Луженский Денис, Лапицкий Денис : другие произведения.

Тени Шаттенбурга

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 6.89*11  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Германия, XV век, близится конец гуситских войн. В отдаленный маленький городок прибывают посланник императора и инквизитор-доминиканец. У каждого из них своя миссия, оба гадают, предстоит ли им стать союзниками или противниками в ходе выполнения собственных высочайших поручений. И ни тот, ни другой даже не подозревают, с чем придётся столкнуться им и их спутникам в городе Шаттенбург, тайны которого навсегда изменят судьбы случайно встретившихся за его стенами людей. (Роман по мотивам литературной игры, когда-то проходившей на форуме Архивы Кубикуса. Посвящается форумчанам, которых мы знали под никами momus, НикитА, godar, Дан, yesint, Аристарх Михалыч, Phantom, Velz, Aramits, FH-IN)

ПРОЛОГ

  
   - Пауль, чур, тебе водить! - крикнула Альма.
   - Только по-честному, а то ты, небось, подглядываешь! - едва не подпрыгивая от нетерпения, добавил Уве.
   - Я не подглядываю, ты, рыжий дурень! Это вы прятаться не умеете!
   - Ничего, сейчас так спрячемся - год не сыщешь! - скорчили одинаковые рожицы близнецы Гюнтер и Ганс. - Давай, отворачивайся!
   - Отворачивайся! - махнул рукой толстяк Петер.
   - Ну, ла-адно.
   Стоило Паулю повернуться, друзья брызнули в стороны - затопотали, быстро удаляясь, лёгкие шаги, трава зашуршала. А водящий упёрся носом в морщинистую дубовую кору и закрыл глаза.
  
   Тили-зонг, тили-ли,
   Полетели журавли,
   Гадкие, как угорь,
   Чёрные как уголь.
   Прилетят однажды в гости -
   От тебя оставят кости.
  
   И вовсе он не подглядывает. Просто он при... при-мет-ли-вый, вот. Да, точно: "лентяй, но приметливый" - это так Кривой Томас говорит, краснодеревщик, который Пауля на учёбу взял. Только Паулю не очень-то нравится учиться: вот и сегодня сбежал. Хотел за муравьями смотреть - это ж страсть как интересно! - но тот огромный муравейник у кривой берёзы кто-то разорил. То ли зверь, то ли человек какой дурной.
   А тут ребята: пошли, мол, в прятки играть! Всё интереснее, чем в мастерской у Томаса разбирать деревяшки. Хелена, сестрица, само собой, как узнает, что он отлынивает от учёбы, всыплет ему... Подумаешь! Не впервой, небось! Эх, жаль, что разглядыванием муравьёв нельзя на кусок хлеба себе заработать - было б можно, так Пауль первым бы богачом во всём Шаттенбурге стал: он же про них всё-всё знает! Да ещё про пауков, и про мух, и про сверчков с кузнечиками! А теперь вместо муравьиных тропок придётся приятелей по лесу искать.
  
   Тили-ли, тили-дом,
   Есть в реке чёрный сом,
   Под корягой живёт,
   Ус свой длинный жуёт.
   Кто в реке купаться станет,
   Того сом на дно утянет.
  
   Зря они сами всегда одни и те же места выбирают, чтобы прятаться! Тут и совсем дурак запомнит. Рыжий Уве сейчас наверняка к ручью мчится - ему волю дай, он бы в этом ручье жить стал. Под берегом, рядом с молнией битым дубом, прямо среди корней есть пещерка: маленькая, только-только спрятаться-скрючиться. Уве в самой её глубине под камушком хранит лесу из прочных жилок и крючки. Хорошие крючки, кованые, больших рыб таскать можно такими - вот Уве и таскает, рыбарь из него знатный, весь в отца. Пауль давно его ухоронку нашел, но никому о том не сказал - зачем?
  
   Тили-дом, тили-тис,
   За кустом чёрный лис,
   От хвоста до морды
   Он чернее чёрта.
   У дороги лис сидит,
   За тобою он следит.
  
   Альма - вот хоть на что спорь! - побежала к вырубке: там пней накорчёванных просто умереть сколько, среди них хоть половина шаттенбургских ребят спрятаться может, и ещё на половину другой половины место останется.
  
   Тили-тис, тили-бом,
   Под горой чёрный гном,
   Копит злато в норе,
   Ворожит на заре.
   Если гном тебя поймает,
   Живым в землю закопает.
  
   Петер лентяй, значит далеко не побежит, где-то тут, рядом будет прятаться - либо на дерево залезет, либо станет под выворотнем хорониться: в двух шагах от дороги недавно здоровенная осина рухнула, так под корнями места ого-го сколько! Да, наверняка Петер там и засядет: деревьев, таких, чтоб крепкие ветви низко, рядом нет, а тонкие его не выдержат, толстопуза. А вот Гюнтер и Ганс - те, как пить дать, в кустах засядут, и отыскать эту парочку будет всего труднее.
  
   Тили-бом, тили-долк,
   В роще спит чёрный волк,
   Как проснётся - вскочит,
   И клыки наточит.
   Если волк тебя найдёт,
   Целиком тебя сожрёт!
  
   Пауль последние слова считалочки произнёс и боязливо поёжился: вспомнилось ему, как весной погнался за ним оголодавший волчина. Ох, и бежал же он тогда, ох и бежал! Примчался прямо к мельничным воротам, и там матёрого взял на вилы мельник Хайнц, не оплошал. За волка потом сам господин бургомистр отвалил мельнику целый серебряк, а Паулю не дали даже медяка, зато всыпали так, что неделю сидеть не мог.
   Считалочка, однако, кончилась, и Пауль отлепился от дерева.
   - Иду искать! - крикнул он.
   Справа, со стороны ручья, послышался странный звук - не то стон, не то сдавленный крик. Небось, полез Уве в пещерку свою - так или крючок себе в ногу засадил, или лбом о корень треснулся. Какие же они пред-ска-зуе-мые...
   Вот с него и начнём!
   Пауль почти беззвучно скользнул к берегу ручья - сейчас как высунется из кустов, как приятеля напугает!
   - Попался! - крикнул Пауль, рывком раздвигая ветки... и прикусил язык.
   У пещерки, где Уве прятал лесу и крючки, стояло по колено в воде чудище.
   Вода закручивалась вокруг белёсых чешуистых ног, а Уве тряпичной куклой болтался в очень длинной руке, тоже белёсой и чешуистой. Кровь пузырилась в ране на него горле, текла тонкими струйками по груди, по ногам, крупными каплями срывалась в прозрачную воду. Там, куда падали эти капли, вода становилась мутной и розовой.
   Чудище фыркнуло, почуяв Пауля: видеть его оно никак не могло - вместо глаз на плоской морде имелись лишь неглубокие ямки. А потом на белёсой шее вскрылись широкие надрезы с алой изнанкой - будто жабры у рыбины, и вывернулись наружу толстые губы круглого, похожего на присосок рта: мальчик увидел несколько рядов мелких полупрозрачных зубов и хлыстом бьющийся во рту язык - тонкий, и тоже усаженный зубами.
   Развернувшись, Пауль побежал - так быстро, как не бегал никогда раньше. Разве что весной от волка... нет, ещё, ещё быстрее! Ведь сейчас ни мельника с вилами, ни охотника с луком поблизости нет! Да и возьмут ли жуткую нечисть вилы и стрелы?!
   Он слышал, как что-то большое и сильное с треском проломилось сквозь кусты, как затопотало следом. До города недалеко - с полмили, но мерзкое уханье раздавалось уже в двух шагах за спиной. Не уйти! Ой-ёй-ёй!
   Слева от тропы из ямы под корнями выворотня мелькнула холщовая рубашка с ярким шитьем: одет Толстый Петер всех друзей лучше - его родители купцы не из последних. Впрочем, у других ребятишек, что играют тут в прятки, родителей вовсе нет.
   - Беги! - только и выдохнул Пауль, проносясь мимо выскочившего из своего укрытия толстяка.
   - Я раньше бу... - Петер не договорил, осёкся и завизжал. А потом за спиной чавкнуло, хрустнуло, захлюпало, словно кто-то втягивал ртом из миски горячее молоко с густыми пенками, и от этого звука короткие полотняные штаны сделались ещё мокрее, но Пауль всё бежал и бежал, потому что останавливаться было нельзя, нельзя, нельзя...
  

* * *

   ...Увидев, как пронёсся мимо приятель, Ганс по-рачьи пополз назад, зарываясь поглубже в кусты. Вылезти из укрытия и припустить следом он даже не подумал - уж очень напугал его недавний визг, и уж очень напуган был Пауль. Да и как сбежишь, когда где-то рядом в гуще шиповника прячется брат?
   - Гюнтер! - зашептал он на ходу. - Гюнтер, ты где?
   - Чш-ш-ш! А-ай!
   Справа вдруг затряслись, закачались зелёные ветки, и снова вскрикнул брат. Забыв о собственном страхе, Ганс рванулся на крик. Злые колючки прочертили по коже белые штрихи царапин, мальчик зашипел от боли и досады... и вывалился на тропинку.
   - Гюнтер! Гюн...
   Брат лежал под молодым дубом, безвольно раскинув руки, а над ним склонился человек в тёмной сутане и верёвочных сандалиях. Монах! Слава Спасителю!
   - Дяденька! - Ганс шагнул вперёд, да так и застыл на месте, внезапно разглядев в руке божьего человека короткую дубинку.
   - Тихо, сынок, не бойся, - человек в сутане поднял голову, глянул на обомлевшего мальчишку и улыбнулся. Одними только губами улыбнулся, глаза у него остались холодными и злыми. Тут затрещали кусты, на тропу из зарослей выломился другой монах - крепкий и плечистый, как плотогон. Этот не улыбался, лицо его всё перекосилось от ярости, столь дикой и злобной, что Ганс поневоле попятился.
   - Постой, малыш, - первый незнакомец уже шёл к нему, подняв руку в успокаивающем жесте. - Тут дружку твоему, вроде, худо стало...
   Ганс пятился, не в силах оторвать взгляда от дубинки монаха. Навершие её влажно поблёскивало... Точно такой дубинкой дядька Фридрих забивал к ярмарке поросят.
   Прочь отсюда! Прочь! Что есть мочи мчаться к мельнице, звать на помощь взрослых! А Гюнтера, наверное, заберет к себе Иисус, ведь душа у него была добрая и чистая...
   Он не увидел, как прямо за его спиной возникла огромная фигура. Не человек - настоящий великан беззвучно шагнул к мальчику; и едва тот повернулся, решившись спастись бегством, сильные пальцы сжали горло ребёнка. Ганс с ужасом ощутил, как его приподнимают над тропой, точно кутёнка, затрепыхался в железной хватке, замолотил ногами, а потом зажмурился, увидев падающий из поднебесья громадный кулак.
  

* * *

  
   Ганс обмяк в руках у гиганта, и Альма ладонью зажала себе рот, чтобы не закричать, сразу поняла: хоть пикнет - тут ей и конец. Кошкой она скользнула под еловые лапы, на четвереньках пробежала весь ельник насквозь, а там уж вскочила и припустила к реке вспугнутым зайцем.
   Уже возле вырубки чуть не померла со страху, когда кто-то выпрыгнул, шипя, из зелёной крапивной стены. Взвизгнула, шарахнулась в сторону, да только теперь и разглядела: это же Пауль! Охает, трёт обожжённые ладони.
   - Чтоб тебя чёрт сожрал! Чего наскакиваешь?! Там такое...
   Тут она увидела его лицо, и слова встали ей поперёк горла. А Пауль молча схватил девочку за руку, поволок за собой, и вот уже оба они мчались к городу, задыхаясь, выбиваясь из сил, но с каждым шагом всё больше отрываясь от погони.
   За их спинами вздрагивали, будто в мелких судорогах, густые заросли, и было неясно, то ли колышет их ветер, то ли творится там чёрное и страшное дело.
  

День первый

  

1

  

Окрестности имперского города Шаттенбурга (Shattenburg)

Германия, Саксония, к северо-востоку от Цвикау

Сентябрь 14... года

  
   - Попробуйте ещё вот этот паштет, отец Иоахим, - предложил барон Ойген фон Ройц. - Гусятина с базиликом и прочими травами.
   - Благодарю, благодарю, - цыкнул зубом инквизитор, пододвигая широкую тарелку поближе. - Ваш повар не перестаёт удивлять меня, право слово... Большой искусник! Пожалуй, он не ударил бы в грязь лицом даже на пирах Лукулла. И как только умудряется сохранять паштет свежим целыми неделями?
   - Это его личный секрет, - усмехнулся барон. - Даже я толком не знаю, в чём там суть... хотя, и не очень-то интересовался, признаться. Слышал только, что, прежде чем набить паштет в горшок, повар долго греет посудину в печи, а набив, заливает сверху салом.
   - Надо же... Путешествуем в глуши, а стол таков, будто мы приглашены на обед к королевскому министру! И да простятся мне эти слова, но я рад, что сегодня не постный день!
   - Благодарю, святой отец. Я передам повару ваши восторги.
   Возок переваливался на ухабах, поскрипывали оси, снаружи доносилось всхрапывание лошадей, чуть слышно переговаривалась о чём-то охрана. Узкие оконца пропускали мало света, так что прежде чем подать обед, оруженосец занавесил их шторками и зажёг висевшую над столом лампу под стеклянным колпаком. Заправлена она была самым чистым маслом, поэтому запах не перебивал ароматов трав и пряностей, на которые баронский повар не скупился. Сотрапезник должен это оценить... впрочем, фон Ройц старался не столько для него, сколько для себя. Лампа раскачивалась; по стенам, набранным из широких дубовых досок и обтянутым тканью, метались тени.
   - Ум-м! - инквизитор с видимым удовольствием облизал деревянную ложку. - Паштет и впрямь удался на славу! Какое достойное завершение прекрасной трапезы!
   - Ну почему же завершение? Есть ещё очень славный травяной настой: рецептов мой повар знает великое множество, - фон Ройц поставил на стол круглобокий глиняный кувшин, над которым поднимался чуть заметный парок. - В нём листья ежевики, малины, крапивы, земляники и еще яблочная кожура. Он не только вкусен, но и снимает тяжесть от обильной еды...
   Священник только восхищенно потряс головой.
   - ...а кроме того, есть груши, финики и... - барон выставил на стол небольшую мисочку, - ...сахар.
   - Сахар, говорите, - подозрительно скривился отец Иоахим. - Сарацинская сладость.
   - Увы, - фон Ройц развел руками, и поддетая под дублет (* - вид средневековой мужской одежды) тонкая кольчуга чуть слышно звякнула, - язык не поворачивается признавать, но магометане в некоторых областях преуспели лучше честных христиан.
   - И вы не гнушаетесь пользоваться их достижениями.
   - Что ж, у нас, детей Адамовых, не столь много радостей в юдоли нашей, чтобы отказывать себе в возможности попользоваться хотя бы одной из них.
   - Мнится мне, что вы желаете подначить меня, барон, а то и спровоцировать на диспут, - отец Иоахим лишь расслабленно махнул рукой и чуть откинулся на набитую тонкой шерстью кожаную подушку; массивный нательный крест медленно, в такт дыханию, вздымался и опускался на его животе. - Но сегодня я не в настроении, ибо иные мысли меня одолевают. И меньше всего мне хочется сейчас вести споры. Тем более споры с вами.
   - Как это понимать, святой отец? Как признание того, что мои скромные познания в теологии и трудах отцов церкви снискали мне толику вашего уважения за те две седмицы, что мы в пути? - улыбнулся в усы Ойген. - Или...
   - Вот именно, - инквизитор вдруг подобрался, мгновенно сбросив личину расслабленного сибарита, - или.
   "Ну, наконец-то, - подумал барон. - Сколько он ждал этого момента? Проверял, задавал вопросы, но повода начать щекотливый разговор так от меня и не получил, и вот сейчас, когда мы почти уже прибыли на место - не выдержал, решил сам взять быка за рога. Что ж, самое время!"
   Отца Иоахима и его сопровождающих барон фон Ройц встретил на дороге в двадцати милях от Штутгарта. У одного из людей инквизитора - паренька-писаря - захромал мул, и часть поклажи плюхнулась в грязь: лужи на раскисшей дороге были поистине гигантские. Шёл дождь, и барон великодушно предложил путникам помощь. Чуть позже, за кружкой глинтвейна в его возке, выяснилось, что он и инквизитор направляются в одно и то же место. Их целью был Шаттенбург - городок, затерянный среди отрогов Рудных гор, неподалёку от границы с чешскими землями. Так началось совместное путешествие, длившееся вот уже почти две недели. Правда, о причинах столь дальней поездки обе стороны особо не распространялись, предпочитая беседовать на иные темы. И лишь теперь, когда баронский возок сматывал под колёса последние мили до Шаттенбурга, настало, похоже, время для открытого разговора.
   - Скажу честно, барон, пикировка с вами доставляет мне изрядное удовольствие, - заявил, меж тем, инквизитор, - ибо мне всегда приятно говорить с человеком, полагающимся не на одну лишь остроту своего меча, но и на остроту разума. Вот только...
   - Только - что, святой отец? - Ойген не изменил ни позы, ни интонации, но глаза его чуть прищурились.
   - Что вы планируете делать в Шаттенбурге, фрайхерр (* - немецкий аналог титула барона. Барон (фрайхерр) получал земельный надел от короля, и был его прямым вассалом) фон Ройц?
   - Вам это прекрасно известно, святой отец. Шаттенбург не относится к вольным городам, а находится под юрисдикцией короны, и я послан туда с проверкой, дабы на месте определить, какова ситуация в городе. Ибо ситуацией этой мой сюзерен в некотором роде... обеспокоен. И уверен, вы понимаете причину его беспокойства.
   Отец Иоахим кивнул.
   - Скажу более, барон, эта причина не чужда и мне самому, и Святому престолу. Император боится...
   - Император не боится. Император выказывает опасения, - ледяным голосом поправил фон Ройц.
   - В самом деле... - кивнул инквизитор. - Так вот, он выказывает опасения, что неурядицы в восточных областях империи могут перекинуться на сердцевинные её земли, и его добрые подданные будут страдать, я прав?
   - К сожалению, обстановка в восточных землях и впрямь оставляет желать лучшего, - барон сунул в рот финик, сплюнул косточку, отпил подслащённого мёдом настоя.
   - Уверяю вас, опасения помазанника понятны, и вызывают самое трепетное соучастие Рима, - всплеснул руками инквизитор. - Однако отношения меж владыкой светским и владыкой духовным далеки от сердечных... да, они зиждутся на взаимном уважении, но сейчас скорее прохладны, чем теплы. Не перебивайте меня, прошу вас, ибо это никоим образом не осуждение, а лишь констатация со стороны человека, искренне желающего, дабы отношения эти стали тесными и поистине дружескими. Чтобы император и папа не только на словах, но и на деле владычествовали вместе над этими благодатными землями, владычествовали равно в умах, как и в сердцах, оберегая паству от греха телесного и духовного. А меж тем, возмущения в восточных землях, средь славян и мадьяр, беспокоят и Святой престол. Император Фридрих опасается, что из Чехии перекинутся искры волнений, папа Николай опасается...
   - Распространения гуситской ереси, - барон снова наполнил чашку, отхлебнул. - Что ж, более чем разумно. Пусть она почти и раздавлена, но загнанный в угол зверь на многое способен. Однако раз уж мы стали... хм-м... столь откровенны друг с другом, скажите, святой отец, почему сюда послали именно вас?
   - Вы имеете в виду - инквизицию?
   Барон кивнул.
   - Конечно, угроза ереси - есть угроза ереси, но... Гуситы тревожат Чехию уже немало лет, однако допрежь Святой престол никого сюда не посылал: давненько доминиканцы (* - орден монахов, основанный испанским монахом Домиником, причисленным к лику святых. На гербе ордена изображена собака с горящим факелом в пасти, что символизирует охранение церкви от ереси и просвещение мира проповедью. По созвучию названия часто неофициально именовались Псами Господними (Domini canes - лат. "Псы Господни")) не посещали эти края. Я уж, грешным делом, полагал, что про инквизицию здесь и думать забыли, как инквизиция забыла думать об этих землях. Но вот вас направляют в Саксонию - причем не в крупный город, не в Дрезден или Хемниц, а в самый что ни есть медвежий угол. Зачем, святой отец? Шаттенбург должен стать форпостом для восстановления влияния Рима в здешних краях?
   Отец Иоахим помолчал, осушил чашку ещё тёплого настоя, медленно отрезал изящным ножичком половинку груши, вдумчиво её прожевал.
   - А вы опасный человек, барон, - наконец сказал он. - Лишний раз убеждаюсь в том, что ваш сюзерен не случайно отправил в Шаттенбург именно вас. Но я откроюсь вам, ибо думаю, что мы можем помочь друг другу. Вы направлены сюда императором, я - Святым престолом. Казалось бы, уже одной тени стоящих за нами сил достаточно, дабы обеспечить и вам, и мне полное содействие местной власти и местного духовенства. Но нам обоим ясно, что на деле всё будет гораздо сложнее. Вы говорите, будто посланы оценить ситуацию в городе. Но с вами больше десятка вооружённых бойцов. И, как говорит мой телохранитель, бойцов отменных - а уж доверять его словам у меня есть все основания. Да, Шаттенбург - имперский город, но его жители уже не раз задумывались о том, чтобы воздвигнуть статую Роланда (* - символ статуса вольного города). И мнится мне, что при необходимости вы готовы применить силу. Например, если городские власти ввязались в какую-то игру со сторонниками Постума (* - Ладислав Постум - внучатый племянник императора Священной Римской империи Фридриха III, король Чехии, Австрии и Венгрии. Коронован королем Чехии в 1453 году, однако фактическим правителем страны был Йиржи из Подебрад. В течение некоторого времени Ладислав Постум удерживался в плену своим родственником, Фридрихом III. Умер в возрасте 17 лет (по всей видимости, от рака крови)) или, того хуже, Йиржи (* - Йиржи из Подебрад - король Чехии, первый правитель европейского государства, не исповедовавший католицизм. Принадлежал к утраквистам (чашникам) - умеренному крылу гуситского движения. В 1466 году папа Римский Павел II объявил Йиржи еретиком. Скончался во время войны против Зеленогорской конфедерации, созданной чешскими землевладельцами-католиками при поддержке венгерского короля Матьяша Хуньяди). Конечно, это лишь предположение...
   "А ты тоже не так-то прост, папаша-доминиканец, - подумал фон Ройц. - Сразу видно, что не только труды отцов церкви изучаешь... Да, такого проныру стоит держать на коротком поводке - конечно, так ты можешь узнать многое из того, чему лучше бы остаться скрытым, но и о твоих планах я буду знать заранее".
   - Прошу, не отвечайте, барон, - с трудом скрыв довольную улыбку, сказал отец Иоахим. - Как бы то ни было, думаю, мы с вами встретились на этой дороге отнюдь не случайно. Нам предначертано быть союзниками, предначертано действовать в единстве. Хотим мы того, или нет, но нам лучше держаться вместе и быть заодно. Конечно, сейчас мне трудно сказать, чья задача окажется сложнее - ваша или моя. Не стану отрицать, в моей душе есть место и тревоге, и неуверенности. И я вовсе не желаю повторить судьбу Конрада Марбургского (* - первый инквизитор Германии, убит в 1233 году рыцарями за чрезмерную жестокость по отношению к еретикам).
   - Да, святой отец, - скупо улыбнулся Ойген, - терновый венец прельщает очень немногих.
   Лоб инквизитора - высокий, с залысинами - прорезала вертикальная морщинка.
   - Остроумие есть большое подспорье в беседе, барон, однако не в каждой. Так вот... Гуситская ересь - это, конечно, важная причина для визита инквизиции, однако епископат имел и более насущный повод, чтобы отправить меня в Шаттенбург. Несколько времени назад к нам пришла весть о том, что близ города случилось событие поистине жуткое: будто бы на игравших в лесу детей напала неведомая тварь. Говорят, кто-то из детей спасся - несомненно, на спасение их была воля Провидения, и его же воля, что разрешить это дело должна инквизиция.
   Конечно, Иоахим не стал упоминать, что решение об этой поездке поддержали далеко не все кардиналы, и если его миссия провалится, всякую память о ней просто сотрут из документов Святого престола и инквизиции, как стирают с пергамента старый текст, желая поверх него написать новый. Хорошо бы барон поверил в слова о нападении чудовища... Было оно, это нападение, или не было - значения не имеет, важен лишь успех его миссии. А чтобы добиться успеха, надо смотреть дальше всех - и дальше врагов, и дальше союзников. Особенно дальше союзников. Священник чуть заметно улыбнулся. Пусть барон считает, что инквизицию привело в город стремление помочь людям. Тогда отцу Иоахиму придется гораздо легче.
   - Тварь? - вскинул брови фон Ройц.
   - Так сказано в донесении. Но мы избавим горожан от угрозы. И хоть со мной лишь юный послушник да телохранитель, но даже малых сил достанет для победы, и люди убедятся в том, что мы им - лучшие защитники. Разве не удивительно будет, когда потомки тех, кто наших скромных служителей из этих земель изгонял два столетия тому назад, теперь сами призовут нас в защитники свои?
   - Поистине удивительно это будет, - прозвучало двусмысленно, и, чтобы убедить инквизитора в своей искренности, Ойген перекрестился. Он уже ждал: сейчас священник запросит поддержки, ведь силы его и впрямь скромны.
   И барон не ошибся.
   - Сегодня мне важно знать, фрайхерр фон Ройц, окажете ли вы поддержку посланникам Святого престола? - истово произнёс отец Иоахим. Глаза его блестели, и Ойген не мог не признать, что как проповедник инквизитор, наверное, совсем недурён. - Или в схватке со злом, желающим подчинить себе души малых сих, нам придётся рассчитывать только на себя?
   В борт возка постучали, и барон откинул занавесь с забранного ажурной решёткой узкого оконца:
   - Что случилось, Николас?
   - Экселенц (* - буквально: Ваше превосходительство. Почтительное обращение к дворянину. Производное от нем. exzellenz -превосходство), вы просили предупредить, когда мы поравняемся с границей городских владений, - сообщил министериал (* - в средневековой Европе представитель прослойки мелкого рыцарства, владеющий небольшим феодом (т.е. землями, жалуемыми сеньором вассалу за службу), и обязанный военной службой королю либо крупному феодалу. В XII-XV веках министериалы формируют часть мелкопоместного дворянства, в XV веке министериалы уже составляют ядро?? немецкого рыцарства. Николас - личный вассал Ойгена фон Ройца).
   - О, благодарю. Скажи вознице, чтобы остановил.
   Когда возок замер, барон распахнул дверцу и легко выпрыгнул наружу. Он потянулся, разминая затекшие мышцы, щурясь, поглядел на солнце, хлопнул ладонью по верхушке поросшего мхом милевого камня.
   - Святой отец, не желаете выйти?
   Инквизитор нехотя высунулся из возка, спустился по лесенке.
   - Смотрите, - вытянул руку барон.
   В ложбине между отрогов гор, одетых в золото и багрянец осеннего леса, лежал небольшой городок. Вокруг простирались опустевшие поля - урожай уже сняли, и только местами на стерне высились копёнки соломы. За серым поясом крепостной стены сгрудились дома, среди которых виднелись кубик ратуши и острый шпиль церкви. В ворота вползала цепочка подвод - наверное, купцы прибыли на ярмарку. К прозрачному небу поднимались чуть заметные дымки.
   Фон Ройц втянул носом воздух.
   - Хлебом пахнет... - сказал он, хотя даже самый чуткий нос вряд ли уловил бы на таком расстоянии запах свежего печева.
   - Ну, так что вы скажете насчёт нашего сотрудничества, барон? - вполголоса спросил инквизитор.
   - Отец Иоахим, вы ведь считаете, что наша встреча неслучайна, - Ойген скупо улыбнулся. - Кто я такой, чтобы противиться Провидению?
  
  

2

  
   Странно они смотрелись вместе - дворянин и священник, рыцарь короны и инквизитор. Человек, полагавший смыслом своей жизни возвышение империи и слуга божий...
   "Нет, не божий, - мысленно поправил себя Николас, - папский слуга. А Риму возвышение империи ни к чему. Даже если она называется Священной Римской".
   Врагов своих следует знать, как пальцы собственной руки, так что интерес, проявленный бароном к отцу Иоахиму, не был удивительным. Зато вызывала подозрение улыбка, расплывающаяся сейчас на круглом лице инквизитора - вне всяких сомнений, тот был чем-то очень доволен. Неужели они с Хладнокровным Ойгеном пришли к какому-то соглашению? Николас поймал на том, что нервно кусает губу: чёртова привычка, никак от неё не избавиться!
   Лошадь под ним переступила с ноги на ногу и потянулась губами к кусту орешника - сорвать желтеющий лист. Они с самого утра в пути, а солнце уже начинает клониться к закату. И ехали сегодня почти без привалов, намереваясь поспеть к городским воротам ещё до темноты. Все устали, все проголодались - что люди, что животные.
   - Похоже, наш ворон спелся с пауком.
   В голосе говорившего звучала ничем не прикрытая насмешка, и Николаса неприятно поразило, насколько эти слова оказались созвучны его собственным мыслям. Обернувшись, он встретился взглядом с голубыми глазами Оливье Девенпорта - капитана сопровождавшего их отряда. Тот сидел в седле мощного каурого жеребца и, расслабленно откинувшись назад, отдыхал. На губах наёмника играла привычная усмешка, делавшая его похожим на сытого, довольного жизнью пса... или же на волка - этот зверь, пожалуй, натуре француза подходил куда больше. Он и внешне напоминал лесного хищника: поджарого, жилистого, быстрого и точного в движениях... опасного.
   Капитаном у фон Ройца Оливье стал четыре года назад и Николас по сей день гадал, с какой стати барон доверил своих бойцов пришлому человеку. Где Оливье родился, где за тридцать семь лет успел побывать и что творил в тех местах? Прошлое француза затерялось где-то между Бургундией и Константинополем, и кажется, даже Хладнокровный Ойген имел о нём довольно смутное представление. Дерзкий и самоуверенный, ядовитый на язык как сам дьявол, Девенпорт за четыре года так и не смог снискать у Николаса приязни. Впрочем, он и сам не больно-то старался в том преуспеть. В конце концов молодой человек смирился: как ни крути, а капитан дело своё знает крепко и барону искренне предан. Пусть даже и любит время от времени показывать обратное.
   - Господин фон Ройц знает что делает, - холодно заметил Николас. - Надеюсь, ты не намерен оспаривать его решения?
   - Ma foi (* - (фр.) - моя вера), нет! - француз пожал плечами. - Дела ворона - это дела ворона. Нам, мышам, в них лучше не соваться.
   И осклабился по-волчьи. Николас вздохнул.
   - Когда-нибудь тебя повесят, Оливье. На твоём же длинном языке.
   - Да будет тебе, мсьё Коля, я не из тех, кого вешают за болтовню. Когда следует молчать, мой рот остаётся закрытым. Будь иначе, я бы не протянул в Адрианополе полных три месяца, и уже, верно, поджаривался бы на вертеле в османском аду.
   - Что ты делал в Адрианополе?
   - Скучал.
   Девенпорт повернул голову и принялся с безучастным видом смотреть на лежащий в отдалении город. Николас не стал спрашивать дальше, знал наверняка: француз всё равно ничего к сказанному не добавит, будет лишь ухмыляться и злить собеседника пустословием.
   - Едем дальше! - громко объявил барон.
   Они с инквизитором вновь забрались в возок, кортеж вытянулся по дороге привычным порядком. Николас ехал впереди, поглядывая по сторонам с вниманием, положенным телохранителю императорского посланника. Рядом держался Карл Зальм, семнадцатилетний оруженосец фон Ройца. Юноша сидел в седле прямой, как жердь, и на окружающий мир взирал с видом важным и независимым, будто на свою собственность. Две недели утомительного пути не избавили паренька от чувства собственной значимости - ведь барон взял с собой в эту поездку именно Карла, а не братьев Эбербаум, его друзей и вечных соперников.
   Позади министериала и оруженосца ехали вассалы барона - благородный рыцарь Дитрих фон Шеербах и его сын Гейнц. Давно минули те времена, когда благородство Шеербахов подкреплялось содержимым денежных сундуков в подвалах родового поместья. Зато седоусый рыцарь ударом кулака в латной перчатке превращал железный салад (* - вид средневекового шлема) в сильно помятую сковороду, а на пару с сыном они запросто поднимали гружёный баронский возок. Такие умения в дальней и небезопасной дороге всяко полезнее блеска богатых доспехов.
   На самом возке - кучер Йохан и Хорст, слуга барона. Кучер правил, слуга сидел хмурым нахохлившимся сычом, баюкал на руках заряженный арбалет - попробуй, сунься к хозяину без спроса.
   Ещё двое всадников неспешно рысили позади скрипящей на рытвинах повозки. Люди инквизитора: юнец-писарь по имени Кристиан и Микаэль... не монах и, кажется, не простой наёмник; крепкий малый со взглядом бывалого воина, столь же опасный, как Девенпорт, но, в отличие от француза, молчаливый и добродушный. Вот только Николаса не проведёшь, он привык зрить в корень и видеть в людях больше, чем те пытаются показать друг другу. Если капитан - волк, всегда собранный, злой, готовый броситься на добычу, то Микаэль - это рысь: ходит мягко, обманчиво расслаблен, двигается плавно, неторопливо. Пушистые, неопасные с виду лапы большой кошки таят до поры острые иглы когтей, и человек отца Иоахима наверняка такой же - тронь его или инквизитора, вмиг пожалеешь, что на свет родился.
   Замыкали кортеж Оливье и подчинённый ему десяток солдат. Все в кольчугах, вооружены до зубов, у француза, вон, даже ручница (* - один из первых образцов ручного огнестрельного оружия в Европе) к седлу приторочена. Если рассудить здраво, то никакие разбойники не полезут на полтора десятка мечей и секир, лесных голодранцев фон Ройцу опасаться нет никакого смысла, и, значит, нет смысла для охраны истекать потом под тяжёлым железом. Но Девенпорт утром, пока собирались в дорогу, приказал своим людям ехать в броне. Зачем? А чтоб служба раем не казалась. Может, встал капитан не с той ноги, а может, сон ночью скверный приснился... Николас, привыкший не отмахиваться от чужих предчувствий, тоже поверх роскошного тёмно-синего жиппона (* - стёганый камзол, французская разновидность дублета. Мог надеваться под доспехи, но часто носился просто как верхняя одежда) натянул стальную рубаху. С него не убудет, а так и впрямь спокойнее. Ойген фон Ройц не желанным гостем едет в Шаттенбург, лишняя осторожность лишней вовсе не будет... Вон, впереди горка, густо поросшая дикой малиной - отличное место для засады.
   - Ты всё озираешься, Николас, - заметил снисходительно Карл. - Мы почти на месте, а ты опять крутишь головой, да брови хмуришь. Здесь уже людные места... Да и кто осмелится напасть на посланцев императора?
   - Например, тот, кто не признает в тебе императорского посланца, друг мой Карл, - не удержался министериал от колкой насмешки. - Если какой-нибудь дикий горец всадит в тебя стрелу, мечтая снять с твоего ещё тёплого тела кошель и бархатный камзол, слишком поздно будет кричать ему про нашу важную миссию.
   - Пустое говоришь, - скривил губы оруженосец, но в глазах его отчётливо мелькнула неуверенность, и юноша против воли скользнул взглядом по малиннику на горке. Миг спустя потревоженное самообладание уже вернулось к нему, и Карл фыркнул с досадой:
   - Слишком уж ты боишься за свою жизнь, Николас! Не пристало рыцарю трястись при мысли о всякой безродной швали. Пусть их хоть сотня выйдет на дорогу, что они смогут со своим дрекольем против мечей?
   - Я мог бы, любезный Карл, напомнить тебе о крестьянах из Альбиона, уложивших в поле возле Креси цвет французского рыцарства. И ста лет не прошло, как они проделали эту штуку.
   - Не путайте английских йоменов с сервами, мсьё Коля, - посоветовал внезапно появившийся по левую руку Девенпорт. - При Креси и Азенкуре (* - Битвы при Креси (1346) и Азенкуре (1415) - крупные сражения Столетней войны (1337-1453). В обоих численно превосходящее французское войско было наголову разбито англичанами, умело использовавшими для обороны рельеф местности и очень эффективно применявшими отряды лучников против тяжеловооружённых рыцарей) свободные люди дрались со свободными людьми. Так ли уж важно, кто из них имел меч и рыцарскую бригантину (* - доспех из железных пластин, наклёпанных под суконную основу. В XIII-XIV веках бригантина была самым распространённым рыцарским доспехом), а кто - лишь кожаную куртку да длинный лук? Не благородство происхождения решило дело, а воинское умение.
   К раздражению от нежданного вмешательства капитана добавилось острое любопытство: француз полез в чужой разговор, да ещё и выступил с несвойственной ему горячностью - с чего вдруг? Показалось: глухая броня наёмника дала трещину, меж пластин надёжного панциря показалось на миг живое тело... Николас не удержался от соблазна, ткнул в щель кинжалом догадки:
   - Давно хотел спросить, Оливье. Для француза у тебя слишком английское родовое имя...
   И он, похоже, попал своим выпадом в цель, ибо ответный удар капитана был безжалостен:
   - Как и у тебя, mon ami (* - фр. - мой друг), для французского имени слишком саксонский говор.
   Николас надеялся, что загар спрячет бледность на его лице. Проклятый Девенпорт точно угадал, куда бить.
   Вопреки опасениям, последние лиги они проехали без происшествий. Скоро лес выпустил баронский кортеж из зелёных объятий, и город открылся перед путниками во всей красе высоких крепостных стен и массивных башен. Вокруг рва со стоячей водой теснились десятки домов, которых не смогло вместить каменное брюхо Шаттенбурга. Здешнему предместью, впрочем, было далеко до обширности берлинского; случись к городу подступить неприятелю, эти лачуги сгорят за пару часов.
   Николаса забавляли собственные мысли. Какой неприятель заберётся в эдакую глушь? Зачем? Лучше любых стен этот город защищает от алчных соседей его удалённость. Если Шаттенбург, как опасается Его Величество, станет заигрывать с чешской ересью, то помешать ему силой имперского войска будет непросто. Потому и прислан сюда Ойген фон Ройц, вернейший из верных - он должен решить дело малыми усилиями, утвердить в этом медвежьем углу власть империи, убедить сомневающихся, упредить предателей. Сегодня барон и горстка его людей - это и есть армия императора.
   "А я в этой армии - засадный полк", - подумал Николас и усмехнулся.
  
  

3

  
   Мурлыкая себе под нос бесконечную песенку из разряда тех, под которые так славно работается, Ругер фон Глассбах подрезал розовые кусты. Скрипел садовый ножик, хрустели срезаемые ветки, и листва осыпалась на взрыхлённую почву. Конечно, потом он непременно приберёт мусор, но пока - пусть сыплется.
   Загляни сейчас через невысокий заборчик какой-нибудь приезжий, он бы ни за что не поверил, что возящийся с кустами полноватый человек в холщовых штанах, верёвочных сандалиях и бесформенном суконном балахоне - никто иной, как сам господин бургомистр. Скорее приезжий решил бы, будто это почтенный отец семейства из числа ремесленников коротает в саду тёплый осенний вечер. А вот горожане ничуть не удивлялись: каждый из них, от мала до велика, знал про страсть бургомистра к садовому делу. Она была тем удивительнее, что больше во всём городе никто подобным делом не увлекался. Да и в округе тоже. Конечно, есть кое у кого плодовые деревья или ягодники, есть овощные грядки, а вот из декоративных растений - разве что в монастыре цистерцианок, что неподалёку от города, имеется клумба с шиповниками. Но розы... настоящих роз нет ни у кого.
   - Ах, отлично! - пробормотал Ругер, критически оглядывая куст. - Красота!
   Саженцы роз он приобрёл у заезжего купца три года назад. Тот долго заливался соловьём о том, как прекрасны сады Мадрида и Барселоны, утопающие в розовом цвете, как лучи солнца дробятся в каплях росы, что покрывает по утрам огромные, с голову человека, бутоны, и как птицы едва ли не падают на мостовые: настолько густ дурманящий цветочный запах. И клятвенно обещал, что совсем скоро сад достойного господина Глассбаха - стоит только купить эти замечательные саженцы! - станет почти как сад мадридского городского головы: ну разве что самую малость поскромнее. Да и то потому лишь, что солнце в Испании греет не в пример жарче, чем в Саксонии, но тут уж не властен ни купец, ни даже почтенный бургомистр.
   Цену купец заломил несусветную, но Ругер недрогнувшей рукой отсыпал ему серебра - и, прижав к груди завёрнутые в холстину саженцы, почти неприличной для его положения рысью помчался в свой сад.
   Розы приживались плохо, болели. Днём, разбираясь с городскими делами, фон Глассбах нет-нет, да и заглядывал посмотреть, как чувствуют себя его любимицы. Долгими холодными ночами укутывал чахлые кустики холстиной, ворошил дымный костерок, согревая питомиц его теплом. Удобрял землю лучшими в округе навозом и золою, подсыпал песок и вносил глину, даже выписал из Берлина книгу "О растениях, произрастающих в странах ближния и дальния, и возделывании их на радость добрым христианам". То ли книга помогла, то ли ночные бдения, но розы постепенно оправились и пошли в рост. По этому случаю бургомистр откупорил бутылку хорошего рейнского, напился пьяным и даже подвесил фонарь шурину, сказавшему, что ради таких уродцев не стоило и стараться. Зря, конечно, дал рукам волю - шурин-то дурень, как и ругерова жена. Одна порода, что с них взять, с остолопов. Но всё же стерпеть такого пренебрежения своими красавицами он не мог.
   Конечно, походить на мадридский его сад не стал: бутоны не становились размером даже с женский кулачок, какое уж там "с человечью голову". Да и птицы на лету от ароматов не падали; по правде сказать, ароматы эти и вовсе были едва заметны.
   Однако Ругер фон Глассбах всё равно был горд своими цветами. Всё-таки единственные розы на сотню миль вокруг - не шутка! Да и Эльзе они очень нравятся. Ах, Эльза... Жаль, что кусты отцвели, и завтра придётся идти к ней с корзинкой медовых сластей. Впрочем, до них она большая охотница.
   - Ругер!
   Бургомистр едва не подпрыгнул - этот визгливый надоедливый голос и без того приводил его в оцепенение, а когда Марта кричит вот так неожиданно...
   - Ну, я так и знала, что найду тебя здесь, подле твоих розов! А где ж тебя искать, как не рядом с ними, только тут и сыщешь, такие вот дела! - протарахтела женщина в огромном вычурном кружевном чепце, совершенно не гармонировавшем с простым строгим платьем. Впрочем, и платье на ней сидело, как седло на корове.
   Глядя на жену, Ругер в который уже раз подумал, что преимущества браков по расчёту всё-таки слишком преувеличены. Увы, три десятка лет назад эта простая истина не казалась столь очевидной. Тогда у него из всех богатств остался только титул: поместье, и без того не из крупных, было заложено и перезаложено папашей-кутилой, отдавшим богу душу прямо в кабаке. Зато у отца Марты, купца Вернера, который и ссужал Глассбахам, деньги имелись - а ещё имелась дочка на выданье и огромное желание хоть плечом прислониться к родовому гербу, пусть и захудалому. Так и решилась судьба Ругера фон Глассбаха, восемнадцатилетнего провинциального дворянина. А какие были мечты!
   "Стерпится - слюбится", - говорила мать. Чёрта с два!
   Хорошо хоть, бог детей не дал: при мысли, что из его чресел вышли бы такие же остолопы, как Марта и её братец, Ругеру становилось дурно. А ведь не предвидишь, как оно сложится: вон, у самого Вернера голова золотая, дети же - дураки дураками. Вот в чем родство с ушлым торговцем пошло на пользу, так это в делах, иначе вряд ли стал бы фон Глассбах бургомистром. И дом сейчас полная чаша. А что до любви - так у него есть Эльза. Ах, Эльза...
   - Подожди, что я сказать-то хотела, шла-то зачем? Зачем, зачем...
   "Вот именно - зачем? Эх ты, бестолочь...", - тяжело вздохнул Ругер, с привычной жалостью глядя на трясущую выбившимися из-под чепца кудрями жену. - "Вспоминай уже и проваливай от моих розов... Тьфу ты, роз!"
   Марта, тем временем, почти отчаявшись, загибала пальцы:
   - Про что же, про что я забыла? Может, про ужин? На ужин у нас цесарка с чечевицей...
   "И кухарка наша - такая же бестолочь, только провизию переводит. Цесарка с чечевицей, надо же! Не хватало ещё заливного из свинячьих хвостов..."
   - ...и заливное из хвостиков, прямо как ты любишь, милый!
   Ругера передёрнуло - и от предстоящего испытания трапезой, и от "милый".
   - Угу.
   "Надо будет в погребок спуститься. Под рейнское и хвостики сойдут, а вообще-то там можно и колбасу прихватить. О, точно! Кружок кровяной в самый раз будет".
   В городе скотину на зиму забивали пару недель тому как, так что многие горожане уже успели наделать колбас. А попозже и ветчинка поспеет, и уже никакие кухаркины сумасшествия ему аппетита не испортят.
   - Нет, это всё не то, не то, - продолжала Марта. - Но что же? Ну конечно! Там же к тебе посыльный с депешей!
   - Посыльный... - смысл сказанного не сразу пробился сквозь мысли о колбасе. - Посыльный? Откуда?
   - Да от начальника воротной стражи, от кого же ещё! - всплеснула руками жена.
   "Да уж, действительно - будто бы больше не от кого... Бестолочь!"
   Сунув нож в поясную сумку, и не обращая внимания на Марту, бургомистр заспешил в дом. За порогом на крыльце переминался вихрастый рыжеволосый парень в кожаной куртке стражника. На поясе дубинка, в руке короткое копьё.
   - Что случилось, Дитрих? - спросил Ругер, и парень зарделся: сам городской голова помнит его имя!
   - Г-господин б-бургомистр, - запинаясь от волнения, сказал стражник. - Там ить ц-целый поезд в город припожаловали! Сейчас через Нижние ворота проходят! Н-народу - тьма, душ двадцать! Прямиком к вам едут. Мы им - пожалуйте, мол, на Ратушную площадь, там встретят вас как положено, по-благородному, а они: нет, мол. Вот, значит, сюда и наладились. Дядька Фриц... н-ну то есть г-господин десятник, меня сразу сюда, значит, и послали: мол, упреди г-господина бургомистра, чтобы встречал гостей.
   - А кто, кто едет-то?
   - Один сказал, вроде как барон - императорский посланник, и с ним толпа оружных. Все с мечами, так глазами и зыркают по сторонам. А ещё... - парень доверительно понизил голос. - А ещё, г-господин бургомистр, с ними инквизитор, вот как.
   - Вот так новость... Посланник! Инквизитор! - фон Глассбах потёр лоб. - Новость.
   - Г-господин бургомистр, - кашлянул стражник. - Вскорости подъедут уже. А вы...
   - Ох ты, - всплеснул руками Ругер, - и в самом деле! Стой пока здесь, подъедут - скажи, спущусь сейчас.
   И заторопился на второй этаж.
   Он как раз успел помыть руки, умыться и облачиться - "да-да, Юрген, поскорее тапперт (* - вид верхней мужской одежды, у дворян зачастую - с рукавами-"бубенчиками") подай - да не этот, а парчовый! И цепь, конечно же, цепь!" - прежде чем со двора донеслось ржание лошадей, стук копыт и скрип осей возка. Погано, конечно, получилось: гости важные, а их даже встретить толком не сумели! Если б заранее знать, так почётный караул за ворота бы вывели в парадных цветах. Потом - добро пожаловать на Ратушную площадь: там и ратманы (* - здесь - члены городского совета), и священники, и вся знать. А тут - вон как вышло... Эх!
   На крыльце он показался в самый раз вовремя, чтобы увидеть, как спешиваются прибывшие. Тут же на крыльцо вылетела Марта, расфуфыренная до невероятия: когда только успела переодеться да набелиться? Словно клещами, вцепилась в локоть: ни дать ни взять, любимая супруга.
   Просторный двор вмиг стал тесен: люди заполнили его, как подымающееся тесто заполняет квашню. Ругер насчитал дюжину вооружённых мужчин в кольчугах и дорожных кафтанах - оруженосцы, телохранители, слуги. И это ещё не все - похоже, кто-то и за забором остался. На самом же заборе гроздьями висела шаттенбургская малышня, таращилась на невиданное зрелище.
   Бросился в глаза худощавый парнишка в монашеской сутане: это, что ли, инквизитор? Не может быть, шибко молод. Прибывшие, тем временем, выстроились в две линии, образовав этакий короткий коридор от массивного и приземистого возка к крыльцу дома. Ага, вот и главные гости!
   - Приветствую вас в Шаттенбурге, - сказал бургомистр, когда к крыльцу подошли два человека, непохожие друг на друга настолько, насколько могут быть несхожи меж собою люди. Один - рослый, поджарый, в неброском, но явно дорогом тапперте из узорчатой парчи с серебряными колокольцами по подолу, узких парчовых штанах и сафьяновых сапогах. На боку меч, ножны и рукоять которого - как, впрочем, и у всех прибывших - уже охвачены толстым шнуром с восковой печатью: никому не позволено невозбранно обнажать оружие в пределах городских стен. Другой - тучный, с выбритой на макушке тонзурой, под чёрной уличной мантией белая сутана с капюшоном, хоть и просторная, но не скрывающая объёмистого живота. Белая сутана! И впрямь доминиканец-инквизитор! Пресвятая Богородица!
   - Доброго дня и вам, господин бургомистр, - коротко кивнул поджарый. - Я посланник Его Величества, барон Ойген фон Ройц...
   - ...и посланник Святого престола отец Иоахим, - продолжил священник. - Вы воззвали к помощи матери нашей, Святой Церкви, и она откликнулась, как всегда откликается на просьбы своих добропослушных чад.
   Оба высоких гостя протянули городскому главе запечатанные свинцовыми буллами свитки.
   - Прошу в дом, - приняв грамоты, Ругер сделал приглашающий жест. - Почту за честь...
   Барон и инквизитор переглянулись.
   - Пожалуй, мы не станем злоупотреблять вашим гостеприимством, - ровным голосом сказал фон Ройц. - Мы очень устали с дороги и хотели бы поскорее расположиться на отдых. Да и час уже поздний.
   - Конечно, дел у нас много, - подхватил инквизитор, - но будет уместнее начать их с рассветом дня нового.
   - Что ж... - от растерянности у бургомистра даже дыхание перехватило. - Тогда... Тогда я провожу вас к постоялому двору. Конечно же, к лучшему.
   - Это было бы очень уместно, - сказал отец Иоахим. В его глазах, как показалось Ругеру фон Глассбаху, он прочёл сочувствие. И от этого на душе у шаттенбургского головы стало совсем скверно.
  

* * *

  
   - Ах, право, какая всё же радость, что гости устали с дороги! Как удачно, правда, милый? - Марта погладила по плечу вернувшегося супруга. - Ведь у нас и не прибрано, и угощения бы ждать пришлось долго. Они поняли, наверное, что врасплох нас застали, потому и не стали входить. Ах, какие воспитанные люди - сразу видно, не из нашего захолустья!
   Ругер хотел было доходчиво объяснить Марте, какая она дура, но только рукой махнул. Воспитанные, как же! Тут каждый, у кого хоть чуть-чуть сала в башке есть, должен понимать - от таких визитов жди только беды.
   Но ничего, может, вкусив шаттенбургского гостеприимства, хоть немного сердцем размякнут гости. Чтобы определить прибывших на постой, фон Глассбах первым делом лично отправился в "Кабанчик", лучший городской кабачок - там тебе и стол, там тебе и комнаты. Кабачок принадлежал Кунрату Хорну, человеку более чем сообразительному. Тот уже знал о приезжих, и буквально с порога сообщил Ругеру, что особый ужин скоро будет готов, лучшие вина уже поднимаются из погреба, а подавать угощение будут самые миленькие служанки. Хоть на кого-то положиться можно.
   Он дёрнул себя за короткую бороду. Стукнуло же его два месяца назад подписать то клятое прошение! Дети в лесу пропали: так редкий год кто-то не пропадает! Те двое мальцов, что прибежали в город все в слезах, конечно, наплели про какое-то чудовище небывалое... Вот именно, наплели! Небось, обычного волка испугались! Но нет же, подписал... Вот теперь и расхлёбывай!
   Ругер без сил опустился в резное дубовое креслице, присланное в подарок сестрой Аннеке аж из самого Бремена.
   "Ах, Эльза, как нужно мне твоё утешение!"
  

День второй

1

  
   Прощай, мир провожающий, мир знакомый. Оставайся в покое, меняйся органично, избегай катаклизмов и катастроф. Спасибо тебе, ты был добр к путнику - принял как друг, отпустил без помехи. Быть может, когда-нибудь он ещё увидит твои белые пески и алые оазисы, окунётся в озёра с прозрачной водой, услышит торопливый щебет существ, что строят среди бескрайних дюн башни из матового стекла. Они так торопятся жить, эти зодчие белых песков... Может, однажды ещё доведётся путнику тронуть прозрачные струны, подарить радушным хозяевам мелодию, сложить слова в новую песню...
   Междумирье держит цепко, жадно. Хватает за руки, за полы одежды, пытается спутать ноги. Оно обжигает, не согревая, оно обманывает и ослепляет, в его объятиях стынет кровь. Оно сдирает с души, как со спелого плода, кожуру мыслей, чувств, воспоминаний. И плывут в липком, вязком, пугающе-живом тумане мороки - причудливые образы, формы, обрывки памяти... Где-то среди них прячется след, едва угадывается нужная тропа...
   Отпусти путника, слой промежуточный, слой-привратник. Не пугай мороками, не сбивай с пути. Забери то, что причитается тебе по праву, но не зарься на большее. Не первый день мы знакомы, и ты знаешь предел моих сил - он слишком велик для тебя...
   А вот и тропа... и в конце её - дверь.
   Будь добр, мир принимающий, мир-незнакомец. Будь светел и чист, будь полон жизни и многообразен. Дай приют путнику, ступившему к тебе на порог - он не злоупотребит твоим гостеприимством. Он ответит добром на добро, не оставит грязи, не принесёт беды. Он лишь коснётся твоей сути, посмотрит на неё, запомнит... и скоро уйдёт...
  

* * *

  
   О-о-ох...
   Здесь утро. Раннее, тихое, безветренное, напоённое свежестью и прохладой. Колоннада деревьев вокруг маленькой, идеально круглой поляны - куда взор ни кинь, везде высятся стройные стволы, высоко над землёй увенчанные пышными кронами. Лес.
   И туман... Нет, не тот туман, что остался позади - живой и хищный. Обычная утренняя дымка - влажная, прохладная. Белые пряди стелятся над землёй, рваными клочьями цепляются за ветки кустов, за тёмный изумруд листвы, едва начинающий подёргиваться золотом и пурпуром.
   Осень. В этом мире гостя встретила осень...
   Он зажмурил глаза и вдохнул полной грудью запахи леса, пробуждающегося к жизни после ночи. Пахло мокрой корой, свежей смолкой и прелью слежавшейся хвои. Издалека едва заметно тянуло болотом. Жалобно скрипнуло дерево, пронеслась под густыми кронами заливистая птичья трель, где-то рядом между корней журчал ручеёк.
   Великая Тропа! Как же похоже... на дом!
   Он бережно, осторожно коснулся пальцами скрипучего ствола, залюбовался растянутой между длинных зелёных игл паутиной... pМnus, pine, kiefer, pin, сосна... Одно слово, много языков. Значит, те, кто населил этот мир, многочисленны, но разобщены...
   Знание само входило в голову - открывало двери, отыскивало в памяти свой собственный, незанятый ещё уголок и устраивалось там по-хозяйски: "Здравствуй, вот и я. Ждал меня?"
   "Ждал, я всегда тебя жду, входи".
   Вдруг навалилась усталость. Захотелось прямо здесь и сейчас усесться под облюбованную сосну, прислониться спиной к ровному тёмному стволу и хоть ненадолго расслабиться. Ощутить течение соков под корой, вслушаться в пение птиц, почувствовать упрямую силу поднимающегося из-под земли и мохового ковра... grzyb, mushroom, pilz, seta, гриба... боровика.
   Потянуться бы к этому неукротимому биению жизни, впитать его в себя, насытиться им и обновиться. А потом постепенно охватить это место своим разумом, познакомиться с ним, подружиться, стать его частью. Через два-три дня этот лес примет его, как родного, а через десять дней он сам будет знать здесь каждую тропку, каждую поляну, каждый чистый родник.
   Заманчиво, что и говорить, но всё же сперва неплохо бы понять куда его привела Тропа. Опасности вокруг не ощущалось, но весь его прошлый опыт подсказывал: осторожность не помешает. Отдых может и подождать, сперва - осмотреться, всё разведать.
   Туман потек навстречу - как всякий порядочный туман, он не пытался удержать идущего, лишь послушно расступался перед ним, деликатно ощупывая призрачными пальцами полы длинного тёмно-серого плаща. А за спиной путника, почти в самом центре круглой поляны таяло, затягиваясь молочной дымкой, нечто странное и чужое для этого леса: там будто камень кинули в воздух, как в воду, и от места падения шла теперь, медленно затухая, мелкая прозрачная рябь. Проход затягивался, зарастал... Чтобы надёжно его закрыть, гостю пришлось потратить немало сил, зато теперь пройдёт лишь пара дней - и от прозрачной ряби вовсе не останется следа. Ещё бы научиться столь же надёжно запечатывать точку входа... насколько это упростило бы жизнь.
  

* * *

  
   Направление он выбрал произвольное, уверенный в том, что интуиция его не подведёт. И не ошибся: всего через пару сотен шагов ноги вынесли прямо к дороге. Основательно утоптанная и разбитая колея вела через просеку, уходя в туманные стены слева и справа.
   Однако. Руководствуясь всё тем же опытом, он готов был встретить признаки жизни, самое раннее, к полудню. А тут на тебе - дорога. И по всему видать, дорога оживлённая. Обычно чувство пути не подводило, и проход в очередной мир он открывал поодаль от очагов разумной жизни. До сих пор исключение было лишь единожды, когда Междумирье выпустило его прямо на глазах влюблённой парочки пушистых и лупоглазых созданий, милующихся под местной луной. Пришлось сразу уходить обратно - сил тогда едва хватило, он чуть не надорвался, но Кодекс не терпел пренебрежения к себе, и в случаях, подобных тому, не оставлял страннику выбора...
   Внимание привлёк необычный звук, донёсшийся из туманной стены слева. Птица? Нет, чуткие уши быстро подсказали: скрипит дерево, вернее - несколько кусков дерева, ритмично трущихся друг о друга. Причём звук приближался, и уже можно было различить вплетающийся в скрип размеренный топот. Если верить собственным ощущениям, то не иначе - повозка едет.
   Телега. Именно это слово пришло на ум, когда неизвестный экипаж наконец-то оказался в поле зрения. Обычная деревянная телега, сквозь решётчатые борта которой торчали во все стороны клочья грязно-жёлтого сена. Скрипучее сооружение о четырёх колёсах влекла самая что ни на есть заурядная лошадь. Определённо, не самая упитанная из когда-либо виденных им лошадей. Да-да, уже когда-то виденных, знакомых, осевших в памяти. Одинокий возница подрёмывал, ссутулившись на облучке - повод на руку намотал и ушёл в мир грёз. Человек...
   Что ж, с людьми ему встречаться приходилось. Не здесь, разумеется, и не с этими, но главное - приходилось. И надо сказать, люди - не худший вариант. Среди них будет проще освоиться, их речь больше подходит для его связок, и значит, он сможет задержаться здесь подольше, чтобы хорошенько отдохнуть. Даже одежду, возможно, менять не придётся, если судить по вознице. Ну, может, слегка странноватыми покажутся местным жителям его плащ и высокие кожаные сапоги - не беда. Небось, чужестранцы и здесь встречаются. Впрочем, проверить недолго.
   Он неторопливо вышел к дороге и встал на обочине, поджидая телегу и прикидывая, как бы окликнуть сидящего в ней, чтобы не слишком напугать. Помогла лошадь, при виде незнакомца сбившаяся с хода и громко всхрапнувшая. Возница вздрогнул, разом пробудившись, тревожно вскинул голову.
   - Тпр-р-ру-у-у!
   Приподнявшись, человек всмотрелся в замершую у дороги фигуру. Немолодой уже, за полста лет перевалил. Лицо суховатое, всё в мелких морщинках, торчащие из-под широкополой соломенной шляпы тёмно-русые волосы тронуты сединой. На плечах какая-то потрёпанная хламида неопределённого цвета и возраста. Ноги, так и вовсе босые. И не холодно ему?
   - Эгей, - окликнул, между тем, возница, опасливо сверкая глазами из-под шляпы. - Кто таков будешь, добрый господин? И куда путь держишь?
   Чужой язык - не проблема для истинного странника. Если ты сумел объясниться в паре сотен миров, сумеешь объясниться везде. Звуки услышанной речи вошли в голову, что-то сдвинули там внутри и, пройдя через рассудок и то, что у каждого разумного властвует над рассудком, преобразовалось в слова ответа:
   - Я простой путник. Иду, куда глаза смотрят. А смотрят они на эту дорогу.
   - Сталбыть, в Шаттенбург, - возница, видя спокойствие незнакомца, похоже, и сам немного успокоился... и даже руку убрал с топора, что лежал сбоку в телеге. - Ну, коли так... садись уж, чего ноги зря топтать.
   - Благодарю... да только надо ли мне туда - ещё не знаю. Что за город?
   - Видать, ты издалека будешь, господин. Шаттенбург - большой город, там народу пять тыщ душ живёт. То мне мельник Воган сказал, а уж он-то языком зря трепать не станет, мельник-то. В Шаттенбурге и дома каменные имеются о двух этажах, и даже ратуша своя. И церкови там тоже каменные. А уж торгового люду съезжается на ярмарку - не протолкнуться. Шаттенбург... это Шаттенбург! Во!
   Возница многозначительно поднял вверх правую руку и проткнул указующим перстом туманные пряди.
   - Так едешь, добрый господин?
   Что ж... пусть будет Шаттенбург. Он обошел телегу сбоку и уселся на борт.
   - Как звать-то тебя, господин?
   В голове немедленно возникло множество вариантов... Великая Дорога, сколько же здесь языков! Он поколебался, выбирая.
   - Перегрин, - представился, наконец. - Так меня зовут. И для тебя я, пожалуй, не господин.
   - Ну, коли по-простому желаешь, тогда я - Клаус. Платы с тебя, приятель, за извоз не попрошу, но вот ежели ты мне кружку пива в "Летучей рыбе" поставишь... кхе-кхе...
   - Отчего же не поставить, - улыбнулся новоявленный Перегрин. - Поставлю и пару. Хорошему человеку не жалко.
   - Ну, тогда держись, почтенный, мы ещё до полудня на месте будем! Н-но, кляча!
   Возница хрипло крикнул, дёрнул вожжи, и воз, отчаянно скрипя, затрясся по неровной колее навстречу туману и ждущему где-то там, впереди, городу Шаттенбургу.
  

* * *

  
   В глубине леса посреди маленькой круглой поляны медленно затухала разбегающаяся от "падения камня" прозрачная рябь. Грибник или охотник, случись им выбрести сюда в поисках добычи, едва ли смогли бы хоть что-то приметить, не вглядываясь намеренно. Впрочем, ещё на подходе они почувствовал бы себя неуютно и, не задумываясь, почему это делают, обошли бы светлую полянку стороной.
   Воздух вдруг всколыхнулся, треснул разорванной простынёй, из прорехи, ведущей в никуда, ударили серые полупрозрачные струи - там, где они коснулись травы, зелень темнела и скукоживалась, точно опалённая невидимым пламенем. Что-то выглянуло оттуда - из мутного клубящегося ничто, окинуло туманный лес пронзительным взглядом... и внезапно рванулось наружу, силясь выйти, выбраться, словно дитя из материнской утробы... Клубящееся ничто не пустило, вцепилось, потащило назад. Над поляной пронёсся длинный протяжный стон. Миг - и серые струи все до единой втянулись обратно, прореха исчезла, заросла, как не было её вовсе. И снова лишь слабое марево дрожало в холодном утреннем воздухе. Едва заметное и тревожное.
  
  

2

  
   Колокол на Часовой башне отбил полдень. Бом-м... Бом-м... Его размеренный и тягучий голос прокатился по улицам города, достиг Западных ворот и заставил переглянуться двух всадников, как раз въезжавших под высокую каменную арку. Оба были молоды, но сходства меж ними имелось не более чем между дубовым листом и листом клёна. Один рослый и стройный, с чёрными волосами, собранными на затылке в пушистый "хвост". Темноглазый, красивый, одетый броско, не по-походному: глянешь на такого - потом нескоро забудешь, особенно если ты юная влюбчивая девица. Мало того, что красавчик, так ещё и благородных кровей - на стражников у ворот приезжий смотрел со снисходительной брезгливостью, как на путающихся под ногами дворовых щенят, и слова бросал небрежно, точно медяки попрошайкам:
   - Я в Цвикау еду, у меня дело к тамошнему бурмистру. Чистый шинок (* - (польск.) - питейный дом, кабак) есть в вашем городе? Все кости растряс в седле, хочу отдохнуть здесь день или два.
   А парень при нём... ну, ясное дело, слуга, кто же ещё. Коренастый, русоволосый, с грубоватыми чертами лица - неприметный такой малый, совсем другой породы человек, бледная тень своего господина. Он сидел в седле ссутулившись, хмурился и кривил губы. А как колокол городской услыхал - вздрогнул, и покосился на спутника. Тот успокаивающе подмигнул:
   - Не дёргайся, брат, ты притягиваешь к себе взгляды больше, чем мой шаперон (* - средневековый мужской головной убор, напоминающий тюрбан). Будь естественен.
   - Только не тут, - процедил сквозь зубы коренастый. - Не в этом месте.
   - Брось, Марек, ты всё-таки человек, а это место построено людьми и для людей. Здесь можно жить, и жить недурно.
   - Вот уж нет.
   - Можно, говорю. Дело привычки.
   - Больно надо мне, - зло бросил Марек и отвернулся.
   "Бом-м!" - ударил колокол в последний раз. Губы красавчика дрогнули в мимолётной улыбке.
   - Самое время чего-нибудь бросить в брюхо.
   - Я не голоден.
   - А во мне звон колокольный всегда аппетит прямо-таки звериный разжигает. Привычка - она вторая натура: в Карловом университете, как звонили к полудню, так мы завсегда шли по кабакам. Ох, и весёлое было времечко...
   Русоволосый Марек, услышав это, скривился.
   - Давай, брат, давай, покричи в голос: "Прага! Прага!" Порадуй тех, кто имеет уши. Выговариваешь мне, а сам...
   - Мы давно не в Силезии, - пожал плечами его товарищ. - Здесь именем чешской столицы навряд ли кого-нибудь напугаешь... Но ты прав, привлекать к себе лишнее внимание нам ни к чему. Я глупость сболтнул, прости.
   Марек посопел сердито, потом буркнул:
   - Пустое. Ты тоже, Иржи... про меня верно сказал.
  

* * *

  
   Нет, Марек не был слугой красивого господина по имени Иржи. Впрочем, и тот чьим бы то ни было господином никогда не был. В узких кругах сведущих людей знали его как Ёржа из Ченстоховы, но называли обычно Ёржем Порохом. За что такую кличку дали? Да бог весть... Не то за вспыльчивую натуру, не то за сомнительную славу алхимика, не то за странную смерть некоего Хортица, старшего сына ченстоховского войта (* - войт - в городах Польши - глава магистрата (обычно выбирался из зажиточных горожан). В сёлах - староста, избираемый сельской общиной). Этот Хортиц, поговаривали, мог иметь отношение к появлению на свет божий безотцовщины Ёржика. Гуляка и бабник, он в свои сорок три года ни одной юбки не пропускал, не брезговал ни купеческими дочками, ни крестьянскими, разве что от шляхетских благоразумно держался подальше. Вот и к Веселине, жене отцовского приказчика, овдовевшей на третий день после свадьбы, Хортиц захаживал не раз и не два. Утешал молодицу. Но как сынок у неё родился - бросил захаживать: хватало в округе и других девиц, жаждущих утешения. Посвежее. А девятнадцать лет спустя в один не слишком прекрасный день у него в руках взорвалась собственная пороховница. Сын Веселины побывал накануне дома - приехал погостить из дальних столичных университетов, да прямо той же ночью обратно ускакал, не обернулся. Пробовали искать его... Где там! Ищи ветра в полях.
   Может, так всё и было, а может, и нет. Иржи делился со случайным приятелем всем, кроме своего прошлого. Ну, а Марек и не настаивал. Тёмная лошадка? Дурная компания? В самый раз для него - последнего человека из рода Яна Клыкача. Они с Иржи были как земля и небо, но общая цель строит лестницы невиданной высоты.
  

* * *

  
   - Вот, держи. Это за два дня вперёд.
   Серебро глухо звякнуло, накрытое широкой ладонью трактирщика.
   - Сталбыть, два денька, и дальше тронетесь, благородный господин?
   - Человек предполагает, а Господь располагает. Проживём пока эти дни, а уж там поглядим.
   - Ишь, как вы по-учёному... Не с их светлостями к нам припожаловали?
   - Сами по себе припожаловали, - Иржи усмехнулся и спросил с деланным равнодушием: - А что за светлости сейчас в вашем городе?
   - Барон со свитой, посланец короля! И с ним - священник-доминиканец! Приехали чудище ловить!
   - Это какое же чудище?
   - Неужто не слыхали?! Да такое, что летом на детей за дальней мельницей напало, и всех пятерых одним мигом разорвало в клочья. Ни один пикнуть не успел, всех жизни лишила окаянная монстра.
   - Волк? - приподнял чёрную бровь красавец гость. - Или медведь?
   - И ни волк, и не медведь, а вовсе неслыханная и невиданная тварь, благородный господин! Не иначе, прямиком из преисподней к нам сюда попавшая! Мальчуган, что её увидал, потом сказывал...
   - Постой, да ты ведь сам говорил, что чудище всех разорвало. Откуда мальчик-то взялся?
   - Так всех разорвало, окромя одного пацанёнка, да и тот на другой день помер - со страху-то. И вот он сказывал, будто чудище похоже на лягушку, токма величиной с вола, да с зубищами, как у щуки.
   - Зубастая лягушка? - Иржи покрутил гол овой. - Ну и ну.
   - Напрасно не веришь, благородный господин, - обиделся трактирщик.
   - Мудрено в такое поверить. А что, сами-то искать не пытались? Охотников не нашлось?
   - Ну, как же - пытались, знамо. Лесничий наш всю округу облазил, следы искал.
   - И не нашёл, видать.
   - Видать, нашёл, благородный господин. Потому как сгинул в горах. Вместе с сынком своим. Так-то.
  

* * *

  
   - Дыра, - заявил Иржи, с брезгливостью разглядывая скудно обставленную комнатушку: две низкие деревянные кровати, покрытые набитыми сеном матрасами, квадратный стол и помятый жестяной таз для воды на колченогом табурете. - И это стоит добрых пять геллеров (* - геллер - здесь медная монета в Ґ пфеннига, самая мелкая из имеющих хождение в Шаттенбурге) за ночь? Сдаётся мне, пройдоха кабатчик нас обжулил.
   Он сел на одну из кроватей, вытянул ноги и вздохнул.
   - Ладно уж, перебьёмся пока. Нам всего-то и нужно - пару дней тут переждать, пока к делу приготовимся. Слышал, о чём трактирщик болтал? Они сюда на чудовищ охотиться приехали. Вот смех.
   - Думаешь, правда? - спросил Марек, усаживаясь на другую кровать.
   - Да само собой, нет. В такую глушь баронов с рыцарями слать из-за каких-то горожан, поверивших мальчишке? Ну уж нет...
   - Я не про то. Я про чудище.
   - Сказки, - Иржи отмахнулся с пренебрежением. - Крестьяне такие байки всегда сочиняют. Наслушаются проповедей церковников, потом собственной тени боятся - везде им мерещатся черти.
   - Но дети-то... - возразил Марек. - Пять душ. Их-то порешили, али как? Шинкарь зря не стал бы болтать. Такое зря болтать - с языком можно проститься. Пятерых ребятишек ни на волков, ни на медведя не спишешь.
   - Двух ребятишек считай, никак не пятерых. Ну, может, трёх. В самый раз для шатуна или для голодной стаи. Ты у меня и впрямь как из чащи вылез, брат. Наивен - чистое дитё. Что тебе кабатчик расскажет, то смело дели пополам - и то много выйдет. За слухи в кабаках языки не режут. Если слух хорош, ещё и приплатят от щедрот.
   - А лесник? А сын его?
   - Обвал в горах. Или, что вернее, обыкновенные разбойники. Бродил лесник, бродил, да не туда забрёл. И кому его теперь искать охота? Да никому. Чудище сожрало, сам дурак.
   - И поганое же место ваши города! - Марек плюнул с досадой. - Беззаконное!
   Иржи расхохотался.
   - Ещё какое, брат! Ещё какое! Но я их на твои чащобы не променяю, здесь - мой лес, моё раздолье. Ничего, обвыкнешься и ты, коли с годик-другой тут поживёшь.
   - Больно надо мне. Тьфу!
   Марек повернулся к двери и толкнул её ногой.
   - Эй, - окликнул его Иржи, - куда собрался?
   - Пройдусь.
   - Не валяй дурня, - от веселья в речи красавчика не осталось и следа. - Ты и впрямь в городе - словно рыба на берегу. Либо неприятностей себе на голову сыщешь, либо заблудишься. А хуже того - на глаза попадёшься кому не надо. Чем из-за чужих баек беспокоиться, лучше про наше дело вспомни. Не забыл, зачем мы здесь?
   - Помню, - скрипнул зубами Марек. - Но и ты припомни, что не на дороге в лесу меня встретил. Города мне ваши не по душе - то верно, но я и в них не пропаду.
   - Дверь, говорю, прикрой, - голос Иржи звучал теперь сухо и холодно. - Сквозняком тянет.
   Ответом ему стал свирепый взгляд исподлобья. И треск дубовой створки, захлопнувшейся за широкой марековой спиной.
  

* * *

  
   Пока сотню шагов по улице прошёл - остыл, успокоился. Вслед за спокойствием явился стыд: и чего вспыхнул-то, чего вызверился на единственного своего товарища? Всегда знал, с самого детства слышал от старших: в город не ходи, в городе соблазнов много, да проку с них мало, больше вреда. Скверно там, и люди дурные живут, порченые. Правды не знают, старых богов не чтят, молятся Распятому. И множество их за высокими каменными стенами, да единства меж ними нет. Могут сильного скопом побить, зато за слабого без выгоды не вступятся. Чудище там или не чудище, а разве позволили бы Клыкачи безнаказанно убивать собственных детей? Разве махнули бы рукой на пропажу односельчан? Нет, нипочём бы не махнули. Вот и он, Марек, не махнёт, злодейства своим врагам не простит. Пусть не со всеми, но поквитается, хотя бы с одним - с самым главным. Кровь за кровь...
   - Дяденька, - позвал из-под правой руки тихий детский голос.
   Девочка - лет десяти с виду. Худенькая, в сером залатанном платьице, простоволосая, вокруг тонких губ грязные разводы, под левым глазом красуется зеленоватый, старый уже синяк. Смотрит как затравленный зверёк, и кажется - вот-вот бежать бросится.
   - Чего тебе?
   - Подай на хлебушек, дяденька.
   За четыре года, что Марек провёл вдали от родного очага, он на нищих вдосталь насмотрелся - на старых, на малых, на страшно калечных. Всяких видал, но сердцем так и не сумел очерстветь. Пока лез в кошель, пытался вспомнить сколько там осталось монет. Оказалось - целый серебряный крейцер (* - крейцер - здесь серебряная монета, достоинством в 4 пфеннига (8 геллеров), имевшая хождение в Австрии и Южной Германии) и ещё на крейцер меди набралось. Протянул девчушке два геллера. Зажав в испачканном кулачке добычу, та шмыгнула в тёмный узкий проулок, пропала, как не было её вовсе.
   Впрочем, Марек от маленькой нищенки благодарности и не ждал - пошёл себе дальше, и ещё шагов двадцать успел протопать, прежде чем спохватился: кошель! Хвать рукой за пояс - нету, пусто. Назад бежать? Да был бы толк! Девчонка канула в тесном лабиринте улочек и закоулков. Небось, забилась уже со своей добычей в какую-нибудь щель, затаилась чутким мышонком. Марек с досадой поскрёб в затылке. Что поделать-то, сам виноват - не уследил за собственным добром. Не любишь город? Вот и он тебе тем же отвечает. И теперь Иржи несколько дней насмешничать будет, не спустит приятелю его промашку: "Ты из какой чащобы вылез, Марек?! Тебя дитя средь бела дня грабит!"
   Проклятый город. Порченые люди.
  
  

3

  
   - У вас очень милый городок, - сказал барон. - Я говорю вам это с искренним удовольствием, господин бургомистр. Представьте себе, мы приехали лишь вчера, а я уже чувствую себя здесь, как дома.
   Ойген фон Ройц, пару минут назад вошедший в ратушу, сейчас и впрямь довольно свободно расположился на подоконнике: опёрся спиной о стену, покачивал ногой. Глядел во двор, откуда слышался визг пил и стук молотков, загоняющих в свежие доски длиннющие гвозди: плотники заканчивали возводить на ратушной площади, аккурат между Столбом и Весами, помост, с которого в шестой час (* - шестой час, или Sexta - молитва в полдень) собирался обратиться к горожанам с проповедью отец Иоахим.
   "Дорогонько выходит, кстати, для города это удовольствие: каждый удар молотка - геллер", - невесело подумал Ругер.
   Сам отец Иоахим сейчас у себя в комнатке: сидит, книгами обложившись, зато его спутники - послушник и телохранитель - как раз на площади. Вроде как строительством помоста интересуются.
   "Как дома... Вот это меня и настораживает", - дёрнул уголком рта фон Глассбах, но вслух, конечно же, сказал совсем иное.
   - Очень приятно слышать это, господин посланник. Но когда же вы успели с ним познакомиться, с нашим городком?
   - Утром, господин бургомистр, ранним утром. Нет ничего лучше, чем, поднявшись с ложа, сделать пару-тройку миль бегом, чтобы рубаха от пота промокла, а потом облиться ледяной водой, вы согласны?
   Ругер только руками развёл - сам он предпочитал начинать утро с плотного завтрака, а не бегать, как лошадь. Целый вэгштунде (* - вэгштунде - здесь местная (городская) мера длины, равная 16000 фуссов и соответствующая часу ходьбы, то есть 4,8 км. Фусс - примерно 0,3 метра) с утра, помилуйте! И это ещё до овсянки! Впрочем, барон не ждал от него ответа.
   - Я уверен, что когда-нибудь многие оценят этот простой способ держать тело в силе и чистоте. Кстати, кто рано встаёт, тому бог подает, - фон Ройц подбросил на ладони тускло сверкнувшую серебряную монету. - Нашел на улице даллер (* - даллер - здесь серебряная монета весом в 24 грамма, имеющая хождение в Шаттенбурге), разве это не замечательно? Разве это не доброе предзнаменование?
   - Несомненно, господин барон, - вымученно улыбнулся бургомистр.
   "Только ты ведь примчался в ратушу совсем не для того, чтобы о найденном даллере говорить, правда?"
   - Видно, неплохо живут ваши горожане! В других городах, случись кому обронить полновесный серебряк, так не успокоились бы, пока не сыскали. Кстати, подобные мне прежде не встречались. Это местный чекан?
   - Похоже, - Ругер повертел в руках монету, силясь разобрать полустёршуюся за давностью лет надпись. - Да, вот видите - изображение святого Варфоломея, нашего покровителя, а на обороте ещё читаются "Shatt....g". Точно, наша. Но теперь они редкость: как в наших краях серебряные копи захирели, так и чеканить свою монету город перестал.
   Барон чуть заметно улыбнулся. На самом деле продемонстрированный бургомистру даллер он нашёл вовсе не на улице: Хорст, слуга, ещё накануне вечером обошёл все городские кабаки и лавки менял в поисках старой монеты, что чеканилась из местного серебра.
   - Пожалуй, как копи иссякли, так и город понемногу слабеть стал?
   - Ваша правда. Прежде, когда серебро брали, было пятнадцать тысяч человек в городе, представляете? Тогда вот и ратушу построили, и собор, и фонтан, и стену каменную вкруг, и площадь замостили. А потом, как серебро поисчезло, стало народу сотен семь, вряд ли больше. Думали даже, совсем нашему Шаттенбургу грустный конец уготован - мол, был город и нету.
   На самом деле, печальные следы той эпохи были и сегодня заметны без труда: город походил на человека, оправляющегося после долгой и тяжёлой хвори. Вроде и силы возвращаются, и цвет лица уже розоватый, а значит, баланс гуморов приходит в правильную пропорцию - но всё же ещё совсем-совсем не то, что до болезни. Так и город: на главной площади фасады домов подновили, звенят монетой покупатели в лавках, и купцы приезжают за разным товаром - лесом и стеклом, сырами и кожами. Но немало домов пустует, где-то их и вовсе разобрали, разбив грядки с капустой и репой, обветшала каменная стена без должного пригляда, и даже башни крепостные, кроме надвратных, совсем позаброшены.
   - Слава Создателю, не оставил он нас, - продолжал тем временем Ругер. - И без серебра прожили, перемогли тяжкое время. А после и народу прибавилось. Сейчас вот сорок пять сотен жителей - не шутка! Ремесленники у нас славные, в братстве Святого Маврикия, да и купцы в грязь лицом не ударят. Две ярмарки в год устраиваем: весной лес торгуем, осенью всякий другой товар. Лесопилки водяные построили, фабрику стекольную завели, мельницу бумажную. Монахи-бенедиктинцы даже вино делают. Очень недурное. Не желаете попробовать? И сыру нашего подать можно...
   - Нет, благодарю, - качнул головой барон, и бургомистр, потянувшийся было к небольшому буфетцу тёмного дерева, снова сел на жёсткий стул с высокой спинкой. - Думаю, ещё представится возможность отведать даров местной лозы.
   - Конечно-конечно. Да и час ранний для винопития, в самом деле. Кстати, - вернулся к своему рассказу фон Глассбах, - налоги мы тоже исправно платим, и власти имперские нами всегда довольны были...
   Фон Ройц не мог не заметить, что бургомистр даже немного раскраснелся, говоря об успехах города: пусть и не слишком впечатляющих, но всё же заметных. И было понятно, что хотя бы частично эти успехи он связывает с собой. Но когда речь зашла о налогах и отношении имперских властей, голос Ругера стал несколько заискивающим. И было видно, что этот человек опасается. Потому как если причины приезда инквизитора в Шаттенбург ясны ему хотя бы отчасти (в конце концов, сам подписал обращение к церковным властям), то зачем приехал посланник короля - для него, скорее всего, загадка.
   Конечно, барон с ситуацией в городе был знаком достаточно, чтобы всё, сказанное бургомистром, не стало для него открытием. В конце концов, отправляли его не "туда, не знаю куда", а в немаленький город, находившийся пусть и далековато, но не на краю света. Знал он и то, что Ругер фон Глассбах, по большому счёту - ставленник сильного купеческого и промышленного клана, держащего в своих руках немалую часть городской торговли, равно как и упомянутые стекольную фабрику, бумажную мельницу и водяные лесопилки.
   А ещё он знал, что изрядное число товаров из Шаттенбурга отправляется в чешские земли, и что даже монета в городе сегодня ходит, в основном, та, что чеканена из чешского серебра. И как знать, не пробираются ли сюда под личиной добрых купцов агенты группировок чешской знати, что, прикрываясь гуситской ересью, хотят отторгнуть от грузного тела империи её восточные части? Торговые связи для таких тёмных дел - славное прикрытие, ибо деньги не пахнут, как говаривал кто-то из древних, совсем по другому, впрочем, поводу. И кому, как не купцам и торговцам, знать об этой особенности полновесной монеты лучше других? Город заново поднялся в значительной мере на чешском серебре, так быть может, оно идёт сюда как раз затем, чтобы создать здесь сильный гуситский анклав? Как сильно и жарко горящий костёр стреляет угольями, разбрасывая их далеко вокруг и рождая новые пожары, так и ересь, вполне возможно, разбрасывает свои семена по медвежьим углам, чтобы вдали от разящего клинка императора Фридриха они уцелели. И даже то, что Шаттенбург и впрямь исправно платит все подати в имперскую казну, может быть лишь прикрытием, дабы до поры не привлекать к себе лишнего внимания.
   - Что ж, господин бургомистр, горожане могут только радоваться тому, что здесь нашёлся человек, сумевший вернуть городу силу и значение, - скупо улыбнулся барон. - Разве не замечательно, что вас, Ругера фон Глассбаха, в городских хрониках будут вспоминать добрым словом? Разве не славно, что потомки будут знать вас как человека, возродившего Шаттенбург? Разве не стоит ради такого приложить все силы? И разве это не благая цель, ради достижения которой годны любые средства?
   Бургомистр хотел было что-то ответить, но осёкся. Любые средства, ага... Некоторое время он думал над ответом, а потом настороженно заговорил, и речь его звучала столь вычурно, словно за витиеватыми словами он прятал собственную неуверенность - да так оно и было, в общем-то:
   - Спешу уверить вас, барон, что слава мирская не прельщает меня - ни ныне, ни впоследствии. Все мои силы отдаю я лишь служению городу и жителям его.
   "Похоже, понял, к чему я веду, - подумал Ойген. - Вон, какой взгляд стал ледяной... Точно, понял".
   - И это замечательно, - кивнул он. - В конце концов, именно в этом и состоит ваш долг, не так ли? Что ж, спасибо за добрую беседу, господин бургомистр. Я же, с вашего позволения, откланяюсь - есть немало спешных дел.
   - Не смею задерживать, господин барон. Однако не забудьте, что сегодня вечером в честь приезда вас и отца Иоахима штадтрат (*- городской совет. В Шаттенбурге штадтрат состоит из бургомистра и четырёх ратсманов. Ратсманы, по традиции, представляют гильдию Олава (купеческая гильдия), братство Маврикия (братство ремесленников "благородных" профессий), есть также представитель "свободных профессий" и представитель сельской округи. Ранее было ещё два члена: представитель имперских властей и представитель серебропромышленников, но с прекращением добычи серебра и падением значения города эти должности были упразднены) решил устроить в ратуше торжественный ужин - будут ратманы, главы гильдий, крупное купечество, священники...
   - Благодарю за напоминание. Думаю, я даже прибуду в ратушу одним из первых.
   И фон Ройц удалился.
  
  

4

  
   Тонкий солнечный луч прошёл сквозь мозаичный ало-золотой витраж, и словно пламенеющим ангельским мечом коснулся потрёпанного тома бревиария (* - (от лат. brevis - короткий) - сборник всех необходимых для католического богослужения текстов (содержит псалмы, отрывки из священного писания отцов церкви, жития святых, гимны и так далее)), лежащего на узком и длинном мраморном столике.
   "Что ж, пора", - сказал сам себе отец Иоахим.
   - Кристиан, помоги.
   Поверх сутаны (* - верхняя длинная одежда, повседневное (внеслужебное) облачение католического священника) на шею и плечи лёг амикт (*- деталь литургического облачения католического священника в виде прямоугольника из белой льняной ткани с вышитым крестом в центре и двумя завязками на верхних углах. Амикт покрывает шею и ворот клирика. Размеры амикта - 60 на 80 см. Обязательно освящается ).
   - Возложи, о Господь, шлем спасения на голову мою, дабы мог я противостоять нападениям диавола.
   Теперь альба (*- длинное белое литургическое одеяние католических и лютеранских священников, препоясанное верёвкой. Ношение альбы обязательно для клирика, совершающего литургию. Изготовляется из тонкой льняной, хлопковой или шерстяной ткани ).
   - Обели меня, о Господь, и очисть сердце моё; дабы, обелённый в Крови Агнца, мог я заслужить награду вечную.
   Иоахим препоясался вервием.
   - Препояшь меня, о Господь, вервием чистоты, и погаси в сердце моём пламя вожделения, дабы добродетели воздержания и целомудрия пребывали во мне.
   С каждой деталью облачения Иоахим чувствовал себя всё увереннее, словно облачение придавало сил, делало его выше, лучше, чище, чем он был прежде.
   - Подай манипул (* - (лат. manipulus - пучок сена) - деталь литургического облачения католического священника, полоса ткани около метра в длину и 5-10 см в ширину с вышитым по центру крестом. Надевается на левую руку во время мессы. Крепится при помощи завязок либо булавок), Кристиан.
   Пока послушник подвязывал манипул к руке, Иоахим негромко продолжал читать молитву:
   - Да удостоюсь я, о Господь, нести сноп слёз и скорбей, дабы мог я с радостью обрести награду за труды мои... Теперь столу (* - - шелковая лента 5-10 см в ширину и около 2-х метров в длину с нашитыми на концах и в середине крестами. Носится поверх альбы, под далматикой или казулой. Цвет варьируется в зависимости от времени церковного года. Священник перекрещивает концы столы на груди).
   - Возроди во мне, о Господь, бессмертие моё, которое утратил я через грех моих прародителей и, пусть недостоин я приблизиться к Твоим Священным Таинствам, всё же дозволь мне заслужить радость вечную.
   Теперь казула (* - (лат. casula - "плащ"), орнат - главное литургическое облачение епископа и священника) - и всё.
   - О, Господь, рекший "Иго Моё сладко, и бремя Моё легко", даруй мне нести их так, дабы заслужить милость Твою.
   По телу отца Иоахима пробежала дрожь волнения, из глаз едва не брызнули слёзы. Наверное, так же чувствовал себя рыцарь воинства крестоносного, которого оруженосцы облачали для боя с язычниками под стенами Иерусалима, готовя к схватке за обретение Гроба Господня. И пусть вместо кольчуги у него альба, вместо латных рукавиц - манипул, а вместо боевого плаща - казула, но битва ему предстоит не менее тяжкая, ведь сегодня должно укрепить веру в целом городе, в сотнях людских сердец. Может быть, местные священники и вправду служат достойно, но Иоахиму предстоит превзойти их, ибо иначе его приезд сюда потеряет смысл. Он должен не просто коснуться их сердец, но и призвать их вернуться под длань Святой инквизиции. Это будет не сложно, а невероятно сложно, ведь уже минуло больше двух столетий с тех пор, как слуги инквизиции оставили эти земли. Но если он не оправдает доверия кардиналов, направивших его сюда, то это не только будет означать конец восхождения в иерархии, но и - вполне возможно - приведёт к отпадению города, как бы страстно ни служили местные настоятели. И тогда...
   - Вы готовы, святой отец? - спросил его Мартин Локк, настоятель собора Святого Варфоломея. Рядом с Локком замерли настоятель церкви Святого Олава Йорг Байрен,
настоятель церкви Святого Маврикия Клаус Сток и священник часовни Девы Марии Андрес Одд, тоже облачённые в литургические одеяния. С ними Иоахим поднимется на помост - но стоять будет выше, чтобы жители Шаттенбурга видели, кто обращается к ним от имени Sancta Sedes (* - Святой престол, собирательное название Папы Римского и Римской курии ).
   Проникая сквозь толстые стены собора, слышался гул голосов - похоже, площадь перед ратушей целиком заполнилась народом. Конечно, стоило бы отслужить литургию под святыми сводами, но какой из соборов вместит сотни людей?
   - Я готов, братия мои. Шестой час близок, паства ждет пастыря, - склонил голову отец Иоахим, и настоятели вереницей покинули сакристию (* - (лат. sacristia, от sacrum -- священная утварь) - помещение, которое располагается сбоку или впереди алтаря, где хранятся принадлежности культа (священные сосуды и богослужебные облачения священнослужителей, богослужебные книги), совершаются облачение священнослужителей и некоторые другие обряды. В православных храмах это помещение называется ризницей).
   Распахнулись двери собора - высокие, дубовые, украшенные грубоватой, но красивой в своей простоте резьбой, изображающей сцены из жизни святого Варфоломея: на левой створке святой собирается в паломничество, на правой исцеляет страждущих. Гул толпы на площади мгновенно смолк.
   До слуха инквизитора доносились только те звуки, которые обычно сопровождают пребывание в одном месте большого числа людей - стук подошв по булыжнику, шорох одежд, покашливание - но многие сотни горожан, сгрудившиеся на площади, молчали.
   Они ждали. Взгляды тех, кто стоял в первых рядах, вперились в вышедших из собора священников. И конечно, сосредоточились они в первую очередь на отце Иоахиме. Разглядывали, изучали. В задних рядах люди подпрыгивали, чтобы хоть одним глазком увидеть священников, поднимали над головами детей, тянулись на цыпочках.
   Сколько лиц, сколько лиц! Мужских и женских, детских и стариковских, загорелых, рябых, веснушчатых; непроницаемых, и таких, по которым можно читать, словно в раскрытой книге. И все смотрят на него - одни открыто и спокойно, другие восторженно, а кто-то и с подозрением, и последних немало. Но он должен достучаться до каждого. Сейчас отец Иоахим и сам верил, что явился в город, дабы спасти горожан от адского исчадия, о котором здесь говорят многие; дабы защищать и помогать - потому, что знал: если не будет в это верить он, то не поверят и люди.
   Инквизитор выдержал изучающие взгляды, сложив на животе руки, улыбаясь так мягко, как только мог. Это было непросто, ибо само его служение нечасто давало повод для улыбок, но он справился.
   Впереди, над волнующимся человеческим морем высился сколоченный из брусьев помост: плотники успели вовремя. Все так же, сохраняя на лице мягкую улыбку, священник двинулся к нему. От дверей собора до помоста лишь шесть десятков коротких шагов, но Иоахим шёл медленно - осенял собравшихся людей крестным знамением, касался тянущихся со всех сторон рук: широких мосластых ладоней ремесленников и пришедших на проповедь пахарей из близких к городу деревень; мозолистых, с въевшейся угольной пылью, в синеватых пятнах от ожогов пальцев кузнецов; пухлых и чистых ладоней купцов. Следом за ним шли священники; приотстав ещё на шаг, ступал Кристиан. Замыкал процессию Микаэль - даже сейчас, перед проповедью, телохранитель старался держаться рядом с инквизитором.
   - Святой отец, благословите! - молодая женщина протянула к Иоахиму ребёнка вряд ли старше полугода. Щекастый голубоглазый малыш беззубо улыбнулся, засучил ножками и потянулся вперед, явно намереваясь вцепиться в короткую бороду инквизитора.
   Отец Иоахим протянул руки навстречу дитю - но толпа волновалась, бурлила, и его правая рука коснулась плеча женщины, стоявшей рядом с молодой матерью.
   И случилось то, чего никто не ожидал. Женщина рухнула, как подкошенная, и люди мгновенно отшатнулись в стороны. Чепец слетел с головы, тёмные, тронутые ранней сединой волосы растрепались. Глаза закатились, в уголках рта вскипела слюна, и даже сквозь возгласы взволнованных горожан было слышно, как хрустят зубы в сжимаемых сверх установленного природой предела челюстях. Ребёнок, только что радостно гуливший, залился плачем, и где-то в толпе откликнулись другие дети.
   - Ведьма! - выдохнул отец Иоахим. - Ведьма!
   - Ведьма! - взвыла толпа.
  

* * *

  
   У Кристиана захолонуло сердце. Он только слышал о caduca (* - падучая, одно из названий эпилепсии) - одном из верных признаков ведьмовства и одержимости бесами, видеть же прежде не доводилось. Неужели и впрямь здесь, перед ним, настоящая ведьма?! Одна из тех, кто творит малефиций и венефиций (* - (лат. maleficium) - злодеяние, венефиций (лат. veneficium) - ядовредительство, т.е. отравление), портит скотину и ворует детей, наводит порчу на женщин и посылает мужчинам стыдную болезнь, летает на шабаши? Святые угодники! Ему показалось, что от бьющейся женщины потянуло холодом.
   Люди отступали шаг за шагом, стремясь оказаться подальше от бьющейся в судорогах. Особенно быстро попятился рослый парень с простоватым веснушчатым лицом, который несколько мгновений назад - Кристиан готов был поклясться в этом - стоял за плечом женщины, возможно, даже касался её. Кто он? Просто прохожий? А может, карманник? Или...
   - Кристиан! - от крика отца Иоахима послушник встрепенулся. - Помоги Микаэлю связать её!
   - Держи за плечи, - пробормотал телохранитель, сам он придерживал женщину за лодыжки. - Припадок кончится, и свяжем, а сейчас толку нет - видишь, как бьется...
   Кристиан только кивнул, стараясь не глядеть на зловонную лужицу, растекающуюся из-под ведьмы по булыжной мостовой.
   Наконец, судороги стали ослабевать, и Микаэль накинул на женщину верёвку, несколькими движениями ловко связав её, словно рождественского гуся. Та лишь прерывисто дышала, но в сознание ещё не пришла - может быть, заснула, а может быть, ее фантастикум (* - - некая сущность, способная, согласно мнению теолога Августина Блаженного (354-430 г.г.), отделяться от человека во время сна и уноситься в пространство. По сути, Августин отождествлял душу и фантастикум. Под влиянием дьявольских сил фантастикум может быть превращён в образ животного или другого человека) сейчас мчится в леса, или скользит по городу невидимой тенью. Потом дюжий воин вскинул связанную на плечо:
   - Куда?
   - У нас в подвале... то есть не у нас, а в подвале ратуши есть камеры для нарушителей, - быстро проговорил настоятель. - Наверное, пока стоило бы её туда... определить.
   - Решетки там крепкие? - не спуская взгляд с пленницы, спросил отец Иоахим.
   - На славу, - коротко ответил Локк. - Быка удержат.
   Кто-то из горожан уже засыпал лужицу на мостовой свежими опилками - возможно, теми, что остались после возведения помоста.
   - Тогда ведьму в застенок, и пусть навесят замок покрепче.
   - Исполним, - кивнул Локк. - А потом уж решим, что дальше делать...
   - Что тут решать, - процедил отец Иоахим. - И без того ясно, как поступить: устроим процесс!
   Ноздри его хищно раздувались, и сейчас он ничем не напоминал того благообразного священника, что совсем недавно смиренно улыбался пастве. Но хотя на лице святого отца лежала печать праведной ярости, Иоахим чувствовал, как его заполняет пьянящий восторг. Ведьма! Здесь, в городе, двести лет назад оставленном инквизиторами! Как ни велико было его отвращение (а именно такое чувство должно охватывать каждого ревностного католика при виде служительницы тёмных сил), но сейчас он радовался, как ребёнок - сколь прекрасный повод для проповеди ниспослан ему небесами! Много часов он гадал, как обратиться к пастве, но истинно сказано: положись на Отца небесного, и Он тебя не оставит.
   Иоахим возвёл очи горе - крест на соборе сиял золотом, окружённый ослепительным ореолом. Наверное, это виделось лишь ему одному, ибо никто из горожан не смотрел на шпиль храма, но сейчас инквизитору было достаточно и этого.
   Ещё одно доброе предзнаменование! Воистину, горние силы на их стороне! Он улыбнулся счастливо. Но надо ковать железо, пока горячо!
   Минутой позже инквизитор уже был на помосте и простёр руки к волнующемуся коричнево-зелёно-серому людскому морю. Чуть наособицу от простолюдинов в одеждах из домотканого крапивного, льняного и конопляного полотна стояли плотными группками люди в платье хорошего сукна и парчи - ратманы с жёнами, цеховые старшины, купцы с отпрысками... Сейчас инквизитор не видел между ними различий. Пусть одни из них одеты в холстину, а другие носят парчу, пусть пальцы одного унизаны перстнями, а руки другого украшают лишь мозоли - все они должны быть спасены!
   - Возлюбленные братья и сестры мои во Христе! Воистину в тяжкий час воля Создателя привела меня в ваш город!
   Конечно, горожане сами просили церковь о помощи, но стоит ли им сейчас об этом напоминать?
   - Порождение мрака пожрало детей, и малефики ткут тёмную сеть вокруг чистых душою! Вы видели, как от одного касания руки моей, волею нашего Отца небесного ведомой, в корчах упала ведьма, таившаяся среди вас! И возможно, она здесь не одна!
   По толпе пробежал ропот - люди озирались, с подозрением поглядывая на соседей, с которыми стояли почти что плечом к плечу. А голос отца Иоахима - зычный, исполненный силы - разносился над площадью:
   - Но не падайте духом! Да, силы человеческие не равны силам диавольским, и враг рода людского получил над нами власть немалую после грехопадения, когда Ева нарушила запрет в саду Эдемском! Но побеждён был диавол повиновением Спасителя - как из-за греха одного человека греховен стал весь род Адамов, так и повиновение Пастыря Доброго (* - (лат. Pastor bonus) - иносказательное именование Христа) очистило людей от греха, и смертью Спасителя избавились человеки от власти князя тьмы, и ввергнут был диавол в озеро огненное!
   - Слава Спасителю! - вскрикнул кто-то в толпе, и от одной стороны площади к другой прокатилось восторженное "Слава! Слава!"
   - Доверьтесь мне, доверьтесь тем, кто огнём выжигает скверну - и в души праведные придет покой! Верите ли вы мне, братья и сестры?
   - Верим... - прокатилось по площади - сначала нестройно, а потом всё больше набирая силу. - Верим! Мы верим!
   - Но слуги диаволовы по-прежнему среди нас, - проревел отец Иоахим, - и творят они зло каждодневно! И силу их умножают те, кто творит грех, пусть даже самый малый! Покайтесь же, братья и сёстры, и спасены будете - ибо сказал Спаситель, что на небесах более радости будет об одном грешнике кающемся, нежели о девяноста девяти праведниках, не имеющих нужды в покаянии!
   - Покайтесь! - волной прокатилось по площади. - Покайтесь, братья!
   - Истинно говорю вам - покайтесь, и спасение обретёте! Вознесем же хвалу нашему Отцу небесному и соберём все силы наши для противостояния злу! Аминь! - выдохнул отец Иоахим, простирая руки к толпе.
   И толпа громыхнула в один голос:
   - Аминь!
   В лучах полуденного солнца ослепительно сиял вознесённый над собором крест.
  
  

5

  
   Очиненное перо с тонким скрипом скользило по листу плотной бумаги, оставляя за собой цепочку каллиграфически совершенных букв: послушник Кристиан заканчивал отчёт о случившемся за день - отец Иоахим нарядил его делать такие отчёты каждый вечер.
   Писать, примостившись за узеньким, едва ли в локоть шириной, столиком, неудобно, но строчки были ровны, словно проведённые по линейке, заглавные буквы украшены виньетками, над словами видны аккуратные значки - символы выносных гласных. За такую каллиграфию послушник может рассчитывать на поощрение у самого взыскательного наставника, что, конечно же, не может не радовать. Вот только писать приходится далеко не о радостных событиях.
   Кристиан поёжился. Случившееся на площади по-прежнему не шло у него из памяти. Нет, ну надо же - ведьма!
   Конечно, он прекрасно понимал, что в Шаттенбурге можно ожидать всякого: ведь местные жители и священнослужители воззвали к помощи церкви не просто так. Но одно дело знать, что где-то творится малефиций, а совсем другое - придерживать плечи бьющейся в судорогах прислужницы тёмных сил. Нет, конечно, впереди ещё ведовской процесс, где ведьму будут испытывать, но... Но Кристиан, едва вернулся в трактир, попросил нагретой воды и щёлока, и долго отмывал руки, а потом читал из Псалтыри.
После проповеди он хотел даже обратиться к отцу Иоахиму, чтобы тот укрепил его дух и дал добрый совет, но инквизитор сейчас на званом ужине, что устроили городские власти в честь прибывших высоких персон. Пригласили туда, конечно же, не всех - только отца Иоахима и барона фон Ройца. Телохранители их - Микаэль и этот, как его... Николас - тоже там, конечно же. А остальные - тут, в трактире. Вон, из-за стены - то хохот, то ругань: господа дружинники в кости дуются. Все там сейчас, даже баронский оруженосец Карл и баронский же вассал Гейнц, с которыми (а ещё с Микаэлем) Кристиан делит тесную, как пенал для перьев, комнатушку.
   Всё, Кристиан, соберись! Надо отчёт побыстрее закончить - а то скоро уж, наверное, отец Иоахим со званого ужина вернётся. При мысли об ужине в желудке начало бурчать - трапеза у послушника была скудной: немного овсянки да краюшка ячменного хлеба. Просто кусок не лез в горло, как вспомнишь про ведьму... Однако ж, странно: кусок не лезет, а в брюхе бурчит.
   Главное, кляксу не посадить - бумага же, не пергамент, чернил пролитых не соскребёшь. Переписывай потом весь лист... Святые угодники! Да о том ли он думает?! На площади, прямо перед проповедью, ведьма объявилась; в лесах близ города неспокойно: говорят, какое-то чудовище детей поело, а у него все мысли про кляксу!
   Бр-р-р! Не то чтобы холодно - но как-то знобко. И вовсе не оттого, что из окна поддувает. Страшно тебе, Кристиан? Ну ещё бы не страшно. Это только дети малые, несмышлёные, да слабые рассудком великовозрастные орясины любят воображать себя сражающимися с нечистью. А как нос к носу столкнёшься...
   Огонёк светильника горит ровно, чуть слышно потрескивая. Нет, положительно бургомистр местный - человек предупредительный и разумный, и с гостями оказался чрезвычайно обходителен: по его распоряжению во все комнаты, где приезжие разместились, не сальные свечки какие-нибудь залежалые поставили, от которых чад и вонь, а светильники с чистым маслом. Они и светят ярче, и запах у масла приятный, хоть и тонкий весьма, трудноуловимый. Правда, и тени от такого яркого света получаются резкими, выпуклыми... страшными. Шевельнёшься - мечутся по стенам, словно живые.
   Кристиан вздохнул. Сидит тут один, как дурак. Может, в соседнюю комнату пойти? Не играть, конечно, а просто так: хоть рядом с людьми. Решено: допишет отчёт - и пойдёт.
   "Записано послушником Кристианом Дрейером в городе Шаттенбурге, в год от Рождества Господа нашего Иисуса Христа одна тысяча четыреста..., месяца..., дня...".
   Скрипнула, провернувшись на массивных кованых петлях, дверь: открылась, закрылась. Брат Микаэль стащил перевязь с мечом, поставил клинок близ своего топчана, положил рядом небольшой мешок из плотной ткани, сбросил тяжёлую, но не стесняющую движений куртку, в некоторых местах усиленную кольчужными вставками, и опустился на набитый соломой матрас, опершись спиной о стену.
   И всё это - словно бы одним длинным, без резких переходов, движением. Да ещё успел заглянуть через плечо Кристиану, в исписанные убористым аккуратным почерком листы.
   - Хорошо у тебя письмо выходит, - сказал Микаэль. - Чисто, гладко. Только в седьмой строке выносную "a" смазал. А так - здорово.
   Святые угодники! Телохранитель, смыслящий в каллиграфии? Да где такое видано? А значок-то и в самом деле смазан. Ну и глаз у него!
   - Ну, ты не обижайся. Сам-то я только читаю, а письмо у меня - как курица лапой.
   Микаэль этот был какой-то... непроницаемый. Кристиан увидел его впервые почти две недели назад, когда их отправили в Шаттенбург, и с тех пор нюрнбергский мечник вряд ли сказал ему больше полусотни слов. Тогда, при первой встрече, только кивнул, едва юноша поздоровался. Даже с баронским оруженосцем Кристиан говорил чаще, хотя тот всё больше интересовался, неужели послушники "совсем не пьют" и "никогда-никогда это самое?" Микаэль же, в основном, помалкивал. А теперь - вон чего: говорит!
   Телохранитель вдруг улыбнулся. Чуть заметно, но всё-таки улыбнулся.
   - Думал, ты на площади испугаешься. Ан, ничего, не струхнул. Хорошо ту ведьму придавил.
   Юноша только плечами пожал. Похвала воина неожиданно оказалась ему приятна: наверное, потому, что сам он о степени своей отваги был совершенно иного мнения. Но раз Микаэль здесь...
   - Святой отец уже вернулся?
   - Нет пока. Прислал к тебе с поручением.
   - С поручением? - лицо Кристиана вытянулось.
   - Ну да. Надо бумагу написать, что инквизиция объявляет "время покаяния". Что у желающих покаяться есть два дня, а кто с повинной не явится, пусть потом на себя пеняет.
   - Тут же... - он вспомнил описание округа Финстер, которое изучил во время поездки. - Тут же восемь деревень в округе. На всю ночь работы.
   - Ты одну бумагу сделай: Девенпорт зачитает и поедет дальше. На каждую деревню писать - чернил не напасёшься.
   - А почему Девенпорт?
   - Так святой отец с бароном договорились. Каждый честный католик должен в меру сил помогать церкви. Ты давай, пиши быстрее, я мешать не буду.
   И Микаэль, не меняя позы, прикрыл глаза.
  

* * *

  
   Разбудил нюрнбержца щелчок пенала.
   - Что, закончил?
   - Да, - кивнул послушник.
   - Хорошо.
   Потянувшись, Микаэль поднял с пола мешок. Распустив завязки, достал два свёртка.
   - Держи, - он протянул Кристиану один из них. - Держи, говорю.
   Свёрток оказался довольно тяжёлым, пах железом и маслом. Развернув ткань, юноша увидел изрядных размеров кинжал в неброских деревянных, обтянутых кожей ножнах. Неуверенно взявшись за рукоять, он вытянул тускло блестящий клинок - широкий, сужающийся к острию.
   - Это тебе, - сказал Микаэль, словно отвечая на невысказанный вопрос. - Не ждал, что стоящий клинок найдётся, но кузнецы здесь умелые есть. Город этот вовсе не такой тихий, как кажется, так что железо не помешает.
   - Да, наверное... - согласился Кристиан. От сказанного бывалым воином по спине у него побежали мурашки, и пальцы невольно сжались на рукоятке. - Вот только я...
   - Не умеешь управляться, - нюрнбержец кивнул, встречая это известие, как само собой разумеющееся. - Не беда, дело поправимое.
   Он принял из пальцев послушника собственный подарок, и юноша в тот же миг понял, как должен держать оружие настоящий боец. Клинок блестящей рыбкой резвился в руках Микаэля: и он не пытался впечатлить молодого писаря, всего лишь знакомился с кинжалом, попутно давая представление о его возможностях.
   - Это гольбейн, такие швейцарцы любят. Не слишком изящен, но надёжен. Видишь - клинок у основания широкий, а к острию на нет сходит? Удобно: даже толстую куртку проткнёт. А на обратном ходе можно зубы проредить.
   Воин показал, что рукоять сильно расширяется: когда гольбейн держишь в руке, из сжатого кулака выдаётся массивное оголовье черена.
   В следующее мгновение кинжал вернулся в руки Кристиану - и словно потускнел, как тускнеет чешуя рыбы, вытащенной из реки. Послушник сглотнул: ему уже хотелось научиться владеть клинком хотя бы вполовину так же ловко.
   - Будет время - поупражняемся? - произнёс Микаэль, и, не дожидаясь ответа, развернул второй свёрток. - Ужинал?
   Желудок Кристиана предательски забурчал.
   - Понятно. Я и сам куска не перехватил, хотя столы там ломятся. Ничего, попросил поварёнка, он вынес кое-что.
   Поварёнок попался нежадный: в свёртке обнаружились приличных размеров ломоть оленины, исполинская гусиная нога, несколько крупных, в каплях жира, звенышек рыбы, и два больших, с кулак - с кулак Микаэля, не Кристиана - куска сыра. Да ещё из мешка телохранитель выгреб с дюжину печенья с орехами и пять яблок.
   - Налетай.
   Юноша взял рыбу и кусок сыра, нюрнбержец вгрызся в гусиную ногу.
   - А что там на ужине?
   - Да скучища, - с набитым ртом ответил воин. - Всем не по себе, улыбаются через силу. Музыканты по струнам не попадают, дудят невпопад. Жёны ратманов за мужей цепляются, словно без них упадут. Была там, правда, фрау одна...
   Микаэль цыкнул зубом.
   - Красивая? - рискнул спросить Кристиан.
   - М-м? Ну да, красивая, но не в том дело. Говорят, живёт одна в имении за городом: ни мужа, ни детей, вовсе родни никакой. Хозяйство у неё чудное: вроде, и обустроено, и земли немалые, а хлеба не растит, скота - с гулькин нос, пива не варит, сыра не делает, кож не готовит. Немного мёда купцам продаёт, да и то не каждый год. И всё. С каких денег-то живёт? Может, наследство? Странное дело.
   Кристиан не нашёлся, что сказать, поэтому промолчал. Да и рыба оказалась на удивление вкусной.
   Проглотив последний кусок, Микаэль потянулся и вкусно зевнул. Кристиан тоже не сдержался: зевок чуть не разорвал ему рот.
   - Э-э, да ты, брат, носом клюёшь... Давай-ка, иди спать, - хлопнул его по плечу нюрнбержец. - Время позднее, а день, небось, будет не из лёгких.
   - Но ведь надо, чтобы отец Иоахим на бумагу печать поставил. И Девенпорту потом передать... - неуверенно сопротивлялся послушник.
   - Сам передам. Утро вечера мудренее.
  
  

6

  
   Дождь, зарядивший вечером, к ночи наконец-то пошёл на убыль, а затем и вовсе прекратился, но промозглая сырость, казалось, пропитала сам воздух. Похолодало... Похолодало? Да это всё одно, что про солнце сказать: "Яркий фонарь у этого трактира"!
   Густав Фейрах, кожевник в четвёртом поколении, выдохнул облачко пара, сплюнул на обочину и знобко повёл плечами. И что за оказия понесла его на ночь глядя в дорогу? Переночевал бы у Хейнрика, не оскудела бы мошна из-за пары грошей, зато ехал бы поутру со спокойной душой... Но уж шибко не понравилась ему компания, пировавшая в почти пустой трапезной трактира. И, вроде, не буйствовал никто, не горланил пьяных песен, за ножи не хватался. Но стоило только один взгляд бросить - и ноги сами понесли за порог, в вечернюю сырость. Уж лучше протрястись полночи, да после отогреться у домашнего камелька, чем ночевать рядом с эдакими ухорезами! И что за демоны принесли их в тихую харчевню, прости Господи!
   Снова сплюнув, Густав плотнее закутался в потёртый, видавший виды дорожный плащ, подбитый волчьим мехом. Справедливая досада жадно глодала его изнутри, как мышь, пробравшаяся в сердцевину сырной головы. Досаду хотелось утолить.
   Обернувшись, он бросил смурной взгляд на мирно дремлющего Франка. Вот уж кому ни сырость, ни холод не помеха. Хоть сутки напролёт готов дрыхнуть, орясина! И что, спрашивается, толку с верзилы, окромя поистине медвежьих лапищ? Да, кожи мять парень горазд, и в шуточном единоборстве на ярмарке заломать супротивника - тут ему тоже равных нет. А в остальном - дубина дубинушкой. Хоть вместо крепостного тарана при осаде пользуй, а вот от заезжих лиходеев навряд ли защитить сумеет. Против ловкого ножа под рёбра медвежья силушка - не спасение. Хорошо, что его, Густава Фейраха, здравомыслие ещё не покинуло и он увёз Франка от греха подальше. Парень - он души простой, чуть что, сразу в драку лезет. А с той ватагой у Хейнрика, уж верно, дело бы без крови не обошлось, прости Господи!
   Чувствовать себя благодетелем и здравомыслящим мужем было куда приятнее, чем мокрым индюком, сбежавшим от одного лишь намёка на неприятности. Густав слегка расслабился, оживился и начал оглядываться по сторонам.
   Быстро смеркалось. Лес уже утратил свою глубину и краски, сосны перестали напоминать храмовую колоннаду, светлый бор превратился в тёмные стены, обступившие дорогу, сжавшие её с двух сторон. Настроение, едва приподнявшись, вновь безнадёжно рухнуло. И угораздило же выдаться такому вечерочку. А уж про подступающую ночь и думать не хотелось. Дурная погода, дурной лес... и голова тоже дурная! Мог ведь ещё задержаться у кузена, да поспешил с товаром домой. А теперь, вот, трясись - то ли от холода, то ли от липкого, пробирающего до костей страха...
   Густав поймал себя на том, что разглядывает смутно различимую в темноте дорогу, не решаясь отвести взгляд от разбитой, раскисшей после дождя колеи. Влево посмотреть? Вправо? Какое там! Страшно, как ребёнку, забившемуся под одеяло. Жутко.
   Да что же это с ним, в самом деле?! Ведь и прежде приходилось ночь в дороге коротать, но никогда, никогда еще так не трусил! Даже в местах, полных разбойников, - ну, там, ясное дело, боялся, но чтобы так... Что же это, силы небесные, творится сегодня с тобой, Густав? Что же тебя пугает до стука зубовного, до сведённых судорогой пальцев...
   - Фр-р... - прошептал кожевник срывающимся голосом. - Фра-анк!
   И вот тут, при звуке своих слов, он внезапно понял, что его пугало с того самого момента, как стена деревьев скрыла собой деревеньку, и угас вдали прощальный собачий лай. Понял и чуть не поперхнулся проклятьем...
   Тишина... угрюмая, гнетущая, она разливалась вокруг, обволакивала, пеленала как паук - муху в тугой паутинный кокон. Хоть бы пичуга какая ночная голос подала, хоть бы даже зловестник-филин ухнул - всяко лучше, чем такая тишина. Мёртвая. Жуткая. Только и слышно, что размеренный топот копыт, да поскрипывание деревянных осей воза. Мало не раскатами громовыми - ведь на мили вокруг, небось, слышно...
   Руки сами собой натянули вожжи. Лошадь встала, храпя, попятилась. В её храпе Густав почувствовал страх. Впереди в низине поднимался туман - бледный, густой и тяжёлый. А на границе этого расползающегося на глазах туманного облака, прямо посреди дороги...
   Рубашка прилипла к мгновенно взмокшему телу. Ох, Густав Фейрах, приехал ты...
   - Отче наш, Господь всемогущий! Да святится имя твоё! Да придёт царствие твоё!.. Фр-р-р... ра-анк!
   За спиной послышалось глухое ворчание. Воз ощутимо тряхнуло, когда Франк спрыгнул на дорогу. Парень, каким бы он ни был увальнем, видать, тоже ощутил эту жуткую иррациональную угрозу, исходящую от неподвижной чёрной фигуры, преградившей путь повозке. Но, в отличие от хозяина, страх его не обессилил, а подтолкнул к действию. Подобравшись по-борцовски и перехватив поудобнее прихваченный с воза дрын, кожемяка направился к противнику.
   А тот мягко и бесшумно потёк ему навстречу - щуплый, угловатый, но при этом удивительно уверенный в движениях.
   - Ух! - при всей своей кажущейся неуклюжести, Франк взмахнул дрыном легко и быстро. Ударил наверняка, и Густаву даже показалось - попал! Но остановить не смог. Чёрная фигура слилась на миг с телом кожемяки, и кожевник услышал звук - будто зашипела брошенная в воду горячая кочерга...
   Потом жуткий незнакомец двинулся дальше, оставив позади оседающее тело здоровяка. Ужас придал Густаву сил. Спрыгнув с воза, он опрометью бросился обратно по дороге.
   - Господь наш! Господь милостивый! Господь!..
   - Он не с-слышит, - чёрная фигура оказалась прямо перед ним. Неестественно длинная рука протянулась вперёд, каменно-твёрдые пальцы вцепились кожевнику в горло. Торжествующий шёпот странным и страшным образом походил на голос Франка. Вот только бедняга Франк никогда так не шептал.
   - Он с-спит. И ему с-снишься ты... Густав.
   Фейрах страшно захрипел, в его глазах плеснуло смертное отчаяние. "Конец!" - вспыхнула в голове паническая мысль. К несчастью для него, это было лишь началом...
  

* * *

  
   Густав Фейрах с интересом разглядывал то, что осталось... от Густава Фейраха. Ужас человечка и его боль всё ещё плескались внутри, кипели и вызывали восхитительное пьянящее чувство насыщения. Жаль, не было времени повозиться с первым путником, зато второй рассчитался за обоих сполна. Он отдал себя... всего отдал, без остатка. Чувства, эмоции, память и даже облик - всё это сменило владельца; так имущество ограбленного безраздельно переходит к вору. И вот новый хозяин уже разглядывает случайную добычу, оценивает, примеряет на себя...
   Это было интересно - изменяться, становиться кем-то другим. И ещё - открывать самого себя, собственные возможности: "Надо же, я ведь могу так! А как ещё могу? Ну-ка..."
   Сила наполняла изменчивое тело. Отнятая у другого, она так легко стала своей... И эти чувства! Этот восхитительный вкусный страх, сдобренный тонким ароматом надежды на спасение!
   Тот, кто выглядел теперь как Густав Фейрах, улыбнулся. Он не вполне понимал, зачем нужно изгибать губы подобным образом, но, кажется, такое мышечное сокращение подходило его нынешним эмоциям, заключённым в человеческое обличие... временно заключённым. Скоро личность кожевника полностью распадётся, переварится, превратится в чистую энергию и шелуху чужих воспоминаний. Скоро вернётся голод.
   Лже-Густав взобрался на воз и взялся за вожжи. Пользуясь своим новым обликом, он без труда сможет найти себе новую пищу и новое удовольствие. А потом... наверное, он сможет найти себе и новую Цель. Пока же ему требуется лишь заставить двигаться вперёд эту нелепую конструкцию на колёсах. Кажется, люди используют вожжи... примитивные создания с примитивной фантазией! Он негромко фыркнул, отдавая мысленный приказ. Лошадь болезненно вздрогнула, вздохнула совсем по-человечески и потянула воз в расползающийся по тракту туман.
  

ДЕНЬ ТРЕТИЙ

1

  
   - Уверяю, это самые лучшие чернила в городе! Сердцем клянусь! - пухлый приказчик прижал к груди руки, словно и в самом деле готов был вырвать сердце в доказательство своих слов. - Поверьте, нигде в Шаттенбурге нет чернил лучше! Да что в Шаттенбурге, мы в Цвикау и Дрезден каждый год продаём по два бочонка! И не абы кому, а всё людям достойным, знатным, которые понимают в чернилах. Вот, смотрите!
   Приказчик взял перо, макнул в чернильницу, и провёл по листу рыхловатой бумаги линию, рядом ещё одну.
   - Видите? Какой густой чёрный цвет! То, что надо! Но и это ещё не всё - поднесите лист к свету. Ну поднесите же! Видите? Нет, вы видите? Видите этот роскошный золотой отлив? Разве он не замечателен, клянусь сердцем?
   Он снова прижал руки к груди, и Кристиан поспешно поднёс лист к падающему из окна лучу света. Он клял себя последними словами за то, что не запасся в достаточном количестве чернилами ещё перед поездкой - теперь вот не только приходится тратить деньги, но и выслушивать этого болтуна.
   В самом деле, угольно-чёрные линии отблескивали жёлтым, словно в чернила была добавлена золотая пыль. Но, конечно, никакой пыли там нет, да и быть не может. Скорее всего, мастер нашёл некий особенный вид чернильных орешков, либо добавляет какие-то соли, либо придумал новый способ обработки сырья. Как бы то ни было, результат его усилий и в самом деле производил впечатление.
   - Это вам не какая-то бурда из дубильного корья, что расплывается на бумаге, ляпает кляксы, а потом ещё и выцветает за неделю! Нет, это настоящие чернила, за которые не жалко отдать два даллера!
   Два даллера?! Несмотря на уверенность торговца, два даллера Кристиану было жалко, поэтому он положил листок на стол, и запретил себе даже смотреть в сторону чернильницы. Теперь-то понятно, почему лавка выглядит процветающей - с такими-то ценами!
   - Что ж, у нас есть и попроще, - кивнул приказчик, поняв причину замешательства юноши. - Но поверьте, проще - не значит хуже, клянусь сердцем!
   Видать, сердце у него и впрямь было большое, раз он клялся им по любому поводу, а то и вовсе без оного.
   - Вот, глядите - эти ничуть не хуже! И всего полтора даллера! И эти тоже за полтора - не правда ли, отменный цвет? Злопыхатели даже говорят, что у нас, мол, есть секретный ингредиент...
   - Что ж за ингредиент? - рассеянно спросил Кристиан, не сводя глаз с листа бумаги, перечёркнутого линиями разных чернил.
   - Адская сажа, представьте себе! - расхохотался торговец. Эту шутку он явно не раз повторял, и, может быть, даже сам её придумал, но сейчас осёкся, поняв, что шутить на такую тему со спутником инквизитора вряд ли очень умно. - Э-э... Ну, конечно же, никакого секретного ингредиента нет. Тем более... такого.
   Кристиан смотрел на него, склонив голову набок.
   - М-м... так на чём я остановился? - приказчик вытер рукавом мгновенно вспотевший лоб.
   - Вы предложили мне купить эти замечательные чернила с золотым отливом всего за даллер, - сказал Кристиан.
   - В самом деле? ­- торговец вновь вытер лоб. - Жарко, не правда ли? Вроде бы осень, клянусь сердцем, а жара-то какая... Значит, всего за даллер? Что ж, так тому и быть!
   Несколько минут спустя Кристиан вышел из лавки, оставив за спиной переводящего дыхание приказчика и прижимая к груди тяжёлую бронзовую чернильницу, вместившую целых две унции замечательных чернил...
   ...и тут же врезался в одного из прохожих.
   - Ох, простите! - воскликнул юноша. - Я вас не зашиб?
   Он протянул руку, помогая упавшему подняться.
   - Ничего страшного, молодой человек. Нужно нечто большее, чтобы выбить из меня дух, - упавший, а им оказался преклонных лет мужчина в сутане, слегка улыбнулся, но было видно, что он здорово ушибся.
   Худой и жилистый, изборождённое морщинами лицо, короткая и неровно подстриженная седая бородка, пегие волосы, узловатые пальцы - совершенно обычный старик, каких в городе десятки, наверное, но вот сутана...
   - Еще раз простите... святой отец, - кивнул Кристиан. - Я спешил.
   - Свойство молодости, - снова чуть улыбнулся старик. - Впрочем, не только её. Я тоже спешу. Прощайте, молодой человек.
   Священник повернулся и зашагал по улице, заметно припадая на левую ногу. Вот бы узнать, он всегда хромал, или это после столкновения? Святые угодники, ну почему Кристиан такой неуклюжий... Вот тебе раз, а это что такое?
   На булыжной мостовой лежало несколько медяков: пфенниги да геллеры. Кристиан коснулся кошелька - на месте. Значит, выронил старик! Он подобрал монетки и побежал следом.
   - Вы... вы уронили, - юноша коснулся плеча незнакомца.
   Тот обернулся, посмотрел сначала в глаза Кристиану, потом на его ладонь.
   - Спасибо, молодой человек. Вы даже не представляете, как помогли, - он взял протянутые ему медные монетки. - А я и хорош: растерял деньги, и ни сном, ни духом. То-то было бы обидно...
   - Скажите, вы... - юноша чувствовал себя неловко, - вы нуждаетесь?
   - Я? - старик осмотрел свою сутану, залатанную, но всё же довольно приличную, и поистёршиеся веревочные сандалии. - Отнюдь, церковь даёт мне достаточно. Но есть те, кому эти деньги нужны. Точнее, не сами деньги, а то, что можно на них приобрести.
   - Я могу вам помочь, святой отец? - отчего-то Кристиану подумалось, что будет очень правильно предложить свою помощь.
   - Разве вы, юноша, только что не спешили?
   - Это терпит.
   - Что ж, не в моих правилах отказываться от помощи. Пойдёмте.
   Шли они, впрочем, недолго. В самом конце грязноватой улочки, затенённой нависающими крышами близко стоящих домов, старик остановился перед сколоченной из сосновых брусьев дверью, над которой покачивался, зацепленный железной петлёй медный крендель. Когда-то давно, когда медь была красно-желтой и яркой, крендель, наверное, казался только что вынутым из печи, но сейчас, покрытый зелёной плёнкой патины, он выглядел заплесневелым. И хотя здание буквально пропиталось запахом хлеба, и было ясно, что внутри покупателя ждут свежие караваи, а не зелёные от плесени кренделя, любой бы понял: лавка знавала и лучшие времена. Как, впрочем, и весь город. Старик потянул дверь за ручку и шагнул в полутёмное нутро дома.
   - Здравствуй, Иоганн, - поприветствовал старика пекарь, такой же старый и тощий. Разве что волосы у него были не пегие, а совсем седые. На Кристиана он даже не посмотрел.
   "Значит, его зовут Иоганн", - запомнил юноша.
   - И тебе здравствовать, Эрих. Всё богатеешь?
   - Разбогатеешь тут, - желчно ответил пекарь. - С утра покупателей - по пальцам перечесть. На то, чтобы печь растопить, трачу больше, чем с таких покупателей выручаю. А ты что, опять за хлебом для своих оглоедов пришёл?
   - Для детей, Эрих. Для детей, - развёл руками Иоганн. - У тебя ведь самый лучший хлеб в городе. Дети так и говорят: мол, дядя Иоганн, передайте наше спасибо дяде Эриху, нету во всём Шаттенбурге хлеба вкуснее, чем у него.
   - Так я и поверил, - махнул рукою пекарь. - От оглоедов твоих слова доброго не дождёшься, будто я не знаю. Вкусный хлеб, как же. А кто мне дохлую кошку в трубу сбросил? Как пить дать, твои!
   - Не может того быть, Эрих, - мягко возразил старик. - Они не такие.
   - Много ты о них знаешь! Ты ж с детства такой простодыра: тебе поплачутся, а ты и уши развесил. А они, оглоеды твои, в прошлую седмицу у Анны-белошвейки корзину с нитками увели! И у Томаса-краснодеревщика окорок из кладовой стянули, а в нем фунтов десять было! Ну а мне вот кошку, кошку в трубу забросили! А ты их привечаешь, прикармливаешь!
   - Это же дети, Эрих, - оборвал его Иоганн. - Некому заботиться о них, даже цеховые рукой махнули. Разве ж допустим, чтобы они пропащими душами стали?
   Пекарь фыркнул.
   - Будто там из кого толк выйдет. Как по мне, вовсе и неплохо, кабы они все в лесу сгинули, а не только четверо... Эй, ты что?!
   Иоганн, перегнувшись через стол, схватил пекаря за грудки, да так, что рубаха затрещала, и с заходившего ходуном стола посыпались плошки.
   - Не верится мне, что слышу от тебя такие речи, Эрих! - яростно прохрипел старик. - Виданное ли дело - радоваться тому, что дети смерть лютую приняли? Побожись, что сказал не подумав! Побожись, что жалеешь о своих словах!
   - Не... не подумал, - с трудом выдохнул пекарь, горло которого было пережато воротом рубахи. - Жа... жалею! Отпусти же, старый дурак!
   Несколько минут оба старика, уперевшись руками в стол, тяжело дышали. Потом Иоганн бросил на изрезанные доски стола монеты.
   - Неси хлеб!
   Булочник пошаркал за загородку, и вскоре вынес оттуда стопку ржаных хлебов: плоских, едва ли не в локоть шириной и вышиной в три пальца, с дыркой посредине.
   - Вот, забирай. Дюжина, как обычно, - пробурчал он, не глядя на Иоганна.
   - Сейчас рассчитаюсь за десяток, - откликнулся тот. - За остальное позже отдам.
   - Ещё не хватало! - взвыл пекарь, предусмотрительно держась подальше от покупателя, и тут же сцапал две буханки. - Довольно уже, наотпускался в долг! По миру меня пустить хочешь?
   - Ах ты, кровопийца! - у Иоганна даже борода встопорщилась от ярости. - Продаёшь хлеб, что суше камней Палестины, да ещё руки выкручиваешь? Им дюжина - как раз на неделю, и никто там не жиреет с таких обедов!
   - Мне что с их худобы? Я тоже, как видишь, жиром не зарос, сам забыл, когда свежего хлеба ел, сухарики размачиваю!
   Возможно, старики снова схватили бы друг друга за глотки, но Кристиан шагнул к столу и высыпал из кошелька горстку мелочи. В конце концов, не зря же ему удалось сэкономить на чернилах.
   Пекарь тут же смахнул медяки в ладонь, подслеповато вглядываясь, пересчитал.
   - Могу ещё буханку добавить, - подумав, сказал он.
   - Лучше купите себе кренделёк, - негромко ответил Кристиан. - Может, добрее станете.
   - Ты меня жизни не учи, - фыркнул пекарь. - Видали мы таких учителей.
   Похоже, в отличие от давешнего приказчика, он вовсе не боялся прекословить людям в сутанах. Да что там прекословить - едва не подрались ведь... Ну да бог с ним.
   Иоганн тем временем нанизал хлебы на толстые верёвки, по полдюжины на каждую. Связал свободные концы узлом, отдал одну связку Кристиану, вторую повесил себе на плечо.
   - Пойдёмте, юноша.
   Когда за спиной захлопнулась дверь, старик остановился и потёр переносицу.
   - Всё хорошо? - участливо спросил послушник.
   Старик тяжело вздохнул.
   - Подумать только, и это мой брат...
   - Брат?
   - Увы, да, - старик горько кивнул. - Никогда мы с ним не ладили особо, но чтобы вот так... Пути наши давно разошлись: я служу при церкви Святого Олава, ему же всегда была милее мирская жизнь. К тому же кто-то ведь должен работать в отцовской пекарне. А вы поступили очень достойно: увы, не каждый в наше время даст незнакомцу денег. Кстати, мы ведь так и не познакомились...
   - Вас зовут Иоганн, я слышал в лавке. А меня - Кристиан.
   - Прекрасное имя для достойного юноши, - тепло улыбнулся старик. - Ну, а теперь, если у вас ещё есть немного времени, пойдёмте к тем, кто ждёт нас. Нас и этот прекрасный хлеб!
  
  

2

  
   "...А посему именем Господа нашего, святая церковь и представляющий её в округе Финстер посланник Святого Престола отец Иоахим всем заблудшим дают три дня на покаяние. Не тот грешник, кто раз согрешил, а тот, кто всегда грешит. И не тот еретик, кто единожды усомнился, а тот, кто в сомнениях своих укрепляется волей диавольскою, и смуту сеет меж людей. Кто стремится к добродетели и падёт, такому надо делать снисхождение, ибо он не стремился ко греху, искусился нечаянно. А кто не стремится к добродетели, такого следует вразумлять со всею строгостью.
   И в деле всеобщего искупления любой, кто Святой Церкви добровольно помогать станет, да не будет он оставлен милостию Божьей. Пусть в течение трёх дней придёт он в город Шаттенбург, предстанет лично перед отцом Иоахимом и расскажет ему всё, что знает, что сделал или видел, либо слышал от других о делах, относящихся к нашей святой католической вере. Дабы истина стала известной и виновные были наказаны, а добрые и преданные христиане проявили бы себя и были бы вознаграждены, а наша святая католическая вера укреплена и возвышена".
   Оливье закончил читать, неторопливо свернул бумагу и сунул её за пазуху. Потом оглядел собравшихся перед трактиром крестьян. Дюжин пять душ - мужички-работники, бабы, ребятня... небольшая толпа ничем не отличалась от других, увиденных за утро. И следующие едва ли хоть чем-нибудь будут отличаться от этой. Четыре деревни оповещены, ещё четыре на очереди.
   Девенпорт смотрел на лица, тёмные от загара и осунувшиеся от каждодневной работы. Крестьяне прятали глаза, но он и так знал, что в них сейчас скрывалось.
   Тревога. Мрачная, угрюмая тревога. Они ещё толком не поняли, что им прочитал незнакомый всадник, до них ещё не вполне дошёл смысл произнесённых его губами слов, а в душах людей уже поднял голову, закопошился на дне рассудка серый и скользкий страх. Они привыкли: любые вести, приезжающие на крепких лошадях под стук притороченных к сёдлам щитов и тяжкое позвякивание кольчуг, обычно сулят беды, в лучшем случае - новые тяготы. Таких вестей мужику всегда следует бояться. Может, ничего страшного и не случилось вовсе, но он - мужик - лучше согнётся заранее: так легче сдержать натиск судьбы, не сломаться под её гнётом.
   "Ну, теперь не зевайте, землерои! - мысленно воззвал к ним Девенпорт. - Чешите в город во все лопатки, целуйте в зад отца инквизитора! Доносите, пока не донесли на вас самих!"
   Как всякий человек неблагородного происхождения, сумевший выбраться из колеи предначертанного и проложить через великую равнину жизни свою собственную дорогу, Оливье искренне презирал тех, кто безропотно ехал по пути, назначенному им судьбой.
   Оторвав взгляд от медленно расходящихся с площади крестьян, француз посмотрел в безоблачное небо. Сощурился, прикидывая, как высоко успело забраться солнце... Никак уже к полудню время подходит, а поручение барона выполнено лишь наполовину.
   - Эй, гауптман, - позвал из-за спины сиплый голос.
   - Капитан, Проныра. Ты, вроде, не полный дурак, пора бы уж запомнить простое слово.
   - Как бы брюхо чем набить? - спросил наглец, пропустив начальственное замечание мимо ушей. - А то до вечера, небось, мотаться...
   - Ничего, помотаешься, тебе только на пользу.
   Окончательно забыв о деревенских, Оливье повернулся к своим людям - троим мечникам баронской охраны, что он прихватил с собой нынешним утром. Один из них - узкоплечий малый с копной рыжих волос на непокрытой голове - нагло скалился во весь широкий щербатый рот. Двое других мрачно косились на товарища, знали: с Девенпорта теперь станется удержать их в сёдлах до самого заката. Просто чтоб в другой раз никто из парней не вякал без разрешения. Их хмурые рожи заставили капитана усмехнуться:
   - Сейчас всё равно к городу возвращаться - там и поедим.
   - Ну, хоть пива кружку-другую, а? - ободрённый усмешкой Девенпорта, рыжеволосый Рольф по прозвищу Проныра рискнул повторить попытку. Ему повезло - командир, под кольчугой которого уже становилось жарковато, и сам подумывал о чём-нибудь пенистом и холодном.
   - Merde (* - (фр.) дерьмо)! Ладно, по одной - и в дорогу.
   Благо харчевня - вот она, три шага сделать до дверей.
   Внутри оказалось сумрачно и душно. За одним из столов сидели двое мужиков довольно-таки прохиндейского вида - они о чём-то шептались и поочерёдно ныряли ложками в миску с гречневой кашей. На вошедших солдат оба зыркнули с явной опаской, а когда Девенпорт прищурился в их сторону, мужики прекратили есть - как видно, аппетит потеряли.
   - Кто такие? - прямо спросил Оливье. - Чего здесь торчите, на площадь не вышли, как было велено?
   - Мы не здешние, господин, - забормотал один из любителей каши - бородач лет сорока. - Подмастерья мы у Дитриха, коваля с кузнечного ряда, он нас сюда прислал-то. Туточки эта... кожевник из Фучсдорфа кажную неделю приезжает - торговать, а Дитриху евонные кожи...
   - Почему не слушали послание отца инквизитора о покаянных днях? Или каяться не в чем?
   - Мы слушали, господин. Мы к окошку, к окошку-то к самому подошли, а потом уж, как ты закончил, и отсели сызнова - потрапезничать.
   - Ну-ну-у, - со скрытой угрозой протянул Девенпорт, - трапезничайте покуда... подмастерья. Эй, хозяин тут есть?!
   На его крик из чадной кухни выскочил тощий, точно жердь, детина. Вытирая пальцы о длинный серый фартук, он просеменил к гостям.
   - Денёк добрый, господа, денёк добрый! Не услыхал я, как вы вошли - маслице в лампады доливал, маслице, вот...
   - Как твоё коровье стойло называется? - поинтересовался капитан, с пренебрежением оглядываясь по сторонам.
   - "У Хейнрика", господин.
   - Ты и есть Хейнрик?
   - Хейнрик, господин. Но тот Хейнрик, что имя заведению дал, - он моим дедом был. И отца Хейнриком звали, а уж он и меня назвал в дедову память: Хейнрик.
   - Надо думать, сынка своего ты так же назовёшь? Чтобы ему ни название, ни вывеску менять не пришлось, а?
   - Уже назвал! - харчевник закивал, глядя на проницательного гостя с уважением. - Старшенького!
   - Практичный ты человек, Хейнрик, - одобрил Оливье, усаживаясь поближе ко входу и к тянущему от дверей свежему сквозняку. - Надеюсь, это не значит, что ты своё пиво разбавляешь водой. Подай-ка нам с ребятами по кружке - самого холодного, какое есть.
   - А почему, - обратился он вдруг к мужикам, снова взявшимся было за ложки, - кожевник из Фучсдорф приезжает торговать сюда, а не в город?
   Бородач поперхнулся - каша ему поперёк горла стала. Когда прокашлялся, просипел с натугой:
   - Нет, господин, он не здесь торгует-то. Торгует он в Шаттенбурге, вестимо. Нас Дитрих сюда завсегда присылает, чтоб мы того... сопроводили кожевника-то. Он как приедет - так здесь ночует, а утром мы его уж до самого города доставляем, честь по чести. Чтоб, значит, того... без опаски ему последние лиги проехать. А он нашему ковалю за то цену завсегда скостит - не поскупится.
   - И как? Встретили?
   Ответить бородач не успел - его упредил харчевник:
   - Почтенный Фейрах вчера приехал, да ночевать не стал. Собрался спешно, и на ночь глядя - в путь. Уж я его увещевал, чтоб он остался, но только упёрся господин Фейрах - ну, прям ни в какую. Так и уехал. А вы, парни, с ним разминулись, не иначе.
   - Верно, - с кислой миной согласился второй подмастерье, - зря только ноги топтали.
  

* * *

  
   С ночи на дороге было свежо, после полудня от свежести осталось одно лишь воспоминание. Что за день! На небе - ни облачка, и даже ветер совсем утих. Осень укрылась в горах и лесных чащобах, по долинам снова гуляло лето - резвилось напоследок, прежде чем надолго покинуть эти края.
   Скинуть тяжёлые кольчуги Девенпорт своим людям не позволил. Мало ли что - места чужие, народ кругом подозрительный. Бойцы не жаловались - привыкли к осторожности капитана, и раньше языки бы себе откусили, прежде чем назвали его трусом. Бог, как известно, первым делом заботится о тех, кто сам про себя не забывает.
   Почему он ни с того, ни с сего натянул вдруг поводья - Оливье и сам сперва не понял. Предчувствие всколыхнулось - смутное, но недоброе.
   - Стой, - приказал он глухо.
   Что-то было не так... Засада? Соглядатай, затаившийся в подлеске? Нет, не то... Прямая угроза - она будто удар кинжала: острая и мгновенная, от неё ёкает сердце, ломит в висках, колет в затылке. А сейчас Девенпорту показалось: шутник-невидимка швырнул ему в лицо горсть мелкого сухого снега. Колючая крошка обожгла кожу - сперва холодом повеяло, потом щёки и лоб вспыхнули от жара.
   Что, что не так?!
   - Хей, гауптман, чего встали?
   - Капитан, - буркнул Девенпорт, принимая расслабленный вид. - Сто раз тебе, бестолочи, сказано: капитан. А чего встали... Мне до ветру надо.
   Он соскочил с конька, потянулся, ласково провёл рукой по лошадиному крупу. И глянул по сторонам, вроде как выбирая в какие кусты прогуляться. Да-а-а... вот в эти - на которых нижние ветки надломлены.
   - А ну, сидеть, - коротко приказал он, проходя мимо Проныры - тот уже вынул одну ногу из стремени и, не иначе, тоже надумал спешиться. - В сёдлах оставайтесь, ждите меня.
   Лицо рыжего вытянулось. Не слушая его недовольного ворчания, Оливье углубился в заросли орешника. Глаз опытного следопыта схватывал на ходу: слом на ветках свежий, а вон трава вырвана, камни сдвинуты... Что-то волокли от дороги в лес? Так-так... Девенпорт остановился, медленно и глубоко втянул носом воздух. Запах был слабый, едва различимый, но Оливье слишком хорошо знал этот запах, чтобы ошибиться. Он не пошёл дальше.
   - Эй, Джок, Проныра, живо сюда. Хрящ, лошадей карауль.
   Негромкие голоса, долетавшие от дороги, разом стихли, зашуршала одежда, лязгнуло железо. И десяти ударов сердца не минуло, а двое уже стояли рядом с Девенпортом. Они служили под его началом дольше других, он сам их когда-то нашёл и привёл в дружину барона. Сам обучил, сам выпестовал, про каждого точно знал на что тот способен. Надёжные парни, как и оставшийся на дороге Хрящ.
   - Чуете?
   Оба наёмника послушно принюхались.
   - Падалью тянет, - неуверенно буркнул высокий и светловолосый Джок.
   - Вот-вот. Похоже, ночью на трактах тут небезопасно. Помните кожевника, о котором трактирщик и те двое болтали? Он к ночи в город подался - не иначе, его по пути кто-то и прихватил. Гляньте сюда: тело тащили, тяжёлое.
   - Крови нету, - сказал Джок.
   - Ясное дело, нету, - Проныра пренебрежительно фыркнул. - Напрыгнули сзади, удавочку кинули. О-оп! Чистая работёнка, добротная.
   - И другого следа не видно, - заметил Оливье. - А с кожевником, если трактирщику верить, ехал ещё работник...
   Они переглянулись, и Девенпорт двинулся дальше по следу. И без слов было ясно, о чём подумали все трое: небось, тот парень, что сопровождал господина Фейраха, и обвил горло хозяина верёвочной петлёй. Самые простые объяснения чаще всего и оказываются самыми верными. Позарился слуга на хозяйские денежки - обычная история.
   - Воза тоже нет, - рассуждал на ходу Проныра. - Стало быть, не своими ногами малый ушёл. А если лошадь крепкая, и сам он не дурак, то воз ещё до города куда-нибудь в овраг пихнул, теперь верхами едет. Всё одно, небось, поймают, станет одним глупым висельником больше на этом свете.
   Оливье усмехнулся. Если бы он три года назад не приметил этого ловкача среди прочего наёмничьего сброда, Рольф, небось, давно уж сам украсил бы своим мёртвым телом какую-нибудь силезскую осину.
   Отведя рукой пышные еловые лапы, Девенпорт вдруг застыл на месте. Все простые объяснения разом вылетели у него из головы.
   - Нашёл, гауптман?
   Проныра сунулся вперёд, глянул... и невольно попятился. Рука наёмника, никогда не дрожавшая, если ей приходилось провести ножом по горлу ближнего, мелко тряслась, творя охраняющий крест.
   - Матерь божья, святая Дева...
   - Капитан, merde, - процедил сквозь зубы Девенпорт. - Сказано тебе, капитаном меня зови, швабское отродье.
   Иногда простые объяснения ни черта не стоят.
  

3

  
   Все финансовые записи бургомистр предоставил фон Ройцу без лишних вопросов. То ли он не чувствовал за собой никакой вины, то ли был готов на всё что угодно, лишь бы мрачные гости поскорее убрались из его города, а потом будь что будет. Впрочем, скорее всего, верны были обе догадки - никаких особых погрешностей в записях фон Ройц пока не нашёл. И, в общем-то, в городе, выкарабкивающемся из трясины упадка, дела и должны идти примерно так, как они по этим записям представляются. Обороты сравнительно небольшие: хотя понемногу и растут год от года, но до городов, входящих в Ганзу (* - могущественный торговый союз северо-немецких городов, существовавший в XIV-XVI веках, в который в пору расцвета входило около сотни городов), Шаттенбургу ещё ой как далеко. Вот если бы при таких оборотах барон, глядя в окно, видел бы утопающие в роскоши дома ратманов и купцов, тогда был бы повод для беспокойства. Однако вид из окна открывался вполне прозаический: даже жилища самых богатых горожан на фоне иных кварталов Бремена или Лейпцига смотрелись более чем бледно.
   - Сроду бы не подумал, что расследование может проводиться так, - криво улыбнулся инквизитор, глядя на заваленный бумагами стол.
   Вот так задумался - даже не услышал, как он появился!
   - А, это вы, отец Иоахим... Входите.
   Ойген устало откинулся на круглую спинку довольно неудобного кресла - иных в комнате не имелось, - и потянулся. Отодвинул в сторону грифельную доску, на которой вёл счет, будто заправский ломбардец, окинул взглядом груды свитков и тяжеленные бухгалтерские книги, в которые бургомистр и ратушные писари год за годом прилежно заносили суммы городского расхода и дохода, прибыли от ярмарок и подати. От геллеров и даллеров рябило в глазах, но фон Ройц лишний раз поблагодарил Провидение и свою матушку за то, что в своё время получил приличное воспитание и неплохо разбирался в арифметике.
   - До некоторых пор я и сам бы о таком способе не подумал, - продолжил барон. - Но жизнь предоставила мне массу возможностей убедиться, что преступления в первую очередь совершаются из-за денег, даже когда эту причину стараются укрыть рассуждениями о чести и высших интересах. Что бы ни говорили, а всему виной серебро и золото. Даже не сами они по себе, а человеческая алчность. Значит, искать след этого преступления стоит поближе к деньгам; и куда уж ближе, чем записи о доходах и расходах? Да и согласитесь, такой способ не в пример мягче всем известного, и, что уж там, многими любимого: волочь в холодную, потом уголья к пяткам, сапоги испанские, иглы под ногти. А так, - Ойген обвёл рукой стол, - тише, спокойнее. И чище.
   Николас, тихонечко сидевший в углу и правивший оселком клинок, чуть слышно фыркнул.
   - И как, - инквизитор опустился на жёсткий стул, - нашлись следы?
   Барон неопределённо покрутил пальцами в воздухе.
   - То есть, нет?
   - Позвольте, святой отец, но полной уверенности в том, что преступление против короны действительно свершилось, у нас и не было. Имелись подозрения, но они могут оказаться ошибочными. Может статься, никакого заговора нет и не было, и наш визит сюда - лишь трата времени.
   - Ваш - может быть, но никак не мой, - скривился Иоахим.
   - Имеете в виду случившееся на площади? - вскинул брови фон Ройц.
   - Не только, - инквизитор поёрзал на стуле. - Взять хотя бы вчерашний ужин...
   - И что с ним не так, со вчерашним ужином?
   - Не с ним... С теми, кто на нём присутствовал.
   - Вы говорите загадками, святой отец. А мне, видит бог, загадок и без того хватает, чтобы ломать голову, кто из ратманов показался вам подозрительным.
   - Ратманы совсем ни при чём, - махнул рукой инквизитор. - А вот та дама, что несколько задержалась и появилась позже прочих... Фрау Ульрика Йегер.
   Фон Ройц не мог не заметить, как вздрогнул Николас. Он не оторвал взгляда от меча, ни на секунду не прервал своего занятия, и оселок всё так же с чуть слышным скрежетом скользил по стали, но барон, привыкший отмечать даже самые малозначительные мелочи, понял: теперь его вассал вдвое внимательнее прислушивается к разговору. Хм, с чего бы это? Впрочем, мало кто из мужчин остался равнодушным, когда в зал вошла Ульрика. Было даже забавно видеть, как при её появлении сделали стойку пузатые ратманы, даром что каждому в локоть жёны вцепились: один так и вовсе кусок оленины мимо рта пронёс, всю щёку соусом измазал.
   А отец Иоахим, меж тем, продолжал:
   - Ну, та, что в чёрно-зелёной парче, помните?
   - Помню, - кивнул барон, краем глаза продолжая следить за Николасом. Так и есть, прислушивается. - И что с ней не так?
   Инквизитор помолчал. Потом со странной улыбкой добавил:
   - Она вызывает опасения.
   В комнате словно потянуло ледяным сквозняком. Конечно, Ойген прекрасно помнил разговор трёхдневной давности, и сейчас ему откровенно не нравилось то, что - а главное, как - говорит священник. Всё-таки одно дело, когда, защищая честь сюзерена, собеседника ставит на место он - фон Ройц, - и совсем другое, когда его пытаются бить его же оружием. Вообще за последние дни отец Иоахим осмелел: особенно это стало заметно после вчерашней проповеди. Куда подевался тот субъект с дрожащей губой, что стоял по щиколотку в грязи на разбитом просёлке каких-то две седмицы назад? Сейчас он выглядит уверенным, ведёт себя по-хозяйски, и даже росту в нём как будто прибавилось на полпяди. Подобные перемены барону не нравились: похоже, со святошей нужно быть осторожнее, чем он думал. И всё-таки...
   - Но ведь и у вас, у Святой Инквизиции, есть процедура, - ровным голосом сказал он, с трудом сдерживая издёвку. - И одних опасений недостаточно.
   Отец Иоахим едва пятнами не пошёл. Несколько мгновений казалось, что его уста извергнут слова, недостойные священника, но инквизитор справился с собой и выдавил с утвердительным кивком:
   - Конечно, процедура существует. Но всё же подозрения мои велики. О пастве беспокоюсь, о душах беззащитных, кои в заступничестве нуждаются. Поэтому я хочу побольше узнать об этой загадочной персоне.
   Николас по-прежнему мерно вжикал оселком. Этак он его до пальцев сотрёт, или из меча ножик сделает. А что, если...
   - Пожалуй, я помогу вам, святой отец. Вы заняты, и ваши люди тоже. Так позвольте же моему министериалу навестить поместье фрау Йегер, разузнать что к чему. Ведь таков долг каждого честного католика - помогать матери нашей Святой Церкви, не правда ли?
   Инквизитор поджал губы. Фон Ройц буквально слышал, как в голове под тонзурой щёлкают костяшки абака: "да" или "нет", согласиться или отказаться; как этот человек взвешивает на весах собственных интересов все выгоды и недостатки чужого предложения. И уже до того, как Иоахим открыл рот, барон понял, что выгоды перевесили.
   - Благодарю за предложение, фрайхерр фон Ройц, - кивнул инквизитор. - Буду ждать отчёта. А теперь я вынужден...
   Он не договорил - дверь распахнулась столь резко, что священник едва успел прянуть в сторону, спасаясь от удара. Через порог комнаты переступил Девенпорт - его одежду покрывала дорожная пыль, а руки занимал небольшой продолговатый свёрток.
   - Господин барон... - француз быстрым шагом направился прямиком к столу фон Ройца, инквизитора он, похоже, вовсе не заметил. В поспешности капитана было нечто тревожное - такое, что заставило отца Иоахима проглотить раздражённое восклицание. И уходить священник явно раздумал.
   - В чём дело, Оливье? - Ойген нахмурился. - Что за вторжение? Надеюсь, у тебя весомая причина.
   - Нет, признаться, она довольно лёгкая.
   Обычная дерзость наёмника прозвучала как-то странно - впору было принять её не за дерзость, а за рассеянный ответ человека, слишком погружённого в собственные мысли. Девенпорт будто пытался спрятать за ней неуверенность.
   - Я слишком занят, Оливье, и не расположен слушать твои шутки. Что у тебя? Говори толком.
   - Вот, сами судите, - француз положил на стол принесённый свёрток и быстро развернул не первой свежести тряпицу. Барон, наклонившийся было вперёд, резко выпрямился, губы его брезгливо изогнулись. В свёртке оказалась человеческая рука, отсечённая по локоть - какая-то древняя, совершенно иссохшая и мумифицировавшаяся, с сухой, как пергамент, кожей, висящей на почти лишённых плоти костях.
   - Какого дья... - фон Ройц осёкся, бросил сумрачный взгляд на подошедшего вплотную инквизитора и закончил недовольным тоном: - Где ты взял эту дрянь?
   - По дороге в Шаттенбург из Рейхенау. Позаимствовал у мёртвого кожевника.
   - Какого ещё кожевника, чтоб тебя?!
   - Густава Фейраха из Фучсдорф, он вёз кожи здешнему кузнецу, но не довёз, как видите.
   - Когда вёз? В прошлом году?
   - Нет, прошлой ночью.
   - Ты, верно, спятил, - барон откинулся в кресле, тон его из угрожающего стал настороженным. Девенпорт, конечно, не был ангелом, но обыкновения шутить столь нелепо за ним не водилось.
   - Лучше бы спятил, - проворчал француз, и кратко рассказал историю своей жуткой находки, от встречи с подмастерьями коваля Дитриха и до того момента, как случайно взятый след привёл его к двум мертвецам, небрежно брошенным всего в полусотне шагов от дороги. Один из них - здоровенный, просто одетый детина, очень походил на описанного трактирщиком Петрека, слугу Фейраха. Ни ран, ни сломанных костей - парень будто прилёг поспать рядом с телом хозяина. Иссохшим, обезображенным до неузнаваемости телом.
   - Так может, второй - и не Фейрах вовсе? - резонно усомнился Николас.
   - Пока мы с ним возились, нас нагнали подмастерья кузнеца, которому он добро своё вёз; я им тела и показал. Когда проблевались, признали большое родимое пятно на левой скуле. Да и слугу его тоже признали. И вот ещё что: перстень на пальце, серебряный крестик, даже кошель - всё при нём осталось. Кто бы кожевника ни прикончил, он не на деньги его позарился. Только воз с кожами забрал.
   - Воз? - лицо барона отразило недоумение. - Зачем убивать ради воза каких-то кож?
   - Быть может, чтобы проехать в город, не внушив подозрений. Утром стражники пропустили его через Восточные ворота.
   - Ты говорил с ними?
   - Само собой, - Девенпорт поморщился. - Болваны уверяют, будто лошадью правил сам Густав Фейрах. Ma foi, они готовы в том побожиться! Воз мы с парнями нашли на соседней улице - его просто бросили, воришки уже стали растаскивать нагруженное туда барахло.
   Барон помолчал, обдумывая услышанное, потом невнятно выругался и произнёс:
   - Не хватало нам ещё забот, от которых воняет серой! Что скажете, святой отец? Сдаётся мне, сера - она по вашей части.
   - Пусть стражники ищут этого... Густава, - задумчиво произнёс инквизитор, ничуть, похоже, не удивлённый, что Ойген сейчас обратился именно к нему. - Если он - суть дьявольское отродье, принявшее облик убитого человека, то облик этот, несомненно, выдаст его нам.
   - Звучит резонно. Оливье, проследи... и забери это, будь любезен.
   Не сказав больше ни слова, Девенпорт завернул отсечённую конечность обратно в тряпицу и вышел. Когда дверь закрылась за его спиной, Николас высказал вслух то, чего при французе, похоже, говорить не захотел:
   - Какая-то... дурацкая история.
   - Да уж, - буркнул барон, сосредоточенно потирая пальцем угрюмую складку между бровей. Однако Иоахим с ними не согласился:
   - Отнюдь не дурацкая, отнюдь! - глаза инквизитора блестели от возбуждения. - Зловещая - да, но не глупая. Как я и предполагал, фрайхерр фон Ройц, моё расследование в Шаттенбурге лишь начинается. О, я всё больше и больше укрепляюсь в мысли, что приехал сюда не напрасно.
   - Что ж, - кисло улыбнулся барон, - если вы, святой отец, сумеете пролить свет на это дело...
   - Всё в руках Господа, всё... Чудовище, напавшее на детей, давешняя ведьма на площади, и вот теперь - эти несчастные. Уверен, перед нами узлы на одном дьявольском вервии, обвившем город! Наш общий долг, фрайхерр фон Ройц, найти первопричину - то место, откуда вьётся верёвка, источник зла. С вашей поддержкой и с помощью Божьей я намерен очистить Шаттенбург от козней Сатаны.
   Барон на этот горячий призыв усмехнулся с иронией, но вслух произнёс:
   - Разумеется, святой отец. Вот только никак я не пойму, какое место среди ваших "узелков на верёвке" может занимать вдова Йегер.
   - Быть может, что никакое, - лицо священника отразило неудовольствие. - Но всё же, как я сказал, она вызывает опасения. Женщина молода и красива, однако живёт уединённо, и слуги её приезжают в город лишь для того, чтобы поторговаться в лавках. Разве это не странно?
   - Вчерашним приёмом фрау Ульрика не побрезговала, - пожал плечами барон. - Выходит, не так уж уединённо она живёт. И разве не признак добродетели, что жена чтит память своего мужа и редко появляется на виду, дабы не разжигать пустых надежд в мужских сердцах?
   - Похоже, так она лишь подогревает к себе интерес. Но дело не только в этом. Я поговорил со здешними пастырями. Никто из живущих в Йегерсдорфе людей не показывается на храмовых службах. Даже по большим праздникам. Что скажете на это, фрайхерр фон Ройц?
   - Ничего, святой отец. Как я уже обещал, Николас займётся фрау Ульрикой. Можете положиться на него.
   - Прекрасно. Тогда, с вашего позволения, я удалюсь. У меня много дел.
   Выждав, пока инквизитор проскрипит половицами к выходу из здания, Николас сказал:
   - Спасибо, экселенц.
   - Не за что, - барон пододвинул поближе кипу бумаг. - Понравилась?
   - Да, - не глядя на барона, Николас уложил в сумку оселок, тряпицы, склянку с маслом. Вогнал вычищенный и отточенный меч в ножны, снова перевязал шнурком гарду, аккуратно склеил восковую печать, будто и не извлекал клинка. - Когда мне отправляться?
   - Можешь не откладывать, - фон Ройц вел пальцем по строчкам. - Пришли Карла, чтоб здесь посидел. И пусть попить чего-нибудь принесет, а то в горле пересохло от бесед с... этим.
   - Да, экселенц.
   Николас шагнул к выходу, и тогда барон сказал ему в спину:
   - Будь осторожен.
   Не останавливаясь и не оборачиваясь, Николас кивнул.
   А потом вышел из комнаты, и аккуратно притворил за собой дверь.
  
  

4

  
   Колун описал идеальную дугу, и сосновый чурбак со звонким хрустом распался на две половинки. Микаэль бросил их в кучу, и взял новое полено. Он работал как заведённый, и куча наколотых дров росла прямо-таки на глазах.
   Отец Иоахим был занят своими делами, Кристиан ушёл за чернилами в лавку, и нюрнбержец оказался предоставленным самому себе. Поручений инквизитор ему не давал, так что он спросил у Кунрата Хорна, не нужна ли помощь. Когда хозяин трактира сказал, что всё некогда дров наколоть, Микаэль даже обрадовался: отличный способ поразмяться. Да и мостки навести к местным тоже не помешает, а то многие по сию пору от приезжих шарахаются.
   Большая часть баронских слуг, меж тем, как и день назад, дулась в кости - трудно было поверить, что можно тратить на игру столько времени, но для них, казалось, нет ничего притягательнее стука кубиков в кожаном стаканчике. Однако особых везунчиков не было - медь и серебро меняли хозяев по десятку раз за час, но к концу игры все оставались примерно при своём. Может быть, поэтому игра так долго и тянулась: если бы кто-то сильно выигрывал, остальные или отвалились бы от стола, проигравшись в пух, или пересчитали бы счастливчику зубы, чтоб не слишком скалился от радости.
   С наёмниками всё иначе. Девенпорт им задницы отсиживать не даёт: вчера чуть не весь день на заднем дворе с мечами скакали, и было видно, что неумех среди них нет. Сегодня ни свет ни заря Оливье поднял тройку своих бойцов, и они рысями ушли. Пожалуй, мало кто в деревнях округа Финстер обрадуется вестям, что они принесут.
   - Молочка, сударь? - рядом, откуда ни возьмись, появилась служанка. Девицы в "Кабанчике" вообще были как на подбор, ну а эта, пухленькая, с самого приезда строила Микаэлю глазки - в отличие от остальных, которые мимо всех приезжих проходят этак по стеночке, бочком, улыбаясь через силу. Как её... Бригитта, кажется? Вот и сейчас - раскраснелась вся, глаза блестят, и грудь под лифом вздымается так, что ткань, того и гляди, треснет.
   - Свежее?
   - А как же! Для вас, сударь, всё самое лучшее, - та прикусила губу, разглядывая обнажённого по пояс мужчину, взмокшего от тяжёлой работы.
   - Ну раз так... - взял из женских рук крынку, словно невзначай накрыв широкой ладонью её пальцы, сделал с десяток глотков. И впрямь свежее. - Спасибо, красавица.
   - А я гляжу - всю поленницу перекололи. Думаю, умаялись...
   - Да какое там. Иногда в охотку.
   Всё просто и хорошо знакомо: в жизни Микаэля таких разговоров было немало, да и в жизни служанки, наверное, тоже. Оба понимали, чем он должен закончиться - и, наверное, он бы так и закончился, не покажись на крыльце Оливье Девенпорт, сжимавший в правой руке свёрток из холстины, сплошь покрытой бурыми пятнами.
   Интересно, когда этот малый успел вернуться? Не иначе, что-то случилось: не мог он объехать все восемь деревень.
   Капитан наёмников был чернее тучи, и Микаэль развернул служанку, мягко толкнул ладонью в поясницу: не нужно ей быть свидетелем тому, что здесь может произойти. Та всё поняла без слов: впрочем, ничего удивительного, ведь даже в самом хорошем трактире на посетителей время от времени "находит", и служанки лучше других знают, что чем дальше окажешься в такой момент, тем меньше потом будешь жалеть о своей нерасторопности. Но далеко не ушла - встала около столбика крыльца, слушает. И другие работники постоялого двора, до того с муравьиным усердием сновавшие между домом и надворными постройками, тоже навострили ушки: опасения опасениями, а интерес интересом. Конюх шествовал через двор очень уж медленно - в руке ведро с распаренным ячменём, а глазами так и косит на приезжих, - прачки с корзинами белья и вовсе таращатся без всякого стеснения.
   Девенпорт пнул чурбак, смерил взглядом Микаэля. Тот спокойно выдержал этот взгляд. Колун нюрнбержец положил себе на плечи, придерживая обеими руками - поза уверенного человека. Француз всё понял, в том числе и подтекст: даже самый круглый дурак, увидев количество шрамов на теле воина, поостерёгся бы с ним связываться. А ещё он видел кинжал, висящий на поясе телохранителя.
   В то же время Микаэль прекрасно понимал, как коробит наемника от необходимости говорить с ним. Таких Девенпортов он знал ой как хорошо - выходцы из простонародья, они всю жизнь мечтают о другой судьбе: девочки видят себя принцессами, мальчишки - победителями драконов. Обычно жизнь их быстро вразумляет: глазом моргнуть не успеешь, а родители уже со сватами сговорились, или сами сватов заслали, и вот уже пятеро детей стучат по столу ложками, и вот уже от зари до зари ходишь за плугом, поднимая скудную землю. Тут уж не до красивых сказок: было бы в доме тепло, да хлеба краюха, да обошли болезни стороной, а о большем и не мечтай.
   Но случается, не хочет человек мириться с судьбой, стремится сломать её через колено, пока она его не сломала. Иные кончают на плахе, иные помирают в придорожной канаве, но есть и те, кто зубами выгрызает, ногтями выцарапывает себе другую долю. И уж тогда не стой у такого на пути: простолюдинов они на дух не переносят, потому как те напоминают им не о том даже, от какой судьбы они ушли, а о том, какую цену заплатили за это. А цена-то страшная. Таких людей среди наёмников, конечно, немного, но нет их опаснее: никому спуску не дают, и скоры на расправу - словно пламенем пожарищ и пролитой кровью пытаются стереть из памяти своё прошлое.
   - Зачем вы здесь? - спросил, наконец, француз. - Что вам нужно в городе - тебе и твоему инквизитору?
   Микаэль выдержал паузу.
   - Разве не знаешь?
   - Видит бог, до сих пор мне не было до этого никакого дела. Я служу барону, и забивать голову чужими вопросами мне незачем.
   - Однако теперь интересуешься.
   - Приходится, - Девенпорт, и без того мрачный донельзя, нахмурился ещё сильнее. - Ну так зачем?
   - Горожане послали обращение - мол, чудовище напало на детей, - ровным голосом ответил Микаэль. - Инквизитор здесь, чтобы разобраться.
   - Чудовище, значит, - протянул капитан. - Ну-ну...
   Нюрнбержец пожал плечами и перехватил колун, намереваясь вонзить его в следующий чурбак.
   - Не спеши, - француз приблизился на шаг. - Что за чудовище?
   - У отца Иоахима узнавай. Я человек маленький - сказали охранять, вот и охраняю.
   Разговор ему был неприятен, и он понимал, что наёмник это чувствует.
   - Слушай, ты... - Оливье вдруг оказался совсем близко (а в бою он, пожалуй, куда как опасен) и прохрипел, брызжа слюной: - Как тебя там... Я с тобой по-хорошему, и ты мне дурака не валяй!
   Да он же боится - понял вдруг Микаэль. Оттого и бесится, что страх одолеть не может; и боится - не какого-то неведомого врага, а самой своей слабости. При мысли о том, что могло так напугать явно немало повидавшего капитана, телохранителю инквизитора стало не по себе.
   - ... а то тут чёрт знает, что творится! - страшно шептал Девенпорт. - Ты вот такое когда-нибудь видел?! Видел, я тебя спрашиваю?!
   Дёрнув за края холстины, он бросил на землю содержимое свертка. Им под ноги упала обтянутая пергаментной кожей высохшая рука со скрюченными пальцами.
   Бригитта юркнула в дом, прачки взвизгнули, а конюх выронил ведро - тут же присел, не сводя глаз с иссохшей руки, и стал собирать рассыпанное обратно, не разбирая, пыль он загребает или ячмень.
   - Убери! - прорычал Микаэль. - Людей пугаешь!
   У него и у самого мороз пошёл по коже.
   - Кого?! - вызверился Девенпорт.
   Микаэль скривился. Конечно, такие как Оливье вообще мало кого за людей считают... Они и в города чаще входят, держа меч наголо, а не в ножнах - в правой меч, в левой головня. Со всеми разговор короткий: мужика увидел - голову с плеч, детей - в костёр, бабу - разложить, и вся недолга... Он с трудом удержался, чтобы не сплюнуть капитану на сапоги. Навидался он, чего такие вот молодцы за собой оставляют. Пока в Шаттенбург ехали, краем уха слышал, что Девенпорт даже в Андрианополе был - уж ясное дело, не за финиками туда ездил. Выходит так, что через половину подлунного мира след кровавый за ним тянется. Чего же ещё от него ждать?
   - Людей, говорю, не пугай, - отложив колун, Микаэль завернул страшную находку в холстину, и всучил наёмнику. - Ну, держи. И проваливай. Нечего мне сказать, не больше твоего знаю.
   - Как бы не пожалеть тебе об этом.
   Девенпорт круто развернулся на каблуках и зашагал прочь.
   Микаэль, подождав, пока тот скроется за воротами, опустился на чурбак. Да, дела - чем дальше, тем мрачнее. Надо за отцом Иоахимом приглядывать в оба глаза. И Кристиану сказать, чтобы осторожнее был. Кстати, где он? Долго ходит за чернилами... Пойти поискать, что ли?
   На крыльце вновь показалась Бригитта. Но подойти не решилась: лишь смотрела на задумавшегося мужчину. И хотя небо над городом было чистым, ей почему-то казалось, будто дома вот-вот накроет ледяная мгла.
  

5

  
   В улыбке Иржи было столько насмешки, что хватило бы на троих Мареков.
   - Вот три геллера на селитру, вот ещё два - на свинец. Зажми монеты в кулаке, так вернее будет.
   Марек скрипнул зубами, но промолчал. Сам заслужил - теперь терпи.
   - Главное не напутай, купи только то, что я сказал. Денег лишних у нас нет, а заработком заниматься нам сейчас не с руки.
   - Сам бы и сходил, коль не доверяешь, - проворчал Марек. - Сам бы и выбирал, какая селитра сухая, какая подмоченная - ты-то в ней поболе моего толк знаешь. И вчера ведь говорил, мол, нечего мне по городу разгуливать...
   - И правильно говорил - мы оба в том убедились, - Иржи отложил в сторону деталь устройства, с которым возился половину утра, тщательно вытер руки тряпицей и внимательно посмотрел на друга. - Но иногда насущная необходимость берёт верх над доводами разума. Запас свинца, пусть и небогатый, у меня есть, а вот селитры, боюсь, не хватит. При этом для нас обоих будет лучше, если я не стану привлекать к себе внимания. К тому же я сейчас занят, а ты без дела маешься. Вот и проветрись. Не купи того, чего не надо, и лишнего не болтай - большего я не прошу.
   Вздохнув, Иржи добавил:
   - По здравому размышлению... тебе всё равно здесь, в трактире, отсидеться не выйдет. Один я без твоей помощи не управлюсь. Так что, брат Марек, привыкай к этому городу, улицы-переулки запоминай. Думаю, скоро пригодится.
   У Марека от этих слов по спине холодком протянуло.
   - Когда? - выдохнул он.
   - Скоро, - Иржи усмехнулся, вновь склоняясь над своими загадочными железками. - Уже скоро.
  

* * *

  
   Постоялый двор Марек покинул, полный твердокаменной решимости следовать указаниям друга. Благо Иржи ещё вчера, пока от ворот к трактиру ехали, приметил нужную лавку, так что заниматься сейчас поисками и расспросами не было нужды.
   И все марековы благие намерения пошли прахом в один миг, когда парень вышел на крыльцо "Свиньи и часовщика". Ибо прямо перед ним, на расстоянии всего лишь нескольких шагов шёл по улице он! Убийца! Враг! Человек, называющий себя Микаэлем из Нюрнберга!
   Телохранитель инквизитора прошёл мимо, не обратив никакого внимания на остолбеневшего Марека. А тот стоял, провожал его взглядом и... попросту не знал, что предпринять. Что-то ведь нужно сделать! Нельзя же просто забыть о враге, которого так долго искал!
   Напасть на него прямо сейчас? Подойти сзади и... Духи лесные, ну уж нет, не станет он, точно убийца, тыкать ножом в спину! Ублюдок должен видеть лицо мстителя, когда станет умирать... Но устраивать поединок на улице среди белого дня - сущее безумие. Даже если Мареку повезёт, и его не скрутят до того, как Микаэль получит смертельную рану, такая выходка наверняка разрушит планы Иржи. Предать друга ради собственной мести? Нет, не для того Ян Клыкач учил сына смирять безрассудные порывы своей души, чтобы тот вот так запросто, в единый миг, забыл всю отцовскую науку.
   Совладав с собой, Марек двинулся следом за врагом: если уж нельзя напасть, то хотя бы можно проследить, куда тот направляется, узнать где живёт и с каким делами ходит по городу. Слежка не позорна, так волк-одиночка "ведёт" добычу, выбирая удобный момент для удара.
   На рыночной площади народу было больше всего. Микаэль сходу погрузился в людской водоворот, и Марек без колебаний последовал за ним.
   - Пи-ироги! Горячие пи-ироги! С луком! С требухой! С крольчатиной!
   - Подковы, гвозди, ремесленный инструмент, лучшие ножи в городе!
   - Рыба! Свежая рыба! Глядите сами, щуки ещё шевелят хвостами!
   - Молодой господин, купи берет! Бархатный берет по последней берлинской моде!
   Увернувшись от торговки печёными яблоками, Марек прошёл мимо лавки, где продавали живых птиц, отступил в узкий переулок и привалился спиной к стене. Он старательно притворился, будто разглядывает пичугу, запертую в ивовой клетке. Через прутья этой клетки ему хорошо было видно, как остановившийся неподалёку Микаэль с интересом перебирает кожаные ремни и ножны для кинжалов.
   Люди проходили мимо, замирали возле лотков с товарами, спорили и торговались... Проклятая суета! Нет, Мареку никогда не привыкнуть к этим городским рынкам, тесным и шумным.
   Его внимание привлёк вдруг голос, донёсшийся из глубины переулка. Не голос даже - голосок.
   - У меня правда нету ничего, дядечка Хундик. Ну, правда-правда нету, вот ей-боженьки...
   - Брешешь, - будто ржавая пила рванула тонкую струнку. - Брешешь, Заноза. Три дня тя не трогал, цельных три. И гришь, ничё не добыла, а?
   Марек заколебался. Его враг всё стоял у лотка напротив, вертел в руках очередные ножны - небось, пока не выберет и не расплатится, никуда отсюда не денется. Любопытство одолевало юношу. Что там творится у него за спиной, в густой тени между домами? И почему голосок этой Занозы кажется ему смутно знакомым? Решившись, он отступил на шаг, потом повернулся и двинулся вперёд - быстро и бесшумно...
   Это оказался не переулок - узкий проход между домами через двадцать шагов закончился крошечным двориком. Здесь было темно и грязно, валялся старый хлам и светлела в сумраке запертая дверь, сплошь исчерканная чем-то белым: дети потрудились, не иначе. Возле старой разбитой тачки стояли двое - крепкого вида парень и маленькая худенькая девчушка. Жилистая рука сжимала щуплое плечико с такой силой, что девочка кривилась от боли, но ни кричать, ни плакать не смела - видно, не впервой ей было терпеть.
   - Нет ничегошеньки, дядечка Хундик, - стонала она. - Не свезло мне ни разу, ничего не подали добрые люди...
   - Брешешь, вожжа мелкая! Я тя мало в тот раз приложил, а?! Ща ваще кочерыжку откручу! Вот этот кошель откуда, а?! Чё он пустой, а?! Сбреши мне ещё - руку выдерну! Чей кошель, а?! Чё было в ём, а?! Пять даллеров?! Мож, пять раз по пять даллеров?! А мож, цельный гульден (* - здесь золотая монета с содержанием золота 3,39 г, имеющая хождение в Шаттенбурге), а?!
   Серое платьице, простоволосая... Марек узнал её сразу. И своё добро, что жилистый вытащил из складок залатанного платья - тоже узнал.
   - Мой это кошель, - буркнул он, подступая ближе. - И больше двух крейцеров в нём сроду не лежало.
   Жилистый Хундик резво обернулся, выпустив плечо девочки, и Марек разглядел лицо, ещё молодое, но безнадёжно изуродованное пятном старого ожога - оно охватывало всю левую щёку от самого глаза и спускалось вниз до горла. Увидев незнакомца, парень не растерялся: в его руке, словно из ниоткуда, появилась короткая дубинка. Удобное ухватистое оружие, такой штукой при должной сноровке можно человека наповал уложить.
   - А ты хто таков? - хрипло каркнул обожжённый. - Чёт не припомню тя... Чё нюхаешь тут? Чё нос суёшь в моё дело, а?
   - Кошель девчонке верни, - Марек ещё раз шагнул вперёд. Из ниши возле двери вдруг выступил сутуловатый верзила в длинном потрёпанном плаще - смотрел он с прищуром, а руки до поры прятал под одеждой. Двое, значит... За голенищем марекова сапога ждал своего часа верный нож, но доставать его сейчас ой как не хотелось.
   Девочка, забившаяся в дальний угол дворика, лишь испуганно моргала, прижимая к груди худенькие руки. Она, небось, тоже вспомнила Марека и теперь не знала стоит ли ей радоваться нежданной помощи.
   - А ты не тутошний, - прищурился Хундик, небрежно покачивая дубинкой. - Тутошние все про меня знают. Знают, шо в мои дела нос совать не след.
   Вот он - город. Двое переростков трясут в каком-то грязном закоулке одного беспомощного ребёнка - надо думать, трясут не впервой - и кому до того есть забота? Порченое, гнилое место! И людишки здесь - дрянь!
   На миг Марек почти забыл о человеке, который остался на рыночной площади перед лотком с ремнями и ножнами; где-то в подбрюшье, как ему казалось, быстро и неотвратимо разгоралась ярость - дикая и бешеная, из-за которой Клыкачей когда-то боялись их немногочисленные враги. До дрожи в коленях боялись, до холодного пота. Марек чувствовал, как привычный горячий хмель разливается по телу, ударяет в голову, липким туманом застилает взор...
   - Верни кошель, - повторил он сипло. - Верни, тогда целым уйдёшь.
   Должно быть, обожжённый принял перемены в его голосе за признак страха - он неприятно ухмыльнулся и взмахнул оружием с нарочитой ленцой:
   - Сам уйди сперва, щеня. Целым. А ну, Вихор, пощупаем его...
   Из груди Марека рвался свирепый рык, он клокотал уже в самом горле, и приходилось стискивать зубы, чтобы не дать ему выхода.
   "Сдерживай зверя, сынок, - учил мудрый Ян Клыкач малыша Марека. - Он помогает, пока ты ему хозяин. Возьмёт зверь верх над тобой - потеряешь себя, пропадёшь..."
   Последний из Клыкачей был хорошим учеником.
   Хундик ударил первым. Он бил без затей - сверху вниз, целя в голову, полагаясь на немалую свою силу и ловкость. Рука пришлого человека взметнулась навстречу - безотчётный жест невооружённого, пытающегося защититься. Когда тебя бьют куском крепкого дуба, высверленным изнутри и залитым свинцом, цена такой защите - сломанные кости.
   Окружающим Марек никогда не казался силачом, со стороны глянешь: крепыш, не более. От такого противника не ждёшь ни стремительности движений, ни телесной мощи. Но, вопреки ожиданию, в тесном дворике не раздалось крика боли - перехватив дубинку, марековы пальцы сомкнулись на полированном дереве, точно кузнечные клещи.
   С губ Хундика сорвалось удивлённое проклятие, а потом он охнул и отлетел к стене - прямо на старую тачку.
   - На! Получи!
   Долговязый Вихор бросился вперёд, в сумраке тускло блеснуло лезвие длинного ножа. Клинок вспорол рукав рубахи, рассёк кожу на руке, но боль лишь подпитала горючим маслом огонь чужой ярости - губы Марека раздвинулись в жутком хищном оскале, и, встретив его взгляд, Вихор отшатнулся, спадая с лица. Хлёстким ударом юноша выбил нож из дрожащей руки, потом схватил верзилу за грудки, тряхнул его, точно щенка, и швырнул через весь двор - разрисованная мелом дверь аж загудела, когда в неё врезалось тяжёлое тело. Девочка испуганно вскрикнула.
   - Ах, ты!.. - хрипел Хундик, выкарабкиваясь из обломков тачки. - Ты-ы!
   - Кошель! - прорычал ему Марек.
   И было, видать, в его рыке, во всём его облике нечто такое, что наконец-то открыло глаза уличному вору: тот запоздало смекнул, кто здесь на самом деле охотник, а кто - лишь жертва, добыча для хищного зверя. Хундик поднялся, вжимаясь спиной в стену, некрасивое его лицо исказилось от страха.
   - Т-ты-ы... - выдавил он, задыхаясь.
   - Эй! - вдруг послышался сзади голос. - Что это тут творится?
   Ещё один знакомый... мучительно знакомый голос!
   Марек обернулся рывком. И сквозь застилающий взор жаркий туман разглядел своего врага - тот стоял прямо перед ним, всего в паре шагов... на расстоянии короткого броска: просто прыгнуть вперёд, пальцы на горло... Ведь это он, он! Вот ненавистные черты, что навсегда врезались в память! Вот знакомый взгляд из-под сведённых бровей - холодный и сосредоточенный! Даже тогда, в разгар кровавой бойни, в этих глазах не было ничего, кроме деловитой сосредоточенности - воин с крестом на щите рубил Клыкачей, будто траву косил... Бездушный ублюдок! Убийца! Отродье распятого бога!
   "Сдерживай зверя, сынок..."
   Как я могу, батя?! Мочи нет!
   Цепляясь за остатки рассудительности, за жалкие клочья благоразумия, он прыгнул прямо на Микаэля и... зарычал. Теперь уж по-настоящему зарычал, пусть и вполсилы. Когда родовой воинский клич изрыгала глотка Яна Клыкача, даже раненые медведи, бывало, вставали посреди атаки и поднимались на дыбы, открывая сердце острию ножа. Сыну до отца ещё расти и расти, но всё же его враг - пусть опытный и хладнокровный - опешил на миг, замешкался, отступил на полшага... И Марек метнулся мимо него - прочь к выходу из проулка. В три огромных скачка вылетел к рыночным лоткам и затерялся в людской толчее.
  

* * *

  
   - Ты дурак, - сказал ему Иржи искренне и с чувством. - Мальчишка пятилетний, и тот не поступил бы глупее. Только подумать: сколь усилий приложено, а ты одним махом всё сводишь на нет. Боги, зачем я связался с этим сорвиголовою? Он же любое моё начинание своей неосмотрительностью втаптывает в грязь. Он среди моих планов - точно бык в лавке стекольщика: куда ни повернётся, там сию же секунду грохот и осколки.
   "Пусть его, - думал Марек, слушая гневную отповедь товарища. - Если уж так обзывается, стало быть ничего по-настоящему скверного не случилось. Когда дело худо, Порох молчит, а не бранится".
   Он рассказал ему всё, как было, без утайки. И терпеливо выслушал, что Иржи о нём думает.
   - Ладно, - подвёл тот, наконец, невесёлый итог. - Хорошо, что ты не напал на него - хоть на это ума хватило. Но теперь он тебя наверняка запомнил, и добро, если не заподозрил ничего.
   - Да с чего бы ему? - буркнул Марек.
   - Да с того! Сам же говоришь, что зарычал на него, дурья башка! Слышал я разок как ты рычишь... Если у твоего Микаэля не решето вместо головы, он наверняка кое-что вспомнит.
   - Уж восемь лет прошло.
   - И что с того? Думаешь, забыл? - усмешка у Иржи вышла кривой и веяло от неё замогильным каким-то холодом. - Поверь, брат, такие, как он - они вроде нас с тобой. Ничего не забывают. Никогда.
  
  

6

  
   Когда-то здесь, в самом конце Речной улицы, располагался товарный склад, принадлежавший семейству Кауфман. Стены склада видели всякое: хранили тут ящики со стеклом и кипы бумаги, штуки сукна и глиняные горшки, мешки с мукой и чугунные чушки - едва ли не всё, что в город везли или из него вывозили. В те времена на широком дворе фыркали кони, скрипели тележные оси, покрикивали возницы, визжали блоки лебёдок, поднимавших тяжёлые тюки сразу на второй этаж, переругивались грузчики. Сами Кауфманы тут же и жили, и торговали: на третьем этаже были спальни; на первом, через стену от склада - лавка. Жили справно, можно сказать, богато.
   Но когда для города наступили тяжёлые времена, Кауфманы перебрались в Цвикау, продав склад вместе с домом и лавкой Юргену Мильху. Дал Мильх за склад едва ли четверть того, что вложил в него за долгие годы Дитрих Кауфман, но выбирать не приходилось: ещё немного, и не получил бы даже такой цены. Кауфманы уехали, но обосноваться на новом месте Мильх не успел: через полгода умер от горячки. Склад, который по привычке звали "складом Кауфмана", забросили - торговля год от года хирела, и нужды в больших складах не было. А ко времени, когда город начал медленно воскресать, от склада, как и от многих других бесхозных домов и построек, уже не осталось почти ничего - годные доски, брусья и балки разобрали домовитые горожане; прочее дерево, что уже нельзя было пустить в дело, сгодилось на топливо, а частью просто сгнило.
   Бывший складской двор обнесли лёгкой изгородью - скорее просто для того, чтобы обозначить границы. И приспособили под огородик: плотно убитую конскими копытами и тележными колёсами землю вскопали, разбили грядки - пусть кривоватые, зато длинные. На половине грядок круглились капустные кочаны, ожидающие первых заморозков - как тронет знобкий холодок, тут-то и посрубают их тяжеленными секачами; на других виднелись только холмики взрытой почвы - судя по их величине и срокам уборки, здесь ещё недавно росла репа.
   На месте же бывшего склада сейчас виднелся только заросший бурьяном длинный четырёхугольник, в котором с трудом угадывались очертания фундамента - большую часть камня тоже выбрали горожане. В правом дальнем углу прямо из земли торчала обмазанная глиной труба, из которой тянулась тоненькая струйка дыма, а в ближнем левом углу обнаружилась крышка люка. Конечно, не та, что была здесь прежде - кауфмановскую, собранную из вечного дубового бруса, кто-то снял и уволок - а новая, сколоченная на скорую руку из горбыля. Закреплённая на ржавых петлях между уцелевшими лагами (доски пола тоже давно разобрали), крышка прикрывала вход в подвал, где в своё время складывали более ценные грузы вроде кулей с солью и коробов со скобяным товаром.
   - Вот мы и пришли, - сказал отец Иоганн. - Будьте добры, юноша со славным именем, поднимите эту крышку.
   Из подвала пахнуло затхлым воздухом.
   - Спускайтесь, не бойтесь.
   Вниз вела деревянная лестница. В подвале было темно, и Кристиан, спустившийся по скрипучим ступенькам, несколько мгновений хлопал глазами. А потом в полумраке, едва разгоняемом отблесками играющего в печи пламени, оформились четыре густо-чёрных силуэта, с боков нависли угольные тени, и юноша даже отступил на шаг, безотчётно заслоняясь связкой хлебов.
   - Ну, что в темноте сидите? Масло бережёте? Тоже дело... Все дома? - священник высек огонь, затеплил висевшую под потолком лампу, и наваждение растаяло, как не было его: тёмные силуэты оказались тремя мальчишками и одной девочкой - всем лет по восемь-девять, не больше; грозные тени обернулись косицами лука и чеснока, подвешенными на подпиравших низкий потолок столбах.
   Кристиан огляделся. Вдоль левой стены тянулись длинные широкие нары, на полочках дожидались своего часа стопки разновеликих щербатых чашек и мисок, вдоль правой на дерюжках грудами лежала репа - наверняка та самая, что прежде росла на грядках близ бывшего склада. На грубовато сложенной печи сытно пыхал котелок: судя по запаху, варили ячменную кашу. Наверное, здесь даже было уютно - особенно для тех, кто не имел никакого другого дома.
   - Нет, не все, - вразнобой откликнулись священнику дети, не сводившие глаз с незнакомого гостя. - Заноза где-то ещё пропадает, дядя Иоганн... Ой!
   Вихрастый мальчишка, сказавший про Занозу, странно дёрнулся, будто ему под кожу и впрямь воткнулся острый кусочек дерева, и шагнул было к столу возле печи.
   - Ну сколько раз я просил вас оставить эти клички... - вздохнул отец Иоганн, и, заметив движение паренька, перевёл взгляд на стол. - И как же это понимать?
   Дети, потупившись, молчали.
   - Откуда это? - священник потряс взятой со стола миской с маленькими медовыми колобками. - И не говорите, что добрые люди дали. Есть у нас в городе добрые, не скажу плохого, но каждый из них знает, что вам нужнее хлеб, чем сласти. Так откуда?
   - Заноза принесла, - буркнул вихрастый мальчишка, не поднимая глаз. - Только не ругайте её, дядя Иоганн, не ругайте! Она...
   - Она - что? Она их на дороге нашла? - борода священника воинственно встопорщилась. - Денег на сласти у вас нет, а значит, она стянула у кого-то либо сладкое, либо монеты. А ведь воровство ­- это...
   - ...это грех, мы знаем, - захныкали дети. - Но не ругайте её, дядя Иоганн, пожалуйста!
   - Да что же мне с вами делать-то, - священник устало опустился на колченогий стул, и малышня сразу же облепила его, как внуки - любимого дедушку, который порой сварлив, а случается и подзатыльник отвесит, но всё равно любимый. - Ох, души заблудшие... И мои седины перед гостем позорите.
   Дети, как по команде, снова уставились на Кристиана, и юноша, не придумав ничего лучшего, протянул веснушчатой девочке связку хлебов. Та, шмыгнув носом, приняла буханки и попятилась к столу.
   - Что ж, пора и познакомиться, - сказал священник детям. - Сегодня к нам пришел Кристиан. А вы...
   - Бруна, - негромко сказала веснушчатая девочка, уже положившая связку на стол и сейчас мешавшая деревянной ложкой кашу в котелке.
   - Ларс, - назвал имя вихрастый мальчишка.
   - Ян... Грегор, - представились оставшиеся двое детей.
   А в следующее мгновение крышка люка с грохотом отскочила в сторону, и по ступенькам кубарем скатилась ещё одна девочка. Протопотала по плотно убитому земляному полу, взлетела на нары, забилась в угол.
   - Укройся, Заноза! - пискнула Бруна, накрывая подружку кучей тряпья, что заменяла детишкам постель.
   Ларс тут же метнулся к лестнице, захлопнул люк, задвинул щеколду, и, подпрыгнув, задул лампу. Действовали они столь быстро и уверенно, что любой бы понял: не впервой им так прятаться.
   Несколько секунд в наступившей темноте слышалось только дыхание. Наконец заговорил священник.
   - Что случилось, Альма? - голос его был удивительно ровным. - Чего ты так испугалась? Неужели за тобой гонится тот, у кого ты стянула кошелёк?
   Глаза Кристиана уже привыкли к темноте, и он видел, что дети сгрудились вокруг священника, как птенцы подле наседки. Альма выползла из-под груды тряпья, уткнулась лицом в спину отца Иоганна и захлебываясь, зарыдала.
   - Что случилось, девочка моя? - голос старика тут же изменился: сейчас было явно не время для нотаций. Даже Кристиану стало не по себе - слишком уж безнадёжно звучал детский плач. Наверное, случилось и впрямь что-то скверное.
   - Ну-ну, хватит рыдать... здесь ты в безопасности, понимаешь? В безопасности. Сюда не придёт никто плохой. Все здесь - и Бруна, и Ларс, и Ян с Грегором. Ну, тише, тише, - священник поглаживал плачущую девочку по волосам, и та постепенно успокаивалась.
   А потом она заговорила срывающимся голосом. О том, как её поймал Хундик, что сшибает геллеры с каждого, с кого может, а потом вместе с Вихром - это подручный его - затащил в подворотню, чтобы вытребовать свою долю с тех денег... "Простите меня, дядя Иоганн, я не буду так больше, честное-пречестное слово, не буду!" Тут в подворотню зашёл парень "с глазами"... "Уж очень глаза у него страшные стали, дядя Иоганн, сроду таких не видела ни у кого! Да-да, тот самый, у кого я монетки стащила... Да разве б я стащила, когда б знала, что он такой! Не буду больше, честное-пречестное!" Потом парень "с глазами" бросился на Хундика, и драться они начали, да так, что стены качались. А затем ещё дядька появился: крепкий такой, темноволосый, со шрамом... "Вот тут!" - она коснулась лба над левой бровью. И тогда парень "с глазами" заорал так страшно, что она даже и не помнит, как до дома добежала...
   - Ну, ты ври, да не завирайся, - презрительно протянул Грегор. Если остальные слушали Альму-Занозу, раскрыв рты, то он, как заметил Кристиан, больше косил глазом на миску с медовыми колобками. - Хундик, Вихор, да парень "с глазами", да ещё какой-то дядька. Тебя послушать, так весь город только за тобой и гоняется. И не только город, а и всякие лесные чуда...
   - Дурак! Дурак! - взвизгнула Альма, и снова залилась слезами, а Ларс, сидевший на корточках возле нар, взлетел в воздух будто подброшенный, и без лишних слов врезал Грегору в скулу. И быть бы свалке, кабы Кристиан не растащил пыхтящих мальчишек за уши.
   - Тихо! - прикрикнул на них отец Иоганн. - Стыдно за вас. Перед гостем позорите.
   Он встал, снова затеплил лампу.
   - Тебе же, Грегор, я, кажется, говорил - чтобы не смел поминать про то, что в лесу было. Говорил?
   - Да, - Грегор ковырял земляной пол большим пальцем ноги, потирал ладошкой скулу, где уже наливался изрядный синяк: Ларс бил не вполсилы.
   - То-то... Ладно, давайте-ка за стол. Бруна, как там каша? Не пригорела?
   - Готова, - девочка сняла с огня котелок, а Ян выкладывал на стол потемневшие деревянные ложки.
   - Присаживайся и ты, Кристиан, - сказал священник. - Стол у нас небогатый, но для доброго человека здесь всегда место найдется.
   - Простите, святой отец, но мне пора, - качнул головой послушник. Вот ещё, не хватало малышню беспризорную объедать. Впрочем, это было не единственной причиной его спешки. Конечно, темноволосый мужчина со шрамом над правой бровью, упомянутый Альмой, мог оказаться кем угодно, но почему-то Кристиану казалось, что девочка говорила о Микаэле.
   - Что ж, - не стал настаивать старик, - раз дела влекут вас прочь, ступайте. Но знайте, что для вас в любое время открыты двери - и этого убежища, и церкви Святого Олава.
   - Да, святой отец, благодарю. Только... вы не ответите мне на один вопрос? - Кристиан покосился на детей за столом, которые, наскоро прочтя молитву, уже по очереди запускали в котелок ложки - даже Альма-Заноза не отставала от друзей, - и священник подошёл ближе.
   - Скажите, - чуть слышным шёпотом спросил Кристиан, - а что случилось летом? О чём нельзя вспоминать?
   Старик несколько мгновений молчал, и послушник уже успел изругать себя на все корки за то, что задал неудобный вопрос, но тут отец Иоганн всё же заговорил:
   - Не хотел я, чтобы вы узнавали о том деле от меня, юноша. Впрочем, ваш инквизитор - отец Иоахим, так? - прибыл сюда именно по этой причине, так что кое-что вы наверняка уже слышали. Так вот... Летом в лесу близ города на детей напало чудовище. Погибло четверо малышей. Может быть, никому и дела до них не было бы, как ни страшно это звучит, но среди чад, оставшихся без родительского пригляда, был и Петер, мальчик из благополучного купеческого семейства, отпрыск Норберта Шульце. Конечно, купец довёл дело до того, чтобы бургомистр подписал петицию в Рим. Добился своего - и умер. Сердце не выдержало. Но прошение уже ушло прямиком в Римскую курию. А оттуда прислали вас.
   - А при чём здесь девочка? - не понял Кристиан.
   - Ну как же... От чудовища только-то и спаслись, что она и Пауль, братец Хелены Бёш - славная девушка, она прачкой служит при "Кабанчике", где вы остановились.
   - Вот оно как... Значит, близ города чудовище ходит.
   - Ходит оно нынче, или уже нет - этого я не знаю. После детей пропал ещё лесничий с сыном, да два лесоруба сгинули: пришли к ним сменщики под утро, а на росчисти только остатки кострища и обрывки одежды. Может, то отродье тьмы до них добралось, а может, и человек злой: у нас тут по лесам, случается, и люди лихие пошаливают-погуливают. Правда, той пропаже уже полтора месяца как. Но всё же будьте настороже, юноша - и вы, и спутники ваши.
   - Благодарю, святой отец. И... мне в самом деле уже пора.
   - Pax vobiscum (*(лат.) - "мир с вами", "мир вам"), - сказал на прощание отец Иоганн, осенив послушника знамением.
   - Et cum spiritu tuo (* - (лат.) - "и духу твоему", "и с духом твоим"; традиционный ответ паствы на литургическую фразу "Pax vobiscum"), - кивнул Кристиан.
   Ему надо было спешить на постоялый двор.
  
  

7

  
   До "Кабанчика" Кристиан добежал, словно подгоняемый ветром. Взлетел на второй этаж по лестнице со скрипучими ступеньками - и остановился перед дверью в комнатку, которую занимали они с Микаэлем. Почему-то вдруг показались глупыми и догадка, будто человеком из рассказа Альмы-Занозы мог быть нюрнбержец, и своё собственное беспокойство о воине - да кто с ним справится-то?
   И ведь странное дело: все те дни, что ехали в Шаттенбург, с Микаэлем они почти не говорили, и телохранитель был юноше совсем чужим, а вот накануне побеседовали - и вроде как друзья уже.
   - Ну входи, чего замер-то... - раздался из-за двери приглушённый голос.
   Нюрнбержец сидел на топчане, держа в руках странную вещицу - перетянутый серебряной цепочкой локон. Уставившись невидящими глазами куда-то в пустоту, раз за разом он пропускал между пальцев русую прядку: ни дать ни взять священник, перебирающий чётки.
   Живой!
   - Там это... - запинаясь, сказал Кристиан. - Говорят, возле города и в самом деле какое-то чудовище...
   - Ты веришь в зло? - перебил его Микаэль. - Веришь?
   - То есть...
   - В настоящее зло. Не в обычное, к какому все привыкли - ну, когда мужик соседской жене подол задирает, или папаша последние медяки пропьёт, а дети по соседям кормятся. То грешки и грехи - где мелкие, где побольше, но обычные, людские.
   Пальцы телохранителя сжали локон в кулаке так, что костяшки побелели.
   - А я про такое толкую, когда в душе - ничего светлого, ни малюсенького уголка; когда кто-то лишь обличьем человек, а внутри - хуже зверя. Зверь-то, иной раз, пощадит, а этот - никогда.
   Последние слова он произнес чуть слышно. Кристиан растерялся. Явно случилось что-то, затронувшее больное место в душе нюрнбержца - да так, что броня непроницаемого спокойствия, всегда облегавшая воина, дала трещину. Что делать? Продолжить разговор - ответить на вопрос, попытаться найти какие-то слова утешения, как, наверное, сделал бы на его месте настоящий священник? Или... Он промолчал. И это, как оказалось, было самым правильным решением.
   - Восемь лет назад... - с усилием вытолкнул Микаэль, - в Оснабрюке. Слышал?
   У юноши мороз пробежал по коже.
   - Оснабрюкская резня?
   Телохранитель скрипнул зубами, медленно кивнул.
   - Значит, слышал.
   Ещё бы! О том, что случилось под Оснабрюком, рассказал купец, мимоходом заглянувший в родную деревушку Кристиана. Неизвестно, через сколько уст прошла история, прежде чем её услышал сам купец, и какими подробностями она обросла за время долгого странствия, но после того рассказа деревенские дети чуть не месяц боялись уходить дальше околицы, и даже подростки, как бы ни хорохорились, спешили домой, едва сгущались сумерки.
   - Говорят, когда-то давно там побили множество римлян (* - в 9 году н.э. в Тевтобургском лесу (близ современного Оснабрюка) германцами под командованием Арминия, вождя херусков, были уничтожены три римских легиона под командованием Квинтилия Вара, в результате чего Германия вышла из-под власти Рима). Странные места - ковырнёшь землю в поле и выворотишь наконечник копья или меч. Ржавые, аж в руках рассыпаются. А иной раз только след от меча или щита остался - и в нём тлен да ржа. Может, потому там и выродки те завелись, что земля кровью пропитана на три локтя вглубь. Священники всё спорят, испортила ли добрых христиан - тамошних насельников - дьявольская скверна, или вовсе не были они людьми. Мол, только облик человечий, а внутри... Пёс знает, что внутри.
   Он потёр переносицу.
   - Там много лет в округе люди пропадали - то лесорубы сгинут, то от пахаря на дальнем поле одна шапка останется. Ну так везде пропадают - места глухие, звери шалят. Привык народишко. Но одним летом - будто мельничный заплот на реке прорвало. Три деревни вырезали, да ещё так... Головы на кольях, потроха на городьбе, дома по самые крыши в крови - кто видел, тот седел, разума лишался. Я тогда наёмником был. Ну, то есть, я и сейчас... - Микаэль дёрнул уголком рта, - но теперь-то на службе у Курии, а в ту пору ходил в отряде. Просили мы недорого - потому, небось, местный барон нас и нанял. Ходоки к нему зачастили: мол, оборони, защити. Сперва он своих дружинников послал, но из десятка никто не вернулся. Край там небогатый, у барона дружина была - плюнуть да растереть, так что остальными он рисковать не стал. Перетрусил, за ворота ни ногой. И нас, значит, нанял...
   Нашли мы выродков быстро: те совсем таиться перестали. Но нипочём бы нам их не одолеть, кабы они меж собой не перегрызлись. Знаешь, были б люди, я бы решил, что одни других за жестокость кляли, а те - наоборот, мягкостью первых попрекали. Словом, сцепились нечистые - только клочья полетели... тут-то мы и ударили.
   Микаэля передёрнуло от воспоминаний, он безотчётно начал массировать левое плечо, где Кристиан не раз видел разлапистый сизо-белый шрам.
   - Тут и поняли: никакие они не люди. Человека мечом в брюхо ткнёшь, провернёшь - из него и дух вон, а в этом три стрелы сидят, руки уж нет, сам весь порубленный, но всё тянется - зубами тебя рвать.
   Отвернувшись, он поднёс к губам прядь волос и что-то прошептал совсем неслышно.
   - Это... оттуда? - рискнул спросить юноша.
   - Да. Они из деревни нескольких женщин к себе уволокли. Может, из-за них-то и сцепились.
   - Спасли?
   Микаэль вздрогнул как от удара, и послушнику захотелось выдернуть себе язык.
   - Нет, - наконец качнул головой воин. - Ни одну. Я это взял, чтобы не забывать. И знаешь... мне никогда не было так страшно. Думал, мы всех вырубили подчистую - ибо таким не должно ходить по земле. А хуже всего был крик...
   - Какой крик? - чуть слышно спросил Кристиан.
   - Да словно волк воет - но так, что голова, кажется, лопнет. Не передать. Век бы не слышать, но кто слышал, тот уж не забудет.
   Он снова потёр плечо, и, словно эхо, повторил:
   - Не забудет...
   Потом поднял затуманенный воспоминаниями взгляд на юношу - но смотрел куда-то сквозь него.
   - Сегодня я слышал его вновь, - Микаэль сжал в кулаке локон женских волос. - Здесь, в городе.
  
  

8

  
   Что все люди лгут, Николас понял ещё в детстве. И когда пришло к нему это знание, детство его закончилось. Ложь была повсюду, обман пронизывал самую суть жизни человеческой, иногда даже казалось - только он по-настоящему правит миром. Его Высочество Обман Самодержец. Найдётся ли средь множества живущих на белом свете добрых христиан хоть один, никогда не посмевший нарушить девятую заповедь? Ни словом, ни делом, ни молчаливым попустительством? Пожалуй, такое по нынешним временам лишь святым под силу, а святых Николас ни разу пока не встречал. Он привык ко лжи, свыкся с ней, научился видеть её и понимать причины, заставляющие людей произносить слова неправды, кривить душой, до неузнаваемости искажать истину. Кто-то врал, чтобы получить для себя выгоду, кто-то - из страха, кто-то - ненавидя ближнего. Лгали ради любви, лгали из жалости, лгали во спасение. Один обманывал, пытаясь сойти за умного, другой - чтобы не показаться дураком. Лгали, в конце концов, просто когда не знали как сказать правду.
   По части вранья священники - отнюдь не исключение. Вот Ульрика Йегер - она ведь наверняка не ведьма, не еретичка. Есть ли у инквизитора весомый повод полагать иначе? Нет, наверняка нет. Она для отца Иоахима лишь удобная жертва - одинокая женщина, достаточно знатная, чтобы придать вес будущему судилищу, и вместе с тем недостаточно защищённая от обвинений в ереси или ведовстве. Ойген фон Ройц тоже неискренен в желании помочь баронессе, скорее им движет стремление придержать инквизитора. Николас не тешил себя иллюзиями: если бы Ворон счёл, что для пользы дела стоит подыграть амбициозному святоше, он без долгих сомнений послал бы в Йегерсдорф не своего сентиментального вассала, а головорезов Девенпорта. А сам Николас... так уж приглянулась ему давешняя вдова? Без сомнения, Ульрика умеет себя подать, на приёме у бургомистра многие мужчины смотрели ей вслед, с трудом скрывая вожделение, но связываться из-за неё с инквизицией... Стоит ли фрау риска?
   "Всё верно, мои побуждения - они сродни "доброте" Хладнокровного Ойгена. Баронесса красива и, кажется, умна, но пуще интереса к ней моё желание наступить отцу Иоахиму на его змеиный хвост".
   От того, что он сам себе в этом сознался, легче на душе не стало. Но, по крайней мере, Николас твёрдо решил сделать всё правильно. Так оно даже к лучшему, когда чувства отстранены от дела. Легче бывает принимать непростые решения.
  

* * *

  
   Поместье Йегерсдорф расположилось на самом берегу реки. Большой прямоугольный дом, сложенный из дикого камня и прочных брёвен, смотрел на реку и близко подступивший лес узкими прорезями окон - будто щурился на незваного гостя: "Кто таков? Зачем пожаловал?" Ни изящества, ни величия, зато добротно и надёжно, как привыкли строить в этих краях. Всем своим видом поместье вызывало невольное уважение. Хотя, конечно же, ни окна, больше напоминающие бойницы, ни окружающая обширный двор высокая - в два человеческих роста - стена ни в какое сравнение не шли с замками знатных рыцарей. Родовое гнездо того же фон Ройца выглядело куда как внушительнее - под теми серыми бастионами даже королевской армии пришлось бы не один день простоять. А тут всё-таки дом, не цитадель. Разбойникам Йегерсдорф не по зубам, но для серьёзной обороны его не предназначали.
   - Дозвольте лошадку принять, господин.
   Паренёк лет двенадцати забрал у Николаса поводья.
   - Как тебя зовут, малый?
   - Хансом, господин.
   Пальцы юноши слабо, едва заметно дрожали, а сам он был бледен и казался измождённым.
   "Хворый, что ли? - Николас нахмурился, провожая взглядом худенькую спину. - Или фрау Ульрика дворовых своих впроголодь держит?"
   Он поймал себя на том, что мысль, будто баронесса может скупиться на пропитание для слуг, ему неприятна.
   - Эй, Ханс...
   - Что, господин?
   - Нет, ничего. Ступай.
   Широкий двор выглядел ухоженным - всё аккуратно прибрано, всё на своём месте, ни брошенной впопыхах лопаты, ни бурьяна у стен. Утоптанная земля подметена и посыпана речным песком, крыльцо чисто вымыто, доски выскоблены добела. Здесь будто поджидали гостей.
   Дверь бесшумно отворилась навстречу, через порог шагнула стройная фигура в длинном тёмно-зелёном платье. И гость поклонился, узнавая.
   - Герр Николас?
   Она говорила негромко и мелодично, с едва заметной волнительной хрипотцой - при звуке её голоса что-то всколыхнулось в душе мужчины, и он вдруг усомнился, не обманул ли себя дважды, рассуждая об истинных мотивах своего визита в Йегерсдорф.
   - Фрау Ульрика, несказанно рад видеть вас.
   - Какой случай привёл к моему порогу достойного рыцаря?
   - Я не рыцарь, фрау... А случай этот, несомненно, оказался счастливым для меня. Хотя и грешно мне радоваться несчастью других людей.
   Несколько долгих мгновений хозяйка поместья разглядывала гостя, как будто пребывая в нерешительности. Потом заметила:
   - Вы говорите престранные вещи, любезный Николас, но они разжигают во мне любопытство. Время как раз к обеду, не разделите ли со мной скромную трапезу?
   И она, отступив от двери, сделала приглашающий жест. Гость не заставил себя упрашивать.
  

* * *

  
   Меч висел на стене - прямое лезвие длиной в руку, необычно узкая гарда, вытянутая рукоять с накладками из покрытого тонкой резьбой дерева. Похож на привычный полуторник, но с такой гардой как драться? Неровён час, без пальцев останешься.
   Николас подошёл ближе, протянул руку к холодно блестящему металлу. В последний момент его как будто что-то остановило, пальцы замерли в волосе от клинка. Помедлив, он так и не притронулся к лезвию, лишь скользнул по нему внимательным взглядом. Господь милосердный, какая полировка! Ни малейшей царапины не разглядеть, ни единого мутного пятнышка. Не всякое зеркало доводят до столь безупречного блеска. В гладкой стальной поверхности Николас без труда увидел своё отражение и часть гостиной с пылающим камином. Вместе с тем - удивительное дело - меч не выглядел драгоценной игрушкой, способной лишь забавлять придирчивый глаз. На нём, кроме резных деревянных пластин на рукояти, даже не имелось никаких излишних украшений. Вне всяких сомнений, настоящее оружие.
   - Он из страны Хань, - послышался за спиной голос баронессы.
   - Хань? - Николас обернулся. Ульрика стояла в дверях - строгое тёмное платье, казалось, делало её выше и стройнее.
   "Ещё стройнее? - подумал он. - Нет, это невозможно. Она и так - словно сосна в бору, молодая и крепкая. Если только представить на миг, что у сосен бывают глаза... такие глаза".
   - Это на востоке, - в улыбке баронессы ему привиделся оттенок снисходительности. - Очень, очень далеко отсюда.
   - Я знаю, где находится Хань, фрау Ульрика.
   - Вот как? Тогда сейчас впору удивляться мне. В этом городе немного найдётся людей, кто мог бы сказать мне такое... не солгав, разумеется.
   - Смею заверить, я не лгу. Мне ведомо, что страна Хань существует, что она лежит далеко на востоке, что там живут люди с жёлтой кожей и оттуда везут драгоценный шёлк. Думаю, мне известно не так уж много, чтобы впечатлить вас своими познаниями. Раз этот клинок висит в вашем доме, то вы - уверен - знаете о тех краях больше, чем я.
   - Что ж, ваша откровенность делает вам честь. И вы правы, мне довелось прожить там несколько лет, а этот цзянь (*- китайский прямой меч с длиной клинка около метра)... когда-то он принадлежал моему мужу. Если угодно, меч - память о нём.
   В голосе её Николас уловил нотку грусти, но - странное дело - он готов был поклясться, что грусть женщины обращена вовсе не к памяти о покойном бароне фон Йегер. Тогда к кому же, или к чему? К зелёным долинам далёкой и таинственной державы желтолицых ханьцев?
   - Выпейте ещё вина, герр Николас. Или, быть может, желаете целебного напитка из чайных листьев?
   - Благодарю, - он покачал головой. - Обед был отменным. Сдаётся мне, кухарка у вас стряпает не хуже, чем повар "Кабанчика".
   - Странно... А мне показалось, вы ели без аппетита.
   - Вовсе нет. Я просто не привык много есть. Избыток пищи отяжеляет тело и усыпляет разум. Не могу позволить себе ни того, ни другого.
   - Право же, вы необычный человек, - заметила Ульрика, немного помолчав. - И вы всё ещё не сказали мне, зачем приехали в мой дом.
   - Разве? - Николас нахмурился. - Тогда, надеюсь, прекрасная фрау простит мне мою неучтивость. Я здесь по поручению барона Ойгена фон Ройца.
   Женщина молча прошла мимо камина, где, несмотря на тёплую ещё погоду, вовсю полыхали дрова. Она выглядела... нет, не растерянной, скорее задумчивой.
   - Как давно вы ему служите? - вопрос был неожиданным, словно удар скрытого до поры клинка, и, наверное, только из-за мига растерянности Николас решил ответить уклончиво:
   - Давно. Но я - не слуга барона.
   - Вы его вассал?
   - Да... и нет.
   - Наёмник? - приподняла тонкую бровь Ульрика.
   - Нет, хотя и не испытываю нужды на этой службе.
   - Тогда... вы ему чем-то обязаны?
   - Да, - легко согласился Николас. - Обязан.
   Баронесса кивнула - кажется, она ждала именно такой ответ.
   - И вот, он поручил вам приехать сюда. Зачем?
   - Ойген фон Ройц - глас императора. Он послан в эти края с инспекцией, ибо времена сейчас трудные, гуситская ересь всё ещё сильна, а люди - слабы. Но я прибыл к вам с иной надобностью. Вы слышали о чудовище, фрау Ульрика?
   - Чудовище? - она резко обернулась, её глаза, удивительно потемневшие в неверном свете пламени, холодно блеснули. - Да, я о нём слышала. Крестьяне много чего болтают. Странно, что барон и вы, герр Николас, придаёте значение всяким досужим россказням.
   - Увы, не россказням. Есть свидетельства, доказывающие, что не все из ходящих по городу баек - лишь плод людской фантазии.
   - Неужто вы сами видели это... создание?
   - Нет. Но я видел то, что оно сотворило. И человеку подобное не под силу.
   - Вздор, - поморщилась Ульрика. - Нет ничего, что не может сотворить человек. О каких бы злодеяниях ни шла речь, всегда виновного следует искать, прежде всего, среди людей.
   - Вы не верите в чудовищ? В адовых тварей? В демонов?
   Баронесса снова прошлась перед камином, потом обхватила себя руками, будто ей стало зябко.
   - Я верю в чудовищ, - сказала негромко, но твёрдо. - Но едва ли тех несчастных детей убил демон.
   "Детей? Ах, ну да, откуда ей знать о бедолаге кожевнике..."
   - Однако же, сами дети, которым посчастливилось уцелеть, рассказывали о монстре, не о человеке.
   - Им могло привидеться всё, что угодно. Неужели вы всерьёз полагаетесь на слова перепуганных до смерти малышей?
   Обескураженный её решительным напором и убеждённостью в своей правоте, Николас поднял руки, изобразив покорность.
   - Сдаюсь, прекрасная фрау, сдаюсь! И впрямь, никто не может знать наверняка, сколько в слухах о чудовище правды, а сколько - вымысла. Признаюсь, я и сам не раз изумлялся, сколь истина отличается от рассказов свидетелей. Кто-то лжёт, кто-то заблуждается, кто-то со страху видит то, чего на самом деле нет.
   Её лицо смягчилось.
   - Надеюсь, вы соглашаетесь не из одного лишь желания произвести на меня лучшее впечатление.
   - А у меня могло бы получиться?
   - Пожалуй, - по губам женщины скользнула улыбка. - Выпейте всё же венгерского, вроде бы оно вам пришлось по вкусу.
   Ульрика хлопнула в ладоши, тут же из-за дверей к камину тенью скользнула служанка - худенькая девушка, опрятно одетая и миловидная. Она начала разливать вино по маленьким посеребрённым кубкам, и кувшин внезапно дрогнул в её руках, рубиновая жидкость щедро брызнула на стол.
   - Тереза, будь аккуратнее, - бросила хозяйка требовательно, но с необычной сдержанностью: в голосе её совсем не прозвучало раздражения, она будто неловкого ребёнка пожурила.
   - Да, синьора.
   Испанка?! Николас встрепенулся, присмотрелся внимательнее... И впрямь, волосы у юницы - точно вороново крыло, но уж очень кожа бледная, вот он и не признал сходу южную кровь. И ещё эти тёмные обводы вокруг глаз, сухие губы, дрожь в руках...
   - Ты здорова, дитя?
   - Да, синьор.
   Девушка даже не посмотрела в его сторону, ответила тихим безразличным голосом, поставила на стол кувшин, поклонилась и ушла.
   - Теперь - здорова, - добавила вдруг баронесса. - Тереза ещё не оправилась от болезни.
   - А мальчик, что принял у меня лошадь...
   - Ханс? Он тоже. Многих из моих людей недавно свалил общий недуг. Беспокоиться не о чем, все они поправляются и новых заболевших в поместье нет.
   Несмотря на её слова, Николасу стало не по себе, и Ульрика, как видно, почувствовала это, либо просто догадалась о чём он может сейчас думать. Она шагнула к гостю и просительно улыбнулась:
   - Я была бы крайне признательна, если бы вы, любезный Николас, ничего не говорили об этом в городе. Мы здесь справились с болезнью, но шаттенбуржцы... Вы не местный, но, конечно же, понимаете: многие из горожан очень суеверны, стоит лишь пойти слухам - их уже не остановишь. Про меня и так рассказывают всякие небылицы, будет совсем скверно, если Йегерсдорф станут называть как-нибудь вроде "чумной ямы".
   - Но что же лекарь? Вы сказали "лихорадка"?
   - Это лекарь сказал "лихорадка". А прочие его многомудрые слова мне, боюсь, не вспомнить. Если уж быть совсем откровенной, то мои люди... Я думаю, их отравили.
   - Отравили?! - не удержал восклицания Николас.
   - Нет-нет, едва ли их кто-то хотел убить. На рынке торговец подсунул нам скверного зерна. Приказчик, когда покупал, не заметил, как подменили один из проверенных им мешков.
   - И кухарка не поняла, что зерно порченое?!
   - Я сама удивляюсь, - Ульрика развела руками. - Она, бедняжка, первой и слегла. По счастью, никто не умер, но мои слуги, как видите, пока что не пышут здоровьем.
   Николас помолчал, что-то его смущало в услышанном, но он решил свои сомнения пока держать при себе. Лишь спросил:
   - И вы не попытались наказать мерзавца, продавшего вам отраву?
   - Нет. Я - женщина, герр Николас. И я одинока. Мой муж умер, из родных на этом свете никого не осталось. Хуже того, я приехала издалека, здесь у меня нет ни друзей, ни знакомых. Мою жизнь не стесняет бедность, но, право же, и никакого влияния в делах города я не имею.
   - Вы могли бы снова выйти замуж... - поймав взгляд баронессы, он осёкся, готовый откусить собственный язык.
   - Могла бы, - голос её прозвучал ровно, - но не выйду.
   Её глаза на миг... на бесконечно долгий миг глаза женщины показались ему двумя зелёными омутами - чистыми, прозрачными, но настолько глубокими, что дна не видать. Близко, совсем близко холодная бездна, ещё шаг - и окунёшься с головой, нырнёшь в беспредельную зелень. Выплывешь ли? Утонешь?
   - Пейте венгерское, герр Николас. Это хорошее вино.
   Ульрика порывисто отвернулась, а он невольно тряхнул головой, отгоняя наваждение. Кровь стучала в висках, рубиновая жидкость на языке показалась обычной водой. Что это с ним? Вроде, не так уж и близко подошла баронесса.
   - Вы говорили о чудовище, - её слова потрескивали необычной, волнующей хрипотцой.
   - Да, верно. Говорил.
   - Говорили, вас прислал барон фон Ройц.
   - Да, он прислал. Сюда. К вам.
   - Зачем же?
   Николас потёр лоб и нахмурился, собирая воедино мысли, мышами разбежавшиеся по углам рассудка.
   - Дело в том... Ночью близ Шаттенбурга погиб человек. Торговец кожами. Его убили... каким-то противоестественным образом. Тело бедняги высохло, как гриб на солнце, всего за одну ночь.
   - И впрямь, звучит страшно. Но отчего вы с этой бедой приехали ко мне?
   - Вы сами сказали, что живёте одна, фрау Ульрика. У вас есть слуги, однако их немного, а Йегерсдорф, как я успел заметить, поместье крепкое, но всё же не похоже на замок. Я... э-э-э... барон фон Ройц хотел предупредить вас.
   - Передайте барону мою признательность.
   Сколько же оттенков у её улыбки! Ещё вчера, на приёме у бургомистра Николас смотрел и поражался: лукавая насмешка замерзала на алых губах, превращаясь в лёд официальной вежливости, а миг спустя лёд таял и от женщины веяло дружелюбным теплом. Ульрика могла улыбаться так, что сердце в груди начинало биться сильнее и чаще, а могла, казалось бы, тем же самым изгибом губ выстроить между собой и собеседником незримую стену.
   - И примите мою признательность тоже, герр Николас. Мы здесь, в Йегерсдорфе, умеем позаботиться о себе, но всё же приятно знать, что есть кто-то, кто беспокоится о нас там.
   Наверное, она всё-таки насмехалась над его словами... немного, самую малость. Но Николас не смог удержаться - улыбнулся в ответ.
  

* * *

  
   Из поместья он уезжал уже под вечер. Ему не предложили остаться переночевать, а светлого времени как раз должно было хватить, чтобы добраться до города. Баронесса простилась с гостем возле дома, одарив его напоследок по-особому пристальным зелёным взглядом. Уже сидя в седле и пуская коня торопливой рысью, Николас всё ощущал на себе этот взгляд. У самой опушки леса он не выдержал, обернулся. Ворота были закрыты, никто на него не смотрел, но странное чувство ещё некоторое время оставалось вместе с ним - будто часть Ульрики тоже отправилась в путь, провожая визитёра до границы своих владений.
   Боже, какая женщина! Ещё недавно, по дороге к поместью фон Йегеров, Николас думал, будто хочет, по большей части, лишь насолить не в меру деятельному святоше. Сейчас он отнюдь не был уверен, что отец Иоахим так уж неправ в своих подозрениях насчёт баронессы. Но при этом, как ни удивительно, его желание оградить Ульрику от пристального внимания инквизитора лишь укрепилось. Нет, святому отцу лучше поискать себе иную жертву, вдовую баронессу он не получит. Не будь Николас... тем, кто он есть.
   "А кто ты есть? Сын еретика и ведьмы, брат бегинки. Всем, что имеешь, ты обязан Ойгену фон Ройцу, и чего стоит твоя жизнь без его благоволения?"
   Он усмехнулся, сжал губы упрямо и недобро. Нет в этом мире ничего незыблемого и постоянного, но чего бы ни стоило благоволение Ворона, пока оно у Николаса есть - у него есть и возможность вставлять собственные палки в колёса планов инквизитора.
   "Останетесь вы с дырявыми сетями, святой отец! Клянусь своей кровью!"
   Рука его так сжала повод, что ногти больно впились в ладонь. Он с недоумением посмотрел на собственные побелевшие пальцы и нахмурился. Вспомнился вдруг мальчишка Ханс, его бледное и усталое, какое-то сонное лицо. Вспомнилась бледная, неловкая в движениях Тереза. Вспомнились прочие слуги, непривычно молчаливые, тихие, и будто старающиеся держаться в стороне от незваного гостя. Худым хлебом потравились, значит? Все разом, и никто не насмерть? Управляющий проморгал, кухарка недоглядела... Что ж, может, и так. А может, и иначе.
   Николас вздохнул. Все лгут. Так почему же Ульрика фон Йегер должна быть исключением?
  
  

9

  
   - Эта монета не годится, господин, - трактирщик был непреклонен. Со смурным видом он изучал кусочек металла квадратной формы. Чеканные символы подозрительно напоминали ему какие-то языческие руны. - Нет, не возьму. Была б деньга французская, али венецианская - взял бы. Голландскую... да хоть бы и арабскую - взял бы. А эта... Не обессудь, господин.
   В "Свинье и часовщике" было полно народу, ни один столик не пустовал. Плотники и гончары, каменщики и плотогоны, рыбаки, ткачи и пекари... вон, даже пара стражников, свободных от смены, заглянула. Перегрин с интересом разглядывал лица: много, много новых лиц, к виду которых он уже начинал привыкать. Благо людей ему доводилось встречать и прежде - не в диковинку они для него были.
   Вокруг стоял неровный, неумолчный гул голосов. Обсуждали дела, делились новостями, смеялись и сквернословили. Тот крышу амбара подновить решил - течёт, зараза. Этот купил у цыгана мула, а мул возьми, да охромей - обманул, мерзавец. У одного жена вот-вот родит, дай бог чтоб наследника; у другого вчера дочь зеркальце разбила - небось, не к добру...
   - А она его метлой по хребту и вытянула, сам видал. Чтобы не заглядывался на мельничиху, значит. И так вытянула, что бедняга второй день с постели не встаёт. Тяжёлая рука у бабы...
   - Я бортнику говорю: "Твой мёд пахнет навозом, сам его жри за такую цену"! Он глаза пучит, злится, да сказать-то нечего. Вы его нюхали, мёд этот? Вот то-то...
   - Этот Иоахим, отец-инквизитор, по всему видать, большой святости человек. Видали ведьму на площади? Только коснулась его - и враз упала, точно дубиной её огрели...
   - За Старым утёсом - порог, и сразу пониже порога - мель. Скверное место, весной там Хемиш, свояк мой, убился насмерть...
   - Говорят, изловят чудище ещё до первых заморозков. Для того и господа рыцари к нам припожаловали - дабы изловить...
   Люди много ели, и ещё больше пили. Перегрина ни еда, ни питьё здешнее не прельщали, он пришёл в город из любопытства, и в трактир зашёл по той же причине. Ему нравилось слушать незнакомую речь, чувствуя, как с каждым услышанным словом она всё больше становится его собственной. А ведь за неровным гулом голосов было и кое-что ещё... Жесты, мимика, тон произносимых фраз - лишь слабое эхо того "разговора", что слышал и видел он. Цвет? Запах? Звук? Нет, нечто похожее на всё это разом, и одновременно не похожее ни на что.
   Чувства, эмоции... Радость, гнев, возбуждение... Вон там, за столом, где гремят в кожаном стакане костяными кубиками, властвует азарт. А в дальнем углу стражники шёпотом обсуждают утренний переполох, случившийся по вине приезжих наёмников, и от них едва уловимо веет тревогой. Или вот трактирщик: нетерпение и раздражение, приправленные алчностью... Неприятные, щекочущие нервы эманации.
   - Завтра я покину город, почтенный хозяин, - Перегрин приветливо улыбнулся, - но эту ночь хочу провести под крышей. Моя монета из чистого серебра, даже просто на вес её хватит, чтобы поесть и переночевать.
   Трактирщик колебался и морщил лоб, демонстрируя сомнение. Наверняка он наметанным глазом уже оценил достоинство металла, но был бы не против, если бы чужеземец прибавил к первому кусочку серебра второй такой же. Если ты договаривался с сотней хозяев постоялых дворов, значит, сумеешь договориться и с тысячей других. Мысленно усмехнувшись, Перегрин кивнул на лