Димитрин Дмитрий Сергеевич : другие произведения.

Прекрасная охота за химерами

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  Дмитрий Димитрин
  
  
  ПРЕКРАСНАЯ ОХОТА ЗА ХИМЕРАМИ
  
  
  Прекрасная охота за химерами началась.
  
  Что там, за горизонтом?
  
  
  О ТОМ, ЧТО К ЧЕМУ
  
  В наше заведение, нечто вроде больницы для душевнобольных, прибыл, по настоянию своей семьи, конечно, некто Д. Сестра препроводила его в палату или, как мы предпочитаем здесь говорить, кабинку.
  
  В кабинке, на кушетке, лежала униформа для больных. Сестра вежливо отвернулась, пока Д. переменил на себе белье, и вынесла старое, чтобы оно не напоминало лишний раз о пережитом там, следуя методическим указаниям нашего доктора, профессора Ласка (к тому же, судя по фамилии, несомненного немца, как это часто бывает с нашим начальством). Плохо это или хорошо? Не оглядывайся, нужно торопиться.
  
  Из окошечка с решеткой, напоминавшем скорее иллюминатор, послышались характерные звуки. Кто-то, вероятно, больные, резвились там, как дети. Д. еще не забыл, вовсе нет, слезами, о Сереженьке, Катечке. Он отвел глаза на стену и ... нет, и здесь ... и сюда пришла эта черная точка. Она ползет, ползет но стене. Дверь отворилась. Человек гримасничал на пороге.
  
  - Ну что, доигрался? Упекли?
  
  Д. всмотрелся в паяца и ... кажется, да, я его уже где-то видел. Это мой товарищ по работе, скорее, подчиненный ... Крайне неприятная встреча. Его же ... вот именно упекли ... давно назад. Аютов, по прозвищу Аюша. Странная фамилия. Что-то нерусское.
  
  - Узнал, наконец? - гримасничает. - Как там тебя звали, забыл?
  
  Д. уже взял себя в руки.
  
  - И хорошо, что забыл. Я здесь инкогнито, почти.
  
  Не гримасничает больше. Что-то в глазах.
  
  - Как так?
  
  - Ты умеешь хранить тайны?
  
  Бывший Аюша обрадовался весь и интенсивно закивал головой, ненормально улыбаясь, и начал выделывать какие-то странные движения всем телом. Перед Д. был сумасшедший.
  
  - Ну, если умеешь, слушай. Ты помнишь, что там ... - Д. хотел сказать на воле, но не сказал, - я был из начальства?
  
  Та же реакция. Д. так и не мог понять - он не видел раньше такого - верит ли больной Аютов ему или издевается, но решил продолжать.
  
  - Так вот, я сюда, на самом деле, прибыл ... - Д. сделал многозначительную паузу, - с тайной миссией. Какой, я пока не могу сказать.
  
  - Нет скажи. Нет скажи. - Бывший Аютов замигал от нетерпения.
  
  - Я же сказал: не мо-гу.
  
  - Нет скажи. Нет скажи.
  
  - Скажем так: с некоей тайной миссией.
  
  - Нет скажи. Нет скажи.
  
  - Ну хорошо. Но ты обещаешь никому, ни-кому не говорить?
  
  Бывший Аюша мгновенно перестал паясничать и превратился в рыцаря (о рыцарях он, видимо, читал в детстве). Бывший Аюша стал на колени и с пафосом зачитал какую-то выдуманную прямо сейчас в давно затуманенном мозгу клятву, какую-то идиотскую клятву (что не помешало ему, впрочем, совершенно виртуозно включить в нее некие заклинательные элементы и, увы, не сомневайтесь, это было сделано нашим больным вполне сознательно), в которой я не понял ни слова. Единственная цель дискурса такого рода - зачаровать объект (откуда?). Я, как ни стыдно, поддался. Рыцари - моя слабость.
  
  Туман древних времен, освященный древностью, повеял на Д...
  
  Д. очнулся и увидел бывшего Аюшу, подошедшего и тянувшего его за рукав, как долго это продолжалось, как ребенок с ребенком.
  
  - Что с тобой? Здесь ничему не удивляйся. Привыкай, - ласково, нежно, по-детски, я не умею врать, - какая у тебя тайна?
  
  Казалось, это говорит не бывший Аюша и не Аютов вовсе, а ...
  
  - Какая у тебя тайна? Говори. Я хочу знать.
  
  Такому Аютову Д. никогда не посмел бы сказать сам, все еще зачарованный Д., то, что хотел, сколько прошло времени наконец? Я не умею врать, если с ребенком говорю...
  
  - Говори.
  
  Но на этом месте, как и, несомненно, заведено, в нашем учреждении, нечто вроде больницы для душевнобольных, вплыла спасительница, сестра.
  
  Аютов сразу потерялся, сник. Он знает, кто есть и кого есть. Вот это бывший Аютов, то есть, теперешний Аютов, наш Аютов. От радости Д. даже сразу нашелся: весело подмигнул уже поспешно удаляющемуся под строгим взглядом хорошо вышколенной сестры, как это положено по методу нашего доктора Ласка. Метод сам по себе неплохой, только попса, - вот в чем его проблема.
  
  - Он тебя потревожил? - это ее ласковый голос, обращенный ко мне.
  
  Я теперь так и ощущаю себя, что другие, нормальные, должны говорить мне ты, как незнакомец говорит ребенку. Не называть же его, маленького, на вы.
  
  - Не волнуйтесь, сестрица, я чувствую ... - теперь diminuendo - что мне здесь
  
  будет хорошо.
  
  
  СОБЫТИЕ 1
  
  ТИШИНА
  
  После обеда, его первого обеда в нашем заведении (этот обед Д. провел как во сне, хотя его предупредили, что этот обед как бы дан в его честь, так сказать, праздничный обед для Д., и все глазели на новопривывшего Д., который, как всем казалось в их больном воображении, не придумал для своего первого обеда, для своего посвящения в их круг, ничего лучше того, чтобы вести себя как посторонний, надо ли уточнять, что он не сказал им ни слова, не улыбнулся, не ...), больных развели по кабинкам на тихий час.
  
  В тихий час Д. лежал в тишине. Д. купался в тишине.
  
  Если бы не было этой черной точки там, на стене. Она ползет и ползет, наверное, хочет от меня уползти, сама хочет, но не может никак.
  
  Тишина, он всегда мечтал жить на берегу моря и, выбегая прямо из дома, утром, купаться, тишина стала его морем, где он купается.
  
  Д. лежал в тишине в тихий час. Книг здесь не читают, ибо для сумасшедших не пишут книг.
  
  
  СОБЫТИЕ 2
  
  После тихого часа больных обычно собирают в массу. Кто-то, видимо, из персонала, шепнул Д, информацию, что после тихого часа больные, как правило, общаются в саду, при непогоде в беседке. Как они туда помещаются в массе?
  
  - Но прошу заметить, - это было сказано строго, точно, из персонала, - общаются под руководством доктора, самого доктора Ласка, тебе понятно?
  
  - И лишь урывками, неофициально, сами, - ответил Д. и подумал:
  
  "И это они называют общением?"
  
  Человек из персонала посмотрел на него странно. Д. улыбнулся. Тот отошел.
  
  - Проблема интерпретации - вот что важно, - пробурчал ему вслед Д. Это так важно, со слезами, в душе.
  
  Доктор гуляет по аллее и расточает слова. Больные следуют за ним, улавливая слова, а иногда даже и связь между ними.
  
  Но это делается не просто так, а строго научно, так сказать, диалогично. Поэтому сначала доктор просит или требует очередного пациента, строго по графику, дать тему для слов. Главное здесь внимание. Как известно, душевнобольные отличаются рассеянностъю.
  
  В этот раз тему предложил некто Жиров, без церемоний:
  
  - В миндале - что стоит в миндале?
  
  Сказано Жировым было так, что его ждет безусловный успех. Но то в театре, а здесь поехали:
  
  - Князь, то есть, царь, Der König, - к тому же доктор не кто иной, как немец.
  
  Правильно. Дословно с немецкого - король. Царь - это по русской традиции. Собственно, имеется в виду латинское rex.
  
  И доктор без затруднения - сразу видно доктор - прочитал стихотворение наизусть, целиком, с пафосом, декламируя, наслаждаясъ, увы, не стихотворением, а своей докторской эрудицией:
  
  In der Mandel - was steht in der Mandel?
  
  Das Nichts.
  
  Es steht das Nichts in der Mandel.
  
  Da steht es und steht.
  
  
  Im Nichts - wer steht da? Der König. Da steht der König, der König. Da steht er und steht.
  
  
  Judenlocke, wirst nicht grau.
  
  Und dein Aug - wohin steht dein Auge?
  
  Dein Aug steht der Mandel engegen.
  
  Dein Aug, dem Nichts stehts engegen.
  
  Es steht zum König.
  
  So steht es und steht.
  
  Menschenlocke, wirst nicht grau.
  
  Leere Mändel, königsblau.
  
  - Как это будет по-русски? - конечно, доктор не мог отказать себе в удовольствии показать нам и свое несомненное искусство вернее, науку, синхронного перевода.
  
  В миндале - что стоит в миндале?
  
  Ничто.
  
  Стоит ничто в миндале.
  
  Там стоит оно и стоит.
  
  В ничто - кто стоит там? Царь.
  
  Там стоит царь, царь.
  
  Там стоит он и стоит.
  
  
  Евреи, не седейте.
  
  И твой глаз - куда ...
  
  Доктор развел руками.
  
  - Здесь непереводимая игра слов, так что будем довольствоваться прямым переводом.
  
  И твой глаз - куда смотрит твой глаз?
  
  Твой глаз смотрит в миндаль.
  
  Твой глаз видит ничто.
  
  Он видит царя.
  
  Так смотрит он и видит.
  
  Люди, не седейте.
  
  Пустая миндаль, э-э ...
  
  как это? - доктор вынужден развести руками: непереводимо никак, и повторяет:
  
  königsblau.
  
  Масса больных смущенно улыбается. Сестры в недоумении переглядываются. Доктор объясняет, что к чему:
  
  - Это одно из лучших стихотворений Пауля Целана, крупнейшего современного поэта. То есть, собственно, это одно из лучших современных стихотворений. Улавливаете связь?
  
  Д. морщится. К чему это? Доктор что, таким образом стремится привлечь внимание к поэту? Неужели? Перед ними же ЖИВОЙ ПОЭТ.
  
  - Доктор, а почему вы опустили ничто? - это подает голос Жиров.
  
  - Потому что, Жиров, главное, по-моему, - доктор выделил последнее слово, и всем стало понятно, что он имеет в виду, - не смотреть, а видеть.
  
  ... не удержался от аплодисмента. А кое-кто из массы, из местных остряков, (остряк бы сказал: "из остряков-сумасшедших"), даже воскликнули: "браво".
  
  - Бра´-во, - скандируя словом, - бра-во´.
  
  Только Жиров не доволен излишне вольной интерпретацией доктора. В аутентичном тексте только одно слово, а не смотреть и видеть.
  
  Но то в театре. Прогулка же здесь, после тихого часа, всегда, иначе еще не бывало, превращается в театр одного актера. Жиров хмурится, а Д., к сожалению, не знает чужого ему языка.
  
  - Но довольно играть словами. Вернемся к теме Жирова. - Упиваясь словами, сказал доктор Ласк и вполне разумно попросил уточнений:
  
  - По форме, ну и по происхождению, это поэзия, а содержание фразы, напомню:
  
  В миндале - что стоит в миндале?
  
  - алхимия. Тебя что интересует, Жиров, форма или содержание?
  
  После заготовленной - кто знает, сколько дней и ночей понадобилось Жирову - темы, на самом деле, насквозь поэтической темы, но наше начальство бесчувственно к поэзии, хотя и знает ее наизусть, в этом и состоит ее сила в нашем мире прозы (я становлюсъ сентиментальным, как будто переносясь из прошлого в скудное время, руки мои дрожат), это прозвучало для ушей больных грубовато, возможно, они попали сюда, к нам, за то, что они больше неразумны, но чувству, тем лучше для их чувств, которые раньше, за пределами нашего учреждения, подавлял разум. Как я, Боже мой, не люблю это слово.
  
  - По-другому, поэзия или алхимия? - Жиров ничуть не смутился, по крайней мере, не дай Бог, внешне, давая понять, что его анализом не проведешь. - Вы, ваше превосходительство, разве не видите, что для науки - вы ведь занимаетесь здесь наукой, - Жиров сказал последнюю фразу с пафосом, явно пародируя профессора, и подмигнул массе больных или кому-то из массы, - это одно и то же?
  
  Доктор, конечно, ничего не ответил больному, только выразительно посмотрел на него. В наше время наука не нуждается в доказательстве своего превосходства. А одна из сестер, также сопровождающих больных на прогулке, сказала:
  
  - У тебя, Жиров, в голове каша.
  
  Все засмеялись. Даже доктор сдержанно улыбнулся.
  
  Только Жирову не смешно, ему страшно, не за себя, за поэзию.
  
  - Ну хорошо, Жиров, объясни нам, - наконец снисходительно обронил сам доктор несколько слов, - почему же ... - доктор умеет держать паузу, - ... поэзия и алхимия - это одно?
  
  Жиров молчит. Поэзия показывает, но не объясняет. Жиров молчит.
  
  - Вы забыли сказать: для науки, - вышел вперед Д. из массы.
  
  Никто не ожидал от новенького такого, такого ... как это сказать?.. произвола, самозванства, самодурства. Даже здесь. Одна из сестер немедленно удалила его назад, в массу. Опять на него все глазели. Кто-то ущипнул Д. сзади, и некоторые захихикали. Как будто я снова в школе.
  
  - Ignorante, - слишком поспешно сказал доктор, заведомо употребляя слово, неведомое массе больных.
  
  Видно Д. удалось в первое свое - пусть незаконное - появление на сцене вывести его, нашего первого актера, из себя, потому что доктор почти тотчас сказал еще нетерпеливее:
  
  - Жиров, все будут ждать, пока ты выберешь наконец свою тему. Масса зашикала на Жирова. Еще бы наш доктор не знал психологии масс. Профессор.
  
  - П-поэзия, - выдавил из себя Жиров чуть не плача. Его голос сорвался, по воле массы, с поэзии на прозу. Масса, видно, и здесь остается массой.
  
  Доктор сразу шагнул, и масса, довольная, устремилась вслед за ним. Все же, как им всегда казалось после их душных кабинок, на какую-то волю. Справа, слева и сзади шли по хорошо вышколенной сестре, - всего три. В глубину сада.
  
  - Что есть поэзия? Qu'est-ce que c'est la poesie? ? - Доктор вдруг эффектно остановился и бегущим взглядом обтек массу.
  
  - Qui est? Une, poesie, - это уже моя отсебятина.
  
  Доктор хмурится в поисках дефиниции, не в поисках вдохновения, несмотря на что, сестры называют такие паузы - доктор как никто из них умеет держать паузу - "художествами шефа". Тошнотворное, как они этого не чувствуют, слово.
  
  Но полет метода доктора не коснулся Д.
  
  Д. не до рулад доктора. В эту минуту вдруг заговорили чувства. Видимо, сработал рефлекс замены ужасных мыслей о происшедшем на мысли о прекрасном. Д. влюбился (за ним и вообще это водится, куда бы Д. ни прибывал, сразу же влюбляется, вот и сейчас) в барышню из пациенток, что шла перед ним за руку со своим спутником и рядом с еще одинокой больной. Та, в которую Д. влюбился, была все же прекрасней. Они шептались. Многие больные, несмотря на заведенный у нас порядок, - нарушители дисциплины, не следят, а иногда, так сказать, больные в запущенной форме, даже и не могут уследить за ходом мысли доктора, путаются в словах. Сестры же, несмотря на хорошую школу доктора Ласка, в саду как-то теряют контроль за собой, видимо, только здесь, на воле, вступает в свои права все время подавляемая разумом женская интуиция, голос природы. Впрочем, это только минутное помутнение рассудка, особенно свойственное нервическим барышням и лишь иногда нашим х.в. сестрам.
  
  Мысли Д. путаются в словах. Он купается в чувствах.
  
  Они шептались, и одна из сестер, опомнившись, прикрикнула на них:
  
  - Гонтар! Сюзетта!
  
  Я сразу не понял, но потом расслышал в своей памяти ее имя. Боже мой. Это же ... Это же Диотима. Моя Диотима. Как это странно. Вообще все становится каким-то странным:
  
  в любви я
  
  Значит для этого ... Как я сразу не догадался, для чего Д. прибыл сюда. Там он потерял надежду. И, увы, я его потерял. Зато теперь, здесь, вот о чем раньше я никогда бы не подумал, мы нашли Диотиму. Меня только немного смущает, что у нее такое нерусское имя. Чужое. Сюзетта. И еще этот Гонтар. Ну с ним-то Д. разберется. Если ради нее ... то что такое Гонтар? Гонтара, Гонтару ...
  
  Сюзетта идет со своим Гонтаром, а Д. за ними. Теперь я смотрю на Д. Слезы застилают его глаза. Наш маленький Д., он плачет. Вдруг Д. слышит из ее уст, раньше он не понимал, о чем она говорит Гонтару, а теперь:
  
  - Какой прекрасный поступок. Я хочу сказать, что новоприбывший, как его зовут?
  
  - Не знаю.
  
  Ее шепот опять становится трудноразличим для Д., хотя он вслушивается в каждое слово:
  
  - ... прекрасен. Он, наверное, нет, безусловно, романтик, вот почему он попал сюда.
  
  Как жаль. Боже мой, как жаль, что Д., который идет позади, не видит ее глаза. Нет, не нужно, она не обернется. Она не увидит, что слезы стоят в моих глазах и то, что я никак не могу вспомнить второй буквы после Д.
  
  Так значит не все, так значит не все ... смеялись надо мной ... не все надсмехалисъ... И теперь, в эту минуту, я не могу остаться один, я в саду среди всех, в массе, и сестры следят за каждым нашим шагом, за каждым нашим словом. Боже мой.
  
  Слезы застилает его глаза. Наш маленький Д., он плачет и о своем имени тоже. Конечно, Д., д - это не имя. Это буква, первая буква имени Д. Но это родная буква.
  
  Как же это у него нет имени? Как же она обратится к нему?
  
  Но она так и не обернулась, пока.
  
  Когда, возвратившись из сада, больные беспорядочно перемешались, прежде чем разойтись по кабинкам, к Д. подошел Жиров.
  
  - Простите, как вас зовут?
  
  - Я не помню, простите.
  
  Жиров приветливо улыбнулся, немного смущенно, и протянул свою руку Д. И тут же к ним подскочила одна из сестер и отогнала Жирова. "Изгои должны держаться по одиночке", - подумала она и была права.
  
  Невыносимо. Хотя взгляд, которым Д. ответил удаленному другим взглядом Жирову, тот запомнит навсегда. И насколько бывает права память?
  
  
  СОБЫТИЕ 3
  
  ИМЯ Д.
  
  (поскольку, еще не осуществившись, оно вскоре может стать событием)
  
  Д. снова один в тишине, ночью.
  
  - ... прекрасен.
  
  Я хочу слышать только это слово и вспомнить имя того, к кому оно относится. Что наверху, то и внизу.
  
  - ... прекрасен.
  
  Д. ... прекрасен. В его память бросили слово, и теперь в ней расходятся круги, и до берега еще далеко. В его память бросили слово, которое пробуждает, и теперь в ней расходятся пробуждающиеся слова, хотя до события-воспоминания еще далеко.
  
  До меня как я есть Д. еще далеко. Снизу высота кажется бесконечной. Как отсюда добраться до вершины? К тому же невидимой невооруженному глазу Д.? Как из одной первой буквы получить имя? Не знаю, но если есть начало, должен быть и конец.
  
  И когда Д. проснулся на следующий день, на второй день его пребывания в этом заведении, нечто вроде больницы для душевнобольных, он уже видел следующую букву.
  
  Они близки уже до такой степени, что не только первая буква в их именах, в их главных именах, но и первый слог, такой же, у Диотимы и Д.
  
  Вот и все. Нечего больше искать. Теперь мне нужно стать другим, таким, который должен не потерять.
  
  Д. еще не знает, что для того, чтобы меня найти, нужно прежде его потерять. Но Д. ... прекрасен. Что наверху, то и внизу.
  
  Накануне Д. предупредили, что завтра его ждет первая беседа с доктором, во многом решающая беседа, как предупредили его. Так что готовься, Д.
  
  
  СОБЫТИЕ 4
  
  РАЗГОВОР ОБ ЭСТЕТИКЕ
  
  Д. завели в кабинет доктора.
  
  - Виноват, - сказал доктор с любезной улыбкой, - прошу вас немного подождать - пожалуйста, присаживайтесь - пока я закончу с этим.
  
  Деловой вы наш. Несколько минут он что-то писал. Вдруг резко захлопнул эту папку и почти сразу раскрыл ту, на которую Д. смотрел, не отрываясь, все время, пока он здесь находился.
  
  - Вот передо мной лежит дело, - хмыкнул Ласк, - как вы уже догадались, ва-ше дело. Так с чего начнем, как это лучше выразить? Вы ведь, кажется, считаете себя грамотеем, с субъективной или с объективной стороны дела?
  
  Д. молчит.
  
  - Итак, вы сами для начала расскажите о себе или же ... - Ласк похлопал по пухлявой папке. - ... хотите выслушать о себе факты?
  
  И доктор Ласк улыбнулся, наш ласковый доктор Ласк.
  
  - С чего вы взяли, что я стану рассказывать вам о себе? - отрывисто, неизящно, выдавил из себя Д.
  
  - Как же, таковы наши правила, которые, кстати, служат на вашу же пользу, больной. Конечно, в том случае, если вы, хм, желаете, излечиться.
  
  - Во-первых, я попал сюда вовсе не добровольно, поэтому рассчитывать на исполнение ваших правил для идиотов с моей стороны вряд ли стоит, а что касается моей пользы, то ... не думаю, сам я, сам-то я не думаю, что я ... болен.
  
  - Знаю, знаю, вы прибыли сюда отнюдь не для лечения, а ради какой-то там тайной, - доктор упивался своей осведомленностью, так что последнее слово у него вышло совсем торжествующе: "та-а-айной", - миссией. А говорите: недобровольно. Противоречите сами себе, а говорите: не болен.
  
  Удар страшный.
  
  Ах, значит, бедный Аюша был подослан. Им все известно. А как же спасительница, сестра?
  
  опасность
  
  
  я угадываю ее очертания
  
  в дребезжании флюгера
  
  
  этот голос говорит с ветром
  
  не как другие голоса
  
  
  ОПАСНОСТЬ растет в темноте
  
  
  поэтому я вижу ее
  
  разглядывая глазами кошек
  
  царапающих с безумным мяуканьем
  
  тревожные стены моего дома
  
  
  я угадал
  
  построив свой дом без окон
  
  думая когда-то
  
  об опасности и о спасении
  
  Это мое последнее стихотворение. Я думаю, излишне говорить, что оно написано не здесь. Теперь, здесь, у вас, я больше не могу писать стихов. Так что считайте, если хотите, что вы меня уже излечили, - сказал Д.
  
  Доктор Ласк улыбается как-то ... недоверчиво, что-ли.
  
  - Не логично.
  
  Таков ответ доктора.
  
  - Поэзия, слава Богу, не имеет отношения к вашей логике.
  
  Доктор Ласк улыбается, но уже по-другому, как-то ... еще менее отчетливо.
  
  - Тем хуже для нее.
  
  Они смотрят друг на друга. Смотрят открыто. Секунда.
  
  - Не думаю, - говорит Д.
  
  Смотрят. Секунда, другая.
  
  Потом доктор Ласк, тот, прежний, привычный, наш, ласковый доктор Ласк, снова улыбается. Какая у него обаятельная улыбка. Это им нужно, докторам, профессионально уметь улыбаться, вернее, улыбнуться в нужный момент. Тем более, вы имеете дело с доктором Ласком. Это, всякая сестра, всякая х.в. сестра, вам скажет: профи. Так значит, поехали:
  
  - Ну ладно, вы меня извините, больной, - на этом слове, конечно, делается ударение, после чего следует пауза, - мы немного отвлеклись. Куда-то нас потянуло ... знаете ли ... куда-то ... в абс-тра-кции.
  
  Д. вдруг засмеялся, пожалуй, излишне нервно. Не дай Бог внешне...
  
  - Что с вами? - испугался доктор. - Может быть, валерьяночки?
  
  - Сегодня разучились думать уже до такой степени, что если кто-то вдруг начнет мыслить, то на него сразу покажут пальцем:
  
  "Смотрите, а он погружается в абстракции".
  
  Улыбка доктора. В следующий момент. Профи.
  
  Он уже открывает дело. Мое дело.
  
  - Давайте начнем, наконец, работать. Я здесь, видите ли, работаю, а не развлекаюсь. Поэтому я здесь. Итак, я начинаю ...
  
  - Нет уж, избавьте меня от вашей работы. - Д. встал и идет к двери.
  
  - Так значит вы, больной ... - доктор не договаривает свою фразу и срочно звонит в колокольчик.
  
  Д. еще не дошел до двери, а она уже открылась, и из-за нее выглядывает сестра, и этого мало, из-за сестры выглядывает другая сестра, побольше. Они сразу же понимают в чем дело и, распахнув дверь, втискиваются в кабинет, останавливают Д., непослушного Д., ведут его обратно и усаживают прямо в еще неостывшее кресло напротив доктора. Значит, они были правы, значит, птица недалеко.
  
  - Ах, ты как маленький, непослушный ребенок.
  
  - Как же можно такое вытворять, да еще непосредственно в кабинете доктора?
  
  Так говорят сестры. Д. смущается. Его так легко смутить. Что же делать. Как и меня.
  
  Они остаются позади его кресла и на всякий случай караулят там профилактически.
  
  "Это их профессия, - утешает себя (про себя) Д. - Им положено делать так. Все должно быть по правилам, иначе наступит хаос. Они лишь поддерживают порядок. Это очень важно".
  
  - Однако существуют также и бунтари, - говорит он как можно решительнее вслух. - Я не хочу сделать ваш мир лучше, увы, я знаю, что это невозможно, я всего лишь хочу показать, что я против.
  
  ... не удержался от аплодисмента. А сестры воскликнули:
  
  - Бра-во.
  
  Но в следующий момент разразились насмешливым смехом, и даже доктор ...
  
  - У тебя в голове каша, - видимо, это стандартная фраза сестер. Я слышу ее уже во второй раз.
  
  Сестры смеются. Даже доктор, сам доктор Ласк, сдержанно улыбается,
  
  - Ну хорошо, - говорит он, - так значит, твоя тайная миссия здесь - бунт? Ты что же хочешь взбунтовать наших больных?
  
  Странно, но доктор тоже вдруг переходит на ты. Видно, это был совсем уже мальчишеский поступок.
  
  Профанация. Провокация.
  
  - Я уже сказал, какова моя позиция, - говорит Д., взяв себя в руки. - Что еще?
  
  - А знаешь ли ты, какова наша позиция?
  
  - Мы знаем только то, что мы любим. Скажем так: я имею ее в виду. Этого достаточно.
  
  - Ты так и будешь куражиться?
  
  - Скажи спасибо, что у доктора так много терпения, но ведь и докторское терпение не беспредельно.
  
  Сестры становятся какими-то мультипликационными, а доктор в недоумении, в затруднении похлопывает по все еще раскрытой пухлявой папке. Похож на кокон, скукожившийся кокон. Что у него там, в докторской голове, вот бы узнать.
  
  Но долго так продолжаться не может. Он здесь хозяин. Ему и действовать.
  
  - Итак, я наконец начинаю, - он смотрит в папку, - пациент мужского отделения Љ101, извините, что по номеру ... Вы так и не нашли свое имя?.. (?) Направлен по настоянию своей семьи. Вот в деле имеются заявления вашей супруги и ее отца ...
  
  "В обратном порядке. Боже мой, в обратном порядке", - про себя, конечно.
  
  - ... Также в качестве приложения у нас имеются сведения о вас от ваших знакомых. Друзей ведь у вас не было?.. Хотите ознакомиться с чем-нибудь из материалов дела?
  
  Внешне Д. ведет себя смирно и смотрит вниз с тех пор, как доктор копается в его деле. Наверное, так и нужно говорить обо мне, в прошедшем времени.
  
  - Ну что же, тогда я выберу сам заявление вашей жены, пожалуйста, - доктор кашлянул пару раз и начал читать с тетрадного листочка совершенно невыразительно, как обычно и читается такого рода официальная документация:
  
  "Бедный мой муж, он сошел с ума. В последнее время он почти не сходит с ..." - простите, это зачеркнуто, поставлено: "не вылезает из"
  
  Кем зачеркнуто? кем поставлено??
  
  - Итак, я продолжаю: " ... из своей мансарды и не впускает никого к себе. Что же делать семье? Ведь нам нужно же чем-то жить. Кстати говоря, и дом, и мансарда принадлежат на самом деле не мне и не моему бедному мужу. Мы со дня нашей свадьбы вынуждены жить в доме моих родителей по доброй воле моего отца. Но это же не может продолжаться бесконечно. Бедный мой муж, наконец, обещал не позднее чем через пять лет после нашей свадьбы завести свой дом, и что же? Прошло семь лет! И впереди не видно никакого просвета. Он, видите ли, что-то там пишет и никак не может дописать. Что же делать семье? Ведь нам нужно же чем-то жить? Я уже почти не могу смотреть в глаза моему отцу. Как он смеет сидеть не в своей мансарде, еще и - такова его благодарность - открыто называя хозяина дома ..." здесь добавлено: своего благодетеля. " ...обывателем? На деньги этого "обывателя" ведь живем все мы. Наконец, мой отец не вытерпел и, скрипя сердцем, сообщил куда следует, по начальству. И я, и все мы, поддерживаем этот поступок, этот весьма благовидный поступок. Дальше так продолжаться не может. Бедный мой муж безусловно сошел с ума. Если бы вы знали, как мне жаль, его и всех нас. Впереди не видно никакого просвета. Он лишил нас всякой надежды на лучшее".
  
