Знаю, после трагедии всегда находятся люди, уверяющие, будто её предвидели, в крайнем случае что-то такое предчувствовали. Знаю, что по большей части они лгут, если не другим, то себе. Но, честное слово, впервые увидев Анджея Наленча, я ощутила болезненный укол в области сердца. Нет, не думаю, что эта мгновенная боль была приступом проснувшегося вдруг ясновидения, в ту минуту я первая высмеяла бы любого, кто предположил бы, что это предчувствие смерти. Но предчувствие беды -- да. Высокий лоб, породистый нос, умные, но наивные и добрые глаза за стёклами очочков без оправы, застенчивая улыбка, молодость -- всё, включая имя и фамилию, которая, на минуточку, в переводе с польского означает "дворянский герб", буквально кричало о том, что в Лухове Анждею не место.
Лухов -- город-дементор. Хотя, по-моему, Роулинг нашла не совсем верное название для своих чудовищ. Деменция -- это про слабоумие, а нечто, высасывающее надежду, способность радоваться, жизненную энергию следовало бы назвать девитором. Впрочем, сохранности интеллекта Лухов тоже не способствует, чего уж там. Клочки растрескавшегося асфальта, закапывающиеся в пыль куры на дорогах, местные обыватели, бредущие по главной улице в растянутых трениках, щелястые серые доски на заколоченных окнах, завалившиеся заборы, осыпающиеся здания дореволюционной постройки, жуткий, как иллюстрация к роману о постапокалипсисе, остов часовни... Разруха, как утверждал профессор Преображенский, зарождается в головах. В городе, основанном при Иване Грозном и имеющем славную историю, нет даже захудалого краеведческого музея, прекрасное здание больницы (модерн, начало XX века) пугает бельмами закрашенных окон, на дверях местного отделения сбербанка -- косой деревянный крест. Да что там, пару лет назад прекратило существование единственное приличное питейное заведение Лухова -- бар "Опричник". И вовсе не потому, что здесь живут трезвенники, если вам на минуточку пришла в голову эта дикая мысль.
Пьянство -- наряду с критикой властей и жалобами на жизнь -- входит в топ излюбленных занятий луховцев. Не скажу, что жалобы их беспочвенны. На неполную тысячу жителей здесь около тридцати рабочих мест, и большая часть требует высшего образования, с которым у аборигенов беда. Остальные сидят без работы или ездят в райцентр Михалёв, часто -- на велосипедах, автобусный билет в два конца многим не по карману. Маленькие зарплаты, маленькие пенсии, городской бюджет -- пять миллионов рублей в год, и половину этой астрономической суммы составляют дотации. Но к идее, что не всё зло в мире упирается в отсутствие денег, луховцы относятся без понимания. Проще залить глаза, плакаться и хаять власть, чем прогуляться с топором двести метров до леса, срубить пару сосенок и поправить забор.
Ещё аборигены любят приезжих. Во-первых, от тех, кто не выучил наизусть местные байки, сплетни и жалобы, легче добиться сочувственного внимания, а то и чего посущественнее. А во-вторых, чужаки с их чудными речами, манерами, обликом и поведением -- отменная пища для пересудов и насмешек. Новый же молоденький учитель с его прописанными на лбу двумя высшими образованиями, беспримесным идеализмом и десятком поколений интеллигентов в роду годился не то что в пищу -- в изысканные деликатесы.
Но я недооценила Анджея. Нет, в отношении доброты и -- местами -- наивности всё оказалось верно. Анджей, как и я когда-то, с готовностью подставлял жилетку всем любителям поплакаться, верил слезам, как будто не подозревал о существовании берновских игр*, не замечал ехидных смешков за своей спиной и порывался помочь страждущим. Только вот насчёт чистого идеализма я промахнулась, потому что его благие порывы, в отличие от моих, цели достигали. Выяснилось, что первым из его высших образований было экономическое, и к этому образованию прилагался весьма изобретательный и практичный ум. Не имею понятия, где и кем Анджей работал прежде, почему переквалифицировался в учителя и от чего бежал из столицы, но он отлично разбирался в законах, в бюрократической кухне, в благотворительных организациях, знал, что, кому и как надо писать, чтобы заявления, петиции и ходатайства работали, а не курсировали по инстанциям, умел отыскивать лазейки и надавливать на скрытые пружины. Более того, он проявил себя подлинным гением, потому что придумал, как привлечь в нашу глушь деньги и сумел пробудить в дремучих вялых луховцах предпринимательскую жилку.
Тогда мне стало казаться, что посетившее меня в момент нашего знакомства предчувствие беды относится не к Анджею -- ко мне самой. Как ни сопротивлялась я, как ни твердила себе, что усталая, увядшая, битая жизнью тётка тридцати четырёх лет не имеет шансов увлечь вдохновенного двадцативосьмилетнего умницу и красавца, сердце осталось глухо к доводам рассудка. К своему ужасу, я полюбила. Однажды большая любовь уже сломала мне жизнь, заставив в угаре бросить университет и обожаемый Петербург, уехать за прекрасным принцем в тьмутаракань, родить ему дочь, чтобы в конце концов обнаружить в прекрасном принце горького пьяницу, а себя -- в старой, как мир, ловушке. И это было взаимное чувство, счастливый, ха-ха, вариант. Чего же ждать от варианта заведомо обречённого?
Но, вопреки скверным ожиданиям, вопреки гнёту запертого чувства, которое я вынуждена была прятать так, чтобы не только увлеченный великими замыслами Анджей, но и жадные до чужой подноготной местные сплетники ни о чём не заподозрили, во мне просыпалась надежда на лучшее. Нет, не на личное счастье, но на возрождение умирающего городка, на лучшее будущее для моей дочери, которую я хотела, но не имела возможности увезти отсюда. Анджей творил невероятное. Юридически грамотные советы и официальные письма, благодаря которым самые обделённые и незащищённые из луховцев получили причитающиеся им выплаты, льготы, медоборудование, были только началом. Впечатляющим, однако не меняющим ничего по существу. Но когда луховцы победили на кулинарном фестивале, который Анджей организовал на День города в соседнем Михалёве, а лучшие из наших поварих стали получать заказы от тамошних кафе, причём за заказами оттуда присылали машину, когда Лухов, приобщённый к тайнам онлайн-торговли и существования служб экспресс-доставки, охватила рукодельническая лихорадка, когда к нам пожаловали из столицы профессор-археолог и киношники -- на предмет прояснения перспектив для будущих раскопок в окрестных холмах и, соответственно, съёмок в черте города, я поймала себя на готовности поверить в Чудо.
И не я одна. Года не прошло, как Анджей обосновался в Лухове, а его уже окрестили "нашим чудотворцем", и в прозвище этом звучало гораздо меньше насмешки, чем можно было ожидать от луховцев. Но я любила не чудотворца, не святого, не успешного гения, не победителя. Я любила мягкого уступчивого парня, избегающего конфликтов и споров, не умеющего и не желающего отстаивать свою правоту, идти к цели по головам. Он не был рыцарем без страха и упрёка, мой герой, меня подкупала не его сила, а его слабость...
А потом его убили.
*
По утрам я дежурила у окна. В остальное время суток была образцом благоразумия, не искала случайных встреч, контролировала выражение лица во время встреч неслучайных, не заводила и не поддерживала разговоров о "нашем чудотворце", даже голову лишний раз опасалась повернуть в его сторону. Но эти пять минут осенней рассветной полутьмы, пока дочь и соседи ещё спали, а Анджей с царственным небрежением к возможным насмешкам разминался в нашем тюремном дворе перед ежеутренней пробежкой, были мои.
Тюремный двор -- не фигура речи. Не имея возможности строить для необходимых Лухову дипломированных специалистов новые дома, местная администрация приспособила под жильё полуразрушенное двухэтажное здание городской тюрьмы, возведённой аж при Николае Первом и прекратившей существование во время Великой Отечественной. Здание имеет форму скрепки или буквы "п" с короткими ножками и длинной поперечиной. Поперечина -- бывшее место обитания арестантов -- превратилась в руины, крыша над ней давно прохудилась и местами обвалилась, перекрытия рухнули, полы сгнили, из островков мусора по углам пробиваются сорняки. Но "ножки", в одной из которых располагалась тюремная канцелярия, а в другой -- жившие при тюрьме охранники, сохранились неплохо, хотя и хуже трёхметровой кирпичной стены, окружающей всё это хозяйство. Бюджетных средств худо-бедно хватило, чтобы отремонтировать помещения и перестроить их под квартирки-"полторашки", четыре -- в правом крыле и две -- в более потрёпанном левом. Правое выделили школе -- для бездомных учителей, в левом, кроме нас с дочкой, живёт Валентина, главный и единственный бухгалтер городской администрации. Окно нашей кухни смотрит на крыльцо правого "школьного" крыла, в котором поселили Анджея. У этого окна я, прячась за занавеской, и несла свою утреннюю вахту.
В то проклятое утро Анджей выбежал из дома с пакетом в руке. Задним числом мне кажется, что в его движениях с самого начала была какая-то неправильность, но пакет -- ярко-жёлтый, с красным логотипом сетевого магазина -- отвлёк моё внимание, и я не сразу заметила неладное. А потом Анджей споткнулся, выронил ношу, сделал несколько шагов зигзагом, медленно опустился на колени и упал лицом вниз.
Дальше мои воспоминания пунктирны, как чёточная молния. Кажется, я закричала. Потом, не помню как, очутилась во дворе. Следующий стоп-кадр: я сижу на земле и вожу трясущимися пальцами по шее Анджея, пытаясь нащупать пульс... Хлопки двери, силуэты соседей. Кажется, из "школьного" крыла высыпали все... Сёстры Мальцевы, Дарья порывается броситься к нам, Настя её удерживает, тянет назад... Алла Сергеевна с телефоном в руке... Кабаниха в инвалидном кресле и Тихон-Алексей: вот его лицо белеет за спиной матери, а вот уже маячит надо мной... Они с Вячеславом Петровичем осторожно переворачивают Анджея на спину... У меня темнеет в глазах, из темноты доносится Тайкин крик... Нос обжигает запах нашатыря... облупившееся жестяное нутро "скорой", и сияюще-новая синяя куртка с белыми шевронами... Анджея выносят на носилках, мне помогают добрести до приёмного покоя на собственных ногах... Я сижу на старом деревянном стуле, вцепившись в одежду Анджея, вокруг -- никого... Мой распахнутый цветастый халат, белый халат дежурного врача, сероватое лицо в морщинах, глаза и нос -- в красных прожилках, холодный блестящий кругляш стетоскопа на моей груди, шприц, укол в вену на сгибе локтя...
-- Поплачьте, Ирина Антоновна, -- ворчит доктор. -- Не держите боль в себе, не перегружайте сердце. Вы, правда, не в том возрасте, когда женщине следует опасаться внезапной сердечной смерти, но обмороки -- признак нехороший. Мне только вашей реанимацией не хватало заняться для полного счастья.
-- Он... умер?
-- Да. С мужчинами это, к несчастью, случается в любом возрасте. Бегал по утрам, говорите? Перед такими мероприятиями нужно консультироваться с кардиологом, а то, знаете ли, попытки убежать от инфаркта иной раз приводят к нему напрямик. Эх, беда!
Я утыкаюсь лицом в скомканную футболку, которую комкала в руках, и вою.
-- Вот и правильно, вот и погорюйте, голубушка. Посидите тут полчасика, а там решим, отпустить вас домой или отвезти в Михалёв.
Старик деликатно исчезает, я захожусь в рыданиях.
-- Мама?!
Тайка... Господи, я совсем забыла про свою девочку! Она же, должно быть, насмерть перепугана. Усилием воли расслабляю мышцы лица, отрываю голову от футболки. Глазищи у ребёнка в пол-лица, за чёрными зрачками почти не видно радужки.
-- Ты поранилась?
Я мотаю головой.
-- У тебя на щеке кровь!
Кровь? Откуда? Меня же только что осматривал врач, он, что, не заметил? Опускаю глаза на синий ком в руках, на нём мокрые пятна от моих слёз и... Не веря себе, подношу футболку к глазам и поворачиваюсь к свету. Ком раскручивается, алые шорты планируют на пол, на миг отрывая мой взгляд от пятна на спине футболки -- размазанного тёмного пятна, смоченного слезами, -- и от крошечной круглой дырочки, сверкнувшей на свету. В голове вспышкой мелькает воспоминание о Елизавете Баварской, убитой итальянским анархистом. Она не почувствовала удара в сердце и упала только через несколько минут... Клиническая картина при внезапной сердечной смерти, должно быть, мало отличается... Крови совсем немного, ранка маленькая, если подсохла, можно принять за родинку... Старик на дежурстве со вчерашнего утра, устал, мог не заметить...
-- Мама, Анджея убили?! Ну же, не смотри на меня, как на двухголовую курицу! Я не дура, не слепая и не ребёнок, мне тринадцать уже. Ты с таким ужасом разглядываешь это пятно, ты рыдала в эту футболку, когда я вошла, по щеке у тебя размазана кровь, как я могла не додуматься?
-- Что-то мне душно, давай выйдем отсюда...
-- Куда ты в халате? Там холодно!
Тая скидывает рюкзак, выдёргивает из него мою куртку, леггинсы. И впрямь взрослая уже девочка, моя умница... Я одеваюсь, мы выходим во двор, садимся на облупившуюся скамейку у крыльца приёмного покоя. Помолчав, я рассказываю дочери о разговоре со старым доктором, о смерти австрийской императрицы и своих подозрениях.
-- Ты думаешь, кто-то поджидал Анджея на лестнице и воткнул ему в спину какую-то острую штуку?
Сглотнув комок в горле, киваю.
-- Шило, судя по дырочке.
-- Разве такое можно не заметить? -- сомневается дочь. -- И потом, кто? Свои, из школьного крыла? Они должны с Анджея пылинки сдувать за всё, что он для них сделал.
Это правда. И супруги Ильины, и Дарья Мальцева считали Анджея своим добрым гением, чуть не молились на него. Супругам он помог сохранить служебную квартиру после того, как Вячеслава Петровича со скандалом "ушли на пенсию", а оскорблённая за мужа Алла Сергеевна гордо уволилась из школы следом. Дарья Павловна не могла нарадоваться за свою младшую сестрицу, существованию которой Анджей придал смысл одним своим появлением в Лухове, не говоря уже о том, что благодаря ему тридцатилетняя Настя впервые в жизни занялась хоть каким-то делом. От старухи Комаровой, Кабанихи нашей, благодарности, понятно, не дождёшься, не тот тип личности. Но и она поносила "чудотворца", раздобывшего для неё инвалидное кресло и приладившего на пару с её забитым Алексеем деревянные пандусы к ступенькам крыльца и лестничного пролёта на первый этаж, менее яростно, чем всех прочих.
-- Почему обязательно из школьного? -- неуверенно возражаю я.
-- А кто? Валентина? Так у неё ж внук родился, она позавчера уехала в Тулу к дочери.
У Валентины бюст шестого размера, коротенькие ножки-тумбы, центнер веса и полтора метра роста, она страдает одышкой и ходит, переваливаясь, как утка. Мелькнувшая у меня голове картинка, в которой она, пыхтя, как паровоз, совершает восхождение на второй этаж, к квартире Анджея, со зловещим выражением лица и шилом наизготовку, вызывает у меня нервный, похожий на всхлип, смешок.
-- Это мог быть кто-то посторонний, -- говорю, и сама понимаю, что вряд ли. Кабаниха затерроризировала всех "тюремных", требуя, чтобы мы запирали за собой и ворота, и калитку. Анджею по утрам приходилось бегать с ключом на шее, потому что карманов в его спортивной амуниции не было.
-- Перелез через стену, дождался Анджея на лестнице, ударил шилом и растворился в воздухе? Там ведь не спрячешься, негде.
Верно, площадки перед нашими квартирками крохотные, никаких тебе ниш и закоулков. В квартирках без ведома хозяев тоже не спрячешься. А с ведома... Та же Кабаниха целыми днями бдит то во дворе, то у окна, проскочить мимо неё незамеченным способен разве что спецагент.
Тут мои мысли меняют направление. Почему Анджей, с его трудоспособностью, талантами и экономическим образованием, сменил профессию и укрылся в глуши? Где и кем он работал раньше? Кому перешёл дорогу? Может быть, спецагент -- не такая уж завиральная версия?
Кажется я, сама не заметив, начала думать вслух, потому что дочь, странно на меня посмотрев, сообщила, что Анджей работал в правозащитном центре, что его прадед был расстрелян в сороковом году, вскоре после того, как в польский Львов вошли советские войска, что его прабабку с пятилетним сыном сослали в Сибирь, что его дед был засекреченным физиком, пожизненно "невыездным", а отец стал историком, специалистом по сталинским репрессиям.
-- Я не знаю, почему Анджей бросил работу и переехал в Лухов, он никогда нам об этом рассказывал. Только шутил, что столичный воздух для него вреден. Помнишь, у Пушкина: "Там некогда гулял и я: но вреден север для меня"? Но здесь он не делал ничего такого... опасного для них. -- Тайка дёрнула подбородком, обозначая кивок, видимо, на Кремль. Или на Лубянку. -- И потом, как спецагент просочился бы незаметно к нам, в Лухов?
Хороший вопрос. Для того, чтобы укрыться от всевидящего ока луховцев, приезжий должен быть невидимкой. Остаётся только принять, что убийца -- кто-то из своих. Я снова начала мысленно перебирать обитателей "школьного" крыла.
На втором этаже, напротив квартиры Анджея, живут сёстры Мальцевы. Дарья Павловна -- учитель младших классов. Женщина трудной судьбы и поразительного терпения. К нам приехала пять лет назад после областного педагогического колледжа, который, на минуточку, закончила в тридцать пять. До того работала на заводе и растила младшую сестру. Их родители погибли, когда Дарье было восемнадцать, а Насте -- девять. Только вырастив, выучив и выдав младшую замуж, старшая смогла позволить себе заняться собственной жизнью. Но свобода её длилась недолго. Вскоре после отъезда сестры Настя развелась, связалась с какими-то мошенниками, профукала родительскую квартиру и переехала в Лухов, чтобы окончательно сесть сестре на шею. Ни работы, ни брачных вариантов, подходящих капризной избалованной дамочке, в Лухове нет. Во всяком случае, не было до появления Анджея.
Анджей в качестве брачного варианта Настю, видимо, устроил, во всяком случае, она открыла на него охоту. Не очень успешную, потому что дичь была занята с утра до глубокой ночи и особого желания пойти навстречу охотнице не проявляла. Но и решительного отпора, который разъярил бы охотницу до состояния "страшнее фурии в аду", не давала. К тому же, с лёгкой руки Анджея, сёстры начали неплохо (по местным меркам) зарабатывать. Дарья делала и продавала через интернет гримуары -- роскошные альбомы "под старину" в кожаных переплётах, с металлическими уголками и застёжкой, Настя -- дамские сумочки собственного дизайна. И той, и другой, если я что-то в этом понимаю, для работы требовалось шило. Но вообразить, по какой причине кому-то из них пришло в голову воткнуть это шило Анджею в спину, я не в силах. Насте надоело ждать, и она пошла на решительный приступ? В шестом часу утра, с шилом наперевес -- для демонстрации серьёзности своих намерений? Хм...
На первом этаже, по правую руку от лестницы, квартира Ильиных. Та самая квартира, которую Анджей помог им отстоять в схватке с новой директрисой школы. Прежним директором был как раз Вячеслав Петрович, активный гражданин и член КПРФ. Политические пристрастия его и подвели. Во время выборов, которые по традиции проводились в здании школы, его поймали на заполнении невостребованных бюллетеней, причём мухлевал он не в пользу партии власти. Демагог, популист и хитрый жук, он никогда не был мне особенно симпатичен, но, должна признать, его благодарность и расположение к Анджею выглядели вполне искренними. И интересы их нигде не пересекались: Вячеслав Петрович после выхода на пенсию "посвятил себя делу партии", Анджей всего, связанного с политикой, старательно избегал.
Супруга Вячеслава Петровича, Алла Сергеевна -- типичная училка советского или даже досоветского образца. Суховатая, сдержанная, строгая, держит с окружающими дистанцию и смотрит несколько свысока. На всех, кроме мужа, которому смотрит в рот. Иногда мне кажется, что она до сих пор воспринимает его не как мужа, а как начальника. Догадываюсь, что подчинённая из неё идеальная, если бы Вячеслав Петрович приказал ей убить соседа, она, наверное, взяла бы под козырёк, хоть и благоволила к Анджею. Но у Вячеслава Петровича, как я уже говорила, для такого приказа не было причин, а по собственной инициативе "правильная" Алла Сергеевна на убийство не пойдёт. И мотива для неё я не вижу. На пенсии бывшая учительница биологии и географии занимается исключительно обслуживанием мужа, домашним хозяйством и огородиком, который высадила под тюремной стеной. Не знаю, есть ли в её хозяйстве шило, но сомневаюсь: Ильины не из тех, кто любит и умеет работать руками.
По левую стороны от лестницы живут Комаровы -- мать и сын. Мать зовут Анной Михайловной, но я всё время боюсь оговориться, назвать её Марфой Игнатьевной, настолько она в моём представлении похожа на Кабаниху. Властная, грубая, скандальная, брюзгливая, спуску никому не даёт, мужа давно свела в могилу, теперь тиранит сына -- рохлю и мямлю. По идее, она должна от него зависеть: пенсия у неё крохотная, а сын учительствует и, по луховским меркам, зарабатывает неплохо. На деле же деньгами в семье распоряжается она, на свои нужды тридцатидевятилетний Алексей, он же Тихон, вынужден, как мальчишка, клянчить у матери каждый рубль. Своя Катерина в этом семействе тоже имелась, к счастью, до суицида там дело не дошло: молоденькая жена-учительница всего-навсего сбежала от свекрови и мужа к родителям. После первого её побега -- из дома Кабанихи -- администрация школы вошла в положение молодых и отдала им "тюремную" квартиру, освободившуюся после дезертирства очередного приезжего учителя. Но прошло немногим больше года, и мамаша вселилась туда, мотивируя переезд пошатнувшимся здоровьем и необходимостью в уходе. Через три месяца Алексей снова остался соломенным вдовцом.
Нездоровье Кабанихи главным образом сводится к изношенным коленным суставам. Немыслимые деньжищи на операцию по их замене Комаровым не по карману, и лежать бы старухе остаток жизни прикованной к постели, когда б не Анджей, который выбил для неё отличное кресло-коляску, манёвренное и удобное. Благодаря креслу и пандусам Кабаниха теперь может не просто передвигаться самостоятельно, но и вести более активный образ жизни, чем раньше. И доходы её возросли стараниями того же Анджея. При деятельном участии школьников он устроил приют для местных бродячих собак, а для финансирования благого дела придумал вычёсывать этих собак и добытую шерсть пускать на лечебные пояса, наколенники и носки. Отыскал двух умелиц с прялками, а от вязальщиц ему чуть ли не отбиваться пришлось, так много было желающих. Кабаниха свою долю пряжи, естественно, выгрызла в первых рядах. Спицы для вязания носков нужны тонкие, при желании кончик одной можно заточить и использовать как шило. Но мотив? При всей своей озлобленности на мир Кабаниха вряд ли выбрала бы в жертвы собственного благодетеля.
Алексей, наверное, имел основания недолюбливать Анджея, хотя бы из зависти к его независимости, таланту, популярности у учеников. К тому же свобода передвижений, которую Анджей вернул Кабанихе, отрицательно сказалась на и без того ограниченной свободе её сына. Но если этот тихоня когда-нибудь слетит с катушек и дозреет до убийства, держу пари, первой и единственной его жертвой будет мамаша.
Пока я прокручивала в голове возможные мотивы "тюремных", до Тайки постепенно доходил ужас случившегося. Но заметила это я только тогда, когда она отняла у меня футболку Анджея, которую я зачем-то вынесла с собой, и заплакала над ней. Всё-таки я никуда не годная мать... Даже не подумала, что для ребёнка внезапная гибель обожаемого учителя должна быть ударом. Как её утешить, что сказать? Ничего не придумав, я молча притянула дочку к себе, обняла и начала покачивать, словно баюкая. Через несколько минут она перестала всхлипывать, отстранилась и стала рассматривать футболку.
-- Мам, ты, наверное, всё-таки ошиблась. Смотри, эта дырочка намного ниже того места, где у человека сердце. Наверное, Анджей просто наткнулся на какой-нибудь гвоздик и поранился, а сердце у него отказало само. Ну подумай, как он мог не почувствовать такого укола? Как это вообще всё происходило, по-твоему? Кто-то из соседей стоял на лестнице, поджидал Анджея со спрятанным в кармане шилом, они поздоровались, Анджей побежал дальше, а убийца? Выхватил шило и воткнул в спину? И Анджей не заметил ни его движения, ни укола, не удивился тому, что человек торчит в полшестого утра на лестнице?
-- Убийца мог придумать какой-нибудь предлог, -- неуверенно предположила я. -- Что-нибудь такое, что объяснило бы его ранний подъём. Бессонница, болезнь, какое-нибудь срочное дело... Пакет! -- осенило меня вдруг. -- Он попросил Анджея отнести куда-то пакет, ему же, наверное, было всё равно, в какую сторону бежать...
-- Какой пакет? -- удивилась Тайка.
-- Жёлтый. Анджей выбежал с ним из подъезда. Наверное, остался во дворе...
-- Я не помню никакого пакета.
-- Ты, должно быть, не обратила внимания. Жёлтый, с красной буквой "М", из михалёвского "Магнита", здесь многие с такими ходят.
-- Мам, у меня вся эта картина так и стоит перед глазами. Не было там пакета. Я бы заметила. Когда я прибежала, Анджей лежал на земле, над ним наклонился Вячеслав Петрович, держал его за запястье, с другой стороны сидел на корточках Алексей Григорьевич, пытался то ли поднять тебя, то ли привести в чувство. Тётки стояли ближе к крыльцу, Мальцевы -- в ночнушках, поверх какие-то кофты натянуты, Алла Сергеевна -- в одной пижаме, Кабаниха -- в пледе. Никакого пакета нигде не было.
Не было? Но я же не сумасшедшая? Я не просто видела этот пакет, я удивилась, зачем Анджей взял его на пробежку, успела спросить себя, куда он положит свою ношу, когда начнёт разминаться. Пакет должен был быть, должен был валяться там, на земле, где Анджей его выронил, ему некуда было деваться. Надо расспросить соседей, кто-нибудь наверняка заметил яркое пятно на земле...
И тут у меня перед глазами замелькали картинки, словно мне фильм показали. И это кино со всей возможной ясностью высветило, кто и как. Пакет, его исчезновение, низкое положение дырочки, причина, по которой Анджей не почувствовал укола -- всё получило объяснение. Кроме мотива. Господи, почему, за что?..
Лязгнула дверная пружина, из приёмного покоя выглянул старик-доктор. Память вдруг услужливо выдала его имя -- Сергей Матвеевич.
