с матерью балерины?
   -- Не знаю точно, - я подслушал тогда всего несколько звонков. В первый же день после отъезда отца с танцоркой в отпуск в Англию ее мать названивала к нам домой. Мать танцорки обвиняла Адель, что та натравила брата на ее дочь. А ее дочери и так не сладко из-за женатого любовника, который ее уже пятнадцать лет не оставляет в покое. Ей ведь еще надо родить и заиметь семью, а Георг уже с сыном, -- он ей не пара. Она просила Адель вразумить отца, чтобы тот галантно расстался с ее дочерью. Не портил ей жизнь. Еще сказала, что болела неизлечимой болезнью и боялась оставить дочь одну на свете.
   -- Можно ее понять, -- сказала я. -- Сначала писатель женатый, потом овдовевший отец взрослого сына с двумя собаками, да еще родственник.
   Вадим расхохотался:
   -- Твой юмор, надеюсь, распространится и на фильм. Сними комедию. Смех сейчас котируется выше даже мистики. Сделаешь больше денег.
   -- Правильно говоришь, -- кивнула я.
   -- Ну, давай, если не хочешь рассказывать о себе, поговорим о нас. Предлагаю без прогулки снова окунуться в средневековье в моих палатах. Надеюсь, ты остаешься до утра.
   -- Конечно, -- разве я могу не справить с тобой твое тридцатилетие! Что ты хочешь в подарок? -- спросила я вкрадчивым тоном.
   -- Тебя на всю ночь...
  
  
   Позже в машине я решилась спросить Вадима про воображаемую родинку у меня на груди, "увиденную" им в разбитом зеркале. Он охотно объяснил, почему в "магическом" зеркале в его спальне, в котором каждый видит желаемое, ему померещилась именно красная родинка под моим правым соском:
   -- Родинка эта маячит у меня в памяти уже много лет. Она пикантно украшала дразнившую меня грудь папашиной танцорки . Достаточно было приоткрыть дверь в отцовскую спальню, и из узкой щели прекрасно было видно зеркало во всю стену. В нем отражалась кровать, на которой отец изощрялся в эротическом мастерстве, чтобы обворожить свою первую после смерти моей матери любовницу. Его любимое положение -- пляжная поза с безупречно сложенной плясуньей, сидящей на нем, -- позволяла мне видеть ее только слева. И не видать бы мне той родинки на невидимой мне правой стороне ее гибкого тела, если бы не зеркало. Отец разглядывал в нем ее и себя: всегда наблюдал любовницу свою со стороны, словно не верил, будто творить с ней постельные чудеса выпало и ему. Он мне не раз подмигивал в зеркале, когда плясунья входила в раж, вторя ритму оперы...
  -- Уж не твоей ли любимой "Аиды"?
  -- Нет, под Равеля, под "Болеро", -- он прищелкнул языком.
   -- Это не опера, -- снисходительно поправила я.
   Все эти рассказы Вадима развеяли мои последние сомнения, что речь шла о Кларине. А подглядывание подростка Вадима за эротическими сценами навело на мысль о том, что, если верить в "групповое перевоплощение", то Вадим в прошлой жизни вполне мог бы быть Герцогом.
   -- Кем ты себе чаще всего снишься, собой или кем-то другим?
   Вадим расхохотался:
   -- Крупной птицей себе снюсь -- коршуном. Летаю над лесом и задеваю верхушки деревьев то ногами, то руками, а то и крыльями. И что-то ищу внизу, среди просвета кустов.
   -- Наверное, добычу? Зайцев, мышей, -- предложила я, подхватив, насмешливый тон.
   -- Нет, газелей, длинноногих и грациозных.
   -- Как балерина отца?
   -- Нет, как ты. И с чувством юмора. А плясунья слишком трагична была. С тоской, разлитой в глазах. По словам же отца, "не для жизни и быта, а для короткого жаркого романа, о котором хорошо вспоминать сидя за первой бутылкой с приятелями. За второй же -- пожалеть, что был слишком короткий, а после третьей удалиться в спальню одному и дрочить, вспоминая отличный секс.
   -- А после четвертой? -- поинтересовалась я.
   -- А после нее уже остается ругаться матом за беспомощность! Между прочим, они оба здорово напивалась перед схватками в койке. Как сказала Адель, оба неистово пытались забыться. Словно от животного секса память тела о любовных ласках с другими стирается...
   -- Давай напьемся, Вадим, -- поспешно предложила я, почувствовав, как в моей памяти возникли губы Коли, скользящие там, где привиделась Вадиму моя родинка... Вспомнились и удивленные глаза маленького Ромочки в проеме открытой двери в нашу спальню. И как мы смеялись с Колей, когда малыш отчитал отца: "Не смей спать на маме, папа, ей тяжело, и она стонет". -- "На маме -- уютней", -- возразил Коля. -- "А в маме -- еще лучше, -- нашелся мой пятилетний сынишка, и пояснил: -- Я знаю лучше тебя, папа, потому и провел там девять месяцев..."
   Какого цвета были у плясуньи глаза? -- спросила я позже, сидя на кровати Вадима. Мы допивали вторую бутылку "особого" вина из подземелья.
   -- Еще зеленее, чем твои, -- признался Вадим. -- Но отец этого не знал. Он был дальтоник. А история уродливая вышла: новая жена отца, Фиона, гордится, что ей достался муженек, из-за которого известные танцовщицы режут себе вены.
   -- Разве она из-за отца твоего покончила...
   -- А из-за кого же? Ведь не из-за писателя же, который снова к ней вернулся и отбил ее у очередного кандидата на семейное счастье? -- Вадим сел в кресло напротив кровати и поманил меня к себе. -- Сядь ко мне на колени, -- попросил он, -- я хочу сказать тебе что-то важное.
   Я послушалась. Он взял бокал из моих рук, допил его, грустно посмотрел мне в глаза, потом еще грустнее на пустой бокал и прошептал:
   -- Я хочу тебя любить.
   Теперь я уже знала, что эти слова из "Прямой речи" Кларины принадлежали отцу Вадима, Георгу Калибри, по ошибке или намеренно заключившему, что тринадцать лет назад она покончила с собой из-за него. Георг Калибри, судя по всему, передумал любить Кларину, испугавшись появившегося Дэрона. И, как сказал Вадим, предпочел, по совету сестры, выпутаться из скверной истории, пока не поздно.
   В тот вечер мне так и не удалось разузнать у Вадима, кто и как сообщил семье Калибри о самоубийстве Кларины. Вадим лишь упомянул, что Адель объявила об этом в ресторане, где была и Фиона, после возвращения Георга из его бурного отпуска в Англии...
   Мне предстояла вскоре встреча с семьей Калибри. И я надеялась залатать прорехи в сценарии судьбы Кларины, -- сценарии, который писали за меня сами стечения обстоятельств, а точнее, как выяснилось позже, неслучайные совпадения...
  
  
   После бессонной ночи -- Вадим, казалось, задался целью потрясти меня и качеством, и количеством своих сексуальных возможностей -- я проснулась после полудня. На столике возле кровати я нашла его записку, что "предки -- отец с женой -- приедут раньше других гостей". Потом следовало несколько строк на английском, выражавших его восхищение по поводу моего умения "любить непрерывно". Записка заканчивалась просьбой "взять на себя назойливую Фиону", чтобы он, Вадим, мог уединиться с отцом на пару часов. Я не возражала, так как оставаться с самой собой было куда хуже, чем вынужденное времяпрепровождение с незнакомой мне спутницей жизни бывшего любовника Кларины.
   К пяти вечера, как было велено, я была уже готова к встрече. До этого днем я успела съездить на такси в соседний городок и купить шелковое вечернее платье с глубоким вырезом на спине, однотонную газовую шаль светло-синего цвета и белые перчатки до локтя, как у Кларины. Именно таким -- по описанию Перони -- мне представлялся один из нарядов Олд леди во время ее отпуска с Георгом в Англии тринадцать лет назад... Кларина во "всем голубом", какой она предстала в тот день -- день ее последней встречи с Дэроном в загородном отеле под Лондоном. Когда Георг бросил в урну букет роз, предназначенный Кларине, ожидавшей его в комнате N 9...
   Своего отца и мачеху Вадим представил весьма галантно:
   -- Я рад познакомить трех самых дорогих мне людей, -- сказал он, подмигнув мне из-за спины Фионы.
   Фиона оказалась стройной, миловидной женщиной, чуть выше меня ростом. Она кинула удивленный взгляд на супруга и протянула мне руку. В глазах Георга мелькнула насмешка, сменившаяся удивлением, когда я намеренно медленно сняла перчатку, перед тем как пожать его руку. Надевая перчатку, я перехватила его взгляд -- он цинично разглядывал мои ноги под полупрозрачным подолом, начинавшимся чуть выше колен.
   -- А мода возвращается. В мое время тоже носили длинные перчатки... -- сказал Георг.
   -- И шелка с кружевами, -- весело подхватила Фиона.
   -- Как и длинные крашеные волосы и бесцветные лысины, -- съязвил Вадим и хлопнул отца по плечу. -- Мой отец не стрижется вот уже более десяти лет, -- добавил он и, взяв отца под руку, повел его по направлению к замку, оставив меня со сконфуженной Фионой.
   Мы проводили взглядом удалявшихся мужчин. Рядом с высоким широкоплечим сыном лысый Георг казался мелким.
   -- Все парни, рано лишившиеся матери вырастают циниками, -- Фиона грустно улыбнулась.
   -- Это для самообороны и от отсутствия тепла в холодном мире, -- поддержала ее я и предложила погулять по парку.
   Она взяла меня под руку и доверчиво призналась, что для нее это приятный сюрприз, что я у Вадима числилась в числе трех самых дорогих людей.
   -- Я считала, что в числе четырех, но видно обсчиталась, -- рассмеялась она без тени сарказма. -- А вы мне понравились сразу. У вас уверенный взгляд. Вы знаете, чего хотите. У вас были любящие и внимательные родители, не так ли?
   -- У меня была потрясающе добрая и мудрая няня, -- призналась я и перевела разговор на нее. Безошибочный маневр: все женщины любят, когда говорят о них. -- А у вас?
   -- Мои родители -- англичане, я единственная дочь, и няни у меня не было. Растила меня бабушка и тетка: родители были заняты фамильным бизнесом -- коневодством. У нас конюшни с лучшими скакунами, выигрывают массу призов ежегодно.
   -- Георг разделяет вашу страсть к конному спорту?
  -- Больше, чем разделяет: участвует до сих пор в скачках и тренирует молодых наездников и наездниц.
   Мы дошли до пруда. Начинало темнеть. Фиона, приподняв узкую длинную юбку с разрезом, села на скамейку и сняла туфли. Неожиданно она залилась краской, на груди у нее проступили пятна.
   -- Приливы, -- сказала она и достала таблетку из крохотной сумочки алого цвета. -- Когда я встретила Георга тринадцать лет назад, я так не краснела без причины, а он был лишь полулысый.
   -- Вы познакомились с ним в Англии, случайно? -- нетерпеливо спросила я. Наконец-то разговор склонялся к интересующей меня теме.
   -- Да и нет, -- лукаво улыбнулась Фиона и приложила палец к губам. -- Не случайно вовсе. Но об этом даже Георг не знает. Хотите, расскажу? -- неожиданно спросила она и подвинулась на скамейке, освобождая мне место.
   Она, очевидно, с трудом носила в себе эту тайну, и ей не терпелось поведать мне свою историю.
   -- Только если вы мне доверяете, -- ответила я.
   -- Георг вовсе не из Англии, он из-за меня переехал сюда из Америки через полгода после нашего подстроенного знакомства.
   -- Подстроенного?! Фиона кивнула в ответ.
   -- Стечение обстоятельств. А дело было вот как. Я была чуть старше вас, когда потеряла голову от одного сокрушительно неотразимого писателя. Описать его невозможно. У него было все -- все, что каждый, имей по отдельности, считал бы себя счастливцем. Я стала его любовницей -- одной из многих, и все мы знали о его главной безумной любви к балерине. Напиваясь, он признавался, что спит со мной, как и с другими, лишь из желания "вырвать ее с корнем из собственного сердца". Но все его попытки были тщетны. -- Голос Фионы дрогнул.
   -- Пережить сильную любовь, пусть и безответную, -- это уже немало, -- подбодрила я ее.
   Но Фиона не услышала моих слов, унесшись в прошлое. Когда она заговорила снова, голос ее прерывался, точно ей не хватало воздуха.
   "Его любовницы соглашались на все, мирились с существованием этой балерины, лишь бы не потерять роскошного мужчину, -- он был великолепен. Знаете, после него другие мужчины становились неинтересны. Сопротивляться силе его притяжения, интеллекта и порока было бесполезно. Я летела к нему, как мотылек на огонь только он-то был как факел. Ради него женщины совершали безумства. Он заключал в себе противоречивый и безразмерный мир. Он истинно страдал и терзался чувством долга по отношению к жене. Он -- самый тонкий, добрый и благородный из всех, кого я знала, одновременно мог жестоко жалить за неверность. Для него не было авторитетов, но имя своей балерины -- ее звали Кларина -- он произносил шепотом и с уважением. И звучало оно у него как заклинание...
   -- После стольких лет вы все еще ревнуете его к ней? -- спросила я, затаив дыхание, догадавшись, что речь шла о Дэроне.
   -- Да, нет, -- печально сказала Фиона, -- нет, к такой любви ревновать нельзя, можно только позавидовать. Говорят, и Кларина его так же безысходно любила. У Дэрона было много ее фотографий. Я помню, как меня потрясло выражение ее глаз -- не здешнее, не от мира сего, а вместе с тем в них был какой-то вызов судьбе. У нее был взгляд человека, способного на подвиг во имя высшей цели. И я часто допрашивала Дэрона, стала ли она такой после общения с ним -- выносить его состояния само по себе уже было геройством -- или такою он ее встретил. А Дэрон объяснял, что он сам изменился, встретив Кларину, -- эту необыкновенную женщину с бесстрашным взглядом в себя и в будущее, с обворожительной печалью в глазах, словно она что-то особенное знала, предназначенное не для нас, смертных... Их история превратилась в своего рода легенду. Он посвятил Кларине свою книгу и писал стихи. Она бросала одного за другим своих любовников, к которым он ее посылал, чтобы спасти от себя, а потом спохватывался, что жить не мог без нее и отвоевывал обратно. Вам трудно будет меня понять, ведь уже почти четырнадцать лет прошло, а мне все хочется говорить о нем. Другие люди пройдут сквозь вашу жизнь, и следа не оставят, а он всю жизнь своих женщин перекраивал. Все вдруг с ним менялось, как после шквала, и жить дальше, будто ничего и не было, не получалось. Не Дэрон был на фоне мира, а мир на фоне Дэрона... Понятно ли вам подобное?
   Она снова замолчала. Я не прерывала ее молчания.
   -- Вы наверняка думаете, -- продолжала Фиона, -- что я преувеличиваю. Но если бы вы хотя бы однажды вгляделись в его глаза! Казалось, он знал все тайны, созданные Богом не для нас. Жаль, у меня не осталось его фотографии, а то бы вы скорее мне поверили. У меня была его книга, с его портретом на задней обложке, но я одолжила ее почитать своей подруге, и этим ее сгубила. С этого все и началось, -- а кончилось моей историей с Георгом. Представляете, Вера, стечение обстоятельств какое! Подруга моя тоже загорелась страстью к этому писателю. Но не успела его увидеть! Она улетала наутро из Лондона, и я настояла, чтобы она вернула мне книгу в тот вечер. Как раз накануне, в четверг, Дэрон мне сам позвонил и попросил приехать на выходные в какой-то отель в Котсволтз. Выяснилось, он позвал он меня, чтобы свести с одним недавно овдовевшим американцем. Дэрон часто подстраивал знакомства своим любовницам, -- многие повыходили замуж. Так вышло и со мной.
   Я приехала тогда "по вызову" и мы в таверне в пятницу встретились: Дэрон был необычайно угрюм. Вяло шутил, потом указал в сторону Георга, мол, подойди, он клюнет. Рассказал, что тот потерял недавно жену, любовница ему рога наставляет с бывшим ухажером, и вдовец нуждается в гарантированной верности и поддержке по жизни. Я и подсела к Георгу за баром, объяснив, что повздорила с любовником. Мы поговорили, -- так только могут пооткровенничать незнакомцы. Я оставила ему номер мобильного телефона. Весь вечер Дэрон периодически пропадал куда-то. Не переставая пил и говорил о Кларине, что теряет на этот раз ее бесповоротно. Наутро в субботу он ушел рано, пока я спала, оставив записку, что у него неотложное дело, и посоветовал не терять шанса с хорошо устроенным вдовцом. В тот же вечер Георг прямо-таки завалил меня в постель у себя в номере в крохотном отеле на окраине городка, оправдав непривычную ему убогость обстановки стечением обстоятельств. А наутро сказал мне: "Поедешь со мной, в Америку, теперь я тебя от себя уже никуда не отпущу, -- судьба, видать, такая, что-то теряешь, а что-то находишь", и пообещал не обижать... Ну я и поехала, все лучше, чем убиваться по Дэрону, который страдал по своей балетной красотке, с которой не мог сожительствовать из-за священного долга жене. Помню, он все проповедовал, что главное его правило в жизни -- не причинять боли другим и не врать самому себе. Не знаю как ему удавалось сочетать оба сразу, но я не за это зла на него, а из-за подруги, на самом деле, Вера...
  -- А что же подруга? Дэрон ей устроил более выгодную партию?
   -- Нет, она погибла из-за этой книги.
   -- Как это? Погибла из-за книги?!
   -- Как раз тогда, когда она ехала ко мне, чтобы эту книгу вернуть, в метро произошел взрыв, и она погибла. Если бы ни та книга Дэрона, она по моей просьбе не ехала бы ко именно мне в тот вечер на метро. Я у телевизора сидела, все надеялась, что она ехала не в том поезде. Но она не пришла. А по новостям передали, что останки даже опознать не могли. Тогда террористы через день взрывы в Англии и Ирландии устраивали. А может, ее Бог уберег...
   -- От чего уберег?! -- удивилась я.
   -- От жизни... от жизни после жизни. Ей бы трудно пришлось после романа с Дэроном. А было бы у нее с ним что-то обязательно. Она книгу Дэрона долго не отдавала и просила с ним во что бы то ни стало познакомить. Книга, как назло лежала фотографией вверх у меня на трюмо, когда она как-то пришла в гости. Вот как судьба-то вьется. Дэрон говорил: "Жить -- это медленно учиться умирать". Мы ведь когда с Георгом впервые, якобы случайно, встретились, я сидела сама не своя, под впечатлением от ее смерти. У нас с ним оказалось много общего, больше, чем он думал... Не только Дэрон, друг его друга, и мой любовник, о чем Георг и сейчас не знает, но еще и потеря близких людей, да и верховая езда, -- теперь, как я вам сказала, у нас лучшие конюшни в Европе и конный завод. А он был с молодости влюблен в лошадей. Был в России, до эмиграции, каскадером, дублировал актеров, когда нужно было снимать бешеные скачки. А я тогда, поняла через смерть подруги, что жизнь обрывается без предупреждения и что перед тем, как я, может, так никогда и не "научусь умирать", надо срочно жить. Вот я и "клюнула" на Георга, тем более что его через день после нашего знакомства словно подменили. Он и про жену покойную забыл -- не отходил от меня и все дразнил: "Такая ты сейчас притягательная, обязательно что-нибудь у нас в жизни с тобой произойдет, все зависит от тебя; как ты захочешь, так и будет". И мне так это понравилось. У меня раньше никогда не было так, как я хотела... А он со мной такой страстный, и извинялся за свою неистовость: "Я ведь давно с женщиной не был, жена болела, а после нее ты у меня первая..." Объяснил, что ему нужно тепло и что если у нас что-нибудь получится, то так тому и быть, что женщина я великолепная и других он искать не будет... А великолепной я стала после Дэрона. После его объятий умирать было уже не так страшно, а жить вот захотелось еще больше. Нет, я Дэрона не ненавижу, не думайте... -- Она провела рукой по своим каштановым волосам и продолжала:
   -- Мы с Георгом улетели в Штаты на той же неделе. В аэропорту нас встретила Адель, сестра Георга. Подбегает, улыбается мне приветливо, а сама явно чем-то взволнована. Георга тут же в сторону отвела и ему что-то шепнула. Он побледнел, но не сказал ни слова. А в машине, когда я отважилась спросить, что случилось, Адель принялась жаловаться, что, мол, мало им своего горя, так позвонили из Англии и сообщили, что два дня назад их троюродная племянница покончила с собой. Георг поинтересовался, кто сообщил. "Кто, кто! -- раздраженно сказала Адель, -- Дэрон и сообщил. Я ж тебе говорила, не связывайся..." А я вся похолодела, не хотела подать вида, что знаю Дэрона, -- счастье мое на волоске висело. Георг по характеру вспыльчивый, и неизвестно, как бы отреагировал, догадавшись, что я была "подставлена" ему через общего знакомого... Так я и не сказала ничего. Я его полюбила... Вот какая история, Вера. А вскоре выяснилось, что племянница-самоубийца оказалась Клариной, и мне стало ясно, откуда Дэрон Георга заочно знал. Но мы об этом никогда не говорили, ведь я не должна знать ни Дэрона, ни Кларину, которую видела только на снимках. Красивая, ничего не скажешь, и фигура стройная -- ясно: балерина
   Фиона поднялась со скамейки и прилежно разгладила
   юбку.
   Я поняла, что ее рассказ окончен. Говорить ей, что Георг обманывал, уверяя, будто она у него первая после кончины жены, не имело смысла. Как и то, что страстность его, судя по всему, была ответной реакцией на предательство Кларины, в котором он не сомневался, столкнувшись с Дэроном в субботу в вестибюле отеля. "Напрасно Георг погорячился и швырнул розы для Кларины в мусорное ведро, лучше бы их в тот же вечер преподнес будущей жене", -- усмехнулась я.
   Фиону, внимательно наблюдавшую за моим выражением лица, обеспокоила моя усмешка.
   -- А вы меня не выдадите?
   -- Не беспокойтесь; ваша судьба останется в целости и сохранности, -- заверила я ее.
   -- Уже темнеет, и зажгли фонари. Нас, наверное, заждались.
   Мы пошли к замку. Фиона еще что-то говорила, но я больше ее не слушала. В памяти беспорядочно крутились реплики из "Прямой речи" Кларины и строчки стихов, написанных ею в ночь перед самоубийством.
  
   Все случилось так быстро и странно:
   Две потери -- одна за другой --
   И две слишком глубокие раны,
   Чтобы мне оставаться живой...
  
   Стихи были посвящены Дэрону и матери.
   Я сопоставляла известные мне раньше факты из рассказов Перони и Вадима с тем, что узнала от Фионы... Из этих трех отрывочных описаний последних четырех дней Кларины и из ее рукописей у меня складывалась полная картина трагедии, разыгравшейся тринадцать лет назад.
   Я посмотрела на Фиону, шагавшую рядом:
   "Неудивительно, что Георг, ничего не знавший ни о телеграмме Даниизы, ни о смерти матери Кларины, заключил, что Кларина покончила с собой именно из-за него: так как он ее тогда бросил, безо всяких убедительных объяснений, -- пронеслось в голове. -- А поднимись Георг в комнату N 9 не только собрать чемодан, но и переговорить с Клариной после стычки с Дэроном в вестибюле отеля, -- никакой бы трагедии не произошло. Ибо Кларина, со слов Георга, узнала бы, что тот видел Дэрона в отеле в тот день. То есть через три дня после взрыва в метро. И никто бы не искал "исчезнувшего" Дэрона. Его жена бы не послала губительной телеграммы... Как, интересно, объяснил Георг сестре смену спутницы жизни за такой краткий срок? Признался ли ей в истинном смысле своего разговора с Дэроном -- уязвившем его самолюбие -- или оправдался внезапно потухшим интересом к Кларине при столь же мгновенно вспыхнувшей страсти к Фионе?"
   Фиона прервала мои мысли, протянув мне бумажную салфетку. Я вытерла пот со лба и с недоумением посмотрела на ее удивленное лицо. Ее глаза все еще блестели от вновь пережитых событий прошлого. Я снова взвесила все произошедшее за четыре дня до гибели Кларины, тринадцать лет назад и напросился вывод: зачем негодовать на виновников и жертв стечения обстоятельств? Конечно, возможен был и другой исход событий -- не зависящий ни от милости судьбы, ни от поступков героев судьбы Кларины: не люби Кларина Дэрона до самозабвения, не покончила бы она с собой. И вскоре бы узнала, что он нашелся от его жены, встретившей тогда Дэрона у себя дома в Америке, после очередного эпизода его агонии из-за беспокойной Кларины, во время которого Дэрон временно пропал для всего мира... И конечно бы Дэрон, для которого каждое переживание Кларины было так же близко, как и его собственное, помог бы ей пережить утрату матери, не говоря о жестокости Георга...
  
   Нестерпимая боль за Кларину пронизала меня. Стечения обстоятельств, чьи-то ошибки -- и перечеркнута жизнь. Все живут дальше, как ни в чем не бывало. Невидимая трагедия одного человека -- кому до этого дело?! Все так неумолимо просто и нелепо в этом мире!
   Перед глазами у меня стояла книга Дэрона. Книга, по воле случая лежавшая вверх задней обложкой с фотографией автора -- рокового мужчины, чей взгляд в один миг перевернул душу чьей-то подруги, и все случилось не так, как могло, как должно было быть. Потрясенная новыми фактами, пролившими свет на жизнь Попрошайки любви, я забыла о Фионе, еле поспевавшей за мной на своих высоких каблуках.
   Я предалась собственным мыслям:
   "О, насмешливая ухмылка судьбы Кларины! Эхо твоего дерзкого смеха доносится столько лет спустя и до меня, бессильного наблюдателя. И почему именно мне выпала доля собрать воедино эту -- непостижимую по коварству случайных совпадений -- драму. -- Склеить разбросанные по разным углам осколки разбитой чашки?"
   Когда мы с Фионой подошли к озеру возле замка, она тронула меня за руку:
   -- Вы верите в легенды? Верите, что это озеро сияет волшебным светом, льющимся из потустороннего мира добра, любви и прощения. Верите, что это сияние заговаривает тоску и наполняет душу покоем?
   -- Хочется в это верить, -- безразлично сказала я, не глядя на Фиону, но мысленно отметив ее явно опоэтизированное восприятие легенды.
   -- А я верю, пусть надо мной и подсмеиваются все хором в семье Калибри. Я потому люблю сюда приезжать. А вовсе не только потому, что моя семья является одним из главных спонсоров гуманитарных программ и премий. Мы ежегодно выделяем крупные суммы из бизнеса на замок Лидз. Иначе бы Вадиму не видать его прочного места директора. Мне радостно, что деньги идут именно сюда. Исследования в области души более необходимы сегодня, чем изучение неизлечимых физических недугов. Тело от заболеваний души страдает, -- потому я верю в целительное сияние над озером. Стоит мне навестить Лидз, и я снова возвращаюсь к себе... -- Фиона запнулась. -- К той себе, о которой как-то Дэрон сказал: "Твоя душа наделена интуитивной тягой к правде, к совершенству. И ты мучаешься среди лицемерных ничтожеств своего окружения. Ты не способна на великие чувства и подвиги, но начинена уважением к ним. И эта пассивная тяга к самосовершенству и есть лучшее в тебе. Не забывай это, береги в себе знание об ином и высшем. Это важно для самого важного в тебе -- для души..."
   -- Вы человек, тонко чувствующий, -- сказала я.
   -- Спасибо за комплимент, Вера. Такой я стала после него -- после Дэрона -- и все эти годы стараюсь не потерять в себе это под влиянием Георга.
   Мне мучительно хотелось остаться одной.
   -- Фиона, -- притворилась я, -- у меня кружится голова. Не обижайтесь, я догоню вас через несколько минут.
   Фиона кивнула и быстрым шагом пошла к замку. Оттуда доносилась музыка. К парадному входу спешили разодетые гости Вадима.
   Я отвернулась к слабо освещенному озеру и снова вернулась мыслями в маленький городок в Котсволтзе. Я представляла себе одинокую, отчаявшуюся Кларину, там, в отеле, молившуюся в ужасе за умирающую мать, за пропавшего Дэрона. Кларину, раненную выходкой Георга. И еще и ее ссора с Аделью. Было ли ей кому позвонить в подобный момент отчаяния? Вряд ли, -- ибо тогда не родились бы залпом те "женские" стихи, найденные в номере и попавшие к Перони. Было ли кому ей посочувствовать, пожалеть ее, ужаснуться за нее, узнав обо всем происходящем? Или это сделала только я -- с опозданием на тринадцать лет?
   И не все ли равно сейчас, когда Кларины, может быть, уже нет на свете, что каждый из участников этой драмы выбрал обман. Лгал себе самому или всему миру и делал это во всеуслышание или тайком. Или пустил все на самотек. А бездействие -- порой -- более разрушительный поступок, чем неправильное решение. Если бы Георг, несмотря на приступ раненного самолюбия, признался Кларине в причине своего бешенства после разговора с Дэроном и спросил бы сам о ее выборе, все сложилось бы иначе.
   Несделанный шаг одного и такой крутой поворот в судьбе другого! А не разоблаченный тогда обман пустил такие глубокие корни и дал ростки мещанскому счастьицу Фионы. Этому затянувшемуся благополучию, хлопотливо слаженному по заметанным следам невидимых преступлений. Счастью, уже закостеневшему во времени и потому имеющему свое законное место среди его соучастников, каждый из которых и не подозревает о силе причиненного ими зла. Зла, слившегося воедино из каплей, пророненных каждым из них по отдельности...
   О, если бы я могла шепнуть Кларине прямо в душу, как раньше, о том, чего она уже никогда не узнает!
   "Как несправедливо слились воедино силы рока и человеческие поступки тогда против тебя, Кларина! И не потому ли пощадили тебя уже "там", великодушно подарив -- необъяснимые наукой -- лишние девять минут. И ты не только не потеряла себя, вернувшись из смерти, но и сохранила самое главное в себе -- принесла оттуда то, чему на Земле еще не нашли правильного названия! О, неужели этой милостивой силе лишь "там" подвластно нас защитить?! А "здесь" мы все брошены на произвол судьбы -- игрушки на волнах стечений обстоятельств. Неужели рок -- это цепная реакция случайностей с поправкой на намеренные действия или бездействия людей?" -- горестно восклицала я про себя.
   И к чему открывать обнаруженные мною тайны всем этим "героям" судьбы Кларины? Зачем тревожить их удобно прилаженный под их собственную немощь мирок? Кому важно сегодня знать, что она тогда чудом выжила? Кто скорчится от боли за нее, прожившую тринадцать лет в "Жизни После Жизни" с тенью мужчины, отсутствие которого среди живых лишило ее воли к жизни, а его отсутствие среди мертвых наполнило надеждой навсегда его прижать к своей груди?
   Я подумала о "пропавшем" Дэроне, следившем тогда за Клариной и Георгом. Меня вдруг ужалила догадка -- вывод из тех же фактов, упущенный мною раньше. Если детектив, доставивший мертвую Кларину к Перони, был таки Дэроном, то, не зная о телеграмме Даниизы, он (Дэрон) наверняка связал причину ее самоубийства не с их очередной ссорой, а c предательством ее любовника -- Георга. Предательством, причиной которого Дэрон сам же и являлся. О чем на всем свете теперь знали только трое: я, Дэрон, и Георг.
   Я отошла от кромки озера и прислонилась к стене замка. Закат медленно таял в озере; силуэты двух черных лебедей застыли на зеркальной глади воды. Безразличное, застывшее Время чернело из темной глубины озера. У меня струились слезы; я не останавливала их, не противилась соленым каплям, стекавшим на грудь в вырез платья. Лебеди расплылись перед глазами, и я осталась наедине с озерной гладью, потонувшей в темноте.
   В банкетном зале меня уже заждались и Адель, и Фиона, и Вадим. И Георг, который, несомненно, верил, что послужил причиной смерти экзальтированной Кларины... Зачем его было разочаровывать? -- И что я могу сказать в обвинение Адели? Как можно упрекнуть за потонувшее во времени, за то, что было не со мной? Да и кто, кроме Бога, имеет право осудить выбор наших сердец? По каким законам выносить приговор за обман, разбивший жизни невиновных? Да и жертвы ли в глазах Божьих те, что пали от коварных и злых рук? Сегодня -- не двенадцатый век, и за предательство и измену не отсекают головы и не бросают в подземелье.
   Я подняла глаза на зловещий замок. Окна ярко светились. Из банкетного зала на втором этаже слышался смех. Жизнь там праздновалась во всей своей простоте и незамысловатости. Судьбы празднующих тридцатилетие Вадима текли дальше, переплетаясь невидимыми нитями поступков, последствия которых заносились -- а может, и нет -- в вечные архивы, туда, где приняты неведомые нам законы и наказания. Где царит свет среди полной тьмы, заполненной пустотой. -- Свет, блеснувшей в глазах воскресшей Кларины и тут же ускользнувший от взора поспорившего со смертью доктора Перони. Свет, который окутывал Ангелину. Свет, о котором девять веков назад написала заклинание Сурада на стене подземелья перед смертью... Свет в глазах моей няни, даривший мне ностальгический покой, когда она пела мне колыбельные песни...
   Прозрачная дымка стелилась над невидимой в темноте поверхностью воды. В глубине этого седого тумана -- не то от прожектора из замка, не то от волшебства, упомянутого в легенде, -- струилось к небу, словно испарение с поверхности озера, еле заметное голубоватое мерцание. Я оглянулась на окна замка:
   "Видит ли кто-нибудь из пирующих там этот светящийся туман?"
   -- Вера, -- окликнул меня Вадим, -- я тебя потерял! -- Он подошел ко мне ближе и обнял за плечи. -- Мне там показалось из окна, что ты растаешь на фоне озера, и что ты вообще мне снишься! Поэтому не оставляй меня одного, пошли к гостям.
   Я посмотрела на него с благодарностью, он вовремя спас меня от одиночества в безвременной зоне:
   -- Вадим, тебе надо представлять меня наяву почаще; мне часто кажется, что я сама себе снюсь и могу растаять, как Снегурочка. Обещаешь? -- старалась я шутить.
   Оглянувшись на озеро уже у входа в замок, я не увидела ничего, кроме зияющей темноты.
   "Видимо, выключили подсветку", -- подумала я про себя и взяла Вадима впервые под руку. У входа в замок он обнял меня за талию.
   В вестибюле нас встретил Георг с Фионой. Ее правая рука обвивалась вокруг шеи отца Вадима, в другой она держала сигарету.
   -- Ну! Где же наши влюбленные молодые люди? -- дружелюбно улыбнулась Фиона.
   Георг протянул мне бокал шампанского.
   -- Либо надо целоваться сдержаннее, либо употреблять несмываемую помаду, -- серьезно сказал он, скользнув взглядом по моему декольте.
  
   К нам подошла женщина с короткой стрижкой, одетая в брючный костюм, переливающийся блестками. Нитка кораллов на немолодой шее эффектно подчеркивала контраст ее пепельных от седины волос и черного бархатного пиджака. Она по-матерински обняла Вадима за плечи и что-то шепнула ему на ухо, кинув на меня взгляд. Я посмотрела на ее черные туфли с оранжевыми бантами. В тот миг мне вдруг почудилось, что это -- лысая служанка из моих снов, но в парике и в маске, переодетая в брючный костюм цвета зла, что она нашептывает ядовитые слова голубоглазому блондину Эзору. Мне стало не по себе.
  
   "Напрасно я выпила залпом шампанское -- так нельзя. Перони предупреждал, что могут наступить даже галлюцинации -- ощущение искаженной реальности -- из-за преломления памятью последовательности событий".
   -- Адель, ты видела когда-нибудь такую красивую незнакомку, как моя Вера? -- обратился Вадим к тетке, притягивая меня к себе. -- Познакомьтесь: это Венера, богиня любви. Вера, это моя тетя. Адель.
   Обдав меня приятным запахом французских духов "Клима", Адель радостно расцеловала меня в обе щеки, узнав, что я тоже говорю по-русски.
   -- Тоже как кто? -- грубо оборвал ее Вадим, и, взяв нас обеих под руки, повел в банкетный зал, жестом пригласив Фиону и Георга следовать за нами. За столом меня посадили между Фионой и Аделью. Вадим с отцом сели напротив. Рядом с ними расположился муж Адели, коренастый и широкоплечий, с добрыми глазами и черными усами; он представился сам, протянув мне руку через стол:
   -- Я -- дядя Вадима, Майкл, или Михаил; Адель моя жена. Мы вчера только прилетели из Сан-Франциско, по нашему времени еще полдень. Я пить так рано не привык, но отец виновника торжества настаивает. -- Он налил мне вина и попросил мою тарелку, куда заботливо положил сразу несколько салатов. Георг предложил мне корзинку с хлебом и, прищурив глаза, спросил:
   -- Надеюсь, стройная мисс не на диете?
   Я налила себе минеральной воды и, не ответив Георгу, предложила ее Адели. Та охотно подставила мне свой стакан. Судя по множеству запудренных морщин вокруг ненакрашенных карих глаз, ей было уже далеко за шестьдесят. Она была несколько старше Георга и совсем не похожа на своего голубоглазого брата.
   -- Я раньше была брюнеткой, но красилась под шатенку, -- сообщила она.
   Георг произнес короткий тост за сына, и гости за длинным столом стали прилежно звенеть бокалами, чокаясь друг с другом.
   Вадим предложил по очереди выпить за всех близких, собравшихся в зале отметить наступление его четвертого десятка, и начал с меня, оправдав это моим возрастом: я оказалась самой молодой из собравшихся.
   Когда принесли дичь, мне пришлось снять длинные перчатки, на которые Георг поглядывал то с беспокойством, то с насмешкой. Он это одобрил:
   -- У очаровательной мисс, оказывается, красивые руки с длинными пальцами, как у артистических натур. Вам лучше без перчаток, -- сказал он, наблюдая, как я вытираю пальцы от утиного жира.
   -- Венера моя не хуже Венеры Милосской, а?! -- сказал Вадим, обведя взглядом отца, а потом Фиону. -- Таких больше нет, правда, отец? -- он подмигнул мужу Адели.
   -- Я лично лучше не видел, -- муж Адели мне широко улыбнулся и комично закивал головой, попросив Георга передать ему блюдо с солеными огурцами и бутылку водки с середины стола.
   Георг насмешливо посмотрел на нас с Фионой:
   -- Да, таких женщин больше нет, но когда-то я их даже лично знавал. Давно, правда, когда еще почти все мои волосы были там, где их сейчас нет, -- он провел ладонью по голому черепу. -- Тогда, когда "не за то взялся и не за то схватился", так ведь, Адель? -- он поднял почти пустой бокал в честь сестры. -- За твое здоровье! Сторож ты мой!
   -- Ты уже за вторую бутылку взялся, да и с водкой вино мешать нельзя. Опять задыхаться начнешь, -- забеспокоилась Адель. Перегнувшись через стол, она взяла бокал из его руки и деловито поставила его рядом с собой. -- Вот закуси сначала, пойди проветрись, а потом будешь дальше тосты говорить. -- Она выразительно посмотрела на Фиону, которая безразлично смотрела на них обоих.
   "Фиона же по-русски не понимает! Оттого и безучастно относится к тому, что они все говорят", -- догадалась я и решила было перевести Фионе речь Адели.
   Но Адель уже сама что-то торопливо шептала ей на ухо, поглядывая с укоризненной улыбкой на своего брата. Фиона встала и направилась к нему.
   -- Ты совсем жене внимания не уделяешь, -- сказала по-английски Адель, посмотрев в сторону медленно плывшей вокруг стола Фионы.
   -- Ничего, главное, чтобы она мне уделяла внимание. Зачем ее баловать? Еще возомнит и убежит к кому-нибудь помоложе, -- раздраженно ответил сестре Георг.
   -- Да кому нужна твоя надменная кикимора? К тому же при близком знакомстве она кого угодно отпугнет своим суеверием и приливами. Я же ей советовала пить гормоны, как я делаю, и потеть, и краснеть будет реже, -- засмеялась Адель и дружелюбно подмигнула Фионе, подошедшей к Георгу сзади.
   -- Пойдем, дорогой, посмотрим на озеро, -- сказала она мужу.
   -- Так у нее же денег -- некуда девать, много молодых клюнет, -- проронил, глядя им в след, супруг Адели.
   Разговор завязался о разных пустяках, пока Фиона ни вернулась за стол одна, передав Майклу приглашение своего супруга присоединиться в созерцании волшебного сияния над озером. Адель заторопилась к мужу, пока тот неуклюже выбирался из-за стола, и пригласила меня выйти с ними проветриться и заодно убедиться, что сияние -- всего лишь искусная подсветка воды со дна озера. Вадим извинился, что не мог меня сопровождать, -- он должен был обойти стол и пообщаться с остальными гостями.
   Втроем мы дошли только до фойе. Адель подтолкнула меня к выходу, а шатавшегося мужа к двери мужского туалета:
   -- Мы сейчас к вам присоединимся, -- сказала она мне, -- я подожду, пока мой Михаил себе в лицо холодной водой плеснет.
   Я заподозрила, что она намеренно оставляет меня наедине с Георгом, ждущим нас около озера. Я проверила свое подозрение, сказав:
   -- Фиону мы там одну бросили за столом, неудобно...
   -- Одну?! -- нервно засмеялась Адель. -- Да все за столом, кроме нас, -- англичане. На банкете одни ее знакомые и собрались -- богачи и аристократы. Она ж у нас голубых кровей, с богатой родословной. Кстати, многие тебя тоже за аристократку приняли, интересовались, откуда родом...
   -- Видимо из-за перчаток, -- перебила я, -- почувствовав, что она собирается задавать мне личные вопросы.
   -- Георг сильно выпил, -- умоляющим тоном сказала Адель. -- И мужа оставить в таком состоянии не решаюсь, пока не протрезвеет, -- она указала глазами на дверь.
   Я поняла намек и пообещала составить компанию Георгу в созерцании озера.
   "Очевидно, так же она и своему брату -- по его просьбе или по собственной инициативе -- подносила на подносе потенциальных подружек, -- подумала я, выходя во двор. -- Одной из них была Кларина".
   Недавний гнев на всех них из-за Кларины снова всколыхнулся во мне, но уже глуше и глубже, и я решила воспользоваться случаем, чтобы не сдерживать переполнявшее меня желание вывести Георга на чистую воду.
   Разыскивая взглядом отца Вадима в темноте на фоне тускло светившегося озера, я никак не могла отделаться от мысли, что Адель -- это загримированная повитуха из моих снов. Вернее, что сестра Георга была современным перевоплощением лживой средневековой служанки, предавшей Сураду...
   Так или иначе, но я оказалась права в том, что меня оставили наедине с Георгом намеренно.
   Он ждал у спуска к воде. Я неслышно подошла к нему, осторожно ступая по скошенной траве, и остановилась в поисках первого слова. Георг меня опередил. Не оборачиваясь, он заговорил по-английски:
   -- Ну вот, Венера, наконец мы наедине и без свидетелей можем быть самими собой.
   -- Думаю, сияние из озера виновато, Георг. Помогает снять маски, -- сказала я по-русски...
   -- Или перчатки, и все остальное...
   -- Меня прислала Адель...
   -- Неправда, ты сама искала повод отделаться ото всех...
   -- У вас с сыном одна тактика клеить женщин, -- быстро перешла я в наступление опасаясь, что он мне снова не даст окончить фразу. -- Кто у кого научился?
   -- Что было первым -- курица или яйцо? -- спросил он и обернулся ко мне, улыбаясь.
   -- Я предлагаю перейти на русский, родной нам язык, для начала, чтобы быть самими собой...
   -- А я предлагаю тебе перейти со мной на "ты", -- сказал Георг по-русски и снова отвернулся к озеру. -- И начать с того, чтобы снять перчатки, они мне ...
   -- Напоминают кого-то? -- не вытерпела я и пожалела о сказанном.
   -- Да, фильмы прошлого века о чванливых холодных англичанках. Небось, и в постели они их не снимали. И еще проституток в сетчатых чулках...
   -- А ты любишь контрасты, Георг? -- серьезно спросила я.
   -- Что еще ты хочешь обо мне знать? -- вкрадчиво спросил он и сел вполоборота, очевидно зная, что у него профиль был лучше фаса.
   -- Георг, вы когда-нибудь по-настоящему любили? -- я усмехнулась, едва сдерживая нарастающее раздражение.
   -- По-настоящему -- это как? Больше, чем себя? Или не меньше? -- серьезно спросил Георг.
   -- Так, что до самоубийства...
   -- Я -- нет. Но встречал подобных, правда, только женщин. С чем я тебя и поздравляю.
   -- Это редкость. Будучи журналисткой, я брала интервью у самоубийц из-за любви. А вопрос я задала в шутку.
   -- У покойников интервью брала, говоришь? -- Георг изумленно поднял брови. -- В шутку спросила? Не верю: каждой женщине хочется втайне знать, что ее будущий любовник еще не любил по-настоящему, потому что ждал ее.
   -- Как и каждому неуверенному в себе мужчине втайне необходимо знать, что его жена никого по-настоящему до него не любила, -- выпалила я, обрадовавшись, что наконец удалось незаметно задеть больную для Георга тему.
   Моя ловушка не удалась, и я решилась:
   -- Не все самоубийцы отправляются на тот свет...
   -- Разумеется, согласен. Только, те, что действительно этого желали и соответственно действовали. Бывают и неудачные попытки. Вот у этих неудачников и можно спросить о причине их решения покончить с собой.
   Я замерла. Георг сам же себе поставил западню.
   -- Среди ваших знакомых самоубийц были подобные?
   -- Нет, -- усмехнулся бывший любовник Кларины. -- Нет, там не было сомнений в причине нежелания жить дальше.
   -- Я имела в виду, случались ли среди них неудачницы? -- поправилась я поспешно.
   -- Да. Стечения обстоятельств были против них, -- жестким тоном сказал Георг.
   Я поняла, что он увиливал, и перешла в откровенную атаку:
   -- А если бы ваша родственница тогда бы неудачно покончила с собой и оказалась живой сегодня? О чем бы вы спросили ее?
   Георг развернулся ко мне полностью:
   -- Я вижу, Вадим уже насплетничал обо мне. Да, правда, что однажды из-за меня добровольно ушла из жизни одна женщина. Нелепые совпадения. В молодости из-за меня одна студентка хотела броситься с моста в Неву.
   -- Вы роковой мужчина, Георг.
   -- Лучше на "ты", -- поправил он меня и встал рядом, показав пальцем на замок. -- Там, в этом зале нет ни одного человека, способного покончить с собой из-за несчастной любви. -- Он громко расхохотался: -- Знаешь почему?
   -- Не модно, особенно в Англии?
   -- Нет, потому что сегодня покойников оживляют, и могут помешать умереть.
   Я растерялась от подобного ответа и начала стягивать перчатки.
   Георг взял их и зарылся в них лицом.
   -- Правду хочешь? Люблю контрасты, а перчатки напоминают мне ее -- удачную самоубийцу из-за любви, о которой тебе уже успел наболтать мой сын.
   -- Что бы вы сказали, если бы она вдруг вышла из озера к вам живая.
   -- Тоже, что сказал ей однажды мертвой во сне: что виноваты были стечения обстоятельств. У меня не было другого выхода. Я хотел... Ты что интервью берешь для статьи, почему такой интерес к моей биографии? -- насторожился он.
   -- Просто мне интересно. Ты же сам сказал, что втайне женщина хочет знать, пережил ли ее потенциальный партнер настоящую любовь.
   Георг усмехнулся:
   -- А с Вадимом у тебя серьезно или так, для спорта?
   -- Так же, как и у тебя было с той самоубийцей, -- призналась я ему и самой себе и бросила испуганный взгляд на поверхность воды. От озера шел светящийся пар.
   -- Я забывался от горя.
   -- Я тоже...
   -- Страсть способна отупить рассудок. Вожделение дурманит сердечную боль, -- глухо произнес Георг.
   -- Я знаю... -- прошептала я и закрыла глаза. На секунду представила, что рядом стоял Коля. Как когда-то около горного озера в Испании, где мы купались ночью. Там же по нашим расчетам мы зачали нашего сына.
   -- У нас с тобой много общего, Венера, а имя тебя это портит...
   -- Больше, чем ты думаешь, Георг.
   -- Больше портит?
   -- Больше общего.
   -- Насколько больше?
   -- На одну несбывшуюся надежду, на непрожитую жизнь. На целое неслучайное совпадение...
   Озеро на наших глазах провалилось во тьму. Также погасли все фонари вокруг замка. И вдруг в небо взвился фонтан разноцветных искр.
   -- Это мы с Фионой заказали в честь круглой даты Вадима -- тридцать залпов, -- Георг улыбнулся.
   Я наблюдала за искрами салюта, тонувшими в озере. В небе серые змейки дыма чертили свой путь вниз. С каждым залпом во мне все больше и больше зрело безразличие ко всему, что так горячо жгло сознание минуты назад. Стал мне неинтересен и Георг. И сама я стала медленно удаляться от себя, пока не превратилась в семилетнюю девочку с синим шаром в правой руке. Левой я держала за руку свою няню. В руке у нее был маленький красный флажок на деревянной палочке. Он вздрагивал вместе с ней, при каждом залпе первомайского салюта над Парком Победы.
   "Я в блокаду, как ты, маленькой была, -- сказала она и смахнула слезу рукой с флажком, -- может, чуть постарше". Я сжала ладонь няни двумя руками, и мы вместе с ней проводили взглядом улетевший шарик.
   -- В озере опять включили волшебное свечение, а ты все вздрагиваешь от залпов салюта, -- нежно сказал Вадим и обнял меня за плечи.
   Оказывается, я не заметила, как во время салюта к нам подошли и Фиона, и Адель с Михаилом. Георг нагнулся и подал мне мои упавшие в траву перчатки. Адель спросила:
   -- Ну, как сияние?
   -- Уносит в прошлое, -- призналась я.
   Георг, бросив на меня мимолетный взгляд, пошел вперед. Фиона засеменила за ним.
   Мы все вернулись к столу, где уже стояли вазы с фруктами и торты. Серебряные кофейники и чайники расположили отдельно в углу зала перед огромным зеркалом. Я налила себе кофе и вернулась к столу вместе с Аделью. Она захватила две чашки -- для себя и для мужа. Фиона поставила чашку с кофе перед Георгом и, наклонившись над поблескивающей лысиной мужа, трижды поцеловала ее.
   -- Сейчас опять в моде бритые головы. Ты у меня самый-самый в этом зале.
   Георг слегка смущенно скользнул по мне взглядом. Я сжалась и подняла бокал:
   -- Давайте выпьем за счастье: чтобы у всех сбылось то, чего они сами себе желают, -- громко сказала я.
   Георг язвительно улыбнулся, глядя мне в глаза, и прибавил:
   -- И чтобы не сбылось все то, чего мы друг другу не желаем.
   -- Ты пьян, -- сказала Адель.
   Фиона отобрала у него бокал.
   -- Пойдем, счастье ты мое запоздалое, подышим воздухом, -- предложил он и поднялся, ухватившись правой рукой за розовую шею жены. Покачиваясь, они вместе вышли в вестибюль. Вадим подсел ко мне, на место Фионы:
   -- Я хочу выпить за нас с Венеркой, а ну налей, Адель, нам всем вина!
   -- За такое нельзя не налить полный, -- радостно сказала тетушка новорожденного. -- Ну, а вы нам еще не рассказали, чем занимаетесь, Венера, или лучше вас звать Верой? Как прикажите?
   -- По ночам или днем? Все тебе рассказать? -- передразнил ее Вадим и улыбнулся по-детски.
   -- Нет, -- днем, умник ты наш, -- Адель не смутилась. -- А про ночи мы с Мишей и думать давно забыли. Так уж не береди душу старухи. Да вы не смущайтесь, Верочка, у нас все свои, секретов в семье нет...
   -- Какая же вы старуха? -- поторопилась я с выпрошенным комплиментом
   -- Да Бог с вами, я ж вся седая.
   -- А седина вовсе не показатель возраста, -- сказала я, глядя ей в лицо, сама вдруг испугавшись коварной волны негодования, подкатившей к горлу.
   "Надо сдержаться, во что бы то ни стало, ради Вадима", -- осеклась я и перевела дух.
   -- Вам нехорошо, вы побледнели, Верочка, -- воскликнула Адель. -- Вадим, может, вам тоже подышишь воздухом? Что-то душно в этом замке, может, от факелов и сигарет. Здесь же нет вентиляции, а окна закрыты... Это здесь не продумали, а денег-то сколько взяли за банкет, жуть!
   -- Седина, она иногда не от возраста, -- продолжала я, -- не постепенно наступает. Бывает мгновенно и у молодых даже, от горя или от шока. Вы никогда, наверное, не видели, а мне вот довелось, -- говорила я, намеренно растягивая слова и глядя на Адель в упор.
   Она отвела глаза и, посмотрев на Вадима, сочувственно покачала головой:
   -- Вы так нам и не сказали, чем занимаетесь.
   -- Я кинофильмы снимаю, про судьбы и совпадения, -- вдруг неожиданно для меня самой нашелся ответ, и тут же я сделала для себя потрясающее открытие: "Ну, конечно же, это именно то, что я должна и могу сделать для моей Кларины! Она оживет на экране. Она заговорит в моей книге, и так она навсегда будет со мной, и я уже не потеряю ее никогда!"
   -- А как называется ваш следующий фильм, -- разочарованно спросила Адель.
   -- Он не следующий, он первый. И будет называться по-английски The Lovebeggar -- "Попрошайка любви".
   -- Ну, мне даже нравится... Попрошайка... Любовь клянчить -- это благородно, ведь не монеты. Надо будет обязательно посмотреть, да, Вадим? А что ж ты нам не сказал, что Венера кинорежиссер?
   -- Я и сам не знал, для меня это сюрприз, -- взволнованно сказал Вадим и о чем-то задумался. -- Что же ты утаила? -- подмигнул он мне, после того как выпил залпом воду из стакана Адели.
   -- А когда выходит картина? И о чем она конкретно? -- тетушка неожиданно стала серьезной. -- О женщине, которая, оказывается, не умерла... -- переборов резь в горле, сказала я и закусила нижнюю губу. Вадим с беспокойством посмотрел на Адель и еле заметно покачал головой.
   -- Вообще не умерла? -- не обращая на него внимания, продолжала расспросы Адель.
   -- Когда-то не умерла, -- отрезала я и поднялась со стула.
   -- Верка увлекается легендами и прочим... Расследует историю замка Лидз, на данном этапе, -- пояснил Вадим.
   Адель побледнела и предложила мне тост за знакомство и дружбу. Но я сослалась на духоту и головокружение и направилась к выходу.
   Вадим догнал меня в дверях и взволнованно спросил:
   -- Какие еще меня ждут приятные сюрпризы?
   -- Никакие, не пугайся, разве что... -- я кокетливо улыбнулась ему, стараясь скрыть слезы, -- я немножко вижу то, что еще не произошло...
   -- Не больше, не меньше? Поэтому и плачешь? -- ласково спросил он, уткнувшись в мои волосы над ухом.
   -- Это от счастья, -- соврала я, почувствовав, как волна уже ставшей мне знакомой нежности к нему разливается по животу.
   -- Не оставляй меня одну, Вадим, что бы ни было, скажи, что ты будешь рядом, скажи, что тебя я не потеряю, -- шептала я ему в воротник рубашки, вдыхая сладковатый запах одеколона.
   -- Только если пообещаешь, что ты мне перестанешь сниться и будешь каждый раз, когда я проснусь, рядом, -- он тихо засмеялся.
   -- Не обещаю, -- шепнула я в ответ.
   -- Представляешь, если бы не твоя тяга к легендам, мы не познакомились бы, -- сказал он, целуя меня. -- Кстати, теперь я понимаю интерес, миледи, к архивам замка, -- это для фильма? -- он прижал меня к себе. -- Только не тай, как Снегурочка, ладно?
   -- Не обещаю, -- повторила я и подумала:
   "Нет, все из-за Кларины. Если бы тогда она не выжила, покончив с собой, то мы бы, Вадим, и не встретились с тобой. Но знать об этом буду только я, как и о том, что это неслучайное совпадение. Потому что девять "лишних" отпущенных Кларине "там" когда-то минут прокатились эхом взаимосвязанных событий, которые сплелись именно так, что мы с тобой тринадцать лет спустя возле этого озера можем замереть от счастья, которое ей лишь улыбнулось на миг...
  
  
   Наверх, в комнаты Вадима, мы шли не главными коридорами, а внутренним ходом. Поднимаясь по слабо освещенным винтовым лестницам, я окунулась в спасительную тишину средневековья. Она надежно защитила меня от реальности, от себя самой, и главное -- от памяти о моем двойном горе. Здесь, в мире Сурады, в мире прошлого, меня еще не существовало, а выпитое вино и шампанское помогали в это верить вдвойне. Я сжимала вспотевшую руку Вадима и другой скользила пальцами по каменным плитам холодных стен. На секунду отважилась представить себе свое будущее -- много еще непрожитых мною лет одиночества наедине с моей болью, с душой в трауре, с чужими, незнакомыми людьми. Мелькнули в памяти и некоторые друзья и дальние родственники, которые и после кончины матери редко звонили, а потом и вовсе пропали из моей жизни. Я решила никому не сообщать о моей утрате. У каждого своя жизнь, свои дела, -- зачем им я с моим горем? Их это только будет тяготить, начнутся объяснения о занятости, собственных трудностях, последуют вялые предложения помочь. Помочь в чем? Я представила тринадцать лет одиночества Кларины: как она несла свою боль, как просыпалась каждое утро, вспоминая о своих потерях... Вспомнились мне и ее минуты отчаянья из снов, когда еще долго после пробуждения я чувствовала тоску. С ужасом вновь ощутила, что никого близкого в мире, кроме исчезнувшей Кларины, у меня не было. Я позвала ее в себе, так протяжно и так жалобно, как может призывать к себе мать брошенный младенец. В это мгновение споткнулась о порог тяжелой двери, ведущей во внутренний двор замка. Вадим притянул меня к себе в темноте. Позади слабо журчал знакомый мне фонтан-рюмка. По телу пробежала дрожь, -- в каменном дворике было холоднее, чем в замке.
   -- Ты в плену, теперь тебя буду целовать, сколько хочу... -- тихо сказал Вадим и стал водить ладонью по моему лицу. -- Родная моя, мечта моя сбывшаяся, -- шептал он, целуя мои слезы. -- Плачь, со мной можно. Забудься -- после печали придет радость, после ночи -- день. Счастье дарит забвение горя, дразнит бессмертием...
   -- Что такое бессмертие, Вадим? -- спросила я, не сопротивляясь волне нежности и благодарности, разливавшейся во мне в ответ на его слова.
   -- Остановившийся во времени миг вечности, -- рассмеялся Вадим, -- самая бесценная вещь в нашем веке. Говорят, что при наличии любви оно достигается даром. Наслаждайся, я буду тебя ласкать, счастье мое неожиданное, пусть твои слезы постепенно превратятся в капли желания...
   Я стала тонуть в его нежности и в уже знакомом присутствии его во мне. Ощущения утонченных ласк из снов о Кларине и Сураде внезапно заструились по телу, вторя эхом прикосновениям Вадима. Неудержимое желание разделить это чувственное ликование с Клариной переполняло меня, и я почувствовала себя всесильной -- способной передать Кларине это мгновение моего счастья, где бы она ни была, пусть и вне земных сфер. Это чувство неограниченной мощи во мне росло. Все мы -- и я, и Вадим, и Кларина, и Дэрон, и Сурада, и герцог -- вдруг стали одним целым, спаянные единым счастьем, без преград времени и пространства. Это ощущение длилось секунды, но я успела догадаться, что именно так в невидимые сферы передается пережитое людьми ощущение радости от слияния с себе подобными.
   Проживание таких всенасыщающих мгновений навсегда меняет выражение глаз и улыбку людей. Наделяет их блеском особого знания и печалью по мимолетности и неповторимости пережитого. Мне пришло это в голову несколькими минутами позже, когда, закутанная в плед Вадима, я сидела одна перед камином в его комнате, слушая, как он по телефону прощается поочередно с гостями, извиняясь за меня и мой внезапный приступ мигрени. Я стала перебирать знакомых мне людей, вспоминать их взгляды и смех. Сортировала их на переживших мгновенное бессмертие во время любовных актов и на прозевавших его. Пообещала себе закупить много бутылок чудодейственного вина из замка и раздарить тем из знакомых, кто не только позвонит поздравить меня с возвращением из "Жизни После Жизни", но и позвонит вторично справиться о состоянии духа.
   "Гарантирует краткое состояние вечности", -- придумала я шутку, которую буду говорить, даря бутылки вина из Лидза.
   -- У меня такого давно уже не было, -- сказал Вадим, протягивая мне бокал с вином.
   Я отказалась пить и попросила купить ящик с вином все равно какого года. Вадим пообещал доставить его мне на дом.
   -- С тебя возьму плату поцелуями, -- рассмеялся он.
   Заглянув ему в глаза, я тут же причислила его к группе упустивших секундную вечность...
   Всплыл вдруг в памяти взгляд Кларины. Словно сознание для неминуемой вспышки прозрения подталкивало меня сравнить безразличие с ностальгией. И я догадалась: печаль -- как последствие любви -- это высшее вознаграждение. Печаль эта светится во взгляде людей, а ее отсутствие, как у Вадима, наводит тоску. И потому в тот миг я улыбнулась, вспомнив грустное название исчезнувшего романа Кларины "Книга печали"...
  
  
   На следующий день, в понедельник, я собиралась уехать в Лондон. Около полудня я зашла к Вадиму в кабинет попрощаться. Он сказал, что Фиона на машине уже повезла Адель с мужем в аэропорт, но его отец вызвался подкинуть меня до Лондона на своем "порше".
   -- Можешь не торопиться, он собирается уехать после ланча. У нас с ним мужской разговор. Около трех будь готова. Созвонимся...
   В 3:15 Георг в зеленом берете уже ждал меня внизу. Он удивился, что у меня не было с собой вещей.
   -- До Лондона в это время почти три часа езды но на "порше" по главной магистрали и с моей скоростью я тебя доставлю вдвое быстрее. Надеюсь, ты никуда не опаздываешь?
   -- Мне сегодня некуда торопиться, -- это было правдой, и я порадовалась, что наше с ним пребывание наедине в машине будет вдвое короче.
   -- Я уже забыл, как ухаживать за молодыми загадочными незнакомками, -- слукавил он, открывая мне дверь автомобиля.
   -- Для этого у вас есть сын, -- он в разгаре практики, -- засмеялась я, отодвигая сиденье назад.
   -- Фиона у меня коротконогая, -- пожаловался Георг.
   -- Все относительно.
   -- А тогда слишком коротконогая. У меня все были с длинными ...
   -- Спортивными ногами, -- поспешила вставить я. -- Потому и лошади?
   -- Я избалован женской красотой -- пользовался успехом именно у актрис и танцовщиц...
   Я перестала ему отвечать, сделав вид, что ищу станцию с современной музыкой. Он не настаивал, и мы ехали молча, каждый думая о своем.
   Подъезжая к Лондону, он поинтересовался, куда меня везти, и удивился, что в отель.
   -- Я о тебе ничего не знаю. Надеюсь, Вадим знает больше. Но жаль, что ты неожиданно стала неразговорчивой. Меня вчера лишил сна наш разговор у озера. Я все себе представлял, что бы я сказал той Кларине сегодня, будь она жива. Я этот вопрос себе никогда не задавал. Вчера эти твои перчатки всколыхнули во мне давно задушенную печаль. -- Он замолчал.
   -- Печаль по чему? Или по кому? -- насторожилась я.
   Георг не ответил. Он затормозил на светофоре и остановился возле стоянки такси.
   -- Поезжай в отель сама: не хочу знать, где он. Хочу лишить себя искушения.
   -- О какой печали шла речь? -- настаивала я.
   -- Откуда мне помнить, ведь я же удушил в себе былую тоску именно для того, чтобы не помнить, по чему именно томился, когда порвал с Клариной...
   -- Жестокая расправа с самим собой, Георг.
   -- Я не мазохист. Если что-то в жизни не по плечу -- если "не за то взялся", -- лучше схватиться за что-то полегче. А то можно надорваться. И лопнет какая-нибудь необходимая организму струна. Зачем высоко взлетать, зная, что придется рано или поздно приземляться, да и без парашюта к тому же. Зачем парить выше облаков, если рано или поздно мы устанем и разобьемся о землю. He who climbs low falls and lands on both feet?.Я трус, но и зато терять мне нечего, так как не желаю ничего недосягаемого или невозможного. I always played it safe??.
   -- What is it that you had to loose with that Klarina????
   -- Мне легче откровенничать на английском почему-то, -- усмехнулся он.
   -- Я заметила.
   Георг, включил мотор, и нажал кнопку кондиционера до отказа.
   -- Кларина бы уже никого не полюбила так, как любила своего женатого любовника, писавшего романы. Я потребовал от нее однажды его бросить при мне -- ответить на нескончаемые послания на автоответчике. Потребовал поднять трубку и сказать ему это. Она отказалась...
   -- Она уже по настоящему любила до вас другого, Георг. Не хотелось ли вам втайне, чтобы кто-то так же безрассудно любил и вас?
   -- Don't you see! She filled me with thirst for something that I lost before I even found it!???? -- воскликнул он.
   -- Красивая фраза, -- грусть нахлынула на меня . -- Скажите то же самое своими словами и по-русски.
   -- Зачем тебе знать, о чем я себе не позволяю вспоминать? Из женского любопытства узнать, была ли настоящая любовь у отца твоего любовника?!
   -- Для фильма, -- спокойно сказала я правду.
   -- Ах, да -- ты пишешь сценарии о чужих историях любви.
   -- Вы проговорились, Георг, сказав "о любви".
   -- Наша с Клариной была история нелюбви. Но я однажды ей сказал: "I could have loved you to death"?????. Но по-русски, а она тоже была из России, я ей это так и не сумел сказать.
   -- Какая разница, на каком языке?
   -- Когда я врал другим, то говорил по-английски, а когда -- себе, то по-русски.
   -- А когда говорили правду себе?..
   -- Именно это я стараюсь и не вспоминать. Именно эту привычку не лгать себе из трусости я и похоронил в себе...
   -- Сегодня модно воскрешать покойников. Я рада, что вы со мною были откровенны...
   -- Откуда ты знаешь, что я не лгал и не признался, что не любил еще, дабы тебе понравиться...
   -- Я нередко способна читать чужие мысли, ваши слова совпали с тем, что вы думали, рассказывая мне об этой истории с Клариной.
   -- Не верю, докажи, что слышишь мысли...
   -- Например, вы сказали однажды Кларине, хлопнув кулаком по столу: "Ты же его никогда не бросишь! Даже будучи моей женой, и через десять лет побежишь к нему, стоит ему позвать на помощь!" -- процитировала я фразу из "Прямой речи" Кларины.
   Георг резко повернулся ко мне:
   -- Никогда не верил в подобные явления, а ты у нас... Ну-ка, еще прочти, что я думаю!
   -- Я не ставлю перед собой цель убеждать кого-либо в своем даре читать чужие мысли. К тому же он проявляется у меня вспышками, -- спокойно сказала я и, оставив ему визитку из моего журнала в Лондоне, вышла из машины.
   Уже сев в такси, я оглянулась на "порше". Автомобиль Георга все еще стоял на том же месте, когда мы свернули за угол...
  
  
  
  
  
  
   ЧастьV

СВЯТАЯ ЛОЖЬ

Глава первая

НАЖИВКА

  
   За ужином, сидя одна за столиком в полупустом ресторане отеля, я решила подвести итог всему, что узнала так неожиданно о жизни той, кого не теряла надежды разыскать. Интуиция подсказывала мне, что случившееся тринадцать лет назад с Клариной имело прямое отношение к ее загадочному исчезновению из "Жизни После Жизни" на прошлой неделе. Снова и снова я перебирала все известные мне факты обстоятельств смерти Олд леди. Сопоставила рассказы Перони, Вадима, Фионы и разговор с Георгом с новым обстоятельством, менявшим все: Дэрон Рандо не погиб тринадцать лет назад.
   На том же листе бумаги со схемой событий последних дней Кларины до ее самоубийства я стала восстанавливать последующие события. Что случилось после того, как доктор вернул ее к жизни?
   И зашла в тупик.
   Почему никто в семье Калибри не был осведомлен о ее воскресении из мертвых? Сообщили о самоубийстве, но забыли оповестить, что выжила? Ведь доктор мог запросить телефонный счет из отеля Кларины и позвонить по всем телефонам, по которым звонила она. Одним из номеров был бы домашний номер Георга, куда Кларина звонила Адели, оставшейся сторожить псов своего брата во время его отпуска в Англии.
   Если Дэрон -- теперь Роден -- не погиб и доставил Кларину к Перони на "оживление", как же он сам не поинтересовался, выжила ли она?
   И, если верить рассказу Перони, он звонил семье Дэрона, оставив сообщение на автоответчике, что Кларина жива. Почему же за все эти годы никто не навещал ее и не звонил, -- прежде всего, тот же Дэрон? Или доктор намеренно скрыл Кларину от мира -- решил превратить ее в наследницу этреума и сделал ее добровольной пленницей клиники, заверив, что в жизни ее никто не ждет? Потому ее и похитили, чтобы отобрать тайну бессмертия? Но почему сейчас, когда погибла жена Дэрона? -- Отвести подозрения? Навести на ложный след -- мол, дело в личной драме? Что-то было не так.
   Учитывая, что единственным источником моей информации о посмертных событиях в жизни Кларины был Перони, я заподозрила, что доктор мог попросту лгать -- из научных или личных соображений. Я решила немедленно ехать в клинику и учинить ему допрос, чтобы помочь нам обоим разыскать Олд леди, а также сообщить о выжившем Дэроне, который почему-то сменил имя. Но, если я правильно догадываюсь, и Кларину умыкнул именно Дэрон, свободный от долга перед женой, неужели он, зная, что его Кларина жива, не давал знать о себе все тринадцать лет? Или столько лет длилась ошибочная обида Дэрона на Кларину, что та пошла на самоубийство из-за предательства Георга, что простил он ее только после гибели жены?
   Я задумалась: Кларина стала Сурадой, Дэрон -- Роденом. Оба остались живы, но втайне друг от друга. Каким образом? Волей случая или благодаря намеренному вмешательству со стороны? А может, оба они только тринадцать лет спустя узнали, что не умерли?
   Нужно было во что бы то ни стало разыскать Дэрона. Этому помогла бы публикация статьи о Кларине в "Таймс", где внимание читателя привлечет необычайный случай возврата из затянувшейся смерти, а желанного адресата, кому статья и предназачалась, -- сообщение, что причина смерти было самоубийство из-за его мнимой гибели.
   Но сначала необходимо поговорить с Перони. Сообщил ли он Дэрону, что Кларина тогда выжила? Не исключено, доктору было выгодно не только держать свою необыкновенную пациентку в тайне от мира, но и объявить ее Сурадой, то есть иной личностью в том же теле бывшей Кларины. Бесспорное долгожданное доказательство переселения души! В пациентке воскресла хозяйка замка Лидз из двенадцатого века, вспомнившая собственные стихи. И доктора нельзя обвинить, что он умолчал о воскресении Кларины, так как вернулась она Сурадой. И Кларина, как таковая, перестала существовать, особенно для всех, знавших ее лично. Ибо кем приходилась Сурада Дэрону? Не лучше ли -- благодаря святой лжи Перони -- было ему верить, что она умерла?
   Чем больше я рассуждала, тем усиливались мои сомнения и подозрения. Последнее из них заставило поперхнуться хлебным пудингом: не были ли все неслучайные совпадения, с которыми я столкнулась, подстроены самим Перони? Равно так же, как и вымышленный этреум, как и Сурада, поселившаяся в Кларине, и мои сны о них обеих. Не были ли и все остальные персонажи, воскресшие в пациентах доктора, делом его же рук? И все мы -- я, Кларина, Дэрона, даже Уши -- не участники группового перевоплощения, связанные одной неразрешенной драмой, а жертвы коварного гипноза Перони, стремящегося на практике доказать реальность групповой реинкарнации. Представить ее в доказательство последствий применения этреума, а тем самым убедить мир и в самом существования древнего препарата от смерти. Не потому ли главный "экспонат" Перони -- Кларина -- очнулась когда-то реально существовавшим человеком -- некой Сурадой, чему я свидетель благодаря снам, внушенным мне доктором?
   Я часть плана Перони, ложный очевидец перевоплощения душ! Как и остальные возвращенные этреумом -- подлог, задуманный с целью убедить мир в реальности этреума и его возможностях переселять душу из тела в тело. Но для чего? Чтобы привлечь спонсоров? Убедить их тратить средства не на поиски лечения от рака и прочих неизлечимых болезней, а на его исследования? Не легче ли потворствовать желанию сменить обреченное болезнью тело на здоровое, сохранив ту же суть личности? И ту же душу переселить за соответствующую оплату! Лучше бизнеса не придумаешь! А может, Перони, получая деньги под исследования с применением этреума, использовал их совсем для иных целей? Возможно, менее сумасшедших и более благородных? Скажем, содержал на отчисления семьи Фионы и ей подобных свою клинику с бесплатным пансионом для тех, кто по воле несчастного случая выжил, но не смог вернуться в мир людей?
   Одно было ясно: как бы далеко ни завели меня мои рассуждения, все эти случайные совпадения настолько невероятны и многочисленны, что им есть только два объяснения -- либо они были хитро сотканной сетью корыстных или бескорыстных человеческих рук, либо... чудом. То есть намеренным стечением обстоятельств, которое способен организовать разве только сам... Всевышний.
   И мне предстояло решить эту дилемму, разгадка которой имела прямое отношение ко мне, -- ведь тогда мои вера и надежда, что душа умерших продолжает жить, подтвердятся. В противном случае мне придется, как и всем смертным, лишь слепо в это верить, безо всяких доказательств. Верить изо всех душевных сил, ведь смириться с тем, что драгоценных нам усопших уже никогда не будет ни в какой форме существования, невыносимо. Невыносимо -- так как душа нестерпимо болит и эта боль есть неоспоримое -- хотя и ненаучное -- доказательство самого существования души. И сама потребность человека в этой вере и есть основное подтверждение наличия души, равно как чувство жажды, свидетельствует о том, что человек жив...
   Я вспомнила про Сураду и герцога, поймав себя на тайной надежде, что мои расследования окажутся в пользу истинного перевоплощения душ и что все подозрения о намеренном гипнозе доктора Перони -- всего лишь результат моих личных страхов.
   В номере меня ждала записка с извещением, что звонил мистер Калибри и что он будет звонить утром. Но утром позвонил Уши и взволновано пересказал извинения Вадима -- тот занят и свяжется со мной ближе к вечеру, а он, Уши, хочет передать мне книгу и вино из замка Лидз.
   Я предложила ему оставить все у портье, так как собиралась к доктору Перони с немедленным допросом. Но Уши настаивал на личной встрече. Так что пришлось остаться ждать в номере. И отложить визит к Перони на несколько дней. Два последующих дня доктор, как мне сообщила секретарша "Жизни после жизни", будет отсутствовать "до самого позднего вечера".
   Войдя ко мне, Уши высказал удивление, что я живу в отеле. Отдал мне книгу Дьюка "История одной нелюбви", поставил ящик с вином и заявил: "У нас есть о чем поговорить. Но лучше это сделать потом и не здесь". Я спустилась с ним, чтобы проводить до машины.
   В лифте он молчал, уставившись в пол. Этажом ниже к нам присоединилась пожилая пара, и я видела, как подозрительно он на нее покосился.
   -- У вас есть мобильный телефон? -- спросил Уши тревожным тоном, когда мы вышли из гостиницы.
   -- Нет, но я собираюсь приобрести его скоро, так же как и найти небольшую квартиру.
   Он пожаловался, что в его телефоне села батарейка, и он тоже вне связи с миром. Я поняла -- он намекал, что нас не подслушивают.
   Вероятность того, что в мой телефон, имей я его, вставили бы мини-магнитофон или передатчик, мне показалась абсурдной, хотя эти приборы продавались в Лондоне в многочисленных лавках. Кстати, благодаря широкому ассортименту мини-камер -- "шпионских глазков" -- случаи семейных ссор в Англии настолько участились, что вместо квартир любовники стали предпочитать парки и леса. Это резко повысило стоимость услуг частных детективов. Я усмехнулась, вспомнив мою статью на эту тему, когда появились чувствительные к движению "сетевые глазки-шпионы". А они не только прилежно записывали на видео все, что попадало в поле их зрения, но и "следовали" за малейшим передвижением героев из комнаты в комнату: поочередно включались "фотоглазки" из целой сети мини-камер в доме. Нередко, начинаясь с любовной сцены, запись оканчивалась кадром с испуганными котом или собакой.
   Я с усмешкой посмотрела на Уши, когда он высказал предположение, что я жила в отеле во избежании слежки.
   -- Кто и зачем меня будет преследовать? -- удивилась я.
   Он не ответил и, вежливо попрощавшись, сел в автомобиль, и опустил стекло.
   Поднявшись в номер, я решила положить все спрятанные в ящике рукописи Кларины в сейф. Не выходило из головы выражение лица помощника Вадима, когда я высказала свое недоумение по поводу того, что за мной могут следить. Туда же я заперла и книгу Дэрона с дарственной надписью Кларине, которую взяла из ее стола. Она была для меня бесценной: если Попрошайка любви жива, я собиралась вернуть книгу ей.
   Мне не терпелось прочесть оба сочинения Родена Дьюка -- Дэрона Рандо: и "Историю одной нелюбви", и "Историю одного самоубийства", но сначала я решила выполнить свой план и найти самого Дэрона, насмешливо смотрящего мне в глаза с задних обложек этих книг.
   Я собиралась дать сенсационную статью -- поймать на крючок Дэрона, дабы он сам и вышел на контакт со мной. Ибо только я могла ответить на мучивший его все эти годы вопрос: отчего Кларина покончила с собой тринадцать лет назад. И только я могла бы сообщить Родену Дьюку, что уцелевшая от смерти Попрошайка любви молилась за него каждый божий день.
   В конце дня я положила статью -- мою "наживку" для Дэрона -- на стол редактору "Таймс". Текст под заголовком: "Тринадцать лет "Жизни После Жизни" обещали напечатать в ближайшие дни. Я оставила в редакции свой телефон для справок и дополнительной информации. Расчет мой был прост: Дэрон, узнав, что Кларина выжила после самоубийства, немедленно бросится ко мне, чтобы выяснить детали, не упомянутые в статье.
   Ни имя Кларины, ни подробности необыкновенного случая ее возвращения из необратимой смерти я решила не скрывать.
   Статья начиналась так:
   "В 2000 году,-- 35-летняя женщина с необыкновенным именем Кларина, покончила с собой из-за любви. Ей сообщили, что ее любимый погиб при взрыве в метро. Обыкновенная история, но с одним исключением: Кларина не умерла, ее воскресил доктор Перони, причем она стала единственным случаем возвращения из необратимой смерти в его санатории для бывших мертвецов. Известная в "Жизни После Жизни" под несколькими прозвищами, в частности Попрошайка любви, бывшая балерина и поэтесса, Кларина пережила клиническую смерть, затянувшуюся на девять минут дольше допустимого срока при воскрешении с помощью этреума, -- препарата, блокирующего разрушительный эффект от непоступления кислорода в мозг во время клинической смерти. В результате этого пережитого ею опыта смерти она стала "посвященной".
   Еще одно побочное явление возвращения из мертвых этой пациентки заключается в ее произвольном доступе к воспоминаниям о предыдущих воплощениях души, начиная с самых ранних, относящихся к эпохе третьей расы человечества, -- допотопной цивилизации атлантов, суперинтеллектуалов, которые говорили на языке "шелеста листьев, журчанья ручья, шума волн, завыванья ветра, и раскатов грома, То есть, на языке души, которым пользуются сегодня поэты... -- по словам самой Кларины
   Как рассказала автору статьи сама же Попрошайка любви, именно там, среди живущих свыше тысячи лет потомков полубогов, ее духовная сущность и повстречала "предмет" своей неизменной привязанности. Ярко светящуюся мощную личность, измученную неодолимым недугом -- неуправляемой тягой к наслаждению физической красотой первых обитательниц Земли.
   После каждого нового плотского опыта ее возлюбленному становилось все труднее сохранять столь желанный им обоим прежний облик, переливающийся наподобие перламутра морских раковин. Но силой своей любви душа будущей Кларины восстанавливала его свечение, а он научился отделять свое прозрачное естество от временного физического обличья, которое позволяло ему наслаждаться усладами ароматных загорелых тел миниатюрных земных красавиц. Таким образом, он оставался "душой" со своей избранницей во время своих неутомимых попыток "перепробовать" все земные источники пиршества плоти. Между его телом и душой образовалась белая светящаяся нить, именно она и возвращала его обратно к душе сегодняшней Кларины, когда он, забыв о собственной сути полубога, засыпал в объятиях своих любовниц. Возвращаясь к избраннице души, он восторженно делился своим физическим опытом с ней, ибо любя ее, желал делить с ней все свои переживания. Мудрая избранница поняла, что, дабы не потерять его и помочь ему не забывать себя, ей придется принять облик ее соперниц, скрыв в своей душе тайну о спасительной силе любви через обращение к Создателю, обращение с просьбой спасти ее возлюбленного от распада его духовной энергии. В переводе на современный человеческий язык, утративший те допотопные понятия и символы, сама Кларина так обобщает эту историю своей любви: "силой молитвы любящая душа способна помочь другой не потерять себя".
  