  Впрочем, к концу чтения доктора разобрало, он дочитывал эту, на взгляд Д., макулатуру более живо, а, закончив, и вовсе проглотил комок в горле.
  
  - Посмотрите, посмотрите, - он протянул тетрадный листочек, орошенный женскими слезами, Д.- Как нелегко далось вашей жене написать ... правду о вас! Сколько пролитых слез, скольких счастливых лет супружеской жизни лишили вы ее, больной. И даже теперь вы упрямитесь и не хотите лечиться! Как прикажите это понимать? Неужели же вы не раскаиваетесь хотя бы немного за свой прежний столь безответственный образ жизни? Вы давно не мальчик, у вас есть семья, дети. О них вы подумали? Раскайтесь! Вот с чего бы вам начать пребывание у нас, а не с того, что вы вытворяли вчера в саду и сегодня у меня.
  
  Д. удивлен до такой степени последним монологом доктора, что вдруг поднимает на него глаза. Как это доктор опустился до такой дешевой мелодрамы? Что это? Уж не хочет ли он заставить меня анализировать его поступки, слова? Д. неприятно поморщился и снова опустил глаза. Доктор продолжает в том же духе. Точно, актер. Скоро он доводит бедных сестер до слез.
  
  - Милый доктор, не стоит, не стоит он ваших слов! Вы доведете себя до белого каления!
  
  - Ах, доктор, дорогой вы наш, прошу вас, успокойтесь! Вы так разволновались из-за этого ... да у него же нет сердца! Его же ничем не проймешь, не прошибешь,
  
  Или они договорились заранее?
  
  И вправду доктор хватается за сердце. Точно, договорились. Сестры подбегают к нему и уже оттуда грозятся Д. Испуг искарежил их мордочки. Беспорядок. Он навел у нас беспорядок. Непосредственно в кабинете доктора. На второй день пребывания!
  
  - Ну хорошо, хорошо! - теперь доктор едва говорит, с придыханием, - уведите, уве-дите его ... до завтра.
  
  Поднявшись, Д. говорит доктору:
  
  - На будущее, чтобы избавить вас от многословия, скажу вам - да, да, и во мне есть крупица милосердия (хотя Д. и плохой актер) - единственное, что меня интересует - это искусство.
  
  Та, что побольше, не может удержаться, чтобы не дать Д. тумака. Другая, поспокойнее, награждает его лишь обычным своим презрительным взглядом. Доктор же нуждается в живительном кислороде.
  
  Если бы Д, давал людям клички, он назвал бы доктора противогаз.
  
  
  СОБЫТИЕ 5
  
  ГЛАВНАЯ ОХОТА
  
  Женское отделение скрывает от мужского стена. У единственного входа дежурит не сестра, а специально назначенный брат. Желание проверить вышколенность этого брата, увы, возникает у пациентов мужского пола довольно часто. Даже здесь, у нас, слабая природа человеческого духа берет свое. Но проникнуть туда, насколько известно (правда, такие события не афишируют), еще никому не удавалось. Для большей бдительности братья - всего их четверо - заступают на вахту, как высшие чины на судне, каждые четыре часа.
  
  Встречаться же больным друг с другом разрешено вне отделений и всегда под надзором сестер. Кстати, на всякий случай, на каждой из них висит свисток заместо кулона. Чаще всего больные играют друг с другом на лужайке в свободное время (от лечения?). По четвергам бывают танцы.
  
  Но у Диотимы уже есть Гонтар. Вчера она шла с ним во время очередного бенефиса лектора Ласка в саду. Она шла с Гонтаром, а влюбленный Д. тащился за ними, подслушивая чужие слова. И она ни разу не обернулась. Что же делать Д., как познакомиться с Диотимой? Сегодня суббота, ждать четверга он не в силах. Хоть какой-то повод появится только в четверг. Да еще этот Гонтар. На то она и Диотима. К тому же четверга не будет. Все закончится в ночь на понедельник.
  
  Это проблема для всех, кроме Д. Это именно Д. - тот, чья сила не в языке, то есть, его сила в письменном языке.
  
  Еще до разговора с доктором письмо готово. Ах, этот лаконичный Д. Ведь можем же, когда захотим:
  
  "Диотима. я прибыл к тебе,
  
  это я,
  
  твой Скарданелли".
  
  Такая тайная миссия доктору и не снилась?
  
  Пусть из Магнитогорска в казенный дом, но от магнитогорской жены к Диотиме. Надо было назвать это сверхмиссией. Прекрасная охота за химерами или сверхмиссия.
  
  Хотя Д. думал, что если ... нет, нет, такого не может быть. Впрочем, всегда можно, если что, как Хлебников: "Вступил в брачные узы со Смертью и, таким образом, женат". Как будто тоже поэт.
  
  И теперь Д. несет свое письмо на очередную прогулку в сад после тихого часа.
  
  
  Сегодняшняя тема Машина:
  
  - Разрешите обратиться, а почему от вас разит чистым спиртом?
  
  - Это чтобы у меня изо рта, когда захочу, вместе с выдохом пламя.
  
  - Да, извините, я забыл, что сейчас год дракона.
  
  - К тому же 2 000 год, - магия цифр не оставила меня в стороне, хотя я и встретила его в нашем заведении, имею в виду 2000 год, ваше превосходительство!
  
  - Ну и фантазия у тебя, то-то и видно, что больная!
  
  Как же обойтись без комментария вездесущих назойливых сестер.
  
  Все строят в их сторону в зависимости от мимического дара гримасы, даже доктор морщится, но сразу прибегает к спасительным словам:
  
  - Да чего-чего, а фантазии у наших пациентов и пациенток хватает. Здесь не одна и не две темы. Но, как я понял, всего больше вас интересует апок-, апока-алиптическая тема, Машенька?
  
  В ответ доктору достается от Машеньки воздушный поцелуй, и он, обласканный, - прямиком в сад. Масса довольная, гуськом, вслед за ним. Что, это стоит того, Маша? Чтобы ловить в словах доктора смысл? Уж в чем, в чем, а в эрудиции ему кто откажет:
  
  (Правда, слушать доктора второй раз на дню у Д. нет сил, к тому же его интересы более точны: остров Патмос. Сразу же приходит любимая строчка:
  
  ... услышал трубный глас на острове Патмос.)
  
  - Апокалипсис в переводе с древнегреческого не что иное, как откровение. Конечно, как мы сегодня понимаем, это ... как это?.. я бы сказал ... фанфаронство ... хм, ну может быть с некоторыми элементами мистики. - Ласк почти не может скрыть в себе раздражения: "Вчера поэзия, сегодня религия. Куда их всех тянет? Сколько можно вас выправлять. Сегодня правит наука. Пра- вить бы ей как в свое время религия. Тогда бы ... а то этот абстрактный гуманизм. Для чего он нам нужен?" - так думает Д. о том, как думает Ласк, а я бы сказал: фанфарон Ласк.
  
  - ... Да, как ни странно, - Ласк улыбается уже без злорадства, оборачивается к массе и ищет в ней Машу, - один из образов Антихриста в этой книге - дракон. Странное совпадение, я только сейчас увидел сходство: 2 000 год - это же год дракона. Случайность, а все-таки интересно. Однако со времен Аристотеля наука имеет дело с необходимостью.
  
  По массе вдруг пробежал гул. Сестры зашикали.
  
  - Кстати, - продолжал доктор, - почему-то говорят только об Апокалипсисе Иоанна - только не думайте, что это апостол, - Иоаннов тогда было, что сегодня Иванов, - забывая о том, что и до и после него была масса других апокалипсисов. Перечитайте хотя бы Ветхий и Новый Заветы.
  
  Масса гудит. Книг здесь не читают. В рясах не ходят. Священнослужители не сходят с ума. Разучились верить даже они.
  
  Сегодня много работы для сестер. Что случилось с заведением? Не так было раньше.
  
  Не так проста эта Маша. От нее идет крамола к нам. Вот уж точно женская интуиция, голос природы. Подрывает основы нашего миропорядка. Как ветер дует и гнет паруса. Но мы давно уже научились плавать против ветра. Сейчас-то и вовсе - пароходы. Таким образом ветер почти упразднен. Техника. Один из наших пассажиров раньше был капитаном. Его зовут Кай. Красивое имя. Когда парусники упразднили, он отказался продолжить карьеру и стал мстить, плавая как пассажир из Европы в Америку и вставляя палки в колеса механизмов. За это его определили к нам. И такое бывает.
  
  - Антихрист уже воцарился на Земле. Своего имени у него нет, только аббревиатура. Не может быть имени у ни-что,
  
  Аббревиатура - это также и не слово, только три буквы - одна за другой, тем самым превратившиеся в ничто.
  
  Аббревиатура - конструкция, и она нарочита, а слово - создание языка. Аббревиатура, как и сам Антихрист, неестественна, у нее нет природы. Аббревиатура - это ничто.
  
  Антихрист в ничто воцарился на Земле, и нам кажется, что он существует. На своем ничто он написал не только свою аббревиатуру, но и на своей вульгарной пародии на язык в Бога мы верим. Этим он и Бога приравнял к ничто.
  
  Правит Антихрист нашим миром только потому, что выдает свое ничто за что, расцвечивая самыми яркими красками свою изначальную пустоту, чтобы ослепительным блеском нам казалось ничто.
  
  Расцвеченное ничто нарочито и агрессивно, и нам кажется, что существует ничто.
  
  Скромен, прозрачен и молчалив Бог, и нам кажется, что он не существует, что он - ничто.
  
  Но Антихрист боится огня, потому что без того, что горит лучше всего, он сразу превратится для нас в ничто.
  
  Антихрист двуедин. И в этом его несовершенство в отличие от Бога, триединого. И одна его часть всегда пожирает другую. Однако в два раза превосходит всех нас зверь, ничто.
  
  И сейчас одна половина ничто уже пожрала другую. Их аббревиатуры наполовину едины. Победило более ярко расцвеченное ничто.
  
  Не так страшен зверь без своей половины. Он уже не тот, что раньше, и скоро мы увидим, что это всего лишь ничто.
  
  Его истинный бог - не наш, он не только горит, он также поддается счету. Поэтому нам не нужен пророк, чтобы установить год смерти воцарившегося Антихриста. Расцвеченное ничто можно обесцветить только по тем правилам, которыми оно конструирует себя, так как может лишь ни-чего сотворить из себя ничто.
  
  Воцарившийся Антихрист конструирует себя с помощью нашей царицы, с помощью математики. Все исчисляет наша царица, а то, что исчислить невозможно, признает несуществующим, ничто.
  
  Перевернулся мир, и Бог уже научно, математически, выдается нам за ничто, а само ничто, процветая, правит нами, и все мы живем в этом царстве ничто.
  
  Но вычесть смерть Антихриста нам легко, потому что одна половина уже бесцветна, а родных ему черных цифр всего три - 2,8,13. Осью должна стать первая цифра 2 и год с одной этой цифрой - 2 000. Вторая - 8. Первая половина уже не кажется чем, поэтому используем вычитание и получим 1992. Третья - 13. Вторая половина, самая ужасная, еще расцветает, и мы используем сложение. Получим в итоге 2013. Вот когда наступит конец ничто.
  
  Мир упростился с древних времен. Символы Апокалипсиса Иоанна заменены математическими формулами. Но время все равно близко для ничто.
  
  - Умира-ю, - поет Ласк басом, каким-то бесцветным, опереточным.
  
  Вой хором.
  
  Сестры в истерике бьются.
  
  Всеобщее ликование.
  
  Картина не из приятных. Как и все, связанное с массами, вульгарно. Но Д. нашел в такой буффонадке отмщение утреннему себе (увы, про себя).
  
  Но и Ласк стал же доктором. Он сумел переломить ситуацию и второй раз за день ошарашить Д.
  
  - Позвольте мне закончить нашу поучительную прогулку одной цитатой, поэтической цитатой, которая, мне кажется, - Ласк, улыбаясь, оборачивается и, найдя в массе Д., подмигивает ему, - свяжет сегодняшнюю нашу тему со вчерашней. Я надеюсь, сестра не скажет, что у меня в голове каша?
  
  Смеются и больные, и даже сестры смущенно улыбаются. Милый доктор сумел примирить всех нас одной фразой. И вот мы слышим:
  
  Nah ist Und schwer zu fassen der Gott.
  
  Wo aber Gefahr ist, wächst Das Rettende auch.
  
  И сразу:
  
  Близок
  
  И труден для понимания Бог.
  
  Но где опасность, вырастает
  
  Спасительное также.
  
  Ах, Д. Доктор-то это официально, а поэтом, может быть, ты мнишь себя только, а то и вовсе прикидываешься.
  
  Подарила тебе свой свет звезда,
  
  но умереть всего верней,
  
  уйти незаметно, как будто,
  
  никогда ничего не для меня,
  
  останутся несколько светлых дней
  
  и пепельноалмазный след звезды. Видимо, доктор решил оставить за собой первый шаг. Видимо, ему это удалось, первыми строками стихотворения Патмос.
  
  Но Д. не до резонов доктора. Его ждет главная охота. Письмо все еще жжет его пламенное сердце в нагрудном кармане. Его глаза зорко следят за перемещениями Диотимы. Но ее постоянный спутник постоянен. Нечего и говорить, что его имя не интересует Д. От Д. не укрылось, что тот встретил ее у поста дежурного брата перед прогулкой, а я бы сказал: выгуливанием больных, а теперь довел Диотиму обратно, причем, как тогда, так и теперь, расцеловавшись. Что я должен думать об этом? После чего Диотима удалилась, и стена отделяет Диотиму от Д.
  
  В растерянности Д. подошел к дежурившему брату. Масса уже схлынула, на две волны.
  
  - Что, не успел прибыть, а все туда же? - добродушно подмигивает брат Д.
  
  - Именно за этим, я и прибыл сюда, - не может удержаться Д.
  
  Оба смеются. Но по-разному.
  
  - Что же, в таком случае, поздравляю, - брат поднимается и начинает играть мускулами.
  
  Это для него тренировка, а Д. никогда не дружил со спортом. Вот и сейчас:
  
  - А я вас, так и быть, прощаю, - говорит Д.
  
  Больше не смеются.
  
  Д. удаляется сам, к себе, к своей черной точке на стене, чтобы дать возможность брату поразмыслить, может быть, и в самом деле, хотя возможность, конечно, химерическая, поймет, какой грех взял на душу. Что же делать. Такая у него работа. Семья, дети. Чем-то ведь нужно их кормить. Этим они и живут. На что не пойдешь ради семьи, а если не пойдешь, упрячут сюда, и не на четыре часа вахты в дневную и ночную смены, трое суток через одни.
  
  После ужина пациенты играются на лужайке, без умствований доктора, зато под надзором сестер назойливых. Чуть что раздается свисток. Они это умеют. Впрочем, как же иначе. Больные, как дети, шалят, а тем нужен порядок. Вот они и посвистывают, чуть что. Правда, нам режет уши, а если тебе свистят второй раз, ты удаляешься в свою конуру, и на следующий день ложимся после ужина, не наигравшись.
  
  Так объяснила Д. сквозь зубы та, что побольше, чтобы он хотя бы перед больными не зарывался. Но, во-первых, слабое утешение, а, во-вторых, она не знает, что чем больше народу, тем скромнее становится Д.
  
