Коля Соколов считался самым старшим на нашем потоке, включая тех, кто прошёл армию. Впрочем, "армейцев" на факультете училось совсем немного, поскольку два года службы находиться в состоянии боевой готовности к вступительным экзаменам на матмех ленинградского университета, особенно к "математике письменно", практически невозможно, если учесть сложность заданий на первом экзаменационном рубеже, на котором резали процентов тридцать-сорок соискателей.
Соколов выглядел, да, собственно, и был старше всех на курсе не потому, что предварительно отдавал священный воинский долг вскормившей его живым пивом и пастеризованным молоком Родине. Дело в другом: Колю следовало причислить к лику "вечных студентов", как знаменитого Иванопуло из "Двенадцати стульев". Будучи второкурсником, Соколов находился в шкуре студиоза лет пять как. Уж нисколько не меньше. Можно предположить - подобный подход вряд ли позволил бы ему получить высшее образование раньше достижения пенсионного возраста. Но поговаривают, будто Николаю вручили-таки диплом ЛГУ после восьми или девяти лет обучения в Ленинграде.
В Соколове легко угадывался уроженец Вологодской губернии. Говорил он с характерным акцентом на букву "о", даже в тех местах кружевной оборотистой речи, где этой буквы не должно быть в принципе. Среднюю школу Николай окончил в областном центре, где и получил аттестат зрелости с приложением вторичного гендерного атрибута в виде роскошных гренадёрских усов, немного скрашивающих кривизну сломанного в боксёрском поединке носа. Там же в Вологде Соколов успешно оттрубил первый курс механико-машиностроительного факультета в тамошнем политехническом институте. Потом взял академический отпуск, после которого восстановился, но со второго курса его благополучно выгнали за хроническую неуспеваемость. Тем не менее, в армию парня не взяли из-за психофизической несовместимости с министерством обороны, а также интенсивного токсикоза при виде знаков офицерского отличия и генеральских лампасов. Шутка, разумеется. На самом деле Соколов банально страдал плоскостопием.
Ещё через год Николай повторно восстановился в политехе, но учиться не стал, услышав от знакомой девушки унизительный стишок, гуляющий в народе: "лучше быть дерьмом в параше, чем студентом на мехмаше". Тут и у самого стойкого бойца домкрат настроения не выдержит эмоциональной нагрузки.
Соколов впал в меланхолию, загрустил, а потом вдруг на него опустилось магическое марево чухонских болот, среди которых вилась короткая, но многоводная проказница Нева. В удивительных снах, анонсируемых известным австрийским психоаналитиком Фрейдом, парню чудились фаллические ростральные колонны на стрелке Васильевского острова, Медный всадник, засиженный нагловатыми голубями с Дворцовой площади, царственное удушение подушкой с последовавшим апоплексическим ударом, демократический разгон Учредительного собрания и другие прелести Северной Венеции.
Коля забрал документы в деканате политеха и приехал в Ленинград, где оказался вынужден сдавать вступительные экзамены заново, поскольку для восстановления не хватило процентного соотношения по совпадению предметов технического ВУЗа и университета.
Так или иначе, Соколов поступил на отделение механики матмеха, и новый коллектив обрёл в его лице старшего товарища. Пить с ним пиво было интересно, но лишь до того момента, пока общение ни переходило в стадию активного рукоприкладства с Соколовым в главной роли и массой статистов из числа окрестных алкашей. Дрался Коля исключительно по велению гипертрофированного чувства справедливости, а вовсе не из хулиганских побуждений, движущих кого угодно по наклонной плоскости, как можно узнать из записок знаменитого психиатра и физиономиста Чезаре Ломброзо.
Нет, не таков был наш однокурсник. Не по годам романтичен, добр и совершенно незлобив, если в его присутствии не поминать родных ему людей в негативном контексте. Но стоило упомянуть, Коля вспыхивал, словно порох. В результате, заживающие отметины и свежие ссадины на лице парня живо напоминали классический римский профиль опального центуриона, нечаянно отрихтованный откровенными париями из числа плебеев духа.
У Коли Соколова имелась странная мечта - попробовать всё на этом свете. Её он активно продвигал при всяком удобном случае. Хотелось ему, так сказать, пронзить пространство и простор своим могучим талантливым телом...
Подтверждающих иллюстраций предостаточно. Чего стоит, например, история с Институтом гриппа, что на Петроградской. Коля отправился туда с двумя однокурсниками не просто за компанию. Во-первых, и главных - он активно осуществлял свою мечту-затею. Во-вторых, позарез нужны были деньги: вернуть карточный долг, который, как известно, относится к категории священных понятий. Хоть и невеликий долг - всего двадцать рублей, но для студента многовато - ровным счётом половина стипендии. Можно, конечно, попросить у родителей. Но те уверены, будто их великовозрастное чадо живёт в достатке и деньги на удовлетворение порочных страстей не швыряет.
О возможности подзаработать Коляне поведал Пистон - пронырливый парень с потока, знающий об авантюрном характере Соколова и его временных финансовых затруднениях. Имени Пистона я не помню и даже начинаю сомневаться, было ли оно у того, поскольку все обращались к нему исключительно по прозвищу.
Схема подработки в Институте гриппа выглядела вполне легальной, как сдача лесных ягод в системе кооперации, и простой, как песня кубинской революции. Перво-наперво, следовало прийти в отдел кадров НИИ, дать подписку о добровольном вручении своего драгоценного здоровья в хваткие руки советской медицины. После чего тебе внутривенно вводили штамм ещё не изученной разновидности острого инфекционного заболевания дыхательных путей. Далее следовало появляться в Институте каждый день, чтобы врач-диагност мог установить, достигла ли зараза своей цели. И так пару недель без перерывов и выходных. Если всё обходилось без последствий, подопытному выплачивали пять рублей и отпускали с миром. А вот заболевшему добровольцу полагалось бесплатное лечение в стационаре и двадцать пять рублей в качестве компенсации за выпадение из нормальной жизни. При этом выдавалась медицинская справка установленной формы, легализующая вынужденные пропуски занятий в университете.
Из трёх инфицированных студентов не заболел только Коля. Ему стало невероятно жаль потраченного на ежедневное обследование времени, а ещё больше - несбывшихся надежд. Впору отчаяться и тут уже непременно запросить помощи предков, чтобы унять притязания карточных кредиторов, но Соколов умел бороться с обстоятельствами. И в той борьбе ему помогло объявление, на которое он обратил внимание, ожидая приход трамвая. Объявление было отпечатано на пишущей машинке, а не написано от руки. На стандартном типографском бланке. Стало быть, бумага официальная. Данное обстоятельство не могло не внушить оптимизма и таки внушило. Текст на наклеенном на столб листке гласил: "Срочно требуются лаборанты для работы во вредных условиях. Режим работы - ночной. Оплата труда сдельная. Образование не требуется. Обращаться..."
И Соколов обратился.
Часть вторая, эзотерическая
- Покойников-то боишься? - с места в карьер начал кадровик, небольшого росточка лопоухий мужчина, похожий на побрившегося гнома, выросшего из коротеньких штанишек на помочах.
- А чего их бояться, - с вызовом ответил Николай, шмыгнув сломанным носом, - они уже никому ничего плохого сделать не смогут.
- Все так говорят. Но у нас особая специфика работы. Люди не выдерживают психологически. Текучесть кадров за гранью разумного. Есть, правда, пара-тройка старожилов, закалённых, как сталь, ха-ха. Этих никаким бесом не напугаешь, никаким мертвецом не проймёшь. Стажу у каждого по полтора десятка лет. А все иные и полгода не выдерживают. Хотя у нас зарплата...
- О зарплате я знаю. У вас тут один мой однокурсник работал месяца два. Он мне и предложил пойти на своё место, - соврал Коля, чтоб продемонстрировать, что кадровик ничем его удивить не сможет.
- А у самого-то приятеля кишка тонка оказалась?
- Нет, сессию не сдал. Да ещё "хвосты" с позапрошлого семестра. Отчислили. Теперь домой уехал.
- Понятно. Фамилию не спрашиваю. Раз дезертировал, мне уже не интересен. А он тебе всё-всё о работе рассказал?
- Ага. У вас тут что-то вроде вредного производства. Трупы невостребованных покойников вывариваете, чтобы скелеты в чистом виде получить, - отчеканил Николай, будто сдавая экзамен по политэкономии капитализма. Знания свои он не далее получаса назад почерпнул из разговоров, услышанных в очереди таких же соискателей. - Потом их в медицинских ВУЗах и училищах в качестве наглядных пособий используют.
- В целом всё верно. Но не только невостребованные покойники в ходу, - голос специалиста по кадрам наполнился пафосом. - Есть ещё те, кто завещал своё тело науке. Великие люди, по большому счёту. Не нам с тобой чета! На этих сначала хирургическую практику проходят... Так ты, говоришь, парень с крепкими нервами?
- На впечатлительность не жалуюсь.
- Хорошо, посмотрим-посмотрим...
Испытание на "крепость нервной системы" оказалось коротким и очень простым. Соколова завели в помещение анатомического театра и продемонстрировали "актёров" без грима и костюмов. Гном-переросток, видимо, остался доволен Колиной реакцией, поскольку заявил в пространство, словно Соколов и не стоял с ним рядом:
- Этого можно оформить. Глядишь, месяц-другой протянет. Просто беда с контингентом: нарожают задохликов, а они принимаются падать "без чуйств", как кисельные барышни...
- Кисейные, - поправил Коля.
- Что? - Кадровик изумлённо поднял брови, повернувшись к соискателю на место лаборанта, будто впервые его увидел.
- Я хотел сказать, что барышни не кисельные, а кисейные.
- А-а-... ты в этом смысле. Да какая, к чертям собачьим, разница, если из десяти желающих только один психологически устойчив... при виде рабочего материала не отъезжает в нирвану! А из тех, кого беру на испытательный срок, половина разбегается в первую неделю. Вот и ты...
- Я не разбегусь.
- Надежды юношей питают... и ядрам пролетать мешают. - Кадровик окончательно потерял интерес к Коле, и они пошли оформлять документы.
Санитар-наставник, в распоряжение которого угодил Николай, носил концептуальную фамилию Черепицын, но охотнее откликался на приблатнённое, но тоже знаковое, прозвище Череп. А вот паспортные данные свои - Юрий Николаевич Черепицын - предпочитал не светить при общении. Выглядел Юра-Череп опереточно - то ли специально, то ли по причине наплевательского отношения к собственной персоне. И то и другое одинаково возможно.
Длинные волосы санитар скручивал косичкой, прихватывая их чёрной аптекарской резинкой; при этом обнажались огромные залысины на лбу, создавая иллюзию того, что Юрий идеально соответствует своему прозвищу. Во время работы с "пациентами" косичка пряталась под замусоленный медицинский колпак некогда изумрудно-зелёного, а ныне буро-пятнистого от попадания формалина, цвета.
Самыми выдающимися частями тела у Черепа были: орлиный нос, сломанный, вероятно, в каком-то бою местного значения, постоянно находящийся в движении кадык, застрявший польским яблоком пана Адама в горле, и некое подобие горба, приобретённое в результате врождённой сутулости. Высокий же рост и узловатые верхние конечности напоминали оснастку парусного судна.
Глядя на нос Черепа, Коля сразу подумал: "Ты смотри, у него тоже перегородка сломана, как и у меня. Только его били с правой, а мне "повезло" - на левшу нарвался. По всем приметам, мы должны подойти друг другу".
И верно - подошли.
- Какова моя задача? - первым делом поинтересовался Соколов.
- Наша главная задача - молотьба и хреносдача, как учит классик! - ответствовал наставник, не меняя выражения сурового лица, а потом продолжил: - Хочешь стать передовым - жги квадратно-гнездовым.
- А если серьёзно?
- Ты холодец когда-нибудь варил?
- Видел - мама готовила.
- Стало быть, знаешь, как мясо от костей разбирают. И здесь та же фигня, только мясо потом утилизируется, а в дело - на пособия для медиков - только костяк идёт. Понял?
На третий месяц своего странного труда в прозекторской Коля уже окончательно принюхался к тошнотворному аромату кипящего раствора формалина и других дурно пахнущих химических растворов, притерпелся работать в армейском ОЗК, изнывая от пота. Он думал, что теперь его ничем не испугать, не застать врасплох какой-нибудь нечеловеческой каверзой. Но думать - одно, а жизненные реалии - нечто совсем иное. Однако не станем спешить с выводами, ибо спешка не всегда уместна, о чём предупреждал сам Остап Бендер. Впрочем, может быть, и не Бендер вовсе, но всё равно предупреждал.
Прошёл ещё месяц-другой. Николай втянулся в новый ритм жизни. Напряжённая учёба, а раз в трое суток - ночное дежурство в прозекторской. Первую смену, которую Соколов отстоял самостоятельно, поскольку Череп "отъехал на семь капель алкаги в район Чёрной речки" и задержался там до утра, парень промучился, разделывая "пациента" на составные косточки. Без помощника оказалось не так уж и просто.
На рассвете Череп ворвался неудержимым ураганом к подножию формалиновой площадки, где изнывал от сырости в плену ОЗК его напарник.
- Что, Данила-мастер, не выходит Каменный Цветок? - жидким фальцетом вскукожил влажную атмосферу прозекторской Юрий. Коля лишь тяжело вздохнул, бросил крючья и высвободил ноздри из-под респиратора, чтобы напоить лёгкие сладковатой вонью химикатов. Череп же вытащил из кармана коротенького не по сезону пальто "бомбу" алжирского "портвешка", приложился к ней на полтора вздоха, даже не беря дыхания, словно опытный оперный баритон из первого состава. Потом схватил "сепукатор", как называл инструмент для обработки несчастных покойных, и минут за двадцать выполнил работу Соколова, с которой тот никак не мог совладать уже три часа кряду. При этом "маэстро человеческих туш" приговаривал: "Вы, товарищ, сядьте на пол, вам товарищ всё равно", переворачивая покойника в позицию "полулёжа". Потом Череп быстро закончил обыденное дело освобождения скелета из плена мышц и мягких тканей, закрепил сделанное фразой из творчества опального "таганского" поэта: "Посмотрел бы ты, товарищ, на себя со стороны", вытер пот и присел отдохнуть.
- Уловил, чувак? - спросил Юрий Николаевич, никак не демонстрируя своего превосходства, даже будучи изрядно разогретым винными парами. - Вот так и нужно делать свою работу, а не делать вид, будто все тебе должны. Понимаешь, о чём я?
- Ну и орёл же ты, Соколов! - внезапно развеселился Череп. - Люблю парней, которым всё нипочём - ни дождь, ни ветер, ни звёзд, как поётся, ночной полёт... Выпьешь?
- Так я на работе.
- Вот насмешил. Я тоже на работе. Но разве в наших нечеловеческих условиях можно оставаться трезвым, коршун ты мой ясный?! От безгрешных идёт нехороший душок подвоха, брат. Мне с ними скучно, аж до ознобистых мурашей в затылке.
Коля обтёр горлышко бутылки выпростанной из ядовито-зелёного рукава ОЗК ладонью, сделал сдержанный глоток, как будто молодой тенор разминал связки перед первым сольным выступлением. А потом, уже не отрываясь, пропел свою партию до самой последней нотки, до самого донца, как бы сказал Владимир Владимирович, окажись он свидетелем сцены "Ода Дионису в прозекторской".
- Одобряю! - возвестил окончание алжирского праздника санитар по прозвищу Череп. - Теперь до открытия лабаза придётся спирт разводить. Впрочем, уже конец смены скоро. Я потерплю, а ты, ястреб души моей?
Соколову стало жарко изнутри от выпитого, но снаружи влага перестала беспокоить. "Наверное, давление выровнялось", - невразумительно подумал Николай, а в атмосферу насыщенной формалином анатомички выплюнул лишь идиотский смешок.
