Аннотация: по мнению одного из критиков, этот текст "просто опасен для читающих, такая своего рода "зараза тонкого плана", причём - конденсат".
21 июня 2004 года.
Я жду. Я точно знаю, что не увижу больше своего мужчину без походки. Сейчас я уверена, он пришел сюда, в наш мир, лишь затем, чтобы получить от меня ребенка. Даже не от меня, а от первой встречной, которая согласилась бы его родить. Откуда появился этот таинственный человек, куда он исчез, вряд ли откроется мне раньше, чем в преддверии Армагеддона, всеобщего или частного, лично моего.
Мой сын, которому сегодня исполнилось полтора года, наверное, где-то счастлив.
Я чувствую это. Мне сказали, что он умер, а все, что почудилось мне в тот кошмарный день , было именно кошмаром, вызванным трагическим известием о малыше. Но это неправда, мой мальчик жив! Пока он слишком мал, чтобы думать обо мне, но он вырастет, станет скучать по маме, я надеюсь, отыщет меня в лабиринте времен и пространств, в котором мы потеряли друг друга. А может, и нет. В сущности, это не так уж важно. Ему не победить моих равнодушия и апатии, моих самоуничижения и скорби о былой глупости, моего тихого презрения к этому миру.
Еще дети? Нет, их у меня не будет, как и мужчин. Олаф и его дитя иссушили меня настолько, что мои душа и тело превратились в безжизненную пустыню, красно-желто-черную. Красный - цвет любви, желтый - цвет солнца, черный - смерти. Их сочетание дает цвет безумия.
Да, я безумна.
В моем будущем – неизвестность.
В прошлом обитают призраки. Отца, умершего так рано и глупо, что я до сих пор не смогла простить его уход. Моего первенца, которому я не успела даже дать имя, Олафа, единственного возлюбленного, туманного, сюрреального, ускользающего, незабываемого, вечного...
В настоящем, которое я так долго не могла найти и почувствовать, нет никого. Мне не нужны друзья, родные, работа, я лишила себя увлечений и развлечений, я почти мертва. Я встаю по утрам, машинально одеваюсь, выпиваю бутылку йогурта с мюсли и отправляюсь в бессмысленный путь.
Когда я прихожу в свой офис, мои подчиненные опускают глаза. Из своего кабинета я слышу, как они шушукаются обо мне. Стены теперь не помеха для меня.
Они говорят:
- Что с ней случилось? Она терпеть не могла детей, а потеря своего так сильно подействовала на нее!
- У нее теперь нет взгляда.
- Да и лица нет.
- Она кажется неподвижной, даже когда проходит мимо. Как будто плывет.
- Мистика какая-то!
- Трагедия…
- Надо спасать нашу Ёньку!
Они ошибаются. Мне не требуется их помощь. Да и ничья. Все исчезло для меня, исчезла и я, но я почти счастлива в своем вакууме. Я равнодушна, спокойна и лишена способности ненавидеть. Я обрела настоящее время, хотя и живу чаще в прошлом и будущем.
Я вспоминаю и жду.
Часть 1. 20 февраля 2002 года. Моя семья и прочие насекомые.
«Я милого узнаю по походке» – это про меня. Дело в сильной близорукости и плохой памяти на лица. Неподвижный человек для меня не существует. Жесты, одежда, прическа – важны, но главное именно походка, которая хранится в моей базе данных как единственный реальный внешний признак человека. В этот раз я не замечаю даже собственную маму в сумраке небольшой кафешки, где мы договорились встретиться, пока она не вскакивает с места и не кричит:
- Привет, Ёнька! Ты совсем уже ослепла от своей вечной работы, неблагодарная тевтонская дочь?
И тут я понимаю, что эта худощавая женщина в черном балахоне, в широкополой шляпе с вуалью, из-под которой видны ненужные в февральский мрачный день темные очки, пахнущая каким-то номером Шанели,- моя обожаемая мамочка, а кто же еще, и по-прежнему в трауре!
Она показывает мне свое платье:
- Узнаешь? То самое, с похорон.
Он выглядит вполне новым, этот нелепый мешок, обшитый брюссельским кружевом. Неужели она носит его столько лет?
В ответ на мое недоумение мама спокойно объясняет технологию поддержания одежды в идеальном состоянии:
- Надо просто почаще его брить!
- Что-о-о? - пугаюсь я. Очевидно, она не смогла справиться с новым приступом скорби, сошла с ума.
- Кладешь платье на гладильную доску и сбриваешь катышки. Я делаю это всякий раз перед выходом из дома. Папиной бритвой. Ему она не нужна уже. А при жизни он всегда ругал меня за это. Мол, не привожу потом бритву в порядок.
Я шокирована. Мамина муравьиная хозяйственность всегда приводила меня в трепет. Эти бесконечные ремонты давно потерявших форму вещей: что-то нужно засунуть в холодильник, чтобы увеличить прочность волокна, к чему-то приделать яркие заплатки, чтобы освежить внешний вид, шляпку растянуть на стеклянной банке и обработать паром, джинсы положить под матрас...
Мы с папой смеялись над этими мещанскими глупостями. Я выбрасывала одежду и обувь, как только на ней появлялся первый признак тлена, первая царапина на ботинках или затяжка на свитере, а мама выуживала испорченные предметы моего гардероба из огромного пакета, приготовленного в последний путь, возвращала им тонус и носила сама. Иногда снова отдавала мне:
- Ёнечка, погляди, ведь блузка как только что из магазина!
Не в силах с нею бороться, я дарила сомнительную блузку или юбку первой из своих подружек-попрошаек, попавшейся мне на глаза, у меня много нахлебниц, охочих до почти не ношеных импортных шмоток, барахла на всех хватало.
А мне отец или жених покупали новую одежду. Я-то не трачусь на такие мелочи даже сейчас, когда неплохо зарабатываю. Вкладывать деньги нужно в недвижимость, в драгоценности, в автомобили или хотя бы в путешествия. А сапожки-костюмчики - дело мужчины, который хочет, чтобы я была с ним.
Мама продолжает рассказывать мне историю спасения платья. Да, именно эта мелочность и глупейшая привычка к экономии и спасли мою родительницу от безумия. Она так любила отца, что я всерьез беспокоилась за ее душевное здоровье первые три-четыре месяца после его смерти.
А потом вдруг оказалось, что она взяла себя в руки и продолжает свою скучную жизнь, похожую на энциклопедию советов бывалой хозяйки, впору все записать и издать книжку, а с ума схожу как раз я, тошнотворно светская и продвинутая дама.
Отец умер в день, когда я получила так долго ожидаемый им красный диплом юриста-международника. МГИМО, это вам не хухры-мухры, говаривал папа. Он был помешан на моем образовании. Французская гимназия, курсы испанского, летние поездки для изучения языка за границу, художественная школа, бальные танцы... Все, что нужно знать и уметь девушке комильфо из обеспеченной семьи.
Когда после школы я не поступила в университет, это был самый сильный удар в папиной жизни. Как? Его любимая девочка, в совершенстве владеющая тремя языками, блестяще освоившая гимназическую программу и с десяток факультативных дисциплин, вдруг срезается на сочинении по теме "Пейзажная манера Тургенева". Двойка! Абитуриент не владеет темой и убедительно продемонстрировал свою непроходимую глупость! Неужели это возможно?