  Вчера за Жирова за поэзию он увлекся он до сих пор казнит себя за это. Д. знает лучше всех, что такого не повторится.
  
  Диотима со своим постоянным другом и с ними опять ее подруга, Так поспокойней, но все равно вчера.
  
  Пациенты могут оставаться на лужайке что-то около часа и - отбой. Когда все сестры разом свистят - это какофония, и больные, и вправду, как дети, как затравленные дети, толкаясь, рвутся в помещение, их уши особенно чувствительны к свирелям, к трелям сестер, в общем, к сестриной музыке, ведь эта музыка стала их музыкой, их казенной музыкой, других концертов здесь не бывает, четверг лишь подтверждает правило, но хорошая музыка лечит, а плохая калечит, сестры, называются сестры, а выполняют функции жандармов поневоле приходится начать предложение сначала (отдавшись не вовремя праведному гневу):
  
  Когда все сестры разом свистят, Д. оказывается позади нее. Под шумок он, изловчившись, заталкивает письмо в карман ее униформы (нечто похожее на платье, зато карманы большие, и сразу приходит любимое: красота, если это красота, не нуждается в украшении).
  
  Ему кажется, что она уловила все, но виду Диотима не подала. Настоящая. Она знает, только она знает это, где поэзия и где пошлость. Если знать - это видеть.
  
  Мы по ту сторону братьев и сестер, и даже влюбленных и возлюбленных, дорогая.
  
  Мы даже удостоились за это казенного дома, дорогая.
  
  Д. проводил ее взглядом. Честно говоря, он ждал, что она наконец обернется что ее поцелуй с назойливым другом просто вошел уже в привычку что привычка это из области прозы что это будет не просто очередной поцелуй на ночь что это будет прощальный поцелуй что может быть обойдется без поцелуев что не в поцелуях дело что Диотима и Скарданелли целовались ли они что... Боже мой в поэзии ли дело
  
  Я путаюсь в словах. Слезы застилают мои глаза.
  
  Я всегда верил, верил.
  
  ...Что эта ночь станет проверкой веры моей жизни что в том письме я потом еще дописал:
  
  "Я буду ждать тебя сегодня ночью в саду.
  
  НЕ ЗНАЮ КАК НО Я БУДУ"
  
  ЧТО для нас не существует преград, дорогая моя.
  
  
  СОБЫТИЕ 6
  
  ТУМАННОЕ
  
  - Тайна прекрасна когда она остается тайной. Еще прекраснее тайна когда она показывает себя с одной стороны тайны. Сколько сторон у тайны знает только тайна. Знание тайны вот в чем тайна, - шептал, это был Аюша, с насмешливой улыбкой Д., пока тот возвращался со своей главной охоты в кабинку.
  
  Наконец, наедине. В недоумении Д. захлопнул дверь прямо перед носом Аюши и сразу все понял. Аюша приставлен к нему, чтобы следить за его похождениями и сообщать куда следует. И этот соглядатай раскусил меня. Здесь, вижу я, не обошлось без доктора. Встретятся ли они еще до отбоя, или дело Д. - не такое уж важное дело?
  
  Д. резко распахнул дверь. Аюша паясничал на пороге. Устроил спектакль для больных. В своем стиле. Конечно, какой-то идиотский спектакль. Это уже слишком. Нет, с меня хватит. Рука Д. сама нашла щеку паяца. Пощечина прозвучала для больных-зевак не нежнее сестриных свирелей. Тотчас все попрыгали по кабинкам. Аюша чуть не лезет на стену от горя. Его бы тоже на сцену, да места лишнего нет.
  
  - Не кривляйся. Мне все известно и уже не интересно. Сам доктор мне рассказал.
  
  Д. захлопнул дверь. Нет, не наедине. Вон там она, на стене, чертова точка. Д. закрыл глаза.
  
  Через минуту постучали. Замков здесь нет, но самовольно открыть дверь не посмели. Постучали еще каким-то моляще-вздыхающим стуком. Третий раз постучать не посмели.
  
  Кто это был навсегда останется тайной. Ясно ведь, что не Аюша.
  
  - Слушайте, этот знает, что говорит.
  
  Но Д. хочет открыть: "Узнать бы от него кое-что о докторе" (он думает, что это Аюша, какой наивный, череда событий его ничему не учит, но, позвольте, так, кажется, и должно быть, как это говорят про историю: история учит только тому, что ничему не учит, чем банальнее, тем исконнее в этом самом навязчивом из миров), но он, увы, не из тех счастливых людей, кто делает то, что хочет.
  
  Д. всего лишь уткнулся в подушку, он не может показать свое лицо в эту минуту, хотя бы только мне. Да я и не хочу на него смотреть, если бы даже мог, если бы и было возможно. Не хочу добровольно проверять зеркала на кривость. Этого я не хочу.
  
  Мне бы сделать то, что я хочу, мне бы, а он уткнулся в подушку. Я бы...
  
  
  СОБЫТИЕ 7
  
  ДИОТИМА И Д. КАК НОЧНЫЕ ТЕНИ
  
  Замков здесь нет, но в окнах решетки, и по коридорам снует особая ночная сестра, и у входа-выхода у женского отделения, как всегда, дежурит брат, и он проглядывает оттуда и внешний выход.
  
  В полночь, через два часа после отбоя, Д. на ногах, у двери, вслушиваясь в ночные шорохи. Точка осталась где-то там, позади. Правда, по ночным правилам можно отлучиться в туалет на минутку - то, что у человека от природы, не регламентируешь - справа по коридору. Кажется, все спокойно ... Да, я забыл сказать: Д. никогда не планирует событий. Да это и невозможно, даже для автора, кто бы он ни был, не говоря о персонажах ... все спокойно. И лестница справа по коридору. Д. только что не летит. Бесслышно. Шорох можно, но нельзя, чтобы его услышали.
  
  Там, за углом, сестра, и Д. исчезает в туалете. Здесь тоже решетка.
  
  Д. - у двери, выжидая, пока сестра не пойдет на обход кабинок.
  
  В его кабинке для сестры заготовлена кукла. Такое часто показывают в траги- комедиях.
  
  Часов у него нет и тишина кажется бесконечной. Где эта проклятая сестра? Можно сойти с ума, если он у тебя есть или если у тебя есть Диотима.
  
  Я должен быть сейчас в саду, и этого мало, в саду должна быть Диотима.
  
  Мы будем там. Мы там ... кажется, что в коридоре завыла серена, так оглушителен скрип половицы. Д. только что не падает, он чудом остается бесслышен ... будем.
  
  Через минуту Д. крадется по коридору, впившись глазами в пустоту сзади себя. Сестра уже в одной из кабинок, вернее, там ее глаза, вернее, в пустоту от сестриных глаз. Будем. Вот и угол. С сестрой все. По лестнице. Как ни в чем не бывало. Д. не планирует. Это невозможно. Д. мечтает. Мечты сбываются, только когда они есть, и только когда ты мечтаешь об этом всю жизнь. По лестнице вниз, которая просматривается с поста брата, который задремал только что, который задремал в первый и последний раз за свою карьеру братом. Будем. Д. сходит в фойе и уже летит. Если удалось пройти братьев и сестер, в по ту сторону братьев и сестер, значит, он уже не здесь. Значит, сейчас я буду там, о чем писал все эти годы, скрываясь от семьи, жертвуя семьей ради этого, о чем мечтал, жертвуя своим опозоренным именем во имя Диотимы обретенной мечты (куда можно попасть взрослому только от нас, только от нас).
  
  Наружная дверь не заперта и приоткрыта. Значит она уже там. Ведь замок запирается изнутри.
  
  Д. на полном ходу протянул руку чтобы... но дверь уже сама. Д. по инерции на это доктор.
  
  Д. не может.
  
  Д. не может в изнеможении на полу.
  
  Рыдающий Д. не может.
  
  Не может все вокруг.
  
  - Доктор почему не Диотима?
  
  Я плачу вместе с ним.
  
  И даже доктор ...Не будет никаких санкций!.. даже доктор, сам доктор ... Господи ... Я не знаю, что у него в докторской голове, но ... но он провожает Д., чуть не несет Д. до кабинки ... Нечто невиданное здесь до сих пор ... провожает провинившегося больного Д. и даже ... приставив палец к губам ... доктор ... когда мы рыдаем вместе с ним ... прямо на глазах у недоумевающей сестры ...
  
  Конечно, такого Д. доктор и выпустил бы, вопреки всем правилам, но он-то знает, что там, в темноте, Д. нечего делать. Никакой Диотимы там нет.
  
  В кабинке сестра прямо при докторе вынимает самодельную куклу из постели и бережно, как ребенка, своими бережливыми руками укладывает туда Д. Доктор прощается исключительно внимательно, как с родным. Такое сближает, но, увы, всего лишь на какое-то время, когда имеешь дело ... с доктором, не с Д.
  
  Сестра все еще что-то над ним хлопочет. Успокоительное, одеяло, тепло, еще что-то. И это все без своих ужимок и кривляний. Сестрица. Тоже, видно, понимает, что к чему.
  
  Наконец, его оставляют одного. Но он не может. Неужели ...
  
  Одного но он не может
  
  Д. не может сейчас быть один. Он не может.
  
  - Доктор, где Диотима? Доктор, вы же должны лечить. Доктор, дайте мне Диотиму. Вы же доктор! Вы должны же понять что только она что только она может ... не вылечить меня доктор ... спасти. Боже мой. Не вы ... мне нужна Диотима.
  
  И только черная точка ползет по стене. Эта чертова точка. Слабый и прекрасный Д., он плачет. Я люблю тебя, Д.
  
  Как бы то ни было, главное событие у нас не сбылось. Охота завершается, кажется, ничем (в том, что она уже завершается, сомневается никто). Но это прекрасная охота за химерами.
  
  Не думая говорят. Не думая, говорят! А чем думать? Поздно. Разучились думать совсем. Только подумаешь о чем-нибудь, сразу голова начинает болеть. Какое тут мыслить. Уже и слово забыли. Все мы больны. Вот ... Вот и ... Скажут же такое ... А чем, скажите (не говорите! не говорите так!), пожалуйста, такая охота еще могла завершиться? Разве поймаешь ничто? Но, увы, нам только это и остается, то есть, только это от нас и остается. Нечего больше ... раньше ... подальше ...
  
  
  СОБЫТИЕ 8
  
  НЕВЕРОЯТНЫЙ ЗАВТРАК С ГОНТАРОМ
  
  Д. с больной головой спустился на завтрак. Он опоздал. Все - уже. Д. дали миску с кашей, кофе.
  
  - Я не пью кофе, можно чай?
  
  Дали чай.
  
  Д. присел за стол на свободное место и ... у него за спиной уже. Тот, чье имя не интересно.
  
  Д. сидит с краю. Тот что-то прошептал соседу. Сосед понял. Нет соседа. Тот теперь сосед.
  
  - Вы меня знаете, не так ли? Я Гонтар.
  
  - Господи, - прорвало Д., - тоже немец? или ... извините, я сегодня плохо соображаю. Немного болен и вообще. Француз?
  
  - Все-таки, значит, болен, - саркастически, и еще: - Как вы слышите, - маразматически? Не знаю, как должен говорить этот Гонтар. - Я говорю по-русски.
  
  - Да? "Плевать мне" ... простите, я сейчас не могу с вами говоритъ ... Да, болен. Да, я болен. Вы этого хотите?.. Болен. Да и, собственно, что вам ... угодно?
  
  - Вот в этом-то и проблема. Только не моя, это вам, что вам, сударь, угодно от Сюзетты? Мо-ей Сюзетты?
  
  - ?
  
  - Что вы притворяетесь удивленным, сударь? Вот письмо. Ва-ше письмо. Он протягивает письмо самому.
  
  - Что это?
  
  Удар страшный.
  
  Я ничего не понимаю. Не хочу понимать. Что это?
  
  Как смеет он. Она. Смеет? Смеется?
  
  Моя больная голова. Так значит все ... смеются надо мной ... все ... надсмехаются ... Боже ... и теперь в эту минуту я не один. Приговор ... слишком суровый. Я слишком долго был один в мансарде. Теперь я не могу быть один.
  
  - Что это? - холоднокровно берет себя в руки и письмо, делает вид, что читает. Не дай Бог внешне...
  
  - Хотя бы свой почерк-то узнаете еще? - Гонтар бесится. Ничего.
  
  Пере-бесится. Слова Гонтара - не мои слова.
  
  - Узнаю? Я? Мой почерк? А что в этом такого? Я это написал? Ну и что? Я - писатель. Вот и пишу. А позвольте спросить: Вы кто та-кой? Как это попало к вам? Если я это написал? И еще смеете мне совать в глаза!
  
  Гонтара много. Гонтар всего лишь смеется. Потом он пойдет, и она будет смеяться. Над моими словами. Он, некто. Нет, она не Диотима. Как же так? Как же ... но я не могу.
  
  - Вы что, считаете себя самым умным? - выхватывает письмо.
  
  Я не могу.
  
  - Сразу видно, - ухмыляется.
  
  Я не могу.
  
  - Ничего, здесь от этого и лечат.
  
  Но я не могу.
  
  - Все лезут в Наполеоны. Поэта нам не хватало. А откуда ты, собственно, взял, что ты поэт? Кто тебе сказал?
  
  ...
  
  - Скажи, еще от Самаэля. Но у нас здесь не диспут о загробной жизни. Сюзетта мне все рассказала, показала. Вот. Это факты.
  
  - По твоей милости, нет, для тебя нужны дур- ... другие слова, по твоей наглости, бедная девушка, моя девушка, сейчас больна. Кстати, она сегодня не выйдет из кабинки, пусть отлежится, сам доктор разрешил, так что не беспокойся. К тому же я всегда с ней, когда она на людях. Вот и все, чего ты добился.
  
  Сказано было уже слишком спокойно. Я что, вызываю такое презрительное отношение к себе?..
  
  ... И правда все какие-то химерические слова кружатся надо мной. А здесь, с этим, нужны факты. Дайте фактов. Где факты?
  
  Гонтар встает.
  
  - Больна? От чего? - мы плачем вместе.
  
  - С чего ты взял, что я стану рассказывать те-бе о ней? - отрывисто, неизящно, явно имитируя Д., выдавил из себя Гонтар, и еще, по-своему: - о моей Сюзетте.
  
  Это же моя фраза? Они же все за одно. Настоящая? ( Так он еще сомневался?)
  
  Гонтар молча делает шаг от Д.
  
  - Оставьте письмо!
  
  Гонтар молча делает второй шаг от Д.
  
  - Я сказал оставьте письмо!
  
  Третий шаг молча. Д. как пружина как обезьяна кидается на Гонтара. Тот выше на голову. Молча, не обернувшись, отталкивает человека то себя, и Д. падает прямо на раскаленный пол. И все глазеют на Д.
  
  Нужно терпеть. Здесь. Перед всеми. Нельзя. Нужно потерпеть.
  
  Из столовой. Не могу. Фойе. Не могу. Лестница. Рыдаю. Коридор. Дверь. Кровать.
  
  Нет Диотимы. Не настоящая. Но Все НЕ настоящее.
  
  Только вот это там за спиной на стене ползет.
  
  Значит еще, значит еще оставалась надежда?
  
  Мысли Д. путаются в словах. Он бредет словами. Слова бредят им. Наши слова - я хочу, чтобы они стали моими, или они сами играют нами, мной. Но кто победитель? Неужели это ужасное пятно расползется пятнами на стенах, на потолке?
  
  Входит ответная сестра. Какая-то странная. Та, что покрасивше. Подкрасилась, наверное ... для меня? Что для меня? Неужели может быть что-то для меня? Если может быть ничто разве что. Вообще все становится каким-то странным.
  
  Она разевает ртом но я не слышу.
  
  Похожа на рыбу, ту, которую я тогда поймал кажется в первый раз с дедушкой на рыбалку и поднес ее живую еще моим глазам она разевает ртом хочет что-то сказать мне впивается меня глаза человечьи живая но я слышу ничто
  
  Красивая.
  
  Холодно от воды. Все проходит. Холоднокровный. Сейчас я буду холоднокровный. Я уже почти холоднокровный. Оно слышит и уползает оно. Живая она живая эта мразь.
  
  Слизь слизкие Лорелея руки твои бьют меня по щекам все проходит Лорелея слова твои ко мне обращены Лорелея все проходит ты та что по... не
  
  - ... тебя к доктору. Больной, тебя к доктору. К доктору тебя. Слышишь? К доктору. К самому доктору! Теперь понял?
  
  Понял. Я понял. Понял я. Я все понял.
  
  Нужны не только слова. Упорядочить слова. Точками. То, что говорит о конце. Не только слова. Чтобы не расползлись, не ... не разбежались они.
  
  - Да спасибо сестрица. Я чувствую: теперь мне будет хорошо. Крас ивая сестра ставит стакан на пол, и мы выходим в коридор. Пусть мне будет хорошо. Сейчас мне станет хорошо. Слова выходят вместе с нами. Сами строятся по ранжиру. Шагают в ряд слова. Она ведет меня за руку, командует строем она.
  
  - Хватит. Ну хватит. Иди умойся, успокойся. Не маленький уже. Надо соображать. К самому доктору! Ну чего ты все ревешь?
  
  Доходим до одного места, где ... Слова шагают дальше за угол. Некоторые, что были друзьями, оглядываются и подмигивают мне, другие воротят лица.
  
  - Там вниз по лестнице на выход. Всем понятно? "Ну что я о них да о них беспокоюсь. Я сам ... меня самого ... хотят ... не хотят ... А-а! - я взмахиваю рукой и захожу внутрь ...
  
  ... Д. выходит в норме почти.
  
  
  
  
  
  
  СОБЫТИЕ 9
  
  РАЗГОВОР С ДОКТОРОМ О НИЧТО И ДРУГИХ ИНТЕРЕСНЫХ ПРЕДМЕТАХ
  
  Почти по-дружески доктор говорит:
  
  - А я вас вот жду, дождался, проходите, присаживайтесь, проходите. Прошу вас. Что это с вами?
  
  Д. взмахивает рукой.
  
  - Спасибо, ни-чего.
  
  - Это самое худшее. Когда ничего. Когда погружаешься в ничто.
  
  Д. чуть не ...но вовремя берет себя в руки. Выскальзывает одна скупая слеза. Та, которую можно стереть рукой, и пальцам будет не больно.
  
  - Доктор! Прошу вас! Эти слова. Не надо.
  
  Такого Д. доктор рассматривает в лорнетку.
  
  - Да-а. Вот это да! Какой прогресс болезни. Вот видите. Вот это да-а. Что я вчера вам говорил? Что? Вам говорил. Не прислушались. За один день! И такое, значит, бывает. Ах! Не послушались. Теперь поздно: запущенная стадия. Таков мой проф. диагноз. Точный, не сомневайтесь. Вам теперь лечиться и лечиться. Э-эх. Время упущено, когда вы были еще тепленький. Теперь уже почти на пределе.
  
  С такими доктор, кажется, добрый. Детский доктор. Но почему же, чем добрее голос, тем зверинее оскал? Профи.
  
  Кто-то выглядывает из-за двери. Конечно, сестра. А может быть, одна над другой. Профилактика.
  
  - Все хорошо. Оставьте, - чуть не кричит доктор. Его фамилия Ласк, и Д. улыбается:
  
  - Доктор, вам бы сначала проласкать горло. - Д. улыбается. То, что раскалено до предела, остается у него внутри. - Чтобы слова ... нет, я не то ... слово ...
  
  Это не то. Совсем не то.
  
  - У вас что? Вы это хотите ...
  
  Не то. Совсем не то.
  
  - Ничто, говорите?
  
  - Доктор, я наконец понял, почему вы доктор. Вы написали диссертацию. А о чем диссертация? Ни о чем. 0 ничто. Да?
  
  В лорнетку его или в пенснез, как там их называли?
  
  - Что с вами? Да вы это что, серьезно? - доктор не верит своим глазам. Перед ним: сумасшедший, но: сразу видно, бывший поэт.
  
  Как разрабатывает слова. Кто-то его плюхнул в лаву, и он купается. Д. соскакивает с раскаленного кресла. Решетки здесь нет. Доктор, не надо, не тревожьтесь. В широком окне Д. ищет. Вон, вон они. Уже дошли. Маршируя ровно в ряд. Они уже на пропускном пункте. Ну, этих выпустят. Не те, как раньше, слова. Не людская кровушка - водица. Жижа. Не дай Бог ею напиться. Плавя в лаве плавая. Этих-то всегда хватит, где бы найти Слово?
  
  - Что вы там высматриваете? - доктор подходит к окну. - Ничего не вижу.
  
  Д. смеется со слезами на глазах. Профи. Доктор понимает, смеется тоже. И слез не видит, разумный ты человек.
  
  - Ну что вы, придираетесь к словам. К тому же вы забыли, я доктор не философии, - медицины. Понимаете? Я лечу конкретные вещи. Ну как, конкретные ... постольку, поскольку конкретной может быть душевная болезнь. Вот, например, ваши глаза. Я много что почерпнул из них. Сами понимаете: опыт. Так-то...
  
  "Вы что, верите в опытное знание?"
  
  - ... Ну ничего, не смертельно, и не таких лечили и вылечивали. Мужайтесь. А плакать не нужно. Побольше смейтесь. Играйте с другими больными. Они пошалят там на площадке, потом радостные идут спать, нарезвившись. Их ждет здоровый сон. А вы, все мучаетесь, страдаете, мечтаете. Все у вас греко-римские девицы какие-то. Диотимы. Зачем это? Вот это и в самом деле - Ничто. Нет больше ни греков, ни римлян. Да, да, не смейтесь, ни гречанок, ни римлянок, и даже барышень не осталось почти. А те, что остались - давно не в моде. 2 000 год стоит у входа в наш дом. Это ведь ваше? Он уже наступил.
  
  - Не помню.
  
  - И правильно. Забудьте. Хватит. Поэт в сорок лет. Пописали и хватит. Кто это сказал? Шиллер? Поэтом непредосудательно быть, но предосудительно становиться.
  
  - Гессе.
  
  - Это про вас. Ему сорок лет, а он все еще становится. Вот и с Диотимой у вас не вышло. - Доктор подмигнул больному. Еще с утра он взял себя в руки. Как-никак доктор экстракласса. - Поздно. Бросьте. Не получилось из вас поэта. Но если подумать, не такая уж это и трагедия. В наше-то, как это вы его называете, скудное время?
  
  - Катастро-фа. Не я называю. Тот, кто уже стал.
  
  
  Что с вами? Ну не так же близко к сердцу нужно принимать слова, хотя бы и мои.
  
  Д. снова в окно. Слов больше нет на охраняемой территории. А там они уже не строем. Разбежались кто куда слова. Только охоться. Только бы их не поймали назад в зоопарк. Будут опять обезьянничать слова, и ни те, ни эти не знают в дикости своей, что охотятся, когда прекрасная охота за химерами, не за ними.
  
  Доктор - в свой колокольчик.
  
  - Нет, нет, не нужно сестер. Только не сестер. Не сестер нужно ... Я ... я уже ... я уже спокоен, - говорит Д.
  
  Сестры, одна над другой, заглядывают внутрь. Только бы не вошли. Только бы без них.
  
  - Да вы в порядке? - доктор машет сестрам, мол, все в порядке, отдыхайте.
  
  Какой тут отдых. Весь день в напряжении. Пойди, угляди за ними. Это вам не как те, там. У наших - фантазия. Разум больше не препятствует. Только отвернись и ... - Это думают сестры.
  
  Спасибо, доктор. Не нужно их грязными, липкими руками прикасаться к тому, что больше всего болит, больше всего говорит. Вы совсем как тот доктор, Айболит. Как маленький Д. - это я маленький. Был малыш на зависть всем другим мамашам. У них не было таких ребят. А теперь таких ребятишек и вовсе не бывает.
  
  БЛУДНЫЙ СЫН
  
  мама
  
  тихий пароход зашел
  
  в нашу гавань
  
  и ты должна сказать
  
  мне
  
  после десяти лет
  
  раз лу ки
  
  после утраты того
  
  что называется семейным счастьем
  
  сынок
  
  Что он, Д., о себе думает? Возьмите его, Д., себе. Я давно вырос. Еще одно такое слово, и я отрекусь от тебя, Д., навсегда.
  
  - Ай, больной, ай. Все еще стишки бродят в вашей безумной голове. Кстати, что с вашим именем? Вы его еще не нашли?
  
  В моей раскаленной голове. Растопленные слова.
  
  - Только половину.
  
  - Это сколько же букв?
  
  - Две.
  
  Значит всего - четыре?
  
  Д. кивает. Как сказать?
  
  - А откуда вам об этом известно?
  
  Д. думает, если в таком состоянии ... Ему такого и в голову не приходило. Сразу видно: доктор. Но анализ - не моя стихия. Тем более теперь. Мутно на душе. В голове мутно. Мутится все вокруг.
  
  - Не знаю. Просто вижу.
  
  - Что видите?
  
  - Две буквы родные и еще две пустые ... ну, это не совсем буквы ... пустые ... буквицы.
  
  - Фантазия! Плод бессонницы и запора. Чье это?
  
  Того, кто никого не хвалил. Это он о "Капитале".
  
  Д. улыбается. Умеет же и в таком состоянии вызвать улыбку у больного. Экстракласса. Сначала пряником, а потом кнутом:
  
  - Ну о чем вы думаете? Ну что это за галиматья такая? Буквицы! Буквицы какие-то у него. Э-эх, совсем как ребенок.
  
  - Почему как? Я не хочу как ...
  
  - Э-эх. Сорок лет вам. Сорок лет! Ну что с вами делать? Говорите: хотите лечиться или нет? Хотите стать нормальным, человеком?
  
  Теперь Д. смеется.
  
  - Доктор, и вы тоже как. В двух словах путаетесь. Разве можно быть и нормальным, и человеком? А говорили: в запущенной форме! - Д. подмигивает Ласку.
  
  - Э-эх.
  
  - Доктор, хочу вам сказать по секрету, как доктору, обещаете: никому ни слова?
  
  Кивает улыбчиво.
  
  - Я сегодня в полночь выписываюсь от вас. Моя миссия, как вам уже ... завершена.
  
  - Счастливо или ...
  
  - Еще смеете спрашивать смеяться? - штукатурка обваленных временем фраз, но родных фраз.
  
  - Нет, нет, что вы, я так, из чистого, так сказать, любопытства, любомудрия. Значит, несчастливо? Ну что же и такое бывает. А говорили: недобровольно. Так вы ведь у нас третий день только гостите. Курс еще и не начинали. Как же это? А направления от родных?
  
  - Выбор направления, а также и курс, - а это не одно и то же? - зависит от капитана. Не вы ли здесь капитан?
  
  Доктор глазеет на Д., и до того доходит.
  
  - Шучу, шучу ... а направления - это фикция. Нина, моя жена, моя слезоточивая жена, дала мне три дня, и сегодня она будет здесь. Если хотите, она разоблачит перед вами нашу авантюру. Ну это вы сами с ней разбирайтесь ... Это чтобы нам с семьей выбраться из-под опеки ее отца. Сложная комбинация. Симуляция. А вы думали она и вправду опорочила меня? А может быть - вы не подумали - здесь измена с моей стороны, а, чтобы она не подозревала ... Да нет, не волнуйтесь. Это нечто вроде отвлекающего маневра, словесная мишура. На что не пойдешь ради семьи. Мы, знаете ли, уезжаем отсюда далеко. Билеты давно уже на руках. Однако мы и заплатили годами слезами, ну ладно ... Очень далеко. Туда ... - Д. неопределенно махнул рукой, мол, в лучший мир. Доктор недоуменно молчит. Д. вынужден подойти с другого угла:
  
  - Кстати, хочу вас спросить, доктор, а за что эти бедные больные обычно попадают к вам?
  
  Доктор усмехается.
  
  - Хотите значит узнать? Для нового романа? Простите, для новой поэмки?.. Хм... Ну вот, если хотите, ваш Жиров - типичная история - хотел придать своей жизни пафос, которого в ней нет. В итоге - к нам. Такие там, на воле, не нужны коллективу. Правильно. А вот, смешное: Плюшев с жмуриками связался и гулял с ними ночи напролет. И такое бывает. Куда его еще после такого?
  
  - Смешное? Ну это вы, доктор, что-то не туда. Страшное это, страшное.
  
  Д. поежился. Потянуло доктора куда-то ... больших и малых театров.
  
  - А вот еще смешнее, вернее, остроумное: Маша - вчера, помните, апок-, апока-алиптическое - однажды ее спросили, в шутку, конечно!: "Ты что, с Луны свалилась?" Она в ответ пошутила: "Нет, с солнца", и так ей понравился этот ее ответ, что она внушила себе, что действительно с солнца. К нам. А куда такую? Еще похожий случай. Ваш Аютов. Насмотрелся Гойи. Знаете, "Капричос"? Особенно ему понравилось сон разума порождает чудовищ, надпись под одной из картинок. Он тоже сострил: "Сон разума Аютова порождает чудовищ". Сначала ему очень понравилось. А потом испугался. Внушил себе, что он действительно порождает чудовищ, и они всюду преследуют его. Можете себе представить?
  
  - Честно говоря ... нет. Значит они все и вправду неразумны. Зато милые люди. Обыватели, конечно, но ведь это и везде так.
  
  Доктор две секунды внимательно вглядывался в больного Д. и вдруг строго:
  
  - Так вы значит все еще считаете себя самым умным?
  
  Ах, Д., теперь ты сам нуждаешься в кислороде. Доктор таких вещей не прощает. Звонит в свой колокольчик. Все строже взгляд. Сестры и те входят на цыпочках. Но что взять с Ласка? Это человек одинокий, без семьи, без детей, без Бога. С чего же ему быть добрым? Так что же этот человек делал там, в саду, ночью?
  
  К сестрам:
  
  - Уведите его пока. И построже, построже сегодня следите за этим больным. Он, кажется, уже собрался на волю.
  
  Сестры притворно пугаются, вздыхают, охают. Выведя Д. из кабинки доктора, начинают кривляться и дразнить Д. Здесь, у нас, все чересчур. Только чур нас.
  
  - Куда собрался? Опять в мансарду? Выздоровел уже? Мансарда-то не твоя!
  