- Ага, вижу, парень - ты выпил больше, чем мог, но меньше, чем хотел. Переодеваться иди, да поспи в раздевалке чуток, а я смену до конца достою. Тут ерунда осталась. А нового пациента попросим подождать до другого раза - думаю, не обидится.
- А чего ж ты хирургом не стал? Анатомию знаешь прекрасно, и по латыни мастак, и в поэзии сечёшь, и вообще... - спросил Николай, когда они с напарником сидели разгорячённые в раздевалке после приёма душа.
- Тут такое дело - тяга к портвешку подвела. Я же три года в медицинской бурсе подвизался. А потом как-то нетрезвым в анатомичку завалился к дружбану своему и пошутил неудачно. Там ещё девушка была моя... Ленка. Рядом подружка её Алка. Сидят конспектируют что-то, в анатомический атлас заглядывая - задание преподавателя выполняют. Сзади ширмочка, за которой стол с невостребованным покойником. И там же мой кореш - старшекурсник. Весёлый толстый еврей Жорка. Он калымил санитаром в прозекторской, когда выпадало свободное от занятий время. Один из немногих, кто согласился за "покойницкую копеечку" идти на трудовую повинность в анатомический театр, как говорится - без страха и упрёка. А что ему, если он, не испытывая ни малейшей брезгливости, ел беляши, разложив газетку прямо на каком-нибудь зазевавшемся трупе. Первокурсниц при виде такого безобразия моментально тошнило. А хитрый Жорик за это заставлял их мыть пол, чтобы самому не убираться.
В тот день Жорка на смене был. Меня увидел среди вошедших студентов - подмигнул: заходи, дескать, генацвале, гостем будешь. Я к нему за ширму - шасть. Препода-то нет - вышёл минут на десять - потому никакого контроля. Сидим с Жорой - "за жисть" базарим. И тут он мне снова подмигивает и шёпотом предлагает подшутить над девчонками. Он на Алку глаз давно положил, да и о моём интересе к её подружке знал. Будь я в адеквате, ни за что бы на его авантюру не подписался. А так... всю ночь в покер гоняли по маленькой, подкрепляя себя "слезами Мичурина" годовалой выдержки. Настроение озорное и бесшабашное. В общем, уговорил меня приятель-провокатор.
Ширмочка в институтской прозекторской не из сплошного полотна, а из полос бязи, шириной примерно сантиметров по сорок. Весельчак санитар просунул руки между полосами и с удовольствием взял Алку за титьки. А я Ленку по спине погладил. Знаешь, подобного визга с детства не слышал, когда дед свинью колол на заднем дворе. Алка без чувств свалилась, Лена кричит дурью, как белуха. Они же в курсе, кто за ширмой лежит. Да и руки у нас с Жоркой, видать, холодными оказались в масть.
В общем, занятие сорвано. Преподаватель мечет громы и молнии. Жорка сделал вид, будто он ни при чём, сосредоточенно гремя хирургическими инструментами на подносе. Тут я и вылез из-за ширмы, типа, "ку-ку, а что ж вы так орёте?". Но всё бы ничего: препод нормальный - спустил бы дело на тормозах; да нашлась добрая душа - донесла в деканат незамедлительно. Меня сразу же пред светлые очи декана призвали, не дав протрезветь. И скандал раздули до небес.
Тут же приказ родился, как от святого духа зачатый. Отчислили меня из института без права восстановления в любом медицинском ВУЗе или училище СССР. Вот так разом всего лишился - и мечты о профессии, и любимой девушки. А я Лену свою совсем недавно встретил. В поликлинике приём ведёт. Хирург. В стационар не пошла. Оно и понятно - там одни циничные мужики вроде меня, а муж с Кавказа - ревнивый, "как ходячий обморок". Узнала меня Ленка, посмеялась над давним событием и намекнула, между прочим, что я тоже ей нравился. И если б не тот случай, как знать... Пришёл я домой и на кочергу крепко присел - дня четыре квасил. Даже на работу не вышел. И если бы не здешняя текучка и недержание кадров, пнули бы меня под зад коленом. Но тут такое дело, очередь в нашей богадельне хоть и стоит, но быстро кончается - охотников формалином дышать через респиратор что-то не очень... тех, что стойкие и готовы преодолевать все тяготы и лишения. Других же ни к чему в расчет брать, сам знаешь. Вот так-то. А первая любовь, брат, она крепше гороху.
- Юра, - после небольшой паузы сказал Коля, вероятно, желая отвлечь напарника от невесёлых мыслей, - а случались у тебя забавные случаи, связанные со вскрытием покойников... ну, когда ты учился?
- Были, как ни быть-то. Весна. Привезли к нам в анатомичку "подснежника", бомжа, умер еще зимой где-то в закоулке. Положили его на подоконник, в анатомичке они гранитные - широкие и длинные, мединститут-то у нас постройки ещё второй половины девятнадцатого века.
Яркое солнце за окном пригрело, и начал сей касатик покойный шевелиться. Замерз-то в позе "боксера", с согнутыми ногами и руками, сгорбленный, подбородок к груди. А тут оттаявшие связки начали распрямляться. Студьё и так пребывало в полном восторге, а уж когда он набок повернулся, голову приподнял, глаза и рот приоткрыл - вообще веселуха началась. Девок оттаскивали и складывали в небольшой штабель. Тогда-то виноватых не нашлось. Форс моржовый, как говорится. Ну, ладно, Колян, хорош уже фигнёй страдать. Иди одеваться, тебе же в универ ехать, а ещё и позавтракать нужно.
- Какой там завтрак, Юра. После смены... до самого вечера аппетит пропал.
- Если ещё недельку продержишься здесь, аппетит вернётся, уверяю тебя. Как говорил идеолог движения анархистов-синдикалистов, нравится жрать человечину - жри! Эй, куда ты рванул, сокол мой?! Я просто пошутил.
Закончилась жизнь и "удивительные приключения Колобка" в прозекторском подземелье внезапно. Коля думал, что привык уже ко всему в этом преддверии кругов Дантова ада, ан, нет! Вываривали они с Черепом как-то скелеты для наглядных пособий. Работали споро, к часу ночи закончили. Юрик быстро накрыл стол с лёгкими закусками: бочковая селёдочка с колечками репчатого лука, столовский винегрет, зельц и холодные котлеты из кулинарии. Соколову налил первому в честь юбилейной смены на трудном производстве. Налил заздравную чарку в череп, используемый в качестве посуды.
Юра-Череп скаламбурил:
- Ах, этот бедный тёзка Йорик! Он вчера ещё бегал в пивную и разводил рыбок. А сегодня приют для его мозга стал полной чашей.
- Слушай, брат, а отчего сегодня череп тёплый, горячий даже? - спросил Николай.
- Так ты же сам его пять минут назад вываривал, - спокойным голосом пояснил лаборант-наставник.
И тут Соколова вырвало. Он выскочил из подвала и понёсся, не разбирая дороги, по ночным улицам весеннего Питера. Несколько раз приходилось сливаться с тенью в проходных дворах Васильевского острова, чтобы очистить пульсирующий желудок от излишков желчи. И только когда Коля увидел огромного сибирского кота в окне первого этажа дома, где Соколова вывернуло буквально наизнанку, пришло временное успокоение. Кот смотрел укоризненно на бедного студента, качал головой и будто бы даже грозил лапой или, наоборот, успокаивал.
А утром Николай написал заявление "по собственному желанию..."
Часть третья, экспериментальная
В оставшиеся до конца второго семестра недели Коля больше ни в какие авантюры не встревал - отходил душой. Дней десять есть не мог, а воду пил исключительно проточную из-под крана. Восстановился. Без помощи психотерапевта обошёлся, между прочим. Не всякому дано. Потом - сессия, летние каникулы, следом сельхозработы, куда отправились студенты нашего курса по зову партии, правительства и приказу ректора.
Работали мы в колхозе допоздна, в результате чего сильно уставали, особенно в самом начале, но мало-помалу приноровились к трудовым будням и перестали заваливаться спать сразу после ужина. Куда как интересней было пойти в бальную залу местного клуба на танцы под магнитофон. Но это большей частью - развлечение для экстремалов. Тем же, кто не любит отмачивать свежие гематомы настойкой бодяги, нравилось посидеть у костра своей компанией с печёной картошкой и пением под гитару.
Хорошо запомнился один из вечеров.
Закончен трудовой день. Наша небольшая смешанная компания (девчонки и парни) сидит вокруг костра и, мирно разгребая угли с золой, закладывает в сердцевину тлеющего костра плоды латиноамериканских земляных ягод, впервые окультуренных индейцами Перу или же Чили и описанных испанским путешественником Педро Чеза де Леоном в далёком 16-ом веке.
Неспешная и умиротворяющая осенняя пастораль вечерних посиделок подчёркивается тихой классической музыкой из переносного приёмника ВЭФ. Мелодия льётся и тревожит душу. Звучат фортепьянные творения не то Бетховена, не то Шопена. Вдруг из кустов выныривают, поддерживая друг друга, два пьяных в зюзю силуэта, в них опытный взгляд может угадать Колю Соколова и безымянного Пистона.
Услышав музыку, Пистон почти кричит, стараясь подчеркнуть, дескать, ничто прекрасное ему не чуждо:
- Колян, если б ты только знал - как же я люблю Гайдна!
На что Соколов ответствует:
- Братишка, ты бы хоть при девочках не ругался! Стыдно же!
А вы любите Гайдна так же, как люблю его я? Возможно, мы сидели у одного костра осенью 1976-го года.
Уборочная страда на картофельных плантациях в районе посёлка Оредеж Ленинградской области была в полном разгаре, когда Николай очаровал поселковую медсестру Леночку, вызвавшись проводить её после танцев в клубе. И это обстоятельство позволило Соколову забыть давешние неприятности и с новыми силами приступить к исполнению своей мечты - попробовать всё.
Воспользовавшись слабостью одурманенной сладкими речами медички, Коля умыкнул из аптечки фельдшерского пункта полный стеклянный тубус с димедролом. Просто так, без определённой цели. С бессонницей и чрезмерным возбуждением, требующим снизить обороты, у Соколова попросту не могло возникнуть проблем. На сеновале засыпалось легко даже без обязательного парного молока... вдогонку к самогону... настолько сильно студенты упахивались за десятичасовой рабочий день.
Взял-то Коля лекарство из любопытства и обычной провинциальной запасливости, а потом уже думать стал, куда бы этакое богатство применить. Желательно в мирных целях. Думал он, думал, и придумал.
Следующий рабочий день проходил как обычно. Вернее, почти, как обычно. Соколов что-то сильно с утра тормозил. Мешки с картошкой падали у него из рук, и бригадир поставил Колю - подбирать клубни, которые остались в земле, не попав на транспортёр картофелеуборочного комбайна. Подбирать и складывать в отдельно взятое ведро. Когда ведро наполнялось, картошку из него нужно было пересыпать в один из мешков, обильно разбросанных вдоль линии сельскохозяйственного фронта. Обычно таким делом занимались девчонки. В другой бы раз Николай возмутился, поскольку никогда не "косил" от тяжёлого физического труда. Однако в тот день Соколов воспринял всё с индифферентностью, присущей черепахе на заслуженном пенсионном отдыхе. А окружающие не придали этому обстоятельству должного внимания. И напрасно.
Коля встал в свой ряд и двигался вдоль него медленно и печально до самого вечера, в то время как девчонки обработали по три-четыре полосы. Вдобавок ко всему, Соколов не явился на обед, а потом и на ужин. Но заметили его отсутствие только к вечеру, когда вдруг вспомнили, что давно никто не видел Колиной физиономии, цветной от не проходящих синяков на разной стадии развития - результат неуправляемо-романтических встреч с местной молодёжью на щелястом танцполе местного клуба.
Встревоженные однокурсники побежали на поле. Искать долго не пришлось. Коля стоял в последней трети своего утрешнего рядка с наполовину заполненным картошкой ведром и производил странные хватательные движения в районе собственного носа. Глаза его были закрыты, и мычал он нечто невразумительное.
Стало очевидно - с Соколовым творится неладное. Подхватили Николая на руки, погрузили на трактор с тележкой, развозивший последнюю партию мешков с убранным картофелем, и в медпункт доставили. Повезло, что там на месте врача старшекурсница из ленинградского медицинского института стажировалась. И не просто, так себе, "троечница", а вполне адекватная "хорошистка", угодившая в опалу заведующего кафедрой общей терапии, потому и оказавшаяся в деревенской глуши, а не в каком-нибудь областном городе, о самом же Питере можно было только мечтать.
Девчонка быстро сообразила, наш Колян, с огромной долей вероятности, нажрался каких-то лекарств, и провела с ним не только низменные клистирные процедуры, но и общее промывание желудка. Кстати, помогала ей та самая Леночка, не без оснований считающая себя виновницей "торжества".
Через несколько часов промытый пациент уже поражал окружающих оптимизмом, весело сверкая свежими "фингалами" - результат вечерних танцев в сельском вертепе культуры, куда он не замедлил отправиться в первую очередь после сеанса "воскресения Лазаря". Чуть позже Соколов поделился на сеновале с любопытствующими парнями историей своего эксперимента и впечатлениями, полученными в результате.
Вот что выяснилось с его слов.
Услышав от кого-то о волшебной успокаивающей силе похищенного лекарства, Коля опустошил в описываемое утро всю ёмкость с димедролом за один присест, решив столь кардинальным способом вылечить похмельную после "вчерашнего молока" голову.
Вштырило не сразу, сначала тяжёлая голова сделалась лёгкой, но чуточку ватной и почти неуправляемой, от этого было невыразимо потешно. Потом в поле зрения стали появляться озорные бесенята с небольшими рожками и длинными хвостами-шпагатами с бантиками на концах. Весёлые затейливые черти, обильно народившиеся в земляных отвалах после работы картофелеуборочного комбайна и в остатках высохшей ботвы, не думали хулиганить. Наоборот, они помогали Николаю собирать картошку, оставленную уборочным сельхозагрегатом без внимания. Только клубни Колины асессоры почему-то бросали мимо ведра. Соколов наклонялся, чтобы помочь своим негаданным помощникам завершить процесс, и тут же засыпа'л, словно усталый конь после дневной скачки по прериям. Его пробуждения были нечастыми и кратковременными и с каждым новым разом всё более неприятными.
На первых порах черти лишь слегка тормошили Николая, поддразнивая ненормативными частушками. Потом стали хватать за нос и давать пребольных щелбанов. А под конец дня зелёные бесенята совсем уже разошлись. Они вскакивали на могучую Колину шею, дёргали за усы и пытались пришпоривать Соколова, будто наездники, сменяя друг друга и не давая ни секунды передышки незадачливому "коню". Сил отмахиваться от всего чертового племени не хватало. Порою парень замирал в приступе меланхолии, прекращая борьбу, или попросту погружался в тяжёлый нездоровый сон человека, одолеваемого нечистой силой. В конце концов, Соколов настолько намаялся, что опустился на колени, уткнулся головой в перевёрнутое ведро, выставив пятую точку своего организма навстречу блёклым лучам осеннего светила, проваливающегося за подгнивающую крышу сеновала. В такой живописной позе его и застали.
Черти, охотно вступавшие в трудовые отношения с Колей Соколовым, посчитали подбегающих людей недостойными своего внимания и попрятались в кротовьих норах, не забыв при этом умыкнуть новенькое эмалированное ведро с деревянной ручкой. Правда, его потом видели в руках одного расторопного дедка из местных, но документально подтвердить сей факт не удалось.
Вероятно, на этом приключения Соколова в Ленинграде не закончились, были и ещё. Ни секунды не сомневаюсь. Только пути наши с Колей разошлись. Я уехал из Питера, а информация, получаемая мной о своём бывшем однокурснике, оказалась настолько скупа, что мне сейчас не остаётся ничего иного, как прервать песню о Соколове на полуслове, давая простор читательскому воображению, которое поможет нарисовать авантюры с участием Николая уже без моей помощи.