   Уместно здесь и заметить, что возлюбленный Кларины в этой жизни -- невольный виновник ее самоубийства -- написал несколько романов . Автор этих книг, с яркой мужественной внешностью, пользовался необычайным успехом у женщин, а также известен многолетней духовной верностью его единственной любви -- Кларине.
   Такова история души Попрошайки любви.
   И, по ее словам, именно с той древнейшей поры, "когда люди еще имели невидимые крылья и слышали в себе несравненную музыку вселенной", и начался роман любви сегодняшней Кларины, которому уже свыше сотен тысяч лет. --Любовь настолько древняя, что, как шутила Кларина, "будучи сильнее ее силы воли", толкнула ее на самоубийство при известии о смерти возлюбленного. Видимо, душа ее воспротивилась предстоящей земной разлуке с ним и заспешила к нему на небо, не решаясь оставить его там на произвол навязчивых низменных наклонностей.
   Скрытая от мира в исследовательском центре, названном в честь книги Рэймонда Моуди -- "Жизнь После Жизни", Попрошайка любви провела в этом санатории для воскрешенных из обратимой смерти, не пожелавших вернуться в жизнь, около тринадцати лет. За это время она написала нескольких сборников стихов, роман "Книга печали", а также ряд статей, темы которых могли бы крайне заинтересовать мировую общественность, не будь они спрятаны за стенами непроницаемого мира, созданного доктором Витторио Перони -- обладателем древнейшего лекарства от смерти.
   Пропавшая несколько недель назад, Попрошайка любви считается погибшей или покончившей с собой вторично по неизвестным причинам, и при неизвестных обстоятельствах. Ее личная переписка с возлюбленным, рукописи и труды -- в частности "Воспоминания после смерти" -- достались, по ее завещанию, автору статьи, которая сама провела четыре месяца в этом центре доктора Перони тоже в качестве пациентки, добровольно покинувшей стены санатория после того, как ее временно утраченная память вернулась. Все это время автор статьи пребывала в необъяснимом личном контакте с Попрошайкой любви, который -- по диагнозу Витторио Перони -- относился к разряду побочных явлений применения этреума. Доктор назвал его "попаданием души в душу".
   Эта невидимая духовная нить и дала возможность невольно подглядеть как настоящую, так и предыдущие жизни души, заключенной в женщине по прозвищу Попрошайка любви. Причем подсмотреть за ней в своих снах и со стороны, и от первого лица, словно будучи ею. Только у возвращенцы из смерти способны рассматривать свое прошлое еще и как посторонние наблюдатели. Историю эпохи Атлантиды, разумеется, документально установить невозможно. Однако при подробном сопоставлении фактов автору статьи удалось подтвердить, что подсмотренный ею персонаж из предыдущего воплощения души Кларины -- реальное историческое лицо. А поиск этот начался со сверки стихов Кларины и строк, написанных девять веков назад женщиной из легенды об одной нелюбви. А закончился заключением автора статьи, что обе они, добровольные жертвы несчастной, но героической любви, повторили подозрительно похожие сценарии судеб..."
   Подписалась я В. Неверой.
  
   Покинув здание журнала "Таймс", я вздохнула с облегчением. Дойдя до Ковент Гардена, я уселась в кафе напротив "Музея транспорта". На улице голуби не давали покоя, подбирая крошки под столами. Меня не покидали вопросы. Совпадения, опутавшие меня после выхода из клиники, крайне озадачивали: каким образом именно в Лидз, который мне посоветовали посетить и доктор, и Кларина, мне встретился Вадим. -- Вадим, связавший воедино истории Кларины тринадцатилетней давности, оказавшись сыном ее бывшего любовника, и Сурады. Вадим, показавший мне рукописи, убедившие, что не только все увиденное мною в чужих снах -- правда, но и, о чем я догадывалась, что Кларина и Сурада есть единое безвременное сознание, одна душа, с разными именами в двенадцатом и двадцать первом веках.
   А, может, все это случилось со мной потому, что, как говорила Кларина, когда человек встает на свой истинный путь, после долгих поисков, то неслучайные совпадения сами ведут его, взяв за руку, словно невидимый поводырь, по направлению к его главной, финальной цели -- к разгадке задачи его судьбы.
   В голове проносился вихрь догадок: "Откуда взялся этот Уши с его убежденностью, что он был палачом Сурады и с его верой в мои сны? Не начитался ли он от скуки рукописей герцога? Но, судя по одним и тем же сценам, увиденным нами обоими, он получается соучастником той же истории XII века. Возможно, Уши и врет, разыгрывая наивного возвращенца Перони, а на самом деле его ко мне подослали... Кому это нужно было делать и зачем? А герцог и Дэрон Рандо? Возможно, между ними та же связь, что между Сурадой и Клариной. Это поможет установить книга Дьюка "История одной нелюбви".
   Получается, как ни отрицай, меня окружают люди, жившие в двенадцатом веке и воплотившиеся одновременно в мое время. И все они, как и тогда, снова сообща участвуют в психологической драме. В самом центре ее нахожусь я, словно мне наказали их связать той самой пуповиной неродившегося младенца Сурады. Как же все это может быть? И какое я ко всему этому имею отношение? Все места заняты: Кларина -- Сурада, Дэрон -- герцог, Адель -- служанка, Георг -- Эзор, Уши -- палач. Все они разыграли, судя по их поступкам, те же роли, что и девять веков назад в. Адель -- двойного предателя. Георг -- искушение Кларины, проверка Дэроном на верность его жены, -- прямая параллель Эзора, подосланного герцогом Сураде. Кто же тогда я? Ведь я должна была вспомнить после возвращения, как все остальные пациенты Доктора, хоть что-нибудь из прошлой жизни, а у меня в голове о том, что было со мной до рождения -- полный ноль, словно я и не жила! Остался только один участник драмы -- аббат, не считая нерожденного младенца Сурады. Но вряд ли я была аббатом, жалевшим казненную, -- успокоила я себя. Он слишком аккуратно записывал исповеди, ведя учет событиям в душах своих прихожан. Тем же занимается и Перони, но более современными методами. Впрочем, это вовсе не значит, будто он в прошлой жизни был аббатом, хотя личный интерес обоих к Сураде--Кларине наводит на подобное подозрение. Будь я аббатом при перевоплощении, я бы обязательно что-нибудь вспомнила -- исповедь или рассказы из прошлой жизни. Только один участник не мог ничего вспомнить, ни о чем сказать... Я замерла. Как же можно было упустить такое!.. Младенец!
   Получается, что я в прошлом и есть та -- не увидевшая свет -- дочь Сурады, впоследствии Кларины. Потому мы и были связаны невидимой пуповиной "души в душу"? Попрошайка любви, которую я ищу, -- не есть ли она мать моя в прошлой жизни?! Мысль эту я не дала себе даже продолжить, заверив себя, что моя нынешняя потребность в ком-нибудь родном, пусть жившем даже веками раньше, заставляет плести самые невероятные теории.
   Я тщетно уговаривала себя не путаться в далеком прошлом других людей, что все это никак ко мне не относится, но чувствовала: обмануть себя надолго не удастся. Для того чтобы выжить, начиная с сегодняшнего дня, нося в себе знание о смерти всех моих родных и любимых, мне необходимо было доказать самой себе достоверность перевоплощения души. .
   Отважившись заглянуть в саму бездну боли после утраты Ромочки и Коли, Ангелины и мамы, которых не спасла ни от страданий, ни от смерти, няни моей и бабушки, даже кота моего, которого я держала за лапу, когда его усыпляли, я хотела убедиться в реальности возвращения души. И не только потому, что куда легче проститься с собой перед смертью, веря, что когда-нибудь то самое главное, что нес в себе, возродится, а не канет в никуда или не будет скользить неприкаянной тенью где-то в параллельном мире наших прозрачных двойников, как писали некоторые экстрасенсы в начале века. Нет, мне нужно было срочное доказательство, что когда человек прекращается на земле, его бессмертная суть остается где-то, чтобы снова вернуться и прожить себя заново среди людей, птиц и цветов. Почему так срочно и отчаянно нуждалась я в подобном заверении, что человек -- это вечная душа, облаченная в тленное тело? Нарушились хронологические события в моем сознании, о чем и предупреждал Перони. С внезапным возвращением моей памяти для меня одновременно и недавно умерли не только Коля и Рома, но и все те, которых, даже годами раньше, похоронить ни в себе, ни в земле, ни в памяти я так и не смогла.
   Может, потому невидимой рукой небесного поводыря именно мне и были выданы ключи к доказательству перевоплощения душ? Представилась возможность лично проверить наличие души в реальности, а не как метафоры или поэтического образа? Не исключено, что у меня в руках были нити судеб одних и тех же людей из разных веков, и потому -- невероятный шанс проверить, правда ли, что они и являлись героями легенды. И если, например, Дэрон вспомнит слова герцога во время казни из моего сна -- слова, не упомянутые ни в рукописи герцога, ни в книге Родена Дьюка, то перевоплощение реально. Для меня это значит, что мой Ромочка еще будет жить, но уже без меня, сам по себе... А это вынести легче, чем принять, что он исчез, и кровавое месиво там под автобусом -- все, что от него осталось. И еще значит, что Коля тоже где-то есть и будет помнить меня очень долго, даже тогда, когда и меня не будет на Земле. И все это во имя Любви.
   "Да, именно из-за любви, -- убеждала себя я, -- если Бог создал любовь, Он из человеколюбия должен был создать для нас и Вечность, ибо расставаться с любимыми -- выше человеческих сил. И не сделай этого Всевышний для нас, то мы эту спасительную и утешающую Вечность непременно должны были бы сотворить сами", -- усмехнулась я, вспомнив, как Кларина неоднократно объясняла вечность тем, что любимые наши бессмертны. Не для этого ли фараоны строили пирамиды с узкими туннелями, ведущими к небу; майя -- похожие гигантские сооружения - треугольники со ступенькам, чтобы было легче карабкаться душам усопших в Вечность. А мне в XXI веке выдали "стечения обстоятельств" -- шанс доказать выживание сознательной духовной сути человека.
   Теперь мне стала понятна тревога в глазах Кларины. Она знала, что мне предстоит вспомнить в себе любовь к мертвым и жить с ней дальше. А сделать это возможно только в том случае, если не сомневаешься не только в существовании, но и в нетленности души человеческой.
   Именно из-за любви - однажды познав ее -- неминуемо начинаешь верить в человеческое бессмертие.
   Молодой официант подошел к моему столику.
   -- Хотите еще хлеба -- дополнительную порцию?
   -- Нет, -- призналась я, удивившись, что корзинка с хлебом была пуста.
   Официант недовольно поглядывал на голубей, окруживших мой столик. Оказывается, я машинально скормила им всю булку, пока меня кружило в вопросах любви и вечности...
  
   Следующие несколько дней, до опубликования статьи и посещения клиники доктора Перони, я читала книги Дэрона, рукописи и стихи Кларины. Завороженная сходством между самими героями книг и событиями в их жизнях XII и XXI веков, я не заметила, как прошло время.
   Чем больше я читала, тем больше напрашивались выводы: между автором анонимной рукописи замка Лидз, Дэроном Рандо и Роденом Дьюком существует гораздо более прочная связь, чем я подозреваю. Может ли все написанное на этих страницах быть воспоминанием или фантазией одного и того же сознания?
   Я анализировала книгу Дэрона "История одного самоубийства", найденную в столе Кларины. Роман был написан около восемнадцати лет назад -- за шесть лет до драмы, разыгравшейся в Котсволтзе.
   "Живым возлюбленным книги не посвящают, если хотят посвятить им жизнь, -- подумала я с болью за Кларину. -- Это делают, когда хотят их похоронить для себя, когда отказываются от них".
   Роман был автобиографичен лишь частично и написан от первого лица. Главный герой в конце книги -- после того как безвозвратно упускает из виду только что встреченную им женщину с глазами, в которых застыла невозмутимость самой вечности, -- стреляет в себя перед зеркалом в аэропорту. Ибо после этой потери лететь ему некуда, несмотря на то, что дома его ждут красивая верная жена и любящая дочь.
   Стрелял он, видимо, не в себя, а в зеркало, так как после этого написал об этом книгу. На последних страницах -- сквозь сарказм и серую пелену пессимизма, которой заволокло человечество,-- звучит тема ненайденной всенасыщающей любви и жалости к миру, -- к миру людей, которые стоят в очереди на полет в никуда. Людей, похожих на будни на фоне этой женщины, названной за незнанием ее имени Праздничной.
   Образ этот напомнил мне Кларину -- молодая и зеленоглазая, с книгой Маркеса под мышкой стоит она в очереди в аэропорту перед героем романа. -- "Любовь во время чумы" Маркеса Кларина вспоминала не раз в наших разговорах с ней. Это было ее любимой книгой о любви. Она полусмеясь, полусерьезно сравнивала себя с героем этого романа, прожившим с любимой женщиной в одном городе и прождавшим ее всю жизнь, пока не умер от старости ее муж. И двое влюбленных только тогда смогли быть вместе, когда, уже стариками, уплыли вместе на корабле, обреченном на бессрочное плавание из-за свирепствующей эпидемии холеры. В аллегорическом смысле, в жизни не было места для их союза. И герои Маркеса уплыли от нее, так и не пристав к берегу. Уплыли на корабле с капитаном, который сам не торопился причаливать обратно в жизнь...
   Кларина словно чувствовала свою судьбу, словно задумала ее по мотивам этой книги, -- разве не сделала она то же? Разве не отчалила от берегов жизни, где не было места ее любви с Дэроном, где она была третьей лишней, по ее же словам из дневника. "Жизнь После Жизни" -- для Кларины был тот же уплывший корабль, оставивший далеко позади те далекие родные берега, где счастье было невозможно...
   Далекий край разбитых надежд -- край, давно исчезнувший за горизонтом, с которым ее разделяло безбрежное спокойствие океана. Но помнила ли Кларина, что океаны опасны неожиданными штормами, способными разбить в щепки корабли, построенные нашими же руками? И не случилось ли именно это несколько недель назад, когда она исчезла, и именно тогда, когда погибла жена Дэрона?
   Окончательно я убедилась, что Праздничная и есть Кларина в романе Дэрона Рандо, когда прочла, что в книге, которую держала в руках его героиня, оказались подчеркнуты ногтем знакомые мне строки Маркеса.
   Я хорошо помнила, что во взятом у Кларины экземпляре "Любви во время чумы" были точно так же отдавлены тонкими полосками те же самые фрагменты. Эти-то строки Маркеса и цитирует Дэрон в романе, где теряет Праздничную, едва ее встретив: "...Вот он падает с лестницы, вот он начинает умирать, вот выбегает на шум и она, жена... Она уже увидела его с закрытыми для этого мира глазами, уже неживым, но из последних сил увернувшимся на миг от завершающего удара смерти, на один миг, позволивший ему дождаться появления жены. И он узнал ее, несмотря на шум внутри себя, узнал... сквозь слезы горькой печали из-за того, что уходил от нее, глазами более чистыми, грустными и благодарными, чем когда-либо раньше. И, собрав в себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: "Только один Бог знает, как я любил тебя!""
  
   Я перешла к "Истории одной нелюбви". Имена героев легенды Дэрон (теперь уже Роден Дьюк) не менял. Даты и описания замка Лидз и окрестностей тоже были подлинными. Интересно, что с такой же нежностью и с той же душевной тоской по неизведанной любви, обещанной во взгляде его Сурады, описывает свою возлюбленную герой второго романа Дэрона.
   В анонимной рукописи двенадцатого века о замке Лидз не раз упоминается тот же бездонный взор Сурады, который преследует угрюмого герцога, не способного проникнуть в тайну вечности, скрытую под черными ресницами его молодой жены, чья нерастраченная женская страсть обрушивается на циничного любовника, подставленного Сураде для проверки на супружескую верность.
   Сквозь сарказм, необычайно смелые и убедительные рассуждения о природе человека, между строк всех трех произведений читалась одно: все авторы преклонялись перед загадкой любви. Невольно я прониклась симпатией к этому перекликающемуся образу потерянного разбойника, завоевателя земель и сердец, который стремился к неосуществимым духовным идеалам. Я даже сочувствовала ему, так и не нашедшему превышающее все -- превышающее настолько, что оправдывало даже его моральные преступления перед самим собой и другими.
   А образ Праздничной, хотя и мимолетный, словно нарочно недописанный, потому как был не разгадан и в жизни, -- ускользнувший и от писателя, и от героя романа, запечатлелся в памяти. Именно такой представлялась мне Кларина молодой. Теперь образ слился и с героиней моих снов о первых встречах с Дэроном и с фотографиями в комнате Кларины. Он стал походить на Улыбку из моего детства -- лучезарную, с золотыми волосами и очень зелеными добрыми глазами, такими знакомыми мне, что, казалось, я смотрела в них очень давно.
   Другим стал представляться мне и Дэрон. Из сумрачного рыцаря в зеркале, и любовника, уговаривавшего Кларину "не дышать без него", он превратился в мятежного героя, раздавленного своей же тоской по неутоленной в его сердце жажде любви. Я увидела его печальные глаза: сначала зачарованные "красивой до боли" Сурадой, потом через девять веков ее двойником -- Клариной, и невольно стала смотреть на него глазами этих любивших его женщин. Глазами человека, который способен почувствовать боль другого не со стороны, а как собственную. Именно присутствие этого конфликта человеколюбия и беспощадного поиска правды в столь противоречивом герое с разными именами в трех прочитанных мною историях о любви и заставило меня ждать встречи с Дэроном с еще большим нетерпением.
   Чем больше я задумывалась над прочитанным, тем более вероятной представлялась мне теория "группового перевоплощения", упомянутая в рукописях Кларины, а еще раньше предложенная Эдгаром Кейси. Он утверждал, что когда-то вовлеченные в одну душевную драму люди возвращаются позже на Землю и рано или поздно неизбежно находят друг друга. Их "спектакль" разыгрывается снова, но нередко с иной развязкой. Это и есть наш повторный шанс найти выход из духовных тупиков.
   Об этом же упоминалось и в "Эпистоле" Кларины, оказавшейся русским и английским переводом настенного заклинания из моего сна:
  
   ...Еще раз возвратиться ему суждено,
   еще раз воскресить,
   что случилось давно...
  
   "All that has no grave
   Will take place once again..."
  
   Я перечитала переводы "Эпистолы", и мне стало жутко: слишком уж похожи были образы этих человеческих призраков из двенадцатого века на сегодняшних "живых мертвых", свидетельницей чьих судеб я стала уже бесповоротно. Совпадений было так много, что отнести к суеверию или к сказке идею о повторении сценария судьбы с теми же героями, я не могла. Но главное, у меня возникло понимание самой природы неразрешенного психологического конфликта между героями и прочитанных только что книг Дэрона, и моих снов, и тех, о ком писала Кларина в своих рукописях..
   Стал ясен и аллегорический смысл строк Сурады: "Ту старушку всю в белом из лужи крови". "Ты искушал любовь", -- сказала в моем сне перед казнью Сурада. Это и было главным преступлением герцога. Но слов этих он тогда не услышал. Об этих же нерасслышанных словах не перестает думать и средневековый герой романа Дьюка. И именно так обращался со своей любовью Дэрон.
   В этот миг духовного озарения у меня мелькнула, возможно, самая важная догадка в моей жизни: во имя искупления грехов перед Любовью -- "старушкой в белом" из Эпистолы Сурады, дабы "поднять ее из лужи крови", дан нам свыше шанс заново родиться, называться другими именами и сделать наконец то, что когда-то не сумели. Найти лучший исход в своих сердцах. Эта возможность есть великое проявление сострадания к нам Создателя, сотворившего нас во имя существования Любви во Вселенной. Не эти ли "чудеса в сердцах" и имела в виду Кларина в своих стихах?
   На мгновение мне стало ясно все сразу: и то, что случилось со мной, и то, что я не смогла прочесть в глазах Ромочки, когда он словно отсутствовал, блуждая в себе. Видимо, вспоминал какую-нибудь любовь и догадывался, что, чем дальше будет жить, тем более неумолимо -- под давлением обстоятельств жизни -- станет слабеть его воспоминания о главном. О том, что еще было живо в его памяти, о том, что он оставил в прошлых скитаниях во времени. И, может быть, сейчас он соединился именно с тем, по чему так тосковал здесь, среди людей...
   Как нужна Богу любовь! Не потому ли, созданные по Его образу и подобию, также в ней нуждаемся и мы? И совершаем из-за нее безумства, как и Он, который решил нас перевоплощать целыми группами, чтобы дать шанс не погибнуть еще одной капле чьей-то любви.
  
   Все мы -- Божьи дети. А возможно, Бог -- тоже ребенок, но любить Его некому, так как Он не был сотворен родителями, вот и создал любовь, а людей, чтобы ей -- Любви -- быть во Вселенной. И потому теперь есть кому Бога любить -- нам, людям, всем вместе взятым. Но как же было нас заставить вкусить эту любовь? Сначала через более доступное -- любовь к себе подобным, а потом и Создателя научимся любить. Затем и отдых после долгих жизней обретем -- отпуск в светящейся вечности. Но только совершенные любовью души унаследуют бессмертие. Получается, что путь к нему вовсе не через этреум лежит, а через любовь. И обратное слову "смерть" -- muerte не etreum, а любовь. И никто и не догадывается, что это одно и то же. Или иначе: и любовь, и этреум -- просто два разных лекарства от одной и той же болезни -- смертности, со всеми ее осложнениями. И если принять на веру, что любовь это наивысшая форма психологической энергии, объединяющая двойственное начало в человеке, то она является сильнейшей космической силой, не подлежащей уничтожению. И если человек -- это душа, облаченная в тело, то главное и наивысшее в нас не только выживает, но и улучшает вселенную. От каждой лишней капли любви в наших сердцах во всех видимых и невидимых мирах становится светлее.
   Не потому ли фараоны оставляли в пирамидах отверстия наружу!? Для любви. Чтобы душам -- ее носительницам -- путь на небо из пирамид проложить. Чтобы "попрошайки любви" уносили к звездам каплю искрящегося вещества из остановившегося сердца покойного. -- "Волшебную" каплю, способную обратить в золото таинственную смесь алхимиков, как намекала Автобуснику в его снах Оранж -- бывшая Нефертити?
   Мои блуждания по лабиринтам жизни души довели меня до ликования -- такого торжества я еще не ощущала никогда. Все "чудесные совпадения" и невероятные стечения обстоятельств были "подстроены" людям свыше во имя Любви. "Во имя любви и человеколюбия", -- вспомнились мне первые слова, услышанные после пробуждения от смерти. Именно так молилась за меня Кларина, держа мою руку в своей.
   Как все просто: если есть любовь -- значит, есть и Бог, как же я раньше не догадалась. Он ее и создал, а нас для нее. Стало ясно и мистическое признание Кларины, показавшееся мне раньше пафосным: "Любовь -- это божья тень, скользящая по душам на земле. Со смертью мы столкнемся в жизни дважды. Впервые, когда поймем, что умрем, как все, -- и тогда расстанемся с детством. А еще раз, когда поймем, что бессмертны наши любимые, и тогда мы заглянем в вечность".
   А тогда у всех у нас, пока мы живы, есть шанс на любовь. Включая меня. Включая Дэрона и Кларину, если она жива.
  

Глава 2

   РАЗНИЦА ВО ВРЕМЕНИ
  
   После полудня в день выхода статьи я отправилась в шахматное кафе. Нестерпимо хотелось увидеть кого-нибудь, кто при виде меня кивнет или улыбнется.
   Но там никого не оказалось, даже толстого бармена. Я пошла в туалет подкрасить губы. Когда же вернулась, мое желание встретить знакомых было удовлетворено в высшей степени. Спиной ко входу, за своим обычным столиком сидел Роман, а напротив него, вполоборота -- я не поверила глазам -- загадочная посетительница Кларины в клинике. Хотя я и видела ее издалека, но запомнила хорошо. Оба, очевидно, вошли в кафе после меня. Я бы не могла их не заметить, будь они там раньше.
   Не зная, что делать, я прошла к столику в углу, как раз позади них и села лицом к стене, сделав вид, что играю сама с собой в шахматы. Незнакомка, навещавшая Кларину, не знала меня в лицо.
   Подошедшую официантку я попросила принести бутылку минеральной, почти прошептав ей заказ, так что она даже переспросила, а через несколько минут поставила передо мной шипящую пеной кружку пива.
   Я прислушалась к разговору Романа с посетительницей Кларины. Они говорили по-русски достаточно громко, явно не опасаясь быть понятыми.
   -- Ну, как тебе статья?! Подтвердились мои наихудшие опасения, через столько лет всплыла правда... -- сказала посетительница Кларины.
   -- ...Виновата разница во времени. Не кляни невиновных, -- назидательно сказал Роман.
   -- Неправда, -- возразила его собеседница. -- Мы с матерью могли бы немедленно сообщить Кларине в Англию, что отец объявился. Он позвонил в пять часов дня по сан-францисскому времени из Лондона, где уже был час ночи. Но все бы тогда рухнуло. Он бы ушел к ней. Мать чуть не рехнулась, когда сообщили про гибель отца. Потерять его второй раз за день, едва обретя,-- она не пережила бы этого. И я решила не сообщать тогда Кларине, что отца по ошибке объявили погибшим в метро. А успей я вовремя с этой новостью...
   -- А за что Данииза себя винила, Анька?
   -- Мать корила себя вдвойне за молчание: за то, что не дала знать сразу Кларине, когда узнала что отец не погиб, и за то, что, когда отец, не успев войти в дверь, спросил, не звонила ли Кларина, предоставила ответить мне. А я соврала, что Кларина не звонила, решила сделать вид, будто не знаю о том, что мать не только говорила с Клариной о его исчезновении, но и подтвердила ей его гибель. Отец, когда пропадал из дома неделями, обычно интересовался, звонила ли Кларина, чтобы щадить мать и дать понять, что он был не с ней. Но все мы знали правду.
   -- И мой брат до сих пор не в курсе, что Кларину известили о его гибели и не успели сказать, что это оказалось ошибкой?! -- воскликнул Роман.
   -- Рома! Я собираюсь сказать это отцу, когда придет время. А то, что Кларина после неудачного, - о чем на автоответчике осталось сообщение,- самоубийства не "выжила из ума", я сказала отцу с опозданием на тринадцать лет -- две недели назад, когда не стало матери. Все эти годы он и не подозревал, что Кларина покончила с собой из-за него. Для всех было лучше думать, что из-за очередного любовника. Так я сохранила отца для матери и устранила Кларину из нашей жизни не действием, а бездействием. Обстоятельства сыграли в мою пользу.
   -- А почему Данииза сама не позвонила тогда Кларине порадовать, что их общий Дэрон оказался жив?
   -- Она положилась на меня. Я заверила ее, что беру на себя звонок Кларине. У матери не было выбора, я решила все за нее и в первом, и во втором случае. Мать позвонила Кларине только через восемь часов после звонка отца -- в час ночи по нашему времени -- убедиться, что та знает о невероятной новости. Но слишком поздно для Кларины раздался этот ночной звонок -- из-за восьмичасовой разницы. В Англии было уже девять утра. Сказали, что она вышла. А она к этому времени уже успела перерезать себе вены в поле косой. Мы опоздали. Намеренно. Когда оживает мертвый, с сообщением не медлят: ждут, наоборот, с известиями о смерти, чтобы не убить словом, как ее убили молчанием.
   Уже успев оправиться от изумления, что передо мной сидели дочь и брат Дэрона, я лихорадочно анализировала услышанное. Зная, как развивались события, о которых шла речь, я насторожилась. Аня упомянула оставленное на их автоответчике сообщении Перони. Неужели она, перехватив звонок о том, что Кларина выжила, утаила это и от матери, и от отца? Точно так же, как сделала вид для отца, будто и вовсе не знала о смерти Кларины? И не случайно же Дэрон, вошедший в дверь своего дома, непринужденно спросил, не звонила ли Кларина? Ведь он накануне возвращения домой в Штаты успел принести ее к Перони. Значит, и Дэрон по возвращении тоже скрыл от семьи самоубийство Кларины. (Я была теперь абсолютно убеждена, что детектив, с которым разговаривал Перони, был именно Дэрон.) И если это так, Дэрон принес самоубийцу Кларину к Перони в надежде на ее спасение. Отсюда следует, что он не мог не поинтересоваться, удалось ли это доктору...
   Все трое -- Дэрон и его жена и их дочь -- утаили тогда друг от друга правду, не подозревая, что она была им известна из других источников И эти визиты Ани в клинику? "Почему же Кларину не навещал Дэрон все эти годы? -- недоумевала я. -- Не обманул ли его Перони тогда, преследуя собственные интересы объявить уникальную пациентку погибшей для всех ее близких?" Или, как явствовало из только что услышанного, Аня сообщила-таки отцу о "неудачном" самоубийстве Кларины, но заверила, что в результате воскресения из мертвых та "выжила из ума"?
   Я снова вслушалась в разговор, пытаясь сдержать негодование на всех сразу: и на Аню и на Перони, и на Дэрона, и на Даниизу.
   -- Аня, слишком сложные обстоятельства, да еще и смена времени. Никто задумываться не будет, -- сказал Роман.
   -- Нет, не разница во времени здесь виновата, -- Аня выпила залпом прозрачную жидкость из рюмки и сморщилась. -- ...Я тянула с сообщением Кларине, что отец оказался жив... -- услышала я. - Она об этом тогда от нас так и не узнала..
   Аня стала говорить громче и растягивать слова.
   -- Убили одного, чтобы спасти другого. Неравный выбор. Вычеркнули ее, чтоб спасти мою мать, нашу с ней жизнь. Виновата любовь, моя любовь к родителям. Особенно к отцу, и еще больше боль за мать. Она мучила меня сильнее собственной, -- с ее болью мне не справиться было. Пожертвовали одной жизнью во имя других.
   -- Преступление без наказания. Несказанное слово. Преступление в виде бездействия. Зная твою мать, понятно, каково ей было жить тринадцать лет с чувством вины. От этого можно утопиться. И словом можно убить, и молчанием. И правдой.
   -- Правда не знает пощады, -- возразила Аня.
   -- Правда есть доброта...
   -- Нет, правда -- это мудрость, Рома. Так учил меня отец...
   -- Не ешь себя, Аня. Иногда надо жертвовать королевой во имя короля, чтобы выиграть игру. Ты бы пошла по-другому, зная, что иначе проиграешь и судьба одержит верх?
   -- Я думала об этом все эти годы. Но жизнь -- это не шахматная доска. Не переиграешь, когда уже сделан ход, -- он навсегда. Судьба и есть наши ходы: как пойдем, какой пешкой пожертвуем во имя спасения другой, настолько и растянем игру. А может, и выиграем, если не продуем потом -- в следующей игре. В следующей жизни. Понятно? Выиграть одну игру, еще не значит победить в целом. Можно остаться в итоге ни с чем: без доски, без шахмат. А мать моя была все-таки больше королевой по духу, чем когда-либо твой брат ухитрился казаться Кларине королем.
   -- Ты что -- тоже в реинкарнацию веришь? -- рассмеялся Роман. -- Ведь столько о ней понаписали в последнее время, что убеждает даже самых железных атеистов.
   -- Предпочитаю в ней не сомневаться - из уважения к нашему моральному долгу перед собственной душой. К тому же меня тринадцать лет уже окружают живые мертвые и мертвые живые. И этреума не надо. Человек жив, пока он жив для других: когда он мертв для них, его нет, даже если он и жив. А отец был для Кларины тринадцать лет живой мертвый. Не потому, что он был жив на самом деле, она этого не знала. Для Кларины Дэрон просто не мог умереть. Она как-то мне сказала: "Любимые не смертны, и, пока мы сами живы, их хоронить нельзя, так как мы их любим, и они живее тех живых, которых не любят". Она и стихи сочиняла ему как живому. Отец для нее не мог бы воскреснуть. Так как она его не хоронила. А сейчас поздно. Оживать из несмертных нельзя. Она не вынесла. На этот раз совершила самоубийство ее память. И теперь, братец твой, дорогой дядюшка, из живого мертвого превратился в мертвого живого. Попрошайка отца моего не узнает, так как не помнит.
   -- Не помнит -- глагол в настоящем времени. Зачем тормошить душу умершей Кларины?!
   -- Умерла моя мать, и недавно, а Кларина осталась не только жива после самоубийства, как ты прочитал утром в статье, но и пребывает в этом состоянии все последующие тринадцать лет и к тому же в просветленном состоянии ума.
   -- Я бегло читал статью...
   -- А мы своими руками помогли Кларине наконец сгинуть, после того как она ожила, умерев.
   -- Наконец помогли? Каким образом?!
   -- Очень просто, не пошевелив и пальцем. У самой у нее исчезнуть из нашей жизни плохо получалось. Я это ясно поняла, после того как ее очередной -- по-моему, пятый -- любовник, сбежал, испугавшись натиска моего папеньки. Отец отпускал ее от себя из бескорыстной любви к ней, а потом никак не мог пережить, что его в итоге сменили на другого.
   -- Дэрона самолюбие душило или непреодолимая любовь к Кларине? -- поинтересовался Роман.
   -- Я отца не сужу, никого в мире еще не встречала, кто бы ему и в подметки годился. Знаю только, что он ни перед чем не останавливался -- распугал всех Кларининых "кандидатов в спутники жизни", как называла ее хахалей ее маменька, психиатр. Мать Кларины все пыталась доказать, что отец мой, судя по его литературным откровениям и поведению с ее дочерью, -- скрытый психологический садист. Но мучителю нужна жертва, а поэтической душе требуется именно такая роль.
  
   -- Хорошо говоришь, -- усмехнулся Роман и налил Ане в стакан водку из бутылки в центре столика. -- Глаголить правду, видать, передается, по наследству. Я от этого и молчу. А Кларина, оказывается, тоже писала стихи? Что это у вас в семье все стремятся покончить с собой и пишут? И воскресают и умирают за один день.
   -- Все мы страдали. Кто-то должен был взять судьбу в свои руки. Каждый жертвовал собою во имя других. Все любили до сумасшествия, и каждого было за что так безрассудно любить.
   -- Включая Кларину? - серьезно спросил Роман, и голос его дрогнул.
   -- Всех троих, -- тихо сказала Аня. -- Хорошо что Кларина тогда не умерла. Последующие годы общения с ней мне дали возможность понять, почему отец не мог никак ее бросить. И воскресать она не воскресала Оживил ее некий Перони -- врач, проводивший опыты над душой после воскрешения неумерших пациентов. Знаешь, еще в начальные годы их связи я как-то со злости посоветовала ей уйти к кому-нибудь окончательно, то есть без возврата к моему отцу. А сарказм, дядюшка, у нас судя, по тебе, тоже врожденный.
   -- И как Кларина среагировала на твой совет?
   -- Сделала вид, что не получила мои пьяные послания на своем автоответчике. Уверена, что и она, и мой отец прослушали их не раз. Отец проверял с нашего телефона сообщения на ее автоответчике. Знал ее коды. Знал все шаги -- следил, чтобы не сбилась с пути верности ему. -- Аня отпила из рюмки дважды.
   -- Хватит пить, -- остановил ее Роман.
   -- Лучше скажи: "Хватит жить". А к водке у меня пристрастие по наследству, как и к правде. От твоего брата, моего отца.
   -- Так что с ней стало в итоге, я Дэрона никогда об этом не спрашивал... Как вы ей помогли исчезнуть?
   -- Когда я услышала сообщение Перони на автоответчике, что Кларина ожила, но с серьезными осложнениями после затянувшейся смерти, я утаила это от всех в доме. Решилась поехать сама в клинику к этому Перони и убедиться, насколько Кларина "не в себе". Надеялась, что в случае потери личности она сотрется из наших дальнейших судеб. Зачем отцу бывшая возлюбленная, забывшая и себя, и его, и, следовательно, их любовь?
   -- "Жизнь После Смерти" -- так эта клиника называется?
   -- "После Жизни", -- поправила его Аня.
   -- Я тут, кстати, встретился с одной знакомой, женой бывшего коллеги, одной из пациенток оттуда.
   -- Очередной отказчицы от жизни?
   -- Нет, жертвы случая, разницы во времени, как ты говоришь. Опоздала подхватить сынишку, или автобус пронесся слишком рано, или слишком поздно. Погибли и муж, и ребенок.
   -- Мы все жертвы. Не сбивай меня чужими трагедиями. Для посторонних они лишь несчастные случаи, -- остановила его Аня. -- А мой визит в эту психушку начался с того, что я узнала неслыханное: Кларина якобы способна после смерти видеть "невидимое, но существующее".
   -- И кто же это тебе про видимое--невидимое там наплел? -- усмехнулся Роман.
   -- Доктор Перони -- повелитель мертвецов, обуздавший смерть, но мечтающий, несмотря на преклонный возраст, только об одном -- оседлать Попрошайку любви, которой он даже памятник взгромоздил, правда, без головы. Богиня Любви у них в парке стоит трехметровая. Без рук. У статуи руки отбиты там, где начинаются белые перчатки Кларины. Она носит их выше локтя, чтобы скрыть шрамы от косы, которой перерезала себе вены.
   -- Это ты ее так прозвала -- Попрошайка любви?
   -- Там у всех клички: даже у Времени и Вечности.
   -- Какие интересно?
   -- Сразу не разберешься, они и язык свой символический изобрели. Посмертный идиотизм. Душу, или Время и Вечность Попрошайкой любви называют. А жизнь -- королевой, причем белой, как и ты, кстати. Наверное, оттого, что играют тоже со смертью в шахматы.
   -- А я понял, что это Кларину так зовут... -- неуверенно сказал Роман.
   -- Белой королевой? -- Аня снова залпом опрокинула рюмку.
   -- Нет. Попрошайкой любви.
   -- Ее тоже так называют, -- Аня подозвала официантку и, заказав закуску, налила себе еще водки.
   Опасаясь, что Роман обернется или встанет из-за стола, я уткнулась в газету, которую, к счастью, захватила с собой.
   -- Не понял, как это? Кларина там отождествляется с вечностью и со временем одновременно?
   -- Перони верит, что она вернулась из вечности, так как дольше всех других пробыла в клинической смерти. Вот и сохнет по ней. По Кларине и по вечности в ее лице. И поэтому сохраняет в тайне, что она вовсе не "не в себе".
   -- Перони влюблен в вечность и потому в Кларину? А не наоборот ли?
   -- Нет, в Кларину, и, судя по всему, основательно, -- так же сильно, как ты в шахматы, а мой отец в себя... -- с горечью сказала Аня и потянулась к рюмке.
   -- Ты слишком много пьешь, уже третья,-- остановил ее Роман.
   -- Зато живу пока первую жизнь с малой надеждой, что меня оживят после смерти, хотя некоторые ученые в России теоретически и практически доказали возможность творить чудеса. Оживляют людей из оставшихся после них энергетически полевых фантомов.
   -- А я читал, что есть и другие методы. Изменение хода времени, то есть реконструкция причины и следствия -- регуляция хода событий.
   -- Да, читала, это про физическую теорию времени. Физик, кажется Козырев, доказал, что время способно отражаться, подобно световым лучам...
   -- Так что надежда быть воскрешенной есть, -- засмеялся Роман. -- Боюсь, что скоро будут просить всех в завещании указывать, желают ли по просьбе родственников быть после смерти воскрешенными.
   -- Представь себе, что через поколения правнук попросит воскресить прабабку. И влюбится в нее: писали, что умершего человека восстанавливают из фантома в его наилучшем виде. Он материализуется молодым и здоровым.
   -- Да, я читал об этом, Аня. Мол, Вселенная -- это огромная голографическая сфера, и в каждой ее точке, включая нас, людей, хранится полная информация о ней. Просто в нас есть при жизни заслонка, которая отделяет нас после рождения и до смерти от связи с параллельным миром.
   -- Опыты с голографией до добра не доведут, -- рассмеялась Аня. -- Я перечитала немало источников на эту тему. Отец делал обзоры для конференций в Лидзе и передач на Би-Би-Си. Поверь, то, чем занимается Перони, лишь цветочки. У военного сектора в России есть уже давно препараты, позволяющие концентрировать душу в сгусток, и запускать ее по заказу в астральное межзвездное путешествие. Ученые уже доказали, что душа точно может существовать без тела; а вот вопрос существования тела без души пока открыт. В виду окружающих нас многочисленных недоносков, -- трудно поверить, что в них присутствует душа, -- Аня рассмеялась звонким смехом. -- Помнишь, писали про "серебряную нить", соединяющую астральное и материальное тела человека? Мне иногда кажется, что у многих эта нить порвалась. Ты никогда не заглядывал в чьи-нибудь глаза, в которых зияет пустота, -- словно души за ними и не водилось?
   -- А мне, Анька, научные подтверждения бессмертия ни к чему, -- признался Роман. -- Я ощущаю, сильно выпив, что в нас есть нечто неистребимое. В человеке дух вечности живет, потому мы так и придыхаем при одной мысли о ней. После смерти мы не умираем. Просто скидываем тело, как скафандр, и живем дальше в оголенном виде, соприкасаясь со Вселенной каждым миллиметром души. Если бы все в мире знали, что смерти, как таковой, нет, то искали бы не средства от умирания, а жили бы, стремясь к возвышенному, к гармонии. А потому кто жил, поселяя в душе смрад, там и будет обитать после жизни, а кто тянулся к звездам, тот среди них и будет парить после смерти...
   -- Браво, дядюшка. Не знала, что ты так просвещен.
   -- Пить больше надо иногда! -- попенял он.
   --В алкоголе заглушка от высшего абсолюта тонет. Как и от горя, потрясений, оргазмов и творческого вдохновения. И наступает обострение чувств, -- дотягиваешься до звезд, где царит бессмертие...
   -- И не надо этреума! -- воскликнул Роман.
   -- Я отчасти в это все верю, Рома. Но хотелось бы конкретных результатов. Обратиться за чудом, и бах! -- воскресили мою мать.
   -- Может, Данииза возражала бы против этого, Аня. Не будь эгоисткой.
   -- Видимо, Кларина не возражала, не удержал же ее Перони насильно... А когда теряешь мать... наступает ощущение леденящего сиротства. Словно перерезали спасительный шнур и бросили в холодный океан младенца, но утешили, что так поступают со всеми. Словно от этого быстрее научишься плавать... -- в голосе Ани мне послышались слезы.
   Роман ласково положил руку на ее плечо.
   -- А Кларину я помню, -- сказал он.. -- Дэрон нередко ко мне с ней заходил. Она всегда выглядела привлекательной, но изможденной и просила разрешения поспать на каком-нибудь диванчике.
   -- Отец давил-таки ей на психику, как жаловалась ее мать.
   -- Или не давал спать по... другим причинам. Так что же было при твоем визите к Перони после воскрешения Кларины? -- спросил Роман.
   -- Кончился визит тем, что мы с Перони сошлись во мнениях: для внешнего мира Кларина останется "не в себе" на неопределенное время и для благородных целей.
   -- А на самом деле она была в своем уме?
   -- И не только в своем, -- воскликнула Аня. -- Она помнила не только себя -- но и других...
   -- Не понял, -- признался Роман.
   -- Неважно, и скучно объяснять, Рома. А нашу жизнь совпадения спасли. Отец оказался жив, и я забыла на время про существование исчезнувшей наконец Кларины. Но потом я начала ее время от времени навещать.
   -- Из гуманных целей и из-за чувства вины?
   -- Отчасти. Но главным образом из опасений, что доктор Перони передумает и не сдержит слова выдавать ее за помешавшуюся. Особенно боялась, что об этом узнает отец, если наведет справки. И призналась ему, что навещаю воскрешенную Кларину после обещания Перони молчать о том, что она в здравом уме. Заверила его, что к Кларине никого другого из ее прошлой жизни врач не допускает -- не только по правилам клиники, но и что это опасно при ее диагнозе: она может впасть в буйное состояние. А так -- объяснила я отцу -- Кларина просто живет вдали от мира, не ведая ни печали прошлого, ни реальности настоящего. Просто "не в себе". Отец охотно принял эту версию. Или побоялся правды. И положился на волю судьбы, разрешившую неразрешимый треугольник.
   -- Четырехугольник, -- поправил Аню Роман. -- Ты сыграла практически главную роль. Вот где настоящая перестановка причины и следствия!
   -- Не совсем, -- возразила Аня, -- мне помогли совпадения обстоятельств. Отец умудрился одновременно ожить для нас и умереть для Кларины. Он сказал мне тогда, что все случилось в наказание Кларине за отступничество от веления ее души любить его. Она, мол, сдалась под давлением окружающих. И я оставила все, как было. Кларина все разрушила; словно кислота, разъела мне душу. Матери нет, настал день расплатиться отцу за ее жизнь -- за нашу нежизнь все пятнадцать лет, с тех пор как Кларина слетела с неба в объятья к отцу.
   -- Ты потеряла голову от горя, ты слишком любила мать! -- воскликнул Роман. Забудь о страданиях Даниизы -- поживи своей жизнью хоть сейчас, когда ее нет.
   -- Пора и ему узнать похороненную тогда правду! Ведь правду отец ставит даже выше долга не ранить души других. Пусть узнает, что Кларина на тот свет собралась тринадцать лет назад из-за него, его ложной смерти, а не из-за очередного хахаля, сбежавшего от одной тени папеньки моего. Но это я приготовила напоследок. А то, что Кларина после самоубийства была вовсе не ходячий безмозглый труп, а даже стала светиться, по словам Перони, в темноте, и прилежно молиться за грехи ее Дэрона, это -- повторяю -- я сообщила отцу сразу же после смерти матери.
   -- Из мести или решила разрешить отцу быть с Клариной, так как Данииза освободила ей место в жизни Дэрона своей гибелью? -- спросил Роман.
   -- Ты переоценил мою боль за мать и недооценил любовь к отцу. Отец без матери погиб бы. Это на ее фоне он лихо к другим бабам бегал. А останься один -- не вынес бы ее потери. Внезапное появление нормальной Кларины -- ее воскресение тринадцать лет спустя -- могло бы послужить положительной встряской и уменьшить удар потери незаменимой и любимой жены.
   -- Каково же Дэрону будет узнать, что Кларина не только все это время жила вне жизни, считая его мертвым, все помня и понимая, но и что скрыла от него это ты? Его дочь!
   -- Так же, как моей матери, которая жила больше пятнадцати лет, притворяясь, будто не знает, что Кларина владеет и мыслями и телом отца, что он к ней мотался каждый месяц, жил с ней периодически, уходил и возвращался то к ней, то от нее, уезжал с ней в отпуска и длительные командировки. Пил из-за нее, преследовал ее по разным штатам, работам, странам, любовникам. Даже охмурял ее подруг, чтобы знать полную сводку ее любовных приключений. К тому же отец сам учил меня, что правда не знает пощады. А мудрость старше доброты.
   -- А Кларина, будучи в своем уме, никогда не спрашивала тебя за все эти годы, за все твои визиты, где он похоронен?
   -- Я же ей сообщила, что он погиб при взрыве в лондонском метро. Да и вела она себя убедительно, -- казалась и мне часто святой. Во время моих визитов говорила, что Дэрон у нее в сердце обитает, и не важно, жив он или нет. И до того возвысилась, что начала утверждать, будто предпочла бы прослыть для него мертвой, чтобы освободить его от себя, зная, что она была третьей лишней, что места ей не было в его жизни, а если бы он все-таки решился бы пожертвовать семьей, то это не принесло бы им счастья. Вот я и выполняла волю Кларины. И отчасти навещала ее в психушке, чтобы убедиться, что она не передумала. Ведь она стала "ясновидящей" и говорила, что отца нет "ни среди мертвых, ни среди живых".
   -- Ясновидящей? -- переспросил Роман.
   -- Это Кларина мне и сказала, что мать не утонула, а утопилась.
   -- Откуда она знала о гибели Даниизы на позапрошлой недели?
   -- Я ей рассказала об этом, когда приехала к ней отрыдаться. Но Кларина уже все знала: по ее словам, "астральное тело Даниизы" явилось к ней проститься и попросило опекать меня.
   -- Зачем?
   -- Откуда мне знать, Рома! Кларина процитировала мне посмертные слова моей матери, якобы, сказанные ей: "Когда тебя звали Сурадой, меня звали Эстрейа. Потому в этой жизни мы так и переживали друг за друга", -- Аня запнулась. -- Все сложнее, чем ты думаешь, Роман. Они -- мать моя и Кларина, с годами не были уже соперницами. Наоборот, в том-то и заключалась неразрешимость нашего четырехугольника. Они друг друга... щадили и жалели. Даже в конце... любили -- через Дэрона. Отец мой их обеих любил, а они, любя его, любили и тех, кого любил он. Ревность у них ушла на задний план. Не хотели потому ни зла, ни боли друг другу доставлять. Мать отпускала отца добровольно к Кларине, чтобы он не страдал. Кларина добровольно жертвовала собой и отказывалась от него. А отец не мог решить. Я, понимаешь, именно я решила за них: не могла больше наблюдать этот садомазохизм. Кларина оплакала со мной мать мою. Кларина, она меня... по-своему любила. Она выдала мне тайну, которую я выведывала у нее все тринадцать лет, зная, что она была мертвой дольше всех, кто пережил смерть. Она ответила на вопрос "что там?"...
   -- Мне не скажешь? -- усмехнулся Роман.-- А почему ты о Кларине в прошедшем времени говоришь? Где она сейчас?
   -- Не знаю, отец заверил меня, что Кларина внезапно пропала, но, возможно, сам же ее и прячет от всех, включая меня. А еще на прошлой недели Попрошайка любви часы напролет сторожила поплавок на даче у папеньки. И ничего не помнила вообще. И, кажется, взаправду: не вынесла, бедняжка, когда на днях тень папенькина ожила и лично заключила ее в объятия. А доктор Перони оказался пророком или накаркал. Все годы лгал, что Кларина лишилась памяти о себе, а теперь она и впрямь осталась без головы.
   -- Ну ты и закрутила события. Меняешь ход причинно-следственного времени.
   -- Нет. Мне помогла восьмичасовая разница между Лондоном и Сан-Франциско. Жизнь перехитрила всех. Даже я бы так удачно не проиграла события, дядюшка шахматист. А санаторий для мертвецов не такое уж плохое место для отказавшихся от жизни добровольцев.
   -- И никто не знал про заговор твой с доктором?
   -- Нам с Перони не надо было заключать контракта: у нас были общие цели выдавать Кларину за "овощ". А судьба была на нашей стороне.
   -- Ты права, Аня, уже поздно, не переиграешь. А вот я чаще и чаще вместо шахмат в рулетку играю, чтобы не винить себя за неправильные ходы. "Оставляю жизнь на произвол судьбы", -- как метко написал мой брат в одном из своих романов о человеке, решавшем вопрос о смерти или жизни миллионов. Дэрон пишет, действует словом, а я молчу и не играю ни в шахматы, ни в жизнь. А ты, Анька, не хвали и не кляни ни судьбу, ни себя, ни мать, ни отца. Легче всего говорить, как бы ты пошел, играя фигурами противника. Вот я и сам с собой не играю больше. А о Кларине забудь. Не жалей других, подумай о себе, тем более, что матери нет больше. Никто не виноват. Скажи лучше: что этот Перони считает, случилось сейчас с Клариной?
   -- Не поймешь. Но он не нарушил данное мне слово -- держал язык за зубами, к тому же у него свои цели. И каждый раз, когда я Кларину навещала, на мой контрольный вопрос: "Кларина все еще не в себе, доктор?" Повелитель Абсолютного Вакуума исправно отвечал: "Вы же видите сами". Мы с Перони говорили на одном языке.
   -- Я ничего этого не знал. Кошмар. -- Роман попросил еще две порции водки.
   -- У Перони большие планы на нее были. Она озарилась там и записала все неведомое смертным в подаренный им компьютер, который он подключил к своему. Каждое ее слово сразу же светится небесной правдой у него на экране. Он и своровал все ее "откровения духа", опубликованные больше десяти лет назад под чужим именем. Немало его докладов завоевали премии на симпозиумах в Лидз. Я их все читала, там в библиотеке: я еще тогда обо всем догадалась, в первый же год. Когда отец начал на съездах в Лидз консультантом работать. Вадима тогда там еще и в помине не было. Кстати его мачеха -- Фиона -- бывшей любовницей папеньки оказалась. Так что многие прозрения таинственного ученого, его открытия в области "невидимого, но существующего", были украдены у Кларины. Например, "Любовь -- тень бога на земле", и так далее.
   -- Красиво сказано... А Дэрон так все там и работает, в Лидзе?
   -- Да. Отец распределяет премии, редактирует статьи и собирает подходящий материал для лекций по всему миру.
   -- Ты хочешь сказать, что он присудил своими же руками премии Кларине, не подозревая, что это она?
   -- А кто от этого пострадал? Какая разница миру, кто автор. Миру важна суть открытий или лжеоткрытий. А все денежные премии наверняка идут тому же неизвестному лицу, кто и выделяет на них фонды. Тому же лицу, кто купил Лидз в двухтысячном году.
   -- Я интересовался, кто владельцы библиотеки и архивов замка. Не Дэрон ли, -- он там начитался легенд и строчит романы.
   -- Вряд ли, -- сказала Аня. -- У отца нет средств для подобного партнерства. Я думаю, что доктор и есть владелец или один из них. Перони баснословно богат. А Лидз перешел в частное владение именно в тот год, когда "свидетельница необратимой смерти" Кларина ожила одновременно и как Кларина, и как Сурада из легенды замка. Может, для нее -- для Сурады, Перони замок и отхватил. В подарок за признание в вечности. Там и озеро лебединое: торгуют лебедями, их выращивают еще с двенадцатого века.
   -- Как Дэрон в легенде и описал? -- спросил Роман.
   -- Вадим обещал скоро прикрыть эту лавочку лебединую. Убытки, когда путают пары при продаже. Лебеди разбиваются, падая с высоты.
   -- Как у вас с ним?
   -- С Вадимом? Никак. Но я кидаться с высоты не собираюсь, -- рассмеялась Аня. -- Он несостоявшаяся личность, пока занимается самоисследованием и самоутверждением...
   У меня екнуло сердце: "Аня еще и подругой моего Вадима оказалась!" Злая волшебница судьба завязывала узлыа и на моей собственной шее.
   -- А отец, -- продолжала Аня, еще громче, словно говорила еще для кого-то, -- Вадима презирает.
   -- Так этот Перони спрятал Кларину от всех, дабы секреты потустороннего мира воровать? - воскликнул Роман.
   -- Не только. Он ее сделал наследницей этреума, как я вычислила, и что подтвердилось недавно. Если кто-то и мог запомнить формулу и способ употребления этреума, то лучше кандидатуры и пожелать было нельзя. Кларина после смерти вернулась с новыми талантами -- в частности со способностью запоминать цифры и паузы, подобно аудиоцентру. Записывает в памяти все, что слышит даже во сне, если верить словам Перони.
   -- Ты что-то привираешь, Анька, так не бывает! -- усомнился Роман. -- У меня сверхпамять, запоминаю двадцатизначные цифры, помню наизусть ходы и проверчиваю варианты во время игры в шахматы наравне с компьютером. И даже я, считающийся в этом феноменом, не способен акустически запоминать звуковую информацию.
   -- Бывает, и еще как! Там у них все бывает после смерти! -- воскликнула Аня. Так вот -- никто кроме Кларины не смог бы записать на свои мозговые извилины последовательность сорока семи пауз, цифр и формул со слуха. И украсть этреум у Кларины нельзя. Весь его код у нее в памяти. В памяти, которую она вдруг утратила при виде папеньки. Но я ее артистизму не верю! Как и тому, что, как она заверяет свою наследницу в завещании, этреум уничтожила.
   -- Откуда ты все это знаешь?! -- воскликнул Роман.
   -- Знаю, так как прочла завещание Кларины в ее столе. Я прокралась в ее двойную комнату под вечер того дня, когда папенька ее умыкнул из "Жизни После Жизни". Для этого попросила отца снять у нее с руки браслет-пропуск до того, как она очнулась, и наутро подложила ей обратно. Я сказала отцу правду на самом деле собиралась доставить ему неоспоримое доказательство того, что Кларина была в своем уме все эти годы. Я знала, что Попрошайка любви писала автобиографический роман, и надеялась найти его у нее в столе. К тому же мне необходимо было выяснить, действительно ли она двинулась мозгами недавно при виде живого папеньки моего, а не раньше. Я Кларину не навещала последний месяц.
   -- И выяснила?
   -- Еще как! -- воскликнула Аня.
   -- Так от чего же она двинулась? -- спросил Роман.
   -- Ты не понял, Рома, вот выпей, а то мы с тобой опять на разных языках говорим. При моем вторичном визите в обитель Попрошайки любви я сделала открытие: за первой комнатой позади ширмы была вторая, с ложными окнами. Там и обитала Кларина в роли Сурады.
   -- Второй визит во вторую комнату? -- уточнил Роман.
   -- Не путай меня! В первый раз я прокралась за Клариной, когда та под вечер ускользнула с дачи отца и отправилась в клинику. Она зашла с заднего входа к Перони в кабинет, оттуда доносилась ругань. Позже, крадясь по коридорам, не включая свет, прокралась к себе в комнату и бросила браслет сигнализации под дверью. Я ждала в коридоре, пока она выйдет, и осталась, чтобы обыскать ящики ее стола. В разгар этого занятия в комнату Кларины и заявилась молодая особа, с той же целью. Пока она боролась с паникой между двойной дверью, я спряталась за ширмой, обнаружив вход во вторую комнату, а позже, пока она перелистывала труды Попрошайки, я выскользнула в коридор и подобрала с пола браслет, позволивший мне проникнуть в комнату снова, после того как эта особа ушла. Ждать, правда, пришлось жутко долго.
   -- Прямо как в шпионских фильмах! -- рассмеялся Роман.
   -- Так вот: оказалось, что комната у Попрошайки любви была сделана доктором двойная нарочно: современная и средневековая. В одной она заносила свои творения в компьютер, а в другом строчила стихи и воспоминания о смерти пером и при свечах. Доктор утверждал, что она помнит себя сразу двумя женщинами: из двенадцатого века и из нашего.
   -- Так когда же она потеряла память?
   -- Суди сам: в столе на ее завещании, отпечатанном на компьютере, стояла дата -- день смерти моей матери. За несколько дней до того, как мой отец ее похитил, она была в себе.
   -- Странно, что завещание она писала в день гибели Даниизы. Совпадение? -- насторожился Роман.
   -- Не думаю: либо Кларина и впрямь обладала способностью общаться с умершими и увидела смерть моей матери и разговаривала с ее душой, либо ей кто-то сообщил о кончине моей мамы в тот же день, то есть до меня. Я позвонила Кларине на следующий день. Перони сообщить не мог, -- он поехал опознавать тело уже после того, как Кларина исчезла, думая, что это она и утопилась, так как в неотправленной открытке в сумке мамы на обратном адресе стояло "Миссис Рандо". А Перони не раз мне говорил, что Попрошайка любви себя считала небесной женой Дэрона.
   -- Перони знал о ее связи с Дэроном и не сказал ей, что он был жив? Не ускользнуло же от него то обстоятельство, что Кларина считала Дэрона погибшим? -- удивился Роман.
   -- Мы с доктором решили, что так лучше для всех. Кларина уже пережила потерю ее Дэрона для себя и не возражала пребывать пожизненно в клинике. К тому же Перони ее ревновал. Ему было выгодно похоронить Дэрона Рандо, тем более что отец сам же сменил имя и фамилию.
   -- Так кто же сообщил ей первый про Даниизу? Не наследница ли Кларины?
   -- Нет, не могла: она тоже оттуда -- у нее браслет возвращенных этреумом на запястье светился.
   -- А прочесть в газетах или услышать по телевизору сама Кларина не могла?
   -- У них там новости не дозволены, чтобы не будоражить травмированную психику бывших мертвецов, -- ответила Аня.
   -- И кого же Кларина сделала наследницей -- у нее же не было детей? -- воскликнул Роман.
   Я закрыла глаза от ужаса в ожидании ответа Ани.
   -- Свою дочь из прошлой своей жизни Сурады, по ее же словам, которую она встретила сначала в России более двадцати лет назад, а позже и недавно в клинике, по велению судьбы.
   -- Анька, и ты утверждаешь, что Кларина была в себе, когда писала это завещание? Наверняка плод ее чрева в прошлой жизни -- лишь плод больного воображения, галлюцинация расстроенной психики! Или призрак из снов, например.
   -- Нет, дядюшка. Привидения не забираются в комнату, пользуясь украденным ключом, и не читают рукописей в столе при свечах.
   --Ты что, ее видела?! -- удивился Роман.
   -- Только со спины и в полумраке. Похоже, призрак прошлого боялся зеркал и отвернулся к стене от свечи. Дочь Попрошайки любви из прошлой жизни, как и я, прокралась в ту же ночь в ее комнату. Может, искала, где спрятан этреум.
   -- Как и ты, Анька?
   -- Я же сказала, что пошла проверить, когда чокнулась Кларина.
   -- А почему это так важно? -- спросил Роман.
  -- Потому, что если Кларина и утратила память от потрясения при виде моего отца, то она не откроет ему -- вместо меня -- правду тринадцатилетней давности. То, что мы ей сообщили о его гибели. Отец и до сих пор не знает, что считался пропавшим
   почти неделю. А если Кларина в себе и просто блефует, то отцу станет известно, что это я убила для него Кларину, не сообщив вовремя об ошибке. А тогда формула этреума не погибнет, она оживет у Кларины в мозгу. И ее потребует обратно к себе доктор. Она же ходячая бомба, но уже не у него за пазухой.
   -- Замкнутый круг получается! -- пошутил Роман. -- И вполне могут найтись охотники вытребовать у Кларины секрет этреума, -- нетрудно догадаться, чем ее шантажировать: ее же "новоиспеченной" дочерью. Несложно все просчитать. Я шахматист. Подожди, дай сообразить, Аня. Пожалуй ты права, что Кларина полоумной прикидывается. Я бы на ее месте не доверял никому, и тоже бы сделал вид, что потерял память. Она хитрее, чем ты думаешь, если я правильно рассчитал все ходы ее игры. А тут игра в вечность. А за нее отдадут не одну жизнь...
   Роман замолчал.
   -- А откуда ты знаешь, что это так называемая ее бывшая дочь забралась к ней в номер? -- заговорил он снова.
   -- Я проследила, в какую комнату она зашла и выяснила у Перони ее имя -- то же, что упомянуто в завещании. Она бывшая иммигрантка из России. В клинике немало русских пациентов: Перони проводил в свое время совместные исследования с русскими, даже ездил на Тибет и искал с ними мифическую Шамбалу, где, как полагают знатоки, и спрятан генофонд человечества.
   -- Знаю, знаю. Пишут, что там в подземных пещерах хранятся тела лемурийцев и атлантов в состоянии сомати, будто бы сотни тысячелетий назад их души нарочно покинули свои тела, замороженные во времени до тех пор, пока они намеренно не вернутся в них, когда потребуется спасти человечество от исчезновения с лица Земли. А Перони потому и приглашал в клинику "особых" русских пациентов и ученых: у первых были средства оплатить пансион после смерти, у последних -- сводка последних достижений в области изучения тонкого мира. Еще в конце прошлого века в России были случаи успешной пересадки души во время пересадки мозга -- три известных случая, стоимостью около 35 миллионов каждый. Так что Перони ничем новым не занимается, просто более дешевым способом идет к той же цели, а это уже может заинтересовать "определенных бизнесменов".
   -- Не завидую этой ее бывшей дочери... -- повторил Роман. -- Если она единственная, оставшаяся на сегодня привязанность Кларины, ею могут шантажировать Кларину, чтобы заставить выдать формулу этреума.
   -- Да, -- усмехнулась Аня, -- спокойней ей было бы оставаться в предыдущей жизни в двенадцатом веке. Перони мне поведал как-то, что в прошлой жизни Кларины -- то есть Сурады -- ее дочь не успела родиться: умерла при родах во время казни матери.
   -- Это же из книги Дэрона о легенде Лидзского замка, -- недоуменно заметил Роман. -- Анька, хватит пить! Даже я устал от головоломок этих обстоятельств. Для этого есть судебная экспертиза.
   -- От слова судьба или судить? -- рассмеялась Аня.
   -- От обоих. Скажи лучше, чтобы ты сделала, если этреум попал бы тебе в руки раньше, прямо от доктора?
   -- Я бы оживила с помощью этреума сначала самого Перони, до тех пор пока бы ему не надоело жить и он бы не разлюбил извечную Попрошайку любви.
   -- Кларину?
   -- Нет, дядюшка, -- Вечность!
   -- Ты бы не оживила Даниизу?
   Аня хлопнула кулаком по столу.
   -- Мать утопилась слишком далеко от клиники, ее не успеть было бы доставить к Перони.
   -- Анька, Данииза не утопилась, а утонула. Несчастный случай, -- ласково сказал Роман.
   -- Нет, не оживляла бы ее. Мать жить перестала уже давно из-за этой Кларины. Просидела на диване в надежде, что отец устанет от чрезмерно активной жизни... -- Аня с силой ударила стаканом об стол, вскочив из-за стола, и хлопнула дверью в мужской туалет.
   "Женский, видимо, занят", -- подумала я.
   Воспользовавшись моментом, я оставила деньги на столе, не попросив счет, и выскользнула из бара незамеченной.
  
  
   Стрелки Сэлфриджа показывали три часа дня. Под впечатлением от всего услышанного, ничего толком не соображая, я пошла по направлению к гостинице, держась как можно ближе к витринам. Совпадение, что Роман, оказался одновременно и братом Дэрона, а не только коллегой моего Коли казалось невинным на фоне остальных новоявленных фактов.
   Через несколько шагов, я остановилась как вкопанная перед знакомыми полуголыми манекенами в витрине "Версаче". "Кларина жива, -- ее похитил Дэрон, такой же живой, как я".
   Случайно подслушанный разговор так меня ошеломил, что я даже не успела сообразить там, в баре, что, вероятно, дочь Дэрона и его брат не сопоставили Венеру -- Веру -- знакомую Романа, вышедшую недавно из "Жизни После Жизни", с Верой, наследницей Кларины в завещании, увиденной Аней в комнате Попрошайки любви. А вдруг Аня и Роман вскоре вычислят, что "дочь Сурады, нерожденный младенец Кларины в прошлой жизни" и я есть одно лицо, к тому же, находящееся уже за пределами клиники. И стало понятно подозрение уродливого помощника Вадима, что за мной могут следить.
   От этой мысли я словно окаменела.
   Я стояла, уставившись в стеклянные глаза манекенов таким же невидящим взглядом. Все услышанное и понятое мною не вмещалось в сознание. Еще больше раздирала боль за всех невольных участников этой ужасной драмы.
   И какой во всем этом был для меня смысл? Ради чего мне предстояло связать воедино потерянные обрывки душевной драмы, повторившейся через девять веков? От двенадцатого до двадцать первого -- обе цифры (12 и 21)-- зеркальное отображение друг друга. Эта догадка мелькнула неожиданно, сама собой, когда я вдруг обнаружила, что манекен блондинки был точной копией стоявшей рядом с ней брюнетки. Вернее ее зеркальным отражением. Выдавала их родинка на том же месте -- на щеке, только у одной на левой, а у другой -- на правой. Как и родинка на груди у светловолосой Кларины и у черноволосой Сурады.
   "Склоняется по именам душа, скользит улыбкою по лицам и портретам.." -- вспомнилось мне стихотворение исчезнувшей, но, несомненно теперь, живой Кларины.
   Я вспомнила ее инициалы под переводами средневековых стихов и мои "чужие" сны. И меня осенило. И все необъяснимое стало таким ясным, что я не смогла удержаться и сообщила об этом вслух немым красоткам в витрине, разрыдавшись сразу за всех -- и за Аню, и за себя, и за Кларину, -- за Кларину--Сураду.
   "Кларина моя, Сурада, я найду тебя, где бы ты ни была. Даже если ты не помнишь себя. И ты вспомнишь меня, Сурада, не успевшая родить свою дочь, ты же -- Кларина, у которой дочь утонула. Обезглавленный, отвернувшийся от мира монумент, этот памятник Попрошайке любви был воздвигнут нам обеим: тебе, положившей голову на плаху, и мне -- нежившей твоей дочери, которой не успели перерезать пуповину, перед тем как тебе отсек голову мой отец".
   "Красавицы" за стеклом магазина не удивились и тогда, когда я схватилась руками за витрину от окончательно сразившей меня догадки. Я села на корточки, не обращая внимания на прохожих.
   Перед тем как повторить себе мой последний сам собой напросившийся вывод, я впервые во второй жизни стала громко молиться: "Господи, дай мне силы пережить то, что я должна себе сейчас объяснить, ради милосердия и человеколюбия".
   Спокойно, слово за словом, чтоб не допустить ошибки, проговорила вслух, ничуть не смущаясь взглядов торопившихся мимо англичан.
   "Если Кларина -- это бывшая Сурада, и сцена ее казни в книге Родена Дьюка и в средневековой рукописи герцога изложена одним и тем же бессмертным сознанием, то Дэрон в моих снах о Кларине, и герцог в снах о Сураде есть воплощения одной и той же души.
   И что еще очевидней: если Дэрон -- это бывший герцог, то я -- убитая им дочь Дэрона в прошлой жизни. И видела я во сне казнь моей бывшей матери, Сурады, глазами ее же души -- души Кларины, в которой я путешествовала в своих снах наверняка потому, что, как объяснила гадалка, я была с ней все еще одним целым. Наша связь -- наша неперерезанная невидимая пуповина -- и есть состояние "души в душу". И задача моей жизни -- состояться самой. И это и есть то, для чего я живу второй раз, потому что в предыдущем воплощении я умерла, не прожив и дня. Судьба моя не состоялась. И теперь у меня не осталось никого, кроме матери и отца из прошлой жизни, которых я не могла знать.
   Действительно ли верила во все это Кларина? Не потому ли так по-особенному отнеслась ко мне? Ответить на это могла только она сама. И, возможно, Дэрон. Кто знает, не в гипнозе ли он вспомнил свое прошлое воплощение -- и не одно? Не потому ли и написал роман о себе -- бывшем герцоге Кревкере-чужеземце?
   Дэрон и Кларина. Оба где-то живы... Вместе ли они после стольких лет разлуки? Или их разъединяет невидимая стена забвения Кларины обо всем пережитом в этой жизни. Неужели сейчас, когда они могут быть так близки, что способны услышать биение сердец друг друга, они так же далеки, как дышащие друг на друга пассажиры набитого вагона метро?
   Я вспомнила перекошенное болью лицо Ани. Могла ли, интересно, Кларина читать ее мысли во время ее визитов к ней? Ведь я так точно и не знала, слышала ли Кларина мои мысли, как я -- ее, во время наших диалогов под ивой. А тогда Кларина могла слышать мысли и других, например и Ани. Не потому ли крестила ее вслед, что знала, что творится у той в душе?
   Но больше всего меня волновало смогу ли я слышать, как прежде, мысли Кларины, после того как вернулась моя память.
   "Неужели наша невидимая связь -- "душа в душу" -- прервалась навсегда, словно обрезанная пуповина? А тогда, даже если я найду Попрошайку любви, я не смогу узнать, на самом ли деле она "не в себе"? Но с другой стороны, если она все помнит, то вспомнит и меня. И скажет мне правду, так как мне единственной доверяет. И если ей надо делать вид, что она "не себе", то я, конечно же, не выдам ее. Ни ради этреума, ни ради вечности..."
   Мои мысли прервал пожилой мужчина, наклонившийся ко мне. Я и не заметила, что давно сижу на земле, вытянув ноги. Он помог мне подняться. Я поблагодарила его за помощь, заверив, что врач мне не нужен. Все-таки он помог мне сесть в такси.
   Поехала я в гостиницу, где остались вещи моего сына и мужа. Мне их выдали сразу, по фотографии; директор отеля выразил соболезнования и предложил бесплатный номер в любое время. Я отказалась и попросила доставить чемоданы в мой отель.
   Обратно, в гостиницу на Бэйсвотер-стрит, я отправилась пешком, через парк. Я долго бродила по Кенсингтонским садам, обдумывая все, что услышала, и пытаясь соотнести это с тем, что уже знала..
   Петли уже свершившейся чужой жизни постепенно распутывались -- вытянулись в скомканную истонченную нитку. Слишком тонкую -- не выдержавшую тяжести стечений обстоятельств, человеческих поступков и "разницы во времени". Вспомнились и многократно слышанные мною утешительные слова из проповеди в юности: ни одной душе не выдается большей тяжести судьбы, нежели она может вынести...
   Я поймала себя на мысли, что после пребывания в "Жизни После Жизни" стала одаривать невидимые, абстрактные понятия именами нарицательными. Судьба, казавшаяся мне еще недавно доброй волшебницей, подставлявшей мне невероятные случайные совпадения, стала казаться не только "паучихой", но теперь уже и "злой колдуньей".
   Кто, как не злая ведьма, могла сплести многие жизни так, что вдобавок ко всему, у нас с Аней не только был "почти общий" отец -- Дэрон, но и общий Вадим. И обе мы получались связаны с Клариной теми же "почти дочерними" узами, учитывая слова Ани, что Кларина ее любила бескорыстно, так как она была дочерью ее любимого Дэрона.
   "Какое счастье, что я тогда не включила свет в комнате Кларины и читала со свечой! Хорошо, что я тогда выкрала и рукописи, и завещание Кларины и сидела спиной к зеркалу! Как странно выручил меня мой страх перед зеркалами в темноте! Если бы не он, Аня бы хорошо рассмотрела меня в ту ночь и узнала бы сегодня в кафе, и я никогда бы не могла подслушать ее разговор с дядюшкой-шахматистом", -- порадовалась я.
   Я подробно вспомнила ту ночь: дождавшись, когда свет под дверью Кларины погас, я прокралась в ее комнату. Мне теперь стало ясно, почему я тогда не слышала, как кто-то вышел из комнаты. Аня и не выходила. Она просто перешла в средневековую комнату Кларины и потушила свет в современной. А я подумала, не зная, о второй комнате без окон, что раз свет погас, то и неизвестный посетитель скрылся за дверью уже.
   "Не судьба, оказывается, а пугавшая меня пустотой темнота в зеркалах спасла", -- усмехнулась я, подходя к гостинице на Бэйсвотер-стрит.
  
