В желудке заложены интеллект, сознание, темперамент и чувства.
Чарльз Дарвин
Человек на железной кровати, застеленной грязными, с тяжелым духом тряпками думал о Еде.
Сквозь редкие щели окна забитого старыми, почерневшими досками с почти физическим усилием проталкивался холодный свет зимнего дня, скупо высвечивая низкое помещение. Изморось, выступающая по краям затолканных в крупные щели тряпок, казалось, была грязно-серой -- цвета пепла. Временами, когда холод за окном набирал силу, гулко щелкал замерзшими голыми ветками кустов, изморось оживала. Она вырастала из серого материнского чрева, бросая ярко белые, похожие на живые лианы, тонкие отростки, которые, жадно обнюхивая в поисках тепла края досок, цеплялись за бахрому ниток и распускались прекрасными причудливыми цветами, напоминавшими человеку что-то совсем другое, поразительно живое. Но проходило время, и белые цветы темнели, съеживались и, распадаясь, превращались в серую слитую с наледью коросту, выталкивающую обратно на улицу неосторожные лучи света.
Кровать стояла в темном углу, противоположном заколоченному проему окна, и Человек, закутавшийся в ворох тряпья, был почти недосягаем для хватких лап холода. А если еще подтянуть к груди колени и обнять их руками, сжаться в комок, то и вовсе становилось почти тепло. В таком положении постоянное чувство голода уменьшалось в размерах и на время затихало жадным, злым зверьком в глубине его живота. Впрочем, умом человек понимал, что это самообман, но такое состояние вещей его вполне устраивало. Так легче и незаметнее бежало время. Можно было закрыть глаза и с наслаждением копаться в хаосе обломков воспоминаний, выуживая наиболее теплые и мягкие кусочки прошедшего. Нежно облеплять их бесплотными прикосновениями, процеживать, медленно тянуть их почти неуловимый и забытый аромат и вкус. В такие минуты сквозь крепко зажмуренные глаза несуществующий мир обретал неожиданную цветность и удивительную весомость. Серый, голодный свет зимы отсекался шторами закрытых век и обиженно завывал холодными порывами ветра уже где-то далеко, за гранью сознания. Это состояние можно было назвать сном, грезами наяву. Чем-то почти неотличимым от обычного сна и одновременно фактурно-реалистичным в правдивости образов создаваемых его утомленным мозгом.
Человек любил вспоминать разные вещи. Собственно, казалось, давно забытые, затерявшиеся образы появлялись сами собой. Они подобно огромным морским медузам, всплывающим с океанской глубины, медленно вытягивались из самых отдаленных и забытых уголков его памяти, заполняя собой все сознание.
Но, к сожалению, память Человека была дискретна. Огромные куски прошлого выпали из нее, подобно старой штукатурке с потолка заброшенного дома, обнажив заляпанные цементом плошки дранки и провалы с изорванными краями, за которыми стояла тьма небытия. Он очень боялся именно этих немо смотрящих на него кусков пустоты. За ними прятался животный ужас и липкий, как патока, стыд. Что-то такое, что человек ни в коем случае не хотел бы представить себе вновь. Именно поэтому он и заставил их исчезнуть из памяти. Раскрошиться. Распасться. Превратиться ни во что, в зазубренную пустоту, которую лучше обходить стороной.
Но сейчас все, что он мог вспомнить о себе, так или иначе связывалось с Едой. Вернее с ее отсутствием. Он не помнил лиц своих родителей, близких. Не мог точно вспомнить, была ли у него семья, где и как они жили. Но вместе с тем память всегда услужливо подсовывала ему неожиданно разные, яркие образы всяческой снеди, которую он ел когда-то.
...Сейчас в его маленьких детских ручках было зажато большущее пирожное. Или оно только кажется ему таким большим? Оно правильной прямоугольной формы. По центру разделено тонким слоем коричневого джема, а сверху покрыто толстой пластиной бело-желтого масла, пахнущего ванилью. На поверхности масла, на бело-сладкой дорожке возвышается зеленый масляный цветок с плавно сглаженными, матовыми гранями с мягкой, черной ягодой изюма в центре.
Он сидит на скамейке в парке и держит это прекрасное чудо обеими руками.
Сам парк, окружающий его, почти не виден. Очертания желтой песчаной дорожки расплываются за кончиками его маленьких красных сандалий. Деревья -- это просто пятна шелестящей зеленой краски на самом краю бокового зрения.
Издали слабо слышна музыка, порывы которой приносит теплый ласковый ветер. Слева и справа над его головой -- голоса Родителей. Слова их речи знакомы, но не вполне понятны. Они говорят о чем-то, о своем, взрослом, в данный момент ему совершенно ненужном. Нагревшееся за день дерево скамейки приятно греет спину. Мир солнечно, пронзительно ярок, и вместе с тем недвижим, статичен. Кажется, что тополиные пушинки неподвижно замерли в воздухе, лениво перебирая мохнатыми лопастями.
А пирожное...
Пирожное можно есть по-разному.
Нет. Он, конечно, не будет кусать все сразу, нарушая и перемешивая тонкие грани вкуса его разных частей. Сначала можно слизнуть, собрать на кончик языка отдельные, особо нахальные крошки теста с боковинок. Потом разломить его вдоль на две почти равные части по линии джема. Верхнюю, самую вкусную часть, он оставит на потом. Нижняя половинка с джемом сверху и золотистой поджаристой корочкой внизу сейчас сама становится отдельным пирожным.
Теперь можно осторожно откусить кусочек.
Его ни в коем случае нельзя жевать. Кусочек пирожного нужно вертеть на языке, прижимать его к небу, переваливать с боку на бок, пока он полностью не растает во рту; не распадется на тонкие, сладостные послевкусия.
И так раз за разом.
Маленькими, щадящими порциями. До самого последнего кусочка, еле умещающегося на кончиках пальцев.
Затем пальцы. На них крошки и мазки джема. Каждый из них, по-отдельности, необходимо тщательно облизать, очистить от прежнего вкуса перед второй -- основной частью пиршества.
...И вот приходит время самой главной, самой вкусной доли -- верхней половинки.
Вначале необходимо осторожно сковырнуть, отделить от центра красивого масляного цветка ягодку засохшего винограда. Нарушение гармонии цветка почти кощунственно, но и не менее необходимо. После того как он слизнет, уничтожит сердцевину прекрасного бутона, цветок, безусловно, смажется, потеряет возвышенную красоту и законченность форм, мудрость заложенного в нем смысла, превратится просто в расплывчатый мазок зеленого на белом. Но зато на языке окажется крепкая ягода изюма, которую можно надкусывать, осторожно крошить передними зубами, впитывая терпкий запах вылущенного солнцем винограда.
Он будет не откусывать его... нет! Отщипывать губами кусочки нежной, пропитавшейся маслом верхней половинки пирожного. Их не надо даже крутить, мять языком. Они сами волшебно тают, расплываются во рту, наполняя его запахом ванили и корицы.
И так раз за разом...
Медленно и кропотливо...
Не упуская ни одного оттенка, ни одной изощренной черточки вкуса, до того мгновения пока последний кусочек не исчезнет навсегда из кончиков липких пальцев...
В животе человека низко заурчало. Что-то тяжело и больно перевернулось, передвинулось, хотя вроде и двигаться там было абсолютно нечему.
Сейчас, именно сейчас необходимо решиться...
Набраться храбрости и приоткрыть веки...
Свет через тонкую полоску за частоколом слипшихся ресниц сразу же больно ударил по глазам оттенками грязно-серого; разбивая, разламывая картину всего лишь миг назад столь реально яркого солнечного дня на мириады падающих в глубину его сознания осколков. Разрушая зыбкое ощущение счастья.
Человек осторожно вытащил из склеенного слюной рта пригоршню пальцев, с неровно обкусанными темными ногтями. Потерся мокрым, клейким подбородком о впитавшую запах старой пыли и гнилья тряпку. Не вытаскивая наружу из-под теплого тряпья руку, с вялой неохотой разодрал слипшиеся пальцы. Тщательно и брезгливо вытер их о свои старые брюки. Уже сухие поднес их к лицу. Вначале медленно, осторожно, затем все глубже, во всю глубину легких втянул запах с кончиков пальцев, ища хотя бы слабый отголосок, хоть мельчайший гран, частицу запаха ванили из своего сна...
И где-то в самом конце глубокого и жадного вдоха, уже на исходе переполняющей его легкие застарелой вони, он, кажется, все же почувствовал его... Как исчезающе одинокий, пластичный звук, он растворился в его теле, унося за собой краски лета, тепло и сладостный вкус на языке.
Сегодня Еды не было...
Как не было ее и вчера. И еще за несколько дней до этого.
Пора было вставать. Поскуливая от обиды, вылезать из теплого, нагретого за ночь привычного логова, которое очень скоро забудет, потеряет тепло своего хозяина и в следующий раз уже встретит его заскорузлой, пропитавшейся холодом враждебностью.
Человек поднимался по частям.
Вначале он долго выпутывался. Шипя от злости, стягивал с себя, высвобождая руки и ноги, прилипчивое тряпье. Затем, отжимаясь нетвердыми руками от прогибающегося полотна кровати, лишь слегка распрямив худые колени -- отталкивался кистями рук и садился, прижимая грудь к ногам. Глубоко вздохнув несколько раз, набрав полный живот холодного воздуха, человек медленно и осторожно начинал выпрямлять спину. Каждый миг, ожидая резкого как нож, конвульсивного голодного спазма в желудке, снова сминающего его тело, бросающего его руки к животу, а туловище -- обратно к коленям.
Но вот его затылок коснулся закопченной стены, судорожно сжатые в кулаки пальцы осторожно разжались, выпуская скомканную ткань покрывала и человек медленно, расслабляя напряженные мышцы, тонкой струйкой выпустил из себя воздух. На этот раз боль не пришла. Обошлось. Предстояло еще слезть с кровати и выпрямиться. Это тоже было сложно, но уже легче, чем то -- первоначальное действо, похожее на акт рождения, возвращения из сумерек снов в царство живых.
Человек поднялся.
Качаясь, сделал несколько первых неуверенных шагов. Дошел до стола. Большой глиняной кружкой с неровно отломанной ручкой и старым, вытертым и почти не узнаваемым сейчас рисунком, разбил тонкую корочку льда в жестяном бачке. Осторожно, стараясь не смешать чистый верхний слой воды с похожим на хлопья темно-серым осадком, набрал и жадно сделал первый глоток. Холодная вода, скатываясь в пустой желудок, заставила человека сжаться в предчувствии боли. Но, видимо, сегодня удача была на его стороне. Боль не пришла. И дальше он пил уже спокойно, с удовольствием прислушиваясь к наполняющему его живот ощущению тяжести.
То, что голодная боль в животе сегодня не мучила, не терзала его -- было хорошим знаком. Знаком того, что сегодня ОХОТА будет удачной.
Сегодня он обязательно поймает ДИЧЬ...
...ДИЧЬ была разной.
Ночью она, как и сам человек, пряталась от холода по укромным тайным углам, а днем в поисках еды безостановочно блуждала по развалинам засыпанных снегом домов, тыкалась в малосодержательные вымороженные подвалы или топталась в ожидании нерегулярной подачки у Кормушки.
Дичь не очень то и боялась Человека, если он своими действиями не выражал явную угрозу. Настороженно оглядываясь, она иногда проходила мимо него, почти рядом. Но со временем ее становилось все меньше и меньше, и это делало её дьявольски осмотрительной. Взрослых самцов он видел очень редко. Самки попадались гораздо чаше, но были значительно осторожнее, чем более крупные и сильные самцы. Часто они ходили небольшими стайками, с детенышами и без.
Нападать в одиночку на взрослых особей, а тем более на их группы, было бы для Человека чистой воды безумием. Он понял это сразу, когда, хладнокровно взвесив свои силы, решился на Охоту. Животные были не менее сильны, чем он сам. И почти так же умны. Но у Человека было одно неоспоримое преимущество -- он был более хитрым, чем они. Все. Вместе взятые.
Главная опасность при Охоте, наверное, состояла в том, что Дичь могла поднять шум. Крики, визг раненой или преждевременно вспугнутой Дичи, нарушающие скованную холодом белесую тишину, могли послужить сигналом опасности для других особей. А сбившиеся в стаю, эти животные при виде раненого сородича стремительно самоидентифицировались и становились многоликим палачом: крайне агрессивным, жаждущим ответной крови и движимой неумолимым слепым инстинктом уничтожения. Наглядные примеры этого Человек неоднократно наблюдал издали. Если бы он после своей ошибки стал объектом внимания такой стаи, то его, несомненно, ждала неминуемая и весьма страшная в своих проявлениях Смерть.
Он не смог бы убежать, даже если бы они не успели окружить его, ибо снег предательски выдавал его следы. И уж, само собой разумеется -- не смог бы убить их всех. А они бы его -- убили точно. Наверное, с их точки зрения, напав на одного из них, он заслуживал в ответ немедленной и самой страшной расправы.
Человек неоднократно представлял, к чему его может привести даже мельчайшая неосторожность на Охоте, всего лишь один не продуманный, не запланированный шаг. Он многократно прокручивал у себя в голове эту сцену: белые от инея морды, с разверстыми пастями, на которых закипает и тут же прихватывается морозом пузырящаяся пена бешенства; тянущиеся к нему со всех сторон скрюченные холодом лапы; и оглушающий, вырывающийся с вонючим дыханием многоголосый рев, визг и рычание...
Боль разрываемого тела. Его тела. Дымящиеся куски мяса -- бывшее его плотью на ослепительном, теперь уже близком снегу. Сладкий вкус собственной крови... и смотрящие в упор, подернутые желтым налетом сумасшествия чужие глаза.
Впрочем, он никогда и не пытался нападать на взрослых самцов и самок.
Человек, как мы уже знаем, был, безусловно, хитрее Дичи. Он все тщательно и спокойно продумал. Все неоднократно представил и просчитал.
И пришел к выводу: его Дичь -- это детеныши.
Одиночки.
Без взрослых особей рядом.
Не совсем маленькие, беспомощные -- неподалеку от которых всегда крутятся взрослые самки. Беспомощные -- но именно поэтому и недоступные.
И не подросшие, уже почти взрослые экземпляры, которые даже более боязливы и быстроноги, чем их родители.
Нет! Его выбор -- между ними.
Детеныши уже вполне подросшие, чтобы обходиться без пристальной опеки самки. Они уже самостоятельны и учатся сами добывать себе пищу. Но вместе с тем, все еще наивны и доверчивы. Отсутствие опыта жизни и свойственное этому возрасту любопытство, порой прорывающееся через заданную жестокой средой обитания осторожную линию поведения -- вот что делает их идеальной кандидатурой на роль Добычи.
...Иногда их неуклюжие игры даже умиляли Человека. К тому же они более мелкие, чем взрослые особи и их гораздо легче уносить, не оставляя почти никаких следов.
Человек пытался представить себе, как он с хрипом тащит по глубокому снегу тяжелую тушу взрослой самки, задыхается, периодически бессильно падает рядом с ней, жадно хватает ртом комки снега. И все равно не успевает к своему жилищу. Его замечают... И бегут, несутся к нему с разных сторон...
Нет! Пусть он получит в два, три раза меньше мяса, но зато уцелеет сам. Да и того, что у него будет, ему хватит надолго. Может быть, эта зима все же когда-нибудь и закончится. Очень даже может быть. Во всяком случае, Человек в своих мыслях не переставал мечтать об этом...
В светлое время суток, если на улице не стоят совсем уж трескучие морозы, они обычно толкутся у Кормушки -- в надежде раздобыть дармовой кусочек. Не приученные к определенному времени получения подачек, они вместе с взрослыми животными тянутся туда с утра. Бродят в ожидании среди огромного скопища себе подобных в окрестностях Кормушки. Иногда им везет, и они получают немного Еды, которую с жадностью съедают там же. Зачастую, когда более сильная особь пытается отобрать у более слабой часть добычи, вскипает яростная и шумная, но не смертельная драка. Ближе к вечеру они разбредаются по округе или тянутся в одиночку и мелкими группами обратно к своим логовам. Но некоторые из них задерживаются в безнадежном ожидании у Кормушки или забредают в поисках пищи еще дальше и поэтому возвращаются гораздо позже. Уже в сумерках, когда усталость и голод основательно притупляют их осторожность...
Это время -- Его время!
Время Человека.
И время Охоты...
...Сегодня он постарается именно поймать ДИЧЬ.
Причем поймать, когда дичь подойдет к нему сама. Теперь не надо дрожать, от страха быть замеченным, подбираясь на дистанцию броска. Не будет долгой, полной различных опасностей и случайностей погони. Не нужно будет, заливаясь липким потом, тащить тяжелую ношу, поминутно оглядываясь по сторонам в ожидании того, что его заметят сородичи жертвы. И главное! ...почти, что не надо бояться! Риск быть замеченным сводится к минимуму, к успокаивающе малой величине.
Важно точно, безупречно верно, выделить из общей массы будущую жертву.
Одинокую.
Маленькую.
Ослабевшую.
Доверчивую.
Наивного Детеныша...
И показать ему МАНОК...
Мы с Вами точно не знаем, как и откуда Манок появился у Человека.
Он вряд ли мог найти его в ближайших развалинах, а очень далеко он старался вообще не заходить. Во-первых, потому, что на длительные поиски съестного у него уже просто не хватало сил. Вокруг всегда было достаточно много резвых конкурентов, чтобы он опрометчиво пытался надолго оставить пустым свое жилище. Во-вторых, это было вообще бессмысленно, все в округе было уже неоднократно обшарено, обыскано не только им одним.
Хотя, кто знает? Ведь нашел же он месяца два назад среди огромной кучи белого, скрученного и местами обгоревшего металла небольшую, но тяжелую пластиковую коробку желтого цвета с надписью "Emergency Reserve". В ней было много чего интересного и питательного. Может быть, МАНОК был оттуда?
Может быть...
Или быть может, он нашел его уже давно? Почти сразу, после того как это все случилось? Когда вокруг еще не было снега, но вместо него с неба, затянутого черными, тяжелыми тучами, беспрерывно летели большие хлопья жирного темно-серого пепла, а в воздухе висел запах гари, крови и большой смерти. В каких-нибудь свежих развалинах. Откопал и решил спрятать его на потом, на черный день. А после просто забыл о нем. Ведь Человек хорошо помнил только то, что было с ним очень давно. Да и то эта память, проявлялась большей частью только во время сна, похожего на глубокий обморок. Проснувшись, Человек до мельчайших подробностей помнил свои сны, но события последних дней наоборот, расплываясь -- таяли, неудержимо утекая из его памяти.
А может, МАНОК вообще появился на свет из его странных, до боли реалистичных снов. Выскочил из небытия, пока Человек еще спал, и мягко улегся на шершавые плитки стола, ожидая его пробуждения...
Или может быть -- это вообще был дар Бога?
Кого-то большого и бескрайне доброго. Того, кто смотрел-смотрел на его муки и сжалился, наконец. Проявил присущую ему божью милость.
Хотя -- наверное, все же нет. Бог, наверняка, уже тоже умер. Навсегда уснул, убаюканный белой снежной пеленой.
Может статься, что и так.
Сейчас мы уже не сможем сказать точно ничего. Многое как-то нелепо и странно изменилось. Критерии потеряли свои некогда четкие очертания.
По крайней мере, в тот день, он точно знал, что у него есть то, чего нет ни у кого в округе -- МАНОК.
И пришло время его использовать.
Тусклый, рассеянный облаками, свет постепенно исчезал, пряча контуры предметов, затушевывая их темнотой. Где-то высоко, за тяжелым слоем свинцовых туч, невидимое никем солнце уже начинало терять свой яркий глянец, мягко катясь к горизонту.
Человек стоял, не прячась, метрах в пятнадцати от протоптанной животными тропы и ждал. Снежинки, падающие с неба, уже давно припорошили его фигуру, легли маленькими сугробами на плечи, размазывая, растворяя его на бело-сером фоне.
За все время пока он находился снаружи, мимо прошли всего пять животных.
В самом начале -- старая, подслеповатая особь. Тяжело ступая, подволакивая ноги и останавливаясь время от времени от усталости, она медленно протащилась по засыпанной снегом тропинке, так наверное, и не заметив Человека.
Потом, минут через пятнадцать-двадцать, в конце тропинки появилась молодая самка с детенышем.
Спустившись по тропинке с взгорка, самка сразу резко остановилась, заметив неподвижную фигуру. Сзади, за ее спиной, прижавшись, замер совсем еще маленький детеныш.
Человек почувствовал, как пересохли губы. Главное сейчас, не встретиться взглядом. Глаза могут его выдать. Лучше всего -- просто отвернуться. Присесть. Расслабленно опустить руки: он не собирается никуда бежать или на кого-либо нападать. Он тоже очень устал. Он безвреден. Они должны это хорошо видеть. Ему нет до них никакого дела.
Когда, спустя некоторое время, он обернулся и посмотрел на тропу, то увидел, что она уже пуста. Он так и не понял: вернулись ли они обратно, и пошли окружной дорогой или тихо, прячась за падающим снегом, прошли вплотную с ним.
Затем долгое время никого не было.
Потом, почти сразу, друг за другом прошла еще пара самок. Обе они почуяли человека, но, не останавливаясь, а лишь осторожно оглядываясь, прошли по тропинке мимо -- за поворот.
Вокруг уже почти совсем стемнело.
Человек уже начинал потихоньку замерзать, когда он неожиданно увидел Дичь.
Усталость сразу прошла, растаяла.
Человек, медленно поднимался. Снег плавными струпьями стекал с его плеч и колен.
Он быстро оглянулся: сначала направо, туда, где остатки одинокой полуразрушенной стены заслоняли тающий в сумерках конец тропинки.
Никого. Все пусто...
Потом в инстинктивной опаске, пригнув голову, взглянул исподлобья налево -- туда, откуда к нему спускалась Дичь.
Тоже пусто. Только небольшая, присыпанная снегом фигура, медленно перебирающая ногами.
Никого...
НИ -- КО -- ГО!!!
Теперь, пока Дичь еще не заметила его, нужно было быстро подготовить Манок.
Вот он -- в левом кармане.
Твердый и одновременно очень хрупкий. Медленно, не делая преждевременных резких движений, достать его, высвобождая из цепкой карманной пасти.
Приготовиться. Быстрее приготовиться...
Снять защитную оболочку. Прямо сейчас?
Нет! Рано, пока еще слишком рано. Запах. Огромной силы манящий аромат рассеется, растворится в морозном воздухе, вместо того чтобы ударить крепким кулаком, лишить воли.
Поэтому -- только сдвинуть, немного ослабить внешнее покрытие, не открывая самого Манка и сразу же спрятать, скрыть его в руке за спиной.
Дичь прошла уже половину расстояния между вершиной тропинки и Человеком, по-прежнему не замечая его.
Что дальше? Оставаться на месте или двинуться навстречу?
Что меньше испугает одиночку?
Просто стоять на месте -- Дичь может насторожиться, подумать, что Человек специально ждет именно ее. Да и далеко, далеко до тропинки. Запах Манка даже в выхолощенном, стерильном воздухе долетит не сразу.
Двинуться навстречу? Вдруг испугается, бросится бежать. Что тогда? Ведь не догнать. Никак не догнать -- не хватит сил!
И тогда -- все... Все зря!
Завтра уже, может быть, не хватит сил и подняться. Или проснуться.
Тогда ему только и останется -- уничтожить сам Манок.
А Дичь уже почти рядом. Уже хорошо видно, что Она не смотрит по сторонам, только на слабо утоптанную тропинку перед собой -- видимо тоже обессилила от голода.
Вот она.
Почти вплотную. Уже почти проходит мимо.
И тогда Человек делает первый непослушный шаг навстречу. Еще один.
Его судорожно кривящийся рот открывается, и вместе с неудержимо долго задержанным вздохом, с облачком теплого белесого пара -- из него вырывается:
-- Эй...
Собственно, это Человеку кажется, что он оглушительно громко позвал, окликнул. На самом деле звук не родился, остался где-то в сухой судорожно перехваченной гортани, отвыкшей за долгое время от произнесения связанных звуков.
Человек пугается. Делает еще несколько мелких, поспешных шажков. Несколько раз сипло всасывает и выталкивает из себя холодный воздух, набирает полную грудь и проталкивает, пропихивает сквозь горло каркающий, похожий на звериный выклик:
-- Ккххейй!..
Дичь вздрагивает. Замирает.
Взгляд ее быстро мечется вокруг. Натыкается на Человека.
В глазах начинает закипать, полыхая всепоглощающим безумием, страх.
И тут Человек медленно протягивает вперед из-за спины руку.
В кончиках грязных пальцев зажат уже раскрытый Манок. Когда Человек успел его вскрыть -- он не знает. Рассудок пропустил это действие.
Дичь, обеспокоенная движением человеческой руки, отскакивает, отбегает от него на несколько шагов. Теперь, эти десять-двенадцать шагов между ними -- почти бесконечность. Человек не сможет покрыть это расстояние рывком. Они оба понимают это. И тут Дичь замечает в дрожащей руке Человека Манок. Она еще не чувствует запах -- расстояние слишком велико, но образ, образ Манка -- как чего-то безумно вкусного, начинает всплывать из глубин ее памяти, расширяя ноздри, впрыскивая в рот струйки голодной слюны.
Человек, не опуская вытянутой руки, делает один осторожный, маленький шаг навстречу. Дичь дергается, делая попытку отбежать, но она уже не может, она загипнотизирована потоком образов, рвущихся из памяти.
-- Ну, что ты! Это тебе, -- голос Человека еще неумело ломок.
-- Бери, не бойся! -- еще один небольшой почти, незаметный шажок.
Главное сейчас, не смотреть в глаза. Глаза -- они могут выдать. Выдать его мысли. Выдать его голод. Надо смотреть чуть выше глаз. В переносье. Еще один шаг и хватит. Дичь должна подойти сама. Главное тихо и спокойно говорить что-нибудь. Завораживать мягкими негромкими звуками:
-- Бери же. Чего же ты боишься... Это тебе...
-- У меня еще много...
-- Это же вкусно...
-- Ну же, на, бери...
Дичь, не отводя взгляда от Манка, как-то боком, делает осторожный, недоверчивый шаг навстречу. Еще один. Останавливается. Страх. Отступает на шаг. Потом снова делает пару шагов вперед. Замирает.
-- Вот смотри, это очень вкусно.
Человек неторопливо, постепенно подносит руку с Манком к своему лицу. Взгляд Дичи неотрывно следует за ним. И сразу же в голову Человека ударяет сладостно одурманивающий запах Манка. Он настолько силен и всепроникающ, что у Человека чуть не подкашиваются ноги. В голове все сразу начинает плыть. Желудок собирается тугим комком жадного тошнящего спазма.
Стараясь не вдыхать заполненный ароматом Манка воздух, Человек касается его краями своих крепко сжатых сухих губ. Кулак с Манком закрывает его рот от Дичи. И когда он снова отводит от себя руку, Дичь видит, что губы его уже проворно двигаются, жуют источник этого неземного вкуса и запаха. На самом деле Человек, конечно, не откусил ни кусочка, он просто прикоснулся Манком к своим губам и сразу убрал руку, но и этого достаточно, чтобы глаза закрылись, а язык жадно оббежав поверхность губ, впитал в себя не только запах, но и слабый отголосок вкуса. Вкуса, от которого Человек, на несколько долгих секунд почти отключился, выпал из окружающего его мира.
-- Ну, бери же, -- услышал Человек свой хриплый, еще схваченный спазмом голос и открыл глаза.
Дичь была уже рядом -- шагах в двух. Все тело ее тянулось к ладони с Манком. Теперь запах Манка, безусловно, околдовывал и ее. Лишал воли. Сводил с ума.
И тогда Человек прыгнул...
Потом, когда уже все было кончено, Человек долго без сил сидел на снегу.
Сугробы, наметенные за долгую зиму перед дверью его жилища, образовали естественную впадину, полностью скрывающую от посторонних взглядов и его, и его добычу.
Сейчас он отдыхал.
Все, что было в те 7-10 минут назад: его оскаленный рот, пальцы, вонзающиеся в чужую шею, звериный хрип, тяжесть добычи на плечах давящая удвоенным весом на слабые, дрожащие от страха и напряжения ноги. Все это смешалось в какой-то сумасшедшей, дьявольской мозаике. События перепутались местами, то наползая друг на друга, то полностью исчезая из памяти.
Но как бы то ни было, сейчас уже все позади.
Манок сработал.
Да и он -- тоже не сплоховал. Сделал все как надо.
Хотя в последние мгновенья и не очень верил в успех.
Очень боялся, что не сможет, или не хватит сил, или не успеет сделать все быстро, или его сразу же заметят другие, настигнут...
Тяжело подняв дрожащие от недавнего напряжения руки, Человек осторожно облизал, очистил едва видимые в почти полной темноте пальцы с длинными поломанными черными ногтями от покрывавшего их, уже засохшего темного налета.
Теперь впереди была сытная Жизнь и смирная Еда.
Правда сегодня ночью ему еще не придется отдыхать. Необходимо разделать тушу. Разделать быстро, пока темнота прячет его от других животных. Разделить ее мясо на десятки маленьких бережливых кусочков. Отдельно перерубить кости, полные вкусного желтого мозга. Разложить по разным кучкам сердце, печень, почки и горку мягкой дымящейся требухи.
Ему придется много раз выходить этой ночью в ближайшие развалины, пряча все это глубоко в снегу и заваливая обломками камня в одних ему памятных уголках. После этого надо будет тщательно убрать за собой все следы. Очистить все от брызг крови. Открыть дверь, чтобы ночной уличный холод выморозил, выстудил сырой запах мяса. Собрать, набухшие, пропитавшиеся запахом почерневшие тряпки, на которых он будет разделывать тушу и унести их подальше от жилища. Зарыть тяжелый узел на самом дне сугроба, где никто не учует, никто не найдет...
Это будет уже под утро. Он наглухо запрет дверь. Отгородится от холода зимы. И только тогда он сможет съесть несколько первых нежных и безумно вкусных кусочков сырого мяса. Почувствовать давно забытую тяжесть в желудке, дающую ему новые силы, заставляющую быстрее бежать кровь по жилам.
Еды хватит теперь надолго. На месяц, а может быть -- даже на два. Теперь можно будет не о чем не думать, не беспокоиться. Просто лежать в сытом блаженстве на постели и , глядя в потолок, восстанавливать в памяти, собирать из кусочков хотя бы отдельные части когда-то целостной картины ушедшего мира.
Это все будет чуть позже, когда он немного передохнет.
И это все дал Манок.
Чтобы он смог без Манка? Да просто ничего бы не вышло!
После того как он перевалил Дичь через край сугроба у своего жилища, и свалился рядом сам, с хрипом засасывая в легкие воздух, он первым делом, шурша оберткой, достал Его.
Край Манка отломился. Человек чуть не заплакал.
Линия слома кощунственно нарушала геометрически упорядоченную безукоризненность прямоугольных, коричневых долек, расстраивала симфонию строгой и прекрасной своей законченностью гармонии.
Было до боли обидно, но Человек понимал, что Манок, несмотря на потерю совершенства образа, так или иначе, выполнил свою задачу. Он привлек и добыл ему Еду! И он все еще был жив! Он продолжал пахнуть, дурманяще прекрасным, чистым запахом.
Человек поднес его ко рту и осторожно, трепетно провел кончиком языка по неровной линии разлома. Рот сразу наполнился давно забытым, сладко-горьковатым вкусом.
Из-под его плотно сжатых от блаженства век медленно потекли капельки слез, оставляя тонкие неровные дорожки и замерзая маленькими мутными горошинками в конце пути -- на щеках и подбородке. Прошло немного времени, Человек открыл глаза, несколько раз судорожно со скрытым рыданием втянул в себя воздух и стал осторожно заворачивать Манок обратно -- в блестящую тонкую фольгу. Прятать его от окружающей враждебной Вселенной. Манок еще может пригодиться ему и потом. После... Если зима продлится очень уж долго.
А сейчас он просто чувствовал себя крайне усталым, но Счастливым Человеком.
Человеком, добившимся своего!
Он даже уже точно знал место глубокого мертвого пролома в земле, который не мог засыпать даже давно идущий снег. Именно туда он сбросит эту рвань, в которую была одета Дичь. Потом ее присыплет снег. И она исчезнет, растворится навсегда. Но теплый шерстяной шарф он все же решил оставить себе...
И теперь пусть хоть вечно длится зима!
Он, Человек, останется...
А впрочем, вскоре, совсем скоро пошел первый дождь. И после него, впервые за бесконечно долгое время, из-за туч осторожно выглянуло Солнце...
***
P.S. Автор -- не Ганнибал Лектор. За основу рассказа взята одна реальная история из жизни блокадного Ленинграда, рассказанная уже седым мужчиной, который будучи мальчиком успел вовремя посмотреть в глаза...