-- Вон вы где, а я уж думал, сбежали. Давайте-ка ещё раз послушаем сердечко, померяем давление. А это что же, дочка? Умница, девочка, сообразила одёжку мамке принести. Посиди тут чуток, думаю, мы твою мамку сейчас отпустим.
Доктор вдруг сделался чрезвычайно словоохотливым. Должно быть, от усталости, а может, это была реакция на стресс, всё-таки у него на руках умер пациент, да ещё совсем молодой. Так или иначе, осматривая меня, Сергей Матвеевич не умолкал ни на минуту. Как некстати, подумалось мне, ломающей голову над необъяснимым припадком чужой ненависти.
-- ...Знаете, Ирина Антоновна, есть такая фантастическая теория, что мы, рождённые на Земле, в прошлой жизни были преступниками, а здесь отбываем тюремный срок. Чем легче преступления, тем срок короче, потому-то лучшие и уходят первыми. Что-то в этом есть, вам не кажется? Какой мальчик был, а? Гений. Титан! Сколько он для города сделал! Взять хоть бы нашу больницу. Мы и кардиомонитор новый через него получили, и ещё кое-какое оборудование по мелочи, и униформу. Только вчера от него сюда специалист приезжал, ну, тот, которого Анджей к вам в тюрьму приглашал, на предмет оценить, во сколько обойдётся восстановление основной части здания. У нас он на тот же предмет амбулаторию осматривал. Эх, говорит, разучились при совке строить! Вы ведь знаете, больницу у нас в десятом году открыли, а амбулаторию уже в тридцатых пристраивали, при советах. Здесь, говорит, ломать всё надо, да заново отстраивать. То ли дело в девятнадцатом веке стены клали -- загляденье! Над тюрьмой крыша -- решето, внутри сгнило всё, а стены стоят крепче иных новых. Если найти толковых строителей, месяца за три можно уложиться с работами. И по деньгам по-божески получается, Анджей Янович, мол, знает, где такую сумму достать. Площадь там приличная, сколько квартир для города вышло бы! А теперь не будет ничего. Эх, горе-то!..
В голове у меня щёлкнуло. Последний кусочек пазла встал на место. Теперь я знала мотив. Даже не мотив, нет, мотивом это не назовёшь. Я знала, что послужило триггером, спустившим с цепи безумие.
Часы на стене приёмного покоя показывали пять минут девятого. Если упрошу водителя "скорой" отвезти нас, должна успеть. На машине тут ехать всего ничего, занятия начинаются в полдевятого, до школы идти пять минут, минут десять у меня есть...
*
-- Ирина Антоновна, вы к нам? -- удивился Алексей, которого я поймала в дверях. -- А я уже ухожу. -- Тут он спохватился, что ведёт себя невежливо и спросил, как я себя чувствую.
-- Потом! -- отмахнулась я. -- Хорошо, что я вас застала. Мне нужны свидетели. Тая сейчас приведёт Ильиных, но лучше бы при вас...
-- Свидетели чего?
-- Того, что я найду здесь пакет из "Магнита" и орудие убийства.
Коляска вылетела в маленькую прихожую, как снаряд, ударив Алексея по ногам. Он устоял только потому, что схватился за косяк.
-- Что стоишь, тютя?! Хватай её, тащи в полицию!
Старческую рожу перекосило от ненависти, подбородки тряслись, безгубый рот щерился в жёлтом оскале, в глазах полыхало безумие. У меня успела мелькнуть паническая мысль, что одна я с бесноватой не справлюсь, а Тихон не в счёт. Но в это мгновенье за моей спиной открылась соседская дверь.
-- Что здесь происходит? - строго осведомился начальственный баритон.
Как же я в ту минуту ценила коммунистов!
-- Анджея убили. -- Я не стала уточнять, что пока это только мои домыслы. Если до того, как узнала о исчезновении пакета, я ещё готова была допустить, что кровь и дырочка на футболке -- следы нечаянной мелкой травмы, по совпадению предшествовавшей внезапной смерти молодого здорового парня, то теперь не сомневалась в своей правоте. А ожидание медицинского заключения сыграло бы на руку убийце, которой и нужно-то было всего несколько минут в одиночестве, чтобы уничтожить улики. -- Хитростью вынудили нагнуться, а потом толкнули и одновременно ударили под лопатку заточенной спицей.
Отвечая Ильину, я не отводила взгляда от Кабанихи, которая с появлением нового лица вдруг утратила сходство с ожившей горгульей и даже как-то обмякла, словно принимая неизбежное. Только глаза, выдававшие теперь не чистое бешенство, а бешеную работу мысли, подсказывали, что до смирения ей как до праджни.