   Никаких сообщений из журнала не было. Я поднялась к себе в номер, захватив журнал с моей статьей о Кларине. Услышанный в кафе разговор меня убедил в правильности моего выбора "наживки" для Дэрона. Хорошо, что я упомянула причину самоубийства -- гибель любимого человека, -- обрадовалась я, перечитав статью. -- Наживка должна сработать. Итак, я опередила Аню, -- Дэрон узнает из моей статьи, что Кларина покончила с собой из-за него. К тому же я могу послужить живым свидетелем, что все это время Попрошайка любви была в себе: писала научные статьи и роман о себе, несколько страниц из которого достались мне. И Дэрон захочет узнать подробности. Хорошо, что я дала цитаты не только из последних стихов Кларины, но и названия статей из ее стола. Пусть поерзает и Перони, когда они напомнят ему "его" публикации о "невидимом-но-существующем". А Дэрон клюнет обязательно, особенно сейчас, когда я его единственный шанс достучаться до "упавшей в обморок" памяти Кларины! Хорошо, что я упомянула в статье, что у меня был тот же диагноз. Хорошо, что не побоялась написать о моей с Клариной необычной четырехмесячной связи "попадания души в душу". Слава Богу, что я только поставила инициалы "В" и не подписалась Венерой. Вовремя сообразила оставить только псевдоним "Невера", а по-английски это и вообще нельзя понять как значащее слово. Я ужаснулась от мысли, что, поступи иначе, то, прочитав эту статью, Аня и Роман догадались бы, кто я, -- связали бы воедино его знакомую Венеру -- жену Коли, и Веру, которой и оставила свое завещание Кларина.
   Я задумалась. Ранее от меня ускользнула одна общая черта Кларины, Сурады, Дэрона и герцога, а также моя и Ани. Мы все... что-то писали -- стихи, романы, статьи. Мы все были "людьми слова". Словно это творческое стремление наших скитающихся параллельно душ имело "заразный" характер, как инфекционная болезнь, поражающая здоровых при близком контакте с больными. Не подвержены ли подобным "заразительным" процессам глубинные устремления души? Не передаются ли они при тесном духовном контакте от одного человека к другому? Ведь если эти способности и увлечения сохраняются у души от воплощения к воплощению, не логично ли и то, что они передаются и душам, вовлеченным в личные связи. Возможно ли, что тонкие волокна "серебряных нитей", -- о которых так уверенно пишут в публикациях американского Института Монро, тянущихся от тел к душам, могут переплетаться и вплетаться в друг друга, как пучки света. И загадочные частицы, из которых эти светящиеся нити состоят, способны "нашептывать" друг другу сокровенные тайны и доминирующие стремления переплетенных в любви душ.
   Мне вспомнились слова доктора: "Время отражается в зеркале, мы просто не видим его обратного отражения". Мелькнула догадка, что двенадцатый и двадцать первый век -- при перевоплощении героев легенды Лидз -- не случайны. Совпадение такой странной "разницы во времени", когда участники легенды повторили ту же схему психологической драмы через девять веков! -- Девять веков за девять минут необратимой смерти Кларины. Кларины, к тому же оказавшейся Улыбкой из моего детства -- той самой доброй воспитательницей, объяснившей мне, что случайных совпадений не бывает...
   Невидимая нам паутина совпадений... Невидимые траектории судьбы... Добрые и злые волшебники, творящие чудеса волшебной палочкой... Не олицетворяют ли они в сказках "неслучайные мановения" руки судьбы-колдуньи? "Не слишком ли много совпадений ты сплела в наших жизнях, а, судьба-паучиха?" -- спросила я стакан, наполненный вином из погреба Лидз. Когда подаренная Вадимом бутылка вина закончилась, я снова спросила тот же, но уже пустой стакан: "А не одно ли то же Судьба и Время? Наши действия и их последствия -- закон кармы наших судеб -- не они же и компоненты хода Времени, причинно-следственного явления. И не Время ли -- тот самый "паук", соткавший паутину неслучайных совпадений, в которую угодили все участники жизни Сурады и Кларины?"
   Эта неожиданно приобретенная тяга к аллегорическому мышлению меня начала раздражать. Я решила перебороть ее второй бутылкой красного вина из ящика, доставленного уродливым помощником Вадима. Вино в ней было на год моложе предыдущей.
   Я перевела взгляд на несколько дохлых комаров и все еще дрыгавшую ножками муху в полупрозрачной паутине, обвившей штепсель холодильника. Вспомнилась муха между капроновых штор в первый день моей второй жизни. Муха та вырвалась на свободу, за окно, но потом, словно пожалев о содеянном, рвалась обратно в комнату, как будто там, за окном, мир показался ей слишком велик, и она испугалась собственной свободы. Муха запуталась между занавесками. В итоге она была ни там, ни здесь, металась и жужжала всю ночь. А муха в моем отеле угодила в паучьи сети -- попалась в руки Судьбы. Или в паутину Времени. Не надо было рваться в комнату обратно. Летала бы себе на воле! Мне показалась, что муха была та самая -- из "Жизни После Жизни". Я высвободила ее из паутины и посадила на раскрытую на первой странице книгу Родена Дьюка -- "История одной нелюбви".
   Муха долго чистила крылышки, сначала ловко опираясь на передние ножки, потом уселась на хвостик и деловито почистила головку. Я вспугнула ее, чтобы она улетела. Она сорвалась с места и, ударившись о зеркало рядом с плитой, упала на пол. Жужжание смолкло.
   "Каждый должен себя спасать сам: ни прожить, ни умереть за другого не удалось еще никому", -- вспомнилась мне строка из "Воспоминаний после жизни" Кларины, и я вернулась к книге Дэрона.
  
   В конце его романа были строки из стихотворения автора, которые я знала. Они врезались в память, потому что их цитировала Кларина в "Воспоминаниях после жизни".
  
   ...чтоб никогда до дна, как звезды,
   как водопад, как водоем,
   как в небо ствол и в землю корни,
   так никогда не быть вдвоем,
   но сохранять смешную верность
   куда бы ни ступали мы,
   пока не втянемся в поверхность
   без высоты и глубины?.
  
   Дэрон посвящал Кларине стихи и книги вместо жизни, -- с горечью подумала я. В этот момент зазвонил телефон.
   -- Вера, -- затараторила секретарша "Таймс", -- к нам пришел один пожилой журналист, лицо знакомое, высокий, орлиный нос, ястребиный взгляд, так и вертится имя на языке. Требовал ваш адрес, хочет срочно сделать интервью с вами о вашей статье. Имя не назвал, просил вас перезвонить, очень нервничал. Сказал, вы будете знать кто он.
   -- Не доктор ли Перони? -- спросила я.
   -- Нет, его голос я знаю. Он не раз звонил в редакцию, когда печатали его статьи. А у этого человека непонятный акцент и густой бас.
   -- Дайте его номер, пожалуйста.
   -- Он звонил из бара около Оксфорд-стрит, из шахматного клуба. Просил оставить для него сообщение, в какое время вам удобно с ним встретиться. Просил быстрей, "ради нее". Так и сказал: "ради нее".
   Я записала номер и тут же перезвонила в бар. Дэрона там не было.
   -- Он вышел, -- сообщил знакомый голос необъятного бармена.
   -- Передайте ему: послезавтра в десять утра, -- сказала я, еле сдерживая волнение. Завтра утром я собиралась к Перони. Его необходимо было допросить первым, до Дэрона. Я дала бармену адрес и телефон отеля. -- Пусть перезвонит и оставит сообщение, удобное ли это для него время. Меня не будет до послезавтрашнего утра, -- соврала я.
   Надо было успеть все обдумать и подготовиться к встрече с Дэроном. А потому внимательно перечитать его книгу о легенде замка Лидз. И все просчитать. Заготовить контрольные вопросы для проверки ранее возникших догадок. Сверить факты и текст с рукописью герцога.
   "Не дай Бог, Дэрон заявится сегодня вечером и застанет меня врасплох да еще и пьяную. Завтра меня, к счастью, не будет весь день!" -- суетилась я, записывая вопросы для Перони.
   -- Передайте, пожалуйста, всем, кто позвонит, что я буду к десяти утра, -- попросила я портье часом позже.
   -- Только что звонил мужчина и сказал, что десяти утра через два дня он ждет с нетерпением.
   "Как быстро Дэрон действует! -- подумала я. -- Значит, он был в баре, когда я звонила. А может, Дэрон уже следит за мной? От бара в отель можно добраться на машине за двадцать минут". -- Я задернула плотные занавеси и принялась за чтение романа Дьюка.
   По дороге я опрокинула бокал с вином. Вытирать пол было некогда.
   "Дэрон хитер, но я, должна сделать вид, что не догадываюсь ни о чем. Тогда он не будет заметать следы и, выследив его, я найду, где он прячет Кларину".
   Трясущимися руками я перелистывала страницы книги, написанной -- вероятнее всего -- моим отцом в прошлой жизни. Жизни, которой он не дал состояться. Текст был написан мужчиной Кларины, который по стечению обстоятельств, не исключено, поможет мне вернуться к этой жизни. Как именно поможет, я понимала смутно. Не каждый способен трезво соображать, когда ему предстоит встреча с ожившим мертвецом, с призраком из снов. С призраком, от прикосновений которого бежала дрожь по всему телу через девять веков, когда, становясь во сне своей бывшей матерью, я была в объятиях этого зачавшего и убившего меня мужчины.
   "Сумасшедшие -- ясновидящие", -- сверлил сомнением голос Ани. "Ты все поймешь сама, когда настанет время", -- уверяло эхо мысли Кларины. "Сны снимают пелену с реальности прошлого и будущего, исчезнувшей в омуте времени, -- внушал спокойствие уверенный голос Витторио Перони.
   Я заказала кофейник с черным кофе. Высыпав в него пять пакетиков сахара, стала перечитывать сцену казни Сурады. Особенно меня интересовало, как Дьюк изобразил сцену после казни.
   "...Палач занес секиру и застыл от изумления -- на подоле его жертвы растекалось на его глазах кровавое пятно. Он дрогнул при виде этого зрелища -- секира на мгновенье замерла в его руке, и перекрестился, отнеся увиденное на счет сбившегося со своего хода Времени, -- ибо последствие свершилось раньше действия. Палачу померещилось, что время пошло вспять, возмущенное несправедливостью совершаемого им акта. Он встретился глазами с герцогом, следившим за тем же необъяснимым явлением. Герцог властно кивнул. Палач с силой сжал рукоятку секиры и, как обычно, резко выдохнув из легких весь воздух, занес свое орудие смерти над вздрогнувшим телом женщины.
   Палач очнулся от оцепенения первый. Смех лысой повитухи, подбежавшей к обезглавленному телу, не сразу заставил герцога перевести взгляд из марева смерти, разлившегося в его сознании, к телу его жены.
   -- Герцог, -- дребезжала злобным голосом уродливая женщина, -- под подолом трупа, если мальчик, то долгожданный наследник замка и вашего имени, а если девочка, то дитя любви! И оба на два месяц раньше срока. Ибо когда вы решили проверить верность Сурады, она носила под сердцем ваше дитя...
   Повитуха Сурады, задрала окровавленную рубаху на теле своей воспитанницы. Герцог, потерявший на секунду самообладание, отвернулся. Ему показалось, что Земля под его ногами вздрогнула, и он чуть не потерял равновесие.
   -- Распорите брюхо этой несчастной, -- донеслись до него слова служанки. -- Что вы мешкаете, она уже ничего не чувствует!
   Через несколько мгновений старуха толкнула оцепеневшего Герцога в плечо:
   -- Смотрите, Кайетано! Мой господин! -- она злорадно потрясала над головой тельцом крохотной девочки. -- Дитя поруганной вами любви. Ваша дочь и внучка, Герцог. Вот вам моя месть!
   Палач подбежал к повитухе и выхватил неподвижного младенца из ее рук. Он прижал ухо к груди окровавленного тельца ребенка. Его лицо перекосило от ужаса, когда он понял, что пятно не подоле Сурады перед смертью возникло от преждевременных родов. Понял он и почему ее тело содрогнулось -- от очередной родовой схватки -- еще до удара секиры. Не услышав биения сердца ребенка, палач отважился взглянуть в глаза Герцога. Тот вопросительно смотрел на него. Прочитав ответ в его глазах, Герцог рванулся к нему, и, схватив старуху за воротник платья, стал в неистовстве перетягивать пуповиной младенца ее шею. Аббат и палач, одной рукой все еще прижимавший холодный трупик к груди, с трудом отодрали взбешенного Герцога от повитухи.:
   -- Что делать с телами, -- милорд? -- спросил смиренно аббат. -- Положить в одну могилу без надписи? Закопать с телом воина, оставшегося в подземелье, как вы велели раньше?
   -- Нет, падре, -- уверенно сказал герцог, растирая пальцами кровь на ладонях, -- бросьте эту ведьму в подземелье гнить вместе с трупом, а мать с младенцем сожгите и развейте прах над озером. Ибо ни небо, ни земля их не примет
   -- Да будет проклята душа твоя извечной агонией ада и ненахождением покоя ни на земле, ни на небе! -- кричала служанка, замызганная кровью младенца. Палач тащил ее по земле в сторону входа в подземелье.
   Через несколько минут он отдал ключи от подземелья герцогу. Палач вместе с аббатом завернули трупы матери с младенцем в рубаху, потом развели костер и положили в него казненную и младенца. Когда пепел остыл, палач снял маску и осторожно собрал в горстку все, что осталось от двух жизней. Пересыпав прах в полотняный мешочек, он передал его в руки аббату. Тот опустился на колени, прикоснулся тяжелым крестом к сожженной траве, окаймленной кровью, и перекрестился. Затем он высыпал содержимое мешочка в озеро, положил маску палача на траву и знаком показал, что хочет остаться один. Дойдя до стены замка, палач оглянулся. Старик по-прежнему стоял перед озером на коленях и молился, закрыв лицо ладонями. Палачу показалось, что плечи его содрогались.
   В нише у входа в подземелье, куда палач только что уволок служанку, стоял Герцог. Он прижимался лбом к каменному своду. Руки его были плотно прижаты к сердцу. Красные от крови кружевные манжеты теребил ветер. Герцог напряженно вглядывался во что-то в недрах своей души. Так он стоял долго -- пока аббат не закончил молиться над озером. Когда аббат поднялся с колен и поравнялся с ним, Герцог, сделав усилие, вернулся в этот мир и посмотрел аббату в глаза. Старец снял крест и, благословив его, хотел было надеть его Герцогу на грудь. Но тот покачал головой и, не отнимая сомкнутых рук от груди, преградил ему путь в подземелье правым локтем:
   -- Ведьма умрет в одиночестве, без исповеди и без покаяния. К тому же там опасно, -- трупный яд за две недели уже отравил воздух, святой отец. Такова моя воля. Аббат покорно склонил голову и протянул ему кольцо с рубином.
   Герцог взял кольцо и сжал его в кулаке.
   -- Распорядитесь, чтоб с завтрашнего дня начали строить небольшую часовню, здесь, недалеко от замка, отец, -- глухо сказал он. -- Я буду следить за постройкой. Там перед алтарем поставьте только одну скамью: для меня. Повесьте плиту внутри с надписью, что основана она была сегодня, в день казни, неким Кревкером. Отныне ни титула, ни фамильного имени моего не упоминайте, -- такова моя воля. -- Завтра я приду к вам на исповедь -- мою первую и последнюю. Приду на место будущего аббатства. Средства возьмите из замка. Начинайте строительство. Не скупитесь. В алтаре пусть будет только Мадонна с младенцем. Не надо золота и узоров. Только факелы. И голые стены. Ступайте отец.
   -- Ваша воля, милорд, -- сказал аббат.
   0x08 graphic
Герцог проводил его взглядом и подошел к краю озера. Он долго стоял, вглядываясь в темную воду. Стемнело, в воде уже дрожало отражение факелов из окон замка. Герцог поцеловал кольцо и бросил его в воду -- в свое отражение. Из темноты озера к нему торопились оба лебедя, подаренных им когда-то жене. Они, видимо, решили, что Герцог бросил им корм. Разочарованные, проделав полукруг около берега, они поплыли назад к арке под мостом, соединяющим оба флигеля замка, построенного над озером. Сурада кормила лебедей каждый вечер.
   Через несколько минут Герцог поспешно вернулся на то же место с мешком хлеба. Раскрошив черствые горбушки, он смочил их в воде и протянул в темноту. Лебеди не приплыли. Он разбросал куски хлеба по воде, но вскоре они намокли и пошли ко дну. Из-за облаков показалась луна. Герцог вгляделся в проем арки, но не нашел лебедей и на другой стороне озера. Он положил на траву рядом с черным пятном оставшийся хлеб и сел поодаль. Он заснул, как ему показалось, уже на рассвете, потому что небо над озером стало внезапно светлеть, и ему почудилась еле заметная светящаяся дымка над водой. Но позже ночью его разбудил дождь, и Герцог удивился, поднимаясь с холодной земли, что ему померещилось утро посреди ночи. Утром он все в той же одежде подошел к озеру. Пятна на манжетах потемнели и, казалось, были запачканы грязью. Он увидел нетронутый хлеб. Разбухшая от дождя мякоть впитала в себя кровь с травы и превратилась в жидкую массу. Несколько белых перьев, мокрых от дождя, белели на сожженной вместе с трупами траве.
   Кревкер сел на корточки и стал собирать отвратительную массу в пригоршню и бросать ее в воду. В проеме арки показались лебеди, обеспокоенные плеском воды на обычном месте кормежки. Позади них стайкой плыли пушистые серые утята. Изумленно разглядывая, как вся процессия медленно направляется к нему, Герцог на коленях подполз к краю озера. Когда утята подплыли ближе и стали клевать тонущие в воде окровавленные белые горбушки, он улыбнулся: это были лебедята, он не сразу догадался. Первый -- за пять лет -- выводок двух белых красавцев, горделиво застывших позади своих пушистых птенцов.
   С этого дня Герцог стал кормить все семейство каждый вечер, на закате. Взрослые лебеди, в отличие от скоро привыкших к нему лебедят, из рук не ели. Они выжидали, когда Герцог уйдет и, не карабкаясь на берег, как было при Сураде, склевывали хлеб, оставленный им на траве у самой воды.
   Строительство часовни было закончено в том же году. Герцог просиживал там часами. Упираясь локтями в колени, подпирая подбородок сомкнутыми руками, он подолгу неотрывно смотрел на небольшую икону Мадонны с младенцем, завернутым в синий атлас. Аббат обычно приходил вслед за ним и, не говоря ни слова, стоял у двери.
   -- Я все спрашиваю ее, что же тогда она мне прошептала: что же я искушал, падре?! Ибо я не услышал ее последнего слова. А она молчит. Неужели мне никогда не суждено услышать ответ, даже там? Или небо меня не примет, когда меня помилует наконец смерть? И зачем ждать, отец? Ведь я никогда не ждал ничьей милости, -- сказал Кревкер как-то утром, не глядя на аббата, и перекрестился.
   Аббат промолчал.
   -- Король призывает своих вассалов, падре. Завтра я уезжаю. Но не вернусь. Дайте мне благословенье.
   Аббат понял. Он встал и надел свой крест на грудь герцога.
   -- Вы уже исповедались, милорд.
   -- Я хочу, чтобы на озере всегда были лебеди. Всегда. Пока есть замок. Больше и больше с каждым годом. Пусть свадебным подарком будущих владельцев замка будет пара лебедей. Добавьте это в мое завещание. Ступайте падре, такова моя воля.
   Годами позже, когда нормандская супруга герцога уже подарила ему наследника, Герцог не вернулся с одной из битв. Его войско одержало победу, и было передано под командование его "нормандских братьев", Во время сражения Герцог, по словам очевидцев, на скаку бросил щит на землю и, ухватив копье, направленное ему в грудь, на глазах у изумленного противника, с силой вонзил его себе в грудь. Ни доспехов, ни кольчуги на Герцоге не было.
   Аббат прожил при замке немало лет и даже дождался свадьбы младшего сына одного из "неродных светловолосых братьев" Герцога. По воле Герцога было исполнено и условие завещания: невеста, полноправная леди замка Лидз, получила в подарок пару белых лебедей. А сам замок позже назвали "женским замком" -- его владелицами многие века были женщины..."
   Так кончалось повествование, написанное Роденом Дьюком.
   Было видно, что автор книги не хуже меня знаком со всеми архивами и рукописями замка и аббатства Лидз -- почти на уровне очевидца. Как и я.
   "Видимо, с автором книги у меня гораздо больше общего, чем казалось по кадрам из снов", -- начинала смутно догадываться я.
   Как ни странно, ничего принципиально нового в книге "История одной нелюбви" я не нашла. А он, как писатель, мог бы прибегнуть к воображению и написать большие диалоги. Но он этого себе не позволил. Более того, диалог в сцене казни строго соответствовал диалогу в анонимной рукописи, слово в слово повторяя услышанный мною во сне. Исключение составляли только две реплики в романе: "Ты искушал любовь" Сурады и произнесенные шепотом слова герцога "Ты уносишь с собой мое сердце". Не было ни в книге Дэрона, ни в средневековой рукописи и еще одной фразы, так хорошо запомнившейся мне из сна: "В чем же мой грех?"
   Мне показалось странным, что оба автора опустили именно эти слова. И почему писатель Роден Дьюк, дразнящий читателя предположением, что в романе изложены его воспоминание о предыдущей жизни, возникшие во время гипноза, пренебрег столь трагичными словами? Неужели они мне просто послышалось тогда, во сне?
   Мне не давало покоя предположение, что это не случайно. Я решила сделать эти фразы "контрольными" при встрече с Дэроном. Если я правильно вычислила, услышав эти слова, он либо останется спокоен, а значит, его книга не более чем занимательно переписанная легенда зловещего замка над лебединым озером, либо насторожится, -- и тогда, значит, он действительно жил девять веков назад в образе герцога и утаил эти слова по каким-то своим соображениям. А если и не выдаст себя, то исправит мое неточное цитирование его собственных слов. Скажем, не "ты уносишь с собой мое сердце", а "ты забираешь с собой мою душу".
   От нетерпения задать Дэрону эти провокационные вопросы, от ответа на которые столько зависело, я не могла найти себе места. Я дернула ручку холодильника. Упавшая на пол пластмассовая бутылка с водой заставила меня вздрогнуть.
   Завтра, если Дэрон подтвердит эти слова из моего сна, не упомянутые в его книге, то я, в свою очередь, смогу сказать ему не услышанные им тогда слова Сурады: "Ты искушал любовь..." Но по мере моих размышлений все больше и больше приходила к выводу, что Дэрон несомненно и есть бывший герцог, и проверять его контрольными фразами ни к чему. Ведь он шаг за шагом, неумолимо повторил поступки герцога в отношениях с Клариной. Он так же преданно следовал бессознательному призыву "испытывать любовь". В чем он отчасти раскаялся. "Отчасти", судя по исповеди его, пересказанной аббатом. Тот не преминул оставить записи и о других участниках событий. Я отметила про себя, что вопреки тексту романа Родена Дьюка, аббату все-таки удалось узнать от лысой служанки перед смертью о причине ее давней ненависти к Герцогу: в молодости тот отверг ее любовь, после нескольких страстных ночей, ибо искренне любил молодую жену свою, обещавшую вскоре родить ему ребенка... Именно это и сообщила Сураде в моем сне лысая женщина в подземелье, как и то, что когда-то заколола ее мать из ревности. Однако этот факт убийства матери Сурады не был упомянут ни в рукописях аббата, ни в анонимной рукописи Лидз, ни в книге Дьюка. Возможно потому, что служанка не призналась в содеянном, даже во время предсмертной исповеди аббату. И Сурада унесла эту ужасную правду с собой. Лишь я одна услышала эти слова веками спустя во сне, ровно так же, как только я -- из того же сна -- знала, что злая старуха утаила от герцога просьбу Сурады перед смертью дать ей время разродиться. Герцог даже не знал, что Сурада ждала ребенка...
  
   Я с силой захлопнула жужжащий холодильник и замерла от мысли, пронзившей меня до самого желудка: "Если я и есть тот самый младенец, которым потрясала над головой лысая повитуха в книге Дэрона, значит, этот не увиденный мною во сне кадр после отсечения головы моей матери Сурады был в судьбе. И прочитанная только что сцена -- вовсе не фантазия в книге писателя, который подробно изучил рукописи аббата".
   И тут я вспомнила про гадалку. Я так и не успела ее спросить тогда, какой такой ужасной смертью умерла моя мать в прошлой жизни. Расспросив ее поподробней о моей жизни, я смогу проверить и свои догадки о моем далеком прошлом, а также проверить ее предсказания , переспросив о сказанном раньше. Конечно, среди гадалок и ясновидцев были и шарлатаны, благо проверить их на честность обычно не удавалось. Потому я и собиралась учинить легкий допрос гадалке. Если она скажет, что моей предыдущей матери отрубили голову, как героине романа Дьюка, или как в легенде замка Лидз и как приснилось мне в самом первом "чужом" сне в клинике, и как снится в кошмарах Уши, то я и есть та погибшая дочь Сурады.
   Выходить из гостиницы через главный подъезд было опасно. Вдруг Дэрон уже здесь, внизу?
   Позвонив портье, я выяснила, что в отеле была запасная пожарная лестница. Схватив книгу Дьюка, я выбежала во двор.
   Начинало темнеть. Обогнув Бэйсвотер-стрит переулками, я подошла к дому гадалки с другой стороны.
   Гадалка сидела на крыльце. Узнав меня, она сдержанно улыбнулась и пригласила сесть в то же кресло, что и раньше.
   -- Нет, я ненадолго, -- от волнения у меня застучало сильнее сердце.. -- Кажется, я догадалась, как умерла моя мать... в прошлой жизни... -- я осеклась. "Нельзя выдавать себя, пусть скажет сама".
   -- Что случилось? -- встревожилась гадалка и подала мне чай в подстаканнике. -- Ты имеешь в виду мать из предыдущей, несостоявшейся твоей жизни?
   -- Вы не забыли?
   -- У меня память, как у девушки, все помню.
   Я усмехнулась про себя. По-русски "девичья память" значило как раз наоборот, -- плохая.
   -- Ее сожгли вместе со мной, так ведь, скажите? Я ничему не удивлюсь, -- просила я.
   -- Нет, ей отсекли голову секирой в тот миг, когда ты появлялась на свет, преждевременно, из-за мучений и душевного потрясения твоей матери. Перед рождением тебя уже окружала смерть, я ясно ощутила запах гниющей плоти. И еще -- твоя мать писала на стене тюрьмы строки завещания своей кровью.
   Я вскочила, ошпарившись чаем.
   -- Это мне? -- спросила она, поднимая книжку, выскользнувшую из суперобложки.
   -- Нет, моему отцу. Послезавтра мне предстоит встреча с бывшим моим отцом, впервые, после того как он мне не дал родиться девять веков назад. По ошибке, как вы и сообщили мне в прошлый сеанс ... Он и написал книгу об этой легенде Лидз...
   Гадалка перекрестилась и заглянула мне в глаза:
   -- Ты серьезно, о послезавтрашней встрече? Ты много выпила.
   -- Больше чем вы думаете. Да серьезно, -- кивнула я.
   -- Забудь про бывшие жизни и бывшие ошибки. Особенно чужие.
   -- Слишком много ошибок, слишком много жертв, -- воскликнула я.
   -- Не слишком ли драматично ты все воспринимаешь? -- неуверенно сказала она. -- Плаха, в конце концов, могла бы быть символом преступления и наказания в переносном смысле. Не зря говорят: не клади сама голову на плаху, то есть не жертвуй собой. Не делай этого -- ни во имя других, ни во имя любви. Душой собственной поступиться грешно. А ты еще молода, пусть и одинока, но полностью свободна, ты еще можешь начать жизнь заново...
   -- Обязательно буду, но сначала хочу посмотреть в глаза тех, кто по ошибке или намеренно оставляли неоднократно "жизнь на волю судьбы". Послезавтра я буду говорить не об ошибках судьбы, не о стечении обстоятельств, а о поступках, намеренно сделанных шагах на дороге жизни. Об ошибках повторенных. Нет! Допущенных девять веков спустя...
   -- Правда и сострадание к другим -- извечные враги, Венера, -- покачала головой гадалка. -- Ты можешь и ошибаться...
   -- Но вы же сами только что подтвердили, что мой бывший отец обезглавил мою мать, как и написано в исторической рукописи и в этой книге. -- У меня мелькнуло сомнение: -- Вы случайно не слышали о легенде замка Лидз? -- спросила я гадалку.
   -- Слышала. Поколения преувеличивают ужасы средневековых преданий. Ни призраки, ни свечение любви не царят в темноте и не скитаются по векам или залам с зеркалами. Они рождаются и уходят с нами, как и фантомы преступлений против других людей и наших собственных душ. Все привидения обитают в наших сердцах, и если и терзают нас, то неслышно. Я не просто гадалка, я -- духовная советчица, моя задача быть поводырем душевно слепых людей. Или ослепших. Но окончательную правду они должны выстрадать сами. Я не могу открыть ее, пока время не придет.
   -- А в наших снах не обитают ли призраки из прежних жизней? -- возразила я.
   -- Сны -- это другое дело, нередко сон -- это видение души, ее воспоминания о своем прошлом, отредактированные сознанием в виде образных поправок. Во сне отворяется дверь в потусторонний мир, без времени, без границ пространства. И выглядит там все иначе: шквал душевной боли может присниться символично в виде девятого вала, сметающего все на пути.
   -- И вал неотвратный: последний -- девятый, поглотит и смоет свою даже тень... -- процитировала я строки Кларины.
   -- Именно, -- похвалила меня гадалка.
   -- Эти слова, значит, вовсе не являются воспоминанием очевидцев о всемирном потопе или гибели Атлантиды, как писал ясновидящий Кейси, скажем?
   -- Тут тонкая грань, -- объяснила гадалка. -- Кейси видел во сне, скитался по судьбам душ других, наблюдая их жизни глазами их души. Повторили уже это и другие, после него, но менее одаренные. Я сама вижу иногда жизни моих клиентов -- то их же глазами, то со стороны. И чувствую даже запахи и их боль, но душевную, к счастью, а не физическую.
   -- Так именно и разглядывает душа во сне свои воспоминания о предыдущих воплощениях в другую плоть, -- вставила я.
   -- Сказки это или действительные события из жизни души, не так уж и важно, -- невозмутимо продолжало гадалка. -- Главное -- распознать, какой духовный урок стоит за символикой снов. Главное -- чтобы душа вынесла смысл из жизненного опыта. И кстати, о тебе, Вера, -- именно горе и страдание приносит самые поучительные и неизгладимые наставления на будущее. Именно душевная боль приводит к пониманию тех сфер души, которые иначе недосягаемы для сознания. Горе терзает сердце, но часто излечивает изболевшуюся душу...
   Я перебила гадалку еще одним контрольным вопросом относительно судьбы моей матери в прошлой жизни.
   -- Что стало с матерью моей матери, -- осторожно спросила я.
   -- Она умерла от кровоизлияния в мозг, много лет после смерти одной из своих дочерей, -- сказала гадалка после минутной паузы, во время которой рассматривала мою правую ладонь.
   -- Я имела в виду мою бабушку в прошлой жизни, -- сказала я, внутренне содрогнувшись от точности ее заявлений.
   Гадалка взяла мою левую руку и повернула ладонью вверх. Потом закрыла глаза и перекрестилась трижды:
   -- Мать твоей предыдущей матери была жертва насильственной смерти. Причина -- ревность со стороны женщины. Та же обозленная душа явилась причиной смерти твоей матери, а тебя погубила вместе с ней в твоей прошлой жизни. Вы -- все трое -- стали жертвами обмана и заговора. В прошлой жизни тебя и твою мать предали те, кому она полностью доверяла. Твоя няня в прошлой жизни совершила тройное убийство. Потому в этой жизни тебе в охрану была послана светлейшая душа в виде твоей няни: она стала твоим духовным ангелом-хранителем на Земле...
   -- Моя добрая няня! Она в прошлом воплощении была той злой старухой?!
   -- Нет. Она не из твоей прошлой жизни: она из тех особых иерархий душ, которые посылаются не землю крайне редко -- из плеяды не ведающих зла. Она жила до существования Египта, в пустыне, а потом много позже, во Франции XVI века. Она знала секреты души и тела, целебные тайны трав и была знахаркой. Ее сожгли, обвинив в колдовстве. Она спасла жизни многим и обладала целительной энергией рук...
   -- Я моей бедной няне не успела вовремя выслать из-за границы письмо с благодарностью за всю мою жизнь, -- сказала я, еле сдерживая слезы. -- Письмо вернулось обратно со штампом "адресат не числится". Она умерла месяцем раньше...
   -- Она знает о твоих белых цветах на ее могиле, -- сказала гадалка после короткой паузы.
   Я вспомнила как, вернувшись в Россию после многих лет, скупила все ромашки, которые продавали старушки при входе на кладбище.
   -- Ты хорошо сделала, укрыв ее могилу полевыми цветами, -- улыбнулась гадалка.
   Перед глазами стояла березовая роща вокруг могилы няни, заросшей высокой травой. Всплыл в памяти и невысокий столбик из камешков вместо памятника на ее могиле. Ее сын, чья могила была рядом, не поставил матери и креста. Я вспомнила, как, прочитав тогда его имя и дату смерти на памятнике из серого гранита, порадовалась, что он умер позже, и няне моей не привелось пережить смерть сына...
   В честности гадалки я уже не сомневалась. Но задала последний вопрос, чтобы исключить всякую вероятность ее способности ошибаться в "увиденном":
   -- Чья могила рядом с могилой моей няни?
   -- Могилы неухожены. Слева лежит сын, а справа -- его сын, внук вашей няни. Он погиб в автомобильной катастрофе мгновенно, через несколько лет после смерти отца. Они все вместе там: Бог милостив, -- гадалка перекрестилась. -- А тебе очень повезло в жизни. Присутствие такой няни в детстве влило в тебя духовную силу перенести уготовленную судьбу.
   -- А книгу "История одной нелюбви" вы не читали? Там о легенде замка Лидз...
   -- Нет, кто написал? -- спросила гадалка.
   -- Мой отец.
   Гадалка глубокомысленно посмотрела на меня.
   -- Завтрашний? С ним и встреча?
   -- Именно, -- я засмеялась от нелепости ее вопроса. Без предыдущего нашего диалога эта фраза сама по себе была абсурдна. -- Дочь ждет встречи с "будущим" своим отцом. Я усмехнулась: многим еще более нелепым покажется встреча дочери с "бывшим" отцом -- из прошлой жизни.
   -- Даже если это окажется не так, постарайся найти в этом смысл. И не дай своей душе обезобразиться ненавистью к тем, кто совершил ошибки. Это и есть страшный духовный скачок назад, это и есть ад... Ад, как и привидения, как и сам Бог, тоже только внутри нас. Не под землей, не за облаками, а в душе.
   -- Я знаю. Так как ангелы над облаками не летают, и крыльев им не надо. А тень от них лучезарная. И на самом деле они -- бывшие древние люди, просто с такими душами, что светятся для тех, кто умеет видеть в темноте, закрыв глаза.
   -- Кто это тебе все рассказал? -- гадалка заметно вздрогнула.
   -- Моя бывшая мать. Ее звали когда-то Сурада, а сейчас ее звать Кларина. А в детстве я подсознательно назвала ее Улыбкой, -- тараторила я, не в силах остановиться. Ладони у меня стали влажные, стакан снова грозил выскользнуть из рук.
   Оттого что я могла высказать все это наконец вслух кому-то, кто, возможно, поверит мне больше, чем остальные "объективные" слушатели, меня прорвало. Гадалка положила мне руку на плечо.
   -- Дыши спокойно, у тебя настоящий приступ эйфории.
   -- Я все это сдерживала в себе долго, выясняла, помимо моей воли, по совпадениям, по снам, сверяла подслушанные слова, подсмотренные сцены жизней других, преступления, заговоры, вычисляла разницу во времени! Понимаете ли вы, каково это все! Когда своя жизнь вдруг вспомнилась за один миг и оказалось, что я потеряла память оттого, что у меня готово было разорваться сердце при виде гибели моих... -- я снова задохнулась.
   Гадалка молча взяла стопку, налила водку и протянула мне.
   -- Выпей и помолчи, иначе у тебя разорвется и душа у меня на глазах. Даже картины нашей жизни могут быть иллюзией - от страха или под впечатлением сопереживания чужого несчастья. Неслучившееся никогда вполне может человеку померещиться так же, как может случиться воображаемое. Мысль строит реальность так же, как и способна ее разрушить. -- Голос гадалки дрожал. В глазах блестели слезы. Она сняла маленький крестик с груди и надела мне. Это было уже слишком. Точно так же перед моим с мамой отъездом из России сделала моя няня, объяснив, что когда один молится за другого, то обладает необъятной силой его защитить, и пообещала мне, попав на небеса, меня оттуда охранять своей молитвой. О той же силе молитвы за другого рассказала мне и Кларина.: "Когда один молится за другого одну минуту, это как самому за себя молиться годы", -- вспомнился мне ее голос.
   Гадалка поцеловала меня в лоб:
   -- Да хранит тебя Бог, -- сказала она и стала шептать молитву.
   "Она молится за меня, как моя Кларина, тогда, у моей постели", -- подумала я. От водки по всему телу разлился покой. В воображении мелькнул аббат из книги Родена Дьюка, попытавшийся надеть свой тяжелый крест на грудь окаменевшего герцога...
   ... Гадалка сидела рядом и смотрела на меня.
   -- Сколько я так сижу в кресле, -- очнулась я.
   -- Несколько минут. Тебе лучше?
  -- Спокойно, как никогда, спасибо, А знаете, по-русски между словом "водка" и "вода" разница в одну букву -- "к". Надо пить чаще и думать меньше, -- засмеялась я и встала.
  -- Не забывай сама об этом! - сказала гадалка.
   -- У меня память не девичья, -- рассмеялась я в ответ.
   Она помахала рукой и тоже засмеялась, хотя я прекрасно знала, что не шутке, она не поняла игры слов. Как и романа Дьюка тоже читать не могла. "История одной нелюбви" не была переведена с русского ни на один другой язык, по настоянию автора, как заверил меня Вадим.
   На прощанье мы расцеловались, как близкие люди.
   .
   По пути в отель -- снова переулками -- я вспомнила прищуренный взгляд Вадима и утро, когда он признался, что перепил, и во время нашей страсти я почудилась ему в зеркале черноволосой и даже с родинкой на груди.
   "Интересно, у его подруги, Ани Рандо, нету ли родинки? Какая я наивная! Подумала, что он увидел, как я в снах, отражение Сурады в зеркале. Как все просто. Никаких призраков нет там в зеркале..."
   Уже поднявшись в номер и опять по пожарной лестнице, я вдруг сообразила, что оставила книгу Дьюка у гадалки. Выходить обратно не хотелось. Да и ни к чему. Нужно было выяснить самое главное: где находилась Кларина? И на самом ли деле она заболела моей временной болезнью -- полной потерей памяти? Или она в себе? И, не доверяя никому, превратилась в ту статую перед нашими окнами в клинике? Отвернулась от всех, сделав вид, что отсутствует и для себя самой?
  
   Утром я отправилась к Перони. Вооруженная собственными доказательствами и всем подслушанным во время беседы Ани и Романа в кафе, я собиралась вывести доктора на чистую воду. О моей предстоящей встрече с Дэроном я решила ему не говорить. А упоминать ли завещание Кларины, -- собиралась решить во время "допроса", в зависимости от обстоятельств. Об этом завещании я заключила следующее: Кларина намеренно оставила его в своем письменном столе для охотников за этреумом. А для моего прочтения оно вряд ли предназначалось. Цель? Заверить всех в том, что этреум она уничтожила. И, вероятно, Кларина положилась на доктора Перони, что он передаст завещание мне в случае ее смерти или похищения, которое она предвидела после гибели Даниизы. Из завещания я помнила главное: наставление найти духовные силы переплавить личную боль в добро и сострадание к другим, а также просьбу Кларины посетить Лидз с его источником целительной энергии -- светящимся туманом над лебединым озером...
  

Глава третья

ДОПРОС

  
   Утром я приобрела мобильный телефон с фотокамерой и магнитофоном и, предупредив Перони, что выезжаю к нему с неотложным разговором, отправилась на вокзал. Доктор пообещал ждать меня в клинике. Обеспокоенный, он отругал меня по телефону, что я преждевременно вернулась в жизнь, и пообещал дать мне мою же комнату, если я захочу остаться. Я решила объявить цель визита при встрече. После услышанного разговора Ани и Романа, допрос доктора принимал другую окраску.
   -- Кто была единственная посетительница Кларины?! -- требовательно спросила я Витторио Перони, едва войдя в его кабинет и не отвечая даже на приветствие радушно улыбнувшегося мне доктора.
   -- Дочь одного писателя, американская поэтесса, по словам Кларины. Имя она утаивала, -- Перони громко высморкался, скрывая свою, мне показалось, некоторую обиду за мою неотзывчивость, и удивленно вскинул на меня глаза. -- Что с тобой?
   -- А пропуск на чье имя выдавали? Отвечайте, это крайне важно, доктор Перони, и не надо мне заботливо предлагать успокоительное. Мне нужны факты!
   -- Пропуск выписывали на имя Анны Р., -- ответил доктор.
   -- Значит, вы все-таки сообщили семье Дэрона Рандо, что Кларина выжила, раз ее навещали?
   -- Я же рассказывал тебе раньше, что оставил сообщение на автоответчике. Мне никто не перезвонил. Но вряд ли посетительница была подругой Кларины, хотя она настаивала, что Кларина сама будет просить дать ей разрешение на посещение клиники. Она была права. При встрече обе были сдержанны после рукопожатия. Говорили по-русски.
   -- Как скоро после воскрешения Кларины появилась эта поэтесса?
   -- Через пару недель...
   -- И как часто навещала?
   -- Несколько раз в год...
   -- Я за несколько месяцев в клинике видела ее не менее десяти раз!
   -- Именно. Ее визиты участились в последние месяцы.
   -- Как Кларина реагировала на присутствие поэтессы?
   -- Становилась печальней и умиротворенней. Они обменивались стихами...
   -- И вы не подозревали, что она из семьи Дэрона?
   Доктор свистнул носом и отрицательно покачал головой.
   -- Но вы же, увидев фотографию автора на обложке книги из комнаты номер девять, поняли, что детектив, который принес вам тело умершей Кларины, и писатель Рандо -- одно и то же лицо, а потому знали и то, чего не знала Кларина, -- что он не погиб накануне того, как сам же доставил ее к вам!
   -- Он потерял сознание в лифте, после того как выскочил тогда из операционной.-- Доктор побледнел.
  -- И?!
   Перони молчал.
   -- И вы его тоже оживили, как и Кларину, и он тоже забыл себя и воскрес Роденом Дьюком?!
   -- Кто такой Роден Дьюк ?
   -- Тот же писатель, -- сказала я.
   -- Я не сказал, что воскрешал его этреумом.
   -- Так что же с ним было?
   -- Сердечный приступ, -- отрезал Перони.-- Его откачали. Он сказал, что никогда уже не будет тем, кем был, ибо, когда теряешь необходимого для существования человека, в душе все смещается. Он сбежал из больницы в тот же вечер, несмотря на капельницу.
   -- Не потому ли он и переменил имя, переместив буквы в старом? И Дэрон стал Роденом.
   -- Но откуда Дьюк? -- спросил Перони.
   -- Если я правильно вычислила, вы обманули Дэрона, сообщив через Аню, его дочь, что Кларина очнулась Сурадой, жившей в двенадцатом веке в Англии , -- в бывшем воплощении ее души. В таком случае Дэрон вполне мог пожелать стать Дьюком -- персонажем той же легенды Лидз.
   -- Из любви к Кларине? -- Перони отвернулся и высморкался, чтобы заглушить свист носа.
   -- Я серьезно, доктор. Ведь он любил Кларину прежде всего за душу.
   -- И, вероятно, настолько, что перевернул собственную жизнь ради нее! -- рассмеялся Перони.
   -- Но я-то знаю правду! Знаю, что Кларина прекрасно помнила себя Клариной, -- я этому свидетель. У меня есть доказательства! -- воскликнула я.
   -- Какие? Те, о которых ты написала во вчерашней статье в "Таймс"? -- усмехнулся Перони.
   -- Теперь, доктор, я прекрасно понимаю, что именно поспешно сжигала Кларина в своей комнате в ту ночь. Она вернулась в клинику через день после того, как ее похитил Дэрон. И похитил он ее с вашего же разрешения! Вы сами дали ему код сигнального браслета Кларины! Дэрону ничего не стоило его отключить! Как удачно: пропавшая с лица земли Кларина! Не то снова покончившая с собой, не то похищенная по неизвестным причинам. Как надежно вы надеялись спрятать этреум вместе с нею, объявив об ее исчезновении! Как ловко вы сговорились с Дэроном! Или тем самым вы надеялись искупить свой обман, что лгали ему столько лет, выдавая Кларину за Сураду, не помнившую ни себя, ни Дэрона? Но, если вы собираетесь сказать Дэрону правду, что Кларина помнила себя одновременно всеми воплощениями своей души, не спешите, -- Аня вас опередила.
   -- Дэрон узнал правду о ложном умопомешательстве Кларины сразу же после гибели жены, -- тихо сказал доктор.
   -- Вы же это и сказали, сговорившись с его дочерью. Я перевела дыхание, вспомнив, что от волнения забыла включить магнитофон при входе в кабинет доктора. Нащупав в кармане широких брюк кнопки, я надавила на среднюю -- "запись". Вынув из того же кармана носовой платок, посмотрела на доктора. Он теребил цветок в петлице пиджака, глядя сквозь меня. Мне стало его жаль: я представила его жизнь с того дня, как умерла его дочь вплоть до сегодняшней минуты, когда я -- ровесница его дочери -- бесцеремонно допрашиваю его, обвиняя в моральных преступлениях против... моей матери из предыдущей жизни.
   -- А, может, ваш недавний договор с Дэроном был взаимным, доктор Перони? -- сказала я уже более мягко. -- Вы оба решили разыграть гибель Кларины. Тем самым этреум будет находиться вне опасности, а Дэрон наконец получит Кларину, когда судьба позволила и больше не запрещает жена. А тут еще я -- и завещание мне, оставленное Клариной для посторонних глаз, где она называет меня своей дочерью -- нерожденной дочерью Сурады, а также объявляет об уничтожении ею этреума. Но о том, что этреум неистребим, ибо запрятан в совершенной памяти Кларины, знаете не только вы и я! И вы с Дэроном не учли, что найдутся люди, которые смогут выследить Кларину. Это может быть дочь того же Дэрона. Но вы просчитались, а Кларина нашла выход: не быть больше Клариной, разыграть вашу же ложь и сделать ее правдой. Она и сожгла все улики, чтобы не было и намека ни на ее память о себе, ни на то, что в двойной комнате обитают два разных человека в одном теле. Раздвоение личности было бы удачным объяснением, но вышел конфуз, оказалось, что средневековая Сурада -- реальный человек, и поэтому стереть надо Кларину...
   -- Довольно, -- выдавил Перони, и вытер лоб рукой. -- Как ты все вычислила?!
   -- По завещанию, стертым дискам романа Кларины, с датами страниц и оглавлению, по всему, написанному Клариной за последние тринадцать лет. По ее "Воспоминаниям". И особенно, по ее "Прямой речи", -- ее она не успела сжечь, вернувшись к себе в комнату, чтобы уничтожить роман, от которого осталось несколько отрывков. И я их надежно спрятала, доктор. Эти диалоги из "Прямой речи" я храню на случай, если понадобится доказательство, что Кларина помнила себя Клариной. В них воспроизведены с точностью не только ее мысли и слова, но и реплики людей, с которыми она сталкивалась до самоубийства. А это доказывает ее абсолютную -- "магнитофонную" -- память, которой вы так удачно воспользовались, сделав из нее сейф для этреума. Равно, как и набрались наглости превратить Кларину в морального распорядителя этреума против ее воли.
   -- Как ты можешь утверждать так о жесткой точности диалогов? -- спросил доктор, побледнев еще больше.
   -- У меня есть с чем сверить мои "чужие" сны. Многие фразы звучали точь-в-точь, как в диалогах из "Прямой речи". Я знаю, кому принадлежит каждая фраза. За четыре месяца я успела довольно подробно просмотреть ее жизнь. Даже видела то, что она сама не заметила.
   Доктор не пытался оспорить мои аргументы. Он сосредоточенно о чем-то думал.
   -- Я понятия не имел, -- сказал он, прервав наконец молчание, -- кто именно охотился за этреумом, мне и в голову бы не пришло что Аня... -- Перони встал и подошел к окну. Он опустил тяжелые шторы и включил свет. -- Нет, дочь Дэрона сама вряд ли пошла бы на это. Здесь еще кто-то замешан. Аня не может знать об этреуме в памяти Кларины.
   -- Она об этом знает, -- сказала я. -- Не спрашивайте, поверьте мне на слово.
   -- Кларина ей бы об этом не сказала, я знаю точно, -- заявил доктор. -- Кто-то другой прознал... Но кто и как?!
   -- Мы скоро об этом узнаем, доктор! Не сомневаюсь, что охотники за этреумом дадут о себе знать именно мне. Такого же мнения придерживается и Аня, а также правильно полагает, что выведать секрет этреума у Кларины легче, если шантажировать ее моею жизнью, так как Кларина считает меня своей дочерью из предыдущей жизни.
   -- Ты что, разговаривала с дочерью Дэрона?! -- с тревогой спросил доктор.
   -- Почти, -- призналась я. -- И мне стали известны от нее многие недостающие факты, как и ее мнение о человечестве в целом.
   -- Я принял все меры предосторожности, чтобы она не знала о твоем существовании. Она ведь не видела тебя! Неужели тебя выследили после клиники?
   -- Не совсем. Удачные стечения обстоятельств. Они помогли мне сократить список вопросов к вам, доктор. Я узнала после выхода из клиники о вашем заговоре с Аней и о многом другом. Потому скажите мне, где прячут Кларину или где она скрывается, -- потребовала я спокойно. -- Мне уже все известно, начиная с того, что мертвый Дэрон жив и его сегодня зовут Роден Дьюк. Знаю, что Кларина была в шоке, когда он явился спасти ее в жизнь. Знаю, что вы воровали труды Кларины и публиковали анонимно.
   -- От кого ты узнала?
   -- От Ани частично.
   -- Но как? Объясни же...
   -- Вопросы теперь задаю я. Но на этот ваш вопрос, доктор, отвечу: тоже невольно, как и кадры из чужих снов, подслушала и подглядела. Провидение само ведет меня. Я не сопротивляюсь и хочу помочь женщине, которая однажды помогла мне и которую люди и судьба не пощадили уже неоднократно... Я хочу помочь Олд леди, я хочу ее найти...
   -- Зачем? Для себя? -- укоризненно покачал головой Перони.
   -- И для вас, тоже в каком-то смысле. Я знаю, что вы ее любите, -- сказала я.
   -- А как ты поняла про браслет? -- спросил Перони, с трудом скрывая волнение.
   -- Он был раскрыт при помощи кода: только вы могли сообщить его тому, кто его снял с ее руки. Иначе бы Дэрон не смог умыкнуть Кларину, -- включилась бы сигнализация при пересечении границы территории. И позже ее бы нашли по браслету.
   -- А как Кларина опять завладела собственным браслетом, чтобы войти в здание клиники и уничтожить рукописи? -- вкрадчиво спросил доктор.
   Тут я решила рискнуть и спровоцировать доктора, высказав мои догадки в форме обвинений. Его ответная реакция позволит судить о правильности моих заключений:
   -- Только с вашей же помощью доктор, -- сказала я тоном прокурора. -- Вы знали, что Кларина вернется в номер и оставит мне завещание, написанное в день гибели Даниизы, чтобы заверить заинтересованных лиц в том, что мне не был ею передан этреум вместе со всеми ее личными ценностями и рукописями. Вы точно знали, я пойду к ней в комнату, найду оставленный ею у входа для меня браслет. И вы знали, что она сбежала от Дэрона: она сказала вам, что ее будут искать и шантажировать мной и Дэроном.
   -- Ты не могла вычислить все эти подробности! -- воскликнул доктор. -- А это заставляет меня прийти к заключению, что ты меня разыгрываешь. Это все сказала бы тебе только сама Кларина. Она у тебя и прячется! И ты здесь у меня, чтобы заверить меня в обратном. Потому и притворяешься, роль детектива играя.
   -- Увы, вы ошибаетесь, доктор. Я как раз полагаю, что это вы Кларину и прячете, делая вид , будто она пропала сразу для всех.
   -- Именно это и произошло, я потерял ее след несколько дней назад!
   -- Кларина вам сказала после побега от Дэрона, почему ее непременно выследят и найдут? И почему ваш замысел потерпел фиаско?
   -- Нет, не сказала, -- возразил Перони. -- Но настаивала на немедленном уничтожении рукописей в ее столе, причем ею самой. Кларина обвиняла меня, что я поставил ее в безвыходное положение, поскольку тем, кто охотится за этреумом, известно, что он у нее в памяти, известно и о ее способности помнить точную звуковую картину событий.
   -- Она сказала, кому известно? -- потребовала я.
   -- Нет, но намекнула на людей, работающих на меня. Не выдала и того, кто ее предупредил об опасности. А также сказала, что, если она будет с Дэроном, об этом узнает тот, кто ее ищет. Сказала еще, что в заговор замешана Аня -- дочь Дэрона -- и что в итоге пострадают все: и ты, Вера, и Дэрон, и я.
   -- Она была в отчаянии? -- спросила я, ужаснувшись.
   -- Скорее, в воинственном состоянии духа, -- признался Перони. -- Даже не упрекнула меня за ложь о Дэроне все эти годы. Обронила только, что ее не удивляет давно в людях ничего, особенно преследование личных целей под маской общечеловеческих. Но кто же мог разузнать о том, где я храню этреум? -- воскликнул Перони.
   -- Доктор, тот самый человек, который обрабатывал все выкраденные с экрана файлы Кларины. Не делайте такой удивленный вид! Я знаю и про обзорное зеркало в потолке средневековой комнаты Кларины, и про выпуклый экран, освещенный лампами-объективами, фотографирующими все с экрана ее компьютера.
   Перони утвердительно кивнул головой:
   -- Повторяю, никто, кроме меня и Кларины, не знал ни об этреуме в ее памяти, ни о ее акустической памяти.
   -- Подумайте, кто мог подслушать, как вы записываете секрет этреума. Или кто, например, вставив подслушивающий и записывающий аппарат в комнате Кларины, мог бы услышать, как вы передавали ей эту запись?!
   -- В комнату Кларины никто никогда не заходил -- невозможно, две двери...
   -- Я знаю, -- усмехнулась я.
   -- О, Боже! -- ужаснулся доктор. -- Ведь тот, кому удалось подслушать с помощью аппаратов этот эпизод, мог скопировать и мою запись интервалов применения состава! Хорошо, что я их не называл вслух, они на листе написаны отдельно, о чем я и сказал Кларине позже, и хранились у меня. Интервалы у нее в памяти воссозданы паузами, я это тебе уже раньше объяснял. А в письменном виде эти секундные интервалы я уничтожил у себя несколько недель назад, когда пропал Кастро. Уничтожил, чтобы не искушать себя решением судьбы этреума, -- я разделил его пополам с Клариной. Ей -- интервалы и смеси, мне же остался только состав инъекций. А смеси без правильных интервалов между инъекциями не действует. Для этреума состав и время -- два разных ключа к одному сейфу.
   -- Это ставит вас в не меньшую опасность, доктор! Если первая часть -- химический состав уколов -- у кого-то уже есть, останется вытребовать у Кларины длительность интервалов. Если не догадаются, что их длительность на записи обозначена паузами.
   -- Не думаю, это знала только она. Я ей это сообщил наутро и не вслух, а на бумаге и тут же уничтожил, после того как Кларина прочла ее дважды. А этреум я передал Кларине во сне. Она слышала звукозапись -- после писка в начале каждого интервала раздавался голос робота, читающий формулу очередной инъекции.
   -- Куда Кларина направилась после того, как уничтожила свидетельства о том, что все тринадцать лет была психически нормальной?
   -- Я понял, что к Дэрону, но ошибся, потому что через несколько дней он сам мне позвонил, требуя вернуть ему Кларину, исчезнувшую накануне после полудня.
   -- Либо она решила исчезнуть для всех нас, либо ее умыкнули охотники за этреумом, -- догадалась я. -- Аня видела меня в комнате Кларины после того, как Кларина сжигала там свои рукописи в камине. Еще пахло сожженной бумагой.
   -- Но это было до твоего ухода из клиники. Потом она была несколько дней у Дэрона на даче и внезапно пропала из дома, пока Аня набирала воду в ближайшем колодце.
   -- Колодце? -- удивилась я.
   -- Дэрон нашел писательский приют в одной из близлежащих деревень, где сохраняют старый образ жизни: ни водопровода, ни телефонов, ни света, ни транспорта. Все как раньше...
   -- Кларина пропала у Дэрона, пока ее сторожила Аня? -- переспросила я Перони. -- Неужели вы не понимаете, она же и выдала Кларину в руки сообщников -- охотников за этреумом. Да-да, она... Сначала отец помог, с вашего разрешения, вызволить ее из клиники, а потом она сообщила им о ее местонахождении и удобном моменте для ее похищения. Конечно, все это так, если Дэрон говорит правду, что Кларина не у него.
   -- Тогда непонятно, почему не добрались до тебя. Если Кларина уже у них в руках несколько дней, а для ее шантажа нужны ты и Дэрон! -- воскликнул Перони.
   -- Это можно объяснить тем, что либо у Кларины уже вытребовали этреум другим путем, а потому ни я, ни Дэрон теперь не нужны, либо...
   -- Либо тем -- и надеюсь, я прав, о Боже! -- что она исчезла для всех, включая охотников за этреумом.
   -- Возможно, -- рассуждала я вслух. -- Как и то, что Кларину никто не умыкал во время похода Ани к колодцу за водой, а она сама сбежала, понимая опасность ситуации.
   -- Либо после того, как они ее похитили из-под носа Дэрона, она сбежала и от своих похитителей, -- подхватил мои рассуждения Перони. -- Она обладает даром читать мысли других и предугадывать события. И это ей в помощь сейчас...
   -- Вероятно, ей кто-то во всем этом помогает: не вы ли, доктор?
   -- Тот же вопрос я могу задать и тебе, Вера! Нет, я лишь отдал Кларине при ее поспешном визите в клинику в тот день ее же деньги, снятые мною давно с ее счетов в банках и документы, которые хранил тринадцать лет. Водительские права у нее просрочены, как и паспорт.
   Я задумалась.
   -- Почему именно сейчас все завертелось с этреумом? Я хорошо помню из вашего рассказа, что вы внедрили его в память Кларины еще в двухтысячном году. Почему же охотники за порошком от смерти зашевелились только через тринадцать лет?
   Доктор молчал несколько минут:
   -- Думаю, что раньше не было способа ее шантажировать. Смерти она не боится -- знает, что после нее жизнь продолжается в другом мире. Говорила мне не раз, что главное милосердие Создателя заключается в том, что он позволяет в загробном мире душам влюбленных быть вместе. И если человек был женат или замужем не раз, то будет с тем, чья душа была роднее ему по духу. А недавно появились двое дорогих и живых человека в жизни Кларины: Дэрон и ты. Ты -- волей случая или судьбы попала к нам. Дэрон посмел ожить для Кларины с разрешения его дочери, после гибели ее матери. И Кларина стала вдвойне уязвимой.
   -- Ане также известно, что Кларина вам не безразлична, доктор.
   -- Да, но я безразличен ей: ее сердце и душа отданы Дэрону, -- с горечью сказал он.
   -- Подумайте, кто проникал в комнаты Кларины хоть раз до того, как вы ее одарили этреумом, -- не сдавалась я.
   -- Только Кастро. Тореадор, кстати, исчез одновременно с Клариной. Меня это насторожило: он часто покушался на нее, впрочем, как и на всех других представительниц прекрасного пола в клинике. Однажды Кастро подкараулил Кларину в коридоре и ухитрился попасть к ней в комнату одновременно с ней. Между ними была драка. Кларина ударила его в пах, ноги у нее -- сама знаешь -- балетные. С тех пор он страдает грыжей.
   -- Да, -- усмехнулась я хитрости Кастро, -- он говорил о своей болезни в паху: мол, остатки рогов быка из прошлой жизни.
   -- Так вот: может, он и инсценировал насилие, чтобы подложить подслушивающий аппарат? Кастро толкнул Кларину, и она ударилась головой об пол. Она была без сознания, когда вбежали на сирену.
   -- Когда это было? После или до того, как вы записали Кларине на память этреум?
   -- Позже, годами позже, незадолго до твоего прибытия. Кастро в клинике всего год, -- Перони прервался, чтобы выпить воды. -- Но мы однажды ругались с Клариной у нее в комнате из-за моего поступка с этреумом. -- Перони побледнел, посмотрев на меня: -- Кларина стала неистово обвинять меня, жаловалась, что так как появилась ты, у нее есть человек, которым ее могут шантажировать. С ней была истерика. Она кричала, что придет день, когда ей придется выбирать между судьбой всех будущих жертв этреума, собственной жизнью и твоей, Вера. Но уже не будет выхода, как прежде...
   -- Когда это было, после моего прибытия? Господи, о чем я говорю?! Естественно, что после моего прибытия! То есть, после попытки Кастро изнасиловать Кларину и наверняка спрятать подслушивающее устройство у нее в комнате. Вы сами, доктор, и открыли охотникам за этреумом свои карты! Поздравьте всех нас! Ваша перебранка подала им блестящую мысль.
   -- Да, именно! А Кларина и не знала тогда, что еще и Дэрон живой, а потому шантажировать ее возможно вдвойне! -- всплеснул руками совершенно потерянный Перони.
   -- О Дэроне Кларина прекрасно знала, доктор! -- с болью в сердце сказала я. -- Знала, еще с того дня, когда ее нашли стоящей на коленях на ступенях церкви, и прозвали с тех пор Попрошайкой любви. Кларина видела тогда следившего за ней Дэрона из-за колонны.
   -- Но это было после того, как я ей "подарил" запись интервалов этреума.
   -- В этом-то и заключается тайна Кларины, разгаданная мною, доктор Перони! В этом и тайна Сурады, поселившейся в ней, и вытеснившей Кларину. Возможно, поэтому она и предпочла оставаться в "Жизни После Жизни" и разыгрывала, что была "не в себе". Она решила пребывать для всех Сурадой, -- тогда ведь и шантажировать ее Дэроном нельзя. Она его знать не знает: он из другой жизни. Из чужой. Он -- не ее. "Не зовите меня Клариной", помните доктор? Кларина охраняла жизнь Дэрона и неприкосновенность ее части этреума. После вашей подлости с этреумом у нее не было выхода: нельзя было возвращаться ни в жизнь, ни в с себя.
   Доктор уронил голову на руки, в которых держал пустой стакан. Он плакал. Плечи его вздрагивали.
   -- Я этого не знал. Как ты догадалась?
   -- По рассказу беременной кухарки, -- призналась я. -- По тени мертвого Дэрона, которая мерещилась и мне, и Кларине за камышами озера. Когда я узнала в библиотеке Лидза о его книгах, написанных под новым именем, то догадалась, что Дэрон следил за Клариной с другого берега озера. Надеюсь когда-нибудь подтвердить мои подозрения и спросить его лично.
   Доктор вскинул на меня глаза.
   -- Я полагал, что она в любом бы случае притворилась мертвой для Дэрона, чтобы оставить его жить в семье и не страдать из-за того, что причинила горе в сущности ни в чем не виноватым людям.
   -- И это тоже, -- уверенно сказала я. -- Но у вас была дополнительная причина выдавать Кларину за Сураду и в этом ежегодно заверять Аню. Вы любили ее, а отпустить Кларину обратно в жизнь значило бы отпустить ее к Дэрону?!
   -- Мне нечего тебе возразить, Вера. -- Доктор вдруг сгорбился, сразу превратившись в глубокого старика.
   Несколько минут мы оба молчали. Не знаю, о чем думал в это время Перони, но я лихорадочно искала логические связи, пытаясь просчитать наперед шаги похитителей Кларины.
   "Единственное связывающее звено -- это Аня. Намеренно или невольно, она содействовала похищению Кларины из клиники. Знает ли она, что спасение Дэроном Кларины было на руку охотникам за этреумом? Выполняла ли она их волю, побудив отца выкрасть Попрошайку любви, чтобы все выглядело личной драмой, или вмешались опять совпадения, и гибель Даниизы дала толчок всем последующим событиям? И случайная ли была ее смерть? Кто стоит за Аней, тайно или открыто управляя ее действиями?"
   Вспомнив, что доктор небезразличен к Кларине, я поняла, что он тоже может стать жертвой шантажа. Обдумывать, что же он предпочтет: жизнь Кларины или этреум, я не стала.
   -- Доктор, а что если будут шантажировать и вас, чтобы узнать вашу половину тайны формулы этреума?
   Витторио Перони молчал, болезненно морщась.
   -- Без воспроизведения звукозаписи интервалов в ее памяти я бесполезен, -- наконец произнес он. -- Пойми: шантажировать будут не жизнью, а смертью, и потому нужны мы оба: и я, и Кларина, -- иначе не оживить убитого объекта.
   -- То есть, как это? Я думала, что будут угрожать жертве шантажа убить объект его (ее) любви.
   -- Речь идет о веществе, способном оживить уже убитых. Сначала умертвят, скажем, тебя, а потом дадут подумать Кларине. Если она захочет тебя оживить, ей придется выдать формулу, а если нет, то ты не узнаешь, что произойдет дальше.
   Теперь уже лишилась дар речи я. Это мне в голову не приходило, может потому, что речь шла обо мне, и я предпочитала перебирать наилучшие варианты.
   -- Надеюсь, что у вас в кабинете нас никто не подслушивает, как тогда в комнате Кларины, а то вы только что подсказали надежнейший метод шантажа, доктор, -- наконец выдавила я.
   -- Здесь в кабинете установлено устройство, способное улавливать любую подобную аппаратуру, -- сказал доктор, -- включая и твой телефон, который стал записывать наш разговор вскоре после твоего прибытия.
   Я смутилась, но все же спросила:
   -- Почему у Кларины вдруг случилась та -- упомянутая вами -- истерика по поводу этреума и предстоящего шантажа.
  -- У нее тогда под гипнозом случилось очередное воспоминание о будущем. Она видела, что произойдет что-то подобное и бросилась с кулаками на меня, сказала, что погибнут невиновные.
   Я содрогнулась.
   -- А кто именно погибнет, она не сказала?
   -- Нет, но не ты, как я понял...
   -- Спасибо за успокоение, доктор, ну и наломали же вы дров с этим этреумом!
   -- Я хотел помочь не умереть всем жертвам сбоя в судьбе, -- сказал Перони и погладил голубой цветок в петлице. -- Я хотел спасать других, раз я не смог спасти, как не спас свою дочь...
   -- А откуда вы знаете, что это не я погибну? перебила я Перони, заметив слезы в его глазах.
   -- Кларина сказала, что у тебя будет девочка, похожая на ее дочь, светловолосая с зелеными глазками.
   -- Да что это такое, сколько же можно мучить?.. -- бросилась я к нему в отчаянье. -- Я не хочу никого, кроме моего сыночка, не хочу любить другого ребенка! Его, его хочу любить!
   Перони отпрянул и тут же схватил меня за плечо.
   -- Успокойся, вспомни о другом -- о другой. Я тоже думал, что не смогу никогда любить. Но у Бога свои планы на наши души. Все наше прошлое - это не более, чем чужая иллюзия!
   -- Доктор! Имейте совесть! Про иллюзорность реальности мне уже пытались внушить недавно и тоже из сострадания! Откуда вы знаете про моих будущих детей?! Откуда она могла знать?! -- всхлипывала я, не в силах представить никого другого, кроме Ромочки, кто бы звал меня мамой.
   -- Кларина сказала, что ей приснилось это во время смерти. Ты -- та самая выросшая девочка, начертившая однажды у нее на глазах градусник мужества в песочнице -- около недостроенной кем-то песочной крепости. Ей показали тебя в будущем -- держащую за руку свою дочку, похожую на ее собственную, утонувшую. Кларина сказала, что поэтому ей дали выбор вернуться оттуда в жизнь, чтобы тебе помочь пережить возвращение к себе, чтобы родилась эта девочка и свершилось долгожданное чудо.
   -- Какое чудо? -- прошептала я, совершенно обессилив.
   -- Ей подарят букет цветов, охапку синих роз, -- ответил доктор,
   -- Синих роз не бывает, доктор Перони, --я едва говорила, потрясенная всем услышанным.
   -- Кларина утверждала, что там бывают. Там розы и голубые есть и синие. А на земле розы из ее видения будут какими-нибудь другими цветами в твоей жизни.
   Я посмотрела на доктора. Он искренне верил в то, что говорил. У него появилось обычное доброе выражение глаз деда Мороза, с плакатов из моего детства. Доктор Перони верил видениям Кларины. Я не стала возражать ни ему, ни собственным умозаключениям. Во всяком случае это помогало верить в будущее: что бы ни случилось, -- шантаж, если и произойдет, не оставит меня вне жизни -- снова среди мертвых. Иначе, как я смогу родить на свет дочку, которой суждено получить обещанный букет синих роз?
   Доктор изучал меня, пытаясь догадаться, кому из них двоих я не поверила: ему или Кларине.
   -- Вера, когда это случится, сообщи мне, если я буду жив. Поторопись, -- сказал он, ласково улыбнувшись.
   -- Поторопиться с сообщением или с девочкой? -- лукаво спросила я.
   -- И с тем, и с другим, то есть с другой. Жить надо торопливо, не зевай по сторонам. Я еще помню себя мальчишкой, верящим, что розы бывают синие.
   Я посмотрела на его синий цветок в петлице и перестала на него злиться, вспомнив, что он тоже любил Кларину и тоже потерял единственную дочь, смерть которой так и не пережил.
   Эта мысль меня ужаснула больше, чем предсказание Кларины об ужасном шантаже, где на карту будет поставлена любовь против смертности человечества, а ради тайны поставят не смерть, а жизнь. В первую очередь мою, так как Аня, конечно, не даст своим сообщникам подвергнуть Кларину проверке на любовь к Дэрону. Ее отцу. -- Отцу Ани, разумеется.
   Это последнее пояснение уместно, ибо как я уже убедилась, Дэрон был так же и моим отцом, но только в моей и его предыдущей жизни. Предстоящая встреча с ним на следующий день меня крайне волновала, и мое эйфорическое состояние во время допроса Перони, несомненно, было удвоено именно этим обстоятельством.
   Я решилась попросить у доктора то главное, за чем пришла.
   -- Доктор, мне хотелось бы увидеть ваши папки с делом Кларины. Хочу узнать правду: какой диагноз души поставили вы ей -- возвращенки из необратимой смерти. Я имею на это право, вы так не считаете?
   Перони молча вышел из кабинета и появился через несколько минут с увесистыми томом в руках.
   -- Здесь все записи сессий гипноза и бесед с Клариной. А также мои обобщения, комментарии и заключения. Там же и страницы, написанные самой Клариной, -- сняты с ее компьютера. Читай, сколько сможешь, с собой эти бумаги выдать не могу. А я вернусь через пару часов, -- сказал Перони. -- Попрошу принести тебе обед сюда.
   Я поблагодарила его взглядом и попросила разрешения не стирать запись нашего разговора.
   -- Разрешаю в том случае, если ты сама не являешься сообщницей Ани -- то есть, не являешься неизвестным звеном -- охотницей за этреумом, -- с иронией в голосе произнес Перони.
   -- Мне некого оживлять, -- рассмеялась я. -- Даже профилактически, на будущее мне ваш этреум не нужен. У меня никого не осталось, в отличие от Ани. У нее жив отец! -- воскликнула я.
   -- Она бесконечно любит отца -- сказал Перони. -- Ради него пошла бы и пойдет на что угодно.
   -- То же сделала и Кларина до самоубийства, -- сообщила я доктору. -- В одном из моих снов я видела Дэрона умирающим в ее объятиях. Дэрон и Кларина -- оба -- стояли как бы над землей, возвышаясь над лесами и горами -- два великана. Под ногами у них суетились люди, не способные видеть их трагедии. Этот сон из головы у меня не выходит.
  --
   -- Не о древнейших ли эпизодах существования ее души этот сон. Кларина рассказывать мне о них не любила, --даже я отнесся скептически к ее утверждению, что она помнила смутно свое существование в виде бестелесного летающего в пространстве существа, управляемого силой собственного сознания. Рассказывала, что, стоило ей пожелать, и она могла оказаться в любой точке вселенной. Она слышала дыхание гор и настроение деревьев. И ощущала навязчивую тоску, паря над плавными изгибами зеленых холмом, видневшихся в просветах облаков. Она описала свое дымчатое тело около семи метров, но способное расширяться до размера Вселенной по воле ее мысли и пребывать одновременно сразу во всех точках мироздания. Согласись, Вера, что подобного описания достаточно, для того, чтобы занести любую пациентку в разряд умалишенных...
   -- Не согласна, доктор, -- раздраженно сказала я.
   -- Знаю, знаю, что ты к тонким духовным вопросам особую склонность имеешь, тем и душу питаешь. Да, признаюсь, в моей библиотеке в Лидзе книг на эту тему немало.
   -- В вашей библиотеке?
   -- Да. Открою и я тайну. Если ты еще не вычислила сама мою слабость. Когда Кларина пожелала добровольно пребывать в состояниях Сурады из Лидза, я приобрел для нее замок, чтобы она после возвращения из смерти вернулась хотя бы в предыдущую жизнь. Но моим условием -- все мы подвластны эгоизму, когда влюбляемся, -- была взаимность. Я надеялся, что годы сделают свое, и она будет современной леди замка Лидз.
   -- А вы разыграете герцога Кревкера, надев парик и бархатный кафтан средневековья! -- воскликнула я, невольно съежившись от воспоминания об однажды увиденной сцене в парке клиники, когда Перони стоял на коленях перед Клариной, нарядившись герцогом из моих снов.
   -- Но я потерял на это надежду, а Кларина постепенно стала презирать меня за мои попытки, и я отдал Лидз в руки науки о "невидимом-но-существующем", превратив его в многопрофильный эзотерический центр.
   -- Где нашли работу и Дэрон, и любовник его дочери, оказавшийся сыном последнего любовника Кларины перед смертью! -- продолжила я.
   -- Я знаю только о Дэроне, -- он немалый вклад внес в работу центра. У нас много спонсоров, богачи охотно дают деньги для исследования души. Выбор персонала, бюджет, премии и программы учреждаются советом директоров. Я за занавесом, хотя и владею девяносто пятью процентами акций.
   -- Сколько трудов Кларины вы издали анонимно?
   -- Я опубликовал самые смелые и неожиданные, а также выдержки из лечебных сессий с ней и бесед. Моей целью было дать надежду на выживание личности после смерти -- объяснить смысл каждой жизни. Вернуть через науку веру в старые изношенные идеалы, начиная с любви...
   -- Доктор, почему вы скрыли авторство Кларины?
   -- Ты не можешь обвинить меня в плагиате. Под этими статьями нет моего имени. Но я считал, что их необходимо опубликовать, а Кларина, напротив, не считала нужным широкое оглашать то, что открылось ей во время смерти. Тем более, это уже многие делали. В Штатах, например, существует институт Монро, который занимается этими вопросами.
   -- Да, я знаю. Монро научился выходить из тела и путешествовал в тонком мире. Значит, Кларина была против распространения ее опыта смерти?
   -- Она считала, что в каждом человеке заложена подобная информации, и он сам должен своим собственным путем до нее дойти. Она верила в проживание жизни -- в личный опыт каждого, ведущий к самосовершенствованию духа и сознания. Теоретические объяснения пути осознания цели рождения и умирания человека Кларина сравнивала с сегодняшним мгновенным методом внедрения знаний в мозг вместо постепенного обучения в школе и в университетах. Так же и искусственную регуляцию смерти она считала вредной для человечества в целом.
   -- И потому была против применения этреума!
   -- Кларина была озаренной и талантливой душой еще и до смерти, как правильно говорил Дэрон. Смерть просто расширила возможность ее сознания переносить перегруженность информацией. Ее ум был яснее твоего и моего вместе взятых.
   -- Я знаю, доктор, -- сказала я, заметив скользнувшую по его лицу любовную печаль. -- Для этого мне не надо читать ваши диагнозы. Для этого было достаточно заглянуть в ее глаза...
   -- Она не выносила своего собственного взгляда в зеркале, -- признался с горечью Перони. -- Я не раз заставлял ее смотреть в свои собственные глаза, -- она резко отворачивалась, словно ее ослепляло ярким светом, и никогда не объясняла причины.
   -- Наверное, из зеркала на нее смотрели тысячи глаз тех, в ком скиталась ее душа. Не было ли это подобно тому, что одновременно на тебя смотрят тысячи людей?
   -- Она к этому привыкла, будучи балериной. Говорила, что искусство -- в отличие от спорта, где самоцель есть личный рекорд, -- это дарение другим прекрасного через личное напряжение духовных и физических сил. Говорила, что испытывала то же ликование во время спектаклей, какое испытывала, делая кому-то добро. Например, когда подавала милостыню или кому-то помогала в беде. Так что не это ее страшило.
   -- Тогда, наоборот, доктор. Кларина, глядя на себя в зеркало, всматривалась в глаза сразу очень многим людям. А они -- в ее глаза. Ведь зрители в зале смотрят на тебя, а не в тебя.
   -- Возможно, и так. Но, когда я смотрел в глаза Кларине, мне было трудно вернуться в себя. Словно часть меня оставалась в ней.
   -- Так часто бывает от любви...
   -- Читай рукописи Кларины, -- сказал Перони, вставая. -- У тебя несколько часов. То, что от руки и по-английски, написано ею в состоянии Сурады. Там же среди бумаг найдешь и завещание Кларины тебе. Можешь его взять с собой, -- сказав это, он, не попрощавшись со мной, вышел.
  
  
   Я сфотографировала телефоном-камерой большинство прочитанных позже материалов в деле Кларины. Начала же чтение с истории болезни Кларины. Записи в файле доктора завершались диагнозом, который, судя по дате -- 2002 год, Перони поставил лишь через несколько лет после появления Кларины в клинике. Вот что я прочла:
   "До смерти: врожденная гипертрофия души -- с длительными эпизодами обострений --с осложнением на сердце -- хроническое воспаление сердца; с поражением здравого смысла; атрофия воли, ослабление любви к себе. Результат: при самооценке возникло стирание четкой границы между бескорыстным самопожертвованием и ролью жертвы в руках возлюбленного. Многолетние стрессовые духовные состояния вместо депрессий сопровождались эпизодической творческой эйфорией. Изнуряющий физический труд балерины и одновременное напряжение творческих сил поэтессы сбалансировали моральный и духовный ущерб, нанесенный подобным "прожиганием себя". Немалой помощью явилась вера и молитва, по словам самой пациентки...
   Симптомы после "возвращения" этреумом из необратимой клинической смерти (на 9 минут был превышен дозволенный срок клинической смерти) следующие.
   Вспышки состояний "вне себя", повышенная деятельность рассудка и памяти, деперсонализация, телепатия, произвольная саморегуляция температуры тела и пульса, электризации биополя и биотоков мозга после сна, синхронное расщепление личности, свободное передвижение во времени и пространстве под гипнозом (выход из тела). Самолечение длительным сном, творческим трудом, перевоплощением в воображаемые и реальные индивидуумы, чрезмерная духовная филантропия в отношении к другим пациентам, игра на органе в состоянии сна, то есть эпизодический лунатизм. Временная потеря слуха после органных снов, без потери способности разговора с людьми (через считывание мыслей собеседника из мозга в мозг с отсутствием реакции на звуки). Способность видеть с закрытыми глазами -- читать с завязанными глазами, а также видеть общую картину своего тела изнутри -- диагностировать болезни и перемены физической природы собственного тела.
   Общее наблюдение: за исключением укоренившейся акустической памяти и взрывов перевозбуждения умственной деятельности -- творческой эйфории и затяжных эпизодов сна -- большинство симптомов постепенно приняли более мягкий характер; с заметным ослаблением "сверхъестественных" способностей, превышающих человеческие возможности. Остаточные проявления опыта смерти на пациентке угасали пропорционально прошедшему времени с момента оживления и применения стандартной дозы этреума".
   Закончив чтение этого документа, я перешла к анализу душевно-психической драмы Кларины, сделанному доктором Перони. Он был интересен тем, что сочетал в себе несколько подходов одновременно: оценку врача-психоаналитика, духовного врачевателя, личного доверенного лица пациентки, а также взгляд любящего человека. А, как говорят, тот, кто любит, видит своего возлюбленного таким, каким его замыслил Бог, а не воплотили родители и исказили современные социальные условия...
   Я захлопнула толстую папку доктора с делом Кларины и задумалась. Мнение Перони было для меня еще одним из многих ракурсов, под которыми мне довелось посмотреть на Кларину. Я видела ее изнутри и со стороны; ее собственными глазами и своими, а также и глазами других. Среди этих других были любящие ее и ненавидящие, благодарные и завистливые, испуганные и недоумевающие. К любящим я отнесла Дэрона--Родена, герцога и Витторио Перони. Все эти разнообразные образы Кларины, подобно матрешкам, были правдой внутри других правд -- правд производных и взаимосвязанных. Но ни одна не была полной и исчерпывающей, а лишь частью целого, которое не имело границ. Поставить диагноз души -- это непростая вещь. И в прозвище Попрошайка любви вся душа Кларины тоже не вмещалась.
   Закрыв глаза, я попыталась увидеть, как именно выглядит она сейчас, душа-матрешка, сразу отовсюду: изнутри и снаружи со всех точек зрения. Я постаралась нарисовать себе портрет души Кларины и ответить на оставленный открытым вопрос доктора -- была ли Кларина всеми "матрешками" сразу, или только какой-то одной - конечным результатом эволюции всех жизней, прожитых ее душой? Или она поочередно становилась одной из расставленных по росту "матрешек", которые с виду на одно лицо, но несколько по-разному устроены эмоционально?
  
   Ответ на этот вопрос, к моему удивлению, я нашла у самой Кларины. В файле Перони был записан ее монолог, в котором она говорила о себе, но в третьем лице, то, что доктор наблюдал при расщеплении личности во время сессий гипноза. Это "сборное" существо оценивало Кларину от лица всех ее других воплощений -- до и после. "Речь" Попрошайки любви была записана на английском.
   Я пробежала текст глазами и была потрясена самодиагнозом Кларины: "Женщина без отражения в зеркале". И еще не меньше его объяснением: "В результате любви к мужчине она перестала видеть себя. Она смотрела на себя только глазами возлюбленного. Она видела себя через него. Чтобы увидеть себя, ей нужно было заглянуть в него. Когда его не стало, прекратила существовать и она. И она более не узнавала себя в зеркале: оттуда на нее смотрела незнакомая ей женщина".
   В конце текста я обнаружила размышление Кларины, которое цитирую в переводе:
   "Но разве потерять себя в другом - любить до самоотречения - это безумство? Слиться с ним, несмотря на риск когда-нибудь исчезнуть вместе -- в прямом или переносном смысле, -- не отвага ли эта мужественной души, познавшей дивное таинство разделенной всенасыщающей любви? Именно эта инстинктивная храбрость сердца является искуплением нашего человечьего страха смерти... Именно это стремление к подвигу во имя любви, это безрассудная способность самопожертвования во имя другого делает нас узнаваемыми от жизни к жизни для самих себя. И тогда однажды встав перед зеркалом, мы на миг уловим мелькнувший перед нами знакомый незаконченный портрет собственный души. И мы его узнаем. Но это не все. Его расплывчатые черты будут удивительно похожи на невидимого двойника, созданного в сердце тех, кто нас любил так искренне. Невидимый на земле портрет души каждого дано увидеть глазам любящим их. И если мы смотрим на себя их взглядом, то увидим истинных себя. И потому Кларина "не отражалась для себя в зеркале". Она видела истинный портрет своей души глазами Дэрона. И оба знали эту тайну. Как и последствия этой тайны. Оба догадались, что это и было высшее блаженство, дозволенное людям при жизни..."
   Я не замечала, как на эти строки одна за другой капали мои слезы. В горле что-то сжалось, -- так было в детстве возле "градусника мужества" на песке... Я поняла, почему и Праздничную и Улыбку столь безысходно любил ее мужчина. Кларина не была поэтом, - она прожила из-за него как поэт...
  
   И запишу в невидимой тетради
   О таинстве моей с тобой любви:
   Отныне отражусь в твоем я взгляде, --
   Ты чаще мне в глаза с небес смотри.
  
   Я растворюсь, как дождь в озерной глади,
   В тебе, оставшемся в моей груди, --
   Во имя нас и будущего ради,
   Во имя жизней, ждущих впереди...
  
  
   Этими четверостишьями (очевидно, Кларины) без даты заканчивалась история болезни Попрошайки любви. Прочтя их, я окончательно разрыдалась и одновременно поняла, почему сам доктор так безнадежно полюбил Кларину за ее воспаленную душу, зараженную недугом поэзии.
  
  
   Глава четвертая
   ВОСКРЕСНЫЙ РЕЙС ДЛЯ ОПОЗДАВШИХ
  
   Доктор Витторио Перони возвратился в кабинет через несколько часов и, сказав, что у меня черные круги под глазами, предложил мне остаться в клинике до утра:
   -- Можешь продолжать изучение моих архивов в спокойной обстановке, -- ехидно добавил он.
   -- Переночевать в комнате Кларины? Небось, моя уже занята? -- спросила я, надеясь побывать в двойной комнате еще раз -- уже легально -- и получше изучить ее.
   -- Нет, в твоей же. Комнату Кларины уже занимает другой возвращенец, прибывший из "острого корпуса" после пребывания там в течение шести лет.
   -- Этот буйный ждал, когда Кларина ее освободит для него, или у вас тут двойных комнат не хватает для особо оживленных? -- не поверила я его словам.
   Но на этот раз доктор не удостоил меня ответом.
   Я, естественно, отвергла его гостеприимство, и не только потому, что наутро меня ждала встреча с Дэроном Рандо. Как раз менее свободно и спокойно я чувствовала себя именно в стенах "Жизни После Жизни", что неудивительно после всего выясненного мною об обстоятельствах исчезновения Кларины и возвращения моей памяти.
   Мне хотелось вернуться поскорее в жизнь, пусть и прерванную временной смертью, пусть и искаженную уже бесповоротно моим горем, пусть даже предавшую меня. Повторяя про себя слова Кларины из завещания: "чем больше человек, тем больше спрос с него в жизни", я, попрощавшись с Перони, заспешила к автобусной остановке, напротив главных ворот клиники. Я надеялась успеть на последний уходивший в Лондон автобус -- воскресный девятичасовой рейс в жизнь.
   Смело шагая по широкой асфальтовой дороге, я перешла мост с конями к наружным воротам парка. В сумке у меня лежало завещание Кларины. В нем было несколько новых для меня страниц: она учила меня, как справиться с душевной болью, чтобы стресс от непережитых душевных травм не перешел в болезнь: при медленном накоплении отрицательных переживаний -- в рак, а при интенсивных и кратковременных -- в инфаркт. Этой дополнительной страницы завещания -- с заголовком "Анатомия душевной боли" и посвящением "Для Веры" -- ранее в столе двойной комнаты Кларины я не обнаружила.
   Раздумывая над всем прочитанным в кабинете Перони, я дошла до проходной главных ворот. Эти ворота были двойными. Первые остались еще от старой крепостной стены, а вторые, построенные в наше время, оснастили сигнализацией и опутали проволокой с током высокого напряжения. Мне бросились в глаза охранники с автоматами и рацией.
   "Видимо, после исчезновения Кларины, усилили охрану, -- подумала я, -- но самостоятельно ожившие мертвецы, такие, как Дэрон Рандо, попадают сюда и не через первые, и не через вторые ворота: у них свой потайной путь, о котором прекрасно знает Перони. Они не приезжают сюда на автобусе и не шагают по этому шоссе. А эти молодчики с автоматами, небось, насмехаются над несчастным Автобусником, у которого уже давно просрочен пропуск туда и обратно".
   Я представила Автобусника, как он предъявляет разрешение доктора каждый раз, пересекая этот патрульный пункт, как размагничивают его браслет на руке, возвращают его пропуск в жизнь с усмешкой, зная, что вечером он опять вернется последним автобусом, так и не решившись остаться в жизни. У меня навернулись слезы от жалости к нему. Я представила, как однажды, даже отважившись сойти на одной из остановок, он останется один на тротуаре рядом со своими пустыми чемоданами где-нибудь в Лондоне, с жизнью, окружившей его со всех сторон, и поняла, почему Автобусник их когда-то перестал запаковывать, покидая клинику навсегда каждое утро.
   Судя по всему, делал он это по той же причине, что и я, которая не знала, на какой из остановок кольцевого маршрута сойти мне в Лондоне: в окрестностях, на вокзале "Виктория", откуда во все направления жизни уходили автобусы в любое удобное время. Ни на одной из остановок меня никто не ждал. И кого бы я ни встретила на этих маршрутах, все будут чужие. И никакая случайность, никакое совпадение, никакие обстоятельства не подарят мне встречи с теми, кого уже нет. С теми, кого найти можно только в собственной памяти, так как их нет здесь, и о них можно только вспоминать. А для этого, чтобы быть с ними рядом, не нужно никуда ехать. Не нужен автобус, не нужен и чемодан. Можно заснуть, как засыпал Автобусник, и встретиться с ними случайно в одном из снов. И увидеть их там живыми...
   Жить после смерти, не возвращаясь в жизнь, наедине с горем, -- мужество редких героев. Безумство настоящих храбрецов. И Автобусник, спешивший мне навстречу из-за поворота дороги, волоча свои пустые чемоданы по земле, был одним из них. Завидев меня издалека, он отпихнул их и бросился ко мне.
   -- Ой! Это вы, Вера! -- лепетал он взволнованно. -- А я думал, что не увижу вас тоже больше! Я чуть опять не вышел в Лондоне, -- хотел вас поискать где-нибудь, но людей ужасно много повсюду, и я вот вернулся... Как хорошо, что вы мне встретились! Вы на автобус? Он только еще через сорок минут отходит, здесь кольцо, -- он умолк и смотрел на меня, улыбаясь.
   -- Вы очень устали там и вернулись к нам? -- он махнул в сторону жизни вдали, позади него. -- На вас лица нет...
   -- Я от доктора, у меня к нему дело было, вопросы.
   -- Вы ее не нашли? -- перебил он меня. -- Кларину, не видели там среди людей?
   -- Нет, не нашла, -- не удивилась я, что Автобусник тоже догадывался, что Кларину еще можно найти среди живых, а не только в снах.
   -- Подождите, у меня к вам тоже дело, я не успел до вашего отъезда... Вы все из комнаты не выходили, а потом вдруг вас выпустили, и вы так быстро попрощались, мы не успели... Я не успел... -- запинался Автобусник.
   Я дошла с ним до его брошенных чемоданов; мы сложили их один на другой и молча уселись на них на обочине дороги. Начинало темнеть, и я спокойно посмотрела в сумерки.
   Он первым прервал молчание.
   -- Говорят, вы все вспомнили: слухи ходили, что доктор с вами сидел, не отходя, после возврата памяти...
   Я молчала.
   -- Он из-за истории с дочерью своей, видимо, вас стерег. Он все это из-за нее сделал: и клинику, и центр творческий и научный, все вообще, -- торопливо объяснял мне Автобусник.
   -- Я знаю. А доктора Перони и не виню, Автобусник, ни за что. Мы все результат какой-то главной боли и причина какой-то будущей или чьей-то. Главное -- простить себе, себя и других. И еще, простить себя за то, что не прощали раньше.
   -- Так учила Олд леди, -- сказал Автобусник.
   -- Так советуют многие, кто вернулся оттуда...
   -- Кто пережил сладостный опыт умирания и знает, что там нет страдания. Боль и зло создали мы, люди. А Он сотворил свет и любовь... А я больше не боюсь темноты, -- признался Автобусник, вглядываясь в сумерки перед собой.
   -- Я тоже, -- заверила я себя и его, -- меня научила Олд леди, что пустота страшнее темноты, и бояться надо ее внутри себя.
   -- А ночь -- это, когда ничего ни видно, но видно зато невидимое и очевидное, -- Автобусник загадочно улыбнулся женской улыбкой, напомнившей мне Кларину.
   -- Меня тоже научила тому же Леди-с-удочкой, -- призналась я.
   -- Как-то она сказала мне, что каждый день -- это новый и первый, даже если я вернулся опять в клинику и так и не сошел ни на одной остановке автобуса. Мол, первый день всей оставшейся жизни -- моей жизни. Сказала это Олд леди мне на следующий день, после того, как не дослушала и ушла...
   -- Не дослушала? -- не поняла я.
   -- Я говорил ей о себе как-то, -- думал, она все еще была рядом, а она исчезла. Оказалось, я сам себе рассказывал вслух собственные мысли. А наутро впервые отправился на автобус с запакованными чемоданами. С тяжелыми...
   Больше Автобусник о себе решил не говорить, потому что вдруг вспомнил обо мне. Он придвинулся ближе и обнял меня, словно мы с ним только что встретились или, наоборот, навсегда прощались. Смутившись, он резко поднялся, чуть не опрокинув меня с чемоданов, и прислонился к дереву позади меня.
   -- Расскажите мне все, как было в последний миг, прошу вас, это очень важно.
   -- В последний миг, какой именно? -- делала я вид, что не понимаю.
   -- Вы знаете, о чем я. Вам некому больше рассказать, Кларины ведь нет.
   Я поняла, что играть в кошки-мышки с ним и с собой уже было поздно.
   -- Это слишком ужасно, -- оправдалась я, ища выхода из положения, -- да и автобус уйдет.
   -- У вас минимум полчаса, до отхода автобуса, Вера. К тому же, сегодня воскресенье -- есть еще один рейс в десять тридцать, -- для опоздавших.
   -- Вам это слушать ни к чему, слишком...
   -- Нет, Вера, поверьте: вам нужно это рассказать вслух, неважно как и кому. Плачьте, только говорите, я знаю, что трудно, но очень нужно, расскажите мне, -- настаивал он. -- Когда-то меня так же заставила это сделать Кларина, завела в беседку, и я выплеснул наружу... А наутро попросил пропуск, чтобы уехать из клиники, -- он кивнул в сторону ворот за поворотом дороги.
   Я сдалась: сопротивляться его уговорам было легче, чем собственному бессилию перед ожившей памятью. Отступать было некуда, ее огненное дыхание уже обжигало душу и парализовало самозащиту. И я повернулась к ней лицом, не закрывая глаз. И безжалостное чудовище обдало меня своим зловонным дыханием -- черным смрадом выхлопных газов лондонского автобуса, окутав меня и державшегося за мою руку Ромочку удушливым облаком смерти. Кадры последних секунд его жизни, которые во сне мне удавалось оттянуть, когда я просыпалась с криком, сжимая изо всех сил приснившуюся ручку сынишки, нависли черной тучей и, разразившись скрежетом тормозов, заставили меня выпустить его ладонь из моей. И как тогда, не успев схватить Ромочку за руку, как удавалось порою в снах, я выкрикнула, задохнувшись болью в груди: "Коля! Ребенок!" -- и отпрянула на мостик для пешеходов от пронесшегося мимо железного чудовища, оставившего на моем подоле следы жижи, оказавшейся кровью.
   -- Какая кровь была моего Ромочки и какая Коли, а? Кровь у всех одного цвета! -- выкрикнула я, сжав пустые кулаки, не оборачиваясь к Автобуснику.
   -- Какие из человеческих тел были когда-то моей женой и дочками? -- услышала я тихий голос Автобусника у себя за спиной.
   -- Если бы я не полезла за платком в сумку, чтобы вытереть его потекший нос! Если бы я держала его за руку крепче, он бы не рванулся за Колей, не побежал бы под колеса автобуса! И вообще эта идея поехать в Лидз была моей! И опаздывали мы как всегда из-за меня: я сушила волосы полчаса, не работал фен...
   -- Главное -- себе простить, помните, Вера, -- послышался голос Автобусника еще тише.
   -- Понимаете, Коля был позади автобуса, просил водителя не уезжать, подождать нас: он первый перебежал дорогу и бросился к отходившему автобусу. А сынишка мой решил, что папа уже уезжает, когда Коля скрылся за этой махиной, и он кинулся к нему... А ныть стал еще на островке пешеходов, когда Коля рванулся к автобусу, вот у него сопли и потекли... И я полезла в сумку за носовым платком... Понимаете, все, что у меня было драгоценного: и Коля, который прикидывался по утрам после рождения Ромочки, что это он лакомится моим грудным молоком, и наша с ним любовь, которую мы держали за обе ручки -- он слева, а я справа, -- наш сынишка, -- все это осталось там, под колесами автобуса, на асфальте. И никакой этреум не поможет вернуть их -- мое счастье. Не поможет, так как от них остались лишь красные липкие брызги на моем подоле, и возвращать бессмертие или вечность некому! Теперь от них остался пепел, который мне выдадут по предъявлению удостоверения личности. Выдадут две урны с серым порошком, понимаете ли вы, Автобусник?!
   Ответа не последовало. Облизав соленые губы, я обернулась. Автобусника не было. Я вгляделась вдаль: на темном фоне дороги чернел его силуэт. Я растерянно посмотрела на его пустые чемоданы и поняла, что он оставил их мне. Он тактично оставил меня наедине с моей памятью: слушать саму себя.
  
   "Как хорошо он сделал, что ушел, То же сделала для него когда-то Кларина, -- подумала я. -- Из уважения к чужому горю. И он, как и я, полагая, что она его слушает, рассказал о своей трагедии сам себе. Видимо, так же сделала однажды и сама Кларина, но в одиночку, потому что, в отличие от нас с ним, ее слушать было некому, кроме пустого зеркала. Может быть, она рассказала все именно тому зеркалу, где не видно ее отражения..."
   "Когда твоя душа окрепнет, то вернется память..." -- вспомнились мне ее слова. Я поняла, почему она не спрашивала у меня о личном, не пыталась мне помочь вспомнить себя. И ничего не рассказывала обо мне же самой, хотя знала все четыре месяца обо мне гораздо больше, чем я сама. Она знала из собственного опыта, что неравный поединок со своим врагом -- душевной болью -- каждый должен выдержать сам. И остаться победителем в этой дуэли можно только в одиночку. Никто другой не способен заслонить нас своим щитом от направленных на нас сокрушительных ударов воспоминаний. Это хорошо понял Автобусник. Он хорошо знал правила игры с собственной памятью, на своем опыте. Как каждый, кто остался в стенах "Жизни После Жизни", пережив возвращение из временной смерти. Пережив непереживаемое горе. Пережив возвращение в жизнь, так и не вернувшись к себе...
   Я подхватила пустые чемоданы Автобусника и пошла в темноте к огням за поворотом -- к автобусному кольцу. Я еще успевала на добавочный воскресный рейс для опоздавших...
  
  
  
   Часть vi

Нерешенный портрет

  
   Глава первая

Дэрон Рандо

  
   Дэрон Рандо постучал в дверь ровно в десять утра и на секунду замер в нерешительности, когда я пригласила его зайти в номер. Старым назвать его было нельзя. Передо мной стоял высокий мужчина, который когда-то был молод, -- состарившийся от жизни красавец, с осанкой полководца, орлиным профилем и широкой грудью, казалось, облаченной в невидимые доспехи. Он и сейчас бы -- уже с поседевшими волосами и нависшими над глазами бровями -- мог украсить обложку приключенческого романа о народном вожде или герое восставших рабов. Да, именно Спартака почему-то захотелось мысленно состарить при первом взгляде на моего посетителя.
   Он вырос в проеме двери, заслонив собою весь коридор и потерявшегося за его спиной испуганного портье, лепетавшего, что мистер не желал ждать, пока доложат о его визите.
   -- Не сочтите за наглость: сердце не выдержало. Я слишком долго ждал нашей встречи, -- сказал Дэрон густым басом.
   -- Я тоже... со вчерашнего вечера с нетерпением... -- я осеклась. Присутствие Дэрона было настолько подавляющим, что почудилось, будто он занял собою всю комнату, вытеснив из нее воздух. На секунду я задохнулась и подошла к окну. Вобрав в легкие ворвавшийся с улицы поток воздуха, оглянулась на Дэрона.
   -- Иногда ночь кажется целой вечностью, а вечность -- ночью, уместившейся в один вздох.
   "Из его последнего романа", -- мелькнуло у меня в голове.
   Дэрон подошел к открытому окну и задернул занавеси.
   -- Не надо, я тоже люблю полумрак. Ношу эти непроницаемые очки даже вечером.
   Пока я набирала номер ресторана и заказывала кофе, мы молча разглядывали другу друга. Дэрон -- из-под темных очков, а я его -- в зеркале, напротив окна.
   Нет, стариком его назвать было нельзя, хотя ему было далеко за шестьдесят. Наоборот, весь его облик так благородно нес бремя вселенской несправедливости -- поражения от руки Времени, что меня невольно захлестнула горечь за человечество в целом. Видно, жалость ко всему миру, это неизлечимое последствие этреума, оставалось навсегда в душе у всех вернувшихся в жизнь после смерти.
   Роден Дьюк , он же Дэрон Рандо, и, может быть, мой бывший отец, герцог де Кревкер, относился к породе тех редких личностей, о которых можно было бы с горечью воскликнуть: "Неужели и ему тоже суждено состариться и умереть?!" Когда Дэрон на короткое время снял темные очки, чтобы протереть лоб бумажной салфеткой, это мое впечатление подтвердилось. На его лице лежала редкая печать судьбы -- исключение из правил. И именно потому, что каким-то образом его присутствие говорило о том, что он вмещает в себя всех тех, кто эти правила придумал. Интуиция подсказывала мне, что никаким правилам, законам и судам Дэрон не подлежит. И не покорится. Я поймала себя на мысли, что пытаюсь уместить его в знакомое явление, сравнять с другими, даже представить его мертвым, а не насмешливо подглядывающим за мной из-под очков. Но этого сделать не удавалось.
   Дэрон явно знал, какое производил впечатление. Несомненно, за его долгую жизнь, он имел достаточно возможностей прочесть подтверждение своей исключительности в глазах других. Ясно было и то, что в глазах женщин он заглядывался на себя еще чаще, чем в зеркалах. И, вероятно, именно по тому, что там видел, не сомневался в своем месте среди мужчин. Мир - со своего высокого пьедестала -- он, казалось, уже давно перестал разглядывать, отгородившись от него черными непроницаемыми очками. Очевидно, созерцал только себя самого.
   Мои мысли прервал голос в трубке. Я заказала четыре порции кофе.
   -- Мне двойной эспрессо, -- кивнул Дэрон в зеркало, не отворачиваясь.
   В трубке протяжно заныли гудки, -- я забыла ее повесить.
   Дэрон снял очки, аккуратно поместив их в футляр, и оглядел меня сзади сверху вниз, не скрывая. Он видел, что я слежу за ним в зеркале.
   -- Мне сказали в отеле, что вы обещали вернуться сегодня утром. Вы, наверное, с другого хода появились, -- я бы вас не мог не заметить! Или я ослеп от старости и пропустил вас в вестибюле.
   Я поняла, что он хотел выяснить мое к нему расположение: ждал либо флирта, либо сарказма.
   -- Вероятно, я слилась с темнотой из-за ваших очков: в вестибюле отеля полумрак. Там нет окон. Экономят свет или хотят создать мистическую атмосферу модных сейчас суперклубов.
   -- Очки у меня сами регулируют подсветку. А вы слишком яркая, чтобы слиться с темнотой.
   Я снисходительно улыбнулась в зеркало и повернулась к Дэрону лицом, задержав дыхание от сжавшей грудь тревоги. Я дала себе слово отважиться и заглянуть ему в глаза.
   Взгляд Дэрона был настолько опрокинут внутрь -- обращен сам в себя, что заглянуть ему в глаза было невозможно. И я поняла, что правильно догадалась о назначении его затемняющих очков. Они служили ему, чтобы никто не проник в его сущность, которая этому миру, казалось, уже не принадлежала очень давно, а может и с рожденья...
   Неожиданно Дэрон, прищурившись, посмотрел мне в глаза, словно насквозь проткнул копьем сердце. Осторожно выдохнув, чтобы он не услышал, я обрадовалась стуку в дверь. Принесли поднос с кофе.
   Дэрон уже сидел на диване, закинув ногу на ногу, когда я вернулась из другой комнаты с бутылкой минеральной и стаканами.
   -- Вы еще в том возрасте, когда вблизи выглядят моложе и привлекательней, чем издалека, -- поощрительно сказал он и налил нам обоим воду. -- А это хорошо. Лучшее время жизни. И улыбки можно не экономить, особенно бабам, простите, дамам. - Он вскинул бровь, заметив мое удивление этой его пренебрижительности и тут же спокойно продолжил свою речь, уловив, что я ему это тотчас простила. -- Это роскошь -- не бояться складок на лице, которые позже, когда от старости уже перестаешь смеяться, остаются насмешливым напоминанием молодости. Когда и смеялись, и плакали вволю. И улыбки не оставались паутиной морщин.
   -- Морщины мужчинам идут. Доказательство интеллекта и жизненного опыта...
   -- А по мне, небось, вы определили, что и того, и другого хватит на двоих.
   -- На троих, -- выжила я улыбку, пытаясь не замечать сморщенной кожи возле его глаз.
   "Такие ужасные рытвины -- не от старости: даже у Перони -- старше него -- нет вокруг глаз таких судорожных складок. Это отдушевных мук", -- пронеслось в голове. -- И даже цинизм ему идет, подобно небольшому шраму на безупречно правильном лице. Эти вольности, как ни странно, его делают еще неотразимее, -- поймала я себя на мысли.
   Дэрон снова надел очки.
   -- Спасибо за правду, -- ухмыльнулся он.
   -- А вот женщинам морщины ставят в вину -- называют потасканностью и усталостью.
   -- Ну, вам рано об этом: на вас еще не лег отпечаток пережитых вами страстей.
   -- А я их еще не пережила. Времени не хватило. Чужие судьбу закружили в воронку.
   -- Носит по судьбам со скоростью снов? -- Дэрон отхлебнул кофе, не глядя на меня, и достал газету со статьей.
   Я выигрывала время, делая вид, что размешиваю сахар в кофе.
   Дэрон молчал. Я поняла, что проиграла первый поединок молчанием и начала первая.
   -- Значит, все это время... вы наблюдали за нами с того берега, из-за камышей? Все эти разы, когда вы нам с Клариной казались тенью, одновременно увиденным нами призраком?!
   -- Я сам себе всю жизнь кажусь и причем разным. А устоять и не любоваться на двух таких загадочных землянок, от слова "земляки", на фоне природы, трудно даже в моем преклонном возрасте. Женщина создана быть в объятиях мужчины, а не природы. А он -- для ее лона.
   -- Лона природы? -- переспросила я, озадаченная его манерой переводить тему разговора в угодное ему русло.
   -- Лона женщины.
   -- Вы еще не в преклонном возрасте...
   -- Оптимисты в моем возрасте начинают готовится наконец к смерти.
   -- А вы?
   -- А я к ней готовился с самого рождения. "Жить -- это медленно учиться умирать", -- из моего первого романа, простите, что сам себя цитирую.
   -- Вы находитесь все еще в непреклонном возрасте, я...
   -- Вы остроумная, однако. Но вы правы, Невера. Я родился стариком и всю жизнь старался, чтобы этого никто не замечал.
   -- Как старались? -- заинтересовалась я.
   -- Свет гасил, шторы задергивал. Я не люблю яркий свет. То дразнит, то ослепляет, как женщины.
   -- Вы поэтому очки носите?
   -- Почти. Но еще приятно их снимать перед красивыми женщинами, когда им так интересно заглянуть в глаза. Это своего рода сближение, интимность. Как раздевание. Очки -- это одежда для души. Я шучу. Так от неловкости перед вашей молодостью и моей немощностью. А очки на самом деле, чтобы скрыться от людей. Обособиться. Окопаться как бы. -- Душу защитить? -- спросила я.
  -- Не люблю громких фраз.
   Он повернулся к вазе с цветами:
   -- А гладиолусы -- красавцы у вас. Статные, крепкие, молодые. В мое время женщинам розы дарили, -- сообщил он. -- А в наш новый век модно гладиолусы. Символика -- последний крик моды. Занялись абстрактными понятиями. Философы-сказочники понавылуплялись. А гладиолусы мне даже нравятся. Дольше стоят и не сникают головками, когда вянут. А главное, сразу несколько отростков на одном стебле. Редкий цветок, для вас создан: как же раньше не догадались? -- Дэрон отхлебнул из фляжки, которую достал из заднего кармана кожаной сумки. В нос ударил запах коньяка. -- Засыхают в гордом виде, -- добавил он.
   -- В непреклонном, -- кивнула я.
   -- А мы с вами говорим на одном языке, Невера. Хотите выпить ради такого случая? У меня два инфаркта было, -- пью профилактически, расширяет сосуды и легче сердцу кровь толкать в организме...
   -- Нет, спасибо, я не пью, -- сказала я. -- Да, мы хорошо понимаем друг друга, мистер Дьюк или Рандо? Как лучше вас...
   -- Дэроном. Как своего. Не надо официальностей. Тем более, не знаю, как вам, но мне кажется, мы давно с вами встречались и находились ближе, чем на ширину озера. А Невера -- это ваш псевдоним?
   -- Что-то в этом роде...
   -- Занимательная статья, и название броское. "Душа в душу" -- это редко случается. Неплохо пишете, Невера. Убедительно. Отважно. Так сражались древние рыцари, когда были уверены в своих быстрых конях и крепких кольчугах. А сейчас орудие огнестрельное, лазерное и невидимое. Слово. Правда тоже устарела, как щит и меч. И ложь заменила доспехи. А вы чем от мира и людей защищаетесь, красавица-журналистка?
   Я вздрогнула. Так сказал Коля давно -- уже в другой жизни. Как же так, совпадение? Я предположила, что и Дэрон, и Коля подхватили это обращение от Романа -- "дядюшки- шахматиста".
   -- Добром стараюсь защищаться.
   -- Вы, значит, не злопамятная.
   -- До смерти не была, постараюсь не стать и после, -- съязвила я.
   -- Хорошо говорите, душа у вас сложная, опытная, полагаю. Вы не пробовали писать прозу?
   -- О прозе жизни? Нет еще.
   -- Напрасно, -- Дэрон поднял газету с журнального столика, положил ее себе на колени и снял очки. -- Ну, а теперь, Невера, я опускаю меч, опустите и вы щит.
   Я подвинула кресло ближе к дивану и уставилась на заголовок моей статьи, чувствуя, что Дэрон развернулся ко мне и опять разглядывает мои голые, стиснутые узкой юбкой колени.
   -- Позвольте задать вам личный вопрос. Вы не обязаны отвечать, но не устоять, уж поверьте. Великодушно простите старику его слабость, с пьедестала вашей молодости:
  -- Я вас слушаю.
   Последовала затяжная пауза.
   На секунду я заставила себя посмотреть в черную влагу его зрачков. Но взгляд мой, словно отпрянув от бездны, тут же, помимо моей воли, метнулся вниз, к ямке на гордо выступающем вперед подбородке, напомнившем мне гневно сжатый кулак.
   Невыносимый контраст его сочившихся блеском белков и бархатной черноты зрачков врезался в мое сознание. И пока я боролась с охватившим меня смятением, маячила в памяти строка из стихов Кларины: " Как оникс в оправе жемчуга, как ночь -- от снегов белизны...".
   -- Как вы думаете выглядит любовь? - наконец произнес Дэрон.
   Я не ответила. Мне стало уже ясно, что Дэрон задавал вопросы не ради ответов, а как вступление к его же комментарию, -- искал повод блеснуть своим саркастическим и парадоксальным мышлением. Мое молчание вызвало у него какой-то хриплый смешок, и он снова отхлебнул из фляжки.
   -- Коньяк -- если бы не он... сбылись бы предсказания врачей, и все бы запомнили меня черноволосым и молодым. Разрешите перефразировать вопрос Мне кажется, именно вы сможете него ответить: какого цвета любовь, настоящая только?
   -- У нее разные оттенки, как у янтаря, -- уверенно заявила я.
   Он ухмыльнулся и задумался, посмотрев невидящим взглядом на гладиолусы:
   -- А вы знаете гораздо больше о мире, чем сами в себе открыли. Вы не догадываетесь об этом?
   -- В невидимом нет границ: в нем можно увидеть что угодно по заказу воображения. Особенно удачно пользуются "невидимым" некоторые лечебные центры в России с передовой "немедицинской" аппаратурой. Диагностируют и корректируют угрожающие в будущем болезни в теле человека. Счастливый пациент уходит из центра с уверенностью, что едва зарождавшаяся -на тонком уровне -- болезнь ликвидирована. И все, не болеет ею. Вопрос в том, была ли она у него в проекте. Проверить невозможно. Здорово придумали. Умирают пациенты в будущем от других болезней: не потому ли, что те, невидимые, которые якобы предотвратили, попросту и не присутствовали?
   -- Я узнаю почерк вышесказанного, -- насторожился Дэрон.
   -- Мы пишем с вами на одном языке, Дэрон, как и переводим на одни и те же, -- намекнула я.
   -- Так почему любовь -- это янтарь, а не смола или мед. Ведь он, перед тем как застыть, тоже липкий.
   -- Потому что если превратиться в глупую муху и не разбираться между смолой и медом, то, угодив в смолу, лишаешься свободы, но зато приобретаешь вечность. И душа попадает в мавзолей и становится даже предметом восхищения будущих поколений.
   -- Поколений мух? -- спросил Дэрон.
   -- Нет, людей, которые носят янтарные украшения, с навечно застывшими в них от удивления мухами.
   -- Удивления, Невера?
   -- Что мед оказался не сладким, не медом вовсе и что они по ошибке совершили самоубийство.
   -- Блестяще, браво! Можно я это вставлю в следующую книгу? -- улыбнулся Дэрон.
   -- Нельзя, -- я это заготовила для своей, первой. А вам, Дэрон, в голову не приходило когда-нибудь, что если бы янтарь был другого цвета -- не цвета меда, то ни одна муха бы внутри янтарных колец не оказалась?
   -- Должен признаться, что не приходило. А вы когда до этого додумались?
   -- Очень давно, когда в Крыму, в отпуске папа подарил маме выпуклое треугольное кольцо -- янтарное, с мушкой внутри. Я его тогда разглядывала всю ночь, никак не могла представить, что мед, как сказала мама, через вечность становится камнем. А наутро она призналась, что это была смола, когда я допытывалась, почему это была не пчела, а муха. Отец тогда сказал, что глупая муха та прожила дольше, чем все люди вместе взятые: "Ты смотришь на вечность, которая сделала муху бессмертной!" -- пояснил отец. Мама прибавила к его словам, что любовь кажется нам медом, а на самом деле это вязкая горькая смола, и именно она, а не мед, делает нас вечными, если мы в ней завязнем по ошибке.
   -- И вы все это поняли тогда?
   -- Я была тогда уже на год старше, чем при встрече с Клариной. На следующий год родители забрали меня с собой в отпуск. И моя тетя Ангелина с дядей Женей тоже поехали с нами. Их любовь была цвета меда. Искрящаяся, солнечная... А я тогда вымазалась мазутом, и мать долго ругала меня, объяснив, что это нефть и ее невозможно отмыть, как разочарование в любви... -- я замолчала, потрясенная возникшей во мне безудержной потребностью рассказывать ему о себе самое сокровенное.
   К моему удивлению, Дэрон снял очки и тронул пальцем уголок глаза. Мне показалось, что он смахнул слезу.
   -- Я перестал вовремя замечать предательские слезы, -- это и есть поэзия старости... -- сказал он.
   -- А то кольцо, -- продолжила я, -- оставила мне мама. Я часто его ношу. Желтый цвет напоминает мне Улыбку, я имею в виду Кларину.
   -- Когда вы впервые встретили Кларину?
   -- Тогда же, когда и Улыбку.
   -- Не шутите, я серьезно. Вы же знаете, зачем я здесь, Невера.
   -- В пять лет -- двадцать три года назад.
   -- Вам не дать больше двадцати пяти.
   -- Спасибо. Скажите, Дэрон, откуда вы знали о Перони? Почему доставили тринадцать лет назад умирающую Кларину именно к нему в госпиталь в Котсволтз?
   -- Ни на кого другого надежды не было, -- сердце у нее уже не билось. В тот год я делал передачу для Би-би-си о многообещающем частном центре в живописном районе Котсволтз, где удачно велись эксперименты по борьбе со смертью. Мало во все это веря, я подготовил материал с долей юмора и мне удалось взять интервью у двух помощников Перони после одной из сессий в "операционной оживления". Сам профессор отказался давать интервью, хотя я настаивал. Информацию об оплате за воскрешение мне не выдали, но заверили, что Перони выбирал пациентов по своему усмотрению, а не брал всех подряд. Так что я хорошо знал, где находится "Центр бессмертия" и к кому обращаться. В момент отчаянья я бросился именно туда, почти не надеясь на чудо, тем более что Кларина со своим троюродным дядей отдыхать отправилась именно в Котсволтз. Сонные английские просторы, видимо, вдохновляли их обоих на романтику...
   В дверь постучали. Дэрон сильно побледнел, на лбу у него заблестели капли пота. Он вопросительно посмотрел на меня и метнулся в кухню.
   -- Вы ждете посетителей или цветы от поклонников? -- тихо спросил он и посмотрел на пролитое возле холодильника вино. Пот с него катился уже градом.
   Я достала коробку с салфетками и, протянув несколько ему, присела на корточки вытереть липкую лужицу. В ней лежала на спинке мертвая муха.
   "Это вчерашняя. Утопилась в вине. Видимо, оттого и перестала жужжать вчера, шмякнувшись о зеркало! Упала бы в смолу -- стала бы вечной, а в вине только пьяной, да и то на миг, перед смертью", -- рассмеялась я про себя.
   Я посмотрела на Дэрона.
   -- Мне должны были доставить чемоданы мужа и сына из другого отеля.
   Он облокотился на зеркало и взял липкие салфетки с захлебнувшейся вином мухой из моих рук:
   -- Идите откройте дверь... может, это даже муж лично сам доставляет свои чемоданы, и без сына. А я почищу пол от пролитой крови.
   -- А вот этой мухе не повезло, -- услышала я насмешливый голос за спиной.
   Портье внес чемоданы и отнес их по моей просьбе, в спальню, поставив в стенной шкаф. Когда дверь захлопнулась, Дэрон указал взглядом на спальню.
   -- Молодой человек посылает все свое впереди себя? А я вот с молодости "все мое ношу с собой", если позволите, как все философы.
   -- Хозяин чемоданов -- один шахматист, а другой маленький принц.
   Он усмехнулся.
   Я отвернулась к гладиолусам: на белых лепестках, словно едва заметные нитки кровяных сосудов, бежали синеватые прожилки.
   -- Заверяю вас, что мой меч уже давно опущен. Опустите же и вы щит, повторяю просьбу. У нас слишком мало времени, чтобы нападать и защищаться.
   Я обернулась к Дэрону в зеркале:
   -- Почему вы прождали столько лет перед тем, как прийти за Клариной?
   -- Я умыкнул ее только после того, как узнал, что все эти годы она была в своем уме и что доктор, оказывается, всем лгал, что она помнит себя только Сурадой из хорошо всем известной легенды замка Лидз.
   -- А не потому ли, что наконец нет надобности выбирать между двумя любовями, так как вашей бедной Даниизы не стало?
   -- Именно, но просто прийти за ней и попросить доктора отдать ее мне? Нет, я решил не рисковать, так как понял, что добровольно доктор ее на свободу не отпустит. То есть, не отдаст мне в руки даже с ее согласия.
   -- Почему? Вы что враги? Соперники? Он любит ее, я знаю, это не секрет.
   -- Я этого не знал, но меня это не удивляет. Ее нельзя не любить, знаю по себе, она у нас такая... Доктор предан Вечности до безумия. Он не выпустит ее из своих лап из-за этреума. Я только после смерти жены понял, зачем Кларина была на самом деле нужна доктору, когда узнал от Ани, что Кларина была в своем уме и в ней открылись даже сверхчеловеческие способности...
   -- Он воровал ее...-- я осеклась от мелькнувшей догадки, что к подглядыванию за ее компьютером был, ведая того или нет, причастен и Дэрон.
   -- Она обладает таким необычным видом слуховой памяти... Перони не устоял и спрятал формулу этреума в ее сознании. Надежней и подлее не придумал бы и дьявол! -- лицо Дэрона исказила гримаса.
   -- Откуда вы узнали о необыкновенных способностях Кларины? Из моей статьи? -- я пыталась поймать его на лжи.
   -- Вы не доверяете мне, Невера. Вы же понимаете, что нет, не из вчерашней статьи, которая вышла на две недели позже моего спасения Кларины из лап этого негодяя.
   -- Вы могли бы выкрасть ее и по личным побуждениям.
   -- Даже не помнящей себя? Ни меня, тем более? Безумную?!
   -- Она бы принадлежала вам... помнила вас все равно как своего мужчину, если вы верили Перони, что она помнила себя все это годы только Сурадой. Не для этого ли вы написали о себе как о герцоге из легенды -- Роберте Кревкере, муже несчастной Сурады, обезглавленной и сожженной вместе преждевременно родившейся дочерью? Не старались ли вы убедить и себя и ее, что вы та самая вечная пара, застывшая в янтаре любви?
   -- Я не подлец. И играть ее психикой, подыгрывать ее затмению, лишь бы с ней спать, мне... Ваши выводы понятны, их можно оправдать. Но вы ведь знаете, что о лжи доктора и о необыкновенной памяти Кларины мне сказала Аня. И знаете, когда сказала. Вы слышали так же хорошо, как и я, ее разговор с Ромой в баре. Выпив, она становится неуправляемой и начинает говорить громче обычного. Да, да, не смотрите на меня с таким изумлением. Этот разговор был подстроен Аней специально для вас, и я хорошо слышал каждое его слово, находясь в мужском туалете. Вы не обратили внимания, что дверь в него как раз рядом со столиком, за которым они сидели. Не делайте вид, будто вы не в курсе со вчерашнего дня, что Аня -- это моя дочь и что она обманывала меня не меньше доктора.
   На какое-то мгновенье я потеряла способность говорить. "Разговор Ани и Романа был подстроен! Дэрон следил за мной еще вчера!"
   -- Так вы следили за мной?! -- только и смогла я сказать.
   -- Нет, это было неожиданное совпадение. Я следил за Аней, а не за вами. Мне просто повезло, так как одновременно за вами обеими я следить не мог. И я решил, что больше шансов на успех было выслеживать сначала дочь.
   -- Тогда зачем вы здесь, если ничего нового о Кларине, чем сказано в статье, я вам сообщить не смогу? Вы уже имели счастье подслушать слова Ани про истинную причину самоубийства Кларины.
   -- Да, я остолбенел. Я бы никогда не подумал, что жена и дочь способны на такое! Видать, они тогда все посходили с ума, а мне не сказали, что меня считали погибшим. Я понятия не имел, думал взрыв в семье был из-за того, что мы с Клариной решили снова сойтись, что сбежал тот недоносок, Георг. А про мать ее ничего не знал, бедная, я ей зла не желал. Но ведь это моя собственная дочь решила всех расставить в жизни на свои места! Что должно быть в душе у нее!
   Он схватился за сердце. Его бледное лицо было покрыто испариной, а длинные пряди волос, мокрые от пота, падали на глаза. Мне захотелось поправить их, закинуть назад, и я, налив ему воды, отправилась в ванную за полотенцем.
   Когда я вернулась, Дэрон сидел ссутулившись, и разглядывал красные подкожные пятна на ладонях.
   "Словно руки его запятнаны были когда-то кровью, -- пыталась я тщетно отделаться от сцены казни Сурады. -- Так бывает у неврастеников, у людей с больной печенью или страдающих сердечной недостаточностью", -- пыталась я образумить свое распоясавшееся воображение.
   Я протянула полотенце. Дэрон взял его и, не говоря ни слова, скрылся в ванне.
   Мельком я заметила большой перстень с рубином на левой руке. а также разглядела глубокую поперечную двойную линию на его правой ладони.
   Мне очень хорошо было известно из хиромантии, что значит подобное редкое явление. Это почти не встречающееся слияние линий ума и сердца, пересекающих всю ладонь от края до края, я видела у Ромочки. Обычно две эти линии не пересекаются, располагаясь одна под другой, почти параллельно. Обе, одна начинаясь слева, другая -- справа, заканчиваются в середине ладони, не достигая ее противоположного края. Поэтому так и заинтересовалась я тогда ладонью сынишки.
   Я просмотрела все известные книги по хиромантии. Во многих говорилось, что это признак либо будущего безумия, либо гениальности, но были и более обнадеживающие, однако тоже настораживающие толкования "обезьяньей линии" на руке.
   Запомнилось одно объяснение: "Обладатели такой двойной линии рассуждают сердцем, а чувствуют рассудком, и потому обречены на неразрешимые, раздирающие душу конфликты ума и сердца, часто ведущие к умопомрачению или инфарктам. И нередко к... многоплановой гениальности, духовной интуиции, граничащей с прозрением и ясновидением".
   Коля долго тогда смеялся, когда мы заучивали это предначертание судьбы нашего сына.
   "Вот что получается у гениальных шахматистов и чувственных красавиц-журналисток, -- смеялся Николай. -- С таким запасом лучше не рождаться и не пытать судьбу".
   Видимо, смерть пощадила моего сынишку, не понадеявшись на судьбу...
   Дверь ванной скрипнула. Дэрон был уже с гладко зачесанными назад волосами и снова в очках. Он сел на край дивана и повернулся ко мне всем корпусом.
   -- Где мы были? -- спросил он и отхлебнул из второй чашки с двойным эспрессо. Он стал обмахиваться газетой. -- Невыносимая жара! Ничего нет хуже Лондона летом. Разве только Нью-Йорк.
   -- Я открою больше окна.
   Он преградил мне дорогу рукой.
   -- Лучше кондиционер.
   Отыскав дистанционный пульт управления, я включила на максимум.
   -- Тоже не выношу жару, -- призналась я, выжидая.
   -- Так вот, здесь я именно затем, что надеюсь, вы скажете мне то, чего я еще не знаю, но, может быть, знает и скрывает Аня...
   -- К подслушанной нами обоими в кафе позавчерашней информации я могу добавить только одно: Кларина за вечер до ее исчезновения из клиники была "в себе" не больше и не меньше, чем обычно. Да, и еще мне привиделось, что вы ее поднимаете из воды и несете на руках -- не то над высокими колосьями, не то над камышами, -- и она без сознания.
   -- Вы таки были с ней "душа в душу", и это, видимо, не басни, -- сдержанно сказал Дэрон. -- И то и другое, что вы сказали, -- правда. Все повторилось, как злая шутка судьбы, только с разницей в тринадцать лет. Так и ношу я мою Кларину на руках -- то по полю, то по зарослям на озере.
   -- Вы что? Ее напугали? Неожиданно выросли перед лодкой, как из-под земли? Решили обрадовать, что ожили через тринадцать лет?
   -- Наоборот, я медленно шел по направлению к ней, огибая озеро по кромке воды, чтобы не оставлять следов. Она долго смотрела на меня, спокойно, словно на призрак, отвернулась и бросила, как обычно, несколько цветов в озеро. Когда я подошел к лодке и тихо окликнул ее, она не повернулась, словно и не видела меня, а потом встала во весь рост, спиной ко мне, лодка резко качнулась, и Кларина упала мне на руки. Я думал, она потеряла равновесие и поставил ее в воду, а она так и рухнула, при полном сознании -- ноги у нее отнялись, и шевелила беззвучно губами. И лицо у нее было забрызгано водой, и я не понял, слезы ли текли или озерная вода у нее на щеках. А потом она потянулась ко мне. Я поднял ее на руки и понес по воде. Она за леску уцепилась пальцами и не отпускала ее. Я оторвал леску от удочки и сжал в ладони. На следующий день сделал ей новую палку, и она сидела часами над поплавком у реки возле моей дачи и молчала. И откликалась на любое имя одинаково -- какой-то вечной улыбкой. -- Дэрон рассказывал, покачиваясь равномерно взад и вперед, словно в такт невидимых шагов. Он сидел, закинув ногу на ногу, уцепившись ладонями за колено.
   -- Значит, Кларина лишилась рассудка именно тогда, увидев вас?
   -- Не уверен -- лишилась ли. Но именно тогда решила убедить меня в этом.
   -- Почему?
   -- Полагаю, что из мести. Оттого, что слишком поздно за ней вернулся, опоздав на ее молодость, на ее смерть, на жизнь после жизни.... -- Дэрон тихо застонал и, усмехнувшись схватился рукой за сердце. -- Дайте фляжку, из сумки, вам ближе дотянуться.
   Он протянул руку, и я хорошо разглядела почерневшее от времени серебро кольца и мутный цвет крупного рубина.
   "Он что -- нырял за ним?! " -- я судорожно пыталась сообразить, каким образом это рубиновое кольцо было так похоже на перстень из моих "чужих" снов на мужской руке, дарившей мне незабываемое наслаждение, прожигавшей мою плоть до самой души, когда я снилась себе Сурадой. В рукописи не рассказывалось, как выглядел этот перстень. Аббат вообще его не упоминал в своих записях, а в книге Роден Дьюк вскользь заметил, что кольцо это досталось Герцогу от предков и он выбросил его в озеро после казни неверной жены.
   -- Вы, как и Аня, не верите, что Кларина впала в безумие на самом деле?! -- спросила я.
   -- У Кларины слишком много других причин не доверять никому, да и рискует она чем-то более драгоценным для нее, чем этреум, -- своей наследницей, почти дочерью...
   -- Почти?! Когда вы успели прочесть ее завещание? Второе. Я имею в виду то, оставшееся в комнате Кларины. Ведь Аня его не выкрала. Я читала его после нее. И оно у меня.
   -- Я знаю. Я был в ее комнате до вас обеих. Во всех комнатах пациентов в клинике установлены двойные зеркала с застывшим экраном для вас, но обзорная движущаяся видеокамера для Перони. Я часто вместе с Перони следил за Клариной и видел, что она жила в виде Сурады. Я не знал, что была вторая комната, где она была и Клариной. Спала она всегда в комнате с балдахином. Перони распорядился сделать его из уважения к ней, чтобы мы оба не видели ее наготы. Перчатки она не снимала никогда, будто знала, что за ней подглядывают. И всегда носила длинный халат, словно стеснялась зрителей.
   -- Кларина верила, что из-за стекла за нами наблюдает наша же душа, -- сказала я.
   -- Я знаю. Я читал стихи. Камера увеличивала все, что она писала на столе при свечах в комнате Сурады. Она подписывалась С. де К.
   -- А с ее компьютера, в комнате Кларины, тоже считывали?
   -- Нет, о нем я не знал. Перони высылал мне для обработки и постепенных публикаций анонимные материалы. Он заверил меня, что они были найдены им когда-то в виде дискеток без дат, с файлами, скопированными с памяти компьютера, оставленного тем же человеком, что выдал ему этреум под гипнозом.
   -- Когда вы догадались о двойной игре Перони?
   -- Недавно. Когда Кларина исчезла с моей дачи. А окончательно в этом уверен со вчерашнего дня, когда подслушал разговор брата с дочерью, как и вы Вера. Не вздрагивайте, имя я ваше знаю из завещания Кларины.
   -- Как вы смогли вынести Кларину незамеченной: браслет Кларины не сработал, когда вы ее несли через границу территории "Жизни После Жизни"?
   -- Перони дал мне код заранее. Браслет я отключил. Позже я его снял с руки Кларины сам, когда надел ей на руку вот этот перстень, надеясь, что она вспомнит меня из своего... прошлого.
   -- Из двенадцатого века?!
   -- Все хуже, чем вы думаете, Вера, -- трагически произнес Дэрон.
   -- Еще хуже? А кольцо ваше с рубином из романа водолазы достали со дна озера?
   -- Нет, оно было на самом деле закопано у стены замка -- самим же герцогом в ту ночь, после казни жены...
   -- Зачем закопано? Да и как вы знаете об этом?! -- удивилась я.
   -- Вспомнил об этом под гипнозом, с помощью уважаемого доктора Перони. Он упомянул об этом же кольце из ваших снов. Перони мне многое рассказывал о вас -- о снах "не ваших", где вы видели все глазами Сурады. Он сам был порядком потрясен этими отклонениями вашей памяти после оживления.
   -- Так вы действительно утверждаете, что под гипнозом вспомнили себя герцогом Кревкером?
   -- Да, и услышал, как Сурада шепнула ему, что они встретятся в будущем опять, ибо их души не найдут покоя от отравившей их сердца любви. Герцог решил закопать перстень, чтобы проверить ее слова, если этому суждено случиться. Кревкер, не верящий никому и ничему, стал в тот день после казни суеверным и набожным.
   -- Я думаю, нас всех разыграл Перони, намеренно сделав персонажами исторического действа, которое подробно изучил по рукописям в архивах замка Лидз. Вам не кажется, что это возможно? Он нам всем во время гипноза внушил наши роли в одной пьесе -- подобно драматургу расписал действия каждого участника и заложил в память соответствующую информацию...
   -- Он не мог бы заложить все прожитые секунды и детали каждой мизансцены. Это невозможно. Человек вспоминает себя визуально и акустически, а также свое отношение и реакцию на происходящее с ним. Это не внушить -- внушить можно мысль и знание чего-то. Но впрыскивать в мозг воображаемый жизненный опыт насильно еще не научились. Разве что при пересадке души -- ибо пересадить мозг мало.
   -- Необходимо переместить и тонкое тело человека тоже, -- сказала я многозначительно.
   -- Так вот, я сам не верил звукозаписям моих воспоминаний во время сессий Перони. Сомневался, пока не поехал в замок и не нашел кольцо в шкатулке.
   -- Про судьбу кольца с рубином вам под тем же гипнозом вполне мог внушить сам Перони. Он сам мог и закопать там у стены кольцо: немудрено, что вы его там и нашли. Перони все это подстроил, чтобы доказать групповую реинкарнацию ,-- вы об этом не думали?
   -- Еще как думал! -- воскликнул Дэрон. -- Потому и перечитал не раз рукопись в архиве Лидза об этой истории и нашел много схожего с моими отрывочными воспоминаниями. Но вдобавок вспомнил и детали, не описанные там.
   -- Например? -- насторожилась я.
   -- Например, как выглядела повитуха, воспитавшая мою Сураду. Ее образ у меня возникал ярко: она не была уродлива от рождения. Ее изуродовали ожоги на лице. И ... и не только на лице, -- правая бровь Дэрона игриво вздернулась вверх и застыла на месте, пока потупив взгляд, он убедительно молчал несколько минут.
   -- А точнее?
   -- На груди и спине у нее тоже сохранились следы ожогов. Знаю потому, что вспомнил. Ни в моей книге, ни в анонимной рукописи того времени, несомненно, написанной мною в прошлой жизни, как ни странно это звучит, об этом не сказано ни слова. -- Дэрон поменял позу: откинулся на спинку дивана, закинул голову назад, и вытянул ноги, скрестив стопы. -- Развратен я был еще с тех времен. Меня привлекало в человеке самое гнусное. Как и самое чистое, -- поправился он. -- Служанка Сурады не раз удовлетворяла мою похоть и постоянный голод по женской плоти. В ней таилось нечто низменное и животное. Сурада однажды застала нас на месте преступления. Видела меня, стоящего спиной к двери в моей спальне, и женщину передо мною на коленях, увлеченную грешным актом, который никогда Сурада себе со мной не позволяла. Я закрыл развратницу своим плащом. -- Сурада никогда так и не узнала, что минет, простите за прямоту, делала мне ее нянька.
   -- Я знаю, что вы говорите правду, -- подтвердила я. -- Мне в "чужих снах" снилось однажды нечто подобное. Мужчина в плаще унижал женщину, и Сурада подглядела. Но я не знала, с кем и с чем связать подобный отрывок сна ...
   Дэрон усмехнулся:
   Во всех нас притаились самые низменные и самые возвышенные инстинкты души и тела. Просто многие себя бояться узнать, подозревая, что разонравятся себе же. Я предлагал поэтичной Сураде разделить со мной все. И низменное, и возвышенное. Мужество состоит в познании правды о себе, а через это -- познании и всего мира. Именно потому о людях мне ничего нового узнать не грозит. А благодаря духовно одаренной Кларине я поверил, что главное, простите, все-таки любовь...
   -- Несмотря на ваше откровенное признание о похоти герцога, не упомянутое нигде, я сомневаюсь, что кольцо вы нашли именно то, из легенды и из моих снов. Да и как я вам могу поверить, что вы отыскали его там, возле стены замка Лидз. Даже если кольцо и похоже, нетрудно выдать за настоящее другое, купленное сейчас. К тому же, будучи подлинным, оно вполне может принадлежать и более поздним обитателям замка Лидз, вовсе не рубивших голов своим женам....
   -- Я делал химическую пробу серебра, -- ему не менее тысячи лет.
   -- Ну и что? Мало ли нашлось в мире старинных колец с рубинами?
   -- Сдаюсь. Не буду ссылаться на перстень. Лучшее доказательство -- слово. У меня есть такое доказательство, что я в прошлом однажды был мужем Сурады и сам же ее казнил из ревности в гневе за неверность. У меня есть в запасе фразы, которые вы жаждете услышать. Если, как говорит доктор, вам приснилась казнь Сурады и вы все слышали и видели со стороны, вплоть до отсечения головы, то у нас есть с вами ключ: слова герцога, не упомянутые мной нигде. Ни в рукописи, написанной тогда, девять веков назад, ни сейчас, в моей "Истории одной нелюбви".
   -- Сцена казни в вашем романе -- это точная копия сцены казни Сурады в рукописи. В книге вашей нет ничего нового. Вы просто художественно обработали прочитанное.
   -- Ни там, ни там нет нескольких слов Сурады, -- возразил Дэрон.
   -- Которые, вы полагаете, слышала я?
   -- И которые не расслышал тогда я: Сурада задохнулась от боли родовых схваток, и эти важные мне слова пропали навечно.
   -- Какие слова?
   -- Ее ответ на мой вопрос, в чем же она меня винила. Я так и не расслышал самое главное, что исковеркало мне позже сердце. Уверен, вы слышали эти слова, вы же снились себе Сурадой -- бывшей Клариной. Что, она сказала, я искушал?!! --Дэрон Рандо едва не молил меня.
   Сила была на моей стороне. И я заготовила контрольные фразы.
   Заглянув в светонепроницаемые очки Дэрона и найдя в них собственное отражение, медленно произнесла:
   -- Скажу, но не раньше, чем вы откроете, где сейчас Кларина. Куда вы ее...
   -- Именно за этим я пришел к вам, -- перебил меня Дэрон.
   -- Вы же сами ее украли из лодки две недели назад?!
   -- Она исчезла двумя днями позже, когда сидела на берегу с удочкой у меня на даче. Я сам отнес ей туда завтрак.
   -- А где была ваша дочь, Аня, в то утро? -- начинала догадываться я. -- Дэрон, вчера во время разговора с Романом, помните, Аня сказала о вас "пусть поедет полюбуется". Сказала в будущем времени, словно этого еще не случилось. Понимаете? В двухтысячном году она хотела рассказать вам о причине самоубийства Кларины позже, когда снова бы привела вас туда, где они держат Попрошайку любви. Они и украли ее у вас опять!
   -- Кто?
   -- Аня и Перони. И код для отключения браслета доктор потому и выдал вам, чтобы никто не узнал правды. Чтобы подозревали только вас: будто именно вы и умыкнули Кларину из клиники из-за этреума! Под видом любви!
   -- Да, я поэтому после смерти Даниизы за Аней и следил: понял, что она в заговоре с Перони. Невера, мотивы доктора ясны: он боится, что Кларина выдаст секрет, если ее будут шантажировать вами, и потому должен либо ее запереть снова в клинике, если подозревает, что она прикидывается "не в себе", для того чтобы защитить вас, либо должен вас уничтожить, чтобы не было риска.
   -- Либо Перони сообразит ликвидировать и вас, Дэрон, по той же причине. Так как доктор знает, что охотники за этреумом полагают, будто Кларина узнала, что вы живы, только неделю назад. А потому ее можно шантажировать и вами, из-за которого она уже однажды ушла из жизни. Конечно, если память ее не пострадала, и она помнит нас обоих.
   Мы оба задумались. Я просчитывала все сказанное Дэроном:
   "Может, он просто запутывает меня. Хочет убедить, что тоже ищет Кларину? Да и как он мог подслушивать из туалета, когда Аня бросилась именно в мужской туалет в кафе? Или она, в свою очередь, следила за отцом, и ее разговор был рассчитан не только на меня, но и на Дэрона?"
   Дэрон, казалось, прочитал мои мысли
   -- Я вам помогу: две наших головы -- лучше, чем одна. Подумайте, как доктор или Аня могут проверить, помнит ли вас или меня Кларина?!
   Я в недоумении посмотрела на него.
   -- Отвечу, как. Тем же методом, что и раньше. Аня имеет мое мужество и мозг шахматиста Романа, мужскую решительность и Даниизину страсть к самопожертвованию. Двоякое чувство к Кларине, а потому и к вам -- мощный катализатор. Не трудно вычислить остальное.
   -- Что именно? -- я снова потерялась в хитросплетениях обстоятельств.
   -- Для проверки сказать Кларине, что вас убили или убьют из-за этреума. И, если Кларина вдруг начнет искать вас или решит сбежать, чтобы некого было вами шантажировать, , значит, она все помнит, и из нее можно изъять формулу этреума, которую она, вероятно, надеется передать со временем вам. О чем знают и Перони, и Аня. И оба, видимо, сожалеют. Один -- потому что теряет вечность, если этреум уничтожит Вера, унаследовав его от Кларины. А если это в планы Кларины не входит, и она собирается похоронить его с собой, то еще не поздно изъять его из памяти и передать кому-то более надежному. Кто решит не уносить с собой в гроб древнюю надежду на вечность. Теперь ясно, в чем заинтересована Аня?
   -- Этреум?! -- воскликнула я.
   -- Дочь моя оказалась добровольцем. Ей нечего терять, а на Бога она разгневана с детства. Да, именно. Она согласилась принять этреум на хранение. И охранять его. Она дала Перони слово быть его наследницей. И если для этого надо уничтожить тех, кто стоит у нее на дороге, -- вас и Кларину, то для нее это будет только еще одним оправданием благородного поступка. Я же сам ее научил, что результат оправдывает действия.
   Теперь уже мне потребовался коньяк.
   -- Получается, Дэрон, что Кларина либо сбежала искать меня, либо Перони и Аня, сговорившись, ее похитили у вас из-под носа, чтобы, найдя меня, шантажировать! -- я задумалась. -- Но, постойте! Ведь я была у доктора вчера, а Кларина исчезла с вашей дачи несколько дней назад. Перони сам тоже ее ищет и даже подозревает меня.
   -- У Ани ее тоже нет, -- разочарованно сказал Дэрон. -- Я записал на подслушку ее разговор по мобильному телефону. Она кому-то выразила яростное недовольство, воскликнув, что Попрошайка исчезла, словно прошла сквозь каменную стену средневековья. "Не сбежала же она в двенадцатый век!" -- крикнула дочь в трубку.
   -- Возможно, что с вашей дачи Кларину похитили сообщники Ани...
   -- Не Перони? -- уточнил Дэрон.
   -- Именно. Или Кларина сама сбежала от вас, а они ее умыкнули уже после ее посещения своей комнаты в клинике, по сигналу Ани, следившей за ней.
   -- И Кларина скрылась и от них! -- Дэрон удивленно поднял правую бровь. -- А что если кто-то помог ей сбежать. У нее всегда находились неожиданные поклонники.
   -- Если Кларину изначально похитили у вас сообщники Ани, чтобы шантажировать ее нами, то меня не надо искать, Дэрон. Доктор знает, где я. Если он и есть сообщник. А другим нетрудно меня выследить. Я не скрываюсь
   -- Я тоже, -- Дэрон вскочил. -- Они могли выследить нас обоих. Я тоже зашел в вашу гостиницу с запасного входа, как и вы вчера от гадалки, и ночевал в номере на первом этаже.
   -- Если бы я знала...
   Дэрон плеснул в горло коньяк и поморщился.
   -- Нет, уверен, что Аня в сговоре с кем-то, кто не будет рисковать мною.
   -- Она может и не подозревать, что вы в опасности, Дэрон. Ане ее сообщники не открыли правду, заверяя, что шантажировать будут только меня или мною.
   -- Из чего следует, что Аня действует, полагаясь на кого-то, кому доверяет, и конечно же это не Перони! -- воскликнул Дэрон.
   -- А также, что, кто бы это ни был, они все еще ищут Кларину, как и мы с вами, раз меня не тронули до сих пор. Надеются через меня найти Попрошайку любви.
   -- Значит, Кларина сбежала искать вас, Вера. И "охотники" эти знают, что она "в себе". За нами следят и Аня, и Перони, и... Кларина.
   -- За "нами"? Вы скрываетесь от дочери?!
   -- Только, чтобы следить за ней. Позавчера в кафе для шахматистов мне повезло: мужской туалет выходит во двор. Через него выносят мусор. Аня почему-то бросилась туда во время разговора и, не отыскав никого во дворе, уже говорила с Ромой совершенно на другую тему. Возможно, она следит за мной, и делает вид, будто не знает о моих шагах. А Кларина, не исключено, выжидает, когда за вами не будет "хвоста". Или просто увидела вас, и, убедившись что вы живы, скрывается. И выловить ее могут только через вас. Охотники эти за бессмертием надеются, что вы знаете, где Кларина, ожидают момента, когда меня к ней отведете или, не выдав ее и мне, пойдете к ней сами.
   -- Чего я не могу сделать, так как сама не знаю, где она, -- я выжидающе посмотрела на него.
   -- Кларина умнее всех нас. Она скрылась от всех.
   -- А вдруг она решила покончить с собой, понимая, что Перони не остановится ни перед чем: даже убийством или увечьем и вас, и меня?! -- спросила я обмякшего на диване Дэрона.
   --Нет, она жива.
   -- Откуда вы знаете?
   -- Сегодня утром я навестил вашу гадалку. Хотел расспросить о вас. Надеялся узнать, не говорили ли вы ей о Кларине. Не упомянула ли, где она прячется. Гадалка сказала, что вы считаете меня отцом из прошлой жизни, и что вы сильно травмированы личной жизнью, и передала мне забытую вами книгу. Она узнала меня по фотографии.
   -- Вы следили за мной еще тогда?
   -- Мой номер в этой гостинице -- на первом этаже, и окна выходят во двор. Гадалка эта, кстати, уверяла меня, будто я молод, как на обложке романа, шутница она... А Кларина умна, слава богу, -- сказал Дэрон. -- Когда она скрывалась от меня в молодости со своими любовниками, мне приходилось нелегко. Иногда я верю, что она могла бы ускользнуть в "узаконенное смрадное счастье" с одним из поклонников...
   -- Это лучше "санатория для отказников от жизни",-- с сожалением констатировала я.
   -- После такой любви какая была у нас, уже все неминуемо покажется жизнью после жизни...
   -- Так вы знаете, что Кларина жива, от гадалки? Что та вам нагадала? -- прервала я печальные мысли замолчавшего Дэрона.
   -- Она мне сказала, что Кларина к ней зашла после вас и оставила вот это и просила передать, -- Дэрон протянул мне небольшую брошку с зеленым хризопразом, которой Кларина часто закалывала накидку на груди.
   -- Как я могу верить, что все это так? И почему гадалка сама мне ее не передала и промолчала, что меня искали у нее?
   -- Кларина зашла к гадалке после вашего последнего визита...
   -- И до вашего второго визита к ней?
   -- Да, так.
   -- И вы ее не заметили, когда она входила или выходила из двери гадалки?
   -- К сожалению, нет. Убедившись, что вы благополучно дошли до своего отеля, я сначала зашел выпить в бар, а потом уже отправился к гадалке узнать, нет ли новостей от Кларины, которыми вы поделилась с ясновидящей гречанкой.
   -- И она вам все докладывала за, так сказать, благотворительный взнос?
   -- Нет, -- сказал Дэрон, улыбнувшись, -- у меня к людям свой подход соответственно их слабостям. Гадалке я обещал познакомить ее с известными экстрасенсами на будущем съезде в Лидзе, где ей помогут разъяснить назначение ее врожденного дара, объяснять неслучившееся будущее уже бесповоротным прошлым.
   -- То есть ее мастерство в диагностике кармы? -- пояснила я, пряча брошку Кларины в сумку. -- Как вы можете быть уверены, что брошку передала именно Кларина?
   -- Гадалка сказала, что женщина в черном парике и в свитере с длинными рукавами, спустила одну из длинных перчаток и показала шрамы на руке на тот случай, если вы будете сомневаться. И просила забыть о ее существовании...
   -- Так что вам лучше исчезнуть, Вера, пока все не утрясется, -- сказал Дэрон.
   -- Я только собиралась вернуться в жизнь, -- мне все еще не верилось, что он не придумал свою историю.
   -- Мужа предупредите, что собираетесь скрываться, он поймет ситуацию, надеюсь?
   -- Вам Перони не сказал о моей истории? -- спросила я.
   -- Сказал, что муж ваш -- коллега моего брата, а сын -- его тезка, если читать имя наоборот и по-испански. А Аня -- я припоминаю теперь --еще в первый вечер, после умыкания мною Кларины, твердила, что, найдя Веру, наследницу Кларины, интересно будет ее спросить, не дала ли ей Попрошайка секрет этреума, записанный на бумажке, а в завещании специально подчеркнула, что его уничтожила. И не рассчитывала ли моя Аня узнать у вас, насколько Кларина "не в себе", полагая, что она перед вами бы не прикидывалась потерявшей память, ибо вам доверяет. Заставить вас признаться, припугнув вашими сыном и мужем, -- Дэрон убедительно кивнул в сторону чемоданов в спальне. Я встретилась с ним взглядом.
   -- Поздно... Вам опять наврали. Вы не читаете газет? -- спросила я, глядя на гладиолусы, ища у них поддержку.
   -- Нет, избегаю, после того как написали, что я погиб от взрыва в метро.
   -- Так вы знали?
   -- Что погиб, по сообщению газет? Да узнал, но позже, от коллег на Би-би-си, через несколько недель. Когда Аня и Данииза убедили меня, что из-за скандального моего романа об исторической фигуре послереволюционных времен в России это может произойти всерьез. Я тогда поменял имя. Были покушения на всех нас в семье. Я переехал в окрестности Лидза, куда меня устроила на работу бывшая моя... -- он помялся, хотя не из стеснения. -- в благодарность за подаренное ей счастье. Ее муж был любовником Кларины. По моей вине.
   -- А его сын -- мой нынешний любовник и любовник вашей дочери, -- сообщила я.
   -- Вадим?!
   -- Я встретила его в Лидзе, когда поехала по памятным местам жизней Кларины и Сурады. И... вашей, как вы утверждаете, Дэрон.
   -- Фиона и его туда пристроила. Дослужился до директора архива. Аня его бросила, наконец? -- спросил Дэрон в негодовании.
   -- Не знаю, но, как видите, у нее больше, чем надо, причин меня не любить...
   -- Она, дочь моя, когда пьет, совершенно другим человеком делается: становится буйной, невозможно ее остановить. А сейчас у нее из-за матери взрыв психики.
   -- У нее мания величия? Во всяком случае, она с удовольствием примет почетную эстафету этреума из рук Перони. -- Факел вечной жизни. И решит за секунду все моральные проблемы и сомнения насчет игры со смертью, -- спровоцировала я Дэрона.
   -- С ее натурой это возможно: у нее наследственное презрение к миру и собственными моральные мерки самих моралей.
   -- Судьба подкинула стареющему повелителю смерти верного и надежного наследника, Дэрон, -- вашу дочь в этой жизни...
   -- Вы действительно думаете, что я ваш отец в прошлой жизни?
   -- Факты указывают на то, что я та самая ваша дочь, не успевшая родиться из-за казни моей матери ...
   -- Почему вы так решили?! -- укоризненно покачал головой Дэрон.
   -- Вы же сами утверждаете, что были герцогом Кревкером. Да и гадалка сказала, что умерла я именно так, описала даже сцену казни, подземелье в замке и и заклинанье на стене. И в отличие от всех других возвращенных я не помнила свою прежнюю жизнь, так как мне нечего помнить. Да и Кларина написала в завещании, что я ее бывшая дочь. И еще то, что мы с ней были "душа в душу", словно одной пуповиной связаны.
   -- Ну, младенец в утробе Сурады мог бы быть и не вами: нет достаточно убедительных фактов. Боюсь, с вашей стороны -- это спекуляция, вызванная искренним желанием найти... утраченных родных, родителей. Отверженная отцом, погибшая от болезни мать, тетя. Рак в семье. Вам досталось не по годам, не по силам. А нелюбовь отца для женщины -- это ужасная внутренняя драма. Корежит всю личную жизнь женскую, как и излишняя любовь к отцу, кстати. Не знаю, что хуже. Где ваш отец?
   -- Кто вам столько обо мне рассказал?! Перони, небось? Выставил на показ в мавзолее и мою душу тоже?!
   -- Перони упомянул, что вы признались, как отец не желал открывать вам дверь после вашего визита на родину -- не простил отъезд ваш и не хотел вас признавать.
   Я перебила его, не в силах сдержать обиду на Перони.
   -- Не надо, герцог, копьем прямо в сердце. Ведь вы обещали не нападать, если я опущу щит... Не часто случаются подобные совпадения: моя встреча с Клариной дважды в жизни. В пять лет и сейчас, через двадцать пять после моей смерти. Кларина вымолила мне возвращение, молилась, держа за руку. Прочтите ее поэму -- "Колыбельная для Веры". Таких совпадений -- всех деталей моей прошлой смерти, рассказанных гадалкой, моих видений во сне, совпавших с деталями легенды, записанной и аббатом, и в анонимной рукописи, бесспорно написанной самим же герцогом Кревкером...
   -- Именно, гадалка могла бы знать все из легенды, а детали из моей книги.
   -- Она же не читает по-русски! Да и сказала она мне все это в первый мой визит к ней.
   -- Я был у нее и после вашего первого визита. Я знал о ней от Ани. Дочь следила за вами еще до вашего отъезда из "Жизни После Жизни". И с первого же дня, как вы покинули клинику. В тот день вы стояли перед той же витриной, под которой сидели позавчера, выйдя из шахматного кафе. Аня нарочно для вас и для меня сказала Роману, что в лицо наследницу Кларины не знает, ибо в двойной комнате видела ее со спины.. Но речь сейчас идет о вас и вашем далеком прошлом, которое вы себе вообразили из-за болезненной ситуации в отношениях с отцом. Отсутствие родителей трудно принять в любом возрасте. Но именно это дает свободу жить самостоятельно, без поправок на жалость или гнев на породивших тебя. Мы все так же одиноки, как и смертны. В смерти нас никто не сопровождает, надо мужаться и в жизни...
   -- Это бесчеловечно, что вы пытаетесь меня разубедить!
   -- Так что гадалка знала про историю Сурады и Кревкера от меня. И читать ей книг моих по-русски было ни к чему... -- Дэрон слышал только себя...
   Я была в отчаянии. Все так запуталось! Чувство, что герцог, нет -- Дэрон, меня намеренно сбивает с толку, не покидало.
   Допивая кофе, куда Дэрон заботливо плеснул мне коньяка из фляжки, я, воспользовавшись паузой, сосредоточилась на ужалившей меня догадке.
   "Если Аня следила за мной со дня исчезновения Кларины, то видела и в баре с Романом в первый мой день после клиники Перони. Значит, и тогда Роман подсел ко мне не случайно. Он, наверное, пытался узнать что-то по просьбе Ани или установить связь со мной, чтобы выследить Кларину. Итак, я нахожусь в центре сплетенных вокруг меня интриг, где у каждого участника свои цели и мотивы. Я посмотрела на Дэрона, который думал, вероятно, о своей роли во всей этой истории.
   -- Быть может, вы правы, Дэрон. И, как мне объяснила та же гадалка, неважно, тот ли я младенец или нет, а важно то, что стоит за всем этим... -- я запнулась, запутавшись, что же на самом деле на данный момент и в жизни в целом было главным.
   -- А важно то, -- сказал Дэрон, -- что сейчас за дверью стоит, очевидно, ваш муж и, может, с цветами и без сына, -- он подмигнул мне и кивнул на гладиолусы.
   Судя по его искренне лукавому взгляду, я поняла: он действительно не знает, что моих мальчиков нет и "припугнуть" меня ими уже нельзя. Аня лгала ему и сейчас... значит, из всех следует верить ему, Дэрону. Его выставляют приманкой для меня и Кларины. А гадалку тоже наверняка припугнула Аня, и поэтому та не сказала мне ничего о визитах Дэрона и его дочери, но намекала, что все сказанное ею, -- аллегория. Дела обстоят хуже, чем я надеялась. Аня и кто-то еще охотились за этреумом. Однако я не стала делиться с Дэроном этой мыслью.
   -- Любопытно одно: вы так же рьяно защищаете возможность самому быть в прошлом герцогом Кревкером , как отрицаете мое право быть его младенцем.
   -- Что вполне объяснимо, -- я почувствовала, что Дэрон бросил на меня взгляд мужчины, привыкшего к победам над женщинами. -- Несмотря на разницу в возрасте, не хотелось бы смотреть на вашу персону как на дочь. К тому же женщины, такие как вы, -- недолюбленные в детстве своими отцами -- склонны в мужчинах искать отцов. И готовы пойти на все, лишь бы их не разлюбили. Они жертвуют собой до самоуничижения и нередко, несмотря на осуждение окружающих, находятся ближе к пониманию любви, чем те избалованные бабы, которые не позволяют себе любить ни на йоту больше, чем любят их.
   -- К этому разряду принадлежала и Кларина? -- я смело посмотрела в глаза Дэрону.
   Он выдержал мой взгляд.
   -- Она была Попрошайкой любви в истинном смысле этого словосочетания, ибо оба слова в нем не только взаимно облагораживаются, но и меняют значение друг друга. То же произошло и с нами. Те пятнадцать лет, которые мы так или иначе провели вместе, бесповоротно изменили и меня, и Кларину. И даже последние тринадцать лет разлуки продолжали нас менять. Я говорю с ней мысленно чаще, чем сам с собой. Знаю, что она ответит, как при этом вздохнет или улыбнется, как изменится ее выражение глаз. Я вижу каждое ее движение, даже едва заметное. Она во мне присутствует чаще, чем я сам. Ее голос часто успокаивает меня и не разрешает пить. Он корит за прокуренную комнату, заставляет встать по утрам и распахнуть форточку и порадоваться моей способности дышать, ибо Кларина бы безмерно радовалась этому моему драгоценному состоянию быть живым. "Женщина ты моя!", -- говорю я ей в такие моменты, и во мне все замирает. Мозг и дух мой замирают в бессилии от одновременного прилива радости и боли... Я не расстаюсь с ее книгами стихов. Вы знаете, что она издала две книги еще до самоубийства? Каждую написанную мною строку я читаю с ней, читаю ей. Слышу, как она повторяет их для меня, как нередко бывало в жизни. Однажды, под шелест эвкалиптов, на глазах у строгих кипарисов, на обрыве скалы с видом на море у наших ног я читал моей загорелой Кларине повесть о пьянице Венечке, написанной другим писателем. Потом мы дочитывали ее вслух за обедом в беседке с виноградными лозами над головой. Кларина жаловалась, что я приехал к ней в Испанию не говорить о личном, а читать чужие романы. Глупая моя Кларина! Она и не догадывалась, что без нее -- в одиночку -- мне даже не хотелось испытывать радость ни от чтения, ни от чего-либо другого...
   -- Ни от наслаждения с какой-либо другой женщиной, -- внятно сказала я, -- я все видела в моих снах, Дэрон! В моих "чужих снах" о Кларине и Сураде. И о вас, Дэрон и герцог Кревкер. И смотрела на вас со стороны, но не глазами судьи, а ее -- Кларины и Сурады -- глазами. Глазами любящей и понимающей вас души. И не осуждала, а пыталась понять. А простила она вас еще при жизни...
   -- И что же вы поняли? -- спросил Дэрон, снова посмотрев на меня.
   -- Даже самые низменные ваши поступки были оправданы самыми лучшими, искренними и возвышенными побуждениями, особенно если их судить по вашим же моральным меркам -- поиском правды в себе и в других. Поиском любви и ее проявлений в чистом виде, даже если при этом в "чистом виде" означает грязь в глазах других...
   Дэрон замолчал, сделав вид, что разглядывает на дне чашки не успевший раствориться сахар.
   "Двойной, без сахара", -- вспомнился мне его густой бас.
   -- Люблю сладкое, но до сей поры скрываю это даже от самого себя, -- усмехнулся он. -- Когда врешь другим, легче обмануть себя самого. Не надо повторять дважды и громко. А ложь, чем чаще ее повторяют, чем громче, тем больше она на правду становится похожей. Потому газеты не читаю последнее время.
   -- Так же с верой и религией, не правда ли, Дэрон? Когда веру начали доставать из сердца и переводить в слова -- стали озвучивать внутренний голос через клокотание гортани и записывать на бумажку значками и символами, то пришлось лгать и изобретать видимые чудеса для убедительности.
   -- Люди склонны отрицать чудеса, не доказанные научно, -- кивнул Дэрон с усмешкой.
   -- Но невероятное, проверенное и подтвержденное наукой, входит уже в разряд объясненных явлений, а потому к категории чудес не относится.
   -- Тоже верно, -- снова усмехнулся Дэрон. -- Потому и говорят, что "чудес не бывает".
   Манера Дэрона уклоняться от вопросов и переводить тему разговора, при этом не только не вызывая раздражения собеседника, но даже завлекая его новой темой, мне начинала нравиться. И я занялась тем же.
   -- Помните голоса, которые слышала в себе Жанна д'Арк? Сегодня их называют бредом, звуко-галлюцинациями. А я думаю, она действительно их воспринимала. Как написали в одном романе, слышала их не ухом, не через звук, не словами. Послания эти проникали ей прямо в душу в чистом виде, еще не обработанные сознанием. Они раздавались для нее, еще не став мыслью, будучи только душевным ощущением. Ей был известен самый изначальный язык -- язык Вселенной, когда не было слова. До людей существовал иной язык, ведь души в чистом виде говорили бессловесно, на том языке, который мы сейчас называем интуицией, воображением, снами и ... галлюцинациями. Именно такой крик с неба и услышала французская крестьянка, горевшая на костре перед толпой, предавшей ее огню за то, что она будто бы оказалась ведьмой. Но только за таким внутренним голосом можно пойти на смерть, повести за собою армию.. Только при такой вере, льющейся прямо в душу, можно шагнуть в бездну пропасти и ожидать, что вырастут крылья, которые подхватят в последний миг и не позволят разбиться о землю. Только так можно шагнуть в костер босыми ногами и не бояться огня. И лжи не надо, не надо ни слов, ни крестов, ни храмов, -- в этот миг меня охватила тревога, что я уже не встречу в жизни человека, которому мне так важно будет высказать эти мои мысли.
   -- А вам было бы интересно почитать мои труды, написанные в молодости. Я занимался эстетикой, философией, психологией, теологией, мистикой...
   -- Я верю, что метафизика ближе к истине, чем материализм, -- сказала я и снова почувствовала дыхание судьбы. Словно кто-то невидимый и всезнающий наперед шепнул, что мне не суждено любить мужчину так, как любила Дэрона Кларина. -- В эзотерике больше правды о вселенной и о нас, -- я осеклась, не в силах бороться с охватившей меня тоской.
   -- И я начал так думать. С тех пор, как встретил Кларину. Наука о невидимом -- о душе, духе, любви и Боге объясняет гораздо больше и говорит о большем. Потому я стал писателем и отчасти поэтом. Но публиковал только прозу. А все стихи мои читала Кларина. Расписался я от любви:
   -- Так никогда до дна, как горе, как звездопад, как водоем, как в небо ствол...
   -- И в землю -- корни, так никогда не быть вдвоем... -- продолжила я знакомые строки Дэрона.
   -- И сохранять смешную верность, куда бы ни ступали мы,
   пока не втянемся в поверхность без высоты и глубины... -- голос его дрогнул, но Дэрон тут же овладел собой. -- Откуда ты знаешь и про мои стихи, и про изначальный язык вселенной -- про бессловесный язык души, на котором говорили лемурийцы и атланты, и, как ты пишешь в статье, осязаемый поэтами?
   --От Кларины, которая передала мне все это без слов, без звука, -- окутало сознание и впиталось в него, как тень в землю -- Я вспомнила, что говорю все это Дэрону, не желавшему признавать себя моим бывшим отцом. Он сидел ссутулившись, глядя на дно кофейной чашки. Время между нами, казалось, замерло. И я поняла, что должна сказать заготовленное мною для него. Именно к этой решающей фразе и склоняла я свою тираду о Жанне д'Арк. -- Тем же образом, Дэрон, передалось мне и все пережитое Клариной. -- Я не сводила глаз с гладиолусов, цепляясь за них мысленно с большим отчаянием, чем за любовь к Кларине. И это мне придало силы превозмочь сострадание к Дэрону, за которого мне было -- к моему ужасу -- больно тоже сердцем Кларины.
   Закрыв глаза, я перешла а нападение:
   -- Дэрон, я тоже испытала все, что стало уделом сердца Кларины. Включая и то, что не видела в моих "чужих" снах, не прочла в ее дневнике или в мыслях, не услышала через ее вздох, будучи рядом. Все это легло мне на душу неведомым путем. Словно ее душу перекопировали в мою. Горе, пережитое ею, давно переплавилось в добро...
   Дэрон снял очки посмотрел на меня взглядом, от которого бы задохнулся в порыве сострадания даже самый бесчувственный человек.
   -- Как я любил ее ... этого не поймет никто...
   -- Ее страдания -- из-за вас, -- перебила я его, --ее воспоминания навечно стали достоянием ее сердца, Дэрон. Не бойтесь: все это похоронено там же и у меня. Я никогда не переведу это знание в слова -- ни вслух, ни на бумаге, ни в виде лжи, ни в виде правды. Да и зачем? Во имя кого? Трагедия еще одной жизни! А сколько их? Есть и хуже. Подвиг чей-то. Чьи-то преступления. Это удел каждого. Удел всех, кому надо умереть, но до этого успеть прожить, будучи человеком.
   Какая-то пьянящая храбрость вселилась в меня и я победоносно посмотрела на взволнованного Дэрона. Я поняла, что во мне неожиданно появилась та сила, которая по капле копилась у Кларины. А, может, моя душа, как сказал Перони, закалилась, пережив жизни Попрошайки любви, словно собственные? В этот короткий миг, застыв посередине комнаты с рюмкой коньяка в руке, я стояла так же высоко и гордо над миром у моих ног, как трехметровая Венера над озером в "Жизни После Жизни". Оторвав взгляд от спасительных гладиолусов, я понеслась с копьем правды вперед, наперекор состраданию, не чувствуя тяжести непроницаемой кольчуги собственной беспощадности.
   Дэрон, будучи тонким человеком, это почувствовал. Наши взгляды встретились: его зрачки поглотили меня, словно черная дыра.
   -- Я слушаю, -- тихо сказал он.
   --Дэрон! История ваша с Клариной, сколько бы ни было ей веков, похоронена во мне, так же, как в вас, и в ней. Но в отличие от вас обоих, я несу в себе знание и тех правд, которые неведомы вам обоим. Ведь я смотрела на все и со стороны: и с высоты птичьего полета, и в упор, и в зеркале души. А это дало мне возможность сделать наброски ваших душ. Мне не надо легенд и найденных колец, и даже родинок на правильной стороне груди. Я видела то, что не хотели видеть вы. Бремя этого знания тяжело, ибо это убийственная правда, грозящая людям, от чьей жизни зависит и моя. Из-за моей связи с Клариной, из моего чувства к вам -- не личного, а через призму сердца Кларины, я должна отважиться на то, что не решились сделать вы на протяжении всех ваших жизней или жизни. Мне предстоит выбор между смертельной правдой или святой ложью. Поэтому, Дэрон, поэтому герцог, поэтому Дьюк, Кайетано..... я решила молчать. Не бойтесь услышать приговор или похвалу. Как можно постичь таинства взаимосвязи двух сердец со стороны? Нет, их можно только пережить лично.... И мне пришлось пережить за вас обоих мгновения ваших сердец...
   -- И за меня тоже?! -- Дэрон произнес эти слова так тихо, что мне показалось, будто я услышала его мысль, а не голос.
   Я кивнула я и попросила снова налить мне коньяка.
   -- В моей душе вы тоже побывали как экскурсовод по лабиринтам чувств и правд? Не завидую вам, Невера, ибо вы были там, откуда на небо уже не возвращаются, -- Дэрон отхлебнул из фляжки.
   -- Сами не возвращаются, а лишь тогда, когда их отмаливают другие...
   -- Вы про нее?
   -- Да, про нее. Я прочувствовала вас -- ваш ад и рай -- через душу Кларины. Чем больше приносили вы ей мук, тем больше страдала она за вас. Она чувствовала вашу боль как свою, но, перед вашей была бессильна. Кларина видела эту вашу трещину в душе и горю ее за вас не было конца. Но никто, даже она сама, не поймет, что свершалось у нее в душе. Не поймут ни умом, ни сердцем: потому либо осудят и осмеют, либо возвысят и оправдают, но все от ложных причин. Увидеть истину можно только душой, только любя. А подобным мужеством -- одновременно любить вас и видеть беспощадную правду -- обладает только Бог. У меня же, обыкновенной смертной, хватило мужество сложить воедино отдельные части ребуса вашей истории. Мне удалось воссоздать все, что произошло. Никто из участников вашей истории и не ожидал, что со временем вылепят изваяние правды из давно уже растворившейся глины в воде. Но что-то не позволило раствориться вашим судьбам в отдельные песчинки именно потому, что речь шла о Любви. И капли ее, словно смола, падали в воду, и застыли в сгусток, превратившись в янтарь. И окаменела ваша трагедия, но не растаяла во времени, пока ее е обнаружила сама же судьба, поставив меня в центр потонувшей правды, заставив волей Провидения расплавить ее еще раз. Не случилось ли это из долга небес не оставлять истинную, но погибшую любовь на произвол людей и разницы во времени? И, может, моей миссией было засвидетельствовать историю одной любви, все еще имеющей шанс возродиться?
   -- Согласен, -- уверенно вставил Дэрон и налил мне снова коньяка.
   -- Издевательство над любовью через пытки психики и души не наказуемы здесь, на планете людей. Хочется верить, Дэрон, что там, где все мы видны, словно на ладони, где паутина судеб, сотканная нами, выглядит как тропинки и дорожки через поля и леса с высоты самолета, приговор милостив. Там приговорить нас ни к тюрьме, ни к смерти уже нельзя. Мы уже изжили эти наказания здесь: наказать там в расплату за земные преступления перед душой можно только жизнью. И это наказание одно: родиться еще раз. "Там" приговор -- это очередная жизнь. Беспощадный приговор: прожить, зная, что обязательно умрешь, но забыв, что смерть не есть конец. И поэтому, может быть, прожить снова, но уже иначе.
   Как я прочитала в рукописях Кларины, жизнь -- это исправительная колония для душ преступников. Среди них, наказанных, поселяют и тех, кто может взять духовно слепых за руку и показать, как и во имя чего жить иначе. Они обычно не живут долго. А если у них возникают личные привязанности к другим обитателям исправительного сектора Вселенной -- особые трудные случаи заболеваний души, они сгорают рядом с ними, порой не в силах помочь им. И молятся за них, за душу своих любимых, своих пропащих, вымаливая им спасение за жизни вперед и назад, жертвуя, может, даже собственной.
   -- Не уверен, что Всевышний поощряет молитвы человека не за самого себя, ибо только Ему ведомо, что лучше каждому из нас...
   -- Именно так за вас прожила Кларина, -- продолжала я свою тираду. -- Не из-за вас, не ради вас. А вместо себя. Как и молилась она тоже за вас, не в силах молиться за себя. Хотя и понимала, в чем виновна настолько же хорошо, как была бессильна жить иначе. Понимала, что нельзя любить никого сильнее, чем Бога. Догадывалась, что при этом судьба отнимает объект этой любви. И смирилась, потеряв вас. Возможно, смерть ее и пощадила из-за этого. Или все правда, что у нее в статьях написано? "Анатомия душевной боли", помните? Мол, душа сильнее сердца: горе сжигает сердце, но возрождает из пепла душу. Вы, наверное, читали эти слова не раз...
   -- Вы верите в Бога, по-настоящему и в Любовь, с большой буквы, Невера. А это -- редко. Я снимаю шляпу! А если все сказанное вами правда и от чистого сердца, то я бы и встал перед вами на колени, а не только бы поцеловал вам руку. И теперь не знаю, советовать ли вам писать или быть адвокатом. Или даже прокурором-обвинителем. Нет, лучше судьей. Или ...
   Я перебила:
   -- Не надо передо мной вставать на колени, Дэрон, и советов мне не надо. Я журналистка, я излагаю факты и высказываю предположения. А перед Клариной опуститесь на колени.
   Дэрон снова сделал несколько больших глотков из фляжки.
   -- Для этого надо сначала ее найти...
   -- На коленях не всегда рабы стоят, Дэрон, или преступники перед казнью. Или униженные, или поверженные. Бывает, стоят и те, кто просит подаяние с неба за любимого, -- умоляет, чтобы сбылись его мечты, его самые сокровенные сны, чтобы перестала страдать его душа, чтобы он увидел клочок солнца в темноте, окутавшей его душу... И нет ничего благороднее в человеке, чем душа, с протянутой рукой на коленях, молящая о любви. И потому быть Попрошайкой любви не унизительно, -- на небесах это звучит ангельской музыкой...
   -- Кларина так молилась за меня? Вы видели это там в клинике? -- Дэрон еле выговаривал слова, голос его срывался. -- Вы слышали ее молитву? Я знаю, фраза "клочок солнца" врезалась ей в память. Я когда-то в троллейбусе в Ленинграде высмеял строку ее стиха из-за этого "клочка солнца": посоветовал заменить "мазком", "отеком", чтоб не кривились критики над угловатостью ее языка. Она не согласилась. Мы с ней сошли на следующей остановке и пошли по Невскому пешком. Я признался ей тогда, что, как мальчишка, захотел чтобы Невский...
   -- Не кончался, -- поспешно вставила я хорошо запомнившуюся фразу Дэрона из этого счастливого сна Кларины.
   -- Вы и это подслушали?! -- воскликнул Дэрон.
   -- Потом вы ели мороженое в "Лягушатнике" -- кафе, обитом зеленым бархатом внутри. Мои сны о чужой жизни были цветными. Знайте, еще до самоубийства молилась о вас Кларина. Вероятно, и все предыдущие жизни молилась. В снах моих некая монахиня, если она тоже является одним из воплощений души Кларины, молилась так же: за покой -- в терзаемой пороком -- бесценной для нее души ее мучителя. "За клочок солнца в его душе", -- молилась монахиня по-испански, рыдая у распятия Христа, одетого в синий бархат. И кадры снились навязчивые: мужчина в плаще унижает лысую женщину и грубо допрашивает ее о другой, изменяющей ему, требует подробности...
   -- Знакомое дело, -- хмыкнул Дэрон.
   -- Не вы ли это из легенды, герцог? Не о Сураде ли вы пытаете кормилицу вашей жены. Или это вы из не случившегося еще тогда для монахини будущего занимаетесь тем же, но не в плаще, а в темных очках и с подругами Кларины, угрожая им порвать ваши интимные с ними связи и разоблачить их предательства перед Клариной? Не вынуждали ли вы совращенных вами подруг Кларины докладывать вам о ее любовных приключениях во время ваших временных и многочисленных "расставаний навсегда"?
   -- Я хотел положить ее к себе в нагрудный карман и носить всегда при себе. Как в сказке хотел, вам этого не понять, хотел всегда знать все о ней, даже сны ее, не только мысли... Но не мог. Жизнь слишком жестока и коротка...
   -- Не вы ли, Дэрон Кревкер, не способный доверять себе самому, не доверяете потому ни сердцу Сурады, ни Кларины? Не вы ли искушаете, травите беззащитное, загнанное в тупик чувство ее к вам. Не ваши ли это слова: "Я мучаю тебя, как себя, ибо отношусь к тебе, как к себе, с любовью -- то есть беспощадно".
   -- Согласен, я так говорил.
   -- У Кларины с тех пор не было выхода: она вас любила больше, чем себя, и поэтому отнеслась к себе беспощадно. Она пыталась научить вас не мучить себя, любить себя, не мучая, прощая себе себя. Понять это будет не так трудно, когда вы поймете, что можно говорить себе и другим правду, никого не раня при этом.
   -- Это невозможно, -- усмехнулся Дэрон, вы сказали в начале речи вашей, что не будете судить...
   -- Возможно, хотя не испытывать негодования за нее -- за мою Кларину, оказалось выше моих сил.
   -- Журналисты не должны высказывать личного отношения к репортажу...
   -- Согласна, -- передразнила я Дэрона.
   -- А откуда у вас такая вера в невидимые чудеса, Невера?
   -- Почему я верю? Потому что я подглядела "чудеса в сердцах", о которых написала сама же Кларина.
   -- "Не по заказу, не из сказки, те что тайком от нас и без огласки", -- процитировал Дэрон. -- Я всегда ее как критик ругал за пафос, но любил за сентиментальность как мужчина, склонный видеть поэзию жизни благодаря ей, моей Кларине.
   -- Я вам объясню, о каком чуде идет речь! Все, что ежедневно переживала Кларина из-за общения с вами, я знаю так же хорошо, как и она. Все это можно пережить, либо сойдя с ума, либо исказившись душой. Без помощи свыше нельзя переплавить в стихи потоки струящейся душевной боли из лопнувшей души. Невозможно после всех предательств и измен защитить в себе любовь -- не дать ей "свернуться" в яд ненависти. Пережитое Клариной за пятнадцать лет вашей "трудной" любви -- за гранью сил даже самой сильной души. Ее спасла от гибели иная сила -- нечеловеческая -- внутри нее, подаренная ей свыше. Это и было незримым чудом. Ей протянуло руку небо. Когда у Кларины опустились руки, у нее выросли невидимые крылья, по ее же словам.
   -- У нее талантливейшая душа от рождения. К тому же никому не дается больше, чем он способен вынести, -- сказал Дэрон.
   -- Кларина вышла из жизни победительницей. В ее сердце нет злобы, -- оно полно добра, мудрости и любви. Затопившая его некогда боль переплавилась в сострадание и прощение. И поэтому я верю в силу незримой руки, которая спасает, когда мы крикнем изо всех душевных сил, что собственные иссякли. Через Кларину я видела, как из пепла души возродился феникс. Вот мое доказательство веры.
   Я замолчала, не глядя на Дэрона. Ничто мне не стоило в жизни подобного усилия, как эта длинная речь. Я была так опустошена, что показалось, будто всего этого я и не сказала, а только подумала. Я ужаснулась, что Дэрон единственный, кто может ощутить и понять все сказанное, ничего не слышал и с тревогой посмотрела на него.
   -- Вы слышали все, что я сказала, Дэрон? -- спросила я.
   -- Нет, все не слышал, -- ответил он. -- Стояла в воздухе полная тишина, уже давно.
   Я посмотрела на откинувшегося на спинку дивана Дэрона с недоумением. Повторить вслух еще раз все сказанное я бы не смогла уже никогда, -- и беспомощно оглянулась.
   "Как же не изобрели магнитофон записей мыслей?! Ведь я только что проиграла сразу три жизни. И ее, и его, и свою!"
   -- Не надо магнитофонов, Вера. Не надо мысли записывать, -- услышала я неожиданно добрый голос, Дэрона. -- А вы всегда говорите вслух то, что думаете? -- он смотрел мне в глаза, невидящим меня взглядом.
   "Он так меня напоил, что я перестала различать между подуманным и произнесенным вслух! Не подслушивает же он мои мысли!" -- ужаснулась я.
   -- Кларина обвиняла меня и в слежке, и в подслушивании телефонных звонков. А я и почту ее электронную читал, знал все ее коды. Не люблю, когда меня накалывают бабы. А она... Кстати выпив, люди лучше друг друга понимают, ибо начинают рассуждать вслух, потому пьяницы часто повторяют сказанное. Нет, Невера, я не слышал вас, но услышал все сказанное вами. Вы говорили долго, громко, без запятых. А мне показалось, что все это был один вздох, который проник именно туда, где слова, как вы метко сами сказали, не переводимы. Искренне благодарю за искренность от лица того же незримого органа. Спасибо вам... от всего сердца моей души.
   Я не знала, верить Дэрону или нет. Сахар на дне чашки растаял и превратился в белый кисель, окаймленный коричневой пленкой остатков кофе. Дэрон чертил в нем ложкой тающие узоры, несколько раз облизал сладкие капли, приставшие к каемке. Ко мне вернулась ускользнувшая раньше мысль про сахар в кофе.
   "Он либо просто говорит одно, а делает другое, либо не может сдержать данное себе слово. Или действовать в соответствии своим словам ему попросту лень, так как рассуждать куда легче, чем осуществлять, -- ведь и с дивана не надо вставать. Можно ворочать судьбами, душами других и даже многих, не сев и на коня, а просто помешивая сахар в кофе, да и говорить, будто сахара вообще нет и не надо. Ведь пока до дна не выпьешь, никто и не знает, что он в кофе там помешивает. А когда допьешь, уже поздно делать выводы, легче забыть. Судить легче всего. Кстати Автобусник прав: если Бог -- судья, то Он -- не посторонний зритель. Он очень даже заинтересован в нашем выигрыше -- преданности любви к Нему, и судит наши души именно этой меркой личной заинтересованности. А потому Бог -- болельщик, а не индифферентный судья.
   -- Не согласен, -- сказал Дэрон и показал мне глазами на пустую фляжку.
   -- С чем? -- испугалась я, что он прочитал мои святотатские мысли.
   -- С тем, что пить нечего, а мы до сих пор не выработали с вами план, -- засмеялся Дэрон. -- В молодости я переходил от слов к действию куда быстрее. Иногда даже не снимал обуви и пиджака... Бабам подобный подход льстил: принимали торопливость за шквал страсти. Труднее было избежать объяснений после, -- довод о жене выручал без осечки. А с Клариной я дорожил каждым часом ее сна. Часто заставлял себя проснуться раньше и любовался ею спящей и ревновал ее к снам, где она была без меня...
   Вспомнив об этреуме, запечатленном в Кларинином сознании во время сна -- на горе мне и Дэрону, я решилась вернуть Дэрона к происходящему.
   -- Судьбы наши, Дэрон, висят на волоске... Аню вашу не остановит уже ничего.
   Я задумалась: в отличие от нас, Ане терять было нечего, и меня осенило. "Именно из-за отца Аня пойдет на все. Этреум может сделать его бессмертным!" -- Я посмотрела на Дэрона, уже не похожего, как при первом впечатлении, на того, кто в отличие от других, не умирает, так как является исключением из человеческих правил. В пьяном виде он казался гораздо старше. -- И я поняла: изуродованной любовью к отцу мозг Ани, способен на все вовсе не ради обладания этреумом и приобретением власти над людьми, а наоборот, ради спасения одного, самого необходимого ей человека, вместившего в себя всех других вместе взятых? Как же я не поняла это раньше? Аня в лице отца спасает все человечество, всю правду, всю мудрость от гибели -- от несправедливости, уготованной ему, как и всем людям, -- исчезнуть в никуда, став прахом, грудой костей в земле. Дэрон -- ее отец; его смерть, его исчезновение неприемлемы для нее. Вот что стоит на карте! Дэрон и не подозревает, на какой размен собственной души пошли из-за него любившие его женщины!
   Я посмотрела на сидящего передо мной Дэрона еще раз. И представила его действительно погибшим, как верила Кларина тринадцать лет назад. Но, снова переведя на него взгляд, ужаснулась, поняв что, как и Аня, не могу похоронить его. Представить, что Дэрон умер, и сгноить его в земле я не смогла. Наверное, потому, что смотрела на него глазами Кларины. И так же, любя его до умопомрачения, смотрела на отца его дочь, Аня.
   "Способность чувствовать переживания других во время моих блужданий по чужим снам осталась при мне после возвращения памяти", -- подметила я с беспокойством.
   В кофейники не было ни капли кофе. Я села в кресло напротив Дэрона и налила воды в пустой бокал. Дэрон прерывисто дышал и возил пустой кофейной чашкой по стеклу журнального столика.
   -- Дэрон, вы понимаете, что все эти люди -- Аня, Перони и другие -- и не скрывают, что ни перед чем не остановятся?
   -- Вы про мужа? -- хмыкнул Дэрон. -- Он у вас ревнивый, как и я в свое время? Тоже собственник? -- он с трудом вернулся в действительность.
   -- Нет. Я имею в виду охотников за этреумом и вашу дочь.
   -- Но куда же могла скрыться Кларина?
   -- Вдруг она бедствует -- без денег, без кредитных карт, все ее вещи остались в ее комнате, в клинике. А помочь ей, передать деньги -- искать ее мне нельзя. Выводить на нее следящих за нами, Дэрон, нельзя. Она знает, где я, и, если надо, объявится сама. А если я начну прятаться от следящих за мной, то и Кларина потеряет меня из виду.
   -- Вы, Вера решайте сами, чья жизнь вам дороже, -- сказал Дэрон. -- А вам надо беречь себя и быть осторожной, есть ради чего, -- он кивнул в сторону чемоданов.
   -- Уже поздно.
   -- Не понял. Вы только что с большим энтузиазмом собирались жить!
   -- Ради мужа и... ради них поздно. Теперь только из-за себя самой надо учиться мне жить с энтузиазмом. Я попала туда -- в клинику -- после их гибели на моих глазах. Разница во времени. Автобус проехал слишком рано, или поздно.
   -- Так это про вас пытался рассказать Ане Рома?
   -- Про меня.
   -- О! Я искренне вам... Позвольте, -- он задохнулся. Потом встал, горько усмехнулся и, вынув фляжку, вылил себе в рот последние капли.
   Я вырвала пустую фляжку из его рук.
   -- Не надо вам больше пить, пощадите сердце и Кларину. У вас с ней есть еще время. Если она сбежала, то помнит вас и любит. А мстить она не умеет, поверьте. Когда все кончится хорошо, я уверена, она примет вас обратно к себе. Кларина не отреклась от вас. Вы читали ее последние стихи, написанные за ночь до самоубийства? Когда она узнала, что вы погибли? Стихи эти были написаны залпом. Они у меня...
   -- Дайте мне их.
   Я достала пачку смятых листов и протянула Дэрону. Голова у меня гудела от выпитого и я отправилась в ванную плеснуть себе в лицо холодной воды. Включив кран, я услышала, как хлопнула дверь, и окаменела от страха, что Дэрон ушел.
   -- Вернусь с новой порцией коньяка через несколько минут, -- услышала я хриплый голос Дэрона.
   С трудом узнав себя в зеркале, -- такой у меня был измученный вид, я попыталась прийти в себя от напряжения, которое испытывала в присутствии Дэрона Рандо.
   "Надо просто представлять что передо мной не он, а кто-то другой, например, Сальвадор или Автобусник", -- решила я, сидя краю ванны. Удалось мне это ровно на несколько шагов; когда я дошла до кресла оба -- и Сальвадор, и Автобусник -- растворились в воздухе.
   Дэрон стоял возле кондиционера, откинув голову назад. Сильная струя воздуха ударяла ему в горло. Он плакал, и слезы разлетались редкими брызгами вокруг. Стихи лежали на диване рядом с фляжкой. Сверху аккуратно лежали темные очки Дэрона. В руках он держал другие -- для чтения -- и свою книгу с хорошо мне знакомой обложкой. Указательный палец он засунул между страниц как закладку.
   Он обернулся на мои шаги и надел очки, сделавшись в один миг дородным профессором из немолодого предводителя повстанцев.
   "В чем мой грех..." -- прочитал он.
   Я поняла, что он не забыл и хочет получить ответ на свой вопрос: узнать не услышанные герцогом Кревкером слова Сурады. Дэрон выразительно посмотрел на меня.
   -- Не надо читать вашу книгу мне, Роден Дьюк , я знаю сцену казни наизусть, но в ней не хватает одной вашей фразы, герцог, -- я решила в свою очередь, проверить его. -- Помните, вы сказали: "Ты забираешь с собой мою душу". Почему-то вы не упомянули эти свои столь драматичные слова в книге.
   -- Не упомянул по простой причине.
   -- Да, и по какой?
   -- Потому что слов этих не говорил. Я шепнул ей: "Ты уносишь с собой мое сердце". И слышать не мог этого ни палач, ни аббат, ни сама тень любви, опустившая тогда голову на плаху вместе с Сурадой.
   -- Вы эти слова с помощью Перони вспомнили?
   -- Вера, если вы слышали и видели действительно сцену казни, и именно той, именно Сурады, учиненной герцогом Кревкером, сами рассудите, кто есть кто. Я же знаю правду, и вашего подтверждения мне не надо. Оно нужно только вам, -- Дэрон грустно улыбнулся.
   -- А что вы сказали тогда Кларине, когда приехали в отель в Котсволтз? Что привело к таким событиям? Георг исчез, не сказав Кларине ни слова, хотя шел с цветами к ней явно не для того, чтобы объявить, что, пока она с вами беседовала наверху, он нашел себе будущую спутницу жизни...
   -- Могу сказать вам, что тогда произошло, -- перебил меня Дэрон раздраженно. -- Моя Кларина, зараженная вечной любовью ко мне, меня прогнала, выставила, велела пропасть, дать ей возможность уйти от меня, дабы приобрести с Георгом свое мещанское счастьице. Оставим это. Можно мне забрать стихи? Хотя... Нет, лучше оставьте их себе, если вы верите что единственное близкое существо у вас теперь только Кларина, и верите, что вы ее бывшая дочь, дочь Сурады. В них -- вся она, главное, что было ею. Вся ее боль и сила... -- он посмотрел на часы и вскочил, подхватив на ходу фляжку и очки. Сумка выпала из его рук в дверях. Но он не дал мне помочь поднять ее с пола. -- Выскользните позже, со двора. Исчезнете на время. Я постараюсь все уладить. -- В дверях он оглянулся, смерил меня взглядом и сказал: -- Если бы у меня была такая стройная, красивая и талантливая дочь, я бы ею гордился.
   -- Спасибо, -- сказала я, -- но у вас такая дочь уже есть...
   -- И такая полная милосердия к себе подобным, -- прибавил он, закрывая за собой дверь.
   Было ясно, что Дэрон привык манипулировать людьми, как ему заблагорассудится, и в оправданиях не нуждался: его цели сами по себе оправдывали любые действия в его глазах, а в хитрости ему не откажешь. Мне вспомнился его быстрый взгляд из-под очков. "А вдруг Кларина с ним? И он пришел заверить меня в обратном -- с целью запутать следы? Чтобы я ее не искала у него?"
   Я почувствовала запах сигарет. Пахло из другой комнаты. Я включила свет. В пепельнице, на плите позади бара, дымилась непотушенная сигарета "Мальборо лайтс". Длинная полоска пепла лежала в стеклянной пепельнице.
   Загасив сигарету, я бросилась обратно, вытряхнула ящик с рукописями Кларины на пол, схватила паспорт, сгребла все, что было на полу, в сумку и выскочила из номера. Добежав до подвала, кинулась на кухню, -- она была заперта. Метнулась к прачечной, ее дверь оказалась распахнутой, и я оказалась на улице.
   Сев в первое попавшееся такси, я наконец сделала полный вздох грудью впервые с того момента, как в легкие ворвался дым чьей-то сигареты.
   Дэрон не курил. Он даже упомянул, что бросил, когда попал в смертельно опасную передрягу, -- так вдруг захотелось ему пожить подольше и поспокойней. "Зато пью за двоих, -- вспомнились мне его слова, -- а курит у нас за двоих Аня, моя дочь".
   Я не сразу ответила на вопрос водителя такси, куда ехать. Никак не могла сообразить, откуда взялась сигарета: как Аня или кто-то подслушавший весь наш разговор мог туда попасть? Через спальню? Через смежную дверь в другой номер? Когда? Неужели, когда Дэрон спустился вниз за коньяком?
   "Скорей в Лидз, к Вадиму! Но сначала к банку, к автомату, где-нибудь за городом. Чтобы хватило денег заплатить", -- я рвалась именно к Вадиму. Он может помочь найти Аню. "Вадим, послужит приманкой для Ани, я уговорю его помочь".
  
  
   Когда я приехала в Лидз и позвонила по внутреннему телефону Вадиму, он сказал, что занят. Тон его был холодным и чужим.
   -- Ты что? Меня не узнал?! -- удивилась я.
   -- Наоборот, узнал, -- сказал он и повесил трубку.
   Я зашла в кафе напротив ворот замка, около дороги, -- там никого не было. Вежливая официантка в переднике предложила меню. Я закрылась от нее широкими страницами и стала обдумывать все происшедшее.
   Вадиму я перезвонила позже, не дотронувшись до еды на столе.
   -- Что случилось, Вадим? Ты сказал при расставании, что хочешь быть со мной, что бы ни было, даже если я люблю другого, так как хочешь любить не в ответ на мою любовь, а из-за меня самой. А сейчас что?! -- притворилась я расстроенной.
   -- Планы поменялись, как и мое мнение о тебе, -- ответил он.
   -- Может, объяснишь?
   -- Вера, я не хочу тебе доставлять... у меня появилась другая женщина. Ко мне вернулась бывшая... У нас с тобой бесперспективные отношения, понимаешь? С тобой было очень хорошо, я до сих пор вспоминаю твои ноги, шею, спину, груди, глаза твои, но с тобой сложно. Пойми, трудно, и то, что было, уже растаяло, я не виноват. Ты останешься для меня самым близким, родным человечком... Поверь, мы расстаемся друзьями, звони если что, а спать с тобой не могу больше. Я так и знал, так и думал...
  
   Я бросила трубку.
   "Неужели Аня опередила, и уже все ему за эти три дня обо мне рассказала? Или он похвастался ей о своей новой "временной" блондинке, и Аня поняла, что это и есть я? И изложила Вадиму в красках историю обо мне: что я из клиники Перони и какая у меня проблема? Вот я и стала сложной для легкого, общительного Вадима. С другой стороны, -- продолжала я рассуждать, сидя за баром в глубине кафе, -- если в кухне подслушала мой разговор с Дэроном Аня, то, конечно, она же и позвонила Вадиму, пока я ехала сюда, и сказала обо мне, наплела невесть что. Ничего, мы еще не закончили нашей игры!. Теперь я буду играть за двоих: и за меня, и за Кларину. И не на жизнь, а на смерть. За выигрыш -- за любовь. И за мою любовь. И за любовь Кларины тоже. Так как она сама выиграть партию у собственной судьбы не успела..."
   Я направилась к выходу, забыв заплатить. Официантка вернула меня в дверях и спросила, не нуждаюсь ли я в номере наверху, прийти в себя. Оказывается, я плакала, не замечая этого.
   Предложение оказалось кстати. Я взяла комнату, выходящую во двор, окна из туалета смотрели на подъезд замка. Следить за воротами, которые закрывались после шести вечера, и видеть, как Аня или Вадим выйдет из машины открыть тяжелые ворота, я не хотела. Вспомнила, как несколькими днями раньше Вадим, раздраженный тем, что в темноте я не смогла найти кнопку около решетки, вышел сам из машины. Вероятно, обычно сам он из машины не выходил, предоставляя своим любовницам честь открывать ему ворота замка...
   В ту ночь я проплакала до утра. Сначала над раковиной, включив кран, чтоб никто не слышал, даже я сама. Потом не глядя в зеркало и выключив свет, чтобы оно не смотрело на меня. Потом закрыв глаза, тайком от души -- позади стекла. Потом, допив бутылку красного вина из кафе внизу, сжавшись в позу зародыша на диване, не слушая свои собственные завывания и жалобные вздохи, когда я вспоминала вкрадчивый шепот Вадима, просящего найти его, достать его из-под земли, где бы и с кем бы он ни был, если грудь моя нальется вновь сладким, как мед, молоком. Вдруг я начала смеяться, вспомнив, как он обещал мне сорваться с края земли, чтобы на миг припасть губами к моей красной родинке. Когда я, шатаясь, рухнула в постель поверх одеяла, то уже ничего не чувствовала, кроме щекотки слез на моей шее и груди. Хотелось только заснуть, пока не нагрянули воспоминания шепота Коли во время его ласк. Убаюкивающий шепот с интонацией моей доброй няни слышался где-то совсем рядом, точно так же как и голос в снах о золотисто-медовом счастье Кларины и Дэрона. Он ласково нашептывал: "Плачь, моя Вера, плачь, чтобы потом не осталось ни одной слезы. До последней капли, Венера. Плачь, Невера, плачь за всех. За все. Чтобы самая последняя слеза окаменела янтарной каплей. И за муху ту тоже плачь. Медом плачь и смолой. И за оникс на жемчуге тоже плачь. За всех попрошаек любви, и за Вечность, окаменевшую от собственного одиночества среди живых и мертвых. Плачь. И молись. Без слов..."
   В ту ночь, мне приснился мой отец.
   Мы сидели друг напротив друга на качелях. По разные стороны бревна старой сосны, ствол которой сочился смолой. Капли падали в песочницу и золотились медом. Над ними жужжали осы. Отец громко смеялся, взмывая вверх и вниз, и резко седел у меня на глазах, когда в воздух взмывала я. Я пыталась докричаться до него и сообщить ему, что выиграла жизнь, -- хотя не за себя, но все равно не проиграла, так как уверовала в Бога. Но он не слышал из-за проносившихся мимо автомобилей и смеялся. Когда за его спиной заскрежетал тормозами автобус, отец резко обернулся и вскрикнул, а я свалилась в песочницу на капли липкой смолы. Когда я открыла глаза, все еще во сне, то надо мной, стоял он же, но, сняв парик и очки, оказался доктором Перони. Доктор подхватил меня на руки, и за мной потянулись нити смолы. Они лопнули, а он понес меня к моей могиле, над которой возвышалось маленькое надгробие из черного оникса -- Венера без головы в перчатках почти до плеч. Напротив -- в ногах могилы -- была маленькая колонка, облицованная мелким жемчугом. Откуда-то я знала, что клеем для жемчуга служил мед. Рядом стояла консервная банка с белыми гладиолусами. Доктор опустил меня в гроб, который оказался узкой лодкой, где место хватило только для одного, и оттолкнул меня от берега. Он пообещал приплыть за мной. Я оглянулась на удалявшийся берег и увидела, что Перони снял маску. На его месте стоял молодой черноволосый Дэрон, опутанный рабскими цепями Спартака, врезавшимися в обнаженное тело. Он стал медленно удаляться, я вгляделась в него и увидела, что цепи превратились в капкан, а в центре, в капле янтаря, застыл паук. Он стал таять и превратился в рубин в серебряной оправе, а потом в каплю крови, сжавшуюся в красную родинку под набухшим смуглым соском, из которого сочилась капля молока, скользя к родинке бусинкой жемчуга... Белая бусинка стала прозрачной и превратилась в слезу. Она застыла на щеке светловолосой Кларины, которая стояла над толпой карликов на краю леса, казавшегося низкой травой. Она обнимала за плечи такого же огромного Дэрона, смотревшего ей в глаза с невыразимой печалью. "Это все. Я ухожу. Я умираю, женщина ты моя", -- выдохнул он и стал скользить вниз к ее ногам. Она попыталась удержать его, благодарная, что он разделил с ней откровение и печаль умирания. Оглядев крохотных человечков, суетящихся вокруг, она поняла, что помощи ждать не от кого. Карлики не видели двух исполинов над своей головой, стоящих выше горизонта, сплетенных трагедией расставания. Кларина напрягла в себе все силы любви к ее мужчине, чтобы удержать его живым возле себя. Но он превратился в пепел у нее на глазах. Ветер подхватил его прах и унес к горам вдали. Земля вокруг ушла под воду. Окаменевшая Кларина поняла, что ее мужчины больше нигде нет и он -- повсюду...
   Я проснулась от стука в дверь и голоса Вадима. Он стучал в дверь ногой. Я открыла, забыв о заплывшем лице. Вадим держал в руках два яйца.
   -- Ты что ногами стучишь? -- спросила я.
   -- А чем -- яйцами стучать надо было? -- он взорвался смехом и сунул мне яйца в карманы пиджака.
   -- В пиджаке спала? Уже одиннадцать утра!
   -- Ты что с луны свалился?
   -- Нет, из курятника. Я ночевал в курятнике. Сскрывался от бывших любовниц. Вчера, когда ты звонила -- у тебя все не вовремя, -- ко мне ворвалась бывшая дама и сообщила, что я сплю с ожившим мертвецами, не родившимися в прошлой жизни, так как их убил ее отец прямо перед моими окнами девять веков назад!
   -- Ты про меня?
   -- Ага. Вот я и сделал вид, что поверил и послал тебя подальше. Она сказала, что ты используешь меня для романа об одной женщине, воскресшей из мертвых, -- трижды рекордсменки -- жене ее отца в двенадцатом веке, а сейчас его полоумной любовнице, и что ты трахаешься с ним по ночам в снах, притворяясь сразу для всех своей бывшей матерью, которой отрубил голову ее отец. И виновата ошибка судьбы, скитающаяся по подвалам подземелья Лидзского замка, похожая на лысую служанку, делающую минет одновременно и аббату из двенадцатого века, и отцу этой сумасшедшей из того же века, но в разных зеркалах замка одновременно, -- выпалив все это, Вадим рассмеялся.
   -- Ничего себе!
   -- Я думаю, когда она перестанет пить или слишком любить папашу, она образумится. А вообще-то она обещала тебя переубедить во многом, даже до того, как ты поможешь ей найти твою бывшую мать с отрубленной головой и без рук в белых перчатках. Я понял, что лучше не возражать, она не в себе и вне себя. У нее мать утонула недавно. Ее жаль, -- я ее люблю до сих пор, но она способна раздавить психику, как комара.
   -- Как муху, -- поправила я и засмеялась.
   Я так долго смеялась, что Вадим забеспокоился и, достав яйца из карманов моего пиджака, отвел меня в ванную, поставил под душ, даже не сняв нижнего белья.
   -- Пойду вниз на кухню, сделаю яичницу. У меня там знакомая официантка. Яйца из курятника замка еще теплые. Оставлю тебе завтрак, я тороплюсь: у меня в кабинете совещание.
   -- Не надо, она может быть внизу.
   -- Кто? -- спросил Вадим.
   -- Аня, -- проговорилась я.
   -- Ты, что, боишься ее? -- спросил Вадим, ничуть не удивившись, что я назвала его буйную любовницу по имени.
   -- Ей нечего терять, -- насторожилась я. -- А на яйца у меня аллергия.
   -- Мне тоже нечего терять, только яйца, -- не слишком остроумно пошутил он.
   -- А мне голову и вторую жизнь, -- сказала я как можно непринужденнее.
   -- Звони, не пропадай, -- бросил он, уходя...

Глава вторая

ПОД РАКУРСОМ ЛЕТУЧЕЙ МЫШИ

   После завтрака -- омлет из яиц из курятника замка мне показался превосходным -- я вспомнила о настоятельной просьбе помощника Вадима связаться с ним. За последние два дня его намек, что за мною следят, окончательно перестал мне казаться абсурдным. Я решительно набрала номер его мобильного телефона. Ответил автоответчик. Я оставила сообщение, назвав свое имя. Минут черед двадцать Уши уже ждал меня за столиком в углу бара. С места в карьер он попросил меня еще раз изложить историю герцога и Сурады, обосновав датировку событий. Когда я закончила, он одобрительно кивнул.
   -- Довольно. Я убежден. У вас отличная память, Вера! "Конечно, если и мои сны, и даты в них, как и память Кларины, не пострадали от гипноза доктора Перони", -- подумала я, съежившись от этой навязчивой идеи.
   -- И я, и Вадим -- мы вас проверяли. Я это делал не только по его поручению, но и по личным мотивам. Вадим подозревает, что вы ищете Кларину с той же целью, что и он, -- похитить у нее секрет этреума. Он уверен, что вы были к ней кем-то подосланы, возможно, даже самим Перони.
   Я протестующе замахала руками, но Уши не дал мне сказать ни слова.
   -- Теперь, когда я уверен, что вы ищите Кларину лишь как дорогого вам человека, я открою вам мои карты. Но сначала ответьте: вы сказали Вадиму про эту дату под стихами на стене в вашем сне о Сураде? Успели ли, сама того не подозревая, убедить его, что вы не шпион, а действительно связаны с Клариной этим странным союзом?
   -- Нет, об этом речь не шла. Кстати этой даты казни -- как и никаких других -- в анонимной рукописи нет...
   -- Вадим стер их на экране -- вы читали обработанную копию -- и так проверил подлинность ваших знаний. Вот посмотрите: я вам принес первую часть архивов с рукописями аббата. В ней последние стихи Сурады, списанные аббатом со стены подземелья после ее казни. Они с ее инициалами...
   -- И под ними было четыре черточки - 1111 год.
   -- Из снов помните? -- заглянул мне в глаза помощник Вадима.
   Я кивнула:
   -- Строки те были написаны кровью. Сурада изранила пальцы о камни подземелья. Она была почти без сознания, ее мучили боли в животе, но страшнее физических мук были душевные. Она излила их в стихах, -- сказала я.
   Уши протянул мне фотокопии средневековых стихов.
   -- Я специально принес вам эти стихи с датой. Смотрите -- тысяча сто одиннадцатый год. Если бы вы настаивали на другой дате казни Сурады, это обнаружило бы недостоверность ваших снов, и я бы разоблачил вас с доказательством в руках. Все остальные стихи Сурады в оригинале рукописи аббата записаны темными чернилами. А эти --красными. Теперь вы мне объяснили, почему...
   Я и не пыталась скрыть своего удивления от услышанного, потрясенная, что Вадим меня все это время обманывал.
   -- Если Вадим узнает, что вы не шпион, а действительно друг Кларины и она вами дорожит, то вы временно вне опасности, -- обнадежил меня Уши.
   -- Почему? -- усмехнулась я, невольно вспоминая утешения Вадима, когда я позволила себе заплакать при нем, не закусив губу для мужества.
   -- Вы потребуетесь для шантажа -- на случай, если будут силой добиваться у Попрошайки любви формулы пересадки душ. А если бы Вадим понял, что вы его конкурент, то в лучшем случае убрал бы вас после того, как попытался бы найти Кларину вашими руками.
   Мне необходимо было молниеносно оценить все услышанное. Итак, подтвердились мои худшие подозрения: дело было в этреуме. И охотился за Клариной Вадим, сообщник Ани. И Вадим, естественно, знал обо мне все изначально от Ани, и не случайно следил за мной еще с моего первого визита в Лидз. А о моей трагедии оба знали от Романа, коллеги моего Коли. И действительно получался "замкнутый круг", как сказал сам Роман. Похоже, было не до личных обид. И не до благородной духовной задачи, выпавшей на мою долю, доказать человечеству осмысленное существование души через новые воплощения. Этические принципы продажи бессмертия, судя по всему, тоже мало кого интересовали, в отличие от его маркетинга. Надо мной нависла опасность.
   Я закрыла лицо ладонями и спросила помощника Вадима:
   -- Почему я должна верить, что вы на нашей стороне -- моей и Кларины? -- спросила я.
   --Потому что я хочу помочь сегодня бывшей Сураде, ибо благодаря вам убежден, что Кларина была когда-то Сурадой и вовсе не разыгрывает из себя персонаж модной легенды Лидза, доказывая затмение рассудка. Обещаю помочь вам спасти Кларину. Я не дам ей снова попасть в руки Вадима и его сообщников. Я не смог спасти ее, когда она была Сурадой, -- отсек ей голову, исполняя чужую волю. Но в этой жизни я выполню свой долг -- помогу вам обеим, сделаю то, что оказался бессилен сделать в прошлом пребывании на Урантии.
   -- Урантии?
   -- Так называют нашу планету смертных людей бессмертные личности, населяющие обитель умерших и еще не возродившихся созданий божьих.
   -- Да, припоминаю, "Книга Урантии" мне еще в университете попадалась на глаза, как и несколько статей, доказывающих, что это подлог.
   -- Подлог?! -- возмутился Уши. -- Прочтите, там как раз объясняется механизм сохранения личности после смерти и возобновления дремлющей памяти души с очередным воплощением при воссоединении ее со своим настройщиком. "Книга Урантии" проникнута человеколюбием. Я воспрял душой, когда прочел, что нам дано в обители душ узнавать тех, к кому мы были привязаны на Урантии. Позволено уносить память о любви и быть во время смерти рядом с любимыми,-- с пафосом произнес он.
   -- Вы мне и так представили доказательства, почему я должна вам доверять.
   -- Не должны, -- у вас нет иного выхода. Вернусь к моим доводам: видно, меня и покарало уродством, за бездействие в прошлом воплощении на Урантии -- на Земле. Теперь я понимаю, какой долг должен исполнить! -- взволнованно прошептал Уши, пригнувшись к стойке бара. -- Вадим доверяет мне, знает, что я предан ему, и думает, что я глуп, что я слепо ему подчиняюсь. Он не знает, насколько я разбираюсь в электронике и компьютерах, и не подозревает, что я мог перехватить секретную информацию и знаю о его сделках с определенными русскими бизнесменами. Я знаю, о какой сумме за патент этреума идет речь: Вадим пойдет на все, если надо. Но он -- трус. Пытается обманом провести вас и Дэрона. Они с Аней за одно: Аня и надоумила Дэрона выкрасть Кларину. На самом деле ее отец просто облегчил им задачу -- изъял Кларину из рук Витторио Перони. Ну, а вас даже не надо искать и красть, -- сами объявились в Лидзе полюбоваться сиянием озера. Кларину собираются шантажировать и вами, и Дэроном. Аня этого не знает, так как Вадим и с ней ведет грязную игру. У этих людей и сомнения нет, что Кларина выдаст формулу этреума, поскольку однажды уже покончила с собой из-за Дэрона и готова отдать жизнь за него. А этот этреум -- грех. Я знаю. Читал статьи о нем. И в "Книге Урантии" говорится: нельзя в смерть вмешиваться людям. Так не было Богом задумано, это против главных законов души, против человека. В сегодняшнем сумасшедшем мире много новых идей и все меньше старых идеалов...
   -- Первая причина вашей альтруистической помощи Сураде с опозданием на девятьсот лет, простите, меня не убедила, несмотря на весь ваш пафос, -- призналась я.
   -- На этот случай, у меня для вас есть второе -- еще более веское доказательство, что я на вашей стороне. -- Уши достал выключенный сотовый телефон и вопросительно посмотрел на меня.
   Я оглянулась по сторонам -- в баре, кроме нас, никого не было.
   -- Мой телефон наверху, -- сказала я, заметив его беспокойство.
   Он заплатил за наши напитки и вывел меня за руку во внутренний двор отеля.
   -- Вы мне поверите очень скоро, когда я вам покажу, где спрятал ее, -- тихо сказал он, не глядя на меня.
   -- Кого спрятали?!
   -- Сураду, -- подмигнул он мне и приложил палец к треснувшей губе.
   Я остолбенела, заподозрив, что в итоге "не в себе" таки Уши, вероятно, еще одна жертва Перони, запутавшаяся в своих жизнях и в веках.
   -- То есть Кларину, "не в себе", -- пояснил он, заметив мое выражение лица.
   -- Она жива? Жива, моя Кларина?! -- радость одержала верх над подозрительностью.
   -- Жива, но не в себе, учтите: она ничего ни помнит, -- сказал Уши, борясь с улыбой.
   -- Что ж вы сразу мне не сказали при первой встрече! Ведь я...-- я осеклась. -- Да! Я поняла: вы проверяли меня за спиной Вадима его же методом!
   Уши радостно кивнул.
   -- Она здесь? Можно мне ее увидеть, умоляю?! -- голос мой сорвался. -- Кларина сама захочет повидаться со мной, если узнает что я вышла из клиники.
   -- Она уже знает это от меня. Я по ее собственной просьбе возил Кларину к гадалке около вашего отеля, она вам оставила там личную вещицу и просила не искать ее. Вы получили ее послание?
   -- Оба из них, -- сказала я, умолчав, что передал их мне Дэрон.
   -- Вы должны быть осторожны, -- прошептал Уши, приложив руку ко рту и делая вид, будто вытирает сочившуюся кровь из трещинки на губе. -- Мы вместе что-то должны придумать. Вы даже не представляете, кто здесь замешан. Вадим в сговоре с крупными русскими бандитами. Теперь выдам и мою тайну. Сураду я спрятал там, где никто не станет ее искать, -- в двенадцатом веке -- в ее же родном замке Лидз. Под носом у Вадима. У меня в комнате -- в подвальном помещении, откуда наружу несколько тайных выходовведущих за пределы территории замка. О них никто не знает, они заставлены ящиками с бутылками и клетками для лебедей на продажу.
   -- Когда был банкет на дне рожденья Вадима, Кларина была там?
   -- Я живу в одном из флигелей замка для гостей. Я запер ее у себя до утра, чтобы не кинулась к вам предупредить обо опасности. Я пообещал ей сделать это сам, если смогу убедиться в верности ее слов, что вы "своя" и не подосланы к ней. Делайте вид для Вадима, что вы просто увлечены историей Сурады как журналист. И ищете Кларину, так как она единственный ваш друг. Не пропадайте, чтобы не насторожить Вадима. Не мешайте ему не упускать вас из виду. Но играйте, чтобы он не догадался, что вы знаете о его планах.
   -- Где Сурада сейчас? -- спросила я. Но Уши не удостоил меня ответом.
   -- Вадим похитил ее у Дэрона с помощью Ани и спрятал здесь в замке, -- сообщил он шепотом.
   -- Насильно умыкнул ее с дачи Дэрона?
   -- Нет, она села к нам в машину добровольно. Я свидетель. Он сделал вид, что верит ее пребыванию в роли Сурады, и пригласил посетить ее мир из двенадцатого века -- пообещал вернуть ее домой -- в замок Лидз. Она подыгрывала ему и не сопротивлялась. Роль Сурады ей удалась, -- она прекрасно ориентировалась в замке и заранее описывала залы и коридоры. Я вскоре ей помог скрыться, втайне от Вадима. Но она пропала вчера, убежав и от меня. Видимо, не верит никому. А может, поехала предупредить Дэрона о заговоре Ани и Вадима? Она мне сказала, что, хотя удачно сыграла для Вадима Сураду, он ей не верит и рассчитывает выпустить ее на свободу, чтобы выяснить, помнит ли она Дэрона. Она знала, что Вадим ожидал того, что она сбежит к Дэрону, тем самым выдаст себя, обнаружив нормальную память и, следовательно, знание кодов этреума. Я полагал, что, если спрячу Кларину от Вадима, подобная хитрость ему не удастся. Но если Кларина сомневалась и во мне, она, чтобы убедить всех в помутнении своего рассудка, должна была бы сбежать, но не особенно скрываясь, наведя на ложный след.
   -- Чтобы убедить всех, что она Сурада и никто больше, она бы направилась обратно туда, откуда Сурада явилась -- на свою родину, в горы Испании. В Ронду, например, -- сообразила я.
   -- Или во Францию, где она выросла, -- предложил Уши. -- Но у нее с собой не было ни денег, ни документов.
   -- Были ли у нее друзья? -- спросила я, и мы оба переглянулись в недоумении. -- Спустя тринадцать лет, вряд ли она обратилась бы к бывшим подругам, считавшим ее мертвой.
   -- Возможно, она выходила не раз из клиники, -- сказал Уши. -- Я сам убедился, как она безошибочно отгадывала коды включения моего сотового телефона. У нее открылся "третий глаз" после смерти. Так что она способна была отключать сигнализацию на браслете и выходить из клиники незамеченной. Не исключено, что у нее были знакомые и связи на стороне...
   -- Мне невыносимо ее потерять. У меня никого в жизни не осталось, -- призналась я.
   -- Я вам помогу ее найти, когда все успокоится. Вместе что-нибудь сообразим, не отчаивайтесь. Насколько я понимаю, вам никто больше помочь не может? Некому. -- Он бросил на меня взгляд полный сочувствия.
   -- Да, некому. Не верится, что вы... вы ж меня не знаете...
   -- Неважно, я знаю главное о вас, -- сказал Уши. -- А вы живы благодаря Провидению, а не этреуму. Оно вас спасло, вручив вовремя в руки Перони. Смерть бы вас пощадила от нестерпимой боли, но жизнь призвала вас к мужеству. Скажите правду, что бы вы предпочли: не вернуться на Урантию, избежав душевной боли, или, несмотря на боль, жить дальше
   -- Жить дальше, -- не задумываясь, сказала я, -- из долга к моей душе, как написала в завещании мне Кларина. И, может, я могу помочь и Кларине, как когда-то она помогла мне в детстве. Я встретила ее ребенком много лет назад: тогда у нее были золотые волосы и лучезарная улыбка, такая добрая, что мне показалось, будто в тот день улыбалась вся Урантия и облака над ней
   -- Я ни разу не видел, чтобы она улыбалась, -- не поверил Уши.
   Он взял меня под руку.
   -- Я вот наказан от рожденья, -- помощник Вадима указал пальцем на свой рот. -- Вы заметили, мне больно и улыбаться, и даже плакать. Музыку я сочиняю по ночам, -- люблю смотреть сны. Там я могу петь, и у меня не болит рот. Может, я когда-нибудь снова приду на этот свет и смогу спеть толпе слушателей? Неужели я тогда уже забуду свою самую главную мечту, и буду хотеть чего-нибудь другого? Купить, например, дом или компьютер, или летающую машину, и не вспомню, что хотел петь и играть на рояле.. -- Думаете мы запоминанием после жизни главные мечты нашего сердца, как пишут в "Книге Урантии"? -- его вопрос снова вернул воспоминания о днях, когда я оставалась с Клариной
   -- Верю, что да, наши лучшие стремления души выживают после нас и ждут новых хозяев. Потому и бессмертно искусство, -- потому рождаются творческие натуры, -- уверенно сказала я.
   -- Может, поэтому мы так безрассудно следуем внутренним велениям сердца, словно спешим выполнить загаданное когда-то им желание? Спешим, зная, что мало времени. Сколько на свете людей, которые пожертвовали многим ради своей мечты, будь то искусство или любовь...
   -- Да ведь есть же одержимые своим делом, или идеей, или возлюбленными, те, кто рождается уже влюбленным в музыку или танец, поэзию или науку. Мы храним в себе наши несбывшиеся мечты, не говоря уже о неразрешенных духовных конфликтах... И потому приходится Создателю перевоплощать нас целыми группами... -- Уши глубокомысленно замолчал.
   -- А вы верите, что люди могут превращаться в животных, если их оживлять много раз? -- спросила я, посмотрев на его птичий профиль. -- Мне это там в клинике в голову пришло. Многие пациенты похожи на котов, птиц, сразу не заметно, а потом ясно становится, какое именно животное он напоминает.
   Уши остановился и опустил глаза:
   -- А я точно произошел от летучей мыши, -- сказал он и улыбнулся. На губе снова показалась кровь.
   Я вспомнила, как кусала в детстве губы для мужества, и прониклась к нему еще большей симпатией. Он стал мне казаться, несмотря на свой высокий рост, маленьким ребенком, ничего еще не выучившим о мире и начитавшимся сказок.
   -- Почему летучей? -- спросила я.
   -- Так как они с крыльями и днем слепы и видят в темноте. Их дом -- ночное небо, и смотрят они днем на землю вверх головой, как я. И еще мне кажется, будто деревья берут небесные струи ветвями и питают землю небесной влагой, что туман -- это земные облака, закрывающие землю от глаз неба. А людей я измеряю не по росту, от земли вверх, а наоборот. Чем они ближе к небу духовно, тем для меня выше и красивее. Я по тембру голоса чувствую, что у каждого внутри.
   -- Вы природный поэт, у вас одухотворенное видение мира, -- заключила я.
   -- Я вижу ушами. Не смейтесь. Свет мешает мне видеть невидимое. Я вижу неслышное, как летучие мыши, -- у них поразительный слух. И они уродливы, как я, внушают отвращение, даже их с вампирами ассоциировали в глупых фильмах, -- он замолчал
   -- А в кого бы думаете превратилась Кларина-Сурада? -- спросила я.
   -- Вы же знаете сами, конечно же, в лебедя. По земле они неуклюже ходят, а на небе плывут -- нет красивее зрелища.
   -- На небе? -- удивилась я.
   -- В воде ведь небо отражается, и если приглядеться, то лебеди на самом деле по небу голубому плывут, как и корабли. Вода всегда того же цвета, что и небо, цвета своего у нее нет, -- она бывший дождь с неба.
   -- Небесные слезы, да? -- улыбнулась я. -- В кого же я бы превратилась?
   -- Во фламинго цвета зари -- светло-розового, на одной ножке, над водой смотрящего на небо в отражении воды, чтоб не потерять равновесие, если задрать голову.
   Я обомлела, от неожиданности.
   -- Почему на одной?
   -- Если опустите вторую, то сможете смотреть на небо напрямую, а не через земное отражение, и вспомните, как хорошо летать. И захочется улететь в небо и не возвращаться.
   -- И что же? Я боюсь летать так высоко?
   -- Нет,-- вы влюблены в солнце, и в отражении неба в воде вы ждете, когда появится солнце и вы будете тыкаться в него клювом, чтобы выловить его из воды и пощупать его крылом, погреться. Люди неправильно думают, что фламинго в воде ищет только рыбу. Лебеди тоже ловят солнце в воде, но плавая на поверхности, не чувствуя земли под ногами. А вы, фламинго, стоя на земле, -- глазами в землю, но с солнцем в руках.
   -- Это вы сами, или из книг? -- меня потрясло его восприятие.
   -- Я птиц с детства изучаю, знаю их мечты: летать для них обыкновенно, а вот солнце клювом из воды выхватить -- это для них, как нам птицу в небе поймать. Все в жизни после жизни -- вверх ногами: птицы в людей обратятся, а мы -- в птиц, когда полетим к звездам. В природе свой невидимый круговорот: корни деревьев -- это ветви, а листья для них небесные струи вбирают...
   Мне на миг показалось, что со мной рядом семенит мой мечтательный сынок и говорит со мной изуродованным после смерти ртом.
   У меня перехватило дыхание, и я заглянула в крохотные глазки своего спутника, когда он погладил ствол клена, мимо которого мы проходили. Уши не отвел взгляд. Он нахмурил брови над отсутствующей переносицей и напряженно смотрел на меня.
   -- А я вот все думаю: в кого превратился мой малыш... -- не сумела договорить я, почувствовав, как лицо обожгло горячей волной.
   Уши схватил мою руку и прижал ее к грубой коре дерева. Я не шелохнулась, еле сдерживая отвращение. Он согнул мою руку в локте и прижал ладонью к моей груди..
   -- Он съежился в золотую песчинку и теперь живет ту вас в сердце. Вы его чувствуете там, в крохотной ложбинке, там хранится самое главное в нас, которое передается душе после, а потом зажигается звездочкой. Так я понял из "Книги Урантии". Я каждую звезду на небе знаю: он там ваш сынишка, -- и горит ваша песчинка в груди звездочкой на небе. Потому и родинки на теле -- в честь каждой прожитой душою любви.
   -- О родинках тоже в книге...
   -- Нет, сам догадался, -- ответил Уши. -- Звезды дольше живут, чем люди, как и любовь: нас нет уже -- а она там мерцает безымянная в небе. А потом мы рождаемся и снова отыскиваем ее на небе -- именно нашу. И не подозреваем, что это и есть чудо...
   Я сжала его руку, горячую по сравнению с оледеневшей моей, и прошептала только для себя, для него и для Кларины:
   -- Сыночек мой влюблен в звезды, -- он среди них как дома...
   -- Я вас провожу обратно в отель, -- сказал Уши. -- Не теряйте времени. Я догадываюсь, где может скрываться Кларина. Когда я с вами, ни помощники Вадима, ни Аня за вами не следят. Если я прав, вы найдете ее там. Больше ничего не спрашивайте. Сначала мы отъедем от отеля в моей машине, словно для экскурсии по окрестностям замка, а потом я вас подвезу к стоянке такси напротив входа в отель.
   В машине мы слушали его мелодии, дивный женский голос, и я не удивлялась, что пел он -- Уши, летучая мышь.
  
  

Глава третья

НЕИЗВЕСТНЫЙ ХУДОЖНИК

  
   Через час Уши остановил машину у входа моего отеля, приложил палец к губам и указал на стоянку такси напротив. Помогая мне выйти из машины, он сунул мне в карман пиджака свою запись, которую мы только что слушали
   -- Это -- вам, Вера. Пусть вам запомнится только мой голос, а не ...
   Я не дала ему окончить фразу:
   -- Я фильмы хочу снимать, разрешите использовать вашу музыку. Теперь у меня будут средства, -- мои муж и сын были застрахованы...
   Он кивнул, не улыбаясь, лишь в глазах его блеснула искра радости.
   -- Может вам что-нибудь надо в дорогу? -- спросил он заботливо. -- Хотя и не далеко, но мало ли что? -- Он прищурился, достал из кармана скомканный клочок бумаги и что-то написал.
   -- Она здесь, -- он ткнул пальцем в написанное и сжал бумажку в кулаке., -- Спросите художника, там ее и найдете, ...
   Я поняла, что он не рискует отвезти меня сам туда, где прячется Кларина.
   Мой номер, как выяснилось минутой позже, был оплачен на неделю вперед Вадимом Калибри, и я, захватив паспорт и деньги, спустилась вниз.
   К моему разочарованию, помощника Вадима внизу уже не было. Куда мне ехать, он не сказал. Я растерянно оглянулась по сторонам. Из стоявшего у входа такси вышел пожилой водитель с опухшим лицом и поинтересовался, есть ли у меня с собой багаж. Я сказала, что не знаю, куда ехать. Он вынул из кармана бумажку, которую оставил ему Уши, и попросил ни о чем не волноваться. Оказывается, и Уши оплатил вперед мою доставку "по назначению".
   Когда мы отъехали от отеля, я попробовала узнать, куда именно было велено меня доставить. Но водитель снова покачал головой и попросил расслабиться. На все мои попытки заговорить с ним во время нашего длительного путешествия по проселочным дорогам живописной деревенской Англии он неизменно отвечал: "Леди, не волнуйтесь. На мою просьбу сделать остановку, чтобы выпить кофе, он также ответил отказом, сославшись на инструкцию, которую ему дал господин, оплативший проезд в оба конца.
   Позже, на одном из указателей я заметила, что до Оксфорда оставалось 20 миль, и у меня закралось подозрение, что Уши меня дурачит по просьбе Вадима и наказал шоферу везти меня обратно в клинику.
   "Я как раз туда прибуду вовремя для шантажа, и Кларину туда доставят за это же время", -- ужаснулась я и cтала настойчиво требовать, чтобы шофер остановился у ближайшего кафе или отеля. Но он словно не слышал меня.
   -- Остановитесь у первой же заправочной станции! -- выкрикнула я через четверть часа, когда мы въехали в деревню с низкими соломенными крышами, где время остановилось веке в шестнадцатом.
   Водитель спокойно заявил, что я напрасно волнуюсь, так как мы уже приехали, и за поворотом можно спросить на почте, где находится дом с адресом, указанным на бумажке. Таксист высадил меня перед "кирпичом", объяснив, что в деревню машинам въезжать запрещено. Дальше мощеные улицы были только для пешеходов. Шофер вручил мне скомканный клочок бумаги с адресом, и я, выскочив из такси, бросилась к открытой двери почты. Испуганные куры шарахнулись в разные стороны, а кошка, лежавшая в центре тротуара, не шелохнулась. Пришлось ее обойти, поскольку она была черная. По всей видимости, в этой забытой временем деревне так быстро, как я, не передвигались. На почте у прилавка была очередь из нескольких стариков; они шумели, сверяя номера лотерейных билетов. Проводив такси взглядом, я успокоилась: мои опасения оказались напрасны. Меня не доставили обратно в клинику; никакой ловушки не было, и Уши не вел двойную игру, а действительно помогал мне найти Кларину с наименьшем риском для меня.
   Я подошла к стойке с открытками, надеясь узнать название деревушки, где меня оставил шофер и где, возможно, и скрывалась от мира Кларина. Крутанув стойку с изображениями собак и кошек, я замерла от неожиданности. Всю другую сторону стойки занимала открытка с одним и тем же видом -- цветным или черно-белым. Это был хорошо мне знакомый вид из окна клиники -- статуя Венеры без рук и головы, спиной, на фоне озера.
   Взяв несколько открыток, я вернулась в очередь к старикам. Они рассматривали меня, молча переглядываясь между собой. Не обращая на них внимание, я принялась изучать открытку. На ней был нарисован вид из окна моей комнаты. Даже распахнутые ставни были мне знакомы. Через озеро, однако, был перекинут арочный мост, вдали виднелись скалы, а у их подножия -- коленопреклоненный женский силуэт перед удлиненной фигурой с поникшей головой в капюшоне. Я содрогнулась, настолько изображение на заднем плане напоминало сцену казни из моих снов, а на переднем -- знакомый мне вид из окна. На открытке стояло название картины "Попрошайка любви. Нерешенный портрет", неизвестный художник, 1999 год.
   Подошла моя очередь, я показала бумажку с адресом и деньги сухой женщине с бесцветными глазами. Она дала мне сдачу и сказала, что адрес на бумажке -- это адрес художника, автора картины.
   -- Как же он неизвестен, если все здесь его знают? -- усмехнулась я.
   -- А ты его не ругай, -- вмешался один из стариков. --Он -- наша гордость, а имя не хочет ставить из скромности. Он такой у нас, вот. -- В нос ударил специфический запах смеси нафталина и пота, пропитавшего его потертый вязаный жакет поверх такого же серого поношенного свитера, из которого торчали кое-где куриные перья. Я невольно попятилась, и старик возвысил голос: -- Тех, кто в жизни искусством себя занять может, надо уважать, а то в наше время...
   -- Не кричи, она ж не глухая, как ты, -- перебил его другой старик в очках с треснувшим стеклом.
   -- Не покажете, где именно живет в неизвестности этот художник, -- попросила я, сделав виноватый вид. -- Мне именно к нему и надо.
   Старик в разбитых очках вызвался проводить меня. Он тут же прокомментировал, что обувь у меня не подходящая для их мощеных улиц, а также, что на этой неделе я не первая красотка, заявившаяся с визитом к простому малому, который портретов давно не пишет, вдобавок угрюм, да и гложет его какая-то тоска, понятная только людям искусства...
   По дороге обдирая себе ноги репейником, перешагивая через кучи навоза и глину, проклиная и короткие юбки, и высокие каблуки нашего века, я выяснила из рассказа старика, что картина "Попрошайки любви" висит в местном музее и что после нее художник перестал писать и начал пить, что "живет огородом", потому все его жалеют и подкармливают, чтобы "бедняга не умер с голоду". Однако рассказывал это все старик с уважением, почти с благоговением, и под конец, когда оставил меня около заднего крыльца покосившегося дома, возле небольшой речки, сообщил, что "все это" у художника после озарения стряслось. Мол, видел чудо -- святая ему явилась: лик ее нельзя написать, он невидимый, потому и спиной, и статуей изобразил. Мол, образно -- символически нарисовал невидимое. А всю ее целиком, можно узреть лишь в воображении, став перед картиной с закрытыми глазами. Старик говорил четко, словно уже не раз повторял эту свою речь.
   Мое нетерпение увидеть Кларину превзошло даже мое любопытство, -- ибо я даже не потрудилась задаться вопросом, каким образом фразы Перони, заученные его возвращенцами, дошли и до этого полуграмотного старика. На прощание я поинтересовалась, как далеко находилась деревушка от клиники. Оказалось, что старик о клинике Перони не только слышал, но и что до нее "рукой подать", -- она была за перелеском позади реки, не более часа ходьбы вдоль ручья, впадавшего в озеро с плакучей ивой.
   Видимо, шофер -- по наказанию помощника Вадима-- вез меня окольными дорогами, избегая главного шоссе, поскольку путь от замка Лидз в Мейдстоуне до пригородов Оксфорда (Котсволтз а) -- занял вдвое больше обычного.
   Но зачем? Может, Уши хотел выиграть время? Было почти пять вечера, а рассталась я с ним возле моего отеля в Лидзе около полудня.
  
  
   Наружная дверь дома, где жил художник, была приоткрыта. Я поднялась по скрипучему крыльцу и оказалась в небольшой комнате -- мастерской художника. Стены были увешаны одной и той же картиной разных размеров: вид из моего окна в клинике на спину Венеры. Некоторые холсты были недописаны, некоторые отличались разными деталями: вокруг "невидимой" головы Венеры на одной из картин был даже золотой нимб. Было ясно, что неизвестный мне художник долго мучился, чтобы закончить картину. Я постучала в дверь в углу мастерской. Она приоткрылась, и я попала в спальню, тоже увешанную картинами, очевидно написанными до "Попрошайки любви". Пейзажи, обнаженные женские торсы, натюрморты, коты, птицы -- художник не страдал отсутствием сюжетов, пока не "зациклился" на виде из моего окна. "Или из окна Кларины?! -- сказала я вслух себе, вспомнив, что этот же самый вид из окна открывался и из ее комнаты. Художник тоже оттуда -- из клиники? Может, он даже жил в той же комнате до Кларины? Или в моей?" -- недоумевала я, скользя взглядом по картинам.
   В доме никого не было: на мой оклик ответа не последовало. Я прошла в крохотную кухню, споткнувшись о красный газовый баллон у допотопной плиты, и подошла к подоконнику, заменявшему стол. На нем осталось два граненых стакана с недопитым чаем, один -- со следом губной помады, и пепельница с фантиком из-под жвачки. На полу валялось растоптанное печенье.
   Вернувшись через мастерскую на крыльцо, я села на ступеньки. Крыльцо мне напомнило нашу дачу из детства, -- так же скрипели старые деревянные ступени, когда по ним поднималась моя полная бабушка. Она при этом тяжело дышала и пугала меня неизменной фразой: "Сил у меня никаких нет". Но я тогда не понимала смысла этих слов, так как после этого она обычно полдня полола огород или энергично ругалась с дачниками. Как резво взбирался по тем же покосившимся ступеням мой сынишка совсем недавно, я, к счастью, вспомнить не успела. Позади меня скрипнули половицы, и я оглянулась, не зная, кого мне следовало ожидать увидеть: бабушку, художника или Кларину.
   В низком проеме двери стоял очень худой человек с серым лицом. Все в нем было серое: и запыленная рубаха, висевшая, словно с чужого плеча, и глаза, и старые ботинки с развязанными шнурками, и потертые клетчатые брюки, не прикрывавшие голых щиколоток. Космы его длинных темных с проседью волос обрамляли высокий лоб. Они напоминали спутанные мотки черной и серой пряжи. Он молча предложил мне бутылку рома и подсел рядом, обдав таким жестоким телесным запахом, что я невольно потянулась к бутылке, чтобы срочно вдохнуть менее невыносимый запах алкоголя. Из бутылки пахло чем-то гнилым или скисшим, так что я вскочила и прижалась спиной к столбику на крыльце. Незнакомец ничуть не сконфузился от моей реакции и вежливо попросил ни на что в его доме не облокачиваться, так как все в нем страшно обветшало.
   -- Вы, наверное, ищете Олд леди? -- произнес он и отхлебнул из горлышка. -- Опять они мне какой-то гадостью коньяк разбавили, старики мои дорогие, -- сплюнул он и поморщился. -- Да и на том спасибо, -- улыбнулся он бутылке.
   Я не успела сообразить, что ему ответить. Он снова предложил мне выпить и, поднимаясь, сообщил, что пошел за стаканом для меня. Художник пригласил меня сесть на низкую оттоманку в комнате с картинами котов и птиц и, заметив мой оробевший вид, сообщил:
   -- А вы на меня так не смотрите, у меня как раз все в порядке -- у меня с собой-то как раз отношения давно выяснены, я в согласии с самим собой пребываю. Не то, что... -- Он вернулся со стаканом с губной помадой и, выплеснув из него остатки чая в горшок с кактусом, протянул его мне.
   -- Она здесь? -- спросила я, указав на помаду. -- Попрошайка любви у вас?
   -- Да, она была здесь, но отпечаток губ на стакане -- не ее, а, представьте себе -- других, как раз помоложе, -- он усмехнулся с горечью. -- Она-то губы не красит уже много лет.
   -- Где она сейчас? -- отважилась я.
   Он продолжал, словно не слышал моего вопроса.
   -- У нас в деревне праздник сегодня: в один день сразу три красавицы нашу дыру посетили. Как сказке... А то все старухи и козы вокруг бродят. -- Он пытливо заглянул мне в глаза; оба нижних века у него подергивались.
   Я заметила, что он был начисто выбрит, ногти были аккуратно подстрижены.
   -- Три красотки? -- переспросила я.
   -- На все вкусы: блондинка, брюнетка и седая, только в обратном порядке как раз, -- ответил он. -- Седая -- это она, которую как раз вы ищете. Вы картину видели мою? Если пред ней встать и глаза закрыть, Олд леди и получится. Статная, седая, не поруганная временем. Хотите я вам ее настоящую покажу? -- он вытащил небольшое полотно. -- А вот и правда -- вот она во плоти ваша Олд леди.
   Он вышел на крыльцо, оставив меня рассматривать картину. Я присела на корточки перед картиной. На ступенях церкви была изображена Кларина в профиль, стоящая на коленях, с белыми волосами, переходящими в фату до пола. Прозрачная ткань превращалась в тропку с красными следами, ведущими по направлению к колонне у входа в церковь. Из-за колонны выглядывал мужчина с черными волосами; у его ног лежала раскрытая книга. Кларина держала правую руку ладонью вверх, а другой прикрывала глаза -- либо от солнца, либо от взгляда мужчины, устремленного на нее. Но больше всего меня потряс крест в проеме распахнутой двери церкви. Он блестел в полной темноте словно лезвие меча. Такой же точно крест, напоминавший меч, держал рукояткой вниз ангел, распахнувший дверь церкви.
   Художник вернулся в комнату и присел рядом:
   -- Эту работу я дописал сегодня, -- он ткнул пальцем в мужчину за колонной. -- Все эти годы я думал, что Олд леди -- безумная или святая -- просила на коленях милостыню у неба: протягивала ему открытую ладонь в мольбе о любви или предлагала ему свою душевную боль, в надежде на утешение. Сегодня выяснилось, что она в тот далекий день рухнула на колени, увидев живого мертвеца за колонной. И притворилась безумной на много лет вперед во имя любви, не найдя иного выхода. А я в тот день -- много-много лет назад -- шел на обедню и подал ей милостыню. Она мне вернула деньги и такой взгляд на меня вскинула сквозь слезы, что я его за все годы написать так и не смог. И изобразил ее в итоге Венерой, спиной к миру, отвернувшейся от себя и людей из-за неведомой мне душевной боли. Картину я позже подарил клинике, куда и увезли в тот день эту несчастную. Она тогда чувств лишилась, едва успев мне сказать, что не деньги у людей -- а любовь у Господа просила. Старики полицию вызвали -- нашли сломанный электронный браслет на ее руке, установили, что сбежала из клиники "Жизнь После Жизни". Я тогда с ней поехал и познакомился с их врачом; оставался вместе с ним в ее комнате с видом на Венеру и озеро, пока бедная женщина не очнулась. Врач мне тогда и рассказал, что она после смерти не в себе, помнит себя умершей на плахе от руки мужа за измену. Олд леди в свою очередь это красноречиво подтвердила, поведав мне свою историю в тот же вечер: мол, муж ее веками преследует, забыть ее неверность не может, а она Бога молит простить грех ее мужа -- искушение любви. И муж ей за колонной у церкви в тот день померещился -- но не тенью, а живым и с сигаретой в руке, вот у нее и подкосились ноги. -- Художник провел рукой по волосам: -- А я десять лет назад не таким был. Потом опустился, когда она ко мне ходить перестала. Я ее рисовал каждый раз заново -- она каждый визит новая являлась, словно приходила очередная из тысячи женщин, заточенных в ее дурманящем теле. И каждый раз, появляясь неожиданно у меня на пороге, со щиколотками, поцарапанными репейником, растущим на тропинке, ведущей вдоль лесного ручья от озера, жаловалась, что тень ее мертвого мужчины скользит за ней, выслеживая ее до самого крыльца моего дома. А я его понимаю, я тоже, когда тело мое рассталось бы со своей тенью, все равно бы ее ревновал. Каждую спрятавшуюся в ней женщину бы ревновал и не находил бы утешения, потому что не обладать ею, не разгадать ее было невозможно. Как невозможно было ни насытиться ее телом, ни не томиться его отсутствием. -- Он поспешно отхлебнул из горлышка бутылки и глубоко вздохнул: -- У вас так не было: нет покоя нигде и ни в чем, если единственный очень необходимый человек не рядом с вами?
   Я не ответила, признавшись себе, что подобного безумства пережить мне не привелось.
   Во время рассказа художника мне вспомнился разговор с беременной кухаркой, когда Кларина, по ее словам, пошла в очередной раз за померещившейся ей тенью Дэрона через лес до той самой церкви. Теперь мне стало ясно, что на самом деле не Кларина ходила след в след за призраком, а, наоборот, "призрак" следил за ней, провожая ее до дома художника. Дэрон знал об этих визитах Кларины.
   В отличие от них обоих -- и художника, и кухарки -- я уже знала, что за Клариной из-за колонны следил неумиравший Дэрон.
   "Нетрудно догадаться, почему художник дописал портрет "тени" за колонной именно сегодня", -- подумала я.
   -- Кто это? -- спросила я, показав на фигуру мужчины.
   -- С натуры его писал. Красавец, несмотря на годы. Оказалось при знакомстве, что -- писатель, снимающий постоянно вот уже многие годы дом с белой террасой на краю деревни. Он знал Олд леди давно еще. Я видел не раз, как он ходил через лес вдоль ручья к озеру на нее любоваться. Вот и чудилась ей то тень, то призрак. А он очень даже реален -- с демонической внешностью, умен и с таким взглядом... Любил он ее, видно, что там у них вышло, не знаю. А Олд леди здесь несколько часов назад была, вовсе не буйная, спокойная такая. Привез ее ко мне один высоченный урод, по ее же просьбе. Деньги предлагал, но я не взял, не продажный. Она спрятаться у меня просилась -- пожить у меня, здесь, мол, ее не найдут.
   -- Что потом было? -- встревожилась я, вычислив, для чего помощнику Вадима понадобилось меня отправить окольными путями в такси, -- он сам доставлял сюда же Кларину.
   -- А потом за Олд леди пришли. Не успел этот верзила уехать, сказав, "будь что будет, но худшему уже не бывать". А она просила его на прощанье запомнить, что долг он свой выполнил. Долго ему вслед смотрела, горестно качая головой и повторяла "бедный мой, бедный".
   -- Она заранее все знает, -- сказала я художнику, и мое сердце сжалось от предчувствия беды. -- Где она сейчас? Кто пришел за ней?
   -- Те же, кто меня послали только что за тобой, зная, что ты будешь здесь рано или поздно, -- сообщил лохматый художник, и собрал волосы в пучок, перевязал их шнурком от ботинок.
   Я опустилась на низкий диван и попросила выпить.
   -- Пришел сюда как раз тот врач, который к ней тринадцать лет назад по вызову полиции приехал. И еще писатель этот импозантный приходил, с дочерью, по всей видимости. Она как раз и оставила следы губной помады на стакане. Они и забрали Олд леди к нему -- к писателю в дом. А мне так хотелось с ней поговорить -- несколько лет ее не видел. Только она как раз и могла бы мне разъяснить, что за тоска меня гложет. Она же все уже поняла о мире: я это тогда во взгляде ее прочел, когда как раз поданную ей мелочь мне вернула. Она главное знает: -- что там -- после. Все или ничего. И поняла бы, почему я мир закрытыми глазами пытаюсь увидеть. Я хотел бы ее расспросить, правда ли, что там поля зеленые без конца и края, и дети играют в траве, и взрослые в туниках спокойно гуляют по долам небесным и не терзаются -- ни душой, ни телом.
   -- Проводите меня к этому дому писателя, там с ней и поговорите, -- предложила я, хотя присутствие Ани меня ужаснуло.
   Художник кивнул, и мы молча вышли из дома. По дороге к дому Дэрона я просчитывала возможные варианты. Никто, кроме меня, не знал о сделке Ани с Вадимом -- ни Дэрон, ни Перони. Не знала о заговоре и сама Кларина, если не предположить, что ей все было известно непостижимым образом. И потому "дружеская" встреча всех нас на террасе дома Дэрона была хитростью Вадима, подстроенная через Аню. Уши, уверенный, что за мной в его присутствии не следили, просчитался, поскольку не учел Дэрона, за которым следила собственная дочь. За действиями помощника Вадима после моей утренней встречи с ним наблюдали, получается, Дэрон и Аня, каждый по отдельности, они-то и выследили, куда он отвез прятавшуюся у него Кларину, посадив меня в такси около моего отеля. Стало ясно, из предосторожности Уши меня обманул, сообщив, что потерял Кларину из виду. А на самом деле уже запланировал спрятать ее у художника, к которому направил и меня. Теперь, когда произошло неминуемое -- все мы столкнулись лбами, мне ничего не оставалось, как подыгрывать Кларине, если та почует подвох и в случае шантажа прикинется Сурадой, с полной потерей памяти о Кларине и, следовательно, об этреуме.
   "Значит, из тех же соображений, Кларина не должна помнить ни меня, ни Дэрона -- быть для всех безумной", -- заключила я и решила держать себя в руках, что бы ни случилось.
   Мои мысли прервал шепот художника, который довел меня до конца забора и указал на одинокий дом на краю поляны.
   -- Дальше идите одна, -- он махнул рукой так, словно всем его надеждам только что пришел конец. -- Так Олд леди никогда мне и не скажет самое главное.
   -- Не опережайте события, господин художник, -- улыбнулась я. -- Вы со временем, как и все узнаете, что там: если зеленые луга, то хорошо, а если ничего -- то не будет и вашего сожаления об их отсутствии.
   -- Не знаю, что лучше, -- серьезно сказал он.
   -- Я знаю, что хуже, -- возразила я. -- Хуже, чем ничего, -- долины пустоты, бездны мучений духа. А тогда важно, чтобы на Земле среди живых было бы кому за вас молиться -- замолвить словечко...
   -- За меня молиться некому. Ни сейчас, ни после, -- признался художник.
   -- Почему бы вам со мной не пойти, там и поговорите с Олд леди, -- предложила я.
   Он покачал головой:
   -- Она, как писателя этого завидела, так в припадок впала, потом в стопор, и на врача поглядывала странно. На глазах изменилась, словно другая в нее вселилась. Все бесполезно было, -- писатель тряс ее за плечи, к себе прижимал; дочь его кричала на нее, чтобы не устраивала театр, врач уверял, что кругом все свои и опасаться ей некого. Все тщетно, -- она писателя то милордом называла, то убийцей и молила Бога его не обижать и не карать. А потом притихла и пошла с ними из моего дома к дому писателя покорно, словно на казнь. Ну прощайте, -- сказал он и быстро пошел к своему дому.
   Я уверенно зашагала к дому Дэрона, внушая себе, что Кларина -- безумная, и я сама должна в это верить. Я понимала, что от этого зависела не только моя вновь приобретенная жизнь, но, что хуже -- еще и память. Ибо по дороге я с ужасом вспомнила, что если -- как предостерегал Уши -- меня умертвят на глазах Кларины, чтобы заставить ее выдать Этреум для моего вторичного оживления, то в результате побочных последствий я могу вернуться в такие далекие прошлые жизни собственной души... Пусть память моя несла в себе столько болезненных для души событий, они принадлежали мне, и расставаться с воспоминаниями о моих любимых не хотелось. Как и не хотелось забывать, о ком мне предстоит молиться всю оставшуюся жизнь, ибо с каждым моим пробуждением по утрам они будут умирать для меня заново, снова впервые и навсегда.
   Я обернулась на художника, -- его скорбная удаляющаяся фигура вселила в меня жалость сразу ко всем никому не нужным людям на Земле. Я пожалела, что не спросила его, почему у него никого не было -- о его семье, родителях. Или они все остались где-то далеко? Откуда он был родом, как давно спрятался от мира в этой деревушке? Он говорил со слабым акцентом. На шее у него висел магендовит -- звезда Давида -- из потемневшего серебра.
   К небольшому дому Дэрона я подошла с заднего двора. Дэрон сидел на ступенях низкого крыльца, погруженный в себя. Аня, поглощенная созерцанием тоски своего отца, стояла, облокотившись на стену открытой веранды, напротив него. В руках у нее был бокал и сигарета. Так близко я ее раньше не видела. Ее восточная красота ошеломляла своей дерзостью -- как контрастом красок, так и выразительностью самих черт. Словно написанная смелыми взмахами кисти в уверенной руке живописца, решившего использовать только белый и черный цвета. И внешность - копия Дэрона но в женском варианте. Тот же воинственный отцовский подбородок, те же глаза. Унаследовала она и глубокую ложбинку между черными бровями в разлет. В ней, как и в отце, чувствовалась душевная уязвимость -- почти детская незащищенность под маской героической натуры. В ее голосе и в движениях сквозила болезненная сила еще не пережитого горя.
   -- Ну вот, наконец, все в сборе, -- сказала, завидев мое приближение Аня, и посмотрела на меня в упор из-под черных ресниц. Выражение ее глаз поражало отсутствием всякого сомнения в себе по отношению к миру. Я смело встретила взгляд Ани и содрогнулась: тот же черный мрамор зрачков Дэрона, в кайме увлажненных жемчужных белков. Видимо, после потери матери она еще не вступила в стадию пересмотра отношений с самой собой. То, что я уже сделала когда-то. Ибо с утратой матери и жалеть себя, и волноваться о себе приходиться в одиночку. И мир людей, ранее не имевший к тебе личного отношения, приобретает совсем иную окраску: все посторонние превращаются в чужих. Исходившее от Ани презрение ко всем продолжающим жить -- эта ее холодность к ненужным чужакам, мне была хорошо знакома. И при этой нашей первой встрече лицом к лицу я ужаснулась, прочтя в ее глазах саму себя; испугавшись за нас обеих -- осиротевших в мире живых. Я с отчаянием схватилась за невидимый-но-существующий мир, где оказались все мои любимые. "Верит ли Аня в этот мир?" -- спросила я себя и отвела от нее взгляд. Отпечаток ее подавляющего присутствия надолго внедрился в мое сознание.
   На протяжении этих нескольких тягостных минут мы все молчали. Дэрон предложил мне взять с него пример: сесть на крыльцо и никуда больше не торопиться.
   Неожиданно Аня метнулась в дом. Через минуту она показалась на веранде вместе с Перони. У доктора был растерянный вид, и его улыбка казалась искусственной.
   -- Где Кларина? -- спросила я молчавшего Перони.
   Дэрон кашлянул и указал взглядом в сторону реки, недалеко от дома. Начинало темнеть, и я не сразу отыскала глазами сгорбившуюся женскую фигуру вдали. Я сбежала по ступеням и заспешила к ней вниз по пригорку. По дороге меня догнал Дэрон. Задыхаясь от ходьбы, он попросил меня вернуть Кларину ему, сказал, что на меня у него последняя надежда. Он рассказал мне, что при нем она безумствовала или проваливалась в никуда, ничего не помнила, и даже о Сураде ей приходилось напоминать.
   Я усмехнулась про себя его словам, но в душу закралось подозрение, что от неожиданности при виде живого Дэрона Кларина действительно могла лишиться рассудка. Дэрон попросил меня замедлить шаг, он задыхался уже и от волнения:
   -- Перед тем как мы пойдем к Кларине, мне необходимо сказать вам кое-что, потом, может, уже не представится случая.
   Он внезапно остановил меня, развернул к себе и заглянул в глаза. Я охнула, как когда-то в моих "чужих" снах Кларина, а до нее -- Сурада. В воображении мелькнул миг из судьбы Сурады, описанный в анонимной рукописи средневековья из замка Лидз. -- Задержавшая дыхание юная Сурада замерла, когда грозный завоеватель впился в ее губы, подняв ее рывком с земли из-под копыт коня...

Часть VII

ШКАЛА ЛЮБВИ

Глава первая

ВЕРАНДА

  
   Рядом со мной Дэрон оказался выше, чем мне казалось. Закинув голову назад, я замерла. Как и Сурада сотни лет назад, была готова услышать правду, способную спасти или погубить меня. Дэрон отпрянул и посмотрел на меня с сожалением. Потом достал из кармана маленький узелок. Он бережно развернул его и протянул перстень с крупным красным камнем, обвитым змеей с ледяными глазами.
   -- Любовь и охраняющая ее мудрость, -- прокомментировал он философским тоном. -- Рубин, брильянты и серебро. Возьми - наследство из давно забытых времен. И помни, что правда смертельна, но нет ничего выше нее...
   -- Почему кольцо -- мне, а не Ане, Дэрон? -- удивилась я.
   Он боролся с приступом сентиментальности и был "открыт" личным вопросам.
   -- Сейчас объясню. Послушай исповедь состарившейся души. А я знаю: ты в душу веришь. Все верят, если похоронили кого-нибудь. Иначе не годится мир этот для жизни, не получается иначе...
   Дэрон опустился на траву. Я села рядом. Впереди нас -- за пригорком в нескольких минутах ходьбы -- у реки -- сидела и никого не ждала Попрошайка любви.
   -- А вы сами в царство душ верите? -- спросила я, не глядя на Дэрона.
   -- В загробную жизнь и подобные сказки не верю. Потому и смерти чисто метафизически страшусь, понимаешь? И единственное данное нам Богом в помощь, чтобы перебороть ужас перед собственной кончиной без продолжения существования в каком-либо осознаваемом нами виде, -- это любовь. Да именно она и облегчает страдание, связанное с ожиданием грядущего исчезновения из списка живых. -- Он кивнул в сторону Кларины: -- Именно Кларина и заставила меня понять эту простую истину. Не торопись к Попрошайке любви, -- остановил он мой порыв. -- Она уже никуда не денется: наша Кларина... она вечной стала, понимаешь?
   Мне показалось, что время остановилось. Или так случается, когда назревшая правда готова заявить о себе голосом пережившего ее человека? Сумерки тоже, казалось, замерли. Дэрон начал свой рассказ, закурив сигарету:
   -- Этот перстень, Вера, -- а ему больше тысячи лет -- есть тот самый из моей книги о сумрачном Герцоге...
   -- А так же из моих "чужих снов о том же Герцоге, -- перебила я Дэрона. -- И еще с портрета одного рыцаря в замке Лидз -- потомка Герцога Страждущее сердце -- с разительно иберскими чертами лица и пронзительным взглядом. И еще кольцо это мне снилось сначала на руке герцога, а потом его носила Сурада. И если не ошибаюсь, по книге вы этот перстень выбросили в озеро после казни Сурады...
   -- Это писательский вымысел. В действительности же я поступил иначе. Придумал тогда, сражаясь с неприятелем, собственную проверку на возможное возвращение в этот мир, как было написано в заклинании Сурады.
  
   Еще раз возвратиться ему суждено,
   Еще раз воскресить, что свершилось давно,
   Осветить и согреть, и от зла уберечь:
   Добротой защитить и... в руке дрогнет меч...
  
   -- Тот перстень я закопал возле замка, в серебряной шкатулке Сурады.
   -- Вы копали яму мечом и оставили его воткнутым около стены рукояткой вверх, --издали он казался крестом...
   -- Именно. В случае, если мы действительно рождаемся заново, я надеялся себя вспомнить -- а тогда вспомнить, где закопал перстень. И отыскать среди всех женщин... мою Сураду, -- но любить ее лучше: не мучить. Хотел -- но не смог... Потому и название романа - "История одной нелюбви".
   -- В уничтоженном романе Кларины есть глава об этом. Почему не смог ее герой изменить курс судьбы. "Книга печали" ее роман назван.
   -- Ай, Вера. Печаль -- это хорошо, к мудрости сердце призывает. Потому дураки всегда веселы, а веселятся всегда только дураки. Тебе еще рано такое понять. Мы с Клариной так слились духовно, что ощущали мир как единое существо. Скорее даже друг через друга. Мы сами давно запутались в себе и уже не знали, где в нас начиналась Кларина и где я.
   Я понимающе кивнула.
  -- И как же вы вспомнили этот исторический факт о кольце?!
   -- Витторио Перони -- по моей просьбе -- нередко на мне упражнялся регрессивным гипнозом, отправляя меня в запретно далекое прошлое. Там я надеялся отыскать Кларину в виде средневековой Сурады, которой она себя узнавала после самоубийства тринадцать лет назад. Самоубийства, как выяснилось лишь недавно, совершенного из-за меня...
   -- Лучше поздно, чем никогда, не так ли? -- спросила я.
   -- Правда -- никогда не поздно, но лучше вовремя, так честнее...
   Он углубился в себя с тем же снисходительным сожалением, с которым посмотрел на меня минутами раньше. Я почувствовала, что Дэрон многое пересмотрел иначе взглянул на себя в собственной жизни после этого открытия, опоздавшего на тринадцать лет. Известие, что Кларина погибла добровольно из-за него, а не из-за его соперника, поменяло в нем все. Вплоть до отношения к самому себе.
   -- Вера, умей слушать, -- по-доброму сказал Роден Дьюк, -- не перебивай. Я вспомнил во время гипноза, как после казни спустился в подземелье и увидел красные буквы на стене. Я списал стихи Сурады перед тем, как по моей воле в подземелье замуровали лысоголовую повитуху. Ведьма предала нас всех из злобы на неимение права быть любимой кем-либо. Она моей же рукой -- обманом -- подстроила убийства и Сурады, и моей с ней дочери, родившейся и умершей во время казни...
   -- Не только дочери, но и... -- я вовремя осеклась. Ибо отнесла чуть не вырвавшуюся из меня правду в разряд настолько запоздалых, что "лучше никогда". И зачем знать Дэрону о картинах из моего сна, что Сурада -- жена Герцога -- была к тому же и его дочерью, а потому погибший при казни матери младенец был внучкой Кревкера-иноземца. И что это -- вдобавок к уже известной ему лжи -- тоже скрыла лысая служанка Сурады.
   -- Не буду перебивать, -- пообещала я Дэрону и застыла от мысли: "Странно, что он сам не знает об этом, ведь лысая женщина выкрикнула эту правду при герцоге, потрясая новорожденной над головой! Или Перони прервал сессию гипноза и этот кадр из своей жизни в двенадцатом веке Дэрон не увидел? А может, он проверяет меня, сомневаясь, действительно ли я видела во сне прошлую его жизнь? Хочет услышать от меня пропущенные им важные детали? -- насторожилась я. -- Он хитрее всех нас вместе взятых, и глубоко обижен на судьбу -- на опоздавшую правду о самом главном в его душе. Надо быть осторожной, меньше говорить".
   -- Судя по рукописям аббата, -- продолжал Дэрон свой рассказ, -- святоша, помимо моей воли, побывал в подземелье и выслушал исповедь ведьмы, а также списал заклинание. Я намеренно, задумав самоубийство, написал рукопись от третьего лица, не упомянув об участи перстня во имя себя самого. Ибо только один Кайетано знал, что сталось с его фамильным испанским перстнем. Я его закапал, положив в шкатулку Сурады, когда пошел за хлебом для лебедей. Сегодня в жилище бедолаги-художника я показал перстень Кларине, надеясь вернуть ее к себе. Пусть даже как с герцогом со мной общается, раз как Дэрон я опоздал на тринадцать лет. Но она, Вера, пребывает в нигде. А может, мстит мне и всем моим обличиям за все века. Кларина не раз шутила, что я ей снился султаном, стройным как кипарис, и приносил ей в вазе по утрам свежий инжир... И изменял ей ежедневно с другими наложницами. Бог знает, заслужил, -- не узнает меня ни Дэроном, ни герцогом, подарившем ей в брачную ночь перстень. Потому кольцо -- твое. По наследству из веков и по династии душевных воплощений в жизнь. Кларина не раз утверждала доктору, что ты -- дочь Сурады, и не прожила более, чем секундный взмах секиры над головой твоей матери, родившей тебя в свой последний миг.
  -- Та гречанка мне нечто подобное уже нагадала, -- подхватила я повествование, торопя его и не скрывая волнения. Наконец-то все сплеталось в единую траекторию правды. Или кто-то сплетал ее нарочно? - -- Как бы вы назвали вашу дочь и внучку?
   -- Я назвал бы ее Авророй -- восходящей утренней звездой. Освещающей не ночь -- а день. А писать об этом в рукописи я тогда не стал, -- это личное, очень личное. Есть минуты в жизни каждого, когда дрогнет даже самое твердое сердце. Даже сердце бесстрашного вождя повстанцев... -- он осекся. -- Вон она -- ее видно даже при свете дня. Как я люблю густо-синий цвет! -- засмеялся он.
   -- Как звали вашу утраченную пятилетнюю дочь, герцог? -- не удержалась я. -- Как звали вы маленькую Сураду -- как звала вашу дочь ее мать, Эстрейа, заколотая служанкой из ревности к вам?
   -- Ее звали Энкарни; полное имя -- Энкарнасьон -- "воплощение" в переводе с испанского. И, как шипела лысая ведьма после казни Сурады, "поистине перевоплощение: из дочери -- в жену". О, злая шутка судьбы!
   "Если Сурада была в детстве Энкарни, а я -- ее умершая новорожденная дочь от ее же отца и мужа, то Дэрон в прошлой моей краткой жизни не только отцом, но и дедушкой мне приходится!" -- я едва не расхохоталась от этой мысли, не зная, следует ли мне плакать или смеяться от такого искреннего увлечения верой в прошлые жизни моей души-переселенки.
   Я перевела взгляд на своего собеседника. -- Ему было не до смеха. Испугавшись, что Дэрону снова сделается плохо, я тут же переменила тему разговора о кровосмешении и детоубийстве, устаревшую на тысячу лет:
   -- Мое настоящее имя -- не Вера. Я свое укоротила в детстве. Меня назвали помпезным именем звезды.
   Он усмехнулся, жалобно простонав:
   -- Ты смеешься над стариком, поверившим в звезды и в странствия души?
   -- Мое имя с рождения было Венера, а не Вера.
   Дэрон неожиданно посмотрел на меня взглядом мужчины из моих "чужих" снов.
   -- Я бы тоже его укоротил, по крайней мере, вдвое: вот уж с твоими юношескими пропорциями ты на Венеру никак не похожа.
   -- Любовь, герцог, -- внятно сказала я.
   -- Что насчет любви? -- не понял Дэрон. -- А-а-а... Венера -- это богиня любви! Ну, об этом не мне судить. Ха! -- он рассмеялся.
   -- Любовь -- не услышанное вами последнее слово Сурады. Она сказала тогда под свист секиры "искушал любовь". Я это ясно помню из приснившегося мне сна о "чужой жизни".
   Дэрон отпрянул от меня; голова у него затряслась:
  
   -- Откуда ты... -- он побледнел и схватился за карман брюк. Достал оттуда таблетку нитроглицерина и положил под язык.
   -- Все же лучше поздно, чем никогда, -- сказала я вслух и добавила про себя, -- абуэло, -- не решаясь даже в мыслях назвать Дэрона "дедушкой" по-русски.
   Он благодарно сжал мою руку и указал на перстень со змеей:
   -- Вот что, значит, охраняла змея -- мудрость, обвившая любовь. Нельзя искушать любовь: ее убиение и есть высший грех на шкале души...
   Дэрон потянул меня за собой за руку:
   -- Пойдем к нашей с тобой Кларине -- Сураде.
   Он не проронил ни слова, пока мы медленно шли к реке. В десятке метров от Кларины, сидевшей на земле у воды спиной к нам, он тихо спросил:
   -- Есть ли надежда, что она себя вспомнит хотя бы Сурадой, а тогда узнает и меня, ее мужа.
   Перед глазами возникла Кларина из моего детства, когда она -- моя солнечная воспитательница -- объяснила мне про великую храбрость души: думать сердцем. Я посмотрела на нахмуренные брови Дэрона Рандо -- мыслителя, писателя и ... главного человека в жизни Улыбки.
   -- А вы, Дэрон, когда-нибудь пробовали думать сердцем, а не ...
   Он тут же меня перебил:
   -- От "чувствовать умом" до "думать сердцем" -- всего один шаг. Но между ними -- пропасть. Как и между гениальностью и сумасшествием, -- нравоучительно заявил он. -- Как в случае Жанны д'Арк, ты сама ее в пример приводила...
   В тот миг мне показалось, что я поняла, какая именно бездна отражалась в черных зрачках Дэрона. -- Увидела сама, куда именно он заглянул и отшатнулся...
  
   До Попрошайки любви оставалось несколько шагов. И за эти мгновения я поняла, почему Дэрон и Кларина так и не смогли быть вместе. Увидела, как говорила сама Кларина, "глазами души" незримый кадр. Струящаяся зелень глаз Олд леди -- вышедшая из берегов бурная река -- ее необузданная любовь к Дэрону; эта мощная лавина, не могла наполнить до краев его душу: беда была в том, что прореха в душе Дэрона оказалась бездонной.
   Мы молча подошли к Кларине. Дэрон громко спросил:
   -- Сурада, ты помнишь из детства имя отца. Или собственное?
   Кларина не вздрогнула и ответила сразу же, словно ожидала услышать этот вопрос:
   -- Я не помню и самого детства.
   Я села рядом с ней, оглянувшись на Дэрона, так и оставшегося стоять у нас за спиной. Он обмяк всем телом. Теперь попробовала я -- больше для Дэрона, словно имела к нашей "общей" Кларине особый доступ, -- в надежде, что мне она скажет то, что не доверит ему, ее Дэрону:
   -- Кларина ... Сурада, когда ты была маленькая, -- внятно сказала я, -- ты помнишь отца, как его звали? Его голос, лицо?
   -- Да помню... слова помню и глаза, -- так же громко сказала она. Я поняла, что Кларина знает о стоящем двух шагах у нее за спиной Дэроне. Поняла по ее позе, изменившейся у меня на глазах. Она внутренне сжалась, как сжимается ребенок, ожидающий удара, когда провинится.
   -- Ты помнишь, -- спросила я, -- как звали тебя перед тем, как ты была Сурадой? Как называли тебя мать и отец на родине?
   -- Энкарни, -- тихо произнесла Кларина.
   -- Как звали твою мать, называвшую тебя Энкарни, ты ее помнишь? -- отважилась спросить я.
   -- Да. Бедная моя мать всегда плакала, потому что ждала возвращения отца с битвы, сидя неподвижно у окна в спальне. Помню, отец был выше заката, помню, как прощался со мной на берегу моря. Меня спустили с коня и поставили на камни пред ним. Солнце было у его ног. Отец поднял меня на руки, и я оказалась выше гор, которые уходили в море. Я хотела запомнить его глаза, так как он был в шлеме, и лица увидеть я не могла. Глаза его были очень черные, а на кольчуге блестела роса. Он сказал мне, что главное в человеке -- это свобода, но об этом и молчат горы, а их грусть после порабощения нашей земли иноземцами покоится на дне морском, но скоро, подобно вулкану, вырвется в небо. Отец поднял меня высоко над солнцем, и оно в тот же миг утонуло в море вдали. Отец посадил меня сам на коня впереди служанки и сказал: "Я ухожу вернуть нашу свободу. Ухожу мстить за нашу землю, залитую кровью, как грудь твоей непокорившейся матери. Она умерла непоруганной, заколов себя ножом, но не отдавшись насильникам, отобравшим нашу землю. Пусть она тебе светит с неба, как и имя ее, Эстрейа. Запомни: мать твою звали Эстрейа Кайетано... -- Кларина смолкла и обняла себя за колени.
   Мне вспомнились слова Ани из подслушанного разговора ее с Романом в "шахматном" кафе: "Эстрейа -- так звали Даниизу, когда Кларину звали Сурадой..." И стало понятно, что именно поведала Кларине душа Даниизы при прощании. Данииза, жена Дэрона, в прошлом своем воплощении была матерью Сурады, а значит... Я не верила собственной догадке, показавшейся мне столь же невероятной, сколь и правдивой: Кларина в предыдущей жизни своей являлась... дочерью Даниизы. -- Еще одно невидимое звено в групповом воплощении окруживших меня людей! Людей, связанных воистину глубочайшей психологической драмой любви.
   Дэрон выразительно посмотрел на меня и медленно зашагал прочь. Его тяжелые шаги отдавались в висках Кларины и сливались с ударами сердца, вторя им болезненным эхом. Я почувствовала эту ее тяжесть, она передалась мне, как бывало раньше, в "Жизни После Жизни" возле ивы, и у меня вспыхнула надежда, что наша с Клариной связь может возвращаться вспышками.
   Когда мы остались одни, Кларина постепенно распрямилась и заговорила первая, отвернувшись к воде. Кротость ее голоса, незнакомые интонации и подавленность застали меня врасплох, но от радости, что связь наша не потеряна, я перестала обращать внимание на ее новый голос.
   -- Здесь в этой речке рыба водится, -- улыбнулась она в пустоту и указала на удочку, лежавшую рядом с ней. -- Пришлось снять крючок и оставить только грузило и поплавок, чтоб не попалась. -- Она повернулась ко мне, но посмотрела сквозь меня, словно слепая.
   Удочку я не заметила. Мне показалось, как никогда, что Кларина была не в себе. Я отвернулась, -- не хотелось видеть ее отсутствующего взгляда. В нем сквозило такое смирение с разочарованием во всем земном, что я едва сдерживалась, чтобы не закричать вместо нее, -- закричать на мир. Я посмотрела на прыгающий поплавок.
   -- Кларина, ты помнишь иву? -- спросила я.
   -- Ее не надо помнить, -- кивнула она головой. -- Ивы не умирают. Вон их сколько вокруг, -- она показала на другой берег и опять посмотрела на меня невидящим взглядом.
   -- Нет, твою иву, -- настаивала я. -- Ты помнишь: "Я поделюсь своей тоской не с тишиной и не с могилой..."
   Кларина не ответила. Мысленно я прочла все стихотворение до конца, и пока читала, не сводила с нее глаз. Мне показалось, будто она слышит каждое мое немое слово. Когда я закончила последнюю строку, она сняла платок и положила его на колени. Я посмотрела на ее голую правую руку ,-- перчатки не было. Не было и электронного браслета клиники. Видимо, когда Кларина лишилась чувств, увидев Дэрона, его позже сняла с ее руки Аня, чтобы проникнуть в ее комнату. Я помнила, что браслет Кларина носила под перчаткой. Шрамов на руке не оказалось.
   "Значит, они у нее на левой руке, -- подумала я. Кларина взяла удочку в правую руку и тут же переложила ее в левую. Я хорошо помнила, что обычно она держала ее в правой.
   Я попыталась прислушаться к ее мыслям... Но мое сознание воспринимало только спокойный шелест листьев на противоположном берегу. Словно их еле слышную грусть передали по микрофону мне в мозг. Так уже было не раз: эти шумовые помехи -- нарочно или случайно -- обычно предшествовали моему "отсоединению" от Кларины. Как бывало и раньше, наша мысленная связь оборвалась столь же внезапно, как и началась. Я поняла, что Кларина по-прежнему способна управлять собою.
   Мы остались сидеть вдвоем в полной тишине. Я хранила знание всей жизни Кларины: всех событий, совпадений и случайностей, о которых она не узнает никогда, если я их утаю. Должна ли я была открыть ей эти переплетения, извивы судьбы? Или унести с собой, тем более что, может, она вовсе и не помнит ничего о Кларине?
   "Прощу ли я себе, если промолчу? А если раскрою не мои тайны? Да и поймет ли она, что буду говорить о ней -- о Кларине?" И тут меня осенило: акустическая память Олд леди запишет все, что я скажу, и, подобно моей, откроет ей грубую правду, когда придет час. Может, подобно моей, память Кларины, когда перед ней возник живой Дэрон, пощадила ее от непереносимых воспоминаний?
   "Мой долг -- сказать, -- решила я. -- А память Кларины рассудит сама, что делать с услышанным: и отложить ли "прозрение" на будущее, когда ей хватит мужества выслушать правду, погребенную собственным рассудком".
   И я начала говорить, молча, догадываясь, что Кларина слышит каждое мое немое слово. Про себя я говорила потому, что вслух произнести это у меня не хватило бы мужества.
   "Сурада, ты помнишь, что ты моя мать?" -- начала я.
   Кларина не шелохнулась. Поплавок, дернувшись несколько раз на спокойной глади воды, замер. Я переборола сомнения и продолжила, стараясь забыть о себе.
   "Знаю, что ты слышишь меня, знаю, что твоя память запишет все, что ты сейчас услышишь от меня мысленно. И если ты не поймешь, о чем и о ком идет речь, пусть мои слова останутся в твоем сознании. Может, придет день, и ты перелистаешь этот тайный архив нераскрытых страниц чьей-то жизни, догадавшись, что он о тебе. Позволь мне сделать для тебя то, что сделала для меня ты, -- помочь вернуться к себе самой. В недрах твоей памяти останется все, что я знаю о твоей жизни, -- то, что не могло быть известной тебе. Потому что я видела твою жизнь... со стороны и глазами других. Я хочу рассказать о том, что произошло на самом деле тогда -- тринадцать лет назад, -- меня внезапно охватила нестерпимая обида за то, что никому в мире, кроме меня, не больно за Кларину. -- Об ошибке в твоей судьбе, допущенной жизнью, по воле стечения обстоятельств и неслучайных совпадений", -- с горечью добавила я вслух, вспомнив усмешки на лицах Дэрона, Георга, Вадима и Ани.
   Кларина, казалось, окаменела. Я отвела от нее взгляд и продолжила про себя:
   "Хочу показать не увиденные тобой кадры из твоей жизни, которые я подглядела по воле случая. Хочу, чтобы ты знала, как все случилось и почему..."
   Я не пощадила Кларину -- не скрыла ни одной подробности, поведала ей о "шагах" героев ее судьбы тринадцать лет назад на пороге крыльца в деревенской гостиницы в Англии. Рассказала об обмане Дэрона, который сообщил Георгу, что Кларина возвращается к нему. О том, как Георг, бросил охапку роз в помойное ведро в вестибюле отеля и не поднялся в комнату Кларины удостовериться в словах Дэрона. Рассказала и о разнице во времени. И о двойной игре Адели. И о двойной лжи Перони -- и Дэрону, и ей -- Кларине. И о том, как неслучайные совпадения и намеренные действия участников их жизни вычеркнули Дэрона из списка живых для Кларины, а ее -- для него. Рассказала и о похожих злоключениях в ее предыдущей жизни: об обмане служанки и тайне трагедии Сурады. И о многоликом, сложном портрете Дэрона Рандо, любившем ее во всех своих перевоплощениях, будь то Кайетано, герцог Кревкер, Дэрон Рандо или Роден Дьюк, а еще раньше -- халиф, обрекший ее -- пленницу-чужестранку -- на погибель... И еще, что веками спустя одна средневековая монахиня молилась -- возможно, от имени души Сурады -- за грехи снившегося ей черноволосого незнакомца. Молилась, как обещала Сурада в последний миг перед казнью...
   Пока длился мой немой рассказ об обстоятельствах ее гибели тринадцать лет назад, Кларина не отрывала взгляд от поплавка. Когда я закончила свое повествование, она сидела с закрытыми глазами. Поплавка на воде не было. Прищурившись от солнца, я нашла леску, тянущуюся правее от удочки. Поплавок, видимо, прибило к берегу, и он зацепился об уродливую корягу. Обломанные толстые ветви торчали из воды, цепляясь за пустоту. Издали коряга напоминала посиневшие руки утопленника.
   Я обратилась к Кларине уже вслух, чтобы придать себе уверенность и не замечать маячившую перед глазами корягу.
   -- Кларина, Сурада, наконец-то твой редкостный дар акустической памяти пригодится лично тебе, а не доктору, не человечеству. Она поможет тебе узнать правду о тебе самой. Если ты захочешь вернуться к себе и найдешь для этого мужество большее, чем необходимо для сострадания и для доброты, для мудрости и отказа от себя. Теперь ты вольна выбирать, похоронить ли всю правду о себе в недрах своего сознания или встать лицом к лицу перед зеркалом и увидеть там не Сураду, не Кларину, а портрет той, что допишет их портреты с полным пониманием своей судьбы. Теперь ты судья самой себе, -- тебе выносить себе приговор, тебе и прощать, и карать, как учила меня ты. Тебе же совершать чудеса в своем сердце. Тебе выбирать, какие двери в нем захлопнуть, какие распахнуть. И за одной из них стоит и Дэрон, и герцог, и Кайетано. А главное, стоит с протянутой рукой твоя душа -- попрошайка любви. Все это сказала когда-то мне ты. Я лишь напоминаю тебе твои же слова...
   Кларина поднялась с земли и направилась к коряге. Высвободив поплавок, она сняла туфли и попробовала воду кончиком пальцев, красиво изогнув плавную балетную стопу, потом указала рукой на песок около коряги и сказала:
   -- Говорят, там, где вода встречается с песком, на грани суши и морской бездны есть незримый вход в потусторонний мир, -- она усмехнулась, ткнув пальцем в корягу. -- Эта бывшая ива, сгоревшая или спаленная чьими-то руками, наполовину -- здесь, а наполовину -- там. Наполовину в воде, а торчит из песка. Она между небом и землей. Она -- полумертва, полужива. И в голову это никому не приходит. Как вас зовут? -- спросила она, не глядя.
   Погруженная в свои печальные мысли, я не ответила, споткнувшись на ровном месте. Было ясно, что Кларина не в себе: себя не помнит, не слышит, не читает мои мысли. Я помогла ей смотать удочку, и мы вместе направились вдоль берега в сторону дома.
   -- А история у вас грустная получилась, -- неожиданно сказала она. -- И кто эта женщина, наделавшая столько великолепных человеческих ошибок, не сумевшая спасти свою жизнь? Хорошо, что она не знала о поступках других, иначе ее собственные шаги повели бы ее не по краю ущелья -- а поперек, прямо в пропасть. Это что кинофильм? Роман? Откуда она, эта ваша героиня очередной человеческой драмы? -- Кларина смотрела мне в глаза, но, казалось, что сквозь меня, словно я была невидимая или прозрачная. -- Где эта счастливица, прожившая вслепую? Представляете, если вдруг сдернуть повязку -- ударить в грудь правдой, так ведь можно поскользнуться -- и охнуть не успеешь. И одно лишь эхо удивления от человека останется для тех, кто сверху наблюдает. Если тропе ее суждено было оборваться в ущелье, и шла она вдоль пропасти, то лучше с завязанными глазами, а то не дойдешь до конца пути и свалишься в ту же пропасть, но преждевременно. А главное, сама тропа, где следы оставлены -- смелые шаги идущего вслепую. И зачем видеть ей то, что вокруг? Слева -- погибель, справа -- зеленые поляны, где можно отдохнуть от жизни. Нет, за сердцем легче вслепую идти, особенно, когда твой поводырь -- душа. Не надо этой женщине сообщать, как шагали по тропе ее судьбы другие. Она все равно бы упрямо шла вперед: душа -- слепа, когда ее по жизни ведет за руку любовь. И проходит она через все препятствия, ибо Создатель душе выдал крылья на всякий случай, чтобы подхватили, когда сам человек оступится. Чтобы ему спастись от земли, чтобы уберечься, не разбиться об нее...
   Я подняла глаза на Кларину и с благодарностью взяла ее руку. Она говорила мне все это прямо в душу -- мысль в мысль. Но я с тоской почувствовала, что это последний наш с ней подобный диалог.
   -- Откуда вы знаете, что это коряга была когда-то ивой? -- вспомнила я свой незаданный вопрос.
   -- Откуда знает подберезовик, выросший около старого березового пня, что когда-то это была береза, а не ель?
   Я усмехнулась: "Оттуда же, откуда знала Сурада, что о ней когда-нибудь вспомнит Кларина".
   -- Так как же вас называть? -- повторила она свой вопрос.
   -- Оказывается, Венерой, -- ответила я и пристально посмотрела ей в глаза. -- А в "Жизни После Жизни" звали Верой, чтобы не опережать события, не мешать мне вспомнить себя.
   -- Венера, как звезда?
   -- Нет, как звездная планета, -- поправила я ее, -- она светит по утрам.
   -- Как Аврора, -- заглянула она мне в глаза, и ее прежняя знакомая мне полуулыбка скользнула украдкой по ее губам.
   Мы обе посмотрели вверх и, не найдя на синем небосводе ни Венеры, ни Авроры, рассмеялись. Кларина потянула меня за руку вниз; мы сели на корточки друг напротив друга. Она сняла платок, положила его на землю и села на него, вытянув ноги. Скрестила стопы, как делают только балерины, оголив тонкие лодыжки из-под подола юбки. Сняв туфель с невысоким каблуком, она начертила им линию на песке до самой воды. Она сделала на ней несколько коротких поперечных черточек каблуком. Я замерла:
   -- Что это? -- тихо спросила я и села так же, как и она.
   -- Это клаша -- градусник мужества; его когда-то начертила мне на земле маленькая девочка, когда я была еще молодая, чуть моложе тебя. Девочка не знала про ноль и сделала ямку на месте, где стояло слово "няня". И не знала, где на шкале поставить слово "лучезарная тетя..."
   У меня хлынули слезы. Кларина начертила каблуком круг; часть его исчезла в воде. Она указала на невидимую часть круга под водой:
   -- Эта -- самая главная, -- кивнула она, по-прежнему не подавая вида, что заметила дорожку слез на моих щеках.
   -- Почему? -- спросила я Улыбку.
   -- Это "клаша" любви -- градусник любви -- перевела она мне с языка моего детства. -- "Термометр души", как бы сказала строгая бабушка той девочки.
   -- В виде круга? -- подхватила я ее игру.
   -- Именно он не имеет ни начала, ни конца, а главная его часть проходит через невидимый мир. След на песке сотрется водой, а след на дне реки останется, -- невидимый след, как отпечаток любви в душе.
   Попрошайка любви встала и вывела меня за руку из круга. Она указала на линию, проходившую сквозь него, -- шкалу с отметками мужества. Я поняла. Сняв босоножки, вошла в воду. Сделав несколько шагов, я нагнулась и начертила черточку на дне, прошептав "Ангелина", -- поставила своей лучезарной тете крестик на невидимой части "шкалы души".
   Кларина ждала меня у берега. Она подала мне руку, пока я надевала туфель. Потом она тоже вошла в воду по колено и, нагнувшись, начертила правой рукой знак на дне. Она протянула мне руку в намокшей перчатке, и прижала обе мои ладони к своей груди. Я успела заметить толстые поперечные шрамы, выступающие под тонким атласом.
   -- А эта отметка для "жалостливой няни" -- невидимая ямка на дне реки на шкале души -- для ее необъятного сердца, -- пояснила она.
   Но это было уже выше моих сил. На меня надвигалась сокрушительная волна памяти. Воспоминания, которые я стойко отгоняла от себя несколько недель после "возвращения к себе", стали напоминать разъяренную толпу, ломающую ворота крепости. Запретное воспоминание о мученической гибели мамы и Ангелины -- двух дочерей моей бедной бабушки -- истерзанных одной и той же болезнью, поднялось громадной волной из реки, где покоилась на дне "шкала любви". Боль за них троих, зревшая годами дольше, чем молодое еще горе о Ромочке и Коле, была мне не по силам. Я зажмурилась, почувствовав, как эта волна, зависла над нами с Клариной. Она заслонила уже и небо, где не было ни Авроры, ни Венеры; с ней слилась и боль Кларины, приняв исполинские очертания Дэрона в доспехах герцога, и я прижалась к Кларине, как когда-то могла прижаться только к няне. Всей дрогнувшей душой. Кларина все еще сжимала мои руки, и шептала мне:
   -- Мы все -- результат какой-то одной главной и непережитой боли. Но боль -- это только миг на шкале души; все пройдет -- даже воспоминания самых дорогих имен. Все забудется, и только любовь переживет и нас, и нашу боль, и даже снившееся нам Время...
   Сквозь шепот Кларины ко мне ворвалась беспокойная догадка, отменявшая щадящий уютно устроенный для саднящей души невидимый, но существующий мир. А именно, что все мы, равно как и то, что с нами происходит, не более чем сны, привидевшиеся самому Времени. И вовсе не мы выдумали Время, которого не ведает и не ощущает Вселенная, свободная от нашей человеческой необходимости все измерять и сравнивать. А наоборот, Время выдумало нас: и потому, и я, Вера, являюсь лишь одним из его многочисленных сновидений, подлежащих забвению. Эта жестокая беспристрастная правда, внедрившаяся откуда-то извне, показалась мне несравненно древнее всех событий, произошедших в мире по воле Божьей. И потрясенная ее холодом, я укрылась от нее в человеческом тепле Кларины, прижалась к ней плотнее, найдя утешение в биении ее сердца и равномерности дыхания...
   "Время тоже видит сны", -- тихо сказала Кларина...
   Мы порознь дошли до террасы. На пороге я обернулась на Улыбку из моего детства: Кларина--Сурада шла позади, намеренно отстав от меня. Кларина -- опять чужая -- шла одна, снова надев маску и для других, и для себя. Но я осмелилась снять с нее на миг эту маску, оглянувшись уже со ступенек террасы в сгущавшиеся сумерки. И мне почудилось, что там, посреди поляны, провожает меня взглядом светящийся призрак моей Ангелины. Вокруг силуэта на фоне темно-синего неба светилась прозрачная тень. Я отвернулась, не дожидаясь, пока она растает, если я начну всматриваться.
   Открывая дверь, я заметила, что в руке у меня зажат скомканный клочок фольги. Я сунула его в отвернутый рукав пиджака, успев сообразить, что Кларина, видимо, вложила мне в руку записку, когда прижимала мои ладони к своей груди. Наверное, в тот самый миг, когда на нас так и не успел обрушиться девятый вал моей беспощадной памяти. Когда Кларина задержала его, заговорив мою боль своим шепотом, как когда-то делала -- лаской своих добрых рук -- моя няня...
  
  
   В доме я застала всех за столом, на террасе. Два пустых стула -- для меня и Кларины -- были справа от доктора Перони. Наши с ней приборы были рядом. Я вздохнула с облегчением.
   -- Мне скоро пора идти. Последний поезд в Лондон -- через два часа, -- сказала я Ане. Она поднялась из-за стола и вышла на крыльцо в ожидании Кларины.
   -- Я провожу вас после обеда, -- вызвался Дэрон.
   Я насторожилась: "Кларину лучше не оставлять наедине с Аней и доктором".
   -- Спасибо, но здесь дойти до станции через огороды, вдоль реки, минут двадцать, -- я сама дойду.
   Кларина поднялась по ступеням, пройдя мимо Ани, едва не задев ее плечом, и села рядом со мной. Аня разлила суп по тарелкам и вскоре вернулась из кухни с папкой в руках.
   -- Предлагаю -- в виде перерыва между вторым и первым блюдами -- почитать стихи. Мы тут все любим поэзию, не так ли? -- Она положила листы со стихами передо мной и приветливо улыбнулась. -- Некая Кларина написала эти незабываемые строки. Не откажите, Вера, прочтите вслух, -- сказала она металлическим голосом, не сводя глаз с отца. -- И давайте разопьем эти две бутылки красного вина, из особого погреба одного английского замка со скверной репутацией.
   Она наполнила всем бокалы. Но одной бутылки на всех не хватило. И Ане пришлось налить себе из другой. Она выпила первая, горько усмехнувшись: "За тех, кого с нами нет и не будет!"
   Дэрон переглянулся с ней и сказал дважды: "Аминь!" Я поняла, что тост был за мать Ани и жену Дэрона.
   Не притрагиваясь к вину, я пробежала глазами несколько страниц. Текст стихов Кларины был кем-то "отредактирован". Читая их, я оценила уловку Ани разоблачить Кларину -- заставить ее выдать себя, услышав намеренно обезображенные строки ее стихов.
   Я читала, сжавшись от ужаса и моля Бога уберечь Кларину от этой ошибки. Мне показалось, судя по напряженной тишине за столом, что эту проверку устроили, сговорившись, все сидящие здесь. Четвертое стихотворение было мне незнакомо. Насколько я помнила, его не было в рукописях Кларины. Я начала машинально читать:
  
   ...Чума, резня, побоища и голод,
   Косили поколения людей,
   Одни прошли войну, блокаду, холод,
   Другие тысячи оплакали смертей.
   И каждый смертный этих поколений
   На мужества шкале уже -- герой,
   Другие цены, ценности и цели
   В наш век -- обезображено стальной.
   Невидимые бедствия и тени
   В душе у поколенья моего,
   Иные призраки -- чума неверья --
   Гнетет сердца, и каждый -- одинок.
   Героев нет, предателей не судят,
   И реками в боях не льется кровь...
   Что будет о себе сказать мне людям? --
   Что довелось -- пережила любовь...
  
   "Перенесла любовь", -- тихо поправила меня Кларина, не выдержав.
   Я похолодела и посмотрела с ужасом на Аню, не сводившую взгляда с Попрошайки любви. Ее уловка удалась. Услышала ли Аня поправку Кларины, или ее невнятный шепот распознала только я, сидящая рядом? Я не подала виду и принялась читать следующее стихотворение. Аня оставалась невозмутимой. Она вышла в кухню и не появлялась до конца обеда. Стихи ее больше не интересовали. Плотно прикрыв за собой стеклянную дверь на кухню, она стояла около холодильника спиной ко мне. Сквозь капроновые занавески на двери я видела клубы дыма, поднимавшиеся к потолку. Она курила не переставая.
   Когда все встали из-за стола, Кларина с Дэроном ушли в гостиную, я вышла на кухню -- проверить, какие сигареты курила Аня. В мусорном ведре около холодильника лежала пачка "Данхилла". Над ним, на стене возле холодильника был телефон. Я сорвала трубку и нажала на кнопку повторного набора, надеясь попасть туда же, куда только что звонила Аня, без сомнения, сообщить, что Кларина прекрасно помнит каждую строку своих стихов, и еще лучше -- формулу этреума. В трубке раздалось три коротких гудка и тишина. Предусмотрительная Аня, повесив трубку, набрала три цифры наугад, именно на случай если кто-то захочет узнать, куда она звонила и перезвонит по свежим следам.
   Я вспомнила про записку в фольге. Зайдя в туалет и развернув узкую полоску бумаги, прочла несколько первых "слов": латинские буквы чередовались с цифрами и были написаны наоборот -- справа налево. Я попыталась прочитать эту очень длинную надпись в отражении зеркала над раковиной. В обратном порядке -- в зеркальном отображении шрифта -- я успела разобрать самое начало: "Continent Mu" рядом с фашистским крестом. Раздался настойчивый стук; крючка на двери туалета не было. Послышался голос Ани:
   -- Кларина, пардон, Сурада, вы там?
   Не ответив, я спустила воду и, поспешно скомкав записку Кларины, засунула ее в отворот рукава пиджака. Обертка из фольги исчезла в унитазе.
   Когда я вышла, на кухне было пусто. Я попрощалась с Дэроном, застывшим перед камином на низком табурете, и с доктором, дремавшим на диване. Кларина сидела в кресле возле камина и смотрела на огонь, вернее -- в никуда. Перони вяло приподнялся на локте, когда я наклонилась над ним и накрыла его пледом. Он невнятно пробормотал, что выпил слишком много вина, а потому мне, Вере, лучше переночевать с ними и уехать рано утром.
   Но я спешила -- каждая минута была на счету. Надо было со станции позвонить Помощнику Вадима и попросить его совета, что же делать дальше ввиду сложившихся обстоятельств и ошибки Кларины за столом. Он ждал моего звонка, --сам же и предупреждал меня, что и я и Кларина обе в опасности.
   Не найдя Ани, чтобы проститься, я вышла на улицу.
  
   "Хорошо, что я не пила того вина, -- пронеслась мысль, -- они все там такие размякшие, словно наглотались валиума или снотворного. Куда же делась Аня?"
   Я пошла вдоль реки; отсвет от домов около берега освещал узкую тропинку, по бокам которой рос шиповник, цеплявшийся за мой подол. Я ускорила шаг и сняла пиджак, вспотев от лихорадочного предчувствия беды. Впереди светились огни станции.
   Из тени деревьев за кустами впереди метнулась тень. Я замерла на секунду, но, решив, что почудилось, пошла еще быстрее. Глухой удар внезапно обжег затылок, и я, падая, в колючий кустарник, зажмурилась в ожидании повторного удара. Он последовал тут же -- спереди, в солнечное сплетение и я, не успев задохнуться, провалилась в темноту...

Глава вторая

   ТЕЛО ПО ЗАКАЗУ
  
   Первое, что я увидела перед собой, очнувшись, был полупьяный Вадим, сидевший на хирургическом столе. Оглядевшись, я поняла, что пристегнута ремнями к инвалидному креслу, которое стоит в углу операционной комнаты -- "комнаты оживления", как сообщил Калибри. Он добавил, что за дверью, слева от меня, была "Дорога жизни", охраняемая его "ребятами", а за стальной -- напротив -- холодильник для трупов, для "неоживленных":
   -- Для "неодушевленных", -- поправил он себя, отхлебнув из горлышка бутылки. -- Absolute, straight up, -- он рассмеялся. -- Двойной смысл: в чистом виде и прямиком наверх -- в божьи покои, -- он сложил ладони, будто собрался нырять.
   -- Продажная шкура! -- попыталась выкрикнуть я, но услышала лишь собственный шепот.
   -- Поздравляю с прибытием в морг в живом виде, -- подмигнул Вадим и приподнял пистолет с колен. Прицелившись в меня, он захихикал, -- прямая наводка. Венера, настал момент правды. Все в этом мире -- продажны, даже ты, -- все от цены зависит. Ты же сама и продалась за настоящие чувства во избежание неминуемого одиночества наедине с твоей памятью, -- он подошел ко мне сзади. -- Здесь, в мире волшебника Перони, все оживают не по дням, а по часам. Жаль, что моя мать не дожила... лично для меня опоздали они с этим порошком, но во имя блага человечества я справлюсь с тяжестью греха, -- Вадим снова прицелился в меня. -- Наша жизнь, Венера-не-Вера, -- в твоих руках. И твоя -- тоже. Уговори на вашем душевном языке твою подружку, вкусившую вечность, вспомнить значки, записанные в зеркале, и мы все попадем в вечность... со временем. -- Он прислушался к шагам в коридоре: -- Там за дверью -- охрана. Не надо горячиться, договорились?
   Я молчала, закусив губу до крови. Голова тупо болела, а ног и рук я не чувствовала вовсе. Отвечать Вадиму не могла, даже если бы и хотела. Губами удалось пошевелить с трудом:
   -- Гнида, -- прошептала я.
   -- Прости, что валиум у нас -- в большой расфасовке, действует наповал, особенно если в вине растворить. Скоро в голове у тебя прояснится, и прости за удар, вынужденные обстоятельства.
   Я вспомнила про записку Кларины, спрятанную в рукаве пиджака: "Неужели она выпала -- осталась там в траве?"
   Поискав глазами пиджак, я спросила Вадима:
   -- Где мой пиджак? Меня знобит...
   -- Здесь, как в морге, верхней одежды не выдают, а тебя доставили без пиджака...
   "Значит, пиджак остался лежать в траве, по дороге на станцию".
   -- Вадим, где Кларина? -- я сделала усилие, чтобы он меня расслышал.
   -- Кто? Кларина или Сурада? Или наследница бессмертия и Попрошайка любви? Чокнутая или святоша?! -- он скривился от злобы и перешел на английский. -- Who is she? Where is she? That is the question!? -- продекламировал он, и снова уселся на операционный стол напротив меня. Он нервно закурил "Мальборо":
   -- I can't wait to see dad's face when he finds out that he was once holding in his arms no one less then a future heiress of immortality...??
   -- Why immortality? -- спросила я Вадима на его родном английском языке, на который он неизбежно переходил, не отдавая себе отчета, когда особенно волновался или злился.
   -- Почему бессмертие? -- переспросил Вадим. -- Потому что у нас есть основания полагать, что этот сентиментальный старикашка Перони из-за своих личных нюней не использует этреум в полном масштабе. А именно не в полном потенциале его действия, -- он пытался сдержаться и заставил говорить себя по-русски.
   -- То есть? -- переспросила я.
   -- Потому мы и поставили такие высокие ставки на Кларину, -- в самой формуле, по всей вероятности, зарыт секрет бессмертия, который доктор не позаботился выявить из-за своих убогих соображений. Он ограничился методом предохранения мозгов от разрушения при непродолжительной смерти. Мы же рассчитываем на... неумирание, то есть на способность препарата изолировать саму квинтэссенцию человека -- сущность каждого смертного -- душу -- и вселить ее в другое, молодое тело по заказу. Наша ставка на этреум заключается в вечной жизни души, -- но на земле, через воплощение в телах по выбору. Мы создадим не бессмертного человека -- а смертного, перехитрившего смерть. Человек будет сменять тела собственными руками, а не волей божьей, не дожидаясь на небесах решения снова его изгнать из вечности в новое тело...
   -- Неужели вы рассчитывают взять вечность в свои руки? -- от услышанного ко мне неожиданно вернулся дар речи. -- И взять на себя роль Всевышнего ею распоряжаться? -- не выдержала я и засмеялась, несмотря на ужас своего положения.
   -- Не вечность, но перевоплощение душ, да, -- усмехнулся Вадим.
   -- Кто способен на подобное святотатство? Кто, мало-мальски верующий, посягнет на право переселения души из тела в тело. Кто отважится взять в свои руки торговлю телами и душами? Во имя чего -- выгоды или...
   -- Может, ты и права, -- перебил Вадим, -- но все зависит от того, как на все смотреть. От ракурса зависит: сверху вниз -- мать твою, а снизу вверх -- твою мать...
   -- И что же: по каталогу собираетесь распродавать тела, в которые будете вселять души умерших или стареющих? То есть, при жизни, -- не унималась я, -- можно будет заказать тело, в которое попадешь после смерти или даже до...
   -- Приблизительно, -- кивнул Вадим.
   -- Скажем, овладеете техникой освобождать тела от души без убийства. Я все поняла, кроме одного: куда же будете девать души тех, чьи "бездушные" тела понадобятся в виде сосуда для закупивших их заранее обладателей? Собираетесь ли эти вытесненные из тел души на "тот свет" отправить, как полагается? Или в банк сдавать на хранение решили -- для желающих приобрести обратное -- в своем любимом теле душу сменить... на новую, неутомленную или просто с другими потребностями и талантами?
   -- Вот ты насмехаешься, а и не подозреваешь, на каком уровне находится процесс решения этой проблемы у моих напарников. Они такое разработали на основе переданной мною информации обо всех исследованиях Перони! Кстати, знания о посмертной функции души он частично стягивал с экрана компьютера Кларины...
   -- Так вот, -- увлеченно продолжал Вадим, -- тела будут покупать у их обладателей при жизни. Те, кто не захочет или не сможет купить переселение души, получит крупную сумму за свое тело при жизни, причем заранее -- лет за двадцать до момента добровольного расставания с душой. Таким образом, бедняк будет иметь возможность прожить богачом, а потом -- в определенный день -- по договоренности сдать тело в банк.
   -- Подписать контракт и выбрать дату, когда быть убитым?
   -- Нет, -- сморщился Вадим, -- омертвленным на несколько минут, пока в него не вмонтируют душу его заказчика -- какого-нибудь старика или тяжело больного... или урода, влюбившегося в красавицу.
   -- Здорово придумали, -- сказала я, -- небось, выдавать будут и сертификат, чтобы тела можно было бы подарить друзьям на юбилей?
   -- Великолепная идея, Венерка! Я им намекну, дорогуша! Ты -- гений! Представляешь: муж через тридцать лет своей жене на свадьбу сможет подарить ее будущее тело -- тело молодой непробившейся манекенщицы, которой захочется пожить в роскоши следующие тридцать лет! И все -- довольны! Лучше бизнеса не придумаешь!
   -- Это на случай, если муж свою жену за душу любит, в каком бы теле ни селилась ее прозрачная красота, -- возразила я.
   -- Ошибаешься, -- на оба случая работает; если за тело жену любит, а оно в негодность пришло, -- лучше сменить его на молодое и новое, но с прежней душой, преданной ему, мужу, уже тоже с телом не первой свежести.
   -- Осторожно, Вадим, предупреди своих наемников, что жена со старой душой и с новым телом может при подобной "операции" замяукать по ночам и утверждать, что она бывшая Нефертити, или жрец эпохи фараонов. А при повторном оживлении того же человека, он может стать ничем -- нулем...
   -- А кто сказал, что, скажем, какая-то манекенщица была не нулем и до этого? -- захихикал он и добавил: -- Кстати, судя по записям Кларины -- это происходит только при неоднократном оживлении того же индивидуума -- того же тела, с той же душой. Объясняю: неоднократное повторение душой опыта умирания одного и того же тела приводит к ослаблению и исчезновению памяти души обо всех предыдущих естественных воплощениях. По нашему же макету -- в этом-то собака и зарыта! -- душа будет сменять хозяев -- по заказу ее нынешнего обладателя, переживая каждый раз смерть нового тела. То есть однократную смерть, -- и потому память души не только не будет ухудшаться, а наоборот, углубляться и пополнятся.
   Я задумалась, вспомнив Падре Драпе и Уши.
   -- А вы уже проверили подобные переселения из тела в тело -- скажем умертвлением двух индивидуумов и взаимосменой их душ?
   -- Зачем, когда доктор сам невольно поставил подобные опыты? Он и сам не ожидал, думаю, что при одновременном оживлении двух покойников, бок о бок, они проснулись, перепутав души!
   -- Перепутав?! -- воскликнула я. -- Один мертвец с душой соседа ожил?!
   -- Не совсем -- перемешав души, ожили покойнички: душа одного частично смешалась с другой... Как вино из двух стаканов -- один с белым, другой -- с красным; а смешай и снова разлей по стаканам -- в обоих розовое. Один "оживленный" помнил воспоминания другого из всех запомнившихся им жизней. Наша же задача -- не повторить идиотский опыт Перони. Осталось выяснить, каким образом предотвратить подобное душесмешение. И мы уже у цели. Нужно лишь подтвердить, что подобное явление -- непроизвольно, а не есть результат вожделения свободных от тел душ к слиянию во время процесса искусственной пересадки.
   -- Так как же вы собираетесь гарантировать "чистое" переселение души обладателя в тело продавца без "попадания души в душу"... -- я осеклась, уставившись на Вадима, в ожидании, что он выскажет вслух мою же жуткую догадку.
   -- Отчего же, по твоему мнению, тебе снились чужие воспоминания? Как иначе объяснить твои глубокие познания о жизни Кларины и Сурады? -- он поднял брови так высоко, что перестал быть похож на самого себя. -- Оставляю тебя на полчаса с твоими мыслями. Подумай обо всем хорошенько, -- он вышел, не оглянувшись.
   Пока Вадим отсутствовал, я старалась взвесить все, что случилось за последние четыре месяца, включая все мои подозрения и догадки. Если мы с Клариной в результате эксперимента Перони -- намеренного или случайного -- переплелись душами, то оживлять нас должны были одновременно. Я твердо знала из рукописей Кларины, что во время моей комы она была рядом -- живая, -- держала меня за руку и молилась за меня. Я искала ответа. Ответа на вопрос, который напросился в результате произошедших событий. Не только внешних, но и самых глубинных. Я хотела понять, как моя душа переплелась с ее -- случайно, намеренно, добровольно или благодаря вмешательству Перони или самого Всевышнего? Я была близка к разгадке таинства души, к познанию природы ее свободы: к ее добровольному выбору сливаться с другой, к ее неприкосновенности постороннему вмешательству. Если наши души с Клариной сплелись без опытов Перони, сами того пожелав, -- через акт мольбы, добра и любви, -- то никакой искусственный процесс не помешает душам творить подобные слияния. Окажись я права, то кощунственный бизнес Вадима обречен.
   Но беспокоила причина "перетекания" Падре Драпе и уродливого Уши. Ошибка Перони? Намеренное желание одной души петь, а другой -- сочинять музыку? А тогда душа сильнее человека. Сильнее, так как вопреки желанию Перони, две проказницы-души перемешались, как им взблагорассудилось. Вспомнились слова из рукописей Кларины -- из "Видения и откровения после смерти" -- о том, что души свободно сплетаются в актах любви -- подобно людям во время секса -- и потом отсоединяются, каждая отправляется в очередную жизнь на земле, но при этом навечно запечатлеваются друг в друге.
   Не потому ли порой мы встречаем людей, которые кажутся нам настолько близкими, будто они с нами сращены? Не потому ли, теряя любимых, нам кажется, что с ними умираем и мы? Не потому ли Кларина -- после смерти Дэрона -- предпочла провести оставшиеся ей годы в стенах "Жизни После Жизни"? Всплыли в памяти и строки Кларины:
  
   Море с небом слилось в серой дымке,
   Затуманенный, призрачный свет,
   Горизонт словно стерли резинкой,
   И на небе ни облака нет;
   И вода, как и небо, спокойна --
   Неподвижная сизая гладь,
   И с вершины горы я невольно
   Грань земную тружусь угадать.
   Но земля продолжается небом,
   Как начало рождает конец,
   Как над новым над всем и над первым,
   Заготовлен надгробный венец...
   Часть тебя. Часть меня. Где граница?
   Где кончается мудрость твоя?
   Может, там, где свободною птицей
   Кружит вера слепая моя?
   Где начало тебя в этом мире?
   Где кончается мой полукруг?
   Нас друг в друге давно растворили,
   Мой бесценный, далекий мой друг!
   От того ли верны оба лире,
   От того ли молчим от дождя,
   Что судьба нас и жизнь разделили,
   Наугад грань меж нами чертя?
   От того ли тебя вспоминаю
   Тоже пристально смотрящим вдаль --
   Горизонт между адом и раем
   Лишь иллюзия... И невзначай,
   Как меняется лед от огня
   И становится льдина иною,
   На тебе -- отпечаток меня,
   Мы слились -- как две капли -- с тобою...
  
   Именно в этом стихотворении Кларины, выученном мною наизусть, по-моему, и притаилось истинное оправдание и объяснение всего случившегося между двумя подсмотренными мною душами -- "попрошайками любви" -- Дэрона и Кларины:
   В эти полчаса, ожидая возвращения Вадима, я поняла главное о человеческой душе. Если в результате любви души двух людей сплетаются, то один человек тайно поселяется в другом. И тогда, как с утратой любимых мы непроизвольно теряем часть нас самих они -- обитатели нашего сердца, в свою очередь, продолжают жить в нас. Продолжают менять нас, изменяются вместе с нами, растут в нас, плачут и смеются вместе с нами. И возможно, будучи уже далеко от родной Земли, заточенные или освобожденные в иной форме существования, наши усопшие любимые способны через нас услышать шум морской волны, вдохнуть запах осенней сырости, лаская взглядом переливающийся красками лес. И это дивное последствие любви даровал нам Создатель, наверное, из сочувствия к человеческому бессилию перед смертью.
   Паника моя при звуке шагов за дверью улеглась от этих мыслей, унесших меня вдаль от происходящего со мной в тот миг. Я посмотрела на все издалека - с высоты звезды, освещающей нашу планету на рассвете. И прочитала в себе успокоительную вселенскую истину:
   "Если любовь способна растворить капли души одного человека в душе другого, то в каждом из нас теплится искра божья, независимо от того, любим ли мы Бога или нет. Ибо, как сказала Кларина, "Бог верит в Человека, даже когда человек не верит в Бога". Создав любовь и "одушевленного" человека -- дабы Любовь царила во вселенной -- великодушный, любящий нас Создатель не рассчитывал на взаимность и щедро наделил нас своим даром односторонней, неразделенной любви. А также и связанным с ней страданием духа..."
  
  
   Я посмотрела на вошедшего Вадима. Он был крайне взволнован:
   -- Главное, чтобы твоя Кларина оказалась не продажная, как мы и полагаем! В любом случае, мы будем первыми, кто ее подкупит продать порошок бессмертия. А если она прикинется дебильной или змеей, сторожащей тайны смерти, то я ей помогу -- у нее будет время подумать: целый час или даже час и двадцать минут.
   -- Почему именно столько? -- спросила я. Во мне поселился покой. Душа человеческая была в безопасности. Ибо по замыслу Создателя ее свобода действий не подлежит человеческому вмешательству...
   -- Именно после сорока минут поздно оживлять покойника без потери личности и мозгов. Так ведь? Не все же исключения из правил, как Кларина!
   -- Не поняла, почему восемьдесят минут, -- призналась я.
   -- Очень просто: первые сорок минут она будет вспоминать код этреума над твоим трупом, а последующие сорок минут -- над трупом ее возлюбленного. Хотя нет, первым будет Дэрон -- "главная любовь в ее жизни", -- передразнил он неизвестно кого. -- Нет, Венера-не-Вера, все-таки ты будешь первая, чтобы Анька не шумела из-за папаши. Выясним, кстати, кто из вас двоих Кларине дороже. Устроим шантаж со ставкой на одну или обе любви Кларины против судьбы человечества, которая ей после воскресения, говорят, крайне важна.
   -- А что потом? Если Кларина выдаст вам секрет этреума, то получить его от нее смогут и ваши конкуренты.
   -- Мертвые не болтают. На этот раз оживлять никого не будем. Проверим порошок на одном из вас. А потом вы все трое наконец отправитесь на заслуженный отдых, тем более что, как ты говоришь, после повторного оживления вы можете проснуться с хвостами.
   -- А как же Дэрон? Аня тебя не простит за отца. Неужели она не догадывается, что ты будешь шантажировать Кларину Дэроном?
   -- Нет, я ей дал слово, -- он громко захихикал.
   -- Она бы не стала рисковать и полагаться на твои клятвы.
   -- Любовь к правде и обида за смертность отца -- у нее слабое место. Она за это предаст любые идеалы и любую мораль. Знаю, в ней победит любовь к бессмертию во имя папаши. Так что она не особенно расстроится из-за твоей или Кларины кончины. А Попрошайка наверняка расколется, когда убедится, что мы, отключив тебя, не шутим. Она не допустит, чтобы мы сделали то же самое и с ее Дэроном. Она не сумасшедшая, а просто -- идиотка. Так что, Венера, моли бога, чтобы Кларина сказала нам формулу порошка сразу. Тогда ликвидировать придется только ее, -- Вадим навис надо мной и впился в меня глазами. -- А ты уверена, что больше не можешь заглянуть в ее память во сне и прочесть там формулу этреума? Или ты неподкупная, а на собственную жизнь тебе наплевать?
   -- Сделай одолжение, помоги мне расстаться и с собой, и с моей памятью заодно, -- сказала я правду и замолчала.
   Он приставил дуло пистолета к моей груди и сел передо мной на корточки.
   -- Блефуешь! А здорово я тебя сообразил проверить там в Лидзе? Моя история с этим "герцогом"! Гениально! А я-то думал сначала, что ты тоже на кого-то работаешь и подослана к Кларине. Или хочешь залезть к ней в душу, чтоб она завещала или передала бы тебе порошок. Я не верил, что ты и впрямь во сне ее жизни видела, как сказала моему Квазимоде. Жаль, что предыдущие жизни подглядывала, -- а не эту, тогда и возни было бы меньше. Вот и придумал я тебе проверку с датами! Все даты из фотоархивов легенды я убрал. А ты и впрямь видела во сне когда она царапала на стене стишки девять веков назад? И теперь безголовая Кларина держит секрет бессмертия и с ним мои миллионы! А за все спасибо папеньке: не спутайся он с ней, не вышло бы недоразумения из-за "главной любви" Кларины, увы, не к нему. И не попала бы Кларина в руки Перони, и не было бы моей мачехи и этой моей работы в Лидзе, и не наткнулся бы я на каналы Перони и заговор моих российских напарников украсть этреум, а главное, не узнал бы, что есть этот самый этреум и хранит его в своей памяти Кларина, которая наставила рога папеньке с Дэроном тринадцать лет назад, а потом покончила с собой, разочаровавшись и в себе, и в жизни.
   -- Все было не так! Но тебе все равно! На что тебе не наплевать?! -- выкрикнула я.
   -- На бессмертие и миллионы, связанные с ним, -- все остальное приложится. Нельзя же, согласись, похоронить бессмертие дважды: сначала с жрецом, а потом с Перони? Нет, сейчас за него возьмусь я, -- у них обоих для такой задачи слишком строгие личные мотивы были, вот и не справились. Один -- из-за Нефертити, другой -- из-за Кларины. Обе заметь, им не отдавались; нельзя же из-за женского каприза лишать человечество бессмертия?!
   Он поднялся с корточек и открыл новую бутылку. Положив пистолет на операционный стол, рядом с бутылкой, он снова подошел ко мне сзади.
   -- А ты не расстраивайся: смерть ты уже знаешь, а плакать по тебе некому, моя совесть чиста. Если и придется тебя кокнуть, он прищелкнул языком, -- то... Что я сделал? Пристрелил мертвеца? Ты же числишься в списках погибших, как сообщила четыре месяца назад газета, -- очень несчастный случай в Лондоне...
   -- Меня видели живой несколько... -- перебила я.
   -- Слухи. Ты не пережила возврата в жизнь, вернувшись в клинику Перони, покончила с собой, узнав правду после возвращения памяти. Ты не пережила ужасной личной трагедии, -- Вадим подошел ко мне сбоку и сделал мне укол в вену.
   Я заставила себя не вскрикнуть и впилась в верхнюю губу, когда горячая боль потекла от вены в локте к плечу. Скоро комната поплыла, и я поняла, что говорить не могу. Видимо, он ввел наркоз или большую дозу валиума.
   В коридоре послышались шаги; я узнала голос доктора.
   -- Вам это не удастся, мне нечего терять...
   -- Напрасно вы так думаете, уважаемый доктор, -- сказал сам себе Вадим и отворил дверь.
   В дверях стоял доктор с растрепанными волосами в полурасстегнутой рубашке, позади него -- Дэрон и Кларина, оба со связанными руками. Под локоть их держали двое охранников в белых халатах. Аня была позади отца, поддерживая его под руку.
   -- Ошибаетесь, доктор Перони, -- Вадим подмигнул Ане, -- час правды и момент вечности настал раньше, чем вы ожидали. Проходите господа, давайте дадим почетное место писателю, -- он указал на место напротив меня.
   Лицо Дэрона расплылось, когда я попыталась поймать его взгляд. Звуки стали отдаляться и доносились, словно эхо из колодца. И, когда мимо меня провели Кларину, то она не просто раздвоилась у меня на глазах, -- передо мной проплыли все ее "я" за всю долгую жизнь ее души. Сама Кларина уже сидела справа от меня, а тени ее силуэтов продолжали плыть мимо, сменяя друг друга, возникая из пустоты. И становились все прозрачнее и прозрачнее...
  
  

Глава третья

ШАНТАЖ

  
   Свет ламп над операционным столом был нестерпим. Грубые прикосновения рук Вадима, еще так недавно угадывавшие самые сокровенные желания моей плоти, заставили меня содрогнуться и вернули в реальность.
   "Я -- наживка, предмет шантажа! И этот самоуверенный директор архивов меня обманул! Подразнил, как рыбку, приманкой на крючке!" -- чувство горечи от предательства Вадима жгло грудь и разливалось по телу быстрее, чем ядовитое вещество в моих венах, от которого я должна была умереть, видимо, скоро. Новый укол в вену и жжение, разлившееся от локтя к плечу, не вызывало протеста. Холодное выражение глаз Вадима -- его глаз, таких добрых и "моих" в минуты наших ласк, -- было невыносимо. Злобное торжество в его взгляде заставило меня на мгновение даже забыть о том, что скоро я не увижу ничего. Нестерпимая обида за себя -- за то, что меня так подразнили счастьем, разыграв любовь, "неожиданно зародившуюся", именно тогда, когда во всем мире некому было меня ни жалеть, ни любить -- парализовала меня, раньше, чем снотворное.
   -- Ну что? -- Догола тебя раздеть или мы только груди покажем сильным мира сего? -- насмешливо спросил Вадим, обернувшись на Дэрона, который сидел в углу, слева от моей головы.
   Я закрыла глаза, когда Вадим стал наклеивать мне на грудь присоски со шнурами, тянувшимися из аппарата электрокардиограммы. Вспомнилась веранда из детства и миг, когда все взрослые вокруг должны были засвидетельствовать вид моих голых ягодиц. Вспомнилась и рука отца, сорвавшего с меня трусы. Вспомнился и мой дядя, муж Ангелины, хлопнувший дверью за секунду до того, как я почувствовала прикосновение ветра к голой спине. На веранде был сквозняк...
   Я повернула голову вправо от Дэрона, зная, что он не отвернется, хотела избежать его взгляда, наверняка скользившего по моей голой груди, в которую впились холодные присоски, намазанные липким желе. Справа, оказывается, сидела Кларина -- тоже пристегнутая ремнями к креслу, как и Дэрон. Позади меня стояли какие-то люди. Они курили, покашливали и шаркали ногами. Мне послышался знакомый свист носа Перони, и я стала медленно погружаться в тяжелую, давящую пустоту. Она давила сильнее и сильнее, и мне показалось, что меня опускают под воду и скоро давление разорвет мне мозг и ушные перепонки лопнут Я попыталась ухватить верхнюю губу и сжать ее зубами, как делала в детстве, но губа была твердая и холодная, словно лед. Вокруг моей головы ничего не было, -- тело я внезапно перестала чувствовать. Горечь и ужасный скрежет автобуса вдруг внедрились в мозг; точно молнией, по телу полоснуло зарядом тока. На секунду приоткрыв веки, я поймала на себе невидящий взгляд Кларины -- ее зрачки впились в мои, -- и я тут же провалилась в приблизившейся ко мне зелени ее глаз...
   -- Все кончено, -- услышала я голос Ани.
   -- Да. Последний зигзаг и -- крышка. Еще одной попрошайкой любви меньше, Кларина Сурадовна! Так что дело за вами. А шнур, пока вы думаете, мы оставим в розетке, -- услышала я откуда-то издалека голос Вадима.
   Грудь сжало словно обручем.
   "Наверное, он затягивает на мне ремень покрепче. Только больно почему-то, -- едва успела подумать я, как ужасный звук -- словно сталь рассекла сталь, словно скрежет тормозов в микрофоне -- пронзил череп, и меня выбросило вверх. -- Неужели меня разорвало на части? Неужели умирать -- это так громко и мучительно? Неужели моему сынишке было так же больно?! О как хорошо, что смерть длится только миг!" -- пронеслось в голове.
   Внезапно и звук, и давящая глубина пустоты прекратились. Я пронеслась сквозь лампы надо мной, которые ничуть не ослепили меня, хотя я и видела, как они быстро приблизились к моим зрачкам. Я сжалась, когда навис, будто хотел упасть на меня, потолок, ожидая удара, и посмотрела вниз. Все люди внизу, включая Перони, склонились почему-то над столом под лампами, а Дэрон громко выругался, отшвырнув ногой бутылку, валявшуюся около ножки стула.
   -- Ублюдки! -- сплюнул он в сторону Вадима, который подошел к операционному столу.
   Над ним уже склонились неизвестные мне люди в синих халатах. Аня стояла у экрана аппарата, тщетно пытаясь отключить доносившийся из него протяжный писк.
   "И что они там над столом возятся, когда меня уже разорвало взрывом, и я распалась на мелкие кусочки?" -- подумала я.
   Вошли еще двое в пиджаках с галстуками и полностью закрыли от меня операционный стол, наклонившись над ним. Перони порывался к Кларине. Его отвели в сторону двое в синих халатах и пристегнули к креслу напротив Кларины, по другую сторону стола, на которым -- теперь я могла разглядеть -- лежало тело женщины с желтыми волосами, полуприкрытое голубым покрывалом. К ее голой груди были приклеены два кружка с проводами. На руке у нее были часы. Я пригляделась и отметила, что даже с потолка вижу марку -- "Фенди", как у меня.
   Я стала разглядывать грудь трупа, слегка стесняясь, так как этим же занимался и Дэрон, и Перони, и Кларина.
   -- Она перестала дышать, -- подтвердила Аня и кивнула на экран в углу, -- биотоки мозга слабеют, скоро наступит необратимая смерть, напряги память, пока не поздно, Сурадовна!
   Вадим провел ладонью по соскам женщины и подмигнул Ане.
   -- Она раньше подскакивала от одного прикосновения, -- усмехнулся он, ущипнув труп за сосок.
   -- Ублюдок, -- повторила она слова отца, -- как интересно ты ее щипал, когда кончал? -- Так же, как и меня, или понежнее?
   "Небось, сейчас нахамит ей в ответ", -- подумала я, заинтересовавшись всем происходящим внизу.
   К моему удивлению, Вадим пропустил мимо ушей слова Ани и улыбнулся:
   -- Анька! Вот теперь-то тебе ясно, у кого аппетитнее грудь? У тебя или у Верки? А ты волновалась! -- громко сказал он, повернувшись к Ане. -- Хотя количество и качество -- дело вкуса, -- прибавил он.
   Я заметила, что одновременно он прикурил сигарету и приложил ее тут же к запястью трупа.
   В один миг я поняла сразу три вещи. Во-первых, люди внизу говорили вслух не все, что слышала я. Значит, я понимала их мысли. Во-вторых, они произносили вслух -- что неудивительно -- вовсе не то, что в этот миг думали. А в-третьих, судя по всему, тело внизу -- с голой худосочной грудью -- было моим.
   "Там внизу -- тоже я. Это мое тело, а я сама -- здесь под потолком. И меня нигде нет, но я все слышу и вижу, -- объяснила я себе и громко сказала: "Ублюдок, -- Вадим меня не услышал. -- Кларина, Сурада, -- позвала я изо всех сил, -- сделай знак, что ты меня слышишь, наклони голову вправо", -- мысленно повторяла я Кларине, но она не шелохнулась.
   И я поняла, что я -- вне себя. Каким-то образом, отделилась от лежавшей внизу Веры, то есть себя самой, и теперь плаваю под потолком и могу слышать каждую мысль всех внизу -- там подо мной, да еще и сразу все. Я тут же оказалась в коридоре, куда унеслась, проскользнув сквозь стену, не заметив, стоило мне это пожелать. Там за дверью стояли двое с автоматами и ругались матом по-русски. Один из них потушил сигарету об пол и выругался еще раз.
  
   Вернувшись из коридора в операционную, я поняла весь ужас происходящего внизу.
   "Никто не шутит; будут убивать не только Веру, но и Дэрона. Конечно, и его тут же прикончат, как только завладеют этреумом, -- оказалось, что мысль эта была не моя, а текла снизу вверх из угла Кларины, -- поэтому я останусь уже Сурадой до самой смерти", -- продолжала она говорить самой себе и попросила кого-то ее долго не мучить долгом, даже если он и был перед всем человечеством, ибо она тоже -- всего лишь человек, и очень любит безобразника, супергения Дэрона, и Веру, которая вообще ни при чем...
   Я перевела взгляд на Дэрона, внимательно изучавшего пол справа от своего стула.
   "Вот сейчас бы выпить, как никогда кстати, а нечего. Неужели Бог меня накажет, и умирать я буду трезвым? Неужели и выпить перед смертью для храбрости не даст? -- Дэрон нервно тряс ногой и рассматривал развязавшийся шнурок на ботинке, надетом на голою ногу. -- Ну, так же нельзя, неужели я докатился в своем неверии до того, что не верю в жизнь после смерти? То есть, ни в душу не верю, ни в Бога! Но, тем не менее, прошу его, Бога, послать мне сейчас коньяк в любом виде и любой марки. Ну и дорассуждался же я в жизни! -- он закрыл глаза и посмотрел на потолок в упор на меня. -- О! Опьяни меня, Боже, перед смертью, Я так ее боюсь, не веря в Тебя и опасаясь, что умру навечно, что отчаянно прошу тебя послать мне чудо и опьянить перед смертью. Затмить рассудок, может, я тогда чего-нибудь в последний миг пойму из невидимых этих вещей твоих. Ну хотя бы водку... -- Дэрон снова перевел взгляд на шнурок и усмехнулся собственным мыслям. -- Вот бы записать эту предсмертную молитву! Посмеялись бы читатели! Жаль, некому будет посмеяться! Боже, ну хоть стаканчик вина, ты всемогущ, я же не для себя прошу, а -- для души, а-а-а! Бесполезно!" -- процедил он сквозь зубы и уронил голову на грудь.
   Аня обернулась:
   -- Папа, тебе нехорошо? Сколько ты выпил? -- испуганно спросила она.
   -- Слишком мало... -- он умолк, посмотрев на Вадима, положившего руку на пистолет за поясом. -- "Рассчитывать надо в жизни только на себя; правильно я, дочка, тебя учил, -- продолжал он свои мысли, -- а ты, о Боже, только смерть нам точно обещал. А жизнью зачем наказал? А дразнить нас зачем? Вот вам любовь, знание, сила духа, чудеса в сердцах, -- здорово придумано! Перед смертью -- только жажда на губах, а водки, чтобы из милосердия?.. А Кларину, что мою душу к своей приворожила! Ну ее зачем мне в жизни подослал? Испытывать меня? Спасать ее от ее окружения, от самой себя? Или судить, какой я негодяй, чтобы обвинять потом? Ты сам попробуй и правде служить, и не ранить никого... Я ж не виноват -- любовь виновата, понимаешь? Аминь, извини, Боженька, что на "ты" с тобой. Сейчас миг такой, сам понимаешь -- не до расшаркивания... Сразу две слабости сердечные мне послано было -- и жену верную мне в укор да Кларину такую -- светлее земного света. Выбирай, мол. А притча про осла с двумя кормушками? Осел же с голоду и подох -- не знал, какую предпочесть. Ты что ж: насмехаться надо мной? Тебе душ мало -- сразу две любви, да обе мне. Или ни одной? Что-то я так и не понял, в чем твоя уловка заключалась? Ну, хоть граммчик, я тогда всю правду тебе скажу, исповедуюсь перед смертью. Аминь! Некому ведь больше прошептать, что и кого люблю, а не пошлешь, ну я и промолчу, просто буду молиться по привычке... -- к потолку от Дэрона потянулся прозрачный дым, иногда в нем вспыхивали светящиеся спирали и тут же гасли. -- Боже, да исполнится воля твоя, тебе видней, как что должно произойти. Дай каждому сил выстоять предначертанное ему. Помоги мне выстоять одиночество и в жизни, и в смерти. Помоги свершиться тому, что тебе угодно, не карай за мои ошибки, за неумирание вовремя, за беды другим и себе. Я искал тебя, как мог, помоги и не оставь сейчас, когда смерть близка, и тебе видней, как меня убить и когда. Я твой послушный раб, ты велел жить, ты велишь и умереть". -- Дымчатые кольца стали искриться и потухли с последним словом лихорадочной молитвы Дэрона.
   "Светящийся дым, уходящий вверх, -- неужели молитва так и выглядит, или она видна только отсюда -- из-под потолка?"
   Оставив выдохшегося от молитвы Дэрона, я переключилась на Перони. Витторио что-то внимательно вспоминал:
   "...Слава Богу, что не погорячился! -- восклицал он радостно, -- слава Богу, не погорячился и не ввел ей этреум тогда! А, Вера, бедняга! Думала, что забыла все от этреума, да так было для нее и лучше, чем правду знать, что ребенок так под колесами... а то, как девочка моя себя бы и удавила, узнав, вспомнив, -- усмехнулся Перони, -- скоро уже увидимся, ты моя ненаглядная! Какая ты мне явишься, доченька? Вспомнишь ли меня, старика? Узнаешь ли? Ах, был бы я рядом тогда, сколько бы ты мне еще внуков могла наделать! Красавица моя бедная, так и не оплакал я тебя еще, так моя боль и не переплавилась в слезы, только лишь растворилась в крови моей, а время не лечит, просто гонит горе по жилам, и каждая клетка во мне пропитана печалью, -- он почувствовал знакомую боль в сердце и прогнал мысли о дочери. -- Нельзя тебе, Витторио так, ты еще здесь нужен на Земле. А тогда с Верой-то... Богу виднее, я -- молодец, не погорячился... если сейчас оживят, личность не пострадает".
   Из всего этого я поняла, что не умерла в прошлый раз "настолько", что пришлось прибегать к этреуму, а значит, и возвращенкой в полном смысле не была. И так как этреум доктор Перони мне не прописал во время смерти, я впоследствии не вспомнила свои предыдущие жизни. "Хорошая новость", -- призадумалась я и снова стала оглядываться по сторонам.
   Вокруг меня еле заметно тускнели мои собственные контуры: они то исчезали, то "проявлялись" в воздухе, и походили мерцающий слабым светом на дым сигарет. Позади меня маячило что-то новое и необъяснимое. Это "что-то" не давало мне покоя и заставляло поминутно оглядываться. Оно дразнило меня своим неуловимым присутствием, исчезало, едва показавшись...
   Позади меня -- да именно позади, потому что каждый раз, когда я поворачивалась, оно оказывалось там -- пульсировало зияющее отверстие густой черноты. Оно засасывало в себя и казалось уже знакомым -- моим личным коридором, по которому я много раз в детстве пробиралась в родное и надежное место. Я сразу вспомнила его -- этот потайной ход, о существовании которого знала, но почему-то забыла до этого момента. На миг мелькнуло воспоминание чьего-то похожего кадра.
   Однажды также зачаровало меня овальное отверстие подземного хода, начинавшегося из огромной кухни в подземелье французского замка, позади чугунной плиты, на которой я готовила соус из подберезовиков по рецепту из старинной кулинарной книги. В тот замок четырнадцатого века я отправилась отдыхать в августе, мне было двадцать лет, с французским парнем по имени Брюно, пообещавшим мне, что леса вокруг замка переполнены грибами. Вспомнились и грибы, за которыми я устала нагибаться, так много их было в том лесу с высоченными деревьями с зелеными стволами. Листва начиналась очень высоко, и залитый солнцем лес походил на зеленый частокол наверху горы. А вход в подземелье меня тогда напугал. Когда от сквозняка скрипнула дверь, покрытая паутиной, и изнутри из темноты потянуло смрадом и сыростью. Словно из фильмов о вампирах...
   Отверстие в черноту позади меня, однако, было совсем иным. Тьма была густой, ощутимой массой, словно состояла из черной пыльцы. Меня раздосадовал тот факт, что я совсем не помнила про этот спасительный проход, который, казалось, совсем недавно я прошла в обратную сторону, очутившись именно здесь, в его конце -- у выхода, ставшим для меня входом. Распахнутой дверью туда, где ждали меня обещанные, временно отобранные всеобъемлющая любовь и покой. И уверенность в этом заполнила все мое невидимое мне же существо. Я исполнилась радостным предчувствием избавления, вспомнив, что так уже было, и не раз. Дрожала в ожидании повторения ярко всплывшего воспоминания о торжестве духа. Воспоминания о воссоединении с тем всеобщим, долгожданным ярким светом, чьей искрой я стала в тот момент, когда шагнула в леденящее одиночество -- за порог густой массы темноты, ожидавшей меня сейчас за спиной моего плавающего под потолком существа...
   Тело внизу на столе показалось мне скинутым впопыхах резиновым костюмом водолаза, еще сохранившим контуры только что снявшего его человека. Я вдруг представила его позже, когда оно высохнет и сожмется и начнет напоминать собой постепенно съеживающийся от выпущенного воздуха шарик. Мне стало его жаль; никому не нужное, покинутое за негодностью, оно выглядело жалким.
   Так же я пожалела однажды платья в шкафу бабушки, которые было больше некому носить, когда она умерла. Они несли в себе понятную только мне тогда горечь --вдруг стали не нужны никому. Понятно, почему нашей обнаженной сути -- душе -- каждый раз выдается новое тело, как одежда, еще никем не ношенная. Нельзя примерять наряд ушедших: поношенное тело нельзя выдавать необлаченной в земное одеяние светящейся попрошайке любви.
   Вот почему этреум нарушал все естественные законы духовно-физической гармонии нашей сути. Он отменял замысел самого образа существования души в созданных для нее пространствах -- сам принцип мироздания и гармонии видимых и невидимых миров.
   "Как все просто! Как все стало сразу ясно здесь, под потолком, вне себя!" -- порадовалась я.
   После воспоминания о платьях бабушки в стенном шкафу, стремительно понеслись другие -- отчетливо и ярко, даже запахи и цвета "происходили" заново. Мелькали имена, фамилии, названия, все давно забытые мною детали.
   Самое ужасное, что действующие лица моих воспоминаний не ощущались посторонними: каким-то образом я видела и воспринимала не только себя и свои чувства. Одновременно ощущала все, что переживали другие в моменты контакта со мной.
   От боли, пронзившей брюхо огромной черной жабы, который я когда-то распорола осколком стекла в моей руке, я застонала. Отчетливо вспомнилось, как я, подросток, застыла, наблюдая тогда, как вываливалась из ее потрохов черная икра. Мне стало так стыдно за себя от этого воспоминания, что захотелось умереть, но я вспомнила, что уже не могу это сделать, и укрыться от всего содеянного некуда. Посторонний безмолвный голос тут же утешил меня, объяснив, что это произошло на следующий день после моей незабываемой порки на веранде, и так вылилось из зла большее зло; это и есть закон бумеранга: зло порождает большее и дальнейшее зло, как цепная реакция, но непременно вернется и к своему источнику. "Как и добро", -- поспешил добавить невидимый источник утешения, и мне почудилось, что я вижу его добрую усмешку у себя за спиной. Стало понятно и мое желание спасти жабу-икрометательницу годами спустя в "Жизни После Жизни".
   Потом вспомнился бродяга цыганенок на автобусной остановке, в потерянной деревне среди гор Италии. Он не сказал мне тогда спасибо, когда я ему купила мороженое вместо того, чтобы подать монетку. Но теперь, глядя на него, я почувствовала его ком в горле -- ему хотелось плакать от моего внимания к нему, потому что так могла сделать только его мама-цыганка, но она бросила его. А я тогда подумала, что он неблагодарный воришка и пожелала ему стать добрее оттого, что кто-то к нему был хоть один раз добр. Я увидела его вдруг лопнувшего на моих глазах, но тут же обратившегося в надувной шарик искрящегося серебряного цвета. И поняла, что он рано умер, но исполнил главное: напомнил, что есть горе и есть те, кому нужно наше добро. Он исполнил долг своей судьбы, и невыразимая радость за него и благодарность за его вклад в мой жизненный путь залили меня невыносимой радостью, такой огромной, что если бы я не была мертвой, то задохнулась бы...
   И стало ясно, как гениально и с какой любовью, состраданием и добротой все устроено. О, если бы мы могли любить себе подобных хоть на миг, так как любит нас тот, кто все это для нас придумал!
   Любить -- невероятная радость. Ощущать в себе любовь -- такой праздник, такое особое наслаждение для души, что наш Создатель, не будучи эгоистом, как упрекал его Автобусник, не оставил эту радость только для себя. Зная, как это хорошо -- любить, Он дал возможность прочувствовать это и мне, посеяв в самую сердцевину моей сути главный неистребимый инстинкт души -- жажду прочувствовать бремя любви в своих недрах, как может ее носить в себе Он! Ну, конечно же, -- по образу и подобию Его я и создана -- попрошайкой любви.
   О, какой силой воображения и мощью творить прекрасное должен был обладать Тот, кто сотворил Ее -- саму Любовь! Ради этого можно Его любить и любить вечно. И неустанно благодарить, что Он сотворил нас для Нее. К тому же Он и нам позволил тоже творить, познав сам, как радует душу собственное творение, под которым можно поставить свою подпись: сочинить музыку, написать картину, самому создать что-то для других. Просто так, потому что ты можешь, и от этого хорошо другим, а не только тебе. Гениально!
   Мы, люди, -- бесконечная мысль, сознание, облаченное во временную одежду, в оболочке тела, -- можем написать сонату, сочинить строку, вылепить статую. А Он, Создатель, придумал Любовь. Потому что мог, и это хорошо не только для Него, -- для нас. А нас выдумал для Нее, чтобы Она -- Любовь -- обрела место в Его Вселенной. Мы, подобно пчелам, собираем в душе любовь с Земли по каплям и, как нектар цветочный, несем ее домой, отдаем Ему. Все есть часть одного целого: чтобы быть капле, должен быть океан, чтобы быть Земле, нужно небо, чтобы быть Любви -- нужен Человек. Чтобы Богу быть -- нужна Любовь. Просто и ясно.
   Под потолком вдруг все сделалось понятно и даже удивляло, как я не догадывалась и не понимала всего этого раньше.
   Я замерла перед тем, что ждало меня внутри лабиринта. Я, наконец, могу встретить этого Волшебника Вселенной.
   "О, как хорошо, что я умерла и свободна и могу слиться с Ним! Скорей в туннель, скорей навстречу Ему, Он ждет меня там! О, как долго я была лишена его присутствия!" -- ликовала я.
   "Главный талант души -- умение любить, и учиться ему можно целую вечность... Господь терпелив, потому что знает, что игра стоит свеч", -- вспомнила я слова Кларины, сказанные еще совсем недавно там, под ивой.
   В этот миг прозрения я увидела, как на ладони, огромный круг оранжевого цвета: он, словно горизонт, разверзся внизу, закрыв происходящее подо мной в комнате. Я была в нем, вне его, сразу всюду, и нигде по отдельности. И вся Земля, и все вокруг нее, и я сама показались мне увиденными с другой стороны -- с обратной стороны тьмы, откуда все видится иным, глазами свободных от земного бремени. Оттуда, где пребывала уже и я, так как умерла. И видела я все извне, не изнутри. Как просто! При жизни душа в теле заточена и, заглянув в себя, познаешь то, что вне, вне себя После смерти это "потустороннее" оказывается снаружи, вокруг -- и видишь все "невидимое, но существующее", теми же глазами -- глазами души.
   Кадры из жизни внезапно закончились. Ни вины, ни горечи не осталось, -- только чувство, что меня никто не судит, кроме самой себя, и вся я -- у себя на ладони. Ни солгать себе, ни перехитрить себя невозможно. Я словно попала в атмосферу безличного юмора и доброй улыбки. Это было ощущение присутствия невидимого друга, да, именно -- старого друга, удивительно понимающего меня, преданного мне больше, чем я сама. Такого я искала на земле. И тоска по утраченной верности существа, любящего меня, что бы ни было, что бы я ни натворила, мучило меня всю жизнь...
   Я опять прислушалась к мыслям Кларины там внизу; она спокойно перелистывала страницы своей жизни. Не задерживаясь ни на одной, спешила найти самое дорогое воспоминание, -- то единственное, которое пообещала себе вспомнить в последние минуты пребывания на Земле.
   "Вот, наконец-то!" -- воскликнула она про себя и застыла над распахнутой страницей из архива своей памяти. Она поднесла ее ближе к себе, словно фотографию, чтобы всмотреться в нее получше, и неподвижный кадр ожил. Захлопали крыльями огромные американские чайки, с такими же белыми брюшками, как и снег вокруг. Они пронзительно кричали и замирали совсем близко от лица Кларины в воздухе, ловили на лету куски булки, которые она и Дэрон с ребяческим азартом подбрасывали в воздух. Чайки дрались, и одна совсем близко повисла в воздухе, выставив гладкое белоснежное брюхо перед самым носом у Дэрона. Он отмахнулся, смутившись перед Клариной своему немужественному жесту, и засмеялся, заметив восторг на ее лице. Кларина сняла перчатку и откинула волосы с его лба. Она невольно провела пальцем по его седеющим вискам, и сердце ее залила мгновенная волна печали и протеста, -- ему, как и всем, суждено стать жертвой времени и тления. И смириться с этим она была не в силах. "Все, но только не он. О Господи, помилуй его!" -- прошептала Кларина зимнему небу в отчаянье.
   В нескольких шагах перед ними начиналось обледенелое озеро. В небольшой проруби вокруг едва сочившегося фонтана плавала большая зеленоголовая утка. Оба, и Дэрон, и Кларина, тщетно пытались докинуть до нее кусочки булки. Несколько раз утка неуклюже выбиралась на лед, но тут же, скользя сломанной лапой по льду, тыкалась клювом и заваливалась на бок, а чайки молниеносно подхватывали предназначенную ей еду.
   -- Отвлеки чаек, Дэрон, -- попросила Кларина, увидев, что хлеба почти не осталось, а утке не перепало еще ни крошки.
   Дэрон размахнулся и швырнул несколько горбушек далеко от озера, но не все чайки бросились за ними. Некоторые, словно угадав намерения людей, сторожили утку около проруби.
   -- Еще раз, Дэрон, ну, -- попросила Кларина, -- ты же можешь докинуть.
   Он повторил хитрость. Одновременно Кларина, размахнувшись изо всех сил, бросила хлеб в воду под нос утке, но расторопная чайка успела камнем упасть в воду и схватить добычу.
   -- Давай, -- сказал Дэрон, -- ты чаек отвлеки. У меня выйдет получше.
   Чайки -- все до одной -- на этот раз метнулись в сторону броска Кларины. Дэрон, прицелившись и издав мальчишеский гик, запустил последний большой кусок булки прямо в утку, которая, к их общей радости схватила его и заглотила целиком, за секунду то того, как чайки слетелись в прорубь, выдирая перья друг у друга.
   Дэрон разделял восторг Кларины, которая с детской радостью закружила его, схватив за руки. Он внезапно остановился, вспомнив, что ему на сорок лет больше, чем только что показалось, и, овладев собой, закурил сигарету. Но подавленная им радость еще не успела потухнуть, и он перестал бороться с непривычным состоянием легкости и радости на душе и улыбнулся в ответ Кларине незнакомой ей -- неомраченной -- улыбкой.
   "Это лучший миг в моей жизни", -- подумала она и почувствовала, как где-то глубоко в ней натянулась до отказа струна, грозящая лопнуть в любой момент. "Я не привыкла к неожиданным большим дозам счастья! А я-то думала, что за все эти годы уже стала железной", -- удивилась она боли в груди и вобрала в себя и этот миг, и смеющегося по-детски Дэрона. От счастья у нее закружилась голова, и она схватила Дэрона за рукав. Он обнял ее за плечи и, сам взяв ее за руку впервые за многие годы, повел вдоль озера на другую сторону, где склонились несколько плакучих ив над водой.
   -- Посмотри, как ивы смешно пожелтели, -- сказала Кларина, срывающимся от счастья голосом. -- Словно блондинки с растрепанными волосами.
   "Ивы как ты сейчас, до боли красивые. Как ты, моя зимняя северянка, с еще более зелеными и колдовскими глазами, чем летом, когда столько зелени вокруг, -- думал Дэрон. -- А зимой самый зеленый цвет в мире -- у тебя в глазах. Ох, знала бы ты, как мне больно и страшно заглядывать в тебя -- в твою зеленую недозволенность мне, в твою невозможную неведомость. Ах, был бы я моложе и сильнее! Но я старею и слабею, а тебе нужен молодой, полный сил жить. -- Ему вспомнились его же строки: "Был и я когда-то молод, ты пришла из тех ночей, мне знакомы жаркий холод, талый лед в крови твоей..."? -- Дэрон еле сдерживал желание сказать все это вслух ей, его необыкновенной Кларине, такой желанной, с такой редкостно щедрой и чистой душой. -- Напишу ей это как-нибудь в письме или по электронной почте", -- пообещал он себе.
   Но вместо этого сказал:
   -- Да, зимой ивы еще более хороши.
   Сейчас Дэрон сидел, уставившись на свой ботинок невидящим взглядом, и я поняла, что оба они рассматривали один и тот же миг своей жизни, -- лучший миг у них был общий, и переживали они его одновременно и вместе.
   И последним кадром их единого счастья были растрепанные желтые пряди зимних плакучих ив, не видящих своей зимней красы в оледенелом озере...
   Дэрон оторвал взгляд от своего ботинка и взглянул на Кларину: "Я так и не успел тебе сказать, Кларина, женщина ты моя, -- подумал он, -- что глаза у тебя цвета лета, а волосы цвета прядей ивы зимой, а улыбка твоя была цвета осеннего солнца, когда оно выходит после долгих проливных дождей, и пасмурное небо от него вынуждено просветлеть..."
   Его мысли прервал возглас Вадима:
   -- Давайте-ка поможем памяти Кларины. Как насчет того, чтобы проверить, с какой стороны родинка у нашей средневековой принцессы? С той ли, что мне снилось, когда я спал перед волшебным зеркалом с ее девятивековой нерожденной дочерью -- Верой Невенеровной?!
   Дэрон вздрогнул от металлического голоса Вадима; Кларина сделала вид, что не слышит.
   -- Интересно, она только память или стыд тоже потеряла? -- обернувшись на Аню, рассмеялся он в глаза Дэрону.
   Губы Дэрона были так плотно сжаты, что, казалось, вместо рта у него осталась только темная полоска. Вадим резко развернул стул Кларины к себе, рванул на ней блузку и сдернул правую бретельку лифчика.
   "У Кларины все еще молодая и нежная грудь, такая же, как тринадцать лет назад", -- услышала я одновременно чиркнувшие меня мысли Дэрона и Вадима.
   Крохотная родинка под розовым соском на правой груди на минуту заставила меня смутиться -- как тогда в лесу, когда Кларина стояла совсем близко от меня за папоротником во весь рост. Родинка вдруг побледнела, стала серебристого цвета и тут же исчезла. -- Я была в недоумении, она исчезла только для меня, поскольку доктор Перони все еще рассматривал ее, удивляясь собственным мыслям:
   "...Видимо, я все-таки еще молод, раз, будучи к тому же врачом, забыл от вида ее груди с этой родинкой, что меня пристрелят непременно и скоро".
   "Любви все возрасты покорны", -- сказала я мысленно доктору. Вадим брезгливо запахнул блузку Кларины, скорчив гримасу отвращения:
   "Немудрено. У матери была худосочная, сухая грудь, с темными сосками, вот папенька и потерял голову. Ничего, я им покажу, что такое терять на твоих глазах самых любимых -- мать, к примеру... Ничего, мне было хуже, когда она угасала и кричала от болей -- точно так же стонала потом Кларина, в той же спальне под моим папашей, на той же койке неделю спустя... Ничего, пусть они все покорчатся, как я тогда..." -- повторял Вадим, отмахиваясь от беспощадно всплывавших воспоминаний. Перед глазами у него стояло зеркало в спальне отца. В нем неумолимо, дразня его своей неистребимостью, всплывал изогнутый торс Кларины с родинкой на груди, и на ней играли блики света свечей над кроватью, где умирала недавно его еще совсем не старая мать.
   "You make me feеl so good, как хорошо, мне тебя все равно мало... -- повторял в его памяти голос Георга, -- ты создана для интимной любви ... эта кожа, этот запах, эта чувственная животность; каждый мужик, дотронувшийся до тебя уже будет как после наркотиков, я понимаю твоего помешанного писателя, он отравлен твоей плотью ... может, поэтому Бог и отнял у меня жену, чтобы я мог до тебя дотронуться, я так часто много лет представлял, как быть с тобой в интимной близости, но ты же знаешь, моя главная сила -- в верности, я был женат..." -- продолжал дразнить Вадима голос его отца. Тело Георга -- в зеркале его воспоминаний -- вторило волнами плавным движениям бедер Кларины...
   -- Говори, скотина, вспомнила ты формулу порошка?! -- резко оборвал свои воспоминания Вадим и снова тряхнул стул Кларины. Заколка из ее волос упала на пол, и седые пряди рассыпались по плечам. Он дернул ее за волосы так, что она запрокинула голову.
   Ее глаза впились в него и он, как и герцог во время казни Сурады, отшатнулся, тайком бросив испуганный взгляд на Аню.
   -- Ублюдок, грязный щенок, -- Дэрон выругался и отвернулся.
   -- Боюсь, что придется взяться за папеньку, -- сказал Вадим, не сводя взгляда с Ани.
   Кларина резко обернулась, откинула волосы с глаз рывком и тут же закрыла глаза, словно ее ослепил яркий свет.
   -- Кто это? Папенька? -- спросила она детским голосом. Это было ее единственной фразой за все это время.
   Аня метнулась к отцу, но Вадим перевел на нее пистолет.
   -- Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя, -- пропел он и взвел курок.
   -- Ты же поклялся! -- крикнула Аня, задохнувшись.
   Вадим показал на нее взглядом одному из стоящих над моим трупом охранников. Тот грубо схватил Аню, и, надев ей наручники, оттащил ее в угол, где стояли двое бритоголовых.
   "...Теперь я понимаю, зачем ты, папа, меня отдал в детстве учиться каратэ. Ты прав, все продажные, люди не заслуживают, чтобы им говорить правду или чтобы их жалеть, надо быть сильнее других, чтобы выжить, надо их бить сильнее, чем ударят они, чтобы не последовало третьего удара, чтобы последний был твоим, -- шептала она себе, слабея от жалости к отцу. Она вспомнила, что никого, даже мать, более в своей жизни так не жалела, чем его. -- Любовь, выходит, -- самая высшая степень жалости к другому, когда ты жалеешь его, как себя, или еще больше. За что же я жалела отца? -- пыталась вспомнить она. -- Когда же это началось? -- мучила Аня себя вопросами, пока двое в галстуках тащили ее в угол напротив Дэрона. -- Я должна найти ответ на этот старый вопрос. Когда-то в детстве, на чьих-то похоронах я поняла, что и моего отца, как всех, закроют крышкой и опустят в холодную землю. А с каждым годом все, кто плакал на похоронах, будут плакать реже и реже; потом, когда их тоже засыплют землей, будет некому плакать и жалеть его за то, что он умер -- ушел, став табличкой на камне, как все... -- позволила она себя признаться впервые, и поняла, что ей не под силу перенести, если его убьют на ее глазах. -- Я, оказывается, жалею его даже больше, чем себя, надо что-то предпринять, как бы их отвлечь? Как включить пожарную сирену над головой? Вот там -- под потолком, я бы ногами их всех забила, каратэ не даром ведь, -- усмехнулась она своим мыслям. -- Ох, как бы я вдарила этому ублюдку Вадиму. И как убедить Попрошайку любви, из-за которой сейчас отца тоже положат на стол и начнут изгаляться над ним? Как заставить ее заговорить до того, как возьмутся за отца? -- барабанили меня мысли Ани. -- И жаль, что я так и не успела сказать отцу, что, глядя на нее все эти годы, я поняла, почему он любил ее так... эту Кларину..."
   -- Дэрона нельзя оживлять этреумом, так как для него это будет вторично, -- сказал Перони. -- Есть шанс при вторичном возвращении потерять личное "я" и рассудок вообще, или будет рассудок младенца, или даже хуже -- чокнутым очнется...
   -- Чего ты несешь?! Старый хрен! -- заорал Вадим и с ужасом посмотрел на Аню: -- Ты мне не сказала, что он уже умирал! Сказала, что просто два инфаркта у папеньки было, сука! -- он рванулся к Ане, но один из охранников около стола с трупом, преградил ему дорогу и указал пистолетом на Кларину:
   -- Займись лучше ею. С остальными разберусь я, потом.
   Аня остолбенело смотрела на отца. Потом отвернулась к стене, чтобы никто не видел блеска слез в ее глазах, и спросила Перони замогильным голосом:
   -- Когда? Когда это было?
   -- Тринадцать лет назад, -- спокойно ответил он, -- когда Дэрон внес истекшее кровью тело Кларины в больницу, думая, что она мертва, после того как она перерезала вены себе косой, в поле, помнишь? -- Перони посмотрел на Аню в упор. -- Он тогда рухнул в лифте. Твой отец был в клинической смерти двадцать минут на столе, пока я успел созвать команду и смешать порошок этреума, так как весь одноразовый состав уже был заготовлен только для Кларины...
   Я всмотрелась в Перони:
   "...Они не верят, как бы доказать?" -- лихорадочно соображал Перони. -- Не верите? -- уверенно воскликнул он, -- вспомните, как Дэрон в романах вспомнил прошлую жизнь -- так под гипнозом не бывает, только возвращенные из смерти могут наяву пережить бывшие жизни заново со всеми деталями. Кстати, помните Старика-с-удавом? Он был возвращен из смерти не раз. Результат вам известен.
   Аня опустила глаза. Я почувствовала, как она сжалась:
   "Зачем мне этреум? Зачем мне бессмертие, если оно невозможно для отца? Если он, как и все, обречен уйти и сгнить в деревянной коробке под ногами топчущей землю мрази. О! как я презираю этих ничтожных людей..." -- она вдруг вихрем унеслась в самое невыносимое воспоминание, когда боль за отца и бессилие помочь ему навсегда оборвали в ней последнюю нить любви к этому безразличному к нему миру людей. Она снова увидела отца, вскочившего среди ночи и бормотавшего, не отдавая себе отчета "Она или я... Либо она. Либо я...". Аня слушала эти его мысли вслух о самоубийстве в комнате парижской гостиницы, где работал телевизор перед заснувшим от тоски ее отцом, которому в тот вечер -- как и во многие другие вечера -- хотелось быть вовсе не там, где он был, и который не мог сделать выбор между ее матерью и молодой балериной-блондинкой. Ей вспомнились ее собственные строки, которые отец любил цитировать: "Я слышу звук имен и пустословий, сердечный сбой на стыке двух любовий..." ?
   Она подняла на отца глаза, полные печали, и повторила про себя то, что уже сказала не раз в стихах и себе, и ему: "В твой самый жуткий миг, папа, никто не протянул тебе руку, никто не пытался облегчить твои терзания, ни одна из них двоих не сказала: "Отдохни, не мучайся, не выбирай, а просто живи... Все требовали от тебя, папа, никто не дарил -- только кромсали твое сердце!" -- Аня с негодованием посмотрела на Кларину. На этого двойника Кларины, обезображенного ее болью и бессилием, днем за днем, сон за сном, год за годом. Кларина -- предмет агонии ее матери, яд, парализовавший покой и рассудок отца. Эта уже не молодая, смазливая балеринка, давно отторгнутая и обманутая жизнью и людьми. -- "Как не тянула свою шею, лебедью ты не стала: не была верна отцу так, как моя мать, всю жизнь!" -- нанесла сокрушительный удар Аня в своем сознании.
   Я с испугом посмотрела на Кларину. От Олд леди к потолку поднимались спиральные дымчатые кольца. И я услышала: "Неужели нет бедной девочке ни секунды отдыха в душе от постоянной тяжести?! Бедная! Она единственная из всех, кого я знаю, кто носит больше боли под сердцем, чем я. Чем все, кто так и остались в клинике. О, девочка! Как беспощадно обошлась с тобой жизнь! О Боже, защити ее вывернутую болью душу, не оставь ее, она всего лишь жертва любви к отцу. Помоги ей своим путем полюбить кого-нибудь в ее мире так же искренне, как отца. Не обрекай ее на одиночество. Как бы ни был велик ее талант, дарованный тобою, дай ей личное счастье. Мне невыносимо ее страдание. Потому что она дочь моего Дэрона и как бы ни злилась и ни презирала меня, нет ничего, что бы могло меня заставить ее не любить. Не оставь ее, прошу Тебя, о Господи, Тебе виднее, как ей помочь. Но неужели поэтический дар требует такой расплаты? Неужели нет иных путей к откровениям души? Боже, неужто ты избираешь себе одаренных и награждаешь их особыми муками, чтобы вскрыть в них самое важное, расщепив их суть до самой сердцевины секирой душевной агонии?
   Не без ревности я поняла, что молилась Кларина за Аню, а не за меня. Когда она перестала наконец причитать и воскликнула "О Дэрон! Как я хотела родить тебе сына или дочь!" -- я перевела взгляд на Дэрона. Он улыбался Перони странной счастливой улыбкой:
   -- Спасибо доктор: лучше поздно, чем никогда, -- сказал он и посмотрел в упор на Перони. -- "Старик гениальнее, чем я думал, -- ликовал Дэрон. -- Есть шанс их всех одурачить, не на все воля Божья, иногда спасают мозги". -- Он бросил взгляд на Вадима и повторил: "Спасибо, доктор, что хоть сейчас сообщили мне, что я тоже уже умирал! А я-то думал, что просто в обморок брякнулся тогда тринадцать лет назад в лифте. Я крови не выношу. Думал, что это мне все туннели с фарами в конце снятся? А это я, значит, за недозволенной чертой путешествовал, когда в лифте ехал! Ну, так не за что и жалеть меня -- прожил я, оказывается, дважды. Повезло!" -- Дэрон торжествующе посмотрел на Вадима.
   "Он умер тогда из-за меня! -- услышала я внутренний голос Кларины. -- Не может быть! Или просто сердце отказало? Ему же нельзя волноваться! Да если бы я знала, что он был тогда жив, я бы не покончила с собой. Нет, Перони лжет, он хочет перехитрить Вадима и настроить Аню против него еще больше, так как, если она хочет получить этреум только из-за отца, препарат ей больше не нужен, и она будет против Вадима. Ведь нет смысла шантажировать меня Дэроном, -- этреум его не спасет...", --старалась разобраться в ситуации Кларина.
   Здесь, под потолком, я слышала все их мысли, но была бессильна помочь. Бессильна, как тогда, в Лондоне, когда несся на моего сынишку огромный автобус... О если бы этот кадр был из архивов не моей памяти!
   Постаравшись избавиться от потока горестных мыслей, я оглядела "невидимый и воображаемый" мир, как оказалось, теперь уже видимый мне.
   С тем, что я умерла, я примирилась, и растерянность перед тем, куда же мне себя девать, кончилась. Сожаление о том, что оставшиеся там внизу не могут меня ни видеть, ни слышать, -- может, за исключением Кларины -- тоже теперь рассеялось. Стало даже стыдно за свои сомнения, что после смерти буду как-нибудь все же продолжаться. Более того, теперь я за секунду могла осознать вещи, на которые потребовалось бы годы земного времени. Меня охватил восторг, я догадалась, что именно после смерти происходит насыщение самыми глубокими и недоступными знаниями.. Оно -- это знание -- течет на универсальном, прямом языке: стоит задаться вопросом, и ответ словно из океана вливается рекой в твою осмысленную сущность.
   "Неужели эту способность черпать информацию из "невидимого, но существующего" мира во время смерти Кларина не утратила по возвращению?" Я посмотрела вниз на сгорбленную фигурку с белыми волосами. Рука Кларины лежала на кнопке аппарата сердечного электрошока. "Я впервые смотрю на нее душой. Сверху, отсюда, все выглядит иначе. Смерть действительно снимает повязку с наших глаз. -- Я правильно догадалась там, у Кларины в комнате, читая ее дневник. Теперь я тоже обладаю и акустической памятью, и особым зрением -- видением невидимого при свете и в темноте. И главное, понимаю, что Время -- просто сон, а Вечность -- незыблемая, пребывающая в покое реальность бесконечно чистой -- единственной -- правды, которая не меняется, так как абсолютна, и заключает в себе все миры одновременно. Какими простыми для мертвых оказываются понятия, столь трудные для живых. И неужели Кларине было дано сохранить после возвращения в жизнь то, что возвращается нам только после смерти, неужели?.."
   Я вдруг ясно услышала ответ на заданный вопрос:
   "Да, миссия Кларины именно в том, чтобы сохранить тайну этреума от грязных рук".
   "За нами оттуда наблюдают, -- с облегчением подумала я. Нас оберегают. Нам помогают. Мы на Земле не одни, когда полностью одиноки. И как я в этом могла сомневаться? Почему не всматривалась в себя глубже? Почему до смерти не нашла в себе скрытую правду, ту, с которой меня отпустили жить? И с Клариной я "попала душой в душу" тоже благодаря этой помогающей и спасающей руки. И все совпадения -- вовсе не случайности: они подстроены нам свыше на наше же благо..."
   Я вгляделась в фигуру Кларины и поняла, что сидящая внизу ссутулившаяся женщина мне была знакома еще до того, как я впервые шагнула в лабиринт двойного входа и выхода. Поняла, что Кларинина душа любила меня очень давно, еще тогда, когда нам было неведомо земное притяжение. С тех пор, когда мы не знали, что есть имена и слова, когда мы говорили о любви на общем языке. Кларина внизу теперь виделась мне большой прозрачной каплей, не имеющей границ: она словно расплывалась на глазах от мерцающих очертаний своей тускло светящейся оболочки, которая сходила на нет, сливаясь с прозрачной пустотой. Дымчатое поле вокруг нее то сжималось, то увеличивалось и становилось то серебряно-седым, то голубовато-серым. Оно периодически вспыхивало -- более яркое и отчетливое ближе к контурам ее светящегося силуэта.
   В мыслях возникла лучезарная тень Ангелины... Потом -- доброй няни и строгой бабушки. Я удивилась, что вопреки рассказам возвращенных из смерти ни они, ни моя покойная мама не вышли к выходу из туннеля меня встретить и проводить в свой мир, который вот-вот станет и моим, уже ждет меня за спиной, но почему-то ускользает, стоит мне повернуться к нему. Меня переполняла успокоительная уверенность, что именно там -- уже близко -- кончалась власть моей боли надо мной и начиналась любовь, не грозящая причинить страдание. Потому что там она, любовь, не обречена прекращаться, предать меня или быть отнятой. Там ждал меня Свет, который виден только в темноте. Там ждали меня две светящиеся дымки -- непрекратившиеся и непокалеченные сущности моего Ромочки и Коли...
   Я протянула к черному туннелю свои невесомые прозрачные руки. Но меня опять что-то развернуло спиной к нему, и вокруг заплясал шаровидный световой зайчик. Похожий на солнечный -- земной, он прыгал вокруг, кружился, дразнил меня, и в меня вливалось что-то похожее на смех, на журчанье ручья и звон колокольчиков. Несколько раз светящийся шарик становился прозрачным и походил на каплю воды. Дотрагиваясь до моей светящейся оболочки, капля превращалась в серебряную и, словно ртуть, сливалась со мной, заражая все мое естество безмерным натиском любопытства и потоком вопросов. Существо, слившись со мной, горело нетерпением узнать, как это дышать, как выглядят дождь и ветер, как пахнут цветы, а главное... что такое горе и радость. Прозрачное существо ворковало, перебивая свои мысли скороговоркой, и призналось, что еще ни разу не было на Земле. И сообщило мне, что среди всех миров, изведанных им до этого, побыть земным жителем, посетить Землю оно ждало с большим нетерпением, чем всего остального. Земля обещала наибольшее познание главного через проживание краткой и трудной жизни.
   "Почему именно Земля?" -- не терпелось, в свою очередь, спросить мне.
   Ответ последовал тут же с восторженным волнением.
   "Потому что только земной опыт уготавливает наибольшие мучения и страдания духа, а с ними познания всего диапазона возможностей души расти через них... И особо одаренным и благословенным выдается чрезвычайно тяжелые судьбы, а с ними и высшие награды, но никогда отпущенное земное страдание не превышает способности души его перенести..."
   Тщетно я пыталась объяснить назойливому существу, что горе -- это больно, и что жить очень трудно. Оно еще больше радовалось от этих предостережений и тормошило меня, покалывая еле заметными разрядами тока, похожими на укусы комаров. Несколько раз, вспыхнув оранжевым светом, тянуло меня вниз, к моему телу, словно за руку.
   "Ни за что! Ни за что! -- упиралась я изо всех сил, -- нет, мне надо туда! Я хочу в лабиринт -- там нет боли из-за любви..."
   Вдруг существо стало прозрачным и повисло очень близко от меня; оно стало тускло серым, но тут же неожиданно засветилось ослепительно ярким светом. Я ясно ощущала молитву: существо молилось Отцу всех душ, умоляя его убедить меня вернуться в мое тело и дать ему жизнь ради него, чтобы он мог хлебнуть на Земле из моря горя и почувствовать тепло любви. Но я протестовала, уверяя его, что там, в его мире, лучше. Светящееся существо настаивало и пообещало все равно попасть в заготовленное для него временное жилище -- его будущее крохотное тело, объяснив, что знает о возможности родиться больным и уродом из-за моей затянувшейся смерти. И подобная участь его не пугала. Наоборот, оно даже обрадовалось этой возможности, так как это даст мне, его матери, двойной урок. Любить, несмотря на страх потерять, обмануться или не быть любимой взамен.
   Оказалось, что у облачка света была своя задача, ради которой он жертвовал своим шансом не быть рожденным, если я не соглашусь вернуться в свое тело. Его цель, его назначение -- научить меня не бояться любить!
   Я хотела было отвергнуть его жертву, но вдруг облачко света оторвалось от нашего общего света и поплыл медленно вниз, тускнея на глазах. На секунду он замер над животом моего тела внизу, и его тут же всосало в мой пупок. Я замерла, не сомневаясь, что это была первая встреча души с телом. Я только что увидела, как душа моего младенца внедрилась в его будущее тело, зревшее во мне. И во имя меня! Кто бы мог подумать, чья-то душа -- мое дитя -- пожертвовала собой во имя меня -- во имя Любви!
   Кто же поведал мне под потолком самым универсальным языком о тайне, что мы можем выбрать, за кого и во имя чего идти "на жизнь", покидая покои самой великолепной любви? Там внизу ждало меня с надеждой пожертвовавшее собой светящееся создание. Если я не вернусь, оно может никогда больше не иметь шанса жизни на Земле. Я ощутила его тоску как свою собственную, -- оно так хотело испытать, что такое нести любовь в себе, а не только чувствовать надежный покой любви, струящейся на него из его родной, привычной черноты, пронизанной Светом.
   Я посмотрела на Кларину. От нее куполом поднимался свет. Сначала мне подумалось, что все наоборот: свет стремится сверху вниз, -- из уже моего мира на нее, в защиту. Но, присмотревшись, я увидела, как кольцами спирали кверху стремился на меня свет. Купол окутал нас обеих, и я услышала звонкий голос Кларины, нарушивший тишину.
   -- Вадим, случилось то же, что однажды уже было, очень давно. Внутри женщины, которую ты собираешься умертвить навсегда, живет существо, которое пришло сюда благодаря тебе. У Веры должна родиться девочка, она ждет приговора...
   Он не дал ей закончить.
   -- Прямо, как в легенде, не прикидывайся Сурадой, а то герцог сам же тебе отрежет голову. Осторожно, Дэрон натура впечатлительная, не напоминай ему, как ты стонала в объятиях моего папаши в молодости или под Эзором веками назад...
   Кларина снова молилась: "Вера, ты должна понять, не смотри туда, не время, твой долг здесь и он не закончен, пойми..."
   -- Что задумалась? Прикидываешь, как соврать дальше, выдумщица ты наша? -- Вадим сплюнул на пол.
   -- Дайте мне сигарету, -- неожиданно сказала Кларина, кинув взгляд на мое тело.
   Вадим поспешно протянул ей "Мальборо" и стал искать спички в кармане. Он торопился, видимо, заключив, что Кларина сдалась под его угрозами.
   "Вера, ты можешь, стоит только напрячься! Зажги сигарету мысленно. Твоя мысль сейчас, твое искреннее желание -- чистая энергия. Зажги прямо сейчас, попробуй -- сила твоей мысли сейчас сильнее, чем здесь, когда ты в себе..." -- барабанили меня ее мысли.
   Я послушалась, -- мне стало любопытно. И заставила себя захотеть зажечь сигарету.
   Вадим отшатнулся с протянутой зажигалкой в руке, когда Кларина закашлялась. Я увидела дым от упавшей сигареты, и поняла, чего добивалась Олд леди. Я перевела взгляд на провода, идущие к моей груди. Теперь мое тело было меньше, чем мне представлялось, словно уменьшалось на глазах. Мне стало его жаль. Голая грудь казалась сверху лишней, не имевшей смысла для остальных частей тела.
   Я вспомнила, как теребило меня светящееся существо -- одно из неугомонных попрошаек любви, только что затихшее внутри моего живота, вопрошая: "Как это, дышать?"
   "А вдруг оно уже здесь договорилось с кем-то очень давно любимым на небе не дышать, если нельзя быть вместе? -- пронеслась молниеносная мысль. -- И не дай я ему жизнь, где окажется это пришедшее в жизнь свыше неизвестное мне создание, не отыскав родное существо, доверившееся мне, и ему придется дышать, то есть жить, одному, так как дочка моя не родится. -- И оба не узнают жизнь здесь, не состоится еще одна любовь, и это по моей вине не произойдет невидимое земное чудо..."
   "Не делай то, что сделала Сурада, -- тормошили меня мысли Кларины, -- помнишь, она унесла с собой жизнь, не виновную в ее ошибках? Она разочаровалась в земной любви, а она -- любовь -- была тогда внутри нее. Вера, девочка моя, сейчас твой шанс", -- Кларина плакала, и кольца ее дымчатых волн стали спиралью удаляться мимо меня в потолок.
   Я поняла, что решение -- за мной, и обернулась на вход в туннель. На этот раз он не ускользнул, а наоборот, стал открываться на глазах, словно лепестки гигантского бутона розы. Послышалось повторяющееся эхо неуловимой музыки и пульсирующий ритм огромного сердца, где-то совсем близко. Ликование окончившегося ожидания и приближение долгожданного праздника закрутило меня в воронку и потащило в сердцевину распахнувшейся пустоты.
   Переливающееся перламутром создание больше не преграждало мне дорогу. Нужно было отбросить все сомнения и метнуться душой навстречу ожидавшему меня в конце туннеля. Навстречу тому необыкновенному, лучшему, чем все, что я знала. Навстречу тому, отчего только что отказалось светящееся существо во имя меня.
   Я стала всматриваться в провода, лежавшие у меня на груди, и ясно увидела, как по ним струится толчками ток. Вдруг мое тело вздернулось кверху, удивив меня этим толчком не меньше, чем всех окружающих. Оно вздернулось два раза подряд, а Вадим, схватив шнур, выкрикнул:
   -- Штепсель вынут из розетки, это невозможно!
   -- Невидимое, но существующее, -- услышала я радостный смех Перони.
   Мое тело замерло. Всем, включая меня, показалось, что произошедшее им почудилось. Всем, кроме Кларины. Она повторяла, как в бреду:
   "Вера, еще, еще! Этого мало, еще, ты можешь, еще раз, надо очень захотеть..."
   "Не сейчас, вернись жить", -- услышала я печальный укоризненный голос, он напоминал голос солнечного существа.
   Внезапно воспоминание о нем на миг приобрело формы, и я увидела цветные контуры его оболочки -- девочку, старательно перепрыгивающую через могилы, заросшие небольшими кустиками с ягодами. Приглядевшись, я увидела, что девочка смеется, срывая ягоды, и кладет их себе в рот. Сочные ягоды, напоминавшие выпуклые трехмерные сердца. По подбородку ее текла красная жидкость... Мне ужасно захотелось подхватить ее на руки и вытереть ей губы....
   "Я перепутала, -- догадалась я, -- это были не могилы, а грядки со спелой клубникой, потому и красный сок!" -- не успев посмеяться над собственной недогадливостью, почувствовала, как нырнула вниз и шлепнулась на лоб. Меня словно всосало внутрь черепа. Почудилось, что мое иссохшее тело жадно вдохнуло меня в себя, залпом, как один большой глоток.
   Запахло сигаретным дымом, и одновременно я почувствовала невыносимый холод и тяжесть во всем теле, словно меня вморозили в льдину -- залили водой и охладили.
   Я стала задыхаться от скованности в собственном теле. Протест против заточения в себе самой, горечь потери только что необъятной свободы, сменились гневом и беспомощностью. Захотелось расплакаться от досады. Уютная бархатная чернота, распустившаяся лепестками розы, все еще не отпускала мое сознание. Я вспомнила про светящуюся дымку, спрятавшуюся внутри меня: "Наверное, это существо пережило то же чувство. Помнит ли оно о нем? Сожалеет ли о своем подвиге во имя любви? Или с воплощением в плоть нам милостиво даруется забвение на всю протяженность жизни о том осветленном мире тьмы, который мы покинули добровольно, следуя инстинкту души?"
  
  
   -- Пятнадцать минут! Всего пятнадцать минут, и дыхание восстановилось! Слава Богу, -- повторял Перони, свистя носом.
   Дверь хлопнула. Послышался выстрел. Завыла сирена. Кларина сидела в углу, отвернувшись от меня, уронив голову на груд. Я попробовала прочитать ее мысли, но наша связь прервалась. Я позвала ее по имени, -- она еле заметно вздрогнула и не повернулась.
   "Она продолжает быть не в себе, разыгрывая всех. Но главное, что мы все живы", -- сказала я себе шепотом.
   Голос казался мне снова знакомым, моим. Я положила на живот все еще свинцовую руку.
   "И ты узнаешь, какая вкусная у нас клубника, -- пообещала я светящемуся существу внутри меня".
   Не каждой матери удается увидеть, как выглядит душа ее дочки до того, как она забудется сном забвения -- сновидением, которое мы называем жизнь. Расскажи я обо всем, о чем под потолком беседовала со своей будущей дочкой, не поверят. И еще. "Там", наверное, у всех волосы белого цвета: и у блондинок, и у брюнеток. "Там", думаю я, все -- седые. Все -- одного цвета. Может, оттого к старости люди седеют, и печалятся этому, не догадываясь, что это их цвет во время вечности, к которой они обречены вернуться. И седина -- это нам намек, напоминание об ином мире...
   Откуда я это взяла? -- С потолка: я забыла упомянуть, что оттуда у всех внизу -- даже у молодых Ани и Вадима -- волосы мне виделись белыми.
  
  
  
   Глава четвертая

ВОСКРЕСЕНЬЕ -- ПОСЛЕ СУББОТЫ

  
   Когда я открыла глаза, надо мною стояли Перони и Дэрон. Оба напряженно вглядывались в меня.
   -- Где я? -- спросила я с трудом, превозмогая тяжесть в груди.
   -- В своей бывшей палате, но на этот раз ненадолго, -- улыбнулся Перони. -- Теперь уже все будет хорошо. Тебя хотела полиция отправить в госпиталь, но я настоял, чтобы оставили здесь у нас. Я умолчал, что перед тем, как заснуть у всех на глазах, ты немножко была мертва -- всего лишь пятнадцать минут...
   -- Какой сегодня день? -- спросила я, вспомнив, что стихи для проверки памяти Кларины на веранде читали в субботу и что под потолком в комнате с операционным столом, где лежало мое тело, пребывала в тот же вечер. Ответа я ждала с ужасом, вспомнив свой предыдущий двухнедельный "сон" после временной смерти четыре с половиной месяца назад.
   -- Двадцать девятое сентября, две тысячи тринадцатого года, -- доложил Перони.
   -- День недели какой? -- нетерпеливо повторила я, не в силах вспомнить, какое именно было число в тот сентябрьский субботний вечер, когда я смело отправилась на станцию одна в темноте.
   -- Воскресенье, -- ответил доктор.
   -- По удачному совпадению жизни с судьбой, -- вяло прибавил Дэрон, -- Вы, Венера, воскресли в воскресенье.
   -- Значит, суббота была вчера, -- обрадовалась я. -- Всего день назад!
   -- Как и обычно бывает, -- съязвил Дэрон. -- Воскресение -- после субботы.
   Сарказм у него, видимо, был древней привычкой, победившей в нем его же самого.
   -- Это мы вчера читали стихи с Клариной на веранде? -- уточнила я у Перони и перевела взгляд в ожидании ответа на Дэрона.
   Дэрон Рандо отсутствовал, потерявшись в привычной бездне угрюмости. Перони кивнул головой и бросил озабоченный взгляд на Дэрона, многозначительно переглянувшись со мной.
   -- Где Кларина? -- оглядев знакомую мне комнату, я не нашла Олд леди.
   Дэрон мгновенно очнулся от оцепенения и ответил, опередив Перони.
   -- Кларины нет, она уехала, сразу же, так лучше...
   -- Лучше? Как?! Не сказав мне ни слова! Не попрощавшись со мной?! -- не поверила я. -- "Неужели мне все это приснилось? И ничего не было наяву: ни Кларины, ни клиники, не безголовой Венеры перед окном! Неужели это я себе приснилась Клариной, и теперь, очнувшись Верой, утратила ее навсегда!" -- ужаснулась я.
   К счастью, доктор рассеял мои подозрения.
   -- Нет, из-за всего происшедшего, особенно статьи твоей, ей лучше исчезнуть и для любопытной прессы, и для новых и старых охотников за этреумом.
   -- Для ее же блага, ей лучше пропасть, или не существовать вообще, оказаться плодом воображения одной из пациенток -- жертвы временной амнезии, придумавшей себе персонаж сборной души, чтобы не скучать после смерти от одиночества, -- усмехнулся Дэрон собственным словам.
   -- Вам не удастся никого убедить, что Кларина не существовала! А как же другие пациенты? Как же архивы клиники, персонал и все, кто видел и знал ее эти тринадцать лет?
   -- Так лучше для ее же безопасности и для нас, людей в целом, -- спокойно сказал Перони. -- Если нет и не было Кларины, нет больше и этреума. А "ненормальные" пациенты в клинике вряд ли послужат надежными свидетелями ее реального существования. В конце концов, Олд леди могла быть существом, выдуманным доктором и внушенным под гипнозом его пациентам, оживленным после гибели от личных трагедий и потому нуждающимся в общей духовной матери. Образ Кларины служил бы им коллективной сестрой милосердия или всеобщим собственным "я" -- единой душой с одним источником утешения и сострадания. Вот и прозвали они ее и Олд деди, и Попрошайкой любви, сделав из нее миф. Каждому в клинике нужна была милосердная, волшебная чудо-Кларина, чтобы выжить. Воображаемая местная Мадонна...
   -- Так благодаря воздействию гипноза ответят все ваши подопечные живые мертвецы, доктор, -- перебил его Дэрон.
   -- А персонал, знает, что Кларины никогда и не существовало. А была пациентка "не в себе" -- звалась Сурадой или Леди-с-удочкой.
   -- И, кстати, запрещала себя именовать Клариной вслух, -- прибавила я. -- Как удачно для ваших замыслов!
   -- Ты так протестуешь, словно мы злодеи и запрещаем жить рвущейся в мир людей Кларине, -- стал торопливо оправдываться доктор.
   -- Все наоборот, -- спешил заверить меня Дэрон. -- Она сама была рада снова исчезнуть и скрываться от мира, где ей нечего делать, по ее же словам. Да и к тому же, в отличие от тебя, единственной из всех нас, она никогда не слышала о Кларине. Ты же помнишь вчера, на веранде, она полностью отсутствовала в самой себе, -- Дэрон посмотрел мне в глаза умоляющим взглядом. Я вгляделась в него: было ясно, что ему не менее больно от утраты Кларины.
   -- Венера, -- доктор взял меня за руку и строго посмотрел мне в глаза, -- запомни для твоего же блага, среди миллионов сегодняшних живых, где-то существует женщина, помнящая себя Сурадой де Кревкер.
   -- Сурадой, которой -- если бы она не умерла на плахе за распутство -- было бы более девятисот лет, -- докончил его мысль Дэрон.
   -- То есть сумасшедшая по имени Сурада, -- пояснила я обоим. -- Она во всех рукописях подписывалась инициалами С. -- К. или К. С.
   -- То есть, Сурада--Кларина, или наоборот, -- тихо сказал Дэрон.
   -- Или Сурада Кревкер, -- рассмеялся доктор. -- Совпадение -- те же буквы.
   -- Случайное совпадение, -- добавил Дэрон. - Кревкер взял себе это имя после казни Сурады.
   -- Какие теперь у нее инициалы? -- еле сдерживая негодование, спросила я. -- Как теперь вы называете "главную женщину, которую нельзя потерять"?
   -- Ее больше нет в стране, теперь у нее другое имя и паспорт, -- поспешно заверил меня Перони, не сводя с меня глаз. -- У нее не будет проблем со средствами. Я все устроил...
   -- Как ты себя чувствуешь, Венера? -- заботливым тоном осведомился Дэрон, закурив вторую сигарету. Слабо я себя чувствую, -- я умышленно произнесла его любимую фразу, не раз услышанную в моих "чужих" снах, когда, находясь в мире Кларины, я вглядывалась ее глазами в зрачки Дэрона Рандо.
   Он вскинул бровь, не дождавшись ответа:
   -- Так, значит, ты подслушала каждое слово, вздох, мысль -- не только ее, но и мои тоже, через нее, в снах? Интересно. Завидую тебе: я сам себя не всегда слушаю. Уверен, у тебя есть что мне рассказать о мне же самом. Только прошли времена, когда меня это интересовало. Теперь, как полагается старикам, тянет в сон и лень передвигаться. Чтобы жить, надо все время шевелиться: а мне надоело это делать еще давно... -- Дэрон затянулся сигаретой.
   -- Да, знаю, что вы сказали там, у входа, когда Георг с цветами шел к порогу гостиницы тринадцать лет назад. Знаю и то, что высказала Кларина -- простите девятивековая Сурада -- вам, когда вы поднялись к ней в номер в отсутствие Георга. Слышала все собственными ушами. И я вам уже доказала: мне ничего не почудилось. Кому, как не вам, легко сверить услышанное мною и произнесенное вами тогда. Не будем этим больше заниматься. Игра этой жизни завершена. Каждый сделал свой ход. Кто выиграл или проиграл, каков результат, -- судить не мне.
   -- Последний ход был за ней, за... Сурадой, -- запнулся он. -- А мне ходить уже нечем, -- Дэрон рассмеялся, взглянув на свистнувшего носом доктора.
   -- По мне, так даже те, кто с виду выиграли благодаря этому повороту судьбы, все равно проиграли. Каждый по-своему. -- Я не удержалась и процитировала строку Кларины из ее "Воспоминаний": "...И где никто не проиграл, но каждый вышел побежденный..."
   -- Откуда это? -- насторожился Дэрон.
   -- Из "Обращения к тебе", -- к вам Дэрон. Помните? "Не говори мне про любовь, не призывай меня к печали, и не мани, меня в страну, где нас с тобою не венчали..."
   -- У нее была на редкость красивая душа, заключенная в удивительно совершенную плоть, -- Дэрон снова надолго затянулся сигаретой.
   Доктор закашлялся и, раздраженно отмахнувшись от дыма, отошел к окну.
   Я вспомнила сигарету Кларины во время моего плавания в невесомости под потолком:
   -- Кларина курит, курила когда-нибудь? -- спросила я задумавшегося Дэрона.
   -- Нет, может, незадолго до того, как я ее встретил, -- ответил он. -- А что? -- добавил он, оглянувшись на Перони.
   -- Нет, и последние тринадцать лет не курила, насколько я знаю, -- усмехнулся Перони. -- До вчерашнего дня, чем крайне всех удивила.
   -- Потрясла, до глубины души, -- усмехнулся теперь Дэрон.
   -- Чем потрясла? -- отчетливо сказала я, не сводя с них глаз. -- Тем, что сама же ее прикурила, со связанными руками, перед тем как Вадим нашел зажигалку?
   Реакция на мои слова была самой неожиданной со стороны доктора. Дэрон снял темные очки рывком, не сказав ни слова, высоко вскинув черную бровь. А доктор не удивился. Подмигнув Дэрону, он произнес спокойным голосом:
   -- Я же говорил, что это не Сурада наша, а Вера сама с энергией развлекалась, когда мы думали, что она уже унеслась в далекие миры! Верно? -- подмигнул он мне. -- А мы все спорили потом, кто это: ты или Кларина ток запустила в зарядчики для сердца, там в операционной.
   -- Кларина ни за что не признавалась в этом. Она так и настаивает, что вообще только свое прошлое как Сурады помнит и ничего больше, -- пожаловался Дэрон. -- Но я думаю, это еще один ее скрытый талант проявился -- управлять на расстоянии током, а не только сердцами, как еще до смерти выяснилось, -- засмеялся он не совсем искренне.
   -- Если так, Дэрон, то тогда они это вместе устроили -- и сигарету, и ток, -- сказал Перони. -- Человек после смерти способен на вещи, недоступные ему при жизни. Все его духовные способности обостряются: сила "творить" мыслью увеличивается безразмерно...
   -- То есть "воплощать слово -- в дело"? Вера, а ты и впрямь видела сигарету и как она задымилась у Кларины без спичек? -- не верил мне Дэрон.
   -- А кто же ей сказать мог? Во сне сообщили? Она ж только что очнулась! -- ответил за меня доктор.
   Я престала их слушать. Мои мысли вернулись к Кларине.
   "Отныне я ее больше не увижу, она опять исчезла, и опять я одна в мире людей".
   Подумав о солнечном создании, юркнувшем ко мне в живот, чтобы научить меня не бояться любить, я улыбнулась. И перевела взгляд на Дэрона, который слабою улыбкою извинялся за свою предыдущую ухмылку, отпущенную мне в ответ секундой раньше.
   Все увиденное под потолком таяло в памяти, и я ухватилась за главное, что запомнила из открывшегося мне.
   Мы все приходим сюда, чтобы учиться любить. Кларина показала, как можно любить -- и потому прощать -- Дэрону, который не способен был на любовь даже к самому себе и прощения себя. А он, невольно научил ее, что любить -- это дарить себя, а не наоборот -- получать, требовать любви к себе. Любить или быть любимым? Редко бывает и то, и другое в чистом виде...
   -- Как звали Кларину по-настоящему, фамилия какая у нее, была? -- спросила я Дэрона, не теряя все-таки надежды ее когда-нибудь найти, и вспомнив, что в посвящении Олд леди в своей книге Дэрон упомянул только имя.
   -- Неважно это Венера, -- ответил доктор, -- а сейчас и имя тоже у нее другое. Зачем тебе? Имя -- это временная бирка, свидетельство, выданное тем, кто рискнул купить билет на головокружительный аттракцион жизни. Имя -- это набор букв, которым называют камень над могилой, поясняя цифрами, когда эти значки имели больший смысл, чем царапины на граните. Зови ее для себя так, как звали и ее, и как можно назвать каждого по отдельности и всех вместе. Всех, кто отважился покинуть мир покоя и бескорыстной любви. Всех, кто покинул свет, чтобы отыскать свою драгоценную искру в темноте нашего мира, и задышал...
   -- Это слова Кларины из ее дневника, доктор, украденные вами, -- возразила я.
   -- Зови ее Попрошайкой любви, -- не обращая внимания на мое обвинение, закончил Перони.
   -- Спасибо Вера, -- кивнул мне Дэрон, дав понять, что собирается уходить. -- Теперь все будет хорошо и не будет плохо, -- отчеканил он. -- Спасибо, что не умерла, а сама же себя вернула на наш свет, что мне не пришлось стать причиной еще одной погубленной жизни и что никто меня в этом не будет обвинять. И еще спасибо за твое отношение к Кларине, хотя в этом ее заслуги больше, чем твоей. Я, как никто, знаю, что значит ее любить. И невозможно иначе: словно ее послали напоминать о любви. Ведь более тонкой души в более изысканной плоти -- не найдешь? Думаю, доктор, вы согласитесь, хотя о вкусах не спорят.
   -- Я и не спорю, -- согласился доктор, повернувшись ко мне, чтобы не смотреть в глаза Дэрона.
   Оба они, Дэрон и доктор, замолчали.
   -- Где все? Вадим, Аня? -- нарушила я напряженную паузу. -- Что случилось после того, как я очнулась от тока там на столе?
   Дэрон заторопился к выходу:
   -- Доктор расскажет все остальное, а мне пора. Здравствуйте и не умирайте больше, Венера, всего вам наилучшего, от всего сердца и от всей души. -- Он бросил огненный взгляд на Перони: -- Так ведь доктор? Это две разные вещи -- душа и сердце, как мы уже с вами условились. И даже в точных науках не надо путать или сливать воедино временное и бесконечное...
   -- Кто-нибудь пострадал? Я слышала выстрел и провалилась куда-то, что потом было? -- спросила я, когда Дэрон вышел из палаты.
   -- Ты была без сознания, так как снотворное -- препарат усыпления для животных, который тебе ввел этот идиот, Вадим, -- смертельно крепкий, -- обрадовался новой теме разговора Перони.
   -- Так что произошло потом? -- допытывалась я.
   Доктор рассказывал подробно целых полчаса. Он начал с того, что при первом же выстреле закрыл глаза, но не боялся. Если это и был его конец, то все, что он увидел ранее -- сигарету и мое тело, получившее пять зарядов электрошока из выключенного из сети разрядника, окончательно заверило его: смерть -- только начало другой жизни. То есть, жизнь после жизни есть. Он этому очень радовался и признался, что все его научные открытия не уверили его в этом так, как мои упражнения с током из-под потолка.
   Выяснилось, что страх Витторио Перони перед смертью был настолько велик, что подавлял все утешения его разума, основанные на фактах, которые он, как врач и ученый, собирал всю жизнь. Доктор даже заплакал, закончив свой рассказ. Когда я спросила отчего, он объяснил:
   -- Мне все мои возвращенцы из клинической смерти описывали, что там, после освобождения от тела, пережили. Но даже их повествования не вселили в меня окончательную веру, что после смерти выживает самое основное, бывшее нами, -- зови это человеческой личностью, душой или...
   -- Попрошайкой любви, -- пришла я ему на помощь, когда он снова задохнулся от собственных чувств.
   -- Видишь ли, Вера, теперь я знаю, что моя дочь где-то все-таки продолжается, и я ее... увижу. Знаю наверняка, что она где-то меня ожидает. И что смерть -- только миг, пробуждение от кошмара. Так ведь? Вера, скажи, старику...
   -- Я думаю, доктор, жизнь -- это сон, в котором волей нашей мысли мы выдумываем себе сюжет и осуществляем главный свой замысел, невольно преследуя лично нашу "идею", хотя помним ее смутно или вовсе забываем после рождения. Жизнь -- это возвращение обратно, доктор. А главное -- все же любовь. В нее все умещается: и добро, и знание, и свет, и мудрость, и тьма, и тишина, и все противоположности и измерения. Никаких сложностей...
   -- Ты все это откуда? Оттуда взяла?
   -- Именно оттуда -- "с потолка". Я же "с потолка свалилась", -- прибавила я по-русски. Перони, естественно, не понял игры слов.
   -- Повтори, медленней, что ты сказала? -- попросил он.
   -- Я сказала, что у меня будет девочка.
   -- Ты слышала и это тоже?! Слышала, как сказала эту фразу Кларина?! -- воскликнул он.
   -- "У Веры зародилась девочка", -- так ведь она сказала доктор?
   Доктор снова залился слезами:
   -- Именно! Значит, и моя дочка тоже где-то есть и, даст Бог, вернется еще на Землю -- и зародится в ком-то заново! Ох, Вера! Так ты слышала, как она это сказала? -- я тогда понял, Кларина что-то видела, там во время шантажа, что-то, чего не могли видеть мы. Очнувшись от смерти, как я и подозревал, Кларина продолжала видеть душой -- видела невидимое-но-существующее... Видела мир, как видят "там" -- "под потолком", как ты говоришь. Так ведь, Вера?
   -- Наверное, доктор, она и я увидели одновременно одно и то же -- чудесное таинство -- интимный момент проникновения в жизнь разумного существа -- первую, вернее новую, встречу духа с избранным им телом. Поэтому Кларина сказала "зародилась".
   -- В чем оно, Вера, таинство жизни?
   -- Как душа с телом сливается, не буду описывать, доктор, это не для мужских ушей, -- рассмеялась я. -- А вот что жизнь мы избираем еще до рождения, да к тому же знаем, зачем зарождаемся, -- могу вас заверить. И мысль наша столь же зрелая, как и у взрослых, еще до того, как мы превращаемся в младенца. Как вы правильно воспроизвели с записей Кларины.
   -- Да, помню. Мне одна возвращенка рассказывала свой навязчивый сон. Будто она, стоит на вершине горы и прощается с собой, -- ничуть не смутившись, подхватил доктор мою мысль. -- А внизу -- долины ярчайших красок и облака цветные; и залито все великолепным светом; ей со всем этим -- а все это и есть она -- очень трудно прощаться. Но все-таки делает над собой усилие, ее выбрасывает вверх, она летит в воронке по спирали, и звук ужасный. И вдруг шлепается на каменные ступени в парадной старого дома, чувствует холод, но не может шелохнуться. Тут открывается дверь, и ее поднимает на руки старушка и улыбается ей. Она хочет рассказать этой доброй бабушке обо всем, что с ней произошло. Как ей страшно было потерять тот мир, переливающийся добром и покоем, однако изо орта у нее вырывается только детский крик. И она понимает, что у нее нет больше языка, на котором она может говорить, и что она не знает своего имени, что она всего лишь беспомощный новорожденный младенец. И она плачет от досады -- сколько еще должно пройти времени, прежде чем она сможет, если не забудет, рассказать о том, что утратила, перед рождением на Земле. Но улыбающееся лицо старушки, слов которой она не понимает, ее успокаивает, так как оно светится, напоминая тот свет, который она покинула в долинах цветных равнин и облаков. И еще она сказала, что там много радуг, и таких ярких, словно пылают, и что розы там бывают синие и голубые...
   Я вспомнила своего сынишку: как он что-то вспоминал, с непонятной мне тоской взрослого, глядя на звезды. Не старался ли он не потерять свои воспоминания из древнего прошлого, -- не тянуло ли его обратно в мир искрящихся облаков? Где-то он сейчас? Каков был его долг на земле среди живых? Успел ли он его исполнить?
   И я прочитала ответ внутри себя. На мгновение все стало так же ясно, как недавно, там, вверху, в свободном от себя состоянии. Мой Ромочка своей гибелью и осуществил то, зачем его душа добровольно согласилась родиться на земле, зная заранее свою участь. Он пришел ко мне, чтобы я могла познать, что такое любить и терять и все равно желать любить -- не разочаровываться в самой любви, не струсить. В моем сынишке жила героическая душа, она пошла на подвиг во имя любви. Во имя другого. И моя будущая дочка была моим вторым шансом -- проверкой на любовь... и, возможно, Ромочка с надеждой наблюдает за мной, усевшись, болтая ножками, на маленькую радугу для небесных детишек, не успевших стать взрослыми на Земле. И, может, моя свободная от мук мама стоит рядом и следит, чтобы он не упал с радуги на... цветное облако или в клумбу синих роз...
   Мне стало спокойно, впервые за многие месяцы, после скрежета тормозов под автобусом напротив магазина "Хэрродз" в Лондоне. "Наверное, с этим мне удастся жить дальше", -- обнадежила я себя.
   Я вернулась мыслями в палату с тюлевыми занавесками, где когда-то запуталась в прозрачных складках муха.
   -- Доктор, -- сказала я, -- вы так и не сказали, что стало с Вадимом и остальными.
   -- Его арестовали. Он стрелял в полицейских вместе с моими охранниками, которых подкупил. Его, скорее всего, посадят, за это и за покушение на жизнь и похищение тебя, Кларины, Дэрона и меня. Хотя я не особенно сопротивлялся, когда он заявился ко мне с тремя вооруженными людьми из охраны клиники и двумя ассистентами, и сказал, что уже собрал всех вас для момента правды.
   -- Кто-нибудь пострадал?
   -- Кастро застрелили во время перестрелки в коридоре. Он был подкуплен Вадимом и сбежал из клиники тогда для осуществления всей операции
   -- Вот кто стоял у меня в кухне в отеле с сигаретой! -- воскликнула я. -- Теперь ясно, что это он подслушал мой разговор с Дэроном в гостинице.
   -- Еще один человек в коматозном состоянии, пуля попала в голову, его не спасти.
   -- Даже с этреумом? -- осведомилась я.
   Доктор сердито посмотрел на меня.
   -- Плохая шутка, Вера, ты же знаешь -- этреума нет. Ему конец. У него два ключа, как к сейфу, и оба они у разных людей. Последовательность и интервалы -- у забывшей себя Кларины, которой не было и больше нет. А состав каждой инъекции знаю только я.
   Теперь я поняла, что было написано на длинной полоске бумаги, зажатой в кулаке Кларины, которую она всунула мне в руку в последний момент при расставании. Я пыталась восстановить в памяти последние события.
   "Услышав стук Ани в дверь туалета, я засунула записку в рукав. Что же я с ней сделала, когда вышла за калитку дома Дэрона? Было темно. Я на ходу достала скомканную бумажку и, свернув ее в трубочку, снова закатала в отворот левого рукава пиджака; сняв его, перекинула через плечо, -- вспомнила я. Потом от удара потеряла сознание. Когда очнулась, пиджака на мне не было. Надо было сразу же открыть и прочесть записку! Но я бы в темноте не разобрала букв, к тому же написанных в обратном порядке, -- оправдалась я перед собой. -- Что на ней было написано, на этой бумажке? Последовательность уколов и промежутки времени (ключ Кларины от этреума) или состав инъекций -- ключ доктора? Нет -- так лучше, ведь за мной следили и могли бы выхватить записку, читай я ее на ходу. А так, вероятно, она либо пропала, либо попала в руки ничего не подозревающего человека, либо осталась там, на тропке, в пиджаке..."
   -- Значит, доктор, если вы умрете, то даже если Кларина и вспомнит себя, то это все равно бесполезно: этреум не восстановить, -- попробовала я выспросить у Перони.
   -- Мне для этого не надо умирать, так как, не обладая посмертной памятью, не способен помнить семнадцать химических составов наизусть. Они были записаны и хранились у меня.
   -- Хранились?
   -- Да, там, где их уже нет. Их выкрали, -- сказал Перони.
   -- Кто выкрал?! Когда?!!
   -- Стиви, -- который скоро скончается, -- сообщил доктор.
   -- Стиви? Каким образом? И кто этот Стиви? -- имя казалось знакомым, но, где я его слышала, вспомнить не удалось.
   -- Он ворвался ко мне в кабинет утром того дня, когда мы все встретились на веранде, помнишь? Он был вместе с Клариной. Держал ее перед собой как заложницу. Грозил, что убьет ее непременно у меня на глазах, если я не дам ему записанные на бумаге химические формулы. Я их отдал, но у меня еще были в компьютере запасные файлы. Он откуда-то знал и про них; пришлось отдать их тоже. При всем том Кларина -- а она оказалась умнее нас всех -- читала все мои мысли и сообщала Стиви. Они были заодно, -- я сразу это понял. Они и отняли у меня мою часть этреума. Полностью перехитрив меня, Кларина опередила меня. К счастью, ее цель была не завладеть этреумом, а уничтожить порошок, я это знаю. Потом, когда ты умирала, она молчала, я же вообще был не нужен, так как оба ключа от этреума были только у нее. Понимаешь, что она сделала вместе с этим Стиви? Исключила меня из игры! От нее одной зависело, чтобы этреум не попал в руки бандитов. А Стиви откуда-то все знал: все программы компьютерные, все коды. Он работал на Вадима. Я думал, что он был с ним заодно -- был на стороне заговорщиков, как выяснилось, московских новых русских...
   Я догадалась:
   -- У Стиви уродливая внешность, оттопыренные уши, голова, как кактус, правильно, доктор?
   -- И все время лопалась нижняя губа из-за его острых крысиных зубов, -- подтвердил Перони мою догадку. -- Он был из немногих возвращенцев из смерти, рискнувших вернуться в жизнь после самоубийства. Он говорил, что его мучило сознание невыполненного долга после смерти и преследуют кошмары, что он казнит невиновных... А отравился он от уродства -- не мог выносить себя в зеркале...
   -- Уши был на нашей стороне, доктор! Стиви, понимаете, помогал нам, так как когда-то давно не мог помочь Сураде, исполняя чужую волю. Он исполнил свой долг, как и хотел.
   -- Я ничего не понял. О чем ты говоришь, Венера? -- удивился доктор.
   -- У него был дивный женский голос, -- продолжала я. -- Он мечтал, чтобы его мелодии услышало одновременно много людей, и чтобы им всем принесло это радость. Он жалел лебедей, понимал их язык, знал все про птиц и безответно и тайно любил Кларину с тех пор, как узнал в ее глазах взгляд Сурады, перед тем, как отсек ей голову.
   Доктор долго напряженно молчал, точно всматриваясь в собственные мысли.
   -- Он мне подобного не доверил в своих исповедях. А почему именно Уши? -- наконец спросил Перони, не глядя на меня.
   -- Я так была обескуражена его внешностью при первой встрече -- особенно его мышиными ушками, что забыла тут же, как его представил мне Вадим, и дала ему про себя это имя, вспомнив урода в известном романе Гюго.
   -- Он все и подслушивал. Ты была близка к правде. Я только не знал, что он был своим.
   -- Доктор, значит, я не была возвращенкой, и этреум мне не вводили, тогда, после?
   -- Нет, Вера. Тебя вернули к жизни уколом в сердце еще в "неотложке", но ты впала в кому после, не приходя в себя. Я забрал тебя из больницы к себе в клинику. Я боялся, что дурное случится, когда ты очнешься и вспомнишь что произошло...
   -- Боялись, что я покончу с собой? Как ваша дочь, тогда, когда на глазах у нее скончался муж. Ее и сынишка не остановил ведь?
   -- Я боялся оставить тебя там одну. Рядом с моей дочерью в тот миг никого не было, а то было бы все иначе... -- он замолчал. -- Откуда ты знаешь, что я тебе этреум не вводил? Подслушала из-под потолка?
   -- Да, и еще то, что Дэрон был якобы возвращенец. Слышала, как вы это изобрели на ходу, чтобы спасти ситуацию. Вы высчитали, что если сделать бесполезным оживление Дэрона, то и шантажировать Кларину его смертью не удастся. Гениально, доктор! И Кларина это поняла!
   -- Да, но я ведь не сказал вслух, что ты не была возвращенкой. Я сам с собой рассуждал, чтобы не запутаться, -- озадаченно признался Перони. -- Я, наоборот, хотел бандитов заверить, что уже поздно даже с этреумом для тебя, так как вторично, но сам знал, что не поздно, если в течение сорока минут Кларина, которая теперь владела полной формулой этреума, все-таки решит ее выдать во имя тебя. Но постой. А как ты узнала об этом?
   -- "С потолка" я слышала и мысли, а не только слова и ваши и других.
   -- Воистину у мертвых возможности неограниченны, -- пожал плечами Перони, -- а тебе не мешало бы сейчас встать и побродить по коридору. Походи по полу. Только войди через дверь, а то стукнешься лбом, учитывая ограниченные возможности тех, кто дышит, а потому жив.
   -- Есть и такие, что не дышат, но живы. В памяти любящих их людей. Есть и те, что живы, но еле дышат по разным причинам. А есть и те, что живут дважды, параллельно с самим собой.
   -- Как это? -- удивился Перони.
   -- То есть, один раз сам, а второй раз -- одновременно -- двойником, поселившись в чьем-то сердце. Как Дэрон, благодаря Кларине. Как она -- благодаря ему. Как все те, кого любят и носят в себе другие.
   -- В таком случае я еще не жил, -- ужаснулся доктор. -- Ведь ни я сам, ни кто-то другой меня по-настоящему не любил.
   -- Зато Дэрон Рандо прожил не дважды и не трижды, а боюсь, что больше, -- засмеялась я.
   -- Я жду объяснения, Венера, -- серьезно сказал Перони.
   -- Не только Кларина, но и его жена и его дочь любили его больше себя.
   Доктор недовольно сморщился и задумался.
   -- Если мы живы, пока нас любят, то мы -- бессмертны. Потому что нас бесконечно долго любит вечный Бог. Благодаря его любви человек живет как минимум дважды, и один раз -- вечно...
   -- А вечно это как, доктор?
   -- Это когда не кончается то, что уже есть, потому что ему некуда удалиться, раз оно уже состоялось.
   -- Очень уж сложно, доктор!
   -- А ты можешь проще?
   -- Уже не могу, как прежде, а вот под потолком это было так ясно и просто. А сейчас опять, как в тумане, потому что мозгами объяснение ищем, а там другой орган разума включается.
   -- Попрошайка любви небось? -- хитро спросил он.
   -- Так точно, -- засмеялась я.
   -- Интересно, сколько раз прожила Кларина? -- спросил Перони всерьез. -- Ты не расслышала там под потолком?
   -- То есть сколько раз ее по-настоящему любили после последнего рождения или...
   -- Нет. Любил ли ее все-таки Дэрон? Или любил себя в ней? Или себя, страдавшего во имя нее? -- перебил меня доктор не в силах скрыть свою ревность
   -- Нет, не услышала, доктор, -- сказала я правду. -- Он не признался в этом даже Господу Богу. Промолчал, так как Всевышний не послал ему вовремя стаканчик ни с водкой, ни с коньяком.
   -- А жаль, -- разочарованно сказал доктор.
   -- У него еще все впереди, как и у всех, кто дышит, доктор.
   -- У кого все впереди? У Всевышнего послать рюмку? -- усмехнулся доктор.
   -- Да нет, у Дэрона -- в сердце Кларины.
   -- А жизней сколько у каждой души, Вера, тебе там не шепнули? -- поинтересовался доктор.
   -- Тысяча и одна доктор. Тысяча и единственная. Та самая, когда случается самое главное чудо в сердце, загаданное каждому, еще до появления на свет. Невидимое чудо в сердце -- то, за чем мы здесь и мыкаемся.
   -- Значит, она, Кларина писала правильно, -- обрадовался Перони, -- про чудеса в сердцах?
   -- Да вы верно подглядели и истолковали этот пункт в ее рукописях, доктор Перони.
   -- Ты же, Вера, их и стащила в ту ночь, когда ее умыкнул Дэрон! -- прищурился он и кивнул на гладиолусы: -- Знаешь от кого они?
   -- Не от Дэрона ли? -- спросила я, вспомнив комментарии Родена Дьюка в гостинице при нашей первой встрече.
   -- Нет. От него -- темные очки: велел надеть сразу же, как выйдешь из клиники и вернешься в жизнь, чтобы тебе в душу не лезли всякие посторонние. Очки -- "для самообороны", -- так и велел передать. А цветы, -- Перони снизил понизил голос, -- от нее. Перед отъездом попросила подарить тебе от ее имени гладиолусы...
   Я вспомнила о вопросе, который не успела задать доктору при "допросе" в его кабинете:
   -- Доктор Перони, скажите, не оживляли ли вы одновременно Падре Драпе и Стиви. Ведь они оба были жертвами молнии в театре в Лондоне во время концерта. Не случайно же они перемешались душами?
   Доктор сначала побледнел, а потом рассмеялся, решив, что я шутила.
   -- Они были рядом в морге -- трупы лежали вдоль стены на двух каталках под простынями, голова к голове. Словно между ними было зеркало. Одному из иностранных ученых, присутствующих при инъекциях этреума, пришло в голову поставить двойное зеркало между телами. И получили неожиданный результат после оживления обоих одновременно, благодаря удачной попытки сбить с толку души обоих -- запутать их, какому телу они принадлежат!
   -- Мы пытались понять, насколько прочна так называемая "серебряная нить" между телом и душой, вне тела. Оказалось, что она способна переплетаться с нитями других людей ... -- не выяснили только одно: каким образом произошла путаница в сущностях обоих...
   -- Объектов эксперимента, -- докончила я. - В результате произошло вторжение одной души в другую?
   -- Я, к сожалению, не знал, что целью моего русского коллеги было подобное кощунство...
   -- Доктор, но слияние душ возможно и без варварств науки. В результате любви, например. Наподобие тому, как смешивают бокал красного и белого вина, потом их разливая снова по тем же бокалам, но уже бесповоротно розовым.
   -- Не обязательно вина, в таком случае, -- вяло улыбнулся Перони в ответ.
   -- Но обязательно при этом пьянеть! - продолжала я. -- Так один -- даже умерший -- любимый человек остается в другом и живет дальше, невидимый. Он его несет в себе, хочет он этого или нет. И таким образом наш мир полон присутствия невидимых-но-существующих людей.
   Вспомнились строки Кларины:
   Ты там - я здесь, но мы повсюду вместе:
   Со мной ты - мертвый - продолжаешь жить,
   Меня же кто-то удостоил чести
   С тобой стать вечной, и не рвется нить, -
  
   -- К сожалению, доктор, степень этого частичного присутствия в нас других людей вплоть до полнейшего отсутствия в нас самих себя нельзя замерить приборами...
   -- И потому нельзя доказать это невидимое воздействие любви на душу, --согласился Перони. - И невозможно изучить взаимодействие душ в лабораторных условиях. Ни с помощью смерти ни с помощью любви.
   -- Главное, доктор, -- это простить себе свои ошибки, как говорила Попрошайка любви.

Глава пятая

"КОГДА У МЕНЯ ОПУСТИЛИСЬ РУКИ, ТО ВЫРОСЛИ КРЫЛЬЯ"

  
   На следующий день меня обещали выписать из клиники. Доктор навестил меня после обеда и сообщил, что позаботился о моих кредитных картах и выдал мне медицинскую справку о моей затянувшейся на четыре с лишним месяца болезни. Он протянул мне также свидетельства о смерти и кремации Уши и, пожав плечами, добавил, что не знает, что с ними делать, ведь у Стиви никого не было.
   -- Он хотел, чтобы его прах развеяли над озером, как прах Сурады веками назад, -- сказала я доктору.
   Наутро мне выдали урну с серебряной наклейкой "Стиви Сонг (1975--2013)"...
   Из клиники я сразу поехала снова в Лидз и исполнила свой долг перед Стиви -- на глазах у лебедей -- белых и черных.
   Лебедь с перевязанной когда-то Уши лапой уже почти не хромал. Важно переваливаясь, он подошел к воде -- совсем рядом от того места, где я присела на корточки у берега, -- и поплыл к центру озера, пока я отвинчивала крышку урны. Она долго не поддавалась. Урна выскочила из моих рук, когда крышка наконец поддалась и покатилась по покатому склону, через секунду скрывшись в воде.
   Лебедь на середине озера расправил крылья и шумно ими захлопал, словно собираясь взлететь. Я смотрела на него и вспоминала, как везла урну с прахом мамы, завернутую в белый кружевной испанский шарф. Овальную металлическую урну я держала на коленях, сначала прижимая к животу в машине, по дороге из Памплоны -- города на севере Испании, столицы "страны басков", -- города, где моя мама умерла у меня на руках в самой лучшей клинике Европы. Где ей так и не успели дать самое последнее экспериментальное лекарство против рака. Потом в самолете из Мадрида в Нью-Йорк я бережно прижимала ее -- урну, прикрытую моим черным бархатным шарфом, -- к себе, как ребенка. Я молилась за душу мамы, не допуская перерывов, во время которых кошмар происходящего успел бы затопить рассудок. Но успела просочиться тогда -- в одну из пауз -- мысль, что мы с мамой поменялись местами под конец ее жизни. Когда-то, она, присутствуя во время моего появления на свет, прижимала меня к своей груди, дабы защитить от жестокого и безразличного мира маленький комочек, нужный и доверенный только ей одной. И я, обнимая урну с ее прахом всей исплаканной своей душой, сокрушенная своим бессилием спасти маму, единственная в мире безмолвно выла от жалости и обиды за нее.
   Все мои попытки спасти тающую на глазах маму -- начиная с поисков новейших лекарств и заканчивая ежедневными дозами моего собственного грудного молока, которыми делился с ней Ромочка, -- привели лишь к краткому продлению ее мук. Тех же нечеловеческих страданий, которые годами раньше на моих глазах пережила и незабвенная Ангелина. Поглаживая урну под шарфом, я благодарила судьбу, что моя бабушка, по милосердию Господнему явилась свидетелем мученической гибели только одной из ее двух дочерей... На похоронах мамы я прошептала над ее могилой: "Бабушка, я привезла тебе ее, как она и хотела, теперь вы все вместе". -- Я тогда -- впервые после смерти мамы -- зашлась слезами. Но тут же пресекла в себе этот приступ панического отчаяния.. Обвела глазами небо над верхушками деревьев на кладбище и поверила до конца, не оставляя больше места сомнению, что все они -- мои три покойные девочки, сравнявшиеся уже в возрасте, -- обитают в ином мире. Продолжаются, свободные от законов тления земного, и от времени, выдуманного смертными...
   На следующее утро я крестилась. Меня крестил тот же русский священник в Нью-Йорке, отец Виктор, что и маму отпевал. Так как многие православные священники на Манхэттене отказались провести службу из-за отсутствия тела, то мне пришлось арендовать католический собор. Зато был мой любимый орган. И много белых цветов -- я заказала большие венки из ромашек и гвоздик. Отпевали с православным хором... Пение плыло над цветами и таяло в урне с ее прахом, стоявшей на помосте перед портретом грустно улыбающейся мамы с небесно-голубыми глазами, в голубом платье в цветочек. Когда работники цветочного магазина расставляли вазы с белыми розами вокруг урны, я сняла покрывало с портрета. Один из них спросил: не сестру ли я хороню? Мама, родившая меня в двадцать пять лет, выглядела всегда очень молодо...
   Перед отпеванием я произнесла речь. Говорила маме вслух, что, мол, главным и лучшим подарком моим ей было мое "переживание" бездонной любви к ней во время моей отчаянной борьбы с ее болезнью. Что мне Бог дал шанс на самопожертвование во имя нее. Чем меня, кстати, и успокоил врач в клинике Памплоны, когда признался в своем бессилии. Похвалил меня, заверив, что видел мало подобных дочерей, и высказал пожелание, чтобы его собственная дочь так же себя проявила в подобной ситуации.
   Я и до сего дня так и не поверила до конца его уверениям, что сделала "все невозможное"...
   А тогда, обнимая урну в самолете, я просчитывала потерянные дни, раскручивала мои решения и звонки врачам. Мысленно меняла сроки поездок и лекарства, отменяла сделанное, даже роды. Ругала себя за то, что позволила маме присутствовать при родах, -- стресс приводит к вспышке болезни. Потом вспомнила, что все мои родные стали жертвой рака -- и дедушка, отец мамы и Ангелины, и бабушка. Вспомнила о своем еще грудном младенце и с облегчением вздохнула, что проверка на генетическую предрасположенность к раку оказалась отрицательной. Тот же врач в Памплоне, к которому съезжались со всего мира, обнадежил меня, повторив слова мамы: причина -- видимо, радиация. (Когда Ангелина была еще маленькая, дедушка отвез семью под Ленинград -- в зону с улучшенными домами для военных. Позже оказалось, что это была зона с повышенной радиацией. )
   Перед тем как встать и пойти в уборную, я долго не решалась оставить урну одну на сиденье в самолете. Положив на нее руку мужа, я перекрестилась. В туалете представила: единственное, что у меня осталось от драгоценных близких, -- это урна с прахом мамы, завернутая в черный шарф. Представила на миг, что у меня не было никогда и сына, ждущего где-то. Потом представила правду, -- что он есть. И уверенно дернула задвижку на двери туалета в самолете.
  
  
   Где-то в Лондоне, в доме, имевшем свой номер, по улице, у которой есть название, меня ждали две "мои" урны с определенными табличками. С именами и датами. Тоже моими и определенными. Прах Коли и нашего с ним Ромочки мне предстояло развеять днями позже над озером возле бабушкиной дачи. На глазах у всех моих знакомых берез и огромной ели, которая знала меня с детства. Над тем самым озером, перед той самой верандой, где когда-то меня высекли у них же на глазах. Тогда мне почудилось, что они -- немые свидетели моего первого разочарования -- заглядывали в окна и укоризненно качали ветвями...
   Теперь им известна еще одна моя тайна, так как доверять мне себя, кроме как им, -- родным моим деревьям -- некому. А они всегда будут молчать, как и та ива в "Жизни После Жизни", знавшая все о Кларине. Как и лебеди, зная все о любви...
   Лебедь на середине озера все еще шумел крыльями, -- вокруг летели брызги. Может, он радовался тому, о чем лишь смутно догадывалась я? Что душа Стиви отжила в последний раз и наконец была на воле, и, может, так же шумела вновь обретенными крыльями где-то в родных ей далях невидимого мне мира? Я вспомнила мучительную улыбку Уши; его прах уже намокал внутри урны на дне озера. Ему больше не было больно улыбаться. И он уже смотрел на себя из зазеркалья...
  
  
   "Чтобы душу погибшего предать небу, его тело следует предать огню, дабы освободить дух из тисков земной реальности", -- вспомнилась мне заметка в "Воспоминаниях о смерти" Кларины, где говорилось о том, что души погибших насильственной смертью или по воле несчастного случая уже не возвращаются на землю, чтобы жить. Они навсегда свободны от испытаний судьбы. Но внезапно покинутые ими тела нельзя предавать земле, а необходимо обратить в пепел, иначе их душа "зависнет" между небом и землей и будет еще долго мыкаться вокруг погибшего тела, словно жалея его, в ожидании, пока оно не сольется с землей.
   "Как же тогда вернулась снова жить душа Сурады и стала Клариной? -- задумалась я. Ответ напросился сам. Смерть ее не была насильственной, -- она сама ее избрала. Ведь у нее был выбор: герцог дал ей шанс. Она отказалась от жизни сама, как, впрочем, последовала ее примеру и Кларина. Обе были жертвами самих себя, во имя... любви. Обе пошли на бессмысленное геройство. С их точки зрения -- единственно возможный шаг. В глазах других -- не нужный никому подвиг. Смотря, кто судит. Главное, что приговор себе предстоит выносить нам самим... "из-под потолка".
   Я снова посмотрела на лебедя. Он спокойно плыл к противоположному берегу. Позади меня по аллеям прогуливались группы туристов с экскурсоводами. Им рассказывали на разных языках о замке Лидз, о его Лебедином озере и, конечно же, легенду о герцоге, отрубившем голову своей молодой жене за неверность. Рассказывают туристам и о том, что красавица-жена герцога писала стихи о любви, и они сохранились в архивах замка...
   "Удивительно, на сколько разных человеческих языков люди умудрились перевести единый язык души", -- почудился мне шутливый голос Кларины.
   "Конечно же -- оттого и путаница в ее записях: то испанский, то французский, то английский, то наш!" -- воскликнула я про себя. Кларина думала после "возвращения" на универсальном языке души и переводила его на земные наречия -- одинаково ей родные, так как она помнила всех себя одновременно. Потому и двойные даты под некоторыми стихами...
   Я раскрошила булку и бросила лебедям. На этом же месте, точно так же их предков кормила Сурада. Но об этом не рассказывают туристам или посторонним, -- каждый штрих наших жизней запоминается только нам самим и остается с нами после "возвращения к себе". "Бог сохраняет все", -- вспомнилась мне цитата на обложке папки со стихами Кларины.
   "Ничто не исчезает в никуда, -- подумала я, и ужасно этому обрадовалась, потому что каждая наша мысль и поступок имеют смысл и последствия, хотя они и безразличны окружающей нас Вселенной, заполненной невидимым, но существующим. Хорошо, что где-то, кто-то небезразличен к нам. К каждому из нас. Во имя любви... "
   Я бы еще долго, наверное, предавалась подобным размышлениям, если бы не мысль о потерянной мною записке Кларины. Кто мог подобрать мой пиджак? Дорожка вела вдоль реки к станции, мимо жилища художника. В тот вечер, после моего ухода из дома Дэрона, сообщники Вадима вряд ли умыкнули Дэрона, Кларину и Перони, проделав путь пешком по той же тропке. Наверняка они их везли по окраине в машине, мимо домика художника, по размытой проселочной дороге, а не по единственной второй, ведущей через центральную площадь. И если художник видел, как умыкнули Кларину на его глазах, то хотя бы из любопытства навестил дом Дэрона. -- Я вернулась мыслями к пиджаку: "Да и кто может ходить по той тропке, кроме художника. Значит, одно из двух: или его подобрал художник, или он до сих пор лежит там, где я его потеряла..."
  
   На поиски пиджака, а соответственно, тайны бессмертия, оставленной мне Клариной, я решила отправиться на следующий же день. Во-первых, к пропаже подобного знания для человечества я не могла отнестись равнодушно. Во-вторых, ко всему, что касалось Кларины, относилась с уважением, тем более что хотелось оправдать ее доверие. В-третьих, подгоняла беспощадная память. Надо было заняться чем-то настолько важным, что моя личная трагедия отошла бы на задний план.
   Я вдруг поняла, что судьба распорядилась со мною щедро -- уготовила мне "проживать" жизнь до глубины души: прочувствовать ее максимально, одновременно переживая и нестерпимую боль двойной утраты, и безудержную, истинную радость ожидания произвести на свет новую жизнь. Я погладила свой беременный живот и приложила руку к груди. Там под моей ладонью колотилось сердце -- оно с трудом справлялось с двойной нагрузкой. Я чувствовала, как оно трудится, как старается меня не подвести, как напрягаются его мышцы под весом горя, как натягиваются его струны под давлением ожидаемого счастья. Я положила вторую руку себе на сердце и поклялась себе быть не только сентиментальной, но и оптимисткой. А именно: помнить, что полупустой стакан наполовину полон...
   Несмотря на это обещание, на следующий день я сникла. Мой неотложный план разыскать потерянный этреум пришлось отложить на несколько дней. Причина заключалась в том, что пришлось давать показания из-за случившегося в клинике. В деревню, где жил художник, я смогла отправиться только в пятницу, то есть на шестой день после шантажа в "Жизни После Жизни", учиненного Вадимом.
  
   Взятый напрокат "Мерседес" прекрасно справился с проселочными дорогами и. Несмотря на то, что я впервые сидела за рулем после шести лет. С тех пор как мы узнали, что должен родиться Ромочка, Коля не давал мне водить машину...
   Пиджака на тропе я не нашла. Оставив машину возле реки, я направилась к домику художника. Дверь оказалась заколочена досками, ставни забиты гвоздями. На пороге, к моему удивлению, был нарисован фашистский крест красной краской. Слева от него стоял перевернутый восклицательный знак, как принято на испанском языке. Справа -- обыкновенный восклицательный знак. Оба -- черной краской. Тут же был нарисован оранжевый треугольник и черный ромб. "Жизнь" и "Смерть" перевела я с языка лемурийцев.
   На почте я тщетно попыталась разузнать о художнике. Старики, игравшие в домино в тени деревьев около небольшого киоска, сообщили, что он исчез в прошлый понедельник. были абсолютно в этом уверены, потому что он не приходил за спиртным, как обычно. Оказалось, что заколотили его жилище в среду местные полицейские, во избежание "разграбления предметов искусства". Выяснилось, что покидал он свой дом поспешно, оставил все картины, краски и мольберт; паспорта не нашли и заключили, что он окончательно помешался, так как на пороге нарисовал свастику с восклицательным знаком. В деревне решили подождать несколько месяцев его возвращения, а потом объявить все картины "народным достоянием" и открыть бесплатный музей.
   Я поинтересовалась насчет пиджака. Повесила объявление на почте и на станции, предложив вознаграждение, обосновав его сентиментальными причинами. Оставила телефон гостиницы и подписалась именем Елена. На объявление никто не откликнулся...
  
   По возвращении в Лондон я сняла небольшую квартиру на улице, где жила гадалка. Она часто приглашала меня на чай и просила рассказывать о древних цивилизациях.
  
   С той поры сны ни о Кларине, ни о Сураде -- ни вообще о ком-нибудь другом, кого бы я рассматривала словно саму себя -- меня больше не посещали.
   За исключением одного. Приснилась Кларина с красной розой и большим испанским гребнем в белых волосах. Она танцевала огненный танец фламенко под музыку андалузской севильяны на улице посреди зажженных на земле факелов вместе с другими танцовщицами. Кларина была в центре круга, в красно-черном платье с золотистым платком через плечо. Она сорвала с себя платок и стала танцевать по-цыгански. Неожиданно длинные кисти платка зацепили гребень, и ее гладкая прическа рассыпалась, роза выпала из волос, и длинные седые волосы закрыли черные кружева на ее декольте.
   Зараженная чувственным экстазом ее пляски и живым кругом танцовщиц с кастаньетами вокруг, я сама хлопала в ладоши, стоя в толпе рядом с двумя гитаристами в нескольких шагах от нее.
   С противоположной стороны из толпы в круг протиснулся широкоплечий черноволосый мужчина в черных брюках и жилетке поверх белой рубашки. Он поднял розу с земли и протянул ее Кларине, но она вызывающе обвязала платок вокруг бедер, схватила его за руку и потащила в центр круга танцевать. Жгучий брюнет смущенно отмахивался, делал смешные движения невпопад, но Кларина кружилась и завлекала его буйной чувственностью своей пляски. Постепенно высокий красавец увлекся и тоже стал рядом с ней притоптывать и громко выстукивать ладонями ритм. Она танцевала еще более исступленно, чем раньше, не сводя с него глаз, захлебываясь собственным экстазом. Мужчина старался схватить ее за талию и увести из круга, но она вырывалась, кружила его и он, сдавшись хлопанью и гиканью толпы, стал имитировать ее движение, отдавшись ностальгическому зову гитары и откровенному призыву в глазах Кларины.
   Кто-то из толпы протянул ему бокал вина: "Тома, ихо, беба -- возьми, сынок, выпей!", -- услышала я голос низкорослого старика, казавшегося на его фоне карликом. "Грациас, амиго, грациас, Сальвадор, -- спасибо, друг, спасибо", -- громко сказал высокий мужчина с акцентом. Он выпил вино залпом, опрокинув бокал в руке, и бордовые капли упали на его белую рубашку. Он вернул пустой бокал похлопавшему его по бедру седому испанцу, удивительно напоминавшему Перони, уменьшенного втрое, и оба -- он и Кларина, -- забыв одновременно про свою прожитую по отдельности жизнь, неистово закружились в объятиях друг друга. Мужчина громко смеялся и отбивал яростный ритм ногами, мокрые черные пряди падали ему на глаза.
   -- Танцуй, сынок, танцуй, дочка, танцуй, красавица! -- выкрикивал старик, пританцовывая.
   -- Baila! Rubia, baila, танцуй, блондинка, танцуй! -- вторили криками из толпы...
   "Неужели это только мне ее волосы белыми видятся, а она-- молодая блондинка? -- испугалась я во сне. -- Или я снова "из-под потолка2 на все смотрю? Или в этом сне путаница с цветами произошла, и все это сейчас где-то и происходит? А Кларина седая -- сегодняшняя Кларина? Ведь у Дэрона-то волосы черные. Или они ее здесь с тех ее молодых времен так зовут, когда она еще не была седая? Может, это стало там ее прозвищем, а это та самая ее любимая деревня, о которой она мне говорила, -- ее любимое и самое родное место на земле? И там ее зовут не Попрошайкой любви, а "рубией" -- блондинкой..." -- пыталась я разобраться во сне.
   Кларина вдруг остановилась и обвела толпу почти безумным взглядом. Плечи ее вздрагивали. Я сжалась от ужасного предчувствия, что струнам ее души не под силу столько счастья. Но она, достав розу из выреза платья, стиснула ее в ладонях, резко прижала ее к груди, словно это было ее сердце, и я услышала ее иступленный вопль, оглушивший меня во сне не звуком, а силой исторгшего его душевного натиска. Ее неожиданный крик, словно не успев достать неба, тут же слился с пронзительным надрывным криком певицы из круга, -- первым аккордом народной песни. Хор из толпы подхватил трагическую старинную мелодию, и я ясно услышала хорошо знакомые мне слова -- "la noche nace la mentira -- la noche nace la perdiciСn -- ночь порождает ложь, ночь порождает прощение".
   Я пыталась разглядеть танцевавшего с ней мужчину, но пестрые летающие юбки танцовщиц вокруг пары, слившейся в интимной близости страстного танца, всякий раз, когда он оказывался ко мне лицом, мешали мне. Блики факелов скользили по охваченной танцем и музыкой толпе. Ночь пахла эвкалиптами и морской солью. Забывшись, я сама отдалась этому бурному всеобщему порыву, заразившись их ненасытной жаждой веселья, и, перестав разглядывать длинноволосого танцора, закрыла во сне глаза. Может быть потому, что боялась увидеть, что это был не Дэрон. А может, потому, что я вижу лучше с закрытыми глазами...
   Нет, кажется, даже не поэтому.
   Я вспомнила: мне стало во сне резать глаза от вида горящего неба, словно вспыхнувшего от пламени факелов. В снах свои законы...
   Покинув зрелище, я пересекла пустынную площадь, обрамленную пальмами и развалинами монастырской стены. Подойдя к барьеру с высокими эвкалиптами, я оперлась локтями о каменные перила и заглянула вниз, чтобы не ослепнуть от пылающего небосвода над головой.
   Под ногами -- так далеко, что казалось, я смотрела с высоты птичьего полета, -- мигали горстками огни горных деревень. Дальше блестела до горизонта морская гладь, напоминавшая черный мрамор. Я перевесилась через перила -- подо мной обрывалась в темноту скала. Вокруг светились редкие полупрозрачные облака. Они дрожали от оранжевых бликов пожарища над головой. По небу сверху вниз бежали огненные змейки -- словно горящая лава с потонувших в темноте ночи высоких гор.
   "Неужели мне снится горящий рай, раз облака -- снизу от меня?" -- ужаснулась я и заставила себя проснуться. Тут же мне вспомнился рассказ Уши о городе средь небес в горах Испании -- древней Ронде, родом из которой по легенде и была Сурада. Этот город был так высоко над уровнем моря, на плато, на вершине скалы, что облака, как заверил меня тогда Стиви, были ниже, чем туман, спускавшийся на долину реки вокруг этой неприступной крепости, созданной самой природой.
   В памяти всплыли строки из "Возвращения к себе" Кларины: "...Там облака роняют дождь из-под тумана -- а выпадают на землю росой..."
   А может, этот сон был о Сураде, возвратившейся на свою родину, века спустя? Ведь сны -- это наши воспоминания, страхи и надежды в обработке воображения. А тогда -- возможно, что мне приснилась Кларина, наконец вернувшаяся к себе самой... Кларина -- между небом и землей и уже свободная от земной душевной боли. Кларина, горящая внутренним огнем такой силы, что от него вспыхнуло родное ей небо. И, может, роза, оброненная в танце -- в жизненном вихре, -- прижатая так неистово к сердцу, была ее любовь? Наверное, потому во сне мне так захотелось поверить, что мужчина, вышедший к Кларине из толпы в круг, чтобы поднять эту розу с земли, был Дэрон...
  
   И только здесь становится понятно,
   Испания, наедине с тобой,
   Что жизнь -- лишь возвращение обратно,
   К себе самой. -- К Тебе. -- Домой
  
   Эти строки Кларина написала в 1997 году, в Андалузии -- еще "до" -- до "Жизни После Жизни".

Глава шестая

КИНОФИЛЬМ, СНЯТЫЙ В ЗЕРКАЛЕ

  
   Свой замысел снять фильм о Кларине--Сураде я осуществила через полгода. Исполнила заодно и мечту Стиви Сонга -- моего Уши. В кинофильме звучала его музыка. С первых же кадров заструилась его любимая мелодия, которую он назвал "Не дыши без меня", посвятив Кларине...
   Кинофильм о закрытом научном центре для не вернувшихся в жизнь возвращенцев из смерти наделал много шума. На предварительный прогон для прессы в Лондоне собрались не только журналисты, кинообозреватели и критики, но и ученые, психиатры и известные экстрасенсы -- многие из России.
   Реклама, гласившая о выходе кинофильма, "снятого в зеркале", завлекала узнать о санатории, где можно отдохнуть после смерти всем оставшимся после нее живым. Афиша также приглашала попутешествовать во времени вместе с одной из запутавшихся в нем душ -- некой Клариной--Сурадой, судьба которой оборвалась за стенами "Жизни После Жизни"...
   В банкетном зале, после встречи с репортерами, засыпавшими меня вопросами, мне наконец удалось остаться наедине с доктором Перони. Он терпеливо ждал меня на диване в углу зала. Старенький доктор был в темных очках и в шляпе с низкими полями, закрывающими половину лица. С тем же синим цветком в петлице пиджака, что и его двойник в моем кинофильме. Он хорошо слышал многочисленные вопросы любопытных журналистов насчет клиники, показанной в фильме, и, конечно, предпочел оставаться неузнаваемым, иначе его засыпали бы теми же вопросами, на которые я отвечала несколькими словами: "Все -- в моей книге, все ответы -- между строк, а кинофильм был снят в зеркале. Понимайте как заблагорассудится, на ваше усмотрение и сделать выводы о "невидимом-но-существующем" вокруг нас. Дальнейших комментариев не будет".
   Видя мое упорство, представители взволнованной прессы оставили меня в покое.
   Когда я подошла к Перони, он, не вставая, потянул меня за руку и указал на место на диване рядом с собой.
   -- Хорошая афиша! -- похвалил он меня. -- Название картины, написанное пляшущими буквами на русских матрешках, расставленных по росту. Фабула души, по учению Кларины. Тоже твоя идея? Или режиссер придумал?
   -- Моя. Вы же знаете, что благодаря вашей поддержке я имела право на вольности при постановке фильма, и мне прощали все капризы. Спасибо за ваш вклад, доктор, одних моих финансов было бы ...
   -- Я это сделал для нее, и ты знаешь это, правда? -- не дал он мне договорить.
   -- Знаю, -- призналась я. -- Хорошо, когда теперь обо всем можно говорить прямо, без игр! Да, доктор?
   -- Иногда лучше помолчать, -- улыбнулся он.
   -- Надеюсь, я не обманула ваших надежд с фильмом, -- заглянула я под его шляпу.
   -- Афиша мне очень понравилась, хорошо это: зеркало между двумя фигурами женщин, смотрящих друг на друга сквозь него. Словно это не двухстороннее зеркало, а дверь одной женщины в мир другой.
   -- Да, именно так я и хотела ...
   -- Только почему глаза у обеих закрыты? -- спросил доктор.
   -- По многим причинам, Витторио. Объясню одну: зажмурились они, чтобы увидеть себя изнутри, а не собственное отображение каждой в отдельности. Чтобы одна увидела другую, позади зеркала, потому что они есть одно и то же...
   -- Но это сложно. Это поймет не каждый. Легче понять зрителю, что мы есть все наши жившие воплощения по очереди, а не предыдущие вместе сразу, как матрешка, -- Перони улыбнулся. -- Хорошо фильм начинается, -- удачный первый кадр. Человечный. Маленькая девочка, держащая в руках букет красных маков, разглядывает подаренную ей на день рожденья матрешку. И так искренне она удивляется, обнаруживая внутри следующую и следующую, старательно расставляя их вокруг себя по одной. Какая трогательная сцена, когда она, сидя на полу, озадаченная и окруженная матрешками, держит в руках самую первую -- почти такую же большую, как она сама! -- доктор улыбнулся знакомой мне печальной улыбкой Кларины. -- Умно, Венера, символично! А ребенку нельзя не поверить. И удачный прием! Знаешь, у тебя есть кинематографическое видение, Вера. Интересно, как камера скользит среди толпы этих матрешек и наконец останавливается на двух рядом стоящих, почти одного роста. И начинается повествование о чьей-то жизни. И в конце хорошо, когда обе актрисы постепенно превращаются из Кларины с Сурадой -- лицом к лицу перед зеркальной рамой -- в двух матрешек, стоящих бок о бок среди остальных, уже расставленных по росту этой маленькой светловолосой девочкой. И как они, тускнея на экране, сливаются в одну -- самую большую матрешку -- в заключительном кадре, а маленькая девочка читает шепотом по слогам получившиеся два слова из отдельных букв на каждой из них, выстроенных в линеечку по росту. И ее удивленные зеленые глаза, когда у нее получается "Попрошайка любви" -- название киноленты, которое мы, таким образом, узнаем только в конце фильма. И музыка дивная при этом.
   -- Музыку Стиви Сонг написал, -- сказала я.
   -- Я знаю, да и титры читал. -- Перони грустно улыбнулся. -- Правильно, Вера, что рядом с его именем прозвище ему свое приписала -- Уши. Артист слишком правда симпатичный, не похож на беднягу.
   -- Таким уродом можно только родиться, -- усмехнулась я, -- как и с такой душой, доктор.--Что есть -- не отнимешь, а чего нет -- не прибавишь, -- сказала я для себе по-русски. К моему удивлению, доктору хватило его познаний русского, чтобы оценить эту шутку.
   -- У меня было тринадцать лет, чтобы выучить ваш язык, Вера. Я создал все, чтобы Попрошайка любви вернулась в жизнь. Та же знакомая ей комната времен средневековья ждала ее в Лидзе, если бы она пожелала оставаться Сурадой.
   -- "Легче сменить того, кто у тебя в сердце, чем то, что у тебя в душе", -- процитировала я ему фразу из своего романа.
   Доктор тяжело вздохнул. Он, очевидно, давно принял свою участь и смирился с недосягаемостью для себя Кларины.
   -- Да, Стиви был гениальным. Спасибо тебе за этот фильм. Это -- памятник им обоим -- и Кларине, и Стиви. И всем тем, кто в стенах моей клиники не пережил жизнь, не вынес горя. Можно помочь не умереть, но нельзя помочь жить, Вера. Такой состав еще не изобрели люди. Только Ее Величество Любовь может заставить жить дальше, а если сама причина смерти -- утрата любви, то бессилен и Господь Бог. -- Перони перекрестился трижды. -- Хорошо сказал один пациент в твоем фильме: "Нас, возвращенцев Перони, объединяет не возвращение из смерти, а убившее личное горе...".
   Я почувствовала знакомою тупую боль в груди и сдавила зубами верхнюю губу. Доктор хитро посмотрел на меня:
   -- Ты замечательно передала мысли Кларины, тщательно изучила ее рукописи... Но -- опять же -- не все поймут.
   -- Не надо всем и понимать. Не все догадаются, что между двумя женщинами -- блондинкой Клариной и брюнеткой Сурадой -- стоит зеркало Души, и от одной до другой героини -- один шаг. Ни стекла, ни рамы на львиных ножках нет. Вы же видели в конце кадр: -- зеркало развернулось под углом -- рама оказалась пустой.
   -- "Ты вглядись в пустоту, не страшась ей доверь, там начало пути, то не зеркало -- дверь", -- процитировал доктор строку Кларины на ломаном русском.
   Я с удивлением посмотрела на него. Мне и в голову не приходило, что он выучил русский из-за Кларины, как он признался мне минутой позже в ответ на мой немой вопрос.
   -- Надо было подписать это ее четверостишье внизу под зеркалом на афише, чтоб понятнее было, -- прибавил он, спрятав смущение под полями шляпы.
   -- Те, кто захочет, чтобы понятнее было, прочтут мой одноименный роман. Там все объяснено, -- сказала я. -- Даже про Автобусника и Оранж, и про подложенный мне Клариной браслет у входа в ее комнату. Тот самый браслет, который снял с ее руки Дэрон, с вашей помощью...
   -- Ну, ну, -- не начинай, пожалей, старика, -- насупился Перони.
   -- Кстати, об Автобуснике: как бы ему передать копию фильма до того, как он выйдет на экраны? Я сделаю копию, передайте, ладно?
   -- Нет, не смогу, -- доктор покачал головой.
   -- Как это, почему? -- обиделась я.
   -- Автобусник, бедняга... А мне это хороший урок, об обратной стороне этреума. Этот Автобусник -- "живой, то есть мертвый, пример невозвращения в жизнь после насильственного вмешательства в смерть". Как хорошо сказал один из героев твоего фильма, Вера.
   -- Мертвый?! То есть как?! -- не поверила я услышанному. -- Что случилось? Кто его?.. -- я отказывалась принять, что с добродушным Автобусником могло приключиться дурное.
   Доктор молчал. Я настаивала.
   -- Вера, не надо. Потом как-нибудь -- не сегодня, в такой день для тебя! Успех фильма, шум, газеты, ожившая Кларина на экране! Как чудесно похожи на нее и молодая, и поседевшая актрисы! И улыбка ее! Только вот выражение глаз седой Кларины совсем не такое. Его не сыграешь, не подделаешь. Ты помнишь это остановившееся Время в них? Словно она вглядывалась в огромное невидимое зеркало вдали, -- у нее в глазах запечатлелась Вечность, кадр из смерти.
   -- Не знаю, Витторио, -- ответила я, -- вечности я никогда не видела еще. Так что с Автобусником приключилось? -- перевела я печальную для нас обоих тему разговора. -- Кто его посмел... А, доктор?
   -- Он сам себя, и не страдал вовсе: умер во сне, не проснулся, вот и все.
   -- Остался в своих снах жить, -- сказала я и разрыдалась. -- Как это случилось? Сам, говорите? Самоубийство -- наглотался снотворного?
   -- Нет, оказалось, кровоизлияние -- мгновенная смерть -- обширный инфаркт мозга. Проснись, он был бы полностью парализован.
   -- А кто взял Оранж? -- задыхаясь от жалости, спросила я, не в силах представить, что пухлого розовощекого хозяина Оранж-Нефертити нет больше в живых. У меня в номере все еще стояли его чемоданы, ставшие моими спутниками во всех поездках.
   -- В том-то все и дело, что накануне утром кошку нашли мертвой в парке. Кто-то утопил ее в фонтане около музыкального аппарата, рядом с беседкой Аполлона. Ночью поймали, небось. Не понятно, как кошка выбежал из здания и оказалась одна в парке. Не прыгнула же она с шестого этажа из окна! А Автобусник, как узнал, ничего не сказал, ушел и просидел один до вечера на озере, где обычно уединялась Кларина. В той же лодке. Она сейчас на короткой цепи, носом в песке стоит. Потом обедал со всеми в зале, что делал редко. Молчал, загадочно улыбался, попрощался со мной, а наутро его нигде никто не видел. Хватились после ланча -- нашли уже холодным в кровати, одетым. Он под одеялом в одежде заснул, словно знал, что не проснется...
   -- Он стеснялся раздеваться оттого, что пухлый был, -- вспомнила я, как он однажды не захотел купаться.
   -- Жаль его. Сердце у него доброе было, -- покачал головой Перони.
   Только теперь я увидела, что доктор заметно состарился за полгода, что я его не видела.
   -- Кто же мог Оранж удавить? -- спросила я.
   -- Думаю, он сам, Вера: он и придушил бедное животное. Это -- побочные последствия этреума. Возможно, окончательно решил в одном из снов, что Оранж таки не кошка, а Нефертити, а сам он вспомнил себя отверженным ею жрецом. Вот и отомстил -- убил Нефертити во сне. А наутро обнаружил, что умерла Оранж.
   -- Мистика, доктор, так не бывает.
   -- Бывает, -- замялся Перони. -- Душил-то он кошку, а думал, что Нефертити мстит. Попал в капкан между сном и явью. А когда очнулся, понял, что единственное существо близкое прикончил. Вот и не перенес горя.
   -- Не хотите ли вы сказать, доктор, что Автобусник во сне повторил поступок жреца -- покончил с собой? А наяву -- пока во сне он это осуществлял -- у него это проявилось физически как кровоизлияние в мозг? Выходит, он умер от сна, -- убил себя собственной мыслью.
   -- Я сам не знаю, что думать, Вера. Мозг -- неограниченное орудие: ждать чего угодно можно. Есть люди, которые усилием воли могут останавливать собственное сердце и замедлять пульс.
   -- Неужели Автобусник покончил с собой во сне и одновременно умер наяву?!
   -- Ты же сама сказала в фильме, что Автобусник жил во сне, а жизнь ему только снилась.
   По хорошо знакомому мне отсутствующему выражению лица Перони я поняла, что разговор на эту тему окончен.
   -- Мне тоже так порой кажется, доктор. С тех пор как я все вспомнила в тот день, когда пропала Кларина. Чудится, что я сама себе снюсь.
   Перони встал с дивана и протянул мне руку:
   -- Ты знаешь все мои координаты. Если что -- дашь знать. -- Он медленно зашагал к выходу, не попрощавшись. В дверях снял и тут же надел шляпу, потом помахал мне рукой, не оборачиваясь...
   Оказавшись в одиночестве, я растерялась. Вокруг не было ни души. Опустевший зал напомнил мне внезапно оглушившую меня когда-то тревогу, когда после свадьбы гости покинули банкетный зал, а я осталась одна, зная, что в мире у меня никого родного нет, кроме Коли. Тогда, испугавшись, что мое счастье мне почудилось, я бросилась по коридору к выходу гостиницы, где Коля прощался с разъезжающимися гостями. Тогда ни радоваться, ни поздравлять меня, ни плакать от счастья со мной было некому. Как и сейчас. А официальные поздравления и расшаркивания ненужных людей приводили меня в ужас еще с детства. Я хотела броситься по пустым залам, чтобы найти кого-нибудь своего. Сделав шаг вперед, поняла, что бежать мне было некуда. Искать тоже было некого. "Моего" в этом мире нигде не было. Я подошла к окну с атласными занавесями. Во дворе все еще толпились репортеры. Сверху все казались мельче, одного роста. Сверху все люди одинаковые и незнакомые: и свои, и чужие...
   Я прижала руку к животу , там меня ждало что-то "мое", -- там ждало меня будущее. И мне предстояло объяснить этому будущему существу, ради чего надо жить, так как при рождении оно забудет именно это: то, чему оно же учило меня "там", когда я была "вне себя".
   "Жизнь внутри меня заставит меня жить дальше", -- обрадовалась я, беспомощно цепляясь за шелковые занавеси роскошного зала. Доктор не пожалел средств ни на фильм о Кларине, ни на его презентацию. Голова у меня закружилась; почудилось, что я стою на краю пропасти и вот-вот потеряю равновесие, но схватиться было не за что. Я закрыла глаза, и, стиснув руками живот, представила, что сейчас сзади ко мне тихо подойдет Коля, как тогда, после свадьбы и подарит мне красный шар. Он тогда лопнул у меня в руках, и сердце на миг сжалось от предчувствия беды. А Коля громко засмеялся и закружил меня в вальсе между столов с букетами белых роз.
   Лопнувший шарик на полу пустого зала навсегда запечатался в моем сознании. Тогда на секунду, когда мы в вихрях танца без музыки кружились между круглых столов, у меня мелькнула странная мысль, что была не моя свадьба, а чьи-то похороны...
   Кто-то положил мне руку на плечо. Искренне надеясь, что чудом это будет именно он, Коля, и что все случившееся в моей жизни -- не более, чем кошмарный сон, я обернулась. Сзади меня стоял пожилой официант в смокинге. Он протянул мне конверт.
   -- Вам телеграмма.
   -- Откуда? -- я едва могла проронить слово. -- Откуда-то из Испании, -- официант пожал плечами. -- Там внизу вас все ждут.
   -- Кто все? -- удивленно спросила я.
   -- Ну, все... люди, -- ответил он, запнувшись.
   Я отвернулась к окну и открыла конверт. Телеграмму отправили из неизвестного городка в Андалузии. Имени не было, но я знала, что она от нее. От Кларины.
   "Там ли с ней Дэрон? Угадала ли я настоящее в своем сне?" -- с грустью подумала я, вспомнив свой последний сон о Кларине с испанским гребнем в волосах.
   В телеграмме говорилось: "Восьмерка -- это ноль с осиной талией. Помнишь твой градусник? Положи восьмерку спать и получится бесконечность. Твоя Улыбка", -- говорилось в телеграмме.
   "Интересно: видела ли Кларина невидимое -- даже в математических знаках -- еще до смерти? -- подумала я, прочитав тогда телеграмму и слегка позавидовав Улыбке. -- Или все началось потом -- уже после, когда "черная королева" сняла повязку с ее глаз?"
  
  
  
   ПОСЛЕСЛОВИЕ
  

Букет красных маков

  
   Сейчас, дописывая эти строки, я смотрю сквозь стеклянные ромбики окна веранды нашей дачи на мою маленькую дочку, перепрыгивающую через грядки с клубникой. И вспоминается сон, приснившийся мне в "Жизни После Жизни".
   На летнем лугу стоит крохотная девочка с белобрысой челкой. Перед ней, спиной ко мне, на корточках, сидит ее отец и протягивает ей букет полевых цветов. Букет красных маков. Девочка стоит, широко открыв глаза, онемев от счастья. И улыбается и мне, и всему миру. Своему миру. Нашему миру, который только что протянул ей в руки отец. И прижимает к груди красные маки. Букет, не подаренный когда-то мне... Букет, о котором написала когда-то Кларина:
  
   На заре не раз я вспомню детство, --
   на земле давно я -- старожил,
   но не позабыть мне маков, что отец мой
   много лет назад не подарил.
  
   На заре нахмурит брови детство, --
   то набросок будущих морщин --
   чиркнет память бритвою по сердцу:
   кадром красных маков-пелерин.
  
   Я сплету венок себе из маков,
   подарю их девочке с косой,
   что ждала букет цветов от папы --
   весь огромный мир... Весь шар земной.
  
   На краю полей долины детства, --
   красных маков праздничных полей,
   я прощу себя за то, что места
   не смогла найти среди людей...
  
   Откуда этот незабываемый кадр? Подсмотренное мною воспоминание из жизни Кларины? Или из моего, еще тогда не случившегося будущего? И кто эта девочка? Утонувшая когда-то дочь Кларины? Или моя, порхающая сейчас за окном по грядкам с клубникой?
   A может, это было мое воспоминание? О самой себе. Воспоминание -- старее меня самой? Ведь когда вспоминаешь себя еще до, то возможно увидеть себя со стороны как принадлежащего всему вокруг. И эта девочка на лугу -- я. И смотрю на нее я глазами собственной души, пребывая вне себя?
   Было ли это мое или присвоенное мною чужое воспоминание? Этого знать мне не дано. Знаю только, что мелькнул этот кадр в "Жизни После Жизни". Тогда, когда моя память отсутствовала. Тогда, когда вместе с Клариной я разделяла в течение четырех месяцев "зону блуждающего времени". Где душа -- эта извечная попрошайка любви -- скитается во Времени с торбой, как моя няня в своем детстве, и просит подаяния. Стучится в сердце, замирая каждый раз в ожидании милостыни, когда отворяется дверь... Как написала Кларина на страницах своих "Воспоминаний после жизни":
  
   Любить? Или нет? -- Не любить:
   Наш выбор, увы, неизбежный
   И в каждой судьбе рвется нить,
   Где замерло время в надежде...

Венера-не-Вера. Июль 2019 года

   ? С франц. Crevecouer -- "страждущее сердце". Примеч. автора
   ? Из стихов Яны Джин
   ? Тот, кто карабкается невысоко, приземляется на обе ноги (англ.)
  
   ?? Я никогда не любил рисковать. (англ.)
  
   ??? Что именно ты боялся потерять с Клариной? (англ.)
  
   ???? Неужели не ясно! Она вселила в меня жажду чего-то такого, что я потерял, еще до того как его найти! (англ.)
  
   ????? Я до смерти мог бы тебя любить. (англ.)
  
   ? Стихи Нодара Джина.
   ? Кто она? Где она? Вот в чем вопрос! (англ.)
   ?? Хотел бы я посмотреть на его реакцию, узнай он, что когда-то держал в объятиях будущую наследницу бессмертия... (англ.)
   ? Стихи Нодара Джина.
   ? Стихи Яны Джин.
  
  
  
  
   402
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   0x01 graphic
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"