  - Истребить этих обезьян! - приказывает Д. никому.
  
  
  СОБЫТИЕ 10.
  
  КЕМ БЫТЬ ПРЕКРАСНЕЕ, ОХОТНИКОМ ИЛИ ДИЧЬЮ?
  
  Так с доктором нельзя расстаться. Нужно все-таки проститься, как никак доктор, и Д. просит в виде исключения принять его еще раз после ужина. Ласк заинтригован и соглашается.
  
  - Доктор, раз уж я сегодня отбываю, и мне так и не придется узнать вашу интерпретацию моей темы, так сказать, прилюдно, не позволите ли мне прямо сейчас, приватно, затронуть один мой наболевший роint? Все же интересно узнать напоследок, что об этом думаете вы сам.
  
  Кажется, Д. и тот потерял надежду на лучшее.
  
  - Говорите. - Ласк все еще строг, весь его лоск при нем. - Слушаю.
  
  Д. что-то задумался.
  
  - Говорите. Слушаю.
  
  - Я думаю, вы понимаете, о чем я говорю? - Д. кивнул на пухлявую папку на столе перед доктором. Она что, всегда здесь лежит?
  
  - Так, так, - Ласк заметно подобрел, по крайней мере внешне. Д. тоже свое дело знает. - Дайте сообразить. Титаник? Гибель Титаника?
  
  - Браво, ваша осведомленность не знает границ. Даже сюда, -Д. приложил палец к виску. - залезли.
  
  Ласк поморщился.
  
  - Что вы все слова подбираете какие не изящные: за-лезли. Можно же сказать, например... ну, я в отличие от вас не писатель, хотя бы: подсмотрели, что ли. Скажете, что это так наше непоэтическое заведение на вас действует?
  
  - Доктор, вы схватываете на лету. Сразу видно: доктор. - Д. так уже думал, а теперь говорит.
  
  - Так и быть. Открою вам все карты. Здесь, - Ласк похлопывает по пухлявой палке, - содержатся некоторые образцы вашего, так сказать, творчества. Среди прочего и отрывок о Титанике. Я еще помню, подумал, как это он всегда стремится быть таким оригинальным, а...point, пользуясь вашей терминологией, выбрал, как бы это помягче ...
  
  - Вы хотите сказать: пошлый?
  
  - Достаточно слова неоригинальный, - и еще раз, - point. Ах, давно не говорил по-французски. Вы не знаете этого чудесного языка?
  
  - У вас перед глазами анкета. Я знаю только родное. Я ведь говорил уже: мы знаем только то, что мы любим ... и вообще я сказал point .
  
  - Вы же считаете Еnglish вульгарным языком ...
  
  - ... Не совсем так. Это относится к американскому языку, хотя английский - это тезис американского языка.
  
  - ... А-а, ну да, понятно. Но французкий-то не вульгарен, его можно любить? Хотя, пожалуй, немецкий я люблю больше. Вообще, значит, я люблю больше вещей, чем вы, - доктор обаятельно улыбнулся. - Всего-навсего, да?
  
  Вопрос риторический.
  
  - Ладно, оставим. Вернемся непосредственно к вашему ... - В виду обладания безукоризненным чувством меры, в отличие от нас, доктор подыскивает новое слово.
  
  А пока, тем более, что весьма кстати, замечу: одиночество Д. в том и заключено, что я по ту сторону как докторов, так и нас, противуположных.
  
  - ... делу. Да, мы сказали, оно неоригинально. Всех теперь захлестнула титаникомания, слышали, конечно?
  
  - Не совсем так. Мы, авторы, говорим. Нас слушают.
  
  - Это идет оттуда, - неопределенно махнул рукой доктор, - из этой ... Америки. Д. широко раскрыл глаза. - --- Это вы в прямом или в переносном смысле?
  
  - Как хотите, вы ведь, так сказать, поэт, идете к некоему поэтическому единству. - Доктор улыбнулся, но уже не так обаятельно. - Позавчера, по крайней мере.
  
  - Я имею в виду. - Д. начинают злить умствования Ласка. - Вы намекаете, что мой третий ... третья тема ... Америка?
  
  - И это тоже, помните: субъективно-объективный? или, как правильней: субъект-объектный?
  
  Д. не может больше это терпеть.
  
  - Оставьте, оставьте философствовать, доктор, это не ваше. Тем более что вы здесь, видите ли, работаете, вам же не за мышление платят, так что переходите, прошу вас, к вашей злосчастной психологии ...
  
  - Вот вы и проговорились. - Доктор чуть не потирает руки.
  
  - Простите, доктор. Я может быть чересчур резок.
  
  - Как всегда. Не можете сдержаться, не уравновешены, а говорите: не болен. Так что, батенька, - сказал Ласк, и Д. поморщился: слово не из его лексикона. Слишком он чувствителен к словам, - вот еще одна его проблема, - видимо, все-таки придется задержаться у нас. Спокойная атмосфера, чуткое отношение сестер. - Дальше с ударением: - даже и к грубиянам. Это самое вам сейчас и нужно.
  
  - А как же Америка?
  
  - Я думаю, сейчас не стоит развивать темы, которые вы воспринимаете так болезненно, так близко к сердцу. Да и куда, собственно, нам спешить: на две-то недельки задержаться вам придется, это во всяком случае, а можно сказать вам по секрету? - доктор Ласк подмигнул больному Д. - Я, как ваш доктор, думая, что и дольше, намного дольше.
  
  Помолчали немного. Д. ушел в себя. Ребенком-то он еще остается, это правда. Вся проблема в том, что нервы уже недетские у него. А доктор и рад, пристально наблюдает.
  
  "Что ты смотришь пристально, как товарищ Сталин?" - когда-то придумал я, и Д., сразу успокоившись, сказал:
  
  - Вот когда пригодилось.
  
  Да, он уже отошел. Мои слова лечат, а докторские калечат. Лучше вслух, чем думать про себя. Соответствуя, так сказать, своему image в докторских глазах, которому не достает одного звена, и он смотрит еще пристальнее. Когда непонятно, ему же еще и лучше - больше психологии, вернее ...
  
  
  Психопатологии? - лыбится доктор. Из чьего лексикона?
  
  Доктор расплывается в глазах Д. Доктор ли перед ним?
  
  Д. удивился бы, конечно, если бы не видел, где он находится. Поэтому он только воскликнул:
  
  - Браво! - и не удержался от хорошего аплодисмента, чтобы вечером, перед сном, доктор подумал: "Сегодня был хороший аплодисмент".
  
  Актер - доктор, актер. Сколько нужно это повторять. Д. видит, что находится в театре одного актера. Другие только дают тему, чтобы казалось наоборот. Конечно, понятно, для чего это придумано. Так игра выглядит не как выученная, игра, а как импровизация, жизнь. Доктор-то знает, не сомневайтесь, что гении играют только так, когда самой игры не видно, а видно то, что играют. Но у него, у самого, получается генерально. Не больше, но и не меньше.
  
  - Доктор, а можно, извините, один анекдот в вашем стиле?
  
  Сегодня все можно, и Д. рассказывает:
  
  - Некто был одинок. Однажды он увидел в парке на скамье влюбленную пару и с завистью уставился на них. Наконец, счастливец-возлюбленный не выдержал: "Ну что ты встал здесь как козел?" Тот, несчастный, и отвечает: "Почему как?" Все смеются, только одни радостные, а одинокий с горечью непреходящей. Но, как бы то ни было, смеются все, а потом у вас на одного пациента больше. Да?
  
  Пошло. Само пошло, и у доктора, и у Д.
  
  Они сидят в восторге и смотрят, пялятся друг на друга. Кто из них лучше? Это к вопросу: кем быть прекраснее, охотником или дичью? К главному вопросу о ... Бог и (или) Самаэль, человек и обезьяна, автор и читатель ... о прекрасной охоте за химерами.
  
  Доктор, кажется, начал смеяться первым ( по статусу ), а за ним и Д. Так они смеялись, нет, не долго, смеяться долго им не дали сестры, слишком хорошо вышколенные школярские ретивые сестры. Они знают себе сестрят. Не дали даже и доктору пофанфаронить.
  
  Скрипнула дверь. Д. не стал оборачиваться. И так понятно: одна над другой.
  
  Доктор обратился к ним более чем добродушно:
  
  - Пожалуйста, уведите его. Только от работы отвлекает.
  
  И к Д. добродушно:
  
  - Лечиться ведь вы все равно не хотите? Оба смеются. Сестры недоумевают.
  
  - От чего, доктор? Мне, лечиться?
  
  Покатились от смеха так, что едва не заразили сестер. Хорошо еще, что тех долго прививали от этой заразы. Сам доктор и прививал.
  
  Видно, влияние Д. дурно сказывается на актерах. Он - автор, сам играть не умеет. Умеет, чтобы другие играли.
  
  - Надо бы вас изолировать не только от больных, но и от персонала ... Кстати, а почему вы там пишите от первого лица? К сожалению, вы не успели окончить. Неужели вы из тех, кто спаслись?
  
  Д. задумался на пороге, пока не почувствовал тычок в бок, сестринский.
  
  - Не знаю, доктор. Это искусство.
  
  Тот только смеется. Так Д. и вывели под аккомпанимент дождя из радостных слез и слов доктора, прослезившегося от восторга.
  
  Прикрыв кабинетную дверь, сестры переглянулись. Такого еще здесь не видывали. Как теперь дальше сестрить? "Даже здесь", - подумал я, прощаясь с доктором, как мне казалось, навсегда. Доктора-то они доктора, только каких-то кабинетных наук, - вот в чем их проблема.
  
  
  СОБЫТИЕ 11
  
  ДИОТИМА. ЭТО СЛОВО.
  
  - Посмотрите, посмотрите на меня. Это я придумал. - Показываю я пальцем на Д., стоя в дверях его кабинки. Д. как ужаленный соскакивает с кровати.
  
  - Ты?.. Значит, не тот, кто повыше? - смотрит вверх Д. и немного кривится.
  
  - Куда-то тебя все несет. Выше, дальше, больше. У тебя устаревшая картина мира. Ты - ретроград. - Я морщусь и про себя добавляю: "хотя и немного похож на меня. Плохо это или хорошо? Но не оглядывайся, нужно торопиться".
  
  - Уже и мир превратили в картину. Если романтик начинает восприниматься как ретроград, то дальше, извините меня, уже некуда.
  
  - Ну вот, я же говорил. Из того же перепетого, от-петого лексикона. Ты как будто забыл, что все твои слова разбежались, в отличие от тебя, на волю. Вздыхаешь все, томишься, - показываю ему на решетку в окне, больше похожем на иллюминатор. - Дайте фактов. Где факты?
  
  Я стучу себя по лбу.
  
  - Вот где я придумал тебя.
  
  - Я, наверное, действительно схожу с ума, - с убитым видом говорит Д.
  
  - Я, наверное, от тебя без ума, - передразниваю я Д. Плохо, плохо передразниваю, я не сестра, дразнить людей не умею, - к такому еще и прихожу. Заметь, когда, совсем невдалеке в ближайшем отделении ...
  
  - Да, но там-то охрана покрепче...
  
  - ... в ближайшем отделении, я повторяю, такая как - ну что же ладно уж - Диотима. Гнездо теплое - птица недалеко. А я здесь, с тобой, который что-то хочет от какого-то ума. По этим вопросам к доктору. Проза - не моя стихия.
  
  Д. смотрит недоверчиво, озирается. Хочет потрогать меня. Пока хочет. Хотеть не вредно для безвредных людей. Я морщусь опять и он, кажется, вдохновение оставило нас.
  
  В наше время
  
  вдохновение показывает себя
  
  в прекрасном отсутствии.
  
  Что-то японское. А язык - русский. Значит, химера. Выходи на охоту.
  
  - Достоевского начитался, что ли? Маннов? Думаешь, Самаэль к тебе пришел? Потрогать меня ты все равно не сможешь. Я не Диотима, Я дал тебе Диотиму. Твоя миссия. Если хочешь, если не можешь: я больше похож на ..., если ты - на того, которого распяли они. Чья тогда охота была, теперь уже и не разобрать.
  
  Д. не хочет слушать.
  
  - Что за галиматья такая. Это давно вышло за рамки: самопародия или пародия на пародию?
  
  - ... Я дал тебе Диотиму, повторяю. Заметь, тебе дал, потому что сам взял не Диотиму. Выбирай, что хочешь. Выбор всегда есть. Вопрос в том, у кого. Понятно?
  
  - Понятно, кто из вас попонятливей.
  
  - То есть я, а не доктор? А кто прекраснее? Вопрос, конечно, риторический. Это ведь прекрасная охота, и теперь ответьте, кто ее ведет? Правильно, слова ... теперь остается только набрать слова в текст, вернее, словам собраться, лучшим словам, в лучший порядок и тогда, если верить поэту, как его?.. точно не помню, но был, конечно, французом, они могут стать лучшим текстом на нашем родном языке, и мы ... - но Д. отвечает:
  
  - Это не из области понимания.
  
  - Это неплохо для начала. Я никогда не ошибаюсь. Другое дело, что если бы с самого начала все было сразу прекрасно, то зачем тогда нужен конец? Это из области дурной бесконечности. Гегель, Гемингвей, Ге-, - я морщусь, живем в какое-то - здесь он прав -непоэтическое, скудное время, вместо поэзии играем в какие-то истерические слова. Самому тошно. Что говорить о читателе? Но книг здесь не читают, и кто у нас говорит о читателе, читателя, читателю. И снова я:
  
  - Трогать тебя я не буду. Не так все просто. Ума для этого все равно не хватит, так что не беспокойся. Теряя одно, находишь другое. Голова-то у тебя одна, все не влезет?
  
  - Да, но в ней два пол ушария.
  
  - Я же говорил. Ума нет, а острота ума на месте. И такое бывает. Как это?
  
  - У тебя в голове каша.
  
  - А ты спутался здесь скорее не с Диотимой, увы, все наши надежды, и семьи, и мои, к ...
  
  Увяли розы.
  
  Нет больше их.
  
  И льются слезы
  
  Из глаз моих.
  
  Д.:
  
  Также твоя
  
  рана, роза.
  
  Я повторяю:
  
  - Ты спутался здесь с этими - безобразие - обезьянами, вернее, крысами, и стал крысоловом.
  
  Д. перебивает, то ли в шутку, то ли всерьез (то ли меня, то ли самого себя, но в таком случае, какое из полушарий?):
  
  - Времена не выбирают.
  
  - ... не выбывают ... и стал крысоловом ты. А говорил: прекрасная охота за химерами. Химеры-то прекрасны, но крысы - вот твоя реальность.
  
  Я показываю на точку, на черную точку на стене. Д. смотрит и передергивается весь.
  
  - Так это твоя работа?
  
  - Здесь все моя работа.
  
  Черная точка ползет на стене. Похожа издалека на таракана, вошь.
  
  - Импрессионист ты наш. И Диотима?.. Нет, не отвечай, оставь мне хотя бы последнюю, иллюзию!
  
  - Иллюзионист ты ... Охотиться хочешь, а как же семья, дети? Это же не иллюзия? Их кормить надо.
  
  - Ну эти выживут. У Нины остался любящий отец, у Сереженьки, Катечки - любящий ... - Д. снова передергивается и оглядывается на стену, точка - он не верит своим глазам - уползла в щель через складку в чистоту. - Слово дедушка этому тестю не подходит, а слово дед не из лексикона Д.
  
  Но я отвечаю:
  
  - А у тебя - ненавидящий тесть. От этого все твои проблемы. Как жаль, но так тебе и надо. Лесные братья живут в лесу, а не прячутся по мансардам. Так это больше похоже на дезертирство.
  
  - Хватит, довольно, убирайся. Кто ты такой, чтобы влезать в душу поэта своими грязными, липкими руками.
  
  И даже в такой момент он добавляет это слово. Поэт в непоэтическое время. И так бывает?
  
  Но я отвечаю:
  
  - Я-то уйду, а с кем останешься ты? Думаешь, с Диотимой? Романтик, идеалист, мечтатель. Все еще надеешься? Чего-то еще ждешь?.. Реванша? Не в Гонтаре дело ...
  
  Д. бросает стаканом, что поставила на пол сестра.
  
  Мимо. Я продолжаю:
  
  - Гонтар, он тоже здесь вот. - И стучу себя по лбу.
  
  - Так ты же... так ты же... так это ты... Гонтар... Гонтара...
  
  Д. как утром кидается как обезьяна. Но меня ему не поймать.
  
  Здесь уже другая охота, настоящей, посмертельней. Тело обмякает на раскаленном полу, всхлипывая.
  
  Успокоившись, мы принимаемся за тему Д.
  
  - Так что же там в саду разве это не она разве не Диотима сказала что я п-прекрасен разве мне показалось разве приснилось это мне?
  
  ... задать мне его тему Д. пульсируя словами я позволил ему. Хочется плакать вместе с ним, как с маленьким, баюкая его, но я как в дурном сне-бесконечности, а то и в сне-засонье, как большое холодное сердце арбитра холоднокровно пульсирующее перед всеми нами, глазеющими на то, на что глазеть можно, но себе дороже ... так значит я ... но нет ... еще больше, всего больше мне хочется быть нашим elegantiae arbiter ... как, кто из нас как? я не хочу как. И я отвечаю как можно трезвее, тверже, лучше быть сердцеедом, но хотеть одно, а делать другое:
  
  - Говорят, жизнь есть сон. Но не огорчайся, я поздравляю нас обоих: у большинства людей их сон обходится без сновидений, разве что изредка по разнарядке для разрядки (где мое чувство меры, где доктор?) кое-кто вполглаза видит какой-никакой плохой сон, а у нас - всегда, - я снова стучу себя по лбу, - то есть у нас с тобой вовсе не сон, - сны.
  
  - Spectator . Узнаю в тебе себя, увы. - Д. сидит на кровати весь белый, на себя не похожий, а похожий на ... как там у Достоевского? тоже ведь на Д начинался.
  
  Но я отвечаю, твердее некуда:
  
  - Рано хоронишь себя и меня. Рано радуются. - Это говорю я и давлю нового таракана прямо на стене, не уйдешь в щель - и в этом живем - какая мерзость.
  
  Но у Д. - я вижу это - начинают дрожать руки в два раза больше, чем прежде.
  
  я вижу это
  
  но еще не знаю как назвать
  
  - Я хочу знать только одно. Я хочу знать только это: И Это Тоже Был Сон? - а когда он говорил эти заглавные слова, подбородок его тоже дрожал.
  
  Еlegantiae arbiter говорю:
  
  - Прекрасный, надо признать, сон. - Слава Богу внешне я спокойно говорю. Д. ломает свои руки, и Д. спрашивает снова, зачем не на до:
  
  - Нет, ты больше похож не на меня и не на ... а на Самаэля. Я не хочу стать тобой ... - странно, он совершенно спокоен, и я:
  
  - Я не хочу хочу.
  
  А дальше, а дальше кто из нас г-говорит кто из нас:
  
  
  Был ли этот сон не только моим, но и Диотимы?
  
  
  ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ
  
  Диотима ушла, не обернувшись, от него, а потом, ночью ... но прошел целый день, прежде чем Д. понял, что это была:
  
  - Катастро-фа. - голос у Д. ледяной.
  
  Д. — украдкой, совершенно потерянный, полностью погруженный в самого себя. В каком-то смысле его качало и потом, даже во сне, если после такого спят.
  
  Пришел, наконец, миг для выполнения той миссии (раньше он, видимо, ошибался), с какой Д. прибыл сюда, и ближе к утру он подумал вслух:
  
  - Неужели мы уже отплываем? Все ли готово?
  
  И все услышали. И все сбежались.
  
  Спустить паруса!
  
  ГИБЕЛЬ ДИОТИМЫ
  
  Получается коряво, но что делать, штормит.
  
  Нас разлучили с Ниной. Она плывет с детьми в женском отделении, а я - в мужском, к тому же все еще почти инкогнито, наполовину. И страдаю от морской болезни. И страдаю у всех на виду. Что вы хотите, третий класс. Здесь у нас почти все иммигранты. Там, у себя на родине, они были неудачниками. У них ничего не получилось. Думают в Америке будет лучше. Говорят, в Америке лучше всего. Или не думая говорят? Американцы ведь охотятся за чем-то другим, за тем, что всегда можно поймать. Проза. Меня же интересует искусство поэзии. Что, в таком случае, я делаю среди них? Все дело в семье. На что не пойдешь ради семьи, а не пойдешь ...
  
  Ну ладно, так значит, искусство - это вести прекраснейшую из охот. Теперь скажите мне, кому это не охота?.. Это ваше дело, я отвечаю за себя.
  
  Я не хочу сделать мир лучше, ваш мир, я знаю, что это невозможно... но я на вашем корабле.
  
  - Вот видите, а говорили ... - сказал бы Ласк.
  
  А кто читал мне письма жены? А кто такой этот Ласк? Правильно, а я в каком-то роде мичман.
  
  Проблема субординации - вот что важно. Но это для членов команды, роль пассажиров сводится к syncategoremata.
  
  Мои мысли путаются в словах, каких-то странных. Вообще все становится каким-то странным.
  
  В море без дисциплины хуже всего. Но кто знает, для чего я в море? Правильно. Куда она, туда и я. Плаваем.
  
  Маяк где-то там, за горизонтом.
  
  Что делать, такое у нас теперь искусство, искусства, искусству. Другие песни, во всяком случае, не чужие.
  
  Теперь-то у нас - пароходы.
  
  Нужно всегда смотреть только вперед на горизонт (за горизонт? как по правилам?) и увидишь, что впереди всегда маячит маяк, потому что речь речет.
  
  Получается ничего, приходится начать все сначала:
  
  Из казенного дома, из мансарды, если даже мансарда принадлежит тестю, но только туда, где лучше. Всей семьей, если у тебя есть семья, в путешествие.
  
  Скорее, начиналось как побег. Этому, кажется, ничего не известно. Принял ли он какие-то свои меры, нам теперь уже не интересно.
  
  Д. отправился в путешествие по настоянию своей семьи. Нина хотела жить в Америке. Говорят, жить там прекрасней, чем у нас. Этого кто не хочет? Правда, Д. свое уже отлюбил. Там, в саду. Где под надзором сестер. В школе.
  
  Так значит, дело в том, что прекраснее для женщины - обыкновенной женщины из Магнитогорска, а где найти себе жену, если так случилось, что это твой родной город - то для такого поэтического мужчины, как Д. - смерть. Она ведь, в отличие от него не читала (и Свидригайлов - не ее любимый герой ) того предсмертного:
  
  - Ну, брат, это все равно. Место хорошее; коли тебя станут спрашивать, так и отвечай, что поехал, дескать, в Америку.
  
  А чей, скажите, Свидригайлов любимый герой? Правильно, - Д.
  
  Дети, - Сереженька, Катечка, - были без ума от счастья. Значит, все-таки, у него не крысята. Значит, не тестя, его, Д., кровь. Дети не от Америки, от путешествия без ума.
  
  Может быть, дело в другом, в том, что путь в Америку проходит через Атлантику, и Патмос останется в стороне. Он находится, кажется, в Средиземном море или в Эгейском. В общем ближе к нам.
  
  Чужие моря, чужие острова, чужие песни. Но все равно вчера. Антихрист уже воцарился на Земле.
  
  Уже темно, и я выхожу из отделения на палубу. Надоело смотреть в иллюминатор. Надоело видеть через иллюминатор. То, что я всегда хотел увидеть.
  
  Скоро начнется. Тихо и чисто.
  
  Говорят, такая погода, как в эту ночь, еще никогда не стояла в этих широтах. Все спят. Я вижу первым. Смотрю и вижу. Но на палубе холодно так.
  
  Но с другой палубы, из первого класса, доносятся голоса. Эти гуляют по ночам.
  
  Д. перебирается на ту палубу через ограждение (несмотря на то, что доступ в первый класс пассажирам третьего класса строжайше запрещен, ведь платят они всего ничего, а тут, видите ли, удобства). Она повыше, и оттуда будет лучше видно. Время еще есть. Какие здесь большие иллюминаторы. Вот из этих льется свет. Там одни джентльмены, без дам. Это игровой зал.
  
  Д. прошел сразу в бар и заказал самого дорогого шампанского. Потом постоял немного у рулетки с бокалом в руках, посматривая на часы.
  
  - Сейчас выпадет восемь, - вдруг сказал он после розыгрыша, в котором выпало два, джентльмену, стоявшему рядом, и угадал.
  
  - А сейчас? - спросил джентльмен с нервным тиком перед следующим розыгрышем.
  
  - Ставьте на тринадцать, - засмеялся Д. и направился к выходу. Теперь уже громче, для всех:
  
  - Умирать, так с музыкой, господа. Кто хочет посмотреть это с самого, начала? На Д. озираются, но никто не выходит вместе с ним наружу.
  
  - Наверное, сумасшедший.
  
  К тому же на палубе холодно. Справа ледяные поля.
  
  А впереди я не могу различить, где кончается линия горизонта, и начинается небосвод. Кажется только, что туман густеет.
  
  23.37. Густеет туман, сгущается все вокруг. Соagula. Сгущай.
  
  23.38. Фок-мачта, окутанный туманом горизонт.
  
  23.39.1. Флит видит черную точку на поверхности океана.
  
  23.39.2. Да. Да. Это черная точка. Флиту кажется, что она вырастает прямо на глазах в черное пятно.
  
  23.39.3. Сейчас он закричит:
  
  - Перед нами лед, - и ударит в колокол.
  
  Отсюда я слышу только один, два удара из трех и так слабо, как будто это старый добрый докторский колокольчик. Хорошо еще, что за оставшееся время ему не удастся, как ни старайся, даже самому доктору, сделать меня таким, как все, чтобы я добровольно занял в шлюпке место другого.
  
  Спасайся кто может. Я не могу.
  
  На мостике раздается телефонный звонок. Шестой помощник Муди берет трубку.
  
  - Лед прямо по носу, - говорит ему впередсмотрящий Флит из "вороньего гнезда" на фок-мачте.
  
  - Спасибо, - вежливо отвечает Муди, вешает трубку и обращается к высшему чину на вахте Мэрдоку:
  
  - Лед прямо по носу, сэр.
  
  Мэрдок подходит (только без паники) к телеграфу, ставит ручку на "Стоп!", кричит рулевому:
  
  - Право руля, - и в машинное отделение:
  
  - Полный назад.
  
  Но через тридцать секунд Титаник по инерции на это айсберг.
  
  Самое большое, самое прекрасное в мире судно.
  
  Но я не вижу. У меня deja-vu.
  
  Увы, в последний момент я испугался и закрыл глаза. Я не могу. Поймите, я не могу, чтобы еще раз увидеть такое. Как молитва.
  
  Туман древних времен, освященный ... повеял на меня, и заклинания, от кого бы они ни шли, и я зачарованный ... рефлекс замены ужасных слов на слова о прекрасном. Но не нужно смеяться, не нужно надсмехаться. Посмотрите, вглядитесь в мои глаза. Слезы стоят в моих глазах. Я ничего не вижу. Диотима, я не вижу тебя.
  
  Слезы стоят в моих глазах, но я ... как я мог. Я на Титанике, и мне не до Титаника. Почему или ничего, или все сразу? Почему со мной не как у других? Хорошо, что остается всего ничего.
  
  И такое бывает? Эти вопросы назойливых сестер, эти молитвы наоборот, как же обойтись без них, но странно: слезы стоят в моих глазах, но я счастлив хотя бы оттого, что никогда, никогда не увижу больше их крысиных мордочек. Тонущий корабль не для них. Сестрицы любят порядок.
  
  - Беда, беда, - мордочки, охваченные ужасом, растут в темноте.
  
  - Эх, поэтому пассажирам и не хватило шлюпок, - будет сокрушаться Ласк на том свете (сейчас все равны), - часть команды покинула судно раньше времени. Женская интуиция ... а-а, - и махнет рукой, даже ему самому оправдываться не достадет сил.
  
  Он же сам спал в момент крушения. Капитан имеет право спать, но не в момент крупнейшего крушения в исто ...
  
  А может быть он всего лишь лунатик? А иначе как же я мог ... как же она ... как же сама... если я не коснулся еще ... как же ... скрип двери превратился в скрежет развороченного айсбергом корабля?
  
  нет я больше не слышу
  
  я больше не могу я не закройте я не могу
  
  одного но он не может не оставляйте меня одного без нее я не может Д. я не есмь
  
  не я есть я есть Д.
  
  одного и он не может я
  
  и тут выбегают спасительницы дамы. Джентльмены, не видно их, еще в игровом зале, крушение почувствовали только поэты и вот эти. У кого интуиция, голос природы. Но кто не сестры. У кого больше нет чувства меры. Они выбегают из кают семейных, одиночных, на любой вкус, отделанных под кипарисовый сад, и резвятся на палубе, как русалки ...
  
  не плескаются больше русалки во тьме
  
  только тени тревожат нас сна
  
  ... бросаются снежками. Их пруд замерз, и они выбегают из-под льда, они снежками - вот забава. И рядом со мной русалки волосы покрыты снегом капля росы на губах. Снежками из обломков айсберга, покрывших палубу, но я не вижу.
  
  Но их смех как будто из-под воды журчит. Как тогда звуки из-за решетки.
  
  Но если флагшток еще на мачте, то все в порядке
  
  сирена, флюгер и флагшток
  
  вот атрибуты поэзии
  
  Снежками. Кидаются снежками. Все в порядке. Мама, я хочу, чтобы ты стала снежной королевой, и чтобы у нас был прекрасный семейный замок, и чтобы Диотима была со мной.
  
  Слезы застилают глаза мои, застилают все вокруг, но я сейчас вижу снежинки, нет ... это слова ... нет, это льдинки ... это то, что от них осталось. Только мои слезы могут еще их оживить. И тогда мы узнаем поэзия или наука. Поэзия не имеет дело со временем, не беспокойтесь. Для поэзии времени все равно не хватит, не беспокойтесь за нас.
  
  - Лучше подумайте о себе в такой час, - говорю я. Это не то. Совсем не то.
  
  - Да он же непотопляем, - смеется прямо мне в лицо какая-то дама. Значит еще не только поэт. Значит мне еще предстоит их оживить. Значит не сейчас. Значит, это только начало.
  
