Аннотация: Дмитрий по совету врача отправляется отдыхать на море...
1
Дмитрий посмотрел в окно.
В Петербург пришла весна. Вяло пробираясь по улицам, она превратила некогда пушистый снег в кашу, хлюпающую под колесами извозчицких телег иногами прохожих. Клочковатые жемчужные пятна виднелись повсюду. Снег был похож на морскую пену: ноздреватый и рыхлый. Тоскливая картина для гостей северной столицы, но о вкусах не спорят. Дмитрию нравился такой городской пейзаж: сонные улочки, мокрые мостовые, окутанный сизой дымкой город, тусклое солнце, дремотно взирающее на землю. Он провел пальцами по холодному стеклу и вспомнил недавний диалог с врачом. На его вопрос "а, может, обойдется?" столичный эскулап Михаил Афанасьевич ответил спокойно и невозмутимо:
- Нет.
Дмитрий являлся очередным пациентом среди сотни других, и уже за многолетнюю практику у врача имелся богатый запас слов и выражений, который он использовал в разговорах с больными. Михаил Афанасьевич сказал, что необходимо сменить обстановку: покинуть слякотный Петербург, уехать куда-нибудь к морю. Поэтому настойчивая просьба Дмитрия - может, обойдется, не стоит никуда ехать - была отклонена. И врач продолжил наставлять: "Молодой человек, вам уже тридцать лет, поэтому в вашем возрасте стоит подумать о здоровье. С воспалением легких не шутят, и я настоятельно рекомендую вам поездку южнее сих мест. Да, не перебивайте, - Михаил Афанасьевич открыл все выгоды поездки, - первое, перемена благотворна повлияет на вашу психику. Как-никак новые впечатления. Второе, мягкий южный климат полезен для вас. Наконец, третье, вы можете это позволить. Неделька вас не обременит. Так?".
Он с улыбкой вспомнил визит врача, ибо почувствовал себя в его присутствии ребенком. Воспоминания нахлынули на Дмитрия. Они пришли из далеких и нереальных времен, называемых детством. И не было четкой последовательности событий, лишь игривый калейдоскоп маленьких эпизодов из жизни, сверкающих и легко запоминающихся, что сложились в его памяти в чудесную мозаику. Все истории, когда Дмитрий был мальчиком, вышли из материнского лона природы, уютного и любящего. Странно, что Дмитрию понравился Петербург. Либо привык уже, либо в душе тайно стремился к нему, и теперь жалел, что хоть и на короткое время расстается с северной столицей.
Михаил Афанасьевич был доволен. Он исполнил долг. Поднявшись со стула, врач взял чемоданчик и направился к двери, но перед самым выходом остановился и произнес напутственное слово, не удержался от дидактики: "Уж простите меня за то, что я повторяюсь. Дался вам этот слякотный город. Что вас держит в Петербурге? - Ничего. Так езжайте, молодой человек. Лучше завтра. Так что... До свидания, господин Лебедев".
И он ушел.
Прокрутив в голове эпизод с врачом, Дмитрий, измерив шагами комнату, сел на кровать. "Хорошо, Михаил Афанасьевич. Я вас прекрасно понял", - ответил он тогда врачу.
Дмитрий решил собрать дорожный несессер.
Он вспомнил о знакомом, который однажды в праздной беседе упомянул о замечательном пансионе. Дмитрию тогда захотелось подробнее узнать о месте, где собирался пробыть целых семь дней. "Замечательное место, - вспомнились слова приятеля, - хочешь тишины и покоя? - То непременно отправляйся туда. Я был однажды. Весьма сносно: распорядок, персонал и прочее...".
Насколько известно Дмитрию, сначала не было никакого пансиона, а имелся двухэтажный дом, предназначенный для немногочисленного семейства: Павел Аркадьевич Кнехберг, жена его и дочь. Шло время, и количество жителей сократилось до одного человека. Неведомы причины таких изменений, да и Дмитрий не вдавался в подробности. Некогда было. Приятеля он встретил на поэтическом вечере, который плавно перетек в поэтическую ночь. Ему удалось перекинуться со знакомой парой слов, а дальше музыка стихотворений завладела их душами. Они погружались в чарующую мелодию, как некоторые жадно припадают воспаленными губами к бокалу вина, чтобы погрузиться на короткое время в сладкий дурман. Слова о пансионе забылись, но посещение врача воскресило этот короткий разговор.
Итак, двухэтажный дом опустел. Остался лишь Кнехберг Павел Аркадьевич, который не любил распространяться о своей личной жизни. Также он, хозяин дома, предпочитал говорить "пансион", а не "гостиница", а тем более не "дом отдыха". Господин Кнехберг мотивировал это следующими словами: "Попахивает казенщиной, уж извините. С моей точки зрения наименование "пансион" куда лучше всего остального". "Хорошо, пансион так пансион", - подумал Дмитрий. Он не собирался спорить с Павлом Аркадьевичем, когда дозвонился до него. По телефону Лебедев обсудил с хозяином маршрут. Оказалось, что нужно ехать с пересадками. Конечным пунктом являлась станция Н***. Недалеко от вокзала Дмитрия будет ждать экипаж. Господин Кнехберг в излишних подробностях живописал его: колеса, рессоры, обивочные материалы. "К чему такая педантичность?" - удивился Дмитрий, - думаю, и так найду, не растеряюсь".
"Кроме того, - предупредил Павел Аркадьевич, - в экипаже, я уверен, будет сидеть господин, так что не удивляйтесь. Он наш постоянный гость".
2
Дмитрий сел в поезд и сразу задремал. Вагоны тронулись и далее, казалось, пейзаж поплыл в окне, но это была фантазия, свободная от диктата разума. Она рисовала картины.
Дмитрию припомнился поэтический вечер.Он, подобно бликам на водной глади, заиграл всевозможными красками. Прошла рябь, а затем воспоминание стало более четким. Он увидел знакомого, сидящего за столиком. Все повторилось, но незнакомка, о которой вещал поэт в стихотворении, медленно проплыла в видении закутанная в черные обтягивающие шелка. Ее фигура была тонка словно тростник, лица не видно под темной вуалью. Она прошла и исчезла. Безвольный голос поэта, сквозящий обреченностью, умолк. Тишина, как стопудовая гиря обрушилась на слушателей, но где-то в Таврическом саду запели соловьи, возвращая людей к реальности. Поэт обвел присутствующих взглядом, и Дмитрий окунулся в дремотно-голубые глаза творца стихов. Лебедев вспомнил хмурое небо Скандинавии, такое же дремотно-голубое. И вновь блики, затем яркая вспышка.
Стук вагонов выдернул Дмитрия из грезы. До конечного пункта - станции Н*** - осталось меньше часа. Он посмотрел в окно. Прошел дождь, пока Дмитрий спал. Редкие капли оставили на стекле влажные полоски.
Наконец, станция.
Лебедев спустился на платформу и, следуя указаниям, что дал господин Кнехберг, прошел в нужном направлении.
Экипаж оказался открытым с откидным верхом. Непромокаемая ткань еще хранила следы прошедшего дождя.
Дмитрий сразу издалека заметил человека, сидящего на пассажирском месте. Подойдя ближе, Лебедев увидел мужчину сорока лет. Густые черные волосы его без пробора зачесаны назад, кустистые брови свисали над веками, пушистые усы, аккуратно подстриженные,закрывали верхнюю губу и сглаживали дисгармонию внешности: выдвинутый волевой подбородок.
- Здравствуйте, этот экипаж идет в пансион господина Кнехберга? - обратился к незнакомцу Дмитрий.
- Да, - ответил тот и внимательно посмотрел серыми глазами на Лебедева.
Взгляд незнакомца смотрел сквозь него.
Дмитрий сел в экипаж и представился:
- Лебедев Дмитрий Иванович.
- Милославский Михаил Станиславович, - сказал попутчик.
Они покинули вокзал. Дмитрий не заводил разговоров с Милославским, а в основном смотрел по сторонам, разглядывал места, по которым ехал экипаж и лишь иногда бросал короткие взгляды на соседа. Все же любопытство заставило Лебедева остановить внимание на Михаиле Станиславовиче. С первых минут встречи Дмитрия привлекла его внешность. Она казалась не из здешних времен, но более всего поразил взгляд Милославского. Тот первый взгляд попутчика. Он будто смотрел сквозь человека, пронизывая подобно рентгену.
По левую руку от соседа на сиденье стоял несессер. Дмитрий внимательно разглядел небольшой чемодан по форме напоминающий куб. Он вспомнил, что и раньше встречал подобные саквояжи. Обычно в них перевозили письменные принадлежности: ручка-перо, набор запасных перьев, бумага, толстая тетрадь, чернильница и дополнительный флакон чернил.
Дмитрий перевел взгляд на одежду. Милославский был закутан в долгополое пальто, словно боялся морозов, хотя климат вовсе не располагал к такой предосторожности. Попутчик сидел расслабленно, откинувшись на спинку и погруженный в свои думы.Он не обращал внимания на меняющиеся пейзажи, что застывшими картинами проплывали перед его взором, не вызывая душевных откликов. (Так подумалось Дмитрию). Кажется, попутчик многие лета жил на земле, и взгляд запылился, стал безучастным к потоку жизни.
Правую руку Милославский положил на подлокотник, а левая держала трость с набалдашником в виде головы черного пуделя.
- Простите, а вы в который раз посещаете пансион? - прервал молчание Дмитрий.
- В третий, - и сосед вновь замолчал, явно не желая продолжать беседу.
Реплика прозвучала безвольно и тихо, словно попутчику трудно или не хотелось беседовать, будто голосовые связки забыли о своем предназначении.
Лебедев вновь продолжил рассматривать места, по которым проезжал экипаж.
Жилых построек стало меньше. Дорога спустилась вниз, где справа синело море.
3
Дмитрий не знал, нравится ли ему южное море. Он впервые созерцал бескрайнюю стихию, синее тело которой, покрытое рябью, переливалось на солнце. Лебедев не раз слышал от знакомых (тех, что бывали напобережье) восхищенные отзывы, пропитанные романтическими нотами с привкусом грусти и тоски об упущенном времени: "Почему мы раньше не отдыхали на море?". Кто-то был безразличен к природе: "Соленаявода ваше море и всё, река лучше, а море - волны ветер, и что?".
Наконец экипаж остановился. Дмитрий перевел внимание на дом. Бледно-песочного цвета фасад, терракотовая крыша, окна-глаза, удивленно распахнутые, будто у юной кокотки, обведены ярко-желтой краской, крыльцо темно-вишневое с маршами слева и справа, без фигурных изысков балясины и перила, навес, парадная застекленная дверь.
Коляску встретили два человека. "Один из них, скорее всего, хозяин пансиона, - подумал Лебедев, - а другой - слуга".
- Здравствуйте, господа. Меня зовут Павел Аркадьевич Кнехберг. Конечно, мое обращение относится к вам, господин Лебедев, а с господином Милославским мы знакомы.
Михаил Станиславович не прореагировал на реплику: не улыбнулся, не кивнул в ответ. Он хмуро поглядел на дом, сошел молча с экипажа и проследовал внутрь. Дмитрий удивился Павлу Аркадьевичу, снесшему пренебрежительное отношение гостя. Лебедев поймал взгляд Кнехберга, глянув вопросительно, но хозяин пансиона то ли не понял, то ли не желал давать разъяснения. Он произнес:
- Следуйте за слугой. Он покажет апартаменты. Багаж заберет. Ручную кладь принесет чуть позже. Хочу предупредить, господин Лебедев, ибо вы человек новый. В нашем пансионе каждый предоставлен сам себе. У нас свобода действий. Да что я говорю, так во всех пансионах. Помните только об одном: завтрак в восемь утра, обед в два часа, ужин в восемь вечера. Мы начинаем работать в шесть утра, когда просыпается прислуга. Пансион закрывается в одиннадцать вечера. Как видите, правила у нас простые и их легко запомнить.
Дмитрий поднялся в апартаменты. До обеда оставалось несколько часов, он решил отдохнуть взглядом, рассматривая интерьер. Комната оказалась уютной. "Вот еще бы в этот темный угол поставить камин", - подумал он. Заплясало бы пламя, взыграли желтые блики на серо-коричневых стенах, и помещение ожило бы, наполняясь спокойствием и неповторимым ароматом, по которому узнаешь долгожданный приют путешественника. А так, было паровое отопление, и Дмитрий сразу заметил под окном черные ребра батареи.
Он сел за стол и машинально провел ладонью по гладкому дереву, удивившись, что чужое место вызвало в нем тихое чувство умиротворенности, словно приехал к себе домой. Открыв ящик, увидел кипу белоснежной бумаги. В остальных отделениях - пусто. Порадовали канцелярские принадлежности. Взгляд скользнул по ним, задержавшись на подставке. Он взял перо и поднес его к глазам - идеально. Сколько раз Дмитрий останавливался в гостиницах и всегда посылал проклятья, ибо перья брызгали, словно сморкались на бумагу. Острие цеплялось, и неловкое движение безнадежно портило лист.
Следующей жертвой внимания стал пухлый диванчик. Расположив подушки удобнее, Дмитрий прилег на него и задремал. Очнувшись, он посмотрел на часы. Скоро обед.
За столом собрались пансионеры. Господин Милославский не вышел. Павел Аркадьевич, сказав, что тот почивает, представил остальных: чета Камильковских и госпожа Арсеньева.
Речь зашла о Лебедеве, ибо он являлся новоприбывшим, и, как все новое, вызвал интерес.
4
- Не стоит, спустя рукава, относиться к здоровью, - произнес господин Камильковский. - Я понимаю, дело молодое и чувствуешь в себе силы. Я тоже в ваши годы... А зря. Был, может крепче.
Камильковский продолжил наставлять, а Дмитрий слушал его рассеяно, бросая короткие взгляды на другого пансионера. Его заинтересовала госпожа Арсеньева. Она молчала на протяжении всего обеда. Что-то колкое было в ее взгляде. В этих маленьких черных угольках, готовых обжечь вас. Она смотрела не оценивающе, а будто всё знала об окружающих. "Ага, вот вы какой", - говорил взгляд молодой девушки. "Или я ошибаюсь", - подумал Дмитрий, сосредоточено рассматривая ее. Их взгляды встретились. Черные угольки вспыхнули и тут же потухли. Он бы не сказал, что она смутилась, лишь приняла отсутствующий вид и уткнулась взглядом в тарелку. Закончив обед, девушка встала и, пожелав приятного аппетита, удалилась.
Камильковский говорил. Его жена поддакивала. "Эпансипэ" - резануло слух. Дмитрий переспросил:
- Что?
- Эмансипэ.
- О ком вы?
- О ней. - Камильковский сделал движение бровями. Конечно, он имел ввиду госпожу Арсеньеву.
- Откуда вам известно?
- Ну, господин Лебедев, это ж видно сразу. Я много таких особ повстречал за свою долгую жизнь. Поверьте.
Дмитрий кивнул, но усомнился: "Эмансипэ? То, что она здесь без мужчины для меня это не повод думать о...".
Его мысли прервал Павел Аркадьевича:
- Любезнейше прошу прощения. Должен удалиться. Дела-с.
За столом остались трое. Беседа стала вялотекущей: куски фраз иногда нарушали тишину. Наконец, Дмитрий встал, откланялся и ушел к себе в комнату.
В своих апартаментахон постоял у окна минут пять, наблюдая за морским пейзажем. Неспешные волны подкатывали к берегу, и жемчужная пена разбивалась о камни, исчезая. Вода, лизнув берег, уступала место другому валу, и все повторялось вновь и вновь, но никогда не повторялись старые движения. Это завораживало. Казалось, можно было наблюдать до бесконечности.
Однако Дмитрия вывел из задумчивости господин Милославский. Он появился на берегу. Фигура его двигалась точно в тумане: невнятно и замедленно. Он разложил шезлонг, который до этого нес в руках, расправил плед, встряхнув его, укрылся. Милославский застыл, и, казалось, сосредоточенно всматривался в море. Он стал частью пейзажа, слился с побережьем, но Дмитрия заинтересовал этот одинокий человек. Чувство неясное, смешанное с любопытством, подстрекало к знакомству.
Он покинул номер. Решительно пробежав ступени и выйдя наружу, замедлил шаг и остановился. "О чем мне с ним говорить? Как начать беседу?" - задался вопросом, но более всего мучили сомнения: а стоит ли, и что же привлекло внимание? Почему именно этот отшельник притягивал к себе? Ведь Дмитрий много встречал людей, сторонящихся общества, и у каждого, конечно, были тайные мотивы вести себя так, но никто не вызвал мимолетного любопытства.
Голос за спиной прервал мысли.
- Он всегда один, - сказал Павел Аркадьевич.
Дмитрий обернулся и спросил:
- Один?
- Да. С самого начала. Когда господин Милославский впервые приехал в пансион, его поведение меня насторожило. На обед он не выходил. Сухо держался со всеми. Он не вел длинных и пространных бесед. Его речи скупы, они в пределах светской любезности. Он очень замкнут, - господин Кнехберг задумался и заговорил вновь. - Представьте себе, Дмитрий Иванович, такую картину. Начинается ужин. Мы рассаживаемся. И вот появляется наш герой. Он, словно неведомое существо из иного мира, крадется из тишины номера на свет, как животное, появляющееся из пещеры. Мы никак не привыкнем к этому. Он появляется на ужине в очках с почти сферообразными линзами, ибо плохо видит вблизи. Весь он внимателен и напряжен - это одновременно пугает и вызывает чувство жалости. Он садится на место и не ведет бесед. Господин Милославский лишь желает приятного аппетита, оказывает знаки внимания, но не более того. Ест медленно. Он дегустирует блюда. Всегда пробует: не слишком ли горяч суп, а соус, не очень острый, не крепок ли чай? Кофе никогда не пьет. Избегает любых алкогольных напитков. Не курит. Мне кажется, у него слабый желудок. Вот и все, что я могу рассказать о нем.
5
Дмитрий решился заговорить с Милославским:
- Здравствуйте.
Станислав Михайлович промолчал. Он повернул голову. Взгляд Дмитрия, невольно упавший на трость, задержался. Опять рукоять в форме головы черного пуделя привлекла внимание.
- Добрый день, - ответил человек, отдыхающий на шезлонге.
А дальше разговор не смог сдвинуться с места, как слишком тяжелый камень не смог шевельнуться от усилий двух человек.
Обычный вопрос: "А почему Вас не было на обеде?", что произнес Дмитрий, понимая собственное косноязычие, не смутил Станислава Михайловича. Он обронил фразу:
- Камильковские.
- Простите?
- Не вызывают они доверия.
- По-моему милые старики.
- А вы читали Гоголя? "Старосветские помещики"?
- Добрая история.
Милославский зябко пожал плечами и, сосредоточенно, будто что-то обдумывая, вымолвил:
- Я не говорю о ценности сего произведения. Но персонажи повести вызвали у меня чувство омерзения.
- Но это не повод отказывать в обеде. Может, вы ошибаетесь?
- Молодой человек, я очень долго живу на земле, чтобы...
Он, посмотрев на собеседника, замолк, пронзая взглядом. В сферообразных стеклах блеснуло, искажаясь, синее небо. Очки не шли Милославскому. Они, подобно инородному предмету, разрезая лицо на две неравные части, разрушали образ странного человека. Что-то флибустьерское, из варварских времен было в его внешности. А очки потом искусственно добавил какой-то шутник.
- И вовсе я не прячусь от "милых стариков", как вы подумали.
- Но откуда...
- Я наблюдаю. Если вы пойдете в правую сторону от пансиона, где береговая линия изгибается, то чрез пару шагов за насыпью увидите низкий курган и два тюльпана на его вершине.
Дмитрий стоял в недоумении. Спорить с Милославским он не собирался. Собеседник то ли не хотел говорить, то ли забавлялся, нарочно игнорируя слова и уходя от темы. "Какие тюльпаны? Курган? Причем здесь это?" - мысленно возмутился он, рассматривая человека на шезлонге, который обратил взор к морю, выказывая нежелание продолжать беседу.
Курган...
Два цветка...
Он, представив себе эту необычную картину, направился неспешной походкой вдоль береговой линии.
"Все ж, почему Милославский такой не светский человек? Видно, что не хочет общаться", - удивился Дмитрий.
И вот, наконец, он стоял перед курганом. Действительно, два красных, еще не увядших, тюльпана лежали, прижатые камнями. Гладкие лепестки чуть колыхались на ветру.
Он возвратился. Милославский лежал в шезлонге и, безучастно наблюдая за волнами, кажется, спал с открытыми глазами, убаюканный плеском.
- Вы кому-нибудь говорили о кургане? - спросил Дмитрий.
- Нет, - не оборачиваясь, ответил тот.
- Почему?
- Люди щедры на слова. В этом секрет их бессилия.
Странная фраза. К чему сказано?
- Наша жизнь, как и все в мире, увянет, но тюльпаны остаются свежими, - произнес собеседник, поднявшись с шезлонга.
- Их меняют. Но кто?
- Уже который сезон, наблюдая за тем местом, мне не посчастливилось видеть человека, придумавшего эту игру. Возможно, тайна случается ночью. А в данный момент я покину вас. Голова болит.
Господин Милославский, скатав плед, сложил шезлонг и, отвесив поклон, удалился.
Дмитрий, посмотрев в спину уходящему человеку, почему-то ощутил внутреннюю пустоту, словно его обокрали, оставили наедине с тайной, но заветный ее фрагмент безвозвратно был потерян.
6
Жизнь у моря текла медленно. Тягучий день сменяли такие же тягучие и ленивые сумерки.
Дмитрий поднялся в номер, лег на диван. Глаза одолела усталость, словно кто-то влил свинец в веки. Пред взором стоял потолок, танцующий в ритме вальса. Бежевый, он качался, как на волнах и, убаюкав себя выдуманной мелодией, Дмитрий закрыл глаза. Он услышал на периферии сознания шум воды - размеренные всплески, хруст камушков под тяжестью ноги. Кто-то прошел берегом, не спеша. Это было время. Оно покидало эти края.
Он открыл глаза, поднялся с дивана, и, подойдя к окну, решил: "Если так будет продолжаться, я умру от тоски". Сон как рукой сняло. Дмитрий увидел госпожу Арсеньеву. Та медленно прошла стороной, уходя вправо от пансиона туда, за береговой изгиб. "Она? - удивился он. - Да не может быть. Носит тюльпаны? Зачем?". Легкий ветер колыхал ее темное платье, а девушка осторожно следовала к ведомой только ей цели.
Дмитрий вышел из номера. Он проследил за ней, осторожно ступая, иногда замирал, боясь, что она, повинуясь инстинкту, обернется, но опасения были напрасны. Наконец, она скрылась из вида, и он зашагал быстрее и увереннее, не заботясь ни о чем. Скоро откроется тайна, или...
- Госпожа Арсеньева, - голос Дмитрия прозвучал неуверенно.
Она, стоя у кургана, слегка повела плечами и обернулась.
"Нет, не она носит цветы", - родилась уверенность.
- Да? - произнесла девушка.
Он немного смутился и рассеяно сказал:
- Хотел узнать...
- Я видела, как вы разговаривали с господином Милославским, а затем отправились в эту сторону. Интересно, кто сделал курган? И с какой целью?
- Возможно, в память о ком-то или о чем-то, раз цветы...
- Вполне, - девушка внимательно посмотрела на него. - Проводите меня?
- С удовольствием.
- Только не надо светских любезностей.
- Хорошо.
Они направились к пансиону.
- Значит, господин Милославский ведал о его существовании и молчал?
- Скажу честно, он - странный человек. Сторонится людей, не разговаривает, считает болтливость пороком.
- Вы об этом с ним беседовали?
Дмитрий кивнул.
Далее они пошли молча.
Госпожа Арсеньева простилась с ним у входа в пансион. Опять его светскую любезность она ловко парировала, придав красноречивое выражение лицу. Дмитрий бы не сумел описать его. Много мелких черт, но в сумме они дали законченное по смыслу предложение: "дальше меня не стоит провожать".
Он вошел внутрь чуть позже, встретившись у входа с Милославским.
- Опять на прогулку?
Милославский кивнул, добавив:
- Хотел спать, но нет возможности. - Дмитрий удивленно посмотрел. - Я не так выразился. Я боюсь спать. Все грежу одним и тем же. - Милославский запнулся, словно раздумывая, стоит ли продолжать. - Да, очень угнетает один сон. Будто хожу по комнатам в чужом доме и ищу кого-то, или... В общем, одержим поисками, зная, что не вспомню предмета моей навязчивой идеи.
Станислав Михайлович рассеяно приложил пальцы к воображаемой шляпе и вышел.
"Ну, это слишком. То его не разговорить, то он сам ищет слушателя", - удивился Дмитрий. Он почувствовал фальшь в поведении пансионера, который словно вел двойную игру. "Или это были перепады настроения? Возможно, головная боль прошла, и настроение улучшилось. Возможно", - решил Дмитрий, поднявшись в свой номер.
После ужина он лег в постель, отогнав назойливого призрака беспокойных раздумий, и уснул, мгновенно провалившись в мир грез. Только ночью раз проснулся. Ему показалось, кто-то ходит. Прислушался. Тихие робкие шаги прозвучали за дверью и стихли, потом скрипнула лестница и, наконец, все прекратилось. Он приподнялся и, направив взор в сторону входной двери, затаил дыхание. Ничего. Тихо. Сумрак окутывал комнату, и лишь незанавешенное окно, будто бледно-серое бельмо, висело в темном помещении.
7
После завтрака Дмитрий, прогуливаясь по берегу, остановился, осененный мыслью. "И как она раньше не пришла в голову, - удивился он, - курган давно появился, но заметил его только господин Милославский. То, что он не рассказал - одно дело. Возможно, приступ мизантропии. Но с чего другие упорно не хотят видеть явление? Или замечали, но не решились говорить?".
Его мысли прервал Милославский. Он, не спеша, подошел к нему, бросил уставший взгляд поверх очков и вымолвил:
- Вам, я думаю, покажется странной моя просьба, но все-таки я осмелюсь. Желал бы знать, когда вы уедете?
- Послезавтра, - произнес Дмитрий, недоумевая.
- Значит, вы успеете.
"О чем он? Что я успею?" - мелькнула мысль.
А Милославский замолчал. Казалось, он что-то тщательно обдумывает, подбирая слова. Рассеянный взгляд его, устремленный на море, блуждал. Он созерцал водную стихию, не осознавая себя здесь, витая в хрупком мире фантазий. Наконец, проговорил медленно, будто пробуя на вкус каждый слог:
- Есть одна просьба. Я работаю в университете на кафедре филологии. Совсем недавно из-за болезни у меня появилось достаточно времени, чтобы отдаваться увлечению философией. Так вот. У меня беспокойный сон и плохое зрение. Глаза сильно устают. Не могли бы вы, господин Лебедев, переписать набело одну вещь?
Дмитрий промолчал. Море играло тихую мелодию, а назойливая мысль, вертясь, билась, как муха о стекло: "Я не против помочь человеку, но с чего вдруг он выбрал меня?".
- Может, вы заняты? - спросил Милославский.
- Что вы! Но я в растерянности. Почему я?
- Ну, а кто еще? - И он неловко развел руками.
Загадочное сочетание отшельничества и наивности, как подумалось Дмитрию, жили в этом господине. Флер таинственности, словно фальшивый, готов был исчезнуть.
Ни одной прочной мысли о Милославском не возникло у Дмитрия. Ум, лишенный основы, только колебался между различными предположениями, задаваясь вопросом: "Кто он?".
- Хорошо. Я помогу вам.
- Большое спасибо, господин Лебедев, - произнес он, достав из внутреннего кармана листок. - Здесь всё. Если будут вопросы, обращайтесь.
Дмитрий пробежался взглядом по строчкам, пытаясь сходу разобрать слегка пляшущий бисер букв. Кругленькие значки семенили по белому листу, прыгая, иногда выкидывая вверх и вниз пушистые хвосты "в", "д", "з", "р" и "у". Он убрал листок в карман.
- Я буду у себя, - сказал Милославский и удалился.
"Девятнадцатый век оставляет неприятный след на моем сердце. Глубокая и ноющая рана беспокоит меня, она саднит. Сколько можно терпеть этот нарочитый оптимизм людей? Что хорошего они видят в будущем? Что? Я ничего радужного не обнаруживаю там, за горизонтом событий. Новый век - иные надежды. Но я не люблю эйфорию по поводу смерти. Знаю, в чем причина радости. Она заключается в исторической близорукости. Множество людей ждут от грядущего прогресса великих технических революций. Они будут. Они придут, но неужели человечество думает, что уродливая техника и перестановка местами физических предметов способна одарить их счастьем? Прогресс неизбежен. Он способен изменить внешние атрибуты бытия, может повлиять на характер мышления людей, но никак не совершить духовное движение общества ввысь. В ту чистую синеву радужных перспектив. Я не верю в это. Я не верю в человечество. Скептик? - Спросите вы. Да, - отвечу я. Но вот, прозревая в глубину времен, в будущее, вижу, как затягивается узел психологических разноречий. Перекос между материальной и духовной стороной людской жизни с болью отзовется в грядущих поколениях. Двадцатый век явит собой неподражаемый пример растерянности перед бездной. Мне думается, что каждый из нас сможет именовать себя представителем поколения, утратившего веру. Самое страшное - веру в себя. Мировые войны, социальные катаклизмы будут - это я точно знаю".
А дальше - предложение, щедро перечеркнутое чернилами. Текст Милославского на этом заканчивался.
8
Дмитрий, сложив листок, убрал его во внутренний карман. Он, бросив усталый взгляд на море, ощутил, как холод бездны проник в душу.
Он прошелся до берегового изгиба и, встретив на обратном пути госпожу Арсеньеву, остановился, всматриваясь в ее любопытствующий взгляд. Промелькнула простая мысль: "Никакая не эмансипэ. Женщина всегда остается женщиной".
- Вы снова с ним беседовали?
- Да.
- И что на этот раз поведал господин Милославский?
- Он пессимистически смотрит на будущее человечества, предрекая ему скорую гибель, если я правильно сделал вывод.
- Да, странный он человек, - задумчиво произнесла девушка, обратив взор к набегающим на берег волнам. - Хотя ничего в этом нового нет.
- Вы так считаете?
Она кивнула.
- До посещения пансиона я прочла одну фантастическую новеллу угнетающего свойства. Названия журнала не помню, и история называется...
Задумавшись, она по-детски почесала указательным пальцем переносицу. Дмитрий сдержался от улыбки.
- Не помню. Хотите, я расскажу вам ее?
"Что случилось? Почему все исповедуются мне?", - не без иронии подумал он.
- Я весь во внимании.
- Вы опять со своей светской любезностью. Хорошо. Слушайте. Один художник нарисовал картину. Он был символистом и изобразил стройную девушку на берегу моря. Водная стихия бушевала, окутанная в розовую дымку, жемчужные барашки несли прохладу, наполняя воздух чем-то особенным, неповторимым, будто наэлектризовывая его. Он пропитался этим легко, как губка вбирает в себя влагу. Девушка в черном воздевала руки в немом призыве, словно она что-то испрашивала у неба. Может, лучшую судьбу. Возможно, молилась за кого-то. Но художник, поставив в уголке скромный автограф, назвал произведение "Отчаяние". Картина попала на выставку, не заслужив должного внимания, она так и исчезла бы в небытии, если б не один человек, посетивший экспозицию. Он был физиком. Взгляд его, замедлившись, остановился на розовой дымке, на девушке в черном обтягивающем платье, на ее фигуре готовой, казалось, вот-вот согнуться под тяжестью рока. И физик решил про себя: "То, что нужно. Я добуду открытку с этой картиной. Где-то у входа я видел, что женщина торговала цветными буклетами. Зашифрую "Отчаяние" и пошлю его радиосигналом в космос". Он так и сделал. И вот в новелле проходит время. Много веков минуло, а сигнал, преодолевая немыслимые расстояния, с бешеной скоростью пролетел сквозь космос, и достиг чужой планеты. Там жили существа очень похожие на людей, но технически более развитые. Они расшифровали послание и, воодушевленные мыслью, что не одни во вселенной, полетели на зов в ту точку пространства, откуда пришел сигнал. Но каковы были их боль и разочарование, когда пришельцы ступили на Землю. Никого. Безжизненная пустыня. Человечество, много столетий назад погрязшее в жестоких воинах, истребило себя полностью. Пришельцы покинули планету. На этом заканчивается история.
- Да, грустная новелла. И очень похоже на Милославского, - сказал Дмитрий.
- Что похоже?
- Появилась у меня одна мысль. Этот загадочный господин, он... Он - пришелец. Я образно говорю. Милославский явился к нам и, истекая то ли печалью, то ли желчью, увидел руины городов, смерть, насилие, кровь, раздвигая невидимые завесы и глядя в будущее, он узрел опустошение. Холод коснулся его души, пессимизм и разъедающий скепсис проник в кровь, отравив сознание. Поэтому он замкнулся, разочаровавшись во всем.
Она вновь поглядела на Дмитрия, сказав:
- Да... Возможно, вы правы.
9
День прошел как обычно. Медленно и мучительно. Никаких развлечений, кроме застольных бесед и прогулок у моря. Сумерки тихо опустились, выкрасив мир в синий цвет. Ночь, тягучая будто смола, подарила глубокий сон.
Дмитрий погрузился в страну грез, но опять очнулся. Он услышал шаги и шорохи за дверью. Приподнявшись с постели, он повернул голову в сторону звука. Глаза, привыкшие к темноте, рассмотрели бронзовую ручку в виде лапы мифического зверя. Конечно, не мог рассмотреть Дмитрий мелких деталей. Это воображение дорисовало картину, а дверь была не различима, лишь бледное пятно желтоватого цвета - ручка - висело во мраке.
Он встал, оделся и пересек комнату. Медленно приотворил дверь. Прислушался. Тихие шаги прозвучали на нижнем этаже. Дмитрий вышел и, плывя сквозь мрак, пересек помещение по мягкой ковровой дорожке. Спустился с лестницы. Он заметил у черного входа человека, одетого в плащ. В руке у него был незажженный фонарь. Незнакомец мелькнул перед взором Дмитрия и исчез за дверью. Трудно было определить кто это. Долгополая ткань скрыла фигуру, да и встреча длилась пару секунд.
Выждав время, Дмитрий подкрался к черному входу.
На улице он следил за тусклым пятном света, плывущим вдоль моря. Оно скрылось за береговым изгибом. Зашагав быстрее, Дмитрий хотел застать врасплох человека, меняющего цветы.
- Простите, - произнес, немного волнуясь, Дмитрий, когда он догнал его.
Мужчина обернулся. Фонарь осветил знакомое лицо.
- Господин Кнехберг?
- Да я, а кто же еще? Чужих здесь вы не встретите. Мой пансион - единственное жилое строение на несколько миль. - Он пытался придать фривольности голосу, но вышло неуклюже.
- Так это вы цветы меняете?
- Только прошу, никому не говорите. Мне не хочется... - Его взгляд упал на тюльпаны, зажатые в руке. Он сменил цветы, спрятав старые под плащ.
- Я ничего не понимаю. Зачем этот маскарад?
- Господин Лебедев, идемте в пансион, и я все объясню, обещаю.
"Еще одна исповедь", - родилась мысль.
Они оказались в пансионе. Прошли в номер Дмитрия.
- Понимаете в чем дело, господин Лебедев, эти курган и цветы в память о моей дочери. Вы, наверно, знаете историю о доме - слухами земля полнится. Так вот, когда умерла Поля - моя дочь, - с женой все пошло наперекосяк. Сейчас забылось, но, кажется, дня не проходило без взаимных упреков. Что-то сломалось в моей и ее душе. Что-то безвозвратно ушло. Детей она больше не хотела. С чего вдруг пришла такая блажь? Поверьте, я пытался изменить ситуацию, но жена... В итоге разошлись. Дом остался на мне, и, похоже, я - больной человек. Люди бегут от прошлого, которое ранит их, пытаются забыть мрачные эпизоды жизни, но я... Я остался здесь и растравил душу воспоминаниями о дочери. Воздвиг этот курган, приношу цветы...
Господин Кнехберг замолчал.
- Я понимаю вас, - тихо произнес Дмитрий. - Но к чему таинственность, ведь рано ли и поздно все узнают. Человек любопытен от природы.
- Да, да, да, сколько раз я повторял заученную формулу: человеческое любопытство, оно вездесуще, но я не хочу, чтобы касались меня, желаю надеть маску и играть роль, как страшно б не звучало, ибо мое прошлое - это мое прошлое. Не надо жалеть меня. Понимаете?
- Да, - ответил Дмитрий скорее по инерции, чем осознано.
Воцарилось молчание.
Они сидели в полной темноте, и Павел Аркадьевич внимательно разглядел едва различимые очертания собеседника. Почудилось ему, что это манекен, кукла в человеческий рост. Она недвижна и безучастна. Можно смело наговорить ей все, что угодно.
Он тихо произнес:
- Не буду мешать вам, господин Лебедев.
- Спокойной ночи.
- Но вы никому не рассказывайте.
- Я обещаю.
Когда дверь закрылась, Дмитрий разделся и лег. Отвратительное состояние завладело им, словно он перенапрягся: мышцы как ватные, дышать тяжело. Он смежил веки. Свинцовый сон завладел разумом.
Дмитрию пригрезился господин Кнехберг, в бешенстве разбирающий курган и бросающий камни в море, но те не хотели тонуть, и волна приносила их обратно к берегу, чудесным образом складывая новый курган.
10
Дмитрий несколько раз приступом брал текст, как штурмуют крепость. И любая атака срывалась. Или, казалось ему, это был пиратский корабль, проплывающий мимо. Он манил, но взять на абордаж не хватило решимости. Было что-то в этих словах, помимо лежащего на поверхности пессимизма и скепсиса в отношении технического прогресса. Что? - Он не смог объяснить. Дух обреченности, витавший как пороховой дым между строк, ел глаза и саднил горло.
Лист беспомощно лежал на столе, ожидая своей участи. Дмитрий, изучая бисер букв, в нерешимости взял перо, но возвратил его на место.
На следующий день перед завтраком он зашел к Милославскому в номер. Тот встретил его дружелюбно:
- Здравствуйте, господин Лебедев, милости прошу. - Хозяин номера указал гостю на кресло. - Я знаю, с какой целью пожаловали. Вы будете говорить о моих записях. - Он, сев удобнее, свел пальцы в замок.
- Совершенно верно.
- Переписали?
- Нет.
- Очень странно. - И Милославский удивленно посмотрел на Дмитрия. - А в чем причина?
- Прежде я хотел задать вопрос. К сожалению, не решаясь его озвучить, испрашиваю дозволения...
- К чему высокий слог? Или тема щекотлива? Хорошо. Говорите. Я весь во внимании.
- Господин Милославский, верите ли вы в то, о чем написали?
- Я вас не понимаю, - смутившись, произнес он.
- Верите ли вы...
- Верю ли я? Нет, конечно. Проблема не в вере. Я знаю, что так будет.
Последняя фраза была произнесена непринужденно, и тон ее покоробил Дмитрия. Что-то искусственное послышалось в ней, словно участвуешь в игре, правила которой надуманы.
- А я - нет. Я верю в победу человеческого разума, и...
- Забудьте этот заученный урок. Меня, честно вам скажу, настораживает эта эйфория, этот елейный оптимизм. - И нотка раздражение взыграла в голосе.
Милославский скривил рот, будто надкусил горький плод.
- Но пессимизм идей...
- Погодите, господин Лебедев. - И собеседник поднялся с кресла. Подойдя к столу, он взял трость.