Аннотация: Роман Попрошайка Любви Том 2 ИД РЕТРО 2006. ВКЛЮЧЕНЫ СТИХИ АВТОРА
ТОМ ВТОРОЙ
ЧАСТЬ IV
НЕСЛУЧАЙНЫЕ СОВПАДЕНИЯ
Глава первая
DEJА VU
Экскурсионный автобус свернул с главной магистрали, и менторский голос нашей Сушеной сливы повторил на трех языках сведения о замке Лидз, построенном посередине озера. Это -- по преданию -- заколдованное озеро, было переименовано в Лебединое жителями окрестных деревень, так как на нем разводили лебедей еще в средние века. Объяснив, что черные лебеди более редкие, чем белые, и более агрессивные, Слива убедительно попросила их не кормить -- не обращать внимания, когда целыми стаями лебеди разгуливают по аллеям парка, ища подачек.
Сбор около автобуса был назначен в четыре вечера -- через пять часов. Уже было одиннадцать утра. Оказывается, путь от Лондона до Лидза занял более двух часов, которые я не заметила, погрузившись в свои воспоминания о "Жизни После Жизни".
Получив входной билет в замок вместе с пропуском в парк и сады, я отделилась от группы туристов и пошла вокруг парка по направлению к замку, видневшемуся вдали над плавными холмами. Аллея, посыпанная белым песком и испещренная птичьим пометом, шла между ручьями и островками экзотических цветов. Несколько синих и белых павлинов перешли мне дорогу. Один распустил от удивления хвост, преградив путь. Видимо, сюда туристы не ходили. Сквозь редкие деревья я заметила нашу группу во главе с трехъязычной Сливой уже далеко впереди -- на центральной парадной аллее, ведущей к воротам замка. Лебединое озеро, о котором написала мне в завещании Кларина, закрывали холмы. Я решила переждать и пойти в замок одна, без экскурсии, когда наша группа перейдет к осмотру парка.
Присев на корточки перед утиным прудом, где царствовали белые и синие павлины, я принялась кормить собравшихся вокруг меня неуклюжих родственников семейства лебединых остатками сушек из пакета. Утки крякали и толкали друг друга...
Сушки вскоре кончились, и утки, потеряв ко мне интерес, уплыли на другой берег пруда, где было несметное количество разноцветных перьев. Невзрачная белая пава и ее роскошный партнер -- синий павлин -- остались рядом со мной на траве. Я разделила с ними бутерброд с сыром, который еще остался у меня в сумке.
Вспомнилось наше с Клариной озеро с плакучей ивой. Я представила себе Кларину здесь, в Лидзе, тринадцать лет назад. Тоже одну, тоже отделившуюся от группы туристов и погруженную в себя -- в свои невеселые думы. Вспомнились ее слова из завещания, что здесь, в замке Лидз, ей было необыкновенно хорошо, что она была одна, но не была одинока. Здесь, в птичьем царстве, среди цветов и прозрачных ручьев, она была наедине с самой собой, свободной от той части себя, которая нестерпимо ныла и не давала покоя, -- части, принадлежащей Дэрону и не принадлежащей ей. Я представила, как Кларина улыбалась на этом самом месте, глядя на павлинов, и примерила к седой Кларине улыбку из моего детства -- улыбку воспитательницы в желтой косынке...
Портрет не получился. За годы моей жизни образ Улыбки, потеряв конкретные черты после многократных поправок моей памяти, превратился в искрящееся создание, обрамленное солнечной дымкой подсолнухов и золотистых волос. Воображение мое со временем переправило Улыбку в сказочную фею, приходящую ко мне в грустные минуты и озаряющую меня ласковым взглядом.
Соединить этих двух Кларин -- перекинуть мостик от лучезарной Улыбки к поседевшей от горя Олд леди с застывшими глазами -- оказалось не под силу. Я перевела взгляд на парочку павлинов, прижавшихся друг к другу. Самец -- с переливающимися перламутром синими перьями -- и блеклая белая самка, казалось, были птицами разных пород. Между ними лежала такая же пропасть, как и между двумя Кларинами -- молодой и сегодняшней, которые виделись мне двумя разными созданиями.
Улыбку, у которой утонула дочка в праздник Нептуна, и Кларину, исчезнувшую несколько недель назад из "Жизни После Жизни", разделяло не более двадцати пяти лет. Но между ними, казалось, пролегла больше, чем одна жизнь. Что пережитое за это время могло так неузнаваемо переписать портрет ее души? Какая тайна, какие события в сердце Кларины превратили ее в ту спящую на поляне фигурку, сжавшуюся в комок посреди начерченного ею круга, где она была вне боли и вне себя?
И, наконец, что сделало эту Попрошайку любви с окаменевшей зеленью глаз такой необходимой мне сейчас? А главное, почему ее судьба и ее потеря были для меня важнее моего собственного неизбежного приближения к себе? Или я лишь отдаляла момент столкновения "лицом к лицу" с самой собой, погружаясь в чужую жизнь, избегая тем самым очной ставки с собственной памятью? Почему жизнь и судьба Кларины казались мне настолько важными, что само пребывание там, где когда-то была она, успокаивало и вселяло надежду, что она не потеряна для меня безвозвратно? Глядя на уток, родителей которых здесь же когда-то кормила хлебом моя Кларина, было легче верить, что где-то есть еще в этом мире человек, который искренне может спросить меня: "Как ты?" И спросить это так, как спрашивают своих или самого себя.
Я достала из сумки завещание Кларины, нашла строчки, где она просила меня съездить в Лидз и решительно направилась по направлению к видневшемуся вдали замку.
Аллея вывела меня к глубокому рву, огибающему замок, судя по карте, с одной стороны. С другой его обрамляло озеро. Я пошла вдоль рва к воротам. Небольшой мост через ров находился над дамбой. Потрескавшееся дно по другую сторону моста было затоплено лужами с мутной водой, где плавало множество белых перьев. Видимо, ров соединялся с Лебединым озером.
Миновав мост, я дошла до ворот замка и оглянулась на полуразрушенную арку надо рвом -- мне хотелось убедиться, что за мной не следует очередная группа туристов. На мосту стояло несколько человек. Перевесившись через перила, они фотографировали старинную дамбу и потайной вход у ее основания, ведущий в подземелье.
Я окинула взглядом холмы и парк: "Слева должно быть озеро с лебедями и подземный грот с лабиринтами и скользкими ступенями", -- подумала я и остолбенела. Ведь я здесь никогда не была, и плана замка не изучала. Этот вид на поляны вокруг арки надо рвом был знаком, словно я любовалась им много дней подряд. Я пошла дальше, напомнив себе, что дежавю -- частое явление, да и многие замки похожи друг на друга. Однако навязчивая мысль, что эта дорога от арки до ворот разделяла мой замкнутый мирок и мир, навсегда покинутый мною когда-то по чужой воле, не оставляла меня до самого входа в замок.
Уже у массивных деревянных дверей я вспомнила, что такой же точно ров виделся мне в снах о средневековой красавице во время пребывания в стенах "Жизни После Жизни". Ее глазами я смотрела на эту условную границу своей добровольной несвободы. Потому что, разглядывая в снах пересохшее дно рва, наливалась ее тоской, понимая: если и поднимется чугунная решетка под аркой моста, я не перешагну за ее порог. Будучи пленницей собственного сердца, черноволосая героиня моих сновидений вырыла себе собственный ров, отделивший ее от мира, не соорудив через него ни моста, ни дамбы. Путь через него лежал внутри нее, пересечь его без крыльев было нельзя, разве что уничтожив в себе главное -- любовь к ее сумрачному рыцарю. Пасмурному воину, который часто отсутствовал, исчезая за пределами замка в мире, который она не знала. Словно побежденный, ссутулившись на коне, возвращался угрюмый воин после завоеваний очередных дальних земель. Повергнутым он себя ощущал потому, что за стенами замка его ждала та, перед которой он был бессилен, -- спрятанная от мира молодая его жена. Добровольная узница собственного сердца, за которой, становясь ею во многих снах, я наблюдала и со стороны, пока моя память отсутствовала, а я пребывала в зоне блуждающего времени...
В вестибюле замка толпилась группа японских туристов. Я решила переждать -- хотелось побродить одной. Выйдя во двор, я уже не удивилась, что, как и ожидала, за поворотом было озеро и узкая тропинка около самого берега. Я медленно побрела вдоль стены, не поднимая головы, зная, что газон между стеной замка и берегом будет сужаться и, сделав полукруг, выведет на небольшую поляну, откуда откроется вид на двойную арку над озером под стеной второго флигеля замка, и что там будет вход в подземелье. Именно оттуда вывели приговоренную к казни узницу в белой рубахе в моем первом сне. По этой тропе она прошла дважды: сначала до рва, по ее просьбе, чтобы проститься с жизнью позади него, потом -- обратно вдоль стены, считая каждый шаг и не отрывая взгляда от своего отражения, скользившего рядом по воде, как и мое сейчас.
Этот сон не о моей жизни всплыл в памяти так ярко, словно это меня вели на казнь. Я косилась на отражение в спокойной воде. Как назло, нарядилась в белый пиджак, а от этого воспоминание из сна о белой рубахе, путавшейся под ногами, усилилось. Я перевела взгляд на облака и стала вспоминать слова Кларины о ее посещении замка тринадцать лет назад.
Олд леди часто вспоминала этот день в Лидзе и всегда с улыбкой на лице. Говорила, что там поняла: вдвоем со своим Дэроном она была одна, и одной ей было менее одиноко, и еще говорила, что в озере Лидз она не увидела собственного отражения, когда заглянула в воду у конца тропки, возле стены замка. Сказала, что там ее это не удивило, потому что озеро, как ей объяснил один местный уродец, было, по преданию, магическим. В нем, якобы, видимое не видно, а ночное сияние этого озера залечивает душевную боль. Кларина часто повторяла, что я должна поехать туда именно потому, что там забываешься, словно освобождаешься от себя, печаль тает, так как ей деваться некуда, ведь тебя больше нет.
Ничего подобного я не почувствовала. Дойдя до конца тропинки, я остановилась у самого края каменного поребрика. Вода была вровень с землей и грозила выплеснуться через край, стоит земле неосторожно вздохнуть. Передо мной были две знакомые из снов арки. Не хватало только из них выплыть лебедю и перевернуться. Я не стала испытывать судьбу и направилась к небольшой двери в стене. Во сне вход в подземелье был там же, напротив пня. К счастью, пня, служившего плахой, я не нашла. Зато муравьи уже торопились забраться в мои босоножки. Дверь оказалась приоткрытой. На меня дохнуло сыростью подземелья. Я вспомнила из снов, что влево ступени шли вниз, а вправо винтовая лестница вела в башню и выводила на первый этаж замка в огромную залу с гобеленами и широкой парадной лестницей.
"Если и это окажется так, то я, несомненно, оказалась в том самом замке, который мне снился. Я там, где провела много лет Сурада, писавшая стихи", -- произнесла я вслух, чтобы убедиться, что это не очередной сон.
Спускаясь по тусклой винтовой лестнице, все еще не веря своим глазам, я вспомнила и другие подробности из снов: вид из окон галереи вокруг внутреннего двора с небольшим фонтаном в виде бокала. В этот двор вели четыре огромные двери из круговой галереи с факелами. Возле каждой был камин, а в углу -- часовня с узкими окнами от пола до потолка.
"Если я найду и эти двери, то сомнений нет!" -- мысленно воскликнула я, запыхавшись от подъема по крутой винтовой лестнице. Ступени не были отреставрированы. Видимо, этим входом не пользовались ни туристы, ни администрация замка. Я открыла небольшую дверь и оказалась в углу огромной залы. Спиной ко мне стоял охранник. Я подошла к нему и буквально выпалила:
-- У вас здесь есть внутренний двор, покажите мне его, там должен быть фонтан, как рюмка!
Охранник изумленно посмотрел на меня, и тут же перевел взгляд на мою юбку. Я последовала за ним взглядом и удивилась еще больше, чем он. Правой рукой я, оказывается, машинально приподымала подол мини-юбки, как приподымают подол длинного платья. Очевидно, я настолько вошла в роль снившейся мне ранее средневековой красавицы, что вообразила себя в одежде той эпохи.
Я извинилась перед охранником, указав взглядом на служебный вход за спиной; он неохотно принял мое приглашение посмотреть в более пристойное место, чем на мое нижнее белье. На двери висела убедительная табличка "Private". Охранник повел меня по галерее. Я поинтересовалась, когда именно заменили каменные плиты (увиденные мною в снах) на скользкий современный паркет. Охранник подозрительно оглянулся на мои колени и, погладив свою лысину, сообщил: "Точно до моего поступления на службу двадцать лет назад".
Я усмехнулась: "Видимо, тогда же, когда наклеили обои в цветочек на пасмурные каменные стены с трещинами" .
Пока мы шли, я говорила ему заранее, за несколько шагов, что будет за поворотом. Я ошиблась лишь на один камин возле четырех огромных дверей. На его месте стоял стол с брошюрами для туристов и с открытками замка во всех ракурсах, даже сверху. Охранник пожаловался, что я его напрасно прошу показать двор, так как знаю замок не хуже него. Но он отказался открыть засов на огромной двери, и мне удалось посмотреть на фонтан-рюмку через окно галереи. Узкие окна были там же, где и во сне, рядом с часовней. Я поблагодарила моего "экскурсовода" и направилась к крохотному иконостасу в углу залы.
Опустившись на колено перед Богом впервые в жизни, я опустила голову на протершийся бордовый бархат скамейки передо мной. В часовне стояли две скамейки-- одна позади другой. В моих снах была лишь одна. Закрыв глаза, я вспомнила все сны сразу, -- пронеслась по ним одним всхлипом и стала молиться, чтобы не расплакаться. О чем, еще не знала. Но подобное путешествие по этим местам -- сначала в снах другой женщины, а теперь наяву и лично -- подавило во мне последние сомнения в существовании иного мира. Мира не выдуманного, а существующего. Мира, который снился мне столько раз и где я бывала в те времена, когда еще не родилась, через естество кого-то другого.
В этот миг мне не казалось странной моя поза -- на колене, припав щекой к бархатной скамейке. Когда-то эта прохудившаяся ткань впитывала слезы Сурады, теперь -- мои. Этот же холодный камень пола слушал ее вздохи, и, как заверял меня Падре Драпе, кто-то рядом, в невидимом мире слышал каждую жалобу ее сердца. Может быть, меня в этот миг ясно слышали мои Рома и Коля -- мои мальчишки, обратившиеся в прозрачных жителей неба...
Меня охватили покой и тишина. Казалось, в мире выключили звук. Шаги позади меня и японский язык прошедших мимо часовни туристов донеслись издалека, словно эхо из другого века. Время милостиво унеслось назад. Здесь на каменном полу часовни еще ничего не случилось. Еще не было ни меня, ни Коли, ни Ромы. Здесь, в комнате с узкими окнами, с видом на озеро с лебедями, моя боль еще не успела родиться. И я была свободна от нее, и от себя одновременно.
Опустошенная, я следила за слезой, исчезнувшей в трещине пола, потом стала звать Бога на помощь и, как мне казалось, громко закричала на весь невидимый мир, но никто в моем мире людей меня не услышал. Прикусив верхнюю губу, я вцепилась обеими руками в бархат скамейки и, сдавшись перед Всевышним, признала свою беспомощность. Я стала Ему объяснять, что без Него мне никак не дожить жизнь, что собственных сил у меня нет, и горе мое -- подобно секире, упавшей на шею снившейся мне узницы этого замка.
Бог молчал. Я отчаянно молила Создателя всех видимых и невидимых космосов подать мне какой-нибудь знак, что я не одна и что Он меня не оставит.
"Не оставляй меня одну, о Господи, прошу..." -- повторяла я, глотая слезы, цитату из стихотворения Кларины. Никогда не заучивая слов молитвы, и не имея собственных заготовленных фраз для Бога, я стремилась к Нему всем своим существом -- туда, откуда Он меня слушал. Не зная, о чем еще попросить Создателя и не осмеливаясь просить Его о невозможном -- воскресить раздавленных автобусом Рому и Колю, -- я притихла. Жаловаться было бесполезно, -- никаких знаков свыше я не получила. Видимо, таких, как я, в мире было много, и кто-то в тот миг меня перекричал. Я перестала истерически общаться с Богом и задумалась над Его нелегкой задачей -- отвечать на просьбы страждущих мира сего. Наблюдая как трещинка в плите пола переполнилась, я подвинула голову так, что последние несколько слезинок угодили в соседнюю трещину и исчезли из виду. Я искренне заинтересовалась, как именно там -- в том мире -- отвечают на запросы земных жителей:
"Например, как знают, кого излечить, когда кто-то просит отменить болезнь матери, не сообщая Богу ее имени. Может, когда я просила за свою лучезарную тетю, на небесах ошиблись и помогли чьей-то другой, заболевшей раком тете? А назови я тогда в молитве имя ее и адрес, она бы была жива, и я могла бы в этот миг припасть заплаканной душой не к средневековому бархату, а к ее груди?"
-- Мисс, экспонаты в замке нельзя трогать. -- Незнакомый охранник с биноклем на груди стоял надо мной, строго указывая на веревочный барьер позади меня. Я не стала ему объяснять, что, когда я переступила порог часовни, был еще двенадцатый век, и двух железных палок с веревкой между ними не существовало, иначе бы я о них споткнулась. Ровно так же, как и не было таблички "Не трогать". Не стала я объяснять и себе, как это могло случиться. Я приписала это, не задумываясь, на счет невидимого мира. Это он дал мне пропуск в часовню, где впервые я бросилась в колени незримого Бога, опрокинувшись в него обессилевшей душой. Я отнесла это к категории чуда, поверив, что это и был знак, что я не одна. Без веры в чудо шагнуть за порог часовни обратно в себя, в двадцать первый век, когда и жизнь, и катастрофа моя уже случились, я бы не отважилась.
"Наверное, меня там услышали, -- усмехнулась я, разглядывая брошюры о замке Лидз на прилавке, -- так как я назвалась по имени, сказав, что прошу я, Вера-не-Венера. Надо было бы и фамилию назвать, -- пожалела я. -- Только чью? Мою или Колину? А вдруг там запутаются в архивах?"
Я подошла к прилавку с сувенирами. Брошюры и книги о замке Лидз были всех размеров и на всех языках. Описывалась и библиотека замка, упомянутая экскурсоводом в автобусе. Как и объяснила Слива, в ней имелось несколько отделов, где книги были подобраны тематически, например "новейшие таинства", "исчезнувшие цивилизации", "реинкарнация" и так далее. Был и отдел рукописей, где хранились средневековые манускрипты. Кудрявая продавщица в киоске предложила мне купить брошюру на французском, объяснив, что в этом тексте меньше искажений исторических фактов и дат. Оказывается, изначально текст был написан по-английски, потом его перевели на французский, а позже уже и на русский, испанский и другие языки. В итоге имена обитателей замка - и не только! -- изменялись до неузанаваемости в зависимости от переводчиков. И, по мнению молодой продавщицы, жившие тысячелетие назад владельцы Лидза вряд ли возражают против подобных нелепостей. Я с ней согласилась. Особенно после беглого просмотра русского варианта родословной владельцев замка, где утверждалось следующее: "В 1090 году Вильгельм Второй пожаловал замок Амо де Кревкеру ?". А в хронологической таблице рядом с именем Амо де Кревкера стоит "ум. 1263". Если верить брошюре, этот долгожитель владел Лидзом не менее 173 лет -- отсчитывая с младенческих лет!
. Купив брошюру, я спросила, есть ли более подробные и достоверные источники легенды замка Лидз. Продавщица сказала, что не знает, но в библиотеке существует компьютерный каталог, по которому я могу просмотреть фонды библиотеки. С компьютером могут поработать все желающие, но для пользования библиотекой нужно разрешение ее директоров. Она посоветовала обратиться к тому, кто помоложе, -- к Вадиму.
"Неужели русский?!" -- подумала я.
-- Да, именно к Вадиму обратитесь, тогда будет шанс, -- заверила меня веселая продавщица. -- Другой директор -- педераст. Не даст разрешение ни за что; у него специализация -- всем во всем отказывать, словно ему за это платят вдвойне.
-- А когда здесь паркет и обои поменяли, не знаете? -- поинтересовалась я.
-- Нет, -- не удивилась она. -- В брошюре есть изображения интерьеров замка в разные века, портреты целых поколений его обитателей на стенах замка. Но на фоне цветочков нет ни одного, -- засмеялась она. -- А туалет на первом этаже, около входа. Вы губы подкрасьте и краску размазанную на глазах смойте. Вадим любит женщин посексуальней и понаглей. А вы -- бледная, словно с того света... -- Я вздрогнула, хотя, конечно, она ничего не имела в виду. Ей просто хотелось поговорить подольше о Вадиме.
Японский турист протянул ей деньги, и она машинально подала ему брошюру на-английском. Я исправила ее ошибку. И теперь крохотный японец прочтет на родном языке , что некий рыцарь этого замка был старше своей казненной супруги на сто двадцать лет. Оказывается, как сказала продавщица, при переводе на японский в легенде даже век перепутали.
"Так и искажается быль", -- подумала я.
Продавщица засмеялась вслед японским туристам:
-- Эти все равно не читают: им цветные фотографии надо. У них в брошюре больше цветных фотографий, чем на других языках, и на портретах яснее, кто брюнет и кто блондин из призраков замка. Я бросила взгляд на прилавок и, не обнаружив больше ни одной японской брошюры, бросилась вслед японцу. Догнав его, я чуть ли не выхватила у него из рук брошюру, а взамен сунула свою, французскую. Он развел руками и, неудоуменно улыбаясь, закивал в знак благодарности.
Прислонившись к стене "в красный цветочек", я стала торопливо листать брошюру. Дойдя до гербов и портретов, не нашла ни одного лица, похожего на герцога, и на черноволосую красавицу из моих снов. Все отличались типично англосакскими чертами: маленькими ртами, провалившимися подбородками, светлыми или рыжеватыми волосами. Самый ранний портрет был конца XIII века. Вспомнив подпись и год под стихами Кларины, я поняла, что портретов участников тех событий быть здесь не может. Если герои моих снов и являлись лицами из легенды, исходя из совпадения событий и расположения помещений в замке, они жили, судя по дате под ее стихами, в XII веке. Вспомнившая себя женщиной XII века, Кларина записала собственные стихи через девять веков
К сожалению, по-японски я не читала. Я нагнала японскую группу уже на другой стороне галереи у входа в часовню. Японцы, столпившись у заградительной веревки, дружно фотографировали золотой иконостас. Снова выхватив брошюру у посмотревшего на меня с удивлением туриста и сунув ему японский вариант, я вернулась в зал с цветочками на стене. Найдя в тексте упоминание о страшном предании замка Лидз, я убедилась в правильности своей догадки. Герцог умер в 1119 году -- то есть после даты 1111, поставленной под стихами, написанными узницей кровью на стене подземелья в моем сне, --через восемь лет после казни жены.
В брошюре я успела прочесть две любопытные детали. Первая, что Кревкер -- не настоящее имя герцога. Будучи таинственным чужестранцем благородных кровей он получил и титул, и имя за военные заслуги в победоносных нормандских баталиях. Его настоящее имя утеряно историей. Вторая, что в архивах библиотеки об этой истории есть две рукописи XII века, а также, что есть и роман, написанный в XХI веке по мотивам легенды. Дочитать название романа на следующей странице я не успела. Маленькая женщина в кимоно вырвала у меня брошюру из рук, видимо, это была жена японца, не понявшая моих действий. Не вернув мне своей брошюры, она заспешила прочь, дважды укоряюще оглянувшись на мою мини-юбку.
Я вспомнила портреты из брошюры и различную степень оголения женской груди в пределах декольте разных веков. Мне пришло в голову, что между длиной юбок и глубиной выреза платьев явно есть тайная зависимость, даже скрытая математическая функция. Чем обильнее обворачивали складками юбок женские ноги, тем отважнее обнажали грудь. Казалось, стоило ее обладательнице нагнуться, приподняв подол, как грудь тут же выскочила бы из платья. Так или иначе, но на протяжении веков женский костюм дразнил мужское воображение: то талией, затянутой в рюмочку, и фижмами, то современными облегающими мини-юбками. И мужчины мстили за это, так как на предмет их обожания могли взирать и другие ценители женской красоты. Мстили, запирая их в замки, сажая под замок, скрывая под чадрой. И наказывали -- казнили, изгоняли, бросали в пустыню, вели на плаху, кляня богов, соперников, женскую природу и породу, одновременно преклоняясь перед неотразимостью женских чар и презирая себя за эту слабость. И гневались на женщин, проклиная их за свое собственное бессилие превозмочь в себе самих же себя. И действительно, как можно убедиться в верности собственной красотки, на которую посягают и другие? Не лучше ли исключить других претендентов -- от греха подальше? Да, но ведь тогда их угнетала извечная мука неуверенности -- остались бы затворницы верны им, отпусти они их на свободу, где столько других самцов, жаждущих их красоты и плоти.
Герцог в легенде замка Лидз, видимо, отважился экспериментировать именно с этой стороной женской верности и любви. Смелее других, он подослал потенциальную любовь к своей заточенной в замке жене. Ненасытнее других, не довольствуясь ее верностью, он решил проверить ее природу. Прочитанная в брошюре легенда задела меня за живое не только из-за совпадений со снами, но и из-за самого психологического конфликта ее героев. Герцог отважился на изощренную проверку самых главных основ человеческой привязанности -- на искушение любви. Не многие могут набраться мужества на подобный риск -- взглянуть в лицо неумолимой правде. И, по иронии судьбы, рыцарь, получивший в награду за доблесть благородную чужую фамилию, означавшую "Страждущее сердце", девять веков назад провел опыт с человеческой душой -- сделал ставку на любовь, рискуя быть убитым горем.
Мне не терпелось прочесть рукописи об этой истории, узнать факты не из туристических брошюр, где все сделали глупой сказкой, разделив мир на белое и черное, на злых волшебников и несчастных красавиц, а из документальных источников. Жалость к казненной жене герцога боролась во мне если не с любовью к нему, то с приязнью, потому что я видела его глазами любящей его женщины. Я помнила его из снов, где меня терзала боль за его страдание сильнее, чем моя собственная, где я видела его глаза, налившиеся сначала гневом, а потом слезами, когда он следил из-за занавески за каждым вздохом моего тела -- ее тела -- в объятиях молодого любовника. Объятиях, так не похожих на его сухие властные ласки. Вспомнила я и как он медлил в моем сне, прежде чем заколоть ее любовника, не решаясь прервать наслаждение своей жены в объятиях другого, словно понимал, что он не смог и не сможет дать ей что-то подобное. В результате чего-то необъяснимого, случившегося с ним когда-то, где-то...
Вспомнив, что у меня с собой бизнес-карточка Перони с несклоняемой по родам итальянской фамилией, я уверенно направилась к лестнице. Оставалось только убедить Вадима, любившего сексуальных женщин, что я именно и есть доктор Перони из центра изучения реинкарнации "Жизнь После Жизни". Я тогда понятия не имела, насколько наш доктор был известен в научных кругах, изучающих невидимые миры, либо исчезнувшие из-за потопа, либо прозрачные до неосязаемости человеческим глазом, как ангелы.
Глава вторая
РОДЕН ДЬЮК
Румяная от пудры секретарша у входа в административную часть замка сообщила, что оба директора ушли на ланч и записаться к ним на прием можно лишь через два дня. Я настояла на кратком визите к одному из них, упомянув имя Вадима без фамилии. Это сработало. Видимо, секретарша приняла меня за личную знакомую директора архива замка. Оказалось, что у него была смешная фамилия -- Калибри, -- напоминавшая название самой маленькой птички. В подчинении второго директора находились научно-исследовательские отделы библиотеки. Объяснив, где находится зал с компьютерным каталогом, она достала книгу регистрации посетителей и спросила мое имя.
-- Доктор Перони, -- не задумываясь, сказала я.
Секретарша вскинула на меня вопросительный взгляд:
-- Это фамилия, а имя?
-- Вадим знает, -- соврала я на всякий случай.
Она кивнула, проводив меня пристальным взглядом до двери, куда я направилась. Затем, не скрывая насмешки проронила:
-- Это дверь в шкаф, а выход отсюда -- прямо перед вами, откуда вы и пришли только что, доктор Перони, -- имя доктора она произнесла громче, чем все остальное, и я насторожилась.
-- У вас тут столько зеркал и каминов, что ориентир теряешь, -- оправдывалась я.
-- Ничего, ученые всегда в другом мире пребывают, и часто это их заводит не туда, особенно если изучать то, чего нет, -- она уставилась в экран компьютера, дав понять, что разговор окончен.
Спускаясь по широкой лестнице, я недоумевала, откуда эта секретарша могла знать, что Перони изучал несуществующий мир. "Либо совпадение, либо он известен здесь в Центре неточных наук, и я напрасно решила себя выдать за него. А тогда архивов, которые упоминались в записях Кларины, мне не видать".
В вестибюле библиотеки никого не было. Я подошла к компьютеру, содержащему каталог библиотеки. Он оказался платным. После того как я опустила монету, на экране появилась надпись, что в библиотеке имеются два каталога -- именной и предметный. Выбрав предметный, я нашла в нем строку "Легенды и мифы" и нажала кнопку. Когда после получасового диалога с компьютером я так и не отыскала среди полученного списка ничего о мифе замка Лидз, то попробовала нажать кнопку "Исторические источники" и выбрала в этом разделе все, что касалось замка вообще. Проглотив мою предпоследнюю монету, компьютер долго мигал и наконец выдал три названия с кратким описанием каждого.
Первый был анонимной средневековой рукописью современника участников описанной им драмы, не относящийся по жанру ни к деловым документам, ни к художественным произведениям. Компьютер пояснил, что со странной рукописью можно ознакомиться на фотодисках, которые также содержат приложение с переводом текста на современный английский и комментарии к ним. Далее говорилось, что оригинал был написан на средневековом испанском языке с английскими вставками. Вторым источником о легенде была названа рукопись аббата Лидзского аббатства. Автор, тоже современник героев этой средневековой трагедии, аккуратно воспроизвел три предсмертные исповеди своих прихожан, будучи не в силах, по его же словам, вместить в себя всю глубину свершившегося зла.
Третий источник меня обрадовал больше всего. Оказывается, нашелся мой современник, неизвестный мне писатель XXI века, который настолько заинтересовался этой историей, что написал роман по ее мотивам. К моему удивлению, в тексте аннотации сообщалось, что оригинал был написан по-русски. Проглотив последнюю монету, компьютер выдал мне обложку книги с изображением вида на озеро Лидз из окна, обрамленного бордовыми занавесями. Этот вид я узнала. На оконном стекле еле различалось размытое отражение трех силуэтов: женского и двух мужских. Блондин и брюнет в профиль стояли лицом к лицу, а между ними можно было различить женщину, длинные черные пряди волос которой струились сверху обложки на заголовок, словно каскад черной воды.
"История одной нелюбви" -- заголовок художник написал черными полуразмытыми чернилами. Наверху, в овальном зеркале над окном, словно подернутые от зыби на воде, плясали белые буквы с именем автора -- Роден Дьюк. Меня заинтересовало имя художника, сделавшего обложку, и я попросила компьютер выдать мне выходные данные книги. За дополнительную информацию машина с готовностью попросила еще монету, но милостиво сообщила бесплатно, что книга находится в свободном доступе в читальном зале библиотеки, куда, как выяснилось, пропуск не требовался. Обрадовавшись, я направилась в читальный зал.
Но меня ждало разочарование. Книги на указанной полке не оказалось. Я подошла к столу библиотекаря и поинтересовалась, не была ли она выдана кому-то в данный момент, хотя в зале было пусто. Старичок за столом порылся в картотеке, включил экран и радостно сообщил, что книга потеряна уже несколько лет, но пообещал исправить безалаберность работников библиотеки, забывших ее перезаказать в издательстве.
-- Когда она вышла? -- поинтересовалась я. -- В каком году? Нет ли у вас этой книги на дискетках, можно ли ее прочесть с экрана?
Библиотекарь снова обратился к своему компьютеру и сообщил, что есть только титульный лист.
Я перевесилась через стол, и старичок услужливо развернул ко мне монитор. Та же обложка, виденная мною только что наверху, в черно-белом варианте, выглядела еще более пасмурно. Я попросила посмотреть выходные данные, чтобы выяснить, кто, когда и где издал этот роман. Старичок ударил по клавиатуре, будто по клавише рояля. От удивления перед увиденном на экране я схватилась за стол. Слева на развороте книги была фотография автора. На меня смотрел знакомым насмешливым взглядом Дэрон Рандо. Это была та же фотография, что и на задней обложке книги, найденной в комнате Кларины. Справа в верхнем углу было посвящение: "Тебе, Сурада", чуть ниже две строки эпиграфа: "Как в небо ствол и в землю корни, чтоб никогда не быть вдвоем..."
-- Когда вышла книга?! -- выдавила я, задохнувшись от застрявшего в груди воздуха.
-- Барышня, там же написано, под названием издательства, -- укорительно заявил старичок и развернул монитор к себе. -- Вот же -- две тысячи пятый год, -- прочитал он.
-- Этого не может быть, его нет давно ... -- захлебнулась я и резко повернула экран к себе.
Библиотекарь отпрянул и сообщил мне то, что я и так знала: что я очень нервная и могу прочесть цифры сама, если умею читать. Я рассматривала цифры, пересчитывая количество нулей между цифрой два и пять, словно это что-то меняло. Убедившись, что книгу Дэрон Рандо написал таки после своей смерти, под другим именем, я стала высчитывать, как это могло произойти.
-- Ну конечно же, он написал рукопись, и ее выпустили или переиздали уже в двадцать первом веке. Это посмертное издание! -- догадалась я и сообщила это радостно библиотекарю. Он напечатал несколько слов, взглянул на экран и жестко сказал:
-- Вы ошибаетесь. Это первое издание, и из биографии автора ясно, что он был жив в год издания. Более того, в две тысячи седьмом году автор получил литературную премию за одну из книг, которую написал, как и другие, под псевдонимом.
-- Этого быть не может, здесь какая-то ошибка, -- он погиб в самом конце двадцатого века. Я точно это знаю, -- заверяла я его, чувствуя, что у меня подкашиваются ноги. -- Она провела тринадцать лет там, среди неживых, так как он погиб, а вы мне говорите, что он после этого писал книги и не умирал вовсе! -- кричала я на оторопевшего библиотекаря.
Он побагровел и попросил меня отойти от стола и заняться разбирательством с неизвестным ему русским писателям без него.
-- Если вам необходимо, чтобы кто-то живой был мертв, -- это не моя проблема; я работаю только с фактами и книгами, -- строго заявил он.
-- Какое, кстати, издательство? -- спросила я, увидев, что он выключил компьютер.
-- Надо было раньше читать! -- раздраженно заявил он и повернулся ко мне спиной, скрипнув вертящимся стулом.
Я бросилась вниз по ступенькам к выходу. Оказавшись во дворе, присела на скамейку и согнулась пополам, чтобы сдержать тошноту. В Лидзе я ожидала чего угодно -- даже волшебного сияния среди бела дня, даже отсутствия собственного отражения в воде, как предостерегала когда-то Кларина, -- но то, что Дэрон не погиб тринадцать лет назад, вопреки тому, что знала Кларина, не умещалось в сознании. То, что Дзрон Рандо был жив в 2007 году, все меняло.
Через несколько минут, придя в себя, я поняла, что именно это меняло для меня, не говоря уже о Кларине.
А для меня это означало, что он, может быть, жив и сейчас и, вероятно, это он умыкнул Кларину из "Жизни После Жизни" снова в жизнь. Да именно сейчас, ибо доктор ездил опознавать за день до исчезновения Кларины тело утопленницы -- миссис Рандо -- конечно же, жены Дэрона... Возможно, Дэрон выкрал Кларину тринадцать лет спустя, после того как судьба сделала то, что не смог сделать он за всю свою жизнь -- расстаться с женой. По словам Кларины, Данииза -- его преданная и терпеливая спутница жизни -- любила его беззаветно с восемнадцати лет; и без нее Дэрон был способен в итоге лишь возненавидеть и себя, и ее, Кларину, пойди он на подлость и построй их счастье на ее несчастье.
В одном из моих снов Кларина сказала Дэрону об этом сама -- мол, что и она тоже не сможет жить с ним, однажды испытав на себе гнев и боль его дочери и жены. В этой очередной сцене Попрошайка любви призналась ему в слезах, что ей не было места на земле, если она хотела его любить, и что, оказавшись третьей лишней, ей оставалось лишь выйти из игры, так как это было бы наименьшей жертвой из всех -- единственным выходом всем выжить. И была готова покорно выносить оставшуюся жизнь без него. Дэрон в этом моем сне слабо возразил, что жизнь без нее ему невыносима, но, поступи он иначе, не сможет вынести самого себя.
"Хочу, но не могу", -- сказал он тогда им обоим.
"Не хочу, но могу", -- сказала тогда ему Кларина в ответ, но не продолжила: "жить дальше". Он не спросил ее, о чем она говорила в тот миг. Увлеченный глубиной собственного страдания, он не видел и не слышал ее... И Кларина вышла из игры -- вышла из жизни, оставив жить остальных героев своей судьбы. И сделала это не из благородства, а из безвыходности -- не могла выносить не только мучений Дэрона, но и тех, кого он любил...
Я вспомнила ее слова из другого сна, о том, что она готова сделать вид, будто ее нет в живых, чтобы он больше не выбирал и не терзал себя и свою семью. Чтобы не обрекать его на сомнительный подвиг, за который неминуемо расплатятся другие.
"Так как выхода из этого "четырехугольника" не было, Кларина нашла его сама, -- рассуждала я, -- и то, что ей сообщили о его ложной гибели или не сообщили вовремя, что он не погиб, ничего не меняет. Она бы все равно осталась без него -- вышла бы за грань его жизни, во имя него же. Просто она бы не терзалась тем, что Дэрона нет ни среди живых, ни среди мертвых, если бы знала, что он жив. Самое главное, что Дэрон Рандо -- он же Роден Дьюк -- судя по всему, жив, а потому у меня есть надежда, что жива и она, Кларина -- Сурада. И что если она с ним, и они наконец счастливы? Неужели он ее и выкрал в тот день?!"
Теперь главным для меня было найти Дэрона, узнать, что с ним стало. И тогда я найду Кларину.
Я оглянулась по сторонам. Замок, ярко освещенный солнцем, словно забыл обо всех свершившихся в его стенах кошмарах.
"В мире не может быть все так ужасно", -- показалось мне в тот миг. Я вспомнила про Перони: "Неужели он не знал, что Дэрон не погиб? Ведь он рассказывал про книгу, найденную в отеле тринадцать лет назад в комнате Кларины после ее самоубийства. Та же книга с фотографией Дэрона, что была в клинике в ее столе. Неужели Перони не сопоставил авторское посвящение Кларине в книге и телеграмму о смерти и фотографии? Как же он не догадался, что живой автор книги, вышедшей в 2005, и есть тот, из-за которого Кларина покончила с собой в девяносто девятом, получив извещение о его гибели? Или Перони знал это, но молчал? Либо намеренно лгал, либо не видел новую книгу Дэрона под другим именем?" -- я терялась в догадках, заподозрив, что доктор был еще более причастен к исчезновению Кларины, чем к ее оживлению.
"Доктор наверняка знает и где Дэрон, и где Кларина, -- вычисляла я, -- и почему Дэрон Рандо написал книгу о снившейся мне легенде под чужим именем? Чтобы никто не догадался, что он жив? Чтобы не искали его? И почему книга посвящена Сураде, -- ведь так звали бывшую Кларину в моих снах. Да, именно Сурадой! Оттого я и слышала "рад", когда мое имя шептали в снах, где я становилась ею".
Ужасные догадки обо всем происходящем в "Жизни После Жизни" всплыли в сознании. Я содрогнулась от мысли, что не знаю еще чего-то главного, и меня, если я начну искать ответы на вопросы, ждут такие сюрпризы, что лучше и не начинать. Но тогда я не найду Кларины. Тогда мой мозг, не занятый ничем посторонним, снова будет в руках моей памяти...
Я решила в ближайшее же время спросить Перони, не похожи ли фотографии авторов обеих книг на детектива, доставившего к нему Кларину тринадцать лет назад. "Почему Дэрон -- он же Родэн -- посвятил книгу Сураде, словно верил, что когда-то Кларина была именно ею? Откуда он мог знать это, подобно мне, которой Кларина снилась именно Сурадой? Откуда Дэрон знал то, что было известно Перони, -- что его Кларина себя вспоминала после смерти Сурадой?"
Я перебрала массу объяснений -- одно смелее другого. Может быть, доктор сам рассказал Дэрону о воскресении Кларины? Но утаил от нее что Дэрон жив? Скрыл правду из личных соображений или во имя науки? Или Перони исполнял волю Дэрона, считавшего, что для всех лучше, если Кларина будет считать, что он мертв? А может, Дэрон, снившийся мне средневековым герцогом, действительно вспомнил себя таковым, как Кларина вспомнила себя его женой Сурадой? Не потому ли и написал Дэрон свой роман, по собственным воспоминаниям о своей прошлой жизни, а не изучая рукописи? А это уже наводило на подозрение, не был ли Дэрон тоже возвращенным доктора -- что не обязательно, но очень вероятно, если судить по красочным воспоминаниям о себе в далеком прошлом, типичному последствию воскресения с помощью этреума...
"Но это можно проверить! -- обрадовалась я. -- Стоит только сравнить роман Родена Дьюка и рукописи современников Сурады и герцога, хранящиеся в библиотеке замка с моими "чужими снами". Ведь у меня есть шанс установить, как именно написал Роден Дьюк свой роман: по архивам или по собственным воспоминаниям о прошлой жизни. Если в его книге есть что-то, чего нет в средневековых рукописях, но что будет похоже на мои сны об этих же событиях, значит, он видел в своих воспоминания то же, что и я. А это подтвердит, что Дэрон, переставивший буквы в своем имени, назвав себя Родэном, и есть герцог из моих снов -- герцог Кревкер из легенды замка Лидз. Но это слишком невероятно... Остается вариант, что Дэрон знал о Кларине, вспомнившей себя Сурадой, либо от доктора, либо как-то еще. Или ему намеренно сообщили, что его возлюбленная после смерти уже не помнит себя Клариной, а некой Сурадой. И Дэрон, обнаружив, что Сурада -- это реальная героиня средневековой трагедии, решил написать книгу об этой женщине".
Я терялась в догадках. А может, Дэрон, утратив Кларину, решил создать себе Сураду или воссоздать ее? Возродить ее из мертвых для себя, и для этого изобразил себя герцогом, чтобы найти душевный выход и не терять ее внутри себя? Без этого мифа об их любви он жить не мог. Не была ли ему нужна идея трагической любви больше, чем сама Кларина, -- или как она написала в своих "Воспоминаниях после жизни": "Каждый устраивается в собственной душе, как ему поудобней"? Не исключено, что Дэрону или Родену в сущности было неважно, как ее звали и кем она себя помнила. Так он мог жить дальше, потеряв Кларину...
"Оба они -- и Кларина, и Дэрон -- сделали одно и то же, -- усмехнулась я. -- Оба жили, храня друг друга в сердце. Таким образом, расставшись, они были вместе. Оба умерли и воскресли, тайком друг от друга. Он вернулся в жизнь, она -- где-то рядом, за краем жизни. Он как -- Дьюк Родэн, она -- как Сурада. И оба слились воедино в далеком прошлом, там, где в единственном для них пристанище на земле им никто не мешал быть вместе, кроме них самих. Вернувшись в XII век, они встретились заново. Там -- в XII веке -- Кларина не была еще третьей лишней, но герцог -- в будущем Дэрон, -- уже занимался искушением любви и "исследованиями" природы верности. Там он уже был болен неизлечимой болезнью души-- поиском всенасыщающей любви. А Кларина уже совершала старые и будущие ошибки собственной души, из бессилия перед необходимостью любить и из жажды быть любимой. Из неумения любить себя больше, чем того, кого среди всех чужих она прижала к себе как родного, сделав его существование необходимостью для себя..."
Я посмотрела на посыпанную белым гравием дорогу, ведущую к воротам в замок и представила, как Сурада смотрела на нее из окна, сначала ожидая герцога с трепетом, сбегая по ступенькам на шум конских копыт. Как потом, устав терзаться и ждать, она уговорила себя, что ей лучше быть одной, чем наедине с его тоской и недоверием, убедив себя, что у нее взамен есть она сама, ее стихи и музыка, и лебеди, и озеро, и сны. И что на все это никто не посягнет. Представила, как она -- измученная его психологическими пытками и долгими отлучками, во время которых она приходила в себя от душевной усталости, -- запретила себе любить его необузданно. Как она медленно училась не тосковать и как одновременно от этого становилась сильнее, пока, наконец, ее подавленная любовь не перешла в понимание, что ничего иного не будет. И, смирившись, она замкнулась в себе, больше не нуждаясь в герцоге, стала разделять с ним одиночество ради него, любя его, но уже свободная от потребности в его присутствии. И мне стала понятна печаль в глазах Кларины.
"Я бы отдала за него жизнь", -- вспомнились мне строки из "Воспоминаний после жизни". Кларина написала это признание самой себе, не подозревая, что именно это сделала и она, и Сурада. По ее же словам, после каждодневного привыкания не любить его она бы уже прожила и без него. Ей просто надо было знать, что он жив и с ним все хорошо, и, главное, что он не страдает. А именно этого Кларина и не знала -- не подозревала, что Дэрон жив. Сураде было легче, -- казнь положила конец лицезрению страданий ее возлюбленного, которые начинались и кончались в нем же самом, если верить словам экскурсовода Сливы, сказавшей, что ему больше подходит зваться не герцогом Страждущее сердце, а герцогом "самоедом и самоубийцей".
Все эти мысли совершенно поглотили меня, и я забыла, что назначила встречу с директором замка Вадимом Калибри, который может мне выдать пропуск в ту часть архивов, где я могу найти ответы на мучившие меня вопросы.
У меня забрезжила надежда, что Кларина жива. А с допросом доктора Перони я решила не откладывать. Даже если предстояло опять вернуться на целый день в стены "Жизни После Жизни"...
Глава третья
"УШИ"
Перед женским туалетом, как обычно, выстроилась очередь. Я протиснулась к зеркалу и привела себя в порядок.
Напудренная секретарша встретила меня словами:
-- Доктор Перони, вы опоздали. Господин Калибри ждет вас уже десять минут
Я извинилась. Секретарша, поправив плотно облегающую трикотажную юбку, распахнула дверь в кабинет и громко объявила мое имя. пустому вестибюлю и Вадиму Калибри, который ждал меня за огромным столом, напоминавшим письменный стол в кабинете Витторио Перони.
Директор архивного отдела, оказавшийся молодым человеком моего возраста, с тем же цветом волос, указал мне царственным жестом на кресло и кивком головы велел секретарше подать нам кофе. Она, поняв его беззвучный знак и еле заметную усмешку, поджала губы и принесла на серебряном подносе кофейник, напоминающий русский самовар и два бокала вина. Молоко было подано в молочнике цветного хрусталя и переливалось всеми цветами радуги, а серебряные чайные ложечки со старинными гербами навели меня на мысль, что директор Калибри любит контрасты. Его булавка для галстука была ультрамодной. По ней бегал цветной зайчик, и его беготня сопровождалась тихими аккордами клавесина. Как только я опустилась в глубокое старинное кресло, он слегка надавил на булавку и зайчик замер. Опустившись в глубокое старинное кресло, я поняла, почему платья в далекие века делали длинными и обильными. Кресло -- ниже современных -- вынуждало либо не откидываться назад, либо сжимать колени и сидеть боком, дабы не показывать всему миру нижнее белье. Я выбрала последнее -- села к директору архивов боком, нагнувшись над крохотным столиком с подносом. Калибри, достав старинный портсигар из ящика стола, предложил мне закурить, но сообщил, что сам не курит.
-- Чем обязан вашему визиту, уважаемый доктор Перони? -- начал он и, сняв галстук, кашлянул в кулак.
Я отхлебнула кофе, оказавшийся холоднее молока, и похвалила русский самовар.
-- Воспоминание о родине, -- подмигнул он.
Я растерялась, не поняв, о чьей родине он говорил. У меня русского акцента не наблюдалось уже давно, а Калибри говорил как американец.
-- Родине? -- переспросила я.
-- Она у нас общая, доктор Перони, или лучше вас называть все-таки Венера?
От неожиданности я вздрогнула, и кофе полился мне на колено.
-- Хорошо, что из-за нелепости секретарши кофе у нас в замке не бывает горячим, -- сказал он по-русски с большим акцентом и подал мне свой расшитый платок.
Белый пиджак не пострадал. Вадим встал и предложил мне его снять, для предотвращения моего полного разоблачения на тот случай, если я буду продолжать поливать себя из чашки "молоком с кофе" каждый раз, когда он мне будет говорить правду.
За время его тирады, которую он видимо считал неотразимо остроумной, я успела опомниться от удивления и спросила, почему он -- будучи с моей родины -- так умело коверкает наш родной язык.
-- Потому, что там меня только зачали, и родиться я не успел. Родился уже на нашей общей новой родине, Вера, в Америке, -- Калибри присел на корточки и стал вытирать мое колено, обмакивая край платка в стакане воды.
-- А как вы вычислили мое имя? -- поинтересовалась я, все еще не теряя надежду остаться Венерой Перони и получить пропуск в архивы замка. Мне хотелось поскорее уйти, -- в его присутствии я чувствовала, что меня посадили на кол и заставили при этом улыбаться от благодарности.
-- Вы же пользовались нашим компьютерным каталогом, и заполнили маленькую анкету. Помните? Там нужно было еще вписать пароль -- слово, состоящее не менее чем из шести букв. Вы выбрали "Кларина". Красивое слово. Или это имя?
Он не дал мне времени ни удивиться, ни ответить.
-- У нас тут все по последней технике: все как на ладони, каждый шаг посетителей. И полный обзор.
-- И даже в туалетах? -- поинтересовалась я, вспомнив "Жизнь После Жизни".
-- Ну, мы не боги, и двадцать четыре часа в сутки за людьми не наблюдаем, а только там, где необходимо. Например, чтобы не стащили что-нибудь или не перешагнули в чужой век через барьер для туристов, -- он подмигнул мне. -- Венера, скажите, часовня понравилась? Неужели вы такая верующая, Вера? Современная, в короткой юбке, но вам, кстати, не идет еще короче, хотя грациозности жеста придерживания подола нельзя было не оценить...
Я его прервала, еле сдержавшись от негодования:
-- С каких же пор вы за мной следили?
-- От самых ворот, где вы столкнулись с японскими туристами. Кстати, некрасиво вырывать из рук чужие брошюры, -- пошутил он, впившись в меня взглядом коршуна. -- Теперь вы признайтесь, Невенера, зачем вы в мой кабинет заявилась? Не о родине же поговорить и не о самоварах. Да и доктор Перони вас старше раза в три. Почему вы назвались именно Перони, а не Марчелло Мастрояни, скажем? Перони тут, в центре, еще больше известен, чем покойный киноактер. Он здесь часто бывает, этот чудак доктор. Вы его знаете, Невенера?
Он вернулся к столу и вежливо повесил мой пиджак на спинку своего кресла. В белой каемке моего воротника на высокой спинке стула он казался еще более надменным и проницательным. Я ему об этом сказала. Он засмеялся и сказал, что современная техника отменяет надобность рассуждать и догадываться. Все можно подсмотреть и подслушать, даже чужые мысли и чувства.
-- Видимо, ваша цель -- шокировать посетителей, -- сказала я.
-- Нет, Венера, я еще в том возрасте, когда мужчины не могут отказаться от возможности блеснуть перед новыми представителями противоположного пола. Вы ведь тоже из таких, иначе зачем задирать подол перед пожилыми экскурсоводами, а передо мной так сжимать колени, словно я готовлю вас к гинекологическому осмотру, -- Вадим Калибри так стремительно вводил меня то в негодование, то в потрясение от нараставших знаний обо мне, что я, допив кофе, замолчала и взялась за бокал с вином, не зная, что сказать в ответ на все услышанное. -- Чем могу служить? -- он резко переменил тон и поднял бокал. -- Выпьем за знакомство, меня зовут Вадим, -- улыбнулся он.
-- Я знаю, что Вадим. А фамилия у вас откуда такая?
-- Видимо, какого-то предка моего называли так за малый рост, а записали с ошибкой. Вот я и вышел тоже мелкой пташкой. Типа, как Кревкер из легенды замка Лидз. Он же до того, как разбил себе сердце о любовь, другое имя носил. А потом его потомки Кревкерами стали, хотя не повторяли подобных ошибок и жили с нормальными сердцами.
Услышав о Кревкере, я вспомнила, зачем пришла к директору архивов, и приняла менее воинственную позу в кресле.
-- Что вас интересует? -- спросил он и посмотрел на часы. -- Мои предки через час будут здесь, надо уделить им время, а вечером, если хотите, пообедаем вместе. Я сегодня в горном одиночестве.
-- Гордом, -- поправила я его и рассмеялась. -- Хотя "в горном" тоже имеет смысл.
-- Вы одна здесь? -- спросил он и, не выслушав ответа, объяснил, что я ему понравилась еще на экране обзорных телевизоров, но что в жизни -- в цвете -- я лучше, но слишком бледная. -- Я люблю с краской в лице, -- отрезал он.
Я поняла, почему так нарумянена его секретарша, но не стала уверять, что мне не надо быть румяной, чтобы нравиться Калибри.
-- И белый цвет, кстати, вам не идет, и так вы бледная. Блондинкам красное или синее лучше, поверьте. Я собирался стать дизайнером интерьера или театральных костюмов, но предки запихали меня в эту дыру.
-- Предки -- это кто? -- поинтересовалась я.
-- Отец с женой. Он любит, чтобы все были под боком. Мало ли понадобится. Переехал в Англию после смерти моей матери и меня прихватил. Пристроил вот директором недавно. Не дал в дизайнеры пойти: говорит, еще педерастом станешь...
Розовощекая секретарша вошла в дверь, не постучав, и поставила передо мной новый самовар с кофе. Украдкой я разглядывала Вадима, пока он сыпал мне в кофе сахарный песок. Калибри был похож на скандинавского футболиста -- широкоплечий, атлетического сложения, с прямыми светлыми волосами, резкими чертами лица и с затаенной жестокостью в глазах, вызывающей сочувствие. Порой в его улыбке проскальзывало выразительное извинение за самого себя. Иногда его грубые и нагловатые заявления тут же сопровождались заискивающим взглядом, словно он хотел пояснить, что другим он быть не может по какой-то очень уважительной причине.
-- Вам искренне нравится нравиться, -- сказала я ему в лоб, рассчитывая на грубый ответ.
Он встал и подошел ко мне вплотную, опершись одной рукой о мое кресло, а другой о столик с кофе.
-- А с вами мне удалось?
-- Понравиться? -- спросила я.
-- Нет, очень понравиться, -- глухо сказал он и тряхнул столик.
Я отпрянула, а он, указав на паука около моего блюдца, сдул его таким женственным дуновением, что я невольно рассмеялась. Он разыгрывал сразу несколько ролей и, видимо, все еще искал себя среди многочисленных выдуманных образов.
-- А вы самим собой бываете? -- спросила я, откидываясь в кресле.
Он сообщил, что не любит, когда задают личные вопросы и что для первого знакомства я хочу знать слишком много. Я церемонно извинилась, оправдываясь своим излишним профессиональным любопытством журналистки. Он повторил приглашение пообедать. На это я так же поспешно и твердо заявила, что согласна, но только в обмен на пропуск в библиотеку.
-- Что же вас там так интересует, ради чего вы готовы потерять со мной вечер, только бы туда попасть? -- он состроил гримасу обиженного ребенка.
-- Я занимаюсь изучением реинкарнации. У меня есть подозрения, что одна из легенд вашего замка может ответить на очень важные вопросы человечества. А именно, доказать переселение душ, так как герои этого мифа живы и сейчас, и я могу это подтвердить по совпадениям исторических фактов со сценами из моих снов, в которых я подсмотрела фрагменты жизни этих людей...
Вадим перебил меня, впервые искренне рассмеявшись:
-- Дорогуша вы моя, мы тут эту реинкарнацию уже не только не доказываем давно, а чуть ли не применяем в качестве лечения мозгов или разгадок таинств историй. -- Он взял ручку: -- Вы отстали от времени. У нас тут симпозиумы целые с доказательствами странствий души. Люди документы нашли с именами из прошлого -- даты и географические точки сверяли. Людей во сне в допотопные эпохи возвратили. Бывших очевидцев первого посещения инопланетян нашли. Обитателей погибших континентов Лемурии и Атлантиды отыскали через гипноз с регрессией в предыдущие воплощения. Подтвердили научно, что Атлантида и Тортесос, найденный в Андалузии, -- одно и то же, просто в древности континенты разошлись и потому гавайская природа южного берега Испании цветет красой тех же райский цветочков. -- А вы мне про доказательство реинкарнации! Мы все кем-то были и кем-то будем, а сейчас мы -- лишь переходная стадия из своего прошлого в будущее. Все меняется, -- ничего нет постоянного, кроме изменения. Мы в процессе даже в этот миг, -- вы и я. Мы вносим вклад в историю человечества -- каждый свою песчинку, "как в муравейник муравей".
Услышав строку стиха Кларины, я окончательно перестала понимать, какое отношение мог иметь этот циничный парень к ее стихам и ко всему пережитому мною так недавно. От потрясения в этот день у меня сдали нервы и, не выдержав перезревшего негодования, я готова была сорваться.
-- Откуда вы взяли "как в муравейник -- муравей?" -- ошеломленно спросила я, встав в ту же позу, что и он несколько минут назад -- упираясь в спинку его кресла и другой рукой о его стол.
-- Из строк одной поэтессы, она оставила немало удачных фраз, несмотря на неудачную жизнь. Я даже знал ее лично, -- он пошло усмехнулся. -- Со всех сторон видывал, во всех позах. Мой папаша любил поизощряться в постели. А она ему не уступала в цирковом искусстве. Балериной была. И стишки черкала...
Я не успела ни окончательно обезуметь от удивления, ни выяснить имя поэтессы, оказавшейся любовницей отца Вадима. Калибри, встав на колени, обхватил меня за бедра и притянул свои губы к моему животу. Схватив мою футболку зубами, он оскалившись, вскинул ее вверх, и я сжалась, ожидая грубого натиска или укуса. Он медленно провел влажными губами по моим ребрам и опустил футболку на место. Все еще держа меня за бедра, он отодвинул меня от себя, и спросил с доверчивой улыбкой, словно мы знали друг друга давно:
-- Испугалась? Но понравилось, правильно? Не думай, я на самом деле ласковый и нежный, я хорошо чувствую самок. -- Он провел ладонью по спинке кожаного кресла, потом по моему животу. -- Ты из тех, которых надо сначала удивить, потом напугать и обескуражить. А уже потом нежно погладить, и в них проснутся необузданные страсти, которые сметут их вместе... -- Я вырвалась из его рук и направилась к выходу. Вадим остановил меня и, преградив рукой проем в дверях накинул мне на плечи мой пиджак.
-- Не оставляй то, за чем придется вернуться быстрее, чем ты себе позволишь из самолюбия, -- сказал он и дал мне в руки пластиковую карточку. -- Вот пропуск в библиотеку и в архив. Там все мифы и сказки средневековья. Я тебя проводил бы сам до читального зала -- там узкие коридоры, и ты запутаешься, но мне идти надо к предкам. Я помощника попрошу тебя провести. А вечером заеду за тобой, ты обещала пообедать со мной в обмен на пропуск, -- он дружелюбно улыбнулся.
Вспомнив его упоминание о балерине-поэтессе, любовнице отца, я в надежде услышать за обедом подробности и ее имя охотно кивнула головой.
Вадим поднес к губам телефон:
-- Шеф, у меня к тебе поручение: тут Венера Перони приехала. Покажи ей территорию и помоги найти в архиве что надо. Пропуск я выдал. -- Он указал мне снова на кресло: -- Сейчас придет моя правая рука. А ноги у тебя, Венера, -- божественные, только ты все же бледная. Особенно на фоне бордовых занавесей, -- заявил он и вернулся в свое кресло.
Я поискала глазами красные занавеси и, не найдя их в кабинете Калибри, вспомнила, что видела их в коридоре, позади меня, на окнах галереи, когда листала японскую брошюру.
-- Вы что, следили за мной с самого начала, Вадим?
-- С павлинов еще, -- признался он. -- Когда ты кормила уток булкой, сидя у озера, а потом завтракала с павлиньей парочкой, думая, что об этом никто не знает. В тебя можно было бы влюбиться, будь я помоложе.
-- А что сейчас?
Влюбляться давно не модно, как и страдать от безответной любви или ревности. Зачем повторять ошибки прадедов.
-- Или предков? -- уточнила я, уловив тень жестокости в его улыбке.
"Дети, лишенные любви и ласки, вырастают жестокими и озлобленными, -- вспомнились мне слова Кларины. -- Неужели она была связана с отцом этого циника?" Неслучайные совпадения набирали скорость, и я приготовилась к новым неожиданностям.
В коридоре послышались шаги. Вадим сделал многозначительную паузу и заговорщицки указал глазами на дверь:
-- А вот и мой помощник -- работяга, из местных и славный малый, но к нему надо привыкнуть. Он тебя проведет по территории замка и отвезет в аббатство. Не подавай вида -- он обидчивый, -- Калибри многозначительно приложил палец к губам.
Дверь медленно отворилась. В проеме появился помощник Вадима, похожий на жердь мужчина. Увидев меня, он застыл в дверях.
Едва взглянув на него, я тут же перевела взгляд на Вадима за поддержкой. Мне показалось, что передо мной стоял гибрид человека и крысы.
-- Эта дама здесь по делу. У нее конкретные вопросы о наших архивах и рукописях аббатства. Проведи, покажи, отвези. Прими как почетную гостью, особое внимание, слышишь?
Благодарная, я не сводила глаз с Калибри, борясь с искушением впиться глазами в невероятное лицо его помощника. Перони был прав, когда говорил, что человек произошел от крысо-обезьяны -- породы первобытных обезьян, праотцами которых были первые грызуны, вскарабкавшиеся на деревья за ночлегом и пропитанием миллионы лет назад. Все в лице помощника Вадима было так напутано, что не разглядывать его было невозможно. Бедняга, видимо, это хорошо знал. Пока я к нему "привыкала", он покорно делал вид, что занят колючками репейника на забрызганном грязью подоле плаща.
Я же исподтишка обозревала его конусообразную лысую макушку, позади которой, словно колючки кактуса, произрастали редкие пучки жестких коротких волос. Когда несчастный наклонил голову и сделал вид, что рассматривает подошвы собственных ботинок, я решилась хорошенько разглядеть его остроконечные, просвечивающие уши, когда они скручивались словно намокший угол бумажной страницы, а при наклоне вперед напоминали незапечатанный треугольник открытого конверта. Эти ушки -- с красными прожилками, оттопыренные и необычайно маленькие -- послушно двигались вслед нахмуренным бровям -- двум щепоткам, не более одного сантиметра длиной, над маленькими желтыми глазками. Нос начинался гораздо ниже глаз -- переносицы не было -- и резко переходил в крючок, напоминавший дугу вороньего клюва. Затем он резко обрывался, оставляя воображению созерцателя докончить дугу до самой нижней губы, -- до того самого места, где в запекшиеся ранки рта упирались большие верхние зубы, с просторными просветами. Рот несчастного походил на вертикальный овал, образованный вздернутой верхней губой и отвернутой нижней. Подбородка у него не было. Его словно срезали. Из-под треснувшей нижней губы начинался покатый склон к шее, заканчивающийся огромным кадыком.
Когда помощник Вадима наконец поднял голову и посмотрел на меня извиняющимся взглядом, я спросила, как его зовут, но увы прослушала ответ, завороженная чрезвычайными злоключениями на лице незнакомца. Я спохватилась, что разглядываю его слишком долго. Вадим нашелся -- громко уронил на пол книгу. "Уши", как я мысленно прозвала моего проводника, бросился к столу, поднял книгу и стал надо мной в профиль. Мы с Вадимом понимающе переглянулись. Надо признаться, что в тот момент мне показалось, что я не встречала более прекрасного человеческого лица. Меня поразили его правильные черты лица -- особенно мужественный подбородок и прямые дуги бровей над глубоко посаженными карими глазами.
Переспросить имя Вадимина помощника я не решилась и из сострадания к нему запретила себе рассматривать его уродство в профиль.
Он внимательно посмотрел на меня и спросил, как меня звать. К моему удивлению, у него оказался необычно мелодичный приятный голос.
-- Вера, -- ответила я. Не ожидая такой красивой плавной речи, я сделала глупейшее движение -- обвела кабинет взглядом, словно в поисках обладателя этого певучего голоса. Казалось, говорил не он, крысо-инопланетянин, а кто-то озвучивал нелепые усилия его нечеловеческого лица. Оба, Вадим и Уши, последовали за мной взглядом и молча осмотрели комнату.
-- Роскошный старинный кабинет; а темно-зеленый бархат в сочетании с золотыми ручками и занавесями уносят в средневековье... -- неуверенно сказала я, разглядывая резной потолок.
Вадим хитро подмигнул мне и указал рукой на подсвечники позади меня:
-- Этим подсвечникам лет пятьсот. Сколько же свечей в них догорело. Люди дотлели уже в земле, а подсвечники, озарявшие ночи любви в этих стенах, все стоят. О, немые свидетели растаявших в веках ласк чьих-то рук!
-- Красиво, -- пропел Уши, -- из рукописи Лидз. Летописец поэтом был, я точно говорю. Сейчас так о чувствах не пишут, только о машинах и о зданиях, и то в рекламах. А о незримых красотах в потемках сердец не пишут -- не модно, -- он осекся, заметив мой пристальный взгляд.
Уши торопливо надел круглые очки без оправы на проволочных дужках. Я успела разглядеть грубые узловатые пальцы на огромных ладонях и грязные ногти. Он засунул руки в карманы и тут же вынул их, сжатые в кулаки, оглянувшись на меня. Я улыбнулась; он попытался улыбнуться в ответ, выпятив судорожно нижнюю губу, которая тут же треснула на одной из ранок от недоконченной улыбки. Улыбаться ему было больно...
Я поднялась с дивана и вышла за ним в темный коридор, так и не успев переспросить у Вадима, как именно звали его помощника.
-- С ним я за тебя спокоен, -- сказал Вадим. -- Увидимся вечером.
Следуя за высокой фигурой помощника Вадима по тускло освещенным коридорам замка, я мысленно рассматривала его лицо, чтобы больше не удивляться. Однако это оказалось нелегко. Когда мы вышли из замка и яркий свет ударил мне в глаза, я увидела, что на свету его пергаментные уши казались почти прозрачными, а красная паутина тонких сосудов просвечивала сквозь кожу, напомнив мне кота из детства. У Тимофея на кончиках ушей был тоже белый пушок. Вспомнился и Тореадор Кастро.
Рассматривая озеро перед замком, я долго не могла отделаться от мысли, что, вероятно, Кастро не успел окончательно перевоплотиться в кота, а мой новый знакомый -- в крысу. "Может, его тоже оживил Перони, причем не раз?" -- подумала я и с беспокойством оглянулась на Уши:
-- А вы про "Жизнь После Жизни" слышали?
-- Каждая жизнь есть следующая, после предыдущей. Одновременно не бывает, -- ответил он.
"Бывает, еще как бывает!" -- подумала я про себя и прикрыла глаза, чтобы слышать только его певучий голос.
-- Я в прямом смысле, название такое... -- попробовала я снова.
-- А я тоже в прямом, -- сказал он. -- Все мы уже жили и живем: и после, и до. Все от ракурса зависит -- откуда смотреть и куда.
-- А, закрыв глаза, еще больше можно разглядеть, правда?
-- Опасно невидимое разглядывать, -- на это надо мужество; не все могут, -- он замолк.
Его голос успокаивал меня. Чем-то он даже напоминал протяжный грудной голос Кларины. Я пообещала себе стараться разговаривать с ним так, чтобы не оказываться лицом к лицу.
-- А о центре для вернувшихся в жизнь воскресших я слышал, но никогда не был, -- неожиданно прибавил он, пройдя несколько шагов по направлению к озеру. Уши указал на другой берег.
-- Я оттуда, там деревня моя. Стоит с десятого века. Дровами топим, коров держим, курятник у нас собственный. Я с роду нигде больше не был. Зачем людей пугать? -- с неожиданной откровенностью добавил он. -- А здесь я свой. Все знаю, все ходы и выходы, все книги, всех посетителей, каждую птицу. И лебедей знаю, каждого лебедя по имени и какой с кем в паре и с кем враждует. И легенды все знаю, и кладбища, и стертые таблички наизусть знаю. А вот имен родителей своих -- не знаю. Подкидыш я; видно, родители меня испугались при рождении и оставили в деревне вот в той. А живу я один, зачем мозолить глаза? Деревья и лебеди не понимают, где красота, а где уродство, -- закончил он, заверив меня, сам того не подозревая, что он не является одним из экспериментов доктора Перони.
Уши заметно освоился и перестал стесняться самого себя. Я же шла позади него, говоря с его спиной в длинном зеленом плаще, и еле поспевала за его большими уверенными шагами. Мы обогнули замок и спустились по покатому холму к озеру, так густо заселенному белыми лебедями, что оно казалось издали заснеженным.
Лебеди по-хозяйски расхаживали по траве и по дорожкам и громко крякали, попадаясь под ноги туристам. Несколько раз осмелевшие птицы даже ущипнули меня за руку и потянули за пиджак.
Уши подошел к воде и вытянул руки. Лебеди сгрудились около него. Он ловко вытянул за шею одного из них и, бережно прижав к себе, понес в сторону. Дойдя до ближайшего дерева, уселся в его тень на траву и осторожно опустил хлопающую крыльями птицу на землю. Умело зажав раскрытые крылья белоснежного красавца, он скинул свой плащ и завернул в него лебедя, оставив только одну перевязанную лапу снаружи. Потом осторожно развязал бинт. На внутренних слоях оказались пятна крови. Лебедь ухитрился просунуть голову через рукав плаща и общипывал ворот его спортивного костюма. Уши достал свежий бинт из кармана штанов и осторожно перевязал сломанную лапу. Его огромные ладони с грубыми пальцами напоминали перепончатые лапы лебедя. Он прижал птицу к себе и, погладив ее через плащ, осторожно поставил на траву. Лебедь завалился на бок на сломанную лапу, когда Уши высвободил его из-под плаща. Беспомощно забарахтавшись на боку и разрезая воздух свободным крылом, лебедь чуть было не съехал вниз по крутому спуску к озеру. Уши снова подхватил птицу на руки и заботливо спустил на воду. Лебедь поплыл, взмахивая крылами. Уши проводил его родительским взглядом, -- так же смотрела на меня Кларина, когда я уходила с озера к концу дня...
Помощник Вадима поднялся с колен и вытер ладони о штаны.
-- Из этой клиники -- "Жизнь После Жизни" -- приезжал как-то сюда один старик; пару лебедей покупал, сказал, для пациентки одной, Но ему перепутали пару, и один лебедь разбился с тоски. Оставшегося в живых привез обратно, и ему дали новую пару. Я тогда болел, когда первую продали, и не уследил. А он очень просил не путать, говорил, пациентка очень плакала, и стихи про лебедей написала на русском. Я просил Вадима перевести. Вадим ведь из Америки, а родители у него из России, он не пишет по-русски, но понимает на слух, я знаю... -- он вдруг осекся.
-- А где стихи, как давно старик приезжал? -- выпалила я.
-- Несколько месяцев назад, а лебедей везли отдельно -- к определенному дню велел доставить. Старик этот долго бродил по парку, в библиотеке с Вадимом порядок наводил. -- Уши замолчал и долго ничего не говорил.
Я ждала рассказа, надеясь узнать что-нибудь новое о Кларине. Мой уродливый проводник огляделся по сторонам и кивнул на деревья на краю поляны.
-- В наше время даже у деревьев есть уши, -- сказал он, отвернувшись от меня.
Меня насторожили его слова. Показалось, что он что-то скрывает или, наоборот, хочет что-то выведать у меня. Уши его несколько раз дернулись, и мне пришло в голову, что они у него такие нарочно, чтобы подслушивать чужие мысли и тайны, а может, как я, сны и воспоминания.
-- А вы верите, что один человек может путешествовать в душе другого? -- решилась спросить я.
-- Кому-нибудь другому я бы сказал, что нет, -- тихо ответил он, -- но вам скажу правду, как думаю. Да, может, и очень далеко унестись способен, только надо очень этого человека ... -- он замолк, указав на деревья.
"Подслушивают", -- кивнула я в ответ.
Уши, видимо забыв, что ему нельзя улыбаться, скривился из-за вновь треснувшей на моих глазах губы. Он внимательно разглядывал меня, как ребенок, который не знает, что делать это неприлично.
"Ему уже за тридцать, а он, наверное, и близко к женщине не подходил, разве что с продажными, и то вряд ли. Убеждаться, что вызываешь отвращение в глазах других, слишком дорогая цена даже за купленное удовольствие", -- мысленно пожалела его я.
-- Вы мне удивительно напоминаете одну женщину; я встретил ее давно, ненадолго. Между вами есть повторяющиеся общие нотки -- неуловимый напев. Я ясно вижу -- словно внутри себя вы заглядываете в одну и ту же картину, словно обе смотрите на один и тот же вид из окна, -- усмехнулся он и добавил: -- Это не мои слова, это из одной книги о любви, которой больше девяти веков. О старой, но живой любви. Я тут читаю много, знаю книги наизусть. А в книге этой описаны события того далекого времени, когда здесь стали выращивать лебедей. Легенда замка Лидз -- это для туристов, а история эта и свет в озере -- сущая правда. Я это сияние сам по ночам видел -- светлая дымка. Зачаровывает -- такая она добрая и волшебная. Но для этого необходимо слиться с пространством и удалиться из себя настолько что ни счастья ни боли не ощутишь. Я даже забываю, что я страшный лицом, и хочется любить кого-нибудь. Я верю тому, что сказано в рукописи и в книге, -- это та утонувшая любовь светится из озера.
-- "И с озерного дна свет уймет твою боль", -- процитировал он строку из хорошо знакомой мне "Эпистолы", переведенной Клариной. -- Вы не верите в это?
-- Верю, -- ответила я, не оборачиваясь. -- Любовь светится в виде прозрачной тени вокруг человека, я в детстве однажды видела. -- Я пожалела, что не запомнила имени моего уродливого спутника и вынуждена его называть про себя "Уши".
-- Мне правильно показалось, что вы смеяться не будете надо мной. Я сентиментальный, один вырос среди лебедей, -- я за ними с детства присматриваю, а потом компьютерам выучился, и сюда в библиотеку определили. А за птицами я по собственной инициативе -- вне работы -- смотрю. Лебеди -- они мне вместо семьи и друзей. Куда я без них? А машины -- компьютеры, -- они только подслушивают людей, крадут чужие мысли. Грязная наука, как паутина, все -- в капкане...
-- Подслушивают, -- догадалась я.
-- Воруют, -- подтвердил он, промокнув губу пальцем.
-- Расскажите мне легенду; в автобусе нам ужасов понарассказывали -- трижды на разных языках.
-- А вы на всех трех умеете? -- искренне удивился он.
-- Я -- журналистка, родилась в России, а потом выучила английский, французский и испанский. Жила в разных странах.
-- А вы мне переведете стихи про лебедей? -- он промокнул вторую вскрывшуюся от улыбки ранку на губе средним пальцем.
Мне вспомнился Автобусник, просивший перевести стихи Кларины. Сомнений, что речь шла о ее стихах, не было. Два белых красавца, подаренных ей на день рождения несколько месяцев назад, были заказаны здесь, а старик, конечно же, был наш Витторио Перони.
"Кларины уже, может, и нет в живых, а они -- эти странные, оставшиеся вне жизни, люди, один вернувшийся с того света, другой, избегающий людей из-за своего уродства, -- читают ее стихи на родном ее языке и прижимают к груди котов и лебедей как единственных друзей... Уши, Автобусник, стихи Улыбки и я где-то между. И еще непонятная тяга этих чудаков открыться мне, поговорить со мной о самом сокровенном, о том, что оберегают от насмешливого циничного мира", -- понять я все это не могла. Но догадывалась, что каким-то образом связывала нас именно Попрошайка любви, именно ее присутствие в нас и сближало. Именно после общения с ней мы могли говорить вслух о том, о чем большинство боится подумать даже про себя.
-- Я стихи вам обязательно переведу, и имя поэтессы скажу. Обещаю, а вы мне легенду расскажите, про красавицу с отрубленной головой, про искусителя, хозяина замка, про свет над водой, -- я смотрела на Уши, уже не замечая его уродства
-- Пойдемте по полянам погуляем, дойдем до моей машины. Отвезу вас -- вам аббатство покажу, и окрестности, и деревни наши средневековые. Там интереснее будет слушать. Красавица из легенды, Сурадой ее звали. Герцог ее из им же подожженной французской деревни привез. Влюбился с первого взгляда, -- она была похожа на его первую жену, зарезанную арабами. Из южной части Испании он, имя скрывал, но сам из благородной семьи Кордовы. Воевал во времена арабского ига против завоевателей его земель. Был вождем повстанцев, но был разбит и бежал на запад и примкнул к войску нормандских баронов.
--
Завоевателей, в свою очередь, -- прокомментировала я, вспомнив эпоху Вильгельма Завоевателя.
--
Возможно, с их поддержкой он лелеял надежду освободить от мусульманского ига свои и чужие владения на родине... Во всяком случае сам Вильгельм II Рыжий подарил ему титул и даже имя, принадлежащее фамилии своих кузенов. По легенде, он в баталии спас жизнь кому-то из них и так стал одним из Кревкеров...
-- Как звали героиню легенды? -- не веря своим ушам переспросила я.
-- Сурадой, -- повторил Уши.
-- Пожалуйста, рассказывайте дальше, -- задохнулась я и схватила его за руку. Заметив, что он стал оглядываться на деревья, я заторопила: -- Здесь никто не подслушает наши тайны, ну же, продолжайте.
-- А как звали пациентку, написавшую про лебедей? Вы ее лично знали? Вы оттуда, из клиники для воскрешенных, или просто интервью брали? -- спросил он.
Я замолчала, сомневаясь, доверять ли ему свои тайны. Он снял очки и отвернулся.
-- Вы оттуда, у вас это в глазах. Вы видели уже все -- и смерть тоже. Я по глазам читаю. Вы оттуда, правда? И вы боитесь себя -- бежите, лишь бы не видеть того, что внутри, а там у вас много беды, и вы спасаетесь бегством, боитесь остановиться и отдышаться, только бы не настигло вас ваше страдание. Но вам придется оглянуться и посмотреть в лицо вашему горю. Только так можно победить страдание.
-- Почему вы сказали "звали пациентку", а не "зовут"? -- спросила я о том, что потрясло меня больше всего. О моем психоанализе я решила не думать, отогнав от себя догадку, что он читает либо мысли, либо истории болезней благодаря компьютерам, покрывшим, по его же словам, паутиной всех живых.
-- Вы хотите говорить про легенды или про пациентов "Жизни После Жизни"? -- ответил он вопросом на вопрос.
![ПЛАКАТ [РЕТРО]](/img/d/dion_s/evgenii2forcompardoc/plakatsmall.jpg)