- Дед, а дед? - спросила внучка, - а правда, что ты саму Екатерину бачил?
Старый казак пошевелил губами, перекатывая облупленную деревянную люльку из одного уголка рта в другой, намотал на кончик пальца белый, будто овечий хвост, оселедец, спрятал усмешку в длинных льняных усах.
- Бачил, доню.
Маленький внучок проворно забрался на дедовы колени и протянул борзую пятерню к губам, но дед, хитро прищурившись, спрятал люльку в складках шаровар и погрозил пальцем.
- Не балуй, сучий сын.
Внук понуро спустился на пол и юркнул к печи. Внучка оставила веретено и села у дедовых коленей. Туда же, аки черви на дождь, охочая до страшных, но интересных казацких баек, сползлась остальная детвора.
- Дед, а дед? Расскажи, чего у тебя такое прозвище?
Дед тяжело вздохнул, прикрыл морщинистые веки, а рука сама собой потянулась к заветной люльке. Скрипнула медная крышка табакерки, хрустнул табак, щёлкнуло огниво, и к потолку потянулись синеватые пряди ароматного дыма...
***
Много лет тому назад возвращался один славный казак на Сечь. Путь неблизкий, дорога битая, лето бабье в самом разгаре. Подустал казак, умаялся, свернул лесочком - прямиком в родное село. А за лесом поле - чёрное, вспаханное, чернозёмным духом пышет, аж дымка по земле стелится. Прослезился казак, соскочил с коня, оглянулся - нет ли кого вокруг, и упал на колени, целуя землю.
- Ну, здравствуй, ненька моя, родная земля.
Конь легонько заржал - видать, учуял запах скошенной травы. Казак потрепал его по гриве и лихо вскочил в седло. Всего ничего осталось - поле проскакать да речку перейти.
Встречали казака всем селом. Детвора высыпала на улицы, повисла на очеретах. Девки второпях плеснули водой в лицо, нацепили венки с разноцветными лентами и едва не вываливались из окон. Не каждый день в их Яблунивку настоящий казак заезжает.
- Да це ж Микола! - узнал кто-то. Казак скосил взгляд на вертлявого усатого мужичка в замусоленном тулупе и драных сапогах. Не признал, усмехнулся, поехал дальше.
Слышал Микола, что хаты, которую батько его строил, нет больше. На прежнем месте старший брат поставил другую. Сказывали люди, что не хата - хоромы. Да и брат у него нынче - Голова. Как его встретит - одному Богу ведомо. Десять лет не виделись. И село изменилось - вон сколько выросло новых хат.
Так и ехал Микола, сбавив шаг, задумавшись, с тоской вспоминая батька и мамку, покойную жену Иринку, думал о Сечи, ставшей нынче домом родным.
Внезапно мимо пронеслась телега, запряжённая гнедой кобылой. Что-то хлюпнуло прямо миколиному коню под ноги. Возница притормозил, смачно сплюнул, блымнул на Миколу сердитым взглядом и понёсся дальше.
- Иван? - сам себе подумал казак, смутно узнавая невприветливую рожу. Когда он его в последний раз видел, тот ещё хлопчиной был. И Иринка была ещё жива. Годочков двадцать минуло с тех пор. Немало воды утекло...
Голова, прослышав про приезд брата, выбежал на улицу, в чём стоял. Без тулупа, без шапки, с заляпанным борщом кушаком, повязанным вокруг увесистого пуза.
- Микола! - бросился обнимать и целовать брата. Микола сдержанно похлопал Голову по спине и поморщился от стойкого духа сивухи и чеснока.
- Сыто живёшь, брат? - добродушно укорил он Голову. Тот и бровью не повёл, раскраснелся от радости и потащил казака в дом.
Невестка оказалась хозяйкой радушной и проворной. Дела в руках даже не горели - потрескивали пламенем.
- Не жинка - мольфарка, - хвастался Голова и, вырисовываясь перед братом, всё норовил ущипнуть жену за пышный зад. Микола лишь усмехался себе в усы да вспоминал Иринку. Та не была проворной. Зато ласковой, что летняя зорька поутру.
На закате солнца захмелевший и набивший желудок до смачной отрыжки казак завалился спать. Но не на мягкой перине, взбитой заботливой Олэной, а по привычке, растянув одеяло на жёсткой скамейке под окнами хаты. Спал почти до самых петухов, а проснувшись, лежал, закинув руки под голову, и смотрел, как исчезает в рассветной дымке Чумацький Шлях. Едва заалело, и погасли звёзды, заворочался, вскочил, накормил коня, почистил сбрую, заходился точить саблю.
- И чего тебе неймётся? - в дверях конюшни намалевалась заспанная помятая физиономия брата, - я уж думал, тебя дьячиха разбудила. Я всегда с ней встаю.
- А что дьячиха? - спросил Микола и взмахнул саблей в воздухе. С тайным злорадством отметил завистливый взгляд рыхлого пузатого Головы, скользившего по миколиной поджарой груди, крепким худым рукам, играющим саблей, будто писарь пером.
- Да носится каждое утро на своей скрипучей телеге - то в монастырь, то на базар, то ещё куда - к чёрту на рога. Шальная баба. Ещё и останавливается понад хатой - с Олэной языком почесать. Подружки они - не разлей вода...
Голова от души зевнул, потянулся, зацепив ладонью притолоку, как вдруг по селу разнёсся не то крик, не то вопль. Собаки сорвались с цепей, куры слетели с насестов и, топча друг дружку, бросились по кустам да щелям. А крик всё не умолкал. Наконец, малость притих, перешёл в вой.
- Кажись, с Иванова довра, - прошептал Голова, белея, что вареник в сметане.
Микола, не говоря ни слова, накинул сорочку, тулуп, сунул за пояс саблю и широкими шагами помчался на улицу. Голова рванул в дом, схватил первую попавшуюся под руки сорочку, сунул за пазуху шапку и поспешил следом.
Возле Иванового дома уже собралась толпа. Неприбранные хозяйки в наспех накинутых платках, мужики - кто в шапке, кто простоволосый, в расхристанных тулупах. Гул стоял, как на пасеке, но во двор никто не решался войти.
Микола выставил локти, протискиваясь помеж любопытных кумушек, по-молодецки, не мешкая, перемахнул через калитку. Сабля свистнула под носом у пса, брехавшего в воздух на селян. Тот заскулил, подобрал хвост и спрятался в конуре.
Голове пришлось повозиться, перекидывая ноги в необъятных шароварах, через тын. Но погодя, под смех и улюлюканье детворы, он вынужден был слезть и отыскать щеколду на калитке.
Микола к тому времени был уже в хате. Пёс, почуяв, что гроза миновала, снова оборзел и вылез из будки, злобно рыча на Голову.
- Я те, диавольское отродье! - пригрозил кулаком Голова. Но псу толстяк без сабли был не указ.
В хате никого не оказалось. Оглядев светлицу, Микола вернулся во двор, стал искать сарай. Смачно выругался, перепрыгивая через кучу всякого хлама, валявшегося посреди двора. У самого входа в сарай лежала какая-то доска. Микола пнул её ногой. Доска перевернулась, а Микола неожиданно отскочил в сторону и похолодел.
Святые образа. Он чуть было не наступил на образа. Слава тебе, Господь всемогущий. Микола перекрестился, достал из-под рубахи крест из чистого серебра и поцеловал.
Войдя в сарай, казак опешил. Повидавший всякое на своём веку старый вояка застыл, будто соляной столб, уперевшись в притолоку, глядя во все глаза на страшную картину, расстилавшуюся перед его взором.
На полу посреди сарая лежала покойница. Молодая девка с мокрыми распущенными волосами, чёрными, как вороново крыло. Лицо бледное, в царапинах. Глаза прикрыты, веки тёмные, будто вымазаны сажей. На голове венок из увядших полевых цветов.
Длинная белая сорочка до пят, изорванная, в грязи, с красными пятнами на животе. Микола повёл носом: запах крови он знал не хуже, а то и лучше табака.
- Вот те на...
В углу кто-то заёрзал, застонал. Две тонкие холодные руки вцепились в миколин сапог. Казак почувствовал, как по спине побежали ручейки холодного пота.
- Это она, - прошептал сдавленный голос.
Микола посмотрел вниз и увидел белую как полотно, трясущуюся в страхе женщину. Она карабкалась по миколиной ноге, словно голодная кошка по стволу яблони за воробьём, из груди вырывался свист.
Микола с трудом оторвал женщину от себя и усадил на мешок. Она продолжала трястись, глазные яблоки безумно вращались в глазницах, щёки шли пятнами.
- Иван!
Микола услышал стон и увидел мужика, стоявшего на четвереньках по другую сторону сарая, чуть поодаль покойницы. Волосы его торчали во все стороны и малость побелели со вчерашне встречи. На лице - тот же страх, что и у жены.
- Какого биса тут творится? - прошептал казак.
В это время в сарай ввалилась целая толпа народа. Впереди всех - Голова в рваных шароварах и тулупе с дыркой.