  но прекрасная охота за химерами началась
  
  и что там за горизонтом
  
  я вижу это
  
  но еще не знаю как назвать
  
  но это не ничто. Это что-то.
  
  - Осторожно, - снежок летит прямо в меня, и одна из них заслоняет меня.
  
  Кому до меня есть дело? Если сестер больше нет. Снежки отдают тающей рыбой, наверное, доисторической рыбой, там на рыбалку с дедушкой, разложившейся рыбой, когда на арктике еще водились рыбы.
  
  - Подумайте о себе, - говорю я. - Нужно подниматься на шлюпочную палубу.
  
  Это не то. Совсем не то.
  
  - Да он же непотопляем, - в глазах смеется та, что заслонила меня и убегает внутрь с палубы. Другие за ней, но прежде чем, каждая подбегает ко мне, говорит: “Да он же” ... и смеется в моих глазах, надсмехается. Кажется, всего их тринадцать, если это поддается счету, если мы стоим на правильном пути, если машины не ломаются от бесслышного насмешливого шепота Самаэля.
  
  - Берите детей и на шлюпочную палубу, - в отчаянии кричу им вслед. - На шлюпочную палубу! Как можно быстрее на шлюпочную палубу! Даже женщины и дети не все смогут спастись.
  
  Вставай. Не спи, не спи. Нужно вставать.
  
  Многие шлюпки наполнят только наполовину. Я бы подошел к Ласку, я бы сказал, я бы ... что наполнять можно полностью, но наука в наше время не нуждается в доказательстве своей беспомощности.
  
  Спасибо. Спасите нас.
  
  И это самое большое, самое прекрасное судно в мире.
  
  Как себя поведет Ласк, поднятый с постели?
  
  - Не останавливаться, только вперед!
  
  - Но мы ранены!
  
  - Тогда сбавьте ход наполовину.
  
  И это все для того, чтобы не вызывать панику у пассажиров, кроме того Ласк, конечно, и подумать не может, что мы ранены смертельно.
  
  Когда он вышел из своей капитанской каюты, рокового айсберга уже не было видно. Только впередсмотрящий Флит своими самыми зоркими среди нас глазами смотрит, как загипнотизированный, все время назад и видит черное пятно, уменьшающееся прямо на глазах в черную точку. Он все стоит и смотрит и видит. Это ведь его профессия, смотреть и видеть. Но почему, почему он спасся, а я не могу? Потому что я не смотрел, но видел. Потому что никакой профессии у меня нет. Потому что работать и зарабатывать - это не одно и то же. Потому что моя семья, конечно, спасется и без меня. Потому что Диотима ... Это слово.
  
  И это на самом большом, на самом прекрасном в мире судне.
  
  Это не то. Совсем не то.
  
  Только черная точка, зачем черная точка все время ... нет, я ее не вижу всегда, но я знаю, что я всего лишь отвернулся от нее. А иногда, когда я забываю об этом, что мне всегда нужно смотреть в другую сторону, она ... Боже мой, почему это она, именно она, почему ... я не хочу, чтобы это была она.
  
  Что наверху, то и внизу.
  
  Стоики учили ведь, что счастье зависит не от внешних событий, а от состояния души. Но стоики не плавали в Америку на самом большом, на самом прекрасном в мире судне.
  
  Четвертый помощник Боксхолл по приказу Ласка спустился в носовой трюм, чтобы установить, что произошло. Но там он не заметил никаких повреждений и даже не увидел опасного ничего. Потом зашел на самую нижнюю палубу для пассажиров третьего класса. Сонные пассажирки с разбудораженными детьми игрались со снежками. Здесь снега еще больше. Улыбнувшись им, чтобы не дай Бог внешне ... и немного успокоившись сам после своего беглого (времени остается все меньше) осмотра нижних этажей корабля, Боксхолл поднялся на лифте вверх, к мостику.
  
  Спокойный, как всегда уверенный в себе Ласк повернулся к помощнику.
  
  - Никаких признаков повреждения каркаса не обнаружено, сэр.
  
  - Спасибо, - удовлетворен Ласк, - Я так и думал. Прибавьте ходу.
  
  Надежда на науку умирает последней. Дожили и до такого. Но Ласк слишком хорошо осведомлен в своем как-никак связанном с практикой деле. Через небольшой промежуток времени, недолго думая, он подходит к кренометру и видит, что, оказывается, Титаник, сам, все это время был накренен на пять градусов по правому борту.
  
  - Господи! Прости.
  
  Тотчас Боксхоллу новый приказ, нет, Боксхолл, Боксхолла мало, призвать Хатчинсона (это наш судовой плотник) с инструментом.
  
  - Установить размеры повреждений. Если можно - исправить. И как можно быстрее сюда, с результатом. Скоре-е.
  
  Как можно ... нет. Непотопляем, он же непотопляем. Это же Титаник. Это же последнее слово науки.
  
  последних слов прощальное прости
  
  Неужели последнее слово принадлежит науке?
  
  Рано радуются. Рано хоронят поэзию. Последнее слово скажет Диотима. Я верю.
  
  Но на этой палубе ничего не происходит.
  
  Я на Титанике, за пару часов до ... и ничего не происходит. Я спускаюсь с этой палубы пониже. На нижней палубе у носа корабля тоже пусто. Тишина. 24.08. Остается 2.12., по другим сведениям, 2.17. Я жду.
  
  Вдруг откуда-то на палубу вылезают кочегары. Я приглядываюсь, если я могу ... и вижу совсем рядом люк. Странно, как это я раньше его не замечал. Кочегары заполняют палубу и громко что-то обсуждают, отчаянно жестикулируя в сторону люка. Я под шумок подкрадываюсь к самому люку и краем глаза подглядываю внутрь. Внизу Клокочет Океан.
  
  Нет, это не вода наполняет грузовой отсек. Боже мой, как люди этого не понимают, это отсек погружается в глубь океана. Вот что страшно.
  
  Я как обезьяна подпрыгиваю к кочегарам и тоже начинаю что-то бормотать невразумительное отчаянно жестикулируя. Теперь никто не скажет, что это я, Я - сумасшедший, это ... все, все, что вокруг, оно, само ...
  
  Надо срочно найти Нину, Сереженьку, Катечку. Я уже на лестнице, но как туда попасть к ним, я же раньше никогда не был никогда на этой палубе. Здесь же кочегары. Это же самое большое в мире судно.
  
  Подбегаю назад к кочегарам. Но тем не до меня.
  
  Я наконец понимаю вспоминаю, что здесь же вообще не говорят на моем языке, моими словами. Значит стюардов бесполезно искать. Сам я их не найду, это я прекрасно понимаю. Все здесь чужое. Всегда было чужое, а теперь - навсегда. Что делать. Я теряюсь...
  
  Потом все-таки куда-то зачем бегу. Какая-то лестница, другая, еще. Теперь вверх. Что наверху, то и внизу. Новая палуба. Чужие люди, много чужих людей. Здесь я тоже не был никогда.
  
  Кажется, это шлюпочная палуба была, потому что то и дело здесь говорят:
  
  - Все шлюпки уже ушли?
  
  Где же Нина, дети. Говорят на чужом языке, но говорят то, что понимаешь, и там, где не можешь не понять. Везде люди, а мне нужно пустое место, чтобы вылезти отсюда. Мне нужно другое. Мне вас не нужно. Но кругом одни люди, большие люди.
  
  Вдруг я, в отчаянии задыхаясь среди массы, натыкаюсь на Ласка.
  
  Я не могу и сразу отворачиваюсь в другую сторону, должен же отсюда быть выход, и слышу вдогонку того голос:
  
  - Давайте умрем как люди.
  
  Это он мне? и после всего того ... это он мне? Я не верю своим ушам, но не могу обернуться, не могу убедиться в этом.
  
  - Давайте умрем как люди. - Повторяет Ласк надорванным басом.
  
  И тут я начинаю видеть и их тоже, и то, что они уже больше походят на обезьян, а у некоторых совсем крысиные мордочки от страха ... но я отворачиваюсь от всего и почти сразу справа улавливаю остатки человеческого на этом самом прекрасном в мире судне. Я пробираюсь, продираюсь туда сквозь толпу. Вот где выход, если он еще есть. Мне нужно им сказать ... прежде чем я навсегда оставлю их здесь умирать. Но я не могу заставить себя обернуться еще раз и говорю не обернувшись но вслух:
  
  - Будьте вы прокляты.
  
  ... и кидаюсь вниз. Там лестница вниз. Людей нет. Тишина. Я бегу по ней вниз и твержу про себя сначала как проклятье, а потом как молитву, и еще как печаль:
  
  мы покинуты
  
  мы оставлены здесь умирать
  
  в одиночестве каждый
  
  сам по себе сколько может
  
  вынести своего одиночества
  
  своей смерти одиночества
  
  Тишина. Я бегу по ней вниз и повторяю свои предсмертные слова
  
  я расстрелял свои мечты
  
  и повторяю свои предсмертные слова
  
  я расстрелял свои мечты по одной
  
  и повторяю свои предсмертные слова
  
  я расстрелял свои мечты по одной капле
  
  Но что эти капли мои перед лицом океана? Что эти живые капли из глаз, нет, из сердца, перед лицом смерти? Ни-че-го.
  
  Ниже, еще ниже. Чувствовать свое дыхание без невыносимой боли не могу больше я, дыхание океана - вот что теперь нужно мне. Так нужно. Я не могу быть один, без нее.
  
  Вот наконец вода. Я ступаю с лестницы в коридор. По щиколотки воды. Ледяная. Мерцающий свет справа. Я иду туда. Я иду в мерцающий свет. Когда вода ледяная, она как кипяток. Что внизу, то и вверху. Но у меня давно раскалено все внутри. Я иду в тишину.
  
  Каюты открыты и пусты. Но в одной справа какой-то силуэт. Сердце стучит. Дальше, еще дальше.
  
  - Дима!
  
  ... что это голос там в саду передо мной
  
  - Это я.
  
  - Нет.
  
  Нет не может быть. Я не могу посмотреть, чтобы увидеть. Впереди мерцающий свет.
  
  Силуэт приближается справа. Рука ложится на мою руку.
  
  - Я знала, что ты придешь сюда.
  
  Но я не могу.
  
  Она что-то говорит еще. Но я не слышу.
  
  Она платком вытирает все мое лицо. Она ведет меня туда.
  
  Но я не могу. Не может быть. Теперь этого уже не может быть. Это слишком поздно. Не нужно так со мной играть. Неужели достоин я, чтобы так, чтобы со мной так. Чтобы когда уже перед лицом океана вдруг забрезжила надежда. Не надо со мной так. Это уже не химера. Это смерть. Но зачем зачем так я не хочу не могу так только не так только не чтобы моим палачом была Диотима.
  
  - У нас слишком мало времени, Дима, - ее нежный ласковый голос наконец нашел меня, но теперь его нежности слишком ужасно, слишком мало времени у нас с тобой.
  
  - Дима ...
  
  - Нет не теперь зачем что это мое имя?
  
  Она улыбается.
  
  - От кого? Почему ты не пришла? А Гонтар?
  
  - Он тогда тоже все увидел. Он выхватил у меня твое письмо и запер меня на весь вчерашний день. Я так и не знаю, что ты мне написал ... но я знаю ...
  
  Диотима, только не ты. Кто угодно, но только не ты. Я не верю словам, что они твои, я ... пусть это будет сон, предсмертный сон, рефлекс замены чего-то на тебя, что угодно, пусть мое сознание, пусть оно утонет в океане нашего подсознания навсегда, пусть оно будет и корабль и его айсберг, пусть океан будет горячим как твои слезы, пусть оно растворится в нем, пусть от меня не останется ни следа.
  
  - ... потому что я тебя люблю ...
  
  Слова дрожат. Они живые. Это небесные слова, но я не верю. В небесное не верю я больше.
  
  - ... и все знаю о тебе.
  
  У меня дрожит подбородок. Она платком вытирает мои глаза.
  
  - Ты не пришла, и я не ... Господи, как он мог.
  
  Она обнимает меня, касается моей щеки, наши слезы одна слеза.
  
  - Они могут, такие как Гонтар могут, - ее голос дрожит, - это их мир, что же делать.
  
  - Зачем мы говорим о них сейчас, когда ... тебе нужно спасаться, пойдем. Я встаю в ледяную воду по колено и тяну ее руку за мной.
  
  - Дима!
  
  - Сейчас не время.
  
  - Сейчас ... время ... в такой момент я не могу, чтобы был кто-то еще.
  
  - Но мы тонем.
  
  Надо взять, надо взять себя в руки, но ...
  
  - Тогда я буду снова Сюзетта.
  
  Но я не могу остановиться, я смеюсь. Я сумасшедший.
  
  Она смотрит на меня в ужасе, но я не могу остановиться. Я понимаю то, что нельзя понять, что я сумасшедший, что это я сумасшедший, что они ... нормальные. Остается минута.
  
  - Дело в том, что я не прекрасен, - говорю я ей, - раньше, я уже давно, никто не говорил мне, никогда ...
  
  - ... кроме меня.
  
  Плачу, не могу остановиться - сорок секунд - но ее рука в моей. Нужно сойти с ума ради ... ради того, чтобы быть вместе с ней.
  
  - Я с тобой, я настоящая, - обнимает меня, я чувствую ее раскаленные слезы на моей щеке, - и ради меня ты стал Скарданелли?
  
  - Раньше я часто думал, мой любимый вопрос: что я сделаю в самый прекрасный миг в моей жизни - заплачу или засмеюсь, что выше? Теперь я знаю.
  
  И мы смеемся. Мы плакали, а теперь смеемся. Мы вместе, и то плачем, то смеемся.
  
  - Теперь мы не сможем выйти отсюда наверх навсегда, - говорю я радостно, потому что знаю, что она ответит:
  
  - Куда же еще выше
  
  Эти умирающие слова вместе с нами. Мы держимся за руки, и это все, что было между мной и Диотимой.
  
  Потому что хлынул поток в коридор. Через секунду влетает дверь и вода.
  
  Иначе и не могло быть, чтобы всегда. Большое сбывается в буре, а после бури ничего нет, тишина. Без корабля океан - это всего лишь ничто. И буря бывает для корабля. Океан не сбывается в буре, это я перед лицом океана остался самим собой и с Диотимой. Но все равно вчера...
  
  ... и слова тонут вместе с ними. Теперь это только буквы. Но что прекраснее, химера или ... как это? воплощенная наукой химера в жизнь. И это все ради путешествия в один конец, прерванном на середине. Так ведь Д.-то стал Димой, и даже, вернее, тем самым, обрел Диотиму. И все, что я теперь знаю, - это то, что поэзия больше, чем проза. Увы, я все еще не знаю, что прекраснее и что химера, а что больше чем жизнь. Знает Дима, потому что он больше не Д. Настоящий. Знает и Диотима. Потому что это она прекрасна. Но их больше нет. Корабль? Я вижу только море. Оно уже спокойно, а меня продолжает штормить всю ночь. Но ближе к утру, когда наконец за горизонтом как-то сразу зажигается свет, на моих ... на наших страницах начинается штиль. В следующий раз надо писать изящным штилем, Дима.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"