-- По замыслу убийцы, всё должно было выглядеть, как несчастный случай. Старушка-инвалид вяжет в своём кресле на лестничной площадке, поджидая соседа -- раннюю пташку, чтобы поручить ему какое-то неотложное дело. По её просьбе сосед нагибается к стоящему на ступеньке пакету, в тот же миг старушка "нечаянно" приводит кресло в движение и врезается в беднягу, протыкая его спицей. Крики, переполох, скорая, причитания, заламывание рук... Но план сработал лишь отчасти. Из-за толчка и удара креслом Анджей даже не заметил укола в сердце, подхватил пакет и побежал дальше, а упал уже во дворе. Старушка в растерянности вернулась к себе, а через минуту весь дом был разбужен криком. Запоздалое покаянное шоу смотрелось бы уже не так убедительно, и убийца решила просто сделать вид, что она тут ни при чём. С Анджеем вместе её никто не видел, всего-то и нужно было, что прибрать свой пакет. В кресле, да с пледом на плечах, да при том, что все взгляды прикованы к жертве, это пара пустяков. Но избавиться от улики при сыне не так-то просто. Я убеждена, что мы найдём пакет здесь, в квартире.
-- Вы не имеете права устраивать тут обыск! -- выплюнула Кабаниха. -- Да не стой ты сусликом, болван, гони их взашей!
Но суслик неожиданно ухватился за подлокотники, затолкал кресло в комнату, захлопнул дверь и повернул фиксатор .
-- Пакет жёлтый? -- уточнил он под доносившийся из-за двери отборный мат. -- На кухне, в мусорном ведре.
Там же, на кухне, в пакете с мусором, обнаружилась и спица -- заточенная, со съёмными наконечниками на обоих концах. Там же, на кухне, я закончила свою обличительную речь, объяснив присутствующим, что довело старуху до безумия.
-- Знаете, почему Кабаниха у Островского цеплялась за старину и ненавидела сноху? Из зависти. Она в молодости страдала, терпела дурное обращение мужа-тирана, значит, и другие должны страдать. Нечего молодым жить по-человечески, несправедливо это. Наша Кабаниха возненавидела Анджея, как только поняла, что он действительно способен изменить жизнь луховцев к лучшему. Но крышу ей снесло только вчера, когда Анджей привёл сюда специалиста по строительству, и тот сообщил, что восстановление здания обойдётся не так уж дорого, а обрадованный Анджей сказал, что знает, где раздобыть деньги. Лухов получил бы десяток, а то и два, новых квартир, и школьное начальство, заинтересованное в учителях, вполне могло дать одну из них жене Алексея Григорьевича. Он мог помириться с Юлей, переселиться к ней. До матери -- два шага, всю необходимую ей помощь можно оказывать, живя у жены, а в свою квартиру Юля душку-свекровь ни за что не пустила бы. Мысли о возможном торжестве ненавистной снохи больная душа Кабанихи и не вынесла...
*
Наказания Кабаниха избежала. Судили её не за предумышленное убийство, а за убийство по неосторожности. Приняв во внимание возраст и инвалидность, суд её оправдал.
Мы с Тайкой решили уехать. Пока в мой родной Калязин. Там нас никто не ждёт, у моих родителей новые семьи и острая нехватка жизненного пространства, а специалистов с образованием в Калязине хватает, и квартиру библиотекарю там не дадут. Но нам нужно только перекантоваться пару месяцев, чтобы собраться с силами. Последним подарком, который я получила от Анджея, была идея нового бизнеса. Где-то в Голландии придумали состав на основе парафина, которым покрывают луковицы амариллисов, те прорастают и цветут, не требуя ни высадки, ни ухода. Луковицы можно раскрасить, осыпать блёстками, упаковать в красивые коробочки и продавать как сувениры. К праздникам такие коробочки должны разлетаться, как горячие пирожки. Быстрая прибыль при малых вложениях -- то, что нужно женщине с ребёнком, но без капитала и жилья.
Подскакивая на ухабах, мы тряслись в допотоптном "пазике". За окошком мелькнула ржавая конструкция с крупной надписью "Лухов" и гербом города. А в голове у меня вдруг отчётливо прозвучали слова старой, давно забытой бардовской песни.
Обречён этот чёрный град.
Не дождётся дружка Ассоль.
Не оглядывайся назад,
А не то - обратишься в соль.**
_________________________
*Эрик Берн - американский психолог и психиатр, создатель транзакционного анализа, автор известных трудов по психологии. Самые популярные из его книг в русском переводе называются "Игры, в которые играют люди" и "Люди, которые играют в игры".