- Ну и пёс у тебя, Иван. Добрый пёс. Злой, как той пивень, что мне прошлым летом чуть зад не...
Тут Голова замолчал, увидев покойницу, и, прислонившись к стене, стал усиленно креститься. В сарае воцарилась тишина. Слышно было, как мычат в хлеву недоенные коровы, хрюкают недовольно некормленные свиньи, хрустит солома под каблуками сапог.
- Ма-ма-ма...
- Шо? - переспросил Микола, удивлённо глядя на блеющего, как овца перед волком, брата.
- Мааричка.
- И хто вона?
- Хто?
- Маричка.
- Маричка? - выпучил глаза Голова.
На дворе раздался шум, после - быстрые шаги. На пороге сарая нарисовалась бабская фигура. Резво протиснулась помеж застывших намертво мужиков, выскочила на середину сарая, упала на колени перед покойницей и зажала руками рот.
Микола мимовольно залюбовался. Красивая баба, статная. Может, чуть старше его - годочков эдак на пять.
- Я пытаю - хто вона. Грицько! Хуже девки с казаками на гумне. Голова ты, чи хто?
Голова встрепенулся, оторвался от стенуы и подкрался поближе.
- И шо за тварюка такую кралю убил? - грозно спросил Микола, окидывая взглядом толпу, - Иван?
Хозяин промычал что-то в ответ, и, не вставая с четверенек, замотал головой.
- Утром в сарай зашла, а она стоит, руки тянет. Потом упала, - прохрипела сидевшая на мешке хозяйка, - из могилы выбралась. Извести нас хочет.
- Из какой могилы? - не понял Микола.
Голова осторожно потянул его за рукав, поманил в сторонку и стал шептать на ухо.
- Померла Маричка ещё позапрошлым летом. Серпом на жнивах ногу порезала. Нога почернела, жар начался. Маричка-то и сгорела, бедолашная. Всё село видело её мёртвую. Дьяк отпевал, на церковном кладовище схоронили... А год назад как повадилась из могилы вставать, так по сей день и ходила, на Ивана с женой страху наводила.
- Да шо ты? - Микола чертыхнулся и отскочил в сторону, пнул сапогом незавязанный мешок с луком. В воздух взмыла золотистая шелуха. - Шо ты мне чепуху городишь. Ты сивухою что ли умывался?
- Правда это, вот те крест, - Голова перекрестился, а глаза его так и бегали туда-сюда от страха, и Микола понял: Грицько не врёт. Или верит в то, о чём врёт. Чертовщина какая-то.
- Лады, - согласился казак, - говоришь, позапрошлым летом померла. А хто её сейчас порешил?
- Да хто её трогал, - прошептал Грицько, - сама пришла. Из-под земли выбралась. Гляди - все руки чёрные. Землю рыла.
Микола посмотрел на покойницу, сглотнул, и осторожно подошёл ближе. Всякого на своём веку повидал казак. Видел, как из тела без головы кровь хлыщёт. Как сердце в распоротой груди замирает - видел. А вот мёртвую покойницу не видал. И, по правде говоря, век бы такого не видеть.
Пальцы мёртвой Марички действительно были в земле. Под ногтями грязь, ладони стёрты, будто карабкалась куда-то. Ещё раз перекрестившись, Микола задрал сорочку: колени стёрты. Значит, где-то ползла.
Поднять сорочку выше не смог. Не стал мёртвую девку срамить. Однако бурые пятна на животе его смущали. Уж больно похожи на свежие. Собрав волю и страх в кулак - железный казацкий кулачище - Микола потрогал живот. Мокро.
- Живая она, покойница ваша, - негромко сказал он, глядя на брата, - вернее, мёртвая, но кровь-то настоящая. Ещё и не остыла совсем. Разве у покойников живая кровь?
- То адская кровь, - заголосил кто-то. Толпа в сарае зашевелилась, загудела. Мужики стащили шапки, стали креститься и плевать на пол.
- Она всю жисть проклята.
- Костёр распалить и сжечь! Дьяка сюда. Крест. Святую воду.
- А ну тихо, - закричал Микола, - есть в селе кто из родных Лисогуба? Приведите. Хай скажут, что это Маричка. А то городите тут сказки.
- Какие уж тут сказки!
Словно из-под земли вырос усатый мужичок в драном тулупе и суетливо забегал вокруг покойницы.
- Маричку всё село знает. Вон, дьячиха, подтвердит.
Мужичок ткнул грязным пальцем в красавицу, тихо плакавшую, заломив руки, возле Марички. Та подняла на Миколу голубые, как майское небо, соловьиные очи с поволокой, пошевелила губами, и кивнула.
- Маричка это, - тихо сказала дьячиха, - Маричечка...
В этот момент за спиной у Миколы раздался тихий стон. Казак обернулся и увидел Олэну. Невестка стояла, прислонившись плечом к стене, и глядела на дьячиху во все глаза. Недобро так глядела, аж мурашки по телу пошли.
А народ продолжал прибывать в сарай. Кто выходил, кто входил, ахал, забивался в угол, крестясь, кто падал на колени и рачки пятился обратно на двор, откуда постоянно слышались грохот и ругань.
- Ну Иван. Ну сучий сын. Такой хозяин был - на всё село мастер, а срач на дворе развёл.
- Был Иван, стал задрипанец.
- А как ему быть, коли дела такие творятся, - продолжал мужичок с хитрой усмешкой, кружа вокруг Миколы, аки селезень по весне перед уткой, - как купил Иван дом прошлой зимой вместе с нечистью, так и жисть его покатилася.
- С какой нечистью? - спросил Микола, в мыслях приноравливаясь, как бы снести этому плешивому гаду башку его с шелудивой мордой, во все дела нос сующей. Эх, руки чешутся, да закон не велит.
- А Лисогуб-то, и вся его родня - Богом прокляты. И хата - проклята. Сжечь её надобно, и тридесятой дорогой обходить...
Тут поведал мужичок казаку страшную историю. Люд в сарае притих, затаился, с жадностью ловя каждое слово вертлявого рассказчика. А петух в драном тулупчике разошёлся не на шутку, распушил перья, смакуя подробности, уже не раз сказанные да пересказанные долгими зимними ночами, когда делать нечего, только страшные байки слушать.
Только не байки это. Вся Яблунивка знала: не байки.
Жил себе казак Лисогуб. Мужик тяжёлый, норовистый, неподлый. Собой хорош. И жена под стать. Дочки две - старшая Маричка, меньшая - Татьяна. Обе красавицы, голубушки. Только вот с Татьяной беда. Уродилась девка не ко дню Господню, а к нечистому. Говорить не умела, слушать не желала. То блеяла овцой, то коровой мычала, человеческую речь не понимала. Юродивой была. Целыми днями простоволосой носилась по двору. Мать её к лавке привязывала, рот косынкой прикрывала, чтоб не выла.
Лисогуб младшую дочку не любил. При каждом взгляде - отворачивался. А в один день отвязал от лавки и прогнал со двора палкой. Татьяна побежала к речке и утопилась.
Разные слухи ползли по селу. Кто говорил, что сама утопилась. Кто, что Лисогуб утопил. Нашлась старуха, которая видела, что сама бросилась, на том и порешили.
Долго возили утопленницу по селу. Дьяк в церковь не пустил, отпевать грешницу отказался. Лисогуб с дьячихой вывезли Татьяну за село и похоронили в степи.
С той поры Лисогубову семью будто кто проклял. Жена на старости лет понесла, да не выносила - померла родами. И дитя нерождённое померло - прямо во чреве матери. Лисогуб с горя запил.
Маричка вышла замуж за проезжего казака, уехала в другое село, но через пять лет вернулась с малолетним сыном на руках. Муж её зимой в прорубь провалился и околел. А как свекрови не стало, золовка выжила невестку-нахлебницу из хаты.
Приехала Маричка в родную Яблунивку, внука на радость Лисогубу привезла. Тут вроде и тучи развеялись, солнце ясное заблестело. Поговаривали, что какой-то вдовец к Лисогубу приходил Маричку сватать. Осенью хотели свадьбу играть. Однако до осени Маричка не дожила.
А зимой не стало и Лисогуба: подхватил какую-то хворь и прямо в сочельник преставился. Приехала сестра его из соседней Маланивки, забрала внука, а хату Ивану продала.
Знал бы Иван, что так обернётся, гнал бы Лисогубову сестру поганым коромыслом со двора. Но кто ж знал...
Сначала Иван нарадоваться не мог. У батька его четыре сына. И все с жинками, детьми. То и дело ссорились, дрались. Оксана, жена Иванова, как на иголках жила: три раза дитя скидывала, невесткам на потеху. Мечтали молодые, куда б податься. А тут такая удача подвернулась.
Сестра Лисогубова недёшево хату отдала. Все деньги, что Иван ремеслом зарабатывал да в кубышку складывал, пришлось отдать. Ещё и кабана у батька выпросил. Долго ругался старый жмот, но дал.
Той же зимой переехали в новую хату. А к весне пришла беда. Всю зиму печка топилась, жарко в хате было. А тут - перестала гореть. Ни порогов напечь, ни борщ приготовить, ни согреться. Иван и так, и сяк. В печи - вода, снег. Тухнет огонь. Дрова в сарае сухие, в печь положит - мокрые. Мёрзли Иван с Оксаной, к родным бегали, унижались, еды просили. А невестки-завистницы над Оксаной потешались, пальцем тыкали.
В мае Иван разобрал печь, сложил заново. Стала гореть. Однако не дала им нечисть покоя. Стала по ночам прилетать птица. Садилась на крышу, кричала человеческим голосом, рвала солому, кидала вниз. Иван с Оксаной потом обливались, спали, прижимая к груди образа.
Потом Иван пригласил дьяка, окропили дом святой водой. Крышу разобрали, перестлали. Перестала прилетать птица.
Но под конец лета повадилась в дом покойница.
Многие в селе видели, как Маричка ходила по двору с огнём в руках. Соседская баба, выскочившая среди ночи по большой нужде, увидела покойницу в десяти шагах, да так и не добежала до лопухов.
Оксана, бывало, просыпалась ночью и видела: стоит над ней Маричка со свечой в руке, глядит пустыми глазницами и говорит что-то нечеловеческим голосом. Потом уходит сквозь стену, как не бывало, а на утро во дворе следы от босых ног.
Уж и крестили Маричкину могилу, и святой водой поливали. Бабка Капитолина сына отрядила осиновый кол вбить. Но не помогло. Покойная Маричка всё ходила и ходила. Прям по селу ходила, и собаки на неё не лаяли.
Иван совсем изошёлся. Каждый вечер воду святую из цервки возил, по полу разливал. Но покойнице всё было нипочём.
Теперь вот в сарай его забралась и издохла.
- Как может покойница издохнуть? - сам себя спросил Микола и глянул на брата. Тот испуганно развёл руками.
- А мож она до петухов в могилу вернуться не успела! Вы у Параски спросите. Она знатная ведьма, всё ведает.
- Да чур тебя, чёрт плешивый, - отозвалась Параска, маленькая и круглая, как колобок. Выкатилась откуда-то из угла, заплясала вокруг Ивана, охая и ахая.
- Вы бы мужика подняли, - укорила она Миколу, - стоит тут, как срам господний.
Голова грозно зыркнул на толпу, и тут же два крепких парубка подскочили к Ивану и подняли на руки. Ноги у Ивана дрожали, с шаровар текло. Микола отвернулся, дабы не смущать хозяина своим взглядом. Мужики опустили глаза в пол, но кое-кто злорадно ухмыльнулся в усы.
- Смейся, смейся, сыч, - ехидно пискнула Параска, - гляди, как бы жинка твоя в опочивальне не смеялась.
Мужики зашумели, попятились к выходу. Видно, в селе Параску то ли боялись, то ли уважали. А ещё Микола помнил, как батько хвалил самогон, который Параскина бабка гнала. Небось научила внучку не только колдовскому делу.
- Надолго ли к нам, соколок? - спросила Параска и важно прошлась возле Миколы, - видный казак, ох видный. А доля твоя нелёгкая...
- Ты мне очи не застилай, - предупредил Микола, положив одну руку на саблю, а другой на всяк случай нащупал под рубашкой крест, - у меня разговор короткий.
- А ты не боись, казак, - усмехнулась Параска, - меня все ведьмой считают. А на самом деле, ведьма она!
Параска ткнула коротеньким, толстым пальцем в сторону дьячихи и завизжала, как поросёнок:
- Ведьма проклятая, разлучница окаянная, ты Лисогуба со свету сжила. Все знают, что ты его к себе привораживала. И Татьяну прокляла, и Маричку, и мать ихнюю. Антихристка. Самого сатаны прислужница.
- Умолкни!
Дьячиха поднялась с колен и закатала Параске звонкую оплеуху.
- Люди, помогите! Убивают, - ввизгнула Параска.
К сараю хлынула толпа любопытных. Мужики и бабы выстроились в плотную стену, вытаращили очи, ожидая драки. Но Параска, узрев, что подмоги не дождётся, убавила пыл.
- Гореть тебе в аду, змея проклятущая, - выплюнула Параска дьячихе в лицо, развернулась на каблуках и пошла к выходу.
- А покойница ваша к полуночи оживёт. Снова по селу бродить станет. Сжечь её надобно. И пепел над рекой развеять.
- Сжечь! Сжечь! - подхватил народ.
- Куда жечь? - жалобно и, как показалось Миколе, ласково спросила дьячиха, глядя ему в глаза - не Голове, не мужикам, а именно Миколе, славному казаку, будто он единственный, кто в этом селе решал: быть или не быть. Жечь или не жечь покойницу. У Миколы всё закружилось перед глазами, в голове затуманилось, грудь опалило огнём.
Славная баба, дьячиха. Славная...
- Как жечь? В церковь святую отнести надо. Схоронить, как православную.
- Ага! - всокликнула Параска с порога, - вот она, ведьма, и заговорила. Вот её делишки на свет Божий повылазили. Если покойницу не сжечь, она опять по селу ходить будет. Сжечь.
- Сжечь, сжечь, - заголосила толпа, а громче всех Параска да плешивый мужичонка. Голова молчал, исподлобья глядя на брата.
- Не слушайте её, - запричитала дьячиха, - покойную обмыть надобно. Ручечки-ножечки. Где вёдра? Принесите воды.
- Нет вёдер, - вдруг подала голос хозяйка, - я с самого утра не найду. Хотела скотину напоить, думала, Иван в сарай вёдра отнёс...
- И не надо. Ей, сатанинскому отродью, ваша церковь нипочём. Жечь надо. - упрямо повторяла Параска, на что Голова нахмурил брови и громко кашлянул.
- Вот что, Параска, - сказал он, наконец, - всем известно, что до Лисогуба ты была охоча. А Лисогуб до Дарины. Так что твоё слово последнее. Как дьяк скажет, так и сделаем.
Параска рассмеялась - противно, будто простывшая кошка расчихалась. Микола покачал головой, Грицько почесал макушку. Знамо дело, что дьяк скажет. Коли слухи такие по селу ходят, он дочку соперникову не станет жалеть.
Дарина, дьячиха, закручинилась. Подошла к покойнице, глаза прикрыла, руки на груди сложила, сорочку одёрнула.
"И впрямь, не боится, - подумал Микола, направляясь во двор, глотнуть свежего воздуха, пока народ решает жечь али не жечь, - Всяк святой человек боится, а она - нет. Смутно всё. Ой, смутно"
- Доброго здоровья хозяйвам, - раздался гнусавый молодой голос, - долгая лета и благих дел во всеякой ситуации... Чтоб вас черти на сковороде жарили и масла жалели! Иуда проклятый. Прости Господи, что скажешь.
Микола улыбнулся и поискал глазами красноречивого пана. Тут же нашёл его - тщедушный рыжеволосый парубок, отплёвываясь, выбирался из кучи хлама, сваленного возле сарая.
- Едить, Иван, сучий сын.
Парубок выбрался на подворье, отряхнул мокрые шаровары, смачно плюнул себе под ноги и растёр сапогом.
- Гляди, поранился, - заметил Микола.
- Де? - парубок завертелся волчком, осматривая себя, остановился, пожал плечами, - нигде не болит.
- Вон, на рукаве кровь.
- Кровь? - парубок посмотрел на рукав, увидел пятно, провёл пальцами, попробовал на язык, сплюнул.
- Где ж это так угораздило? - огорчённо пробормотал он, - жинка убьёт.
- Что ж ты за казак, что бабы боишься? - насмешливо пожурил его Микола, но Голова, неслышно подкравшийся сзади, легонько похлопал брата по плечу.
- Это есть пан писарь. Алексей Федотович. Добрый писарь, - со значением добавил он и моргнул.
- А я вот говорю, пан голова, что сие недоразумение надо решать. А то народ баламутится.
- Решаем, пан писарь.
- Иван совсем плохой стал. То он льох копать собирался, теперь хлам по всему двору валяется. Покойники у него бродят. Сжечь хату ко всем чертям, прости господи что скажешь.
- Льох, говоришь? - перебил его Микола и присел на корточки, рассматривая двор.
Грязь, вода, куча хлама. Капельки крови прямо под ногами. Видать, отсель у писаря на рукаве кровь.
Чертовщина творилась у Ивана во дворе. Да только настоящий казак не знает ни чёрта, ни дьявола. Только Бога единого почитает казак.
- А ну, парубки, - кликнул Микола, - подить сюда. Разберите эту кучу.
Парубки загудели, застыли, переминаясь с ноги на ногу, глядя друг на друга. Наконец, нашёлся один смельчак и пошёл к завалу. Остальные двинулись следом - позориться было неохота.
Крепкие молодые руки вмиг разгребли хлам, раскидали палки, ветки, навоз. Под мусором оказалась неглубокая яма, в которой стояли вёдра, корыта, наполненные до половины водой. Помеж вёдер валялись вилы, торчали обтёсанные колья.
- Ну Иван, Иван, - воскликнул голова, - вёдер напрятал, будто накрал. Вот сукин сын! Коли накрал - на всё село ославлю.
- Кажись, все его, - сказал Микола, спустился вниз, поднял вилы и протянул голове - прямо под нос, - бачиш?
- Шо?
- Шо-шо, - проворчал Микола, выбираясь из ямы, - плохо дело, что ничего не бачиш. Кровь бачиш?
- Ну? - Голова выпучил глаза, - грязюка якась.
- Не знаешь ты, братец, как кровь людская пахнет.
- И слава Богу, - перекрестился Голова.
- А знал бы, не слушал бы эту ерунду, а судил по справедливости.
- Кого?
- Ивана твоего. За убийство молодой дивчины.
Микола отряхнул шаровары, поправил кушак, саблю, шапку, вздохнул, скрестил руки на груди и посмотрел сверху вниз на пузатого растерянного брата.
- Да и я хорош. Сказочку вашу послушал, а дело не сообразил.
- Какое дело? - закудахтал Грицько, воровато оглядываясь на любопытные лица парубков, слушавших беседу братьев, приоткрыв рты.
- Я ведь как в сарай шёл, на образа наткнулся. И не догадался сообразить, а что это божьи люди так образами раскидываются? Разве не должны образа в хате висеть?
- У всякого порядочного хозяина - да, в хате.
- Ивана я вчера вечером встретил, когда он на телеге вёдра с водой вёз. Стало быть, из церкви. Зачем ему столько святой воды? А чтоб всю яму наполнить - и корыта, и вёдра, и всё, куда налить можно. Вон тебе, целый скарб.
Подметил, значит, Иван, как дивчина ходит. Вырыл яму, поставил воду, вилы, колья воткнул - чтоб наверняка не сбежала, сверху присыпал сеном. Дождался, когда Маричка упала в яму - на эти самые вилы, молитву прочитал и сверху всяким хламом засыпал. Видно, ближе к утру дивчина пришла, побоялся через всё село везти. А может, трогать боялся. Это ты у него опосля спросишь.
- Ну а как она в сарае-то очутилась? - спросил один из парубков.
- Видать, не сразу померла. Сил хватило и вилы вытащить, и из ямы выбраться. Иван как увидел, что она поднимается, сразу побежал за образами. Думал, Маричка испугается, али Господь поможет. А когда она идти на него стала, образа бросил и забежал в сарай. Дивчина следом пошла. Там и преставилась.
- Ну, дядько Микола, - уважительно загудели парубки, - ну прям как будто сам видел.
- А что тут видеть? - усмехнулся Микола, - тут думать надобно.
- Бедолашный Иван ещё не скоро заговорит, - Голова задумчиво крутил ус, - такое дело: покойница на тебя идёт, а святые образа не помогают. Наверное, её сам сатана под руку вёл.
- А вот это уже ересь, Грицько. Не должен казак верить в сатану. И в покойников бродячих я не верю. Живая эта дивчина была. Живая.
- Дык как живая, коли мы всем селом хоронили.
- Таки всем?
- Таки всем.
- А пошли-ка, брат, на могилку сходим. Копнём маленько. Поглядим - пустая труна али есть там кто?
- Та ты шо! - закричал голова и в страхе прикрыл лицо руками, - в самое адское логово лезть! Никто не полезет.
- Я полезу, - отрезал Микола.
Всё село - от мала до велика, двинулись к цервки. Собаки с лаем бежали следом, ревела некормленная скотина, а люди шли молча, с сердитыми лицами, из-подмышек торчали косы, топоры, серпы, сабли.
Дьяк, заметив шествие, выбежал на порог церкви и запричитал.
- Ну куды? Куды антихристы прёте? Не пущу.
Но дьяка слушать не стали. Борзо прошли мимо. Дьяк расстроенно поплёлся следом, бормоча что-то себе под нос. Микола с любопытством разглядывал, как он бредёт по пыльной дороге, путаясь в рясе. Высокий, складный, но какой-то невзрачный, с жидкой бородёнкой и крошечными глазками, как у хорька.
"Разве любо такой красавице, как Дарина, с ним жить?" - подумал Микола и покачал головой. Дела сердечные разные бывают.
Очень скоро толпа остановилась, сгрудившись вокруг маричкиной могилы. Микола вышел вперёд. Хоть и страшно ему было немного - а вдруг там и вправду адское пламя? Спалит его головушку, а люди и не помянут добрым словом. Скажут, сам к чёрту полез да изжарился.
Однако назад дороги не было. Казак сказал - казак подох, но слово сдержал.
Взял лопату в руки, стал копать. Любопытные селяне подкрались поближе, сгрудились над самой могилой, застилая солнце. Микола швырнул землицы в чью-то наглую рожу. Возмутились, отскочили, потом вернулись опять.
Наконец, лопата ударилась о деревянную крышку. Ветхую - видно, из худого дерева. Микола с лёгкостью проломил труну лопатой, пошарудел и вытащил на свет что-то белое. Кость. Вроде бы человеческая. Микола поддел ещё и увидел пустые глазницы черепа, глядевшие на него будто бы с укоризной.
"Ну чего ты меня тревожишь, казак" - так и носилось в воздухе. Клоки грязных чёрных волос, будто змеи, обвили лопату. Мерещилась всякая ересь. Микола сглотнул и перекрестился.
- Вот ироды, - раздался прямо над ухом писклявый голос дьяка, - докопались. Бедолашную дивчину никак не можете оставить в покое. То-то она и бродит ночами, что спокойно полежать ей не дадут. Теперь кости выкопали, труну сломали. Ироды! Чего вы хотели, ну, чего?
Микола выскочил из могилы, всучил лопату в руку первому попавшемуся парубку, велел зарыть. Схватил Голову под руку и потащил за собой. Селяне растерянно разводили руками: и с ними интересно, и остаться, поглядеть, как покойницу зарывают, хочется. Вдруг она снова оживёт? Подумали, повздыхали - кто остался, кто побрёл домой.
Микола с братом широкими шагами неслись к Ивановой хате. Оба молчали. Голова - потому что не знал, что сказать. Микола - потому что злой был не хуже чёрта.
- И кого вы там похоронили? - спросил он у брата уже во дворе.
- Знамо, Маричку. Ты ж бачил косы? Маричкины.
- Звыняй, косы не узнал. Кости тоже. А мамка? Мамка Маричкина где?
- Там рядом похоронена. Да и другая она была. Маленькая, круглая, русоволосая. Маричка в батька пошла. И лицом, и ростом - лисогубовская порода.
- А Татьяна?
- Ой, спросил! Она ещё маленькой утопилась. Годочков тринадцать было.
- Да что ж они все!
- Я и говорю: проклятая семья.
- Ты лучше скажи: ты Ивана спрашивал, чего к нему покойница шастала?
- Знамо дело: дом проклятый, - серьёзно ответил Голова.
Микола сердито сплюнул под ноги и толкнул дверь сарая. Через минуту выскочил обратно, ошарашенно глазея вокруг.
- Чего? - испугался голова.
- Исчезла. Покойница исчезла. Нет никого.
- Святые угодники, - воскликнул Голова, и руки у него задрожали, - значит, вернулась. И мы её?
- Мы её! - раздражённо буркнул Микола, - пока до цервки шли, она под землёй проползла, в труну легла и высохла.
- Как пить дать, сатанинская работа. Надо хату к чёртовой матери жечь.
- Ой, дурень ты, Грицько. А ещё - Голова.
Брат возмущённо всхлипнул, подпрыгнул на месте и выставил перед миколиным носом пухлый кулак.
- Я те покажу ругаться. Не посмотрю, что казак.
Но Миколе не было дела до того, что Грицько вспетушился. Мысли были забиты другим. Ниточка кружилась, извивалась возле клубка. Вот-вот ухватит, развяжется, да только невероятно всё.
- А где твоя жинка, Грицько? Что-то я ни её, ни дьячихи на кладовище не видел.
- Так домой пошла. Коровы недоены, скотина некормлена. Меж прочим, я тоже. С самого вечера во рту даже маковой росинки не было.
- А это, случайно, не на твоём дворе конь ржёт?
- Мой конь, - голова привстал на каблуках и прислушался, - и корова моя. Что ж Олэна её на пастбище не отогнала?
- А ну-ка пойдём!
До хаты Головы было рукой подать. Братья влетели в светлицу сизыми орлами и опустились на лавку. Притихли.
В хате творилось чёрт-и-что. На хозяйской лежанке прикорнула дьячиха. Лицо белое, в слезах. Олэна сидела рядом - сердитая, брови насуплены, на лице - тревога.
- Чего это вы тут? - нашёлся Голова.
- Вот, Дарину выхаживаю, - сквозь зубы прошипела жинка, - мало не свихнулась, тётка. Покойница-то встала и ушла. Сквозь стену.
- Сама видела? - прищурившись, спросил Микола. Брат испуганно перекрестился.