По моему мнению, это скорее было нормально, учитывая истинные обстоятельства дела. Папа ведь не знал, что его распрекрасная Ёнечка в то время увлекалась сексом и легкими наркотиками, а вовсе не классической русской литературой.
И юриспруденция интересовала меня тогда не больше, чем география Заполярья, хотя я и старалась убедить отца в обратном. На моем столе гостили десятки книг по праву, но они были незваными гостями, и чести общения с хозяйкой не получали. Привет-привет, вот ваши комнаты, будьте как дома, а я отправляюсь на вечеринку к друзьям. Потому-то я не расстроилась из-за своего провала, воспринимая его лишь как год отсрочки от взрослой жизни, такой нудной и тусклой.
Но папа решил, что я просто недостаточно социализирована для своих лет. Вечно эти психологи выдумывают неправдоподобные объяснения всему происходящему! Ему казалось, что у меня мало друзей, нет никаких интересов, кроме учебы, нет цели в жизни, а потому я и растерялась в трудный момент. Мне нужна систематичность в занятиях, четкий план действий на будущее и подходящий круг общения, тогда я больше не оплошаю. И отец взял этот процесс в свои руки: репетиторы, очередные курсы, походы в музеи, театры, новые поездки за границу - под строгим руководством. Знакомства с нужными людьми, успешными, сделавшими себя, имевшими правильные экзистенциальные ориентиры.
Мне пришлось покориться. Отца я любила куда больше, чем травку и длинноволосых мальчишек. Тем более, что оказалось, на мои обычные развлечения с лихвой хватает полутора дней в неделю, а остальное время можно посвятить, наконец, настоящей учебе, а не той профанации, которой занималась почти в полном составе наша элитная гимназия, ставшая таковой в последние годы моего пребывания там, а до того считавшейся лучшей школой для детей и внуков партийной номенклатуры. Лучшие ученики приторговывали марихуаной и воровали дорогой коньяк в новых столичных супермаркетах, а учителя ставили оценки за тот же коньяк, конфеты, а особо нахальные - за небольшие суммы в валюте. Для большинства родителей эти милые подробности оставались неизвестными.
Я свила себе гнездо за письменным столом, покидая дом только для мероприятий, рекомендованных папой, и для любовных встреч с кавалерами, точнее, уже с одним, самым стойким своим обожателем, Андреем, автомехаником, мечтавшим жениться на мне и жить долго и счастливо. Этот двадцатипятилетний юноша устраивал меня во всех отношениях. Его грезы о нашей предполагаемой семье были тихи и невинны, он не изводил меня ими, секс с ним был ярок и техничен, что я ценила и в семнадцать, а кроме того, Андрей был вполне обеспечен, потому что ремонтировал иномарки. Как ни смешно это звучит, но на такой плебейской работе можно неплохо заработать. Одна из моих умственно отсталых подружек, поглядев на Андрея, стала близко знакомиться только с автомеханиками. Вскоре ее быт, изрядно подпорченный рождением в шестнадцать лет дочки, заметно улучшился, что позволило мне считать эту простофилю не такой уж и простофилей. Девушка обедала только в ресторанах, делала покупки в лучших магазинах, отдыхала на престижных курортах…Она до сих пор благодарна мне за ноу-хау, что чрезвычайно смешит меня.
Итак, я училась, училась и училась, без малейшего напряжения поступила во МГИМО, посчитав, на сей раз, МГУ слишком легкой добычей. Студенческие годы пролетели быстро. С наркотиками пришлось завязать после одного случая на втором курсе, когда я перебрала грибов и увидела больше, чем могла выдержать моя не самая крепкая психика. Я испытала такой безысходный ужас, побывала в таком беспросветном мраке, что раз и навсегда зареклась насиловать свой организм любыми меняющими сознание препаратами. С тех пор я даже не пью, хотя каюсь, пару раз попробовала завершить вечер бокалом красного вина. Но последствия были весьма неприятны, оба раза я снова заглянула в бездну, и с тех пор уже не экспериментирую.
Папа напряженно держал за меня кулаки все пять лет, и теперь я не подвела его. У меня был не просто красный диплом, а даже золотой, без единой четверки во вкладыше, лучшая дипломница курса, краса и гордость выпуска. Радужные горизонты простирались передо мной, независимо от того, чем я собиралась дальше заниматься, теорией ли - меня с нетерпением поджидали в аспирантуре, - практикой ли - несколько юридических контор высокого класса, в которых я успела постажироваться, имели на меня виды, и в каждой из них надеялись опередить конкурентов.
Я была почти равнодушна к этой суете, я немножко устала и думала лишь об отдыхе в Италии с Андреем, да еще о том, как обрадуется папа пройденному мною рубежу.
Отец не успел на вручение диплома, его задержал какой-то мерзкий недоумок-клиент на работе, наверняка из Администрации Президента, а может, из Правительства, кто-нибудь из этих ничтожеств, для которых папа придумывал имидж и стратегию выживания наверху, все эти глупости, очевидные для любого, не обиженного интеллектом. Папе платили огромные деньги за пустую болтовню о самооценке, мотивации, психологических аспектах пиар-кампании, о толпе, элите, типах лидеров и прочей современной схоластике.
Покинуть этого горе-клиента было никак нельзя даже для одного из самых важных событий в папиной жизни.
Этого я так и не смогла понять.
Отец так спешил, надеясь хотя бы поздравить меня на банкете, что решил поехать на метро, опасаясь пробок. Он бежал по эскалаторам, перепрыгивая через ступеньки, влетел на "Охотном ряду" в вагон поезда, обращая на себя внимание пассажиров неестественным цветом лица, и там упал. Смерть была мгновенной, остановилось сердце, папу не смогли спасти.
На похоронах я не переживала за маму, теряющую рассудок, бормочущую что-то невнятное, я была страшно зла на отца, хотела даже положить свой зловещий диплом к нему в гроб: "Полюбуйся, папочка, вот что значит поставить цель и добиться ее!" Но не стала этого делать, а напротив - устроила показательные ритуальные рыдания, почти падала в обморок на руках у Андрея, будучи при этом уверенной, что никогда, никогда не смогу простить своего одержимого отца.
Шли недели, мама продолжала страстно бубнить под нос: "Убейте меня, закопайте вместе с ним", - я успокаивала ее, свозила в Литву, на родину отца, где когда-то они провели свой медовый месяц, в Ниду, потом показала ей замки, которые могли бы достаться нам по наследству, если бы история дружила с сослагательным наклонением. Замки взбодрили маму, она захотела отвоевать их в собственность у нынешних владельцев, и заняться этой почти аферой предстояло мне, и я бы выиграла дело, но в этот момент депрессия настигла и меня. Как только мы вернулись в Москву, я закрылась в своей комнате и почти год не выходила оттуда.
Мне было это незачем. Андрей неделями вздыхал под дверью, караулил меня, насильно кормил, пытался водить на прогулки, но все было без толку. Даже бурные любовные игрища не помогали мне взбодриться, а лишь давали краткое облегчение. Потенциальные работодатели исчезли первыми, затем перестали звонить друзья, мама уехала в Литву пожить пару лет у папиной двоюродной сестрицы Евы с родовой фамилией Тышкевич, а меня не волновало ничего.
- Ёнечка, вы не собираетесь пожениться с Максом? - спрашивает мама.
Вопросик вполне в ее стиле, но в этот раз он неожиданно совпал со вчерашней просьбой самого Макса, моего сожителя вот уже два года. Максу я ответила так же, как и матери:
- Прекрати идиотничать, в роли жены я себя представляю не раньше, чем лет в семьдесят. Моим избранником будет какой-нибудь вдовствующий член королевской семьи одной из европейских стран. На меньшее я не согласна.
- Ах, Ёнечка, ну когда же ты родишь? Я устала ждать, - и снова мама мыслит параллельно с Максом, даже подозрительно, не сговорились ли они.
Предложение руки и сердца он сделал в Музее Изобразительных искусств. Да, имени Пушкина. Какому оригиналу пришло в голову именно так назвать мой любимый музей? Пушкин, наверняка, слыл великим знатоком изобразительного искусства. Рисовал барышням в альбомы корявые комиксы и иллюститровал свои произведения.
Мы с Максом разглядывали картины в зале средневековой живописи, и вдруг мой любовник заявил, что я непременно должна выйти за него замуж и стать матерью его детей.
- Еще чего! Ненавижу детей, сопли, диатез, грудное молоко, грязь, вонь какашек, постоянные вопли и шум, невозможность жить своей жизнь, как только появляются эти омерзительные созданья! - ответила я Максу, да и маме тоже.
- Ёнечка, тебе скоро тридцать! Уже пора! - отвечают они хором.
Ох, до чего же надоело. Тридцать мне будет через год. А через одиннадцать лет - сорок. К чему мне дети? Они будут больными, нервными и тупыми, от них одни проблемы.
Придется расстаться с Максом, это бесспорно. Когда-то я без колебаний распрощалась с Андреем, как только он стал всерьез бредить о детях. На мои просьбы не заговаривать со мной об этом он не реагировал. Мы встречались с ним семь лет, он был мне верен, вытащил меня из депрессии, нашел работу в филиале крупной западной компании через каких-то своих знакомых, почти пинками выгнал меня из дома туда, следил за моими действиями на новом месте, за моей быстрой карьерой, - ведь если я работаю, то я работаю по-настоящему, -поддерживал меня... И, тем не менее, я выбросила его на помойку, как старое платье, лишь только он забылся и принялся канючить о свадьбе и вопящих младенцах. Я моментально охладела к нему, тем более, что у меня уже появился новый, более перспективный поклонник, коммерческий директор фирмы-партнера. Дима был намного старше меня, разведен, его дочь уже заканчивала школу, и я рассчитывала, что нужна ему лишь для секса и общения, как и он мне. С такой дамой, очаровательной и изысканной, приятно появиться в обществе, провести вечер наедине, съездить на горнолыжный курорт. Свободная, обеспеченная, умная, привлекательная, страстная... Что еще требуется от женщины?
Дима сошел с дистанции спустя два года. Ему захотелось сына от меня. Дочка подросла, можно обзавестись новым грудником. Я почти откровенно поговорила с ним, не выдавая своей ненависти к детям. "Тебе давно за сорок, ты пьешь и куришь, у твоей ненаглядной лапочки-Ирочки бронхиальная астма, ты близорук, как и я, к тому же, я психически не совсем здорова - о каких детишках может идти речь? Они родятся развалинами, уродами, даунятами, я этого не вынесу".
Дима согласился с моими доводами, но несколькими месяцами позже мы расстались. Он ушел к двадцатилетней курице, помешанной на идее родить маленького принца какому-нибудь богачу. Дима вполне годился на роль отца.
И вот теперь Макс. Мне казалось, мы отлично понимаем друг друга. Наша совместная жизнь нетороплива, изящна и беззаботна, в ней в меру огня, в меру расчета, все очень красиво и прилично... и вдруг такое. Он тоже мечтает о продолжении рода. И какой род я должна продолжать? У Макса плебейская фамилия Беляков, а я если и выйду замуж, то лишь затем, чтобы превратиться из Федоренко в какую-нибудь Кшесинскую или Бернадот. Мой папа должен был родиться Тышкевичем, но прабабка Анна, которую революция застала в Петрограде, из страха, что ее единственного отпрыска пристрелят, вышла замуж за первого попавшегося комиссара и настояла на смене фамилии сына. Так дед превратился из Тео Тышкевича в Федю Федоренко.
Отец собирался вернуться к корням, как только представится возможность, но не успел. Зато он умудрился наградить меня неблагозвучным именем Иоанна, которое затем сократилось до вовсе непристойной Ёнечки. Папа изучал генеалогию, и отыскал какую-то Иоанну среди наших польских предков веке эдак в семнадцатом. А может, еще раньше. Он утверждал, что Иоанна эта была женщиной незаурядной, никогда не уточняя, в чем заключалась ее незаурядность. Я делала вид, что верю ему на слово. У всех свои слабости, что ж поделать.
И Макс по своей наивности думал, что я, литовская княжна, потенциальная владелица трех замков и участков земли, которым позавидуют новые русские, решусь на подобный мезальянс, снизойду до какого-то Белякова? Пусть он и звезда поп-музыки всероссийского масштаба, Макс Белый. Просто жить с ним - да. Но замуж - ни в коем случае. О детях речь не идет вообще.
Все это я поведала ему возле картины какого-то немца или голландца, а может, француза, я плохо разбираюсь в средневековой живописи.
- Если я когда-нибудь рожу ребенка, то отец его будет наследным принцем Дании, не иначе. И выглядеть он будет так!
И я показала на мужчину, изображенного на картине. Высокий атлетически сложенный блондин с длинными волнистыми волосами и ярко-зелеными глазами, черты лица как срисованы с римской монеты, одетый по-королевски, скакал на лошади впереди своей свиты по лесной дороге. Вдалеке виднелся готический замок, увешанный флагами. Западноевропейский лубок, не иначе. Я наклонилась к надписи под картиной. "Король Олаф".
- Вот от этого великолепного образчика самца я бы не погнушалась забеременеть, - сообщила я Максу. Жестоко, но честно. Макс обиделся и ушел, бросив: "Между нами все кончено!", - эдакая банальщина, даже сформулировать не сумел, а вечером звонил мне и просил прощения, он любит меня и все такое. Я еще подумаю, с Максом весело, хотя он и не король, а просто кумир нескольких тысяч свистушек по всей стране, а может, нескольких миллионов. Я не пересчитывала этих дур.
Рассказываю маме об Олафе, она морщится:
- Ты несносная снобка, Иоанна! Но вот подобной инфантильности я не ждала от тебя. Ты разве веришь в сказки о принцах?
- О королях, мамуля! Это – другое, - снисходительно поясняю я.
- Чем же другое? – продолжает жужжать эта старая муха.
Я что, должна разжевывать ей даже манную кашу лишь на том основании, что меня угораздило появиться на свет из ее чрева? Ведь это как раз мамочка любительница пожевать! Пару лет назад , когда я купила себе квартиру и маме стало не о ком заботиться, она завела кота модной породы корниш-рекс и назвала этого невоспитанного мерзавца Бортезом в в честь какого-то лысого футболиста. В моей семье вечно попадают впросак с именами, жуткая тенденция. Хотя этому животному еще повезло, ведь второй любимый мамин футболист – ван Нистельрой. А третий – и вовсе Трезиге. Впрочем, и будучи Бортезом (а в моей интерпретации – Унитазом), котик не был особенно счастлив. У него беспрестанно возникали проблемы со здоровьем, родовая травма или плохие гены, не иначе. То лапку повредит, болезный, то глазик у него загноится, а то и бессонница нагрянет. Особенно же Унитазик мучился желудком, лишенный возможности переваривать обожаемую им колбаску горячего копчения, но добросердечная моя родительница вскоре нашла выход, как ей показалось. Она пережевывала своему питомцу колбасу вместе с черным хлебом, что якобы повышало усвояемость продуктов.
Бред, как и прочие гениальные идейки мамули, но на сей раз бред прямо-таки тошнотворный. Ограниченная фантазерка – повезло же человеку с набором качеств!
Не выношу ограниченных фантазеров, терпеть не могу кошек, да и собак тоже, если задуматься об этом. И даже хомяков, этих дурно пахнущих бессловесных красноглазых сексуальных маньяков.
Больше зверюшек – и особенно насекомых – я ненавижу только детей и стариков (а нищих стариков и ноющих детей самолично уничтожила бы), идиотов и зануд, протестантов и католиков, не говоря уж о православных и атеистах, учителей, студентов, продавцов в дешевых магазинах, стюардесс, барменов, врачей, юристов (ох, упразднить бы их!), музыкантов, компьютерщиков, художников, шахтеров и железнодорожников…
Ненавидь я только людей, я бы считалась мизантропом, но я не так банальна, ведь кроме людей на свете полно всякой дряни, необязательно рукотворной. Маршрутные такси, засушенные цветы, да и свежесрезанные, и те, что торчат на дурацких клумбах, тополиный пух, московские улицы – любые городские улицы! и деревня, конечно, вот гадость-то, - Турция и прочие курортные страны, растворимый кофе, персидские ковры, горы, леса с их вечной мошкарой, ядерные реакторы, анальный секс, тетрадки в кружочек…
Если бы все, что я презираю, не выношу и с чем иногда собираюсь бороться систематизировать и записать в специальный черный блокнотик, то это получилась бы бесконечная книга. Вокруг одни неприятности, грязь и прочие гадости, как бы поэтически их не называли сентиментально настроенные неудачники.
Одна из моих подружек-недоучек, из славного племени женщин-филологов, придумала термин для обозначения людей, подобных мне: мизолка. Смесь греческого с английским. Спрашивается, зачем учить греческий, если не можешь изобрести слово на нем? Еще бы сказала, что я мизтутка. Так было бы вернее, потому что звучит противнее.
Ах, мама, для тебя было бы лучше не встречать меня сегодня, хотя ты так настойчиво вызванивала дочурку, я лишь испортила тебе настроение на пару-тройку дней, долгих, серых суток, напичканных одиночеством и глупой болтовней с твоим паршивым Унитазом, а также с телефонными террористками-собутыльницами, обсуждающими сериалы производства какой-нибудь из банановых республик, где пока не изобрели промышленность, исключая теле индустрию, конечно.
Да и я сожалею, что повидала тебя, ей-ей, с утра мне жизнь казалась лучше, и в ней наличествовало целеполагание по Александру Федоренко, теперь я потеряна и оглушена твоими шумными вопросами, упреками и воспоминаниями об отце, со смертью которого я так и не смирилась за шесть лет.
Ну почему я не могу сидеть здесь с кем-нибудь, вроде короля Олафа, или хотя бы Максика, они куда более приятные собеседники, чем моя полубезумная мамаша, которую, ко всему прочему, еще и нужно поить капуччино и кормить пирожными.
- Ладно, мамуля, аста ла виста! – я раздраженно бросаю на столик крупную купюру, - угощайся еще, мне пора уходить. Работа, сама понимаешь. Мне не просто так платят такие деньжищи.
Мама бормочет что-то про неблагодарных отпрысков, но я уже приняла решение выпить цикуты, пока есть желание, и быстро направляюсь к выходу из кафе.
И в этот момент я вижу Олафа.
Часть 2. Олаф.
1.20 февраля 2002. Потерянный словарь.
- Привет, - сказал он непринужденно, остановившись в тридцати сантиметрах от носков моих сапожек, - мне вдруг захотелось с тобой познакомиться. Меня зовут Олег.
- Олег? – невольно вырвалось у меня. Я, в самом деле, была ошеломлена, причем меня удивила не столько встреча с героем картины, сколько то, что этот живой бог существует в нашей реальности под другим именем, таким простым и непривлекательным. Я иду по стопам своих родителей, не иначе, сначала оцениваю не вещи, а лишь их обозначения.
- Можно Олаф, - улыбнулся он, но вообще-то Олег Роттенвальд всецело к твоим услугам, королева.
Да, лес на картинке был именно в кровавых отблесках, я попала в сказку, а все потому, что иногда перед сном почитывала фэнтази, отличное успокаивающее средство - вся эта муть про эльфов, гоблинов, колдунов и русалок. Вот и аукнулось, остается только посмеяться над собой, я ведь, наверняка, Фея Янтарного Замка или Аметистовой горы, а Олаф явился пред мои очи, чтобы сообщить мне об этом и показать дорогу домой.
- Я уже час за тобой наблюдаю из-за соседнего столика. Тебя расстроила эта ощипанная птица? Я могу чем-то помочь, моя королева?
Люди так не говорят, это было мне ясно с самого начала. В романах – сколько угодно, в мыльных операх – в среднем каждые полчаса, если я правильно понимаю сущность этого жанра, но в настоящей дурацкой жизни – никогда, буду спорить до хрипоты со всяким, кто осмелится утверждать, что такая манера выражаться не выродилась веке эдак в восемнадцатом.
Олаф был первым и последним из всех моих знакомых, кто изъяснялся столь высокопарно и банально, хотя этот стиль он использовал эпизодически, но тем не менее, я влюбилась именно после этой смехотворной фразы.
Бабах! У меня потемнело в глазах, все завертелось в огромной карусели, и когда я попыталась осмыслить этот феномен, то поняла, что штампы поглотили мой доселе неординарный словарь, и теперь я умею общаться сама с собой и с окружающим миром, только пользуясь нафталиновой и изжеванной лексикой Олафа.
Он взял меня за руку и припечатал:
- Пойдем, божественная моя!
- К-куда? – в довершение всех бед я еще и превратилась в девочку-заику. Отлично!
- К тебе или ко мне. А ежели совсем не терпится – тут в пяти минутах ходьбы гостиница «Москва». То есть в трех минутах.
- Н-нет, я живу совсем рядом. И я на машине. Поехали, - промямлила я, покраснев. Школьница, впервые идущая на свидание. То ли еще будет?
Пожалуй, с такой обезоруживающей откровенностью со мной еще никто не разговаривал, но я почувствовала себя не оскорбленной, но, к ужасу своему, смущенной. Это я-то, девушка, определеннее половодья, еще в семнадцать с легкостью говорившая ухажерам-мальчишкам: «Давай прямо в подъезде, я не дотяну до квартиры!» или «Неужели ты стесняешься завалиться со мной на травку на этой лужайке?»
Олаф пожал плечами, надел на меня пальто и повел к выходу. Моя душа пела от неземного блаженства, именно так, и я убила бы всякого, кто осмелился утверждать, что мне нетрудно подобрать другой эпитет. Это стало для меня задачей почти невыполнимой, увы.
Спустя полчаса мы упали в объятия друг друга, и я снова не смогла сформулировать иначе. В голове крутилось: « упали в объятия…», - как, черт побери, на самом деле это называется?
Но «это» было великолепно, небеса обрушились мне на голову и все такое. Единственное, что я отныне твердо осознавала – я попала в скользкую историю, в сюжет для дамского чтива в мягкой обложке, и бороться с этим феноменом я была не в силах.
Я позвонила на работу и сладенько напела какую-то механическую чушь о внезапно подцепленном на улице гриппе, как будто гриппом можно заболеть не внезапно. Мне, конечно, поверили, я не имела обыкновения опускаться до подобной дешевки, нет, никогда ни слова лжи, а потому я получила неделю отгулов и погрузилась в плотный, пряный разврат под горячим южным солнцем, в которое вдруг превратился светильник над моей кроватью, принявшей облик средиземноморского пляжа. Каково было до этого момента мое отношение к пляжам? Самое отрицательное, мерзкий песок, мокрый или назойливо-рассыпчатый, склизкие медузы, прочая пугающая меня живность… Познав Олафа в библейском смысле, я внезапно изменила свою точку зрения на этот вопрос, да и на многие другие тоже.
Олаф оказался художником –дизайнером, идиотская профессия, как и следовало ожидать, он только что закончил крупный проект, связанный с рекламой, и ближайшие месяц-полотора собирался обходиться без работы.
- Мне повезло, что я в первый же день отпуска нашел тебя, моя королева! Без женщин мне обходиться тяжеловато, я гиперактивен, - вещал он без тени улыбки на лице, потом придирчиво оглядывал меня и продолжал, - Жаль, конечно, что ты такая дюймовочка, но зато натуральная блондинка.
Да, параметры моей фигурки не ахти какие, это я и сама отлично знала. Рост метр пятьдесят пять, вес сорок килограммов, 80-54-82. Зато неуемный темперамент, необычайная выносливость и светлые вьющиеся волосы до талии. И глаза – темно-синие, цвета неспокойной Балтики, пусть и слегка скрыты очками, на линзы у меня аллергия, а операций я панически боюсь.
- А еще, лучезарная моя, в тебе есть редкостный шарм. А это для меня главное. Почти гарантирует любовь с первого взгляда.
Да, именно так. Он тоже не был самым красивым и самым умным, самым сильным и вообще самым хоть в чем-нибудь, но он стал первым мужчиной, которого я по-настоящему полюбила, не больше не меньше. И это было главным для меня.
Я потеряла способность выражать свои мысли адекватно, зато обрела нежданное счастье.
2. конец февраля 2002 года. Услада для мизантропа.
Примерно через неделю после нашего знакомства я попала в дом Олафа. Это была квартира-студия на Арбате, в стиле парижских мансард, насколько я себе их представляю, поскольку не разу не смогла побороть брезгливости и посмотреть на них поближе. Я даже не подозревала, что подобные мамонты имеются у нас в Москве, а потому заранее была настроена презрительно. Что можно увидеть в арбатском домике, которому лет двести, кроме захламленной комнаты в душной и сырой коммуналке? С моей двушкой на «Белорусской» никак не сравнишь.
Но действительность оказалась совсем иной, подобного я не ожидала. Огромная светлая комната – метров пятьдесят, не меньше – со стеклянным потолком и окнами с двух сторон, несколько северных пейзажей на стенах, бамбуковые циновки на полу, почти нет мебели, только шкафы-купе и небольшой компьютерный столик, прикрытый голубым шелковым покрывалом. Душевая кабина из синего пластика, рядом – слабое подобие кухни: небольшая раковина, микроволновка и кофеварка. Комната-пустыня, больше никаких примет цивилизации. Даже холодильника, без которого я не представляла себе и дня. К хорошей пище я привыкла с детства, хотя панически боюсь готовить.
- Олаф, а где кровать? – невинным тоном поинтересовалась я.
Он нажимает на одну из стен, которая тут же оказывается откидным ложем. Я весело смеюсь. Идеальное жилище!
- Услада для мизантропа! – с пафосом заявил Олаф.
Я остолбенела. Снова какие-то мистические совпадения! Так называлось в свое время мое жилище, еще когда я жила у родителей. Но та комната не отличалась аскетизмом и сдержанностью, скорее – наоборот: портреты всяких ублюдков-политиков, кинозвезд, популярных певцов и писателей, фотомоделей, спортсменов… Все в траурных рамках, но без стекла, чтобы в этих отравляющих мое существование придурков можно было кидать дротики. Под ногами у меня валялся подаренный Андреем коврик с портретом Ренаты Литвиновой, манерной пустышки, к которой я испытывала особенно трепетную неприязнь. Сейчас бы я поменяла его на Ксюшу Собчак, от одного вида которой всякого здравомыслящего человека начинает трясти. С каким удовольствием я бы ходила по ее тупому личику!
- Олаф, мой мизантропический приют был совсем в другом стиле!
Выслушав мой рассказ об изображениях священных коров массового общества, о пепельницах величиной с ведро, где я сжигала папины газеты и журналы, вроде «Вог» для современных богинь, Олаф на несколько мгновений задумался.
- Мне кажется, твоя мизантропия – это разновидность гуманизма.
- Что ты имеешь в виду?
- Королева моя, ты слишком любишь людей, а потому критикуешь их недостатки, но ненависть к ним ты внушила себе. Нафантазировала. Все восемь дней, что я знаю тебя, ты постоянно твердишь о невыносимости людей и предметов, созданных ими. А то и вовсе матерью нашей природой. Раз по сто на дню, ты сама-то хоть замечаешь это?
- Эта неприязнь – часть моей жизни. Я с детства привыкла ненавидеть все. И открыто говорить об этом.
- А я, напротив, не пускаю в свою жизнь вещи, которые не терплю, потому и моя комната свободна от этого хлама. Здесь нет стимуляторов плохого настроения. Взгляни, тут даже обожаемых тобой журналов нет. И книг тоже, я предпочитаю их читать в электронном виде. И телевизора нет. Зачем мне нужно все это? А вот тебе – нужно. Ты любишь всю эту ерунду, и пестуешь свои нежные чувства. Ненавидеть, как полагается, ты не способна.
- Олаф, что за глупости? Как полагается ненавидеть, по-твоему? – я начала уже злиться, потому что мне вдруг стало ясно, что он прав, но я была еще не готова так резко поменять картину мира, такую близкую и родную, на нечто прямо противоположное.
- Так, как это делаю я. Ты думаешь, что твоя ненависть активна, а моя пассивна, но все совсем не так. Твоя ненависть – ненависть-страсть, своего рода любовь, ты пассивно отдаешься ей, плывешь по течению. А моя ненависть-безразличие помогает мне увернуться от неприятных мне обстоятельств и людей, потому она активна.
В этот момент у меня появилось ощущение, что Олаф меня сломает. Этого не избежать! Превратит в секс-машинку, улыбающуюся по первому его требованию, нет, по полунамеку, по едва заметному жесту, послушную, молчаливую, лишенную любых желаний и устремлений, кроме одного - ублажить его, своего мужчину. И самое страшное, что я не против! Я прилипла к липучке для ловли назойливых насекомых, и теперь захлебываюсь сладким сиропом, который послужил приманкой, и вяло шевелю лапками, потому что уже смирилась с поражением.
Как будто подтверждая мои мысли, Олаф спросил:
- Ты хочешь остаться здесь, моя лучезарная фрау? Со мной?
- Д-да! – прошептала я, заранее испугавшись того, что последует.
- Тогда я могу тебя попросить об одном простом одолжении? Ты должна прекратить делать эту идиотскую эпиляцию. Я ненавижу лысых женщин!
Да, ему удалось меня вывести из равновесия, несмотря на мою бдительность. Эпиляция – это такая же часть моей гигиены, как мытье рук или чистка зубов. Первый эпилятор мне подарил в свое время Андрей, я тогда еще в школе училась, а он пытался завоевать мое особое внимание оригинальными подношениями. Я отнеслась к этой штуковине благосклонно, мой идеал – гладкое, ухоженное тело, потому я даже в турпоездки таскала с собой заветный приборчик, чтобы не допустить появления на себе хоть одного лишнего волоска. И вдруг такое…
- Олаф, но я же не лысая! Я просто слежу за собой.
- Это тебе так кажется, моя королева, а я постоянно вздрагиваю, когда касаюсь твоего голого лобка. Как будто я занимаюсь любовью с маленькой девочкой. Я не педофил, жемчужная моя! Мне нравятся женщины, покрытые мягкими курчавыми волосками. Везде… Ноги, подмышки, а уж особенно там. Меня возбуждает естественность. Ты ведь не откажешь мне в этой маленькой просьбе?
Мне пришлось подчиниться ему, хотя я сделала это неохотно. Лохматые ноги – это просто вопиющее убожество. Когда я вижу баб с волосами, торчащими поверх колготок, я зверею. А на пляже, эти заросли в промежности, которые не скрыть никаким купальником… И Олаф предлагает мне стать такой? Лучше умереть!
Как же, лучше. Ёнька, глупенькая Ёнька, потерявшая способность к рациональному мышлению, а также веру в себя и в свой мир, опустила голову и прошептала, глотая слезы:
- Да, милый!
3. 16-30 марта 2002 года. Превращение.
Я поняла, что погибла окончательно, шестнадцатого марта. Всего три недели с Олафом! Но я уже перешла границы дозволенного, пусть и придуманные мною, но всегда неукоснительно соблюдаемые, и назад дороги не было. Меня радовало только одно: я еще была способна обнаруживать свои промахи.
За день до этого меня должна была посетить ежемесячная благодать, как я давным-давно окрестила это дамское недомогание вслед за Казановой, но ничего не произошло. Задержка! Событие, неприятное для любой женщины, а уж тем более для меня, склонной к ипохондрии детоненавистницы. Вообще- то мой организм работает, как часы, каждую четвертую пятницу в полдень я жду этого знаменательного события. И всякий раз, когда оно не происходило, в восемь вечера я шла на прием к своему гинекологу. В тот же день! Не хватало еще доводить эту канитель с предполагаемым эмбрионом до аборта! Я не враг себе. Мифегин – и никаких проблем для девушки, заботящейся о своем здоровье по-настоящему. Впрочем, к этой панацее мне пришлось прибегать всего однажды, обычно тревога оказывалась ложной. Несостоявшейся папочкой был Дима, но он об этом так и не узнал. Двухнедельный зародыш был уничтожен быстро и без проблем.
В этот раз я просто уселась на пол, закуталась в плед и принялась раскачиваться из стороны в сторону и ждать. Чего? Этого я не могла объяснить, наверное, то ожидание было преддверием другого, в которое я затем погрузилась более плотно.
Олафа не было дома. Осознав, что час икс давно пробил, я впервые в жизни испугалась этой ситуации. Если я беременна, что мне делать? Как я смогу убить ребенка Олафа? Мысль об этом вызывала вполне ощутимую физическую боль.
Спустя несколько часов я спустилась из нашего скворечника в аптеку, купила несколько тестов разных фирм и, вернувшись, сделала их все по очереди. Один результат оказался положительным, остальные пять – отрицательными.
Я позвонила нескольким подруженькам-мамашенькам, очень их удивив, ведь мое отношение к младенцам я не скрывала ни от кого, более того – издевательски демонстрировала, мол, ну и дуры вы, девчонки, что переводите свои драгоценные жизни на заведомо бессмысленные занятия. Вынашивание, выкармливание, воспитание…
Эти насекомые меня обычно сторонились, никому не хочется знать правду о своей ничтожной сущности, а тут я сама обращалась к ним с вопросами, касающимися именно беременности.
Конечно, они лишь посмеялись надо мной, мстительные клуши, лишь укрепив меня в уверенности, что материнство превращает даже вполне неплохих девчонок в равнодушных ко всему, кроме назальных аспираторов, памперсов и технологии ручного сцеживания, коров. Ну и ладно, не очень-то мне хотелось быть им обязанной! К тому же, они тоже считают меня ограниченно и даже жестокой. Кесарю – кесарево.
Вечером Олаф не пришел, случай небывалый за почти месяц нашего романа, как будто почувствовал что-то и избегал напряженной ситуации. Я должна была справиться с этим сама. Я проплакала полночи, выкидывая использованные платки из окна, а в три часа позвонил мой мужчина и долго, смешно извинялся, традиционная версия – неожиданно вызвали на работу, придется поработать до утра. Парни всегда остаются парнями… Я проглотила его вранье и легла спать. Поднявшись в два, я обнаружила, что не собираюсь пока становиться мамочкой. Я смотрела на испачканные кровью трусики и тихонько скулила, такое вдруг накатило на меня отчаянье и скорбь.
Неужели это я? Иоанна Федоренко, юрист, не побоюсь этого слова, блестящий, начальница нескольких десятков разгильдяев всех мастей, светская львица, литовская княжна, женщина холодная, расчетливая, не склонная к сентиментальности? Я почти рыдаю из-за того, что не беременна? Что за нонсенс?
А работа? Я почти ушла оттуда, взяла отпуск, первый за последние три года, не отвечала на звонки подчиненных, не говоря уж о шефе на мобильник, разок только поболтала с ними: «Ребята, тут нет роуминга! Я на Маврикии. Наверное, останусь тут жить! Что? Я просто не беру трубку? Не может быть! У вас какой номер записан? Это неверно, я купила здесь новый телефон!»
Думаю, они решили, что я начала пить. Мне-то что до их тупорылых предположений? Я наслаждаюсь возможностью побыть наедине с любимым человеком. Мы почти не выходили с ним, только поужинать и иногда пообедать, когда я чувствовала себя особенно голодной после горячих постельных утех. После ужина в кафе мы снова шли в стеклянный дом Олафа, прихватив с собой коробку с пирожными и пару пакетов с вредными комбикормами из Макдональдса, которые мой милый почему-то обожал.
Когда вернулся Олаф, я завела разговор о детях. Есть ли они у него, все же уже далеко за тридцать, а если нет, – хочет ли. Он рассмеялся:
- Дети? О, королева моя… У меня лет уж триста не было детей. Да и имеющиеся наследнички не оправдали моих надежд. Все спились или умудрились погибнуть в каких-то похабных войнушках-дуэльках. Может, с тобой что-то выйдет, ты девушка вполне на уровне…
- Ох, что ты несешь? Триста лет? С самого нашего знакомства мне чудится, что я попала в историю из книжек фэнтази.
- Иоанна, прелесть моя синеглазая, ты так простодушна, наивна и доверчива. Почти глупа. За что и люблю тебя. Маленькая глупышка!
- Глупышка? Я? Ты первый, кто говорит так обо мне. Мои мужчины считают, что я бессердечная стерва, слишком умная для женщины, а потому со мной невозможно иметь дело.
- Ты уверена в этом, о, королева? По крайней мере, Макс думает иначе. Я с ним познакомился случайно на днях. Он тебя обожает. Сказал, что ты настоящая…
Я резко прерываю его:
- Олаф, я читала Сэлинджера!
В его глазах появляется недоумение, наверное, я попала впросак, хотя с этим человеком, загадочным и неприступным, трудно не оплошать.
Последующие две недели прошли для меня в бесконечных сомнениях. Мое тело, – а может, подсознание, в существование которого я не верю? - требовало от меня невероятного: все-таки забеременеть от Олафа. Оно просто вопило об этом: принимало позы, наиболее благоприятные для зачатия, забывало принимать вовремя пилюли, при каждом удобном случае употребляло предмет своих устремлений по назначению …
Я с этим боролась, пока были силы, выказывала себя отличной наездницей, отыскивала потерянные таблетки, залезала под холодный душ, чтобы умерить внезапно пробудившуюся похоть, а Олаф лишь насмехался над моими жалкими попытками сопротивления. Они объединились – мое якобы подсознание и мой любимый мужчина, чтобы уничтожить меня как личность, я знала это, но ничего не могла им противопоставить. Я как будто раздваивалась, причем мой клон, новое существо в моем теле, относился к разряду людей, презираемых мною – жалкие насекомые.
Тридцатого марта я сломалась. С утра мы занялись сексом, мне удалось расслабиться и забыть о своем внутреннем двойнике, как вдруг меня дернуло: это случится сегодня!
Я резко отстранилась от Олафа, почти слетев с кровати.
- Что случилось, звезда моя? – изумился он. До этого я не позволяла себе подобных акробатических упражнений.
- Олаф, я хочу от тебя ребенка, - призналась, наконец, я, ему, но главное – самой себе. К чему дальше отрицать очевидное?
- Ого! Ну роди его, в чем проблема? Ты же здорова, о лучезарная, я тоже.
- И тебе не кажется, что я слишком тороплюсь? Для меня это желание несколько неестественно.
- Это самое естественное желание для любой женщины! А для такой потрясающей, как ты – тем более. И не торопишься ты. В половине случаев для этого нужно не полтора месяца, а несколько минут. Первый взгляд – решающий. Я вот сразу выбрал тебя. И это был отличный выбор, пушистая моя.
Фу, мог бы и не напоминать мне об этих чудовищных волосах, которые выросли повсюду на моем теле. Мне и без того противно смотреть на себя в зеркало. И я не могу больше носить юбки, только широкие брюки, которые поскорее можно натянуть, не глядя на ноги.
Олаф нежно поцеловал меня и поставил на четвереньки. Раньше я не позволяла этого мужчинам, гадкая, унизительная поза! Но с Олафом она мне неожиданно понравилась.
Наше соитие было долгим и страстным, а когда все закончилось, я попыталась подняться, но меня бросило в жар, потом в холод, а потом перед глазами завертелись ярко-красные круги, и я провалилась в тягучую темноту. Обморок! Я избавилась от этого недомогания лет в двадцать и не ожидала, что оно вернется ко мне.
Очнувшись, я обнаружила, что Олаф встревожено разговаривает по телефону. Я снова опустилась на подушку, но через несколько минут пришлось вставать.
- Королева моя, прости, через три часа ко мне приезжают гости из Бельгии. Сюда. Ты должна поехать сегодня к себе. Они пробудут тут совсем недолго! Если хочешь, я вечером буду у тебя.
Мы отправились пообедать в наше любимое кафе, а потом Олаф собирался в аэропорт. Я беспричинно нервничала, а мой мужчина шутил, смеялся, пытался развлечь меня, но все бесполезно. На наш столик положили рекламную газетку, и Олаф вдруг заинтересовался ею, хотя обычно не замечал такие вещи.
- Взгляни, какая интересная дата! Таких будет еще три в этом столетии.
Я поняла его лишь полгода спустя.
А в тот день я смотрела вслед Олафу, уходящему в сторону метро, и старалась запомнить его походку. Странно, что я не смогла сделать этого раньше… Но походки у него не было. Я не могла ее уловить, Олаф казался прозрачным и неподвижным.
- Милый! – крикнула я в отчаянии.
- Да, моя королева! – моментально вернулся он.
- Почему у тебя нет походки? Ты же знаешь, что я узнаю людей не по лицам, а по походкам. У меня огромный банк данных! А твоя походка мне не дается… Как будто ее не существует. Ты ускользаешь от меня.
- Что за чепуха, лучезарная моя? Наверное, дело в том, что я детстве занимался бальными танцами. Я лечу, а не иду! Прощай, до вечера!
- Олаф, ты позвонишь мне, если задержишься?
- Моя королева, - улыбнулся он, - Ну, почему ты беспокоишься по мелочам?
Ни да, ни нет. Отбил подачу.
4. 21 декабря 2002 года. Призраки.
Олаф исчез в тот самый день и больше не появлялся в моей жизни. Более того, я почти доказала себе, что его, моего возлюбленного, не существовало вовсе в одном измерении со мной. Мы пересеклись в каком-то потустороннем мире, провели там вместе несколько волшебных дней, после чего каждый отправился в родные края.
Вечером я не дождалась от него весточки и позвонила сама. Длинные гудки, никого нет дома. Где же компания бельгийцев и сам Олаф?
На следующее утро мне ответили:
- Галерея Церетели! Да, это именно наш номер. Он такой со дня основания галереи.
- Набранный Вами номер не существует! – механически твердила искусственная женщина из компании мобильной связи.
Я отправилась в его квартиру-студию, но не нашла ее в том арбатском доме, на верхнем этаже которого расположился коммунальный муравейник на полтора десятка семей, который шумел в преддверии расселения.
- Мансарда? Никогда тут такого не было! Да и нигде в округе нет! Вы что-то перепутали, девушка! – выдохнула мне в лицо перегаром какая-то мерзкая старушонка, явно из клиентов Родиона Раскольникова.
Дальнейшие мои действия отличались внешней хаотичностью, хотя я и действовала строго по плану «мелкая сеть». Но ни в одну из ячеек расставленных сетей не попалось ни одной рыбешки.
В рекламном агентстве, в котором якобы работал Олаф, никто не слышал о нем. И вообще, в Москве не было ни одного человека с таким именем. Мне нетрудно было проверить это самой, но я прибегла к помощи частного детективного агентства.
Размышляя над нашим с Олафом романом, я все больше убеждалась, что вляпалась ни на шутку. Он никогда не рассказывал о своей семье, друзьях, о работе упоминал только вскользь. Все наши разговоры сводились к мировоззренческим спорам с уклоном в кухонную философию и к романтической болтовне, – то есть вещам, которые я обычно высмеивала, когда замечала у других. Олаф околдовал меня, он был моим наркотиком, и любой побочный эффект оставался для меня незамеченным.
Я проявила пленку со своего фотоаппарата, надеясь там найти несколько кадров с моим мучителем, но все они оказались засвечены. Мне вручили пачку отличных снимков, новогодняя вечеринка с друзьями, Макс, мамин Унитазик («Ёнечка, давай я сделаю для тебя портрет моего крошки!»), горнолыжная база в Яхроме…
Олаф не фотографировался, идиосинкразия к этому роду изображений, он предпочитал портреты, по его словам, но подтверждений этому факту я так и не нашла, если не считать той картины из Музея Изобразительных Искусств. Я щелкала моего милого тайком, в моменты, когда он был занят, рисовал какие-то наброски, сидя за компьютером или варил мне кофе. Впустую, зря старалась…
В музей я тоже сходила, не смогла справиться с желанием увидеть своего мужчину хотя бы в виде далекого всадника в красном лесу. Предчувствия меня не обманули: картины не было на своем месте. Я не поленилась выяснить, что такой картины не существовало вовсе. Ни в этом музее, ни в каком-либо другом, даже в частных коллекциях, каталоги которых находились в свободном доступе.
Я влюбилась в призрака.
И я была беременна от него. Я и сейчас беременна, но мне с трудом удается говорить об этом в настоящем времени. Это еще одна из способностей, похищенных у меня Олафом.
Три недели назад, в начале декабря, я ушла в декрет, и чтобы не спятить дома в одиночестве, решила записать эту историю. У меня много приятельниц-псевдописательниц, которые учились в университете и литинституте и постоянно болтают о литературоведении, потому мне известны все эти штучки про композицию, которую мне не хотелось делать слишком простой. В моем теперешнем состоянии мне было необходимо занять свой мозг по полной. Я тщательно продумала план своего рассказа, все эти временные и стилистические переходы, рассказ в воображении получался необычайно изысканным и стильным, но когда я приступила к осуществлению, то вдруг столкнулась с временной проблемой.
Все, что было до Олафа, я легко перетасовывала, искажала, вытаскивала на свет незначительные подробности, превращая их в ключевые моменты, что-то важное опускала, посчитав слишком легкомысленным или эстетически слабым. Я играла в свой текст, и мне почти удалось расслабиться.
Но как только в повествовании появился Олаф, я поняла, что отныне бессильна. Я просто тупо конспектировала наши с ним отношения, пропуская то, что требовал он, не добавляя ни одного лишнего слова, не играя смыслами, не намекая на глубину, я превратилась из творца своей жизни в летописца, которому запрещено фантазировать.
Когда я в первый раз попыталась написать: «Говорит Олаф», - или что-то в этом духе, мне стало плохо. Рука дрогнула, меня затошнило, что никак нельзя было объяснить поздним токсикозом, так как никакого токсикоза у меня вовсе не было. Вся беременность прошла идеально, мне удалось избежать всех возможных осложнений. Никаких перепадов давления, падения гемоглобина, тонуса матки, выпадения волос и прочих ужасов, которыми пугала меня обрадованная мамочка, едва узнав о ребенке. Я даже уставала не больше обычного, хотя и проводила на работе целые дни, не позволяя себе никаких поблажек.
А тут я не смогла побороть тошноту, меня вырвало, и я провела в постели несколько часов. Затем снова уселась за свою рукопись, и все повторилась. Все же я сделалась в последнее время на редкость несообразительной: я поняла, в чем проблема, только на третий раз.
Затем мне не удалось опустить момент про месячные, который явно был слишком физиологичен. Меня как будто стукнули по пальцам линейкой. И я смирилась. Мой роман с Олафом и есть история смирения.
Ребенок здоров, это мальчик, я почти смогла полюбить его. Когда он толкается ножкой мне в живот, я ощущаю прилив нежности. Наверное, после его рождения во мне по-настоящему проснется так называемый материнский инстинкт, о котором мне бесконечно твердят в се подружки-мамашки с тех пор, как стал заметен животик.
Об аборте я не думала. В своей беременности уверилась, как только исчез Олаф. Можно было даже не проверять. Ведь если я попала в идиотскую мистическую мелодраму, то зачем-то это было нужно?
Ребенок – как раз ответ на этот вопрос. Скорее всего, Олаф приходил ко мне именно для этого. Я не знаю, в каких затерянных мирах он обитает, есть ли там женщины и почему ни одна из них не подошла ему на роль будущей матери. Почему он выбрал меня? Я была худшей из кандидатур. Я могу оценивать себя объективно, я гожусь лишь на роль любовницы, я отвратительная мать даже потенциально.
Когда ребенок родится, я смогу убедиться в этом. Ко мне вернется настоящее время, ко мне вернется моя любовь, а возможно, и моя ненависть.
Я почти разучилась ненавидеть. По инерции награждаю смачными эпитетами все происходящее вокруг, но мне это не доставляет удовольствия, как раньше. Равнодушие – вот слово, которое передает мое отношение к миру.
За моей спиной стоят двое. Мой отец и Олаф. Им как-то удалось познакомиться и даже подружиться. У них есть одна общая черта: они правильно выбирают цели и легко их добиваются.
А я нет. Я умела только ёрничать и презирать, а теперь не умею и этого.
Теперь я инкубатор для ребенка от человека, которого не существует. Может быть, и не было никакого Олафа? А я беременна от какой-то случайной связи, от которой позабыла? Лет десять-пятнадцать назад я частенько забывала неприятные вещи. Я схожу с ума?
До срока родов еще две недели, по мнению врачей.
Сегодня 21 декабря. Я почти дописала рассказ и уже приготовилась к тому, что стану матерью еще до наступления полуночи. А может, именно в полночь. Последняя симметричная минута в этом столетии… Олаф был прав.
Наверное, это тянущая боль внизу живота, преследующая меня с утра, и есть начало. Нужно позвонить в клинику.
Милый, любимый, долгожданный малыш…
Приди к мамочке, она тебя обнимет.
27 декабря 2002 года. Московский комсомолец.
Срочно в номер!
Новорожденного ребенка похитили из роддома.
Беспрецедентный случай произошел в среду в частной клинике «Дочки-Матери». Пятидневный ребенок был похищен прямо из V.I.P. палаты, оснащенной, среди прочего, внутренним и городским телефонами и камерами скрытого наблюдения.
Как стало известно МК, мать мальчика – известный московский юрист Иоанна Федоренко. Имя отца, случайного знакомого госпожи Федоренко, как сообщили нам в ГУВД Москвы, оказалось вымышленным.
По словам убитой горем матери, похитителем младенца был его отец, Олег Роттенвальд, который исчез из жизни женщины ровно за девять месяцев до родов. Госпожа Федоренко была очень удивлена, увидев бывшего любовника возле кроватки ребенка. Однако мужчина успокоил ее, сказав, что был в длительной командировке за рубежом и только что вернулся в Москву. Он узнал о родах от общих знакомых, раскаялся и собирается забрать мать и малыша из клиники.
До выписки оставалось несколько часов, потому женщина поверила Роттенвальду и позволила взять сына на руки.
После этого отец неожиданно выбежал из палаты вместе с ребенком.
По утверждению начальника охраны элитной клиники Виктора Иванова, в тот же день уволенного со своей должности, в родильное отделение никто не входил и не выходил.
На мониторах, подключенных к камерам, установленным в палате госпожи Федоренко, не осталось следов незваного визитера. Если верить полученным изображениям, ребенок просто растворился в воздухе. «Мистика», - таков комментарий одного из сыщиков, занимающихся поисками малыша.
Иоанна Федоренко после произошедшего была доставлена в подмосковный санаторий «Сосны», специализирующийся на профилактике и лечении депрессии. О ней позаботятся квалифицированные специалисты в области психических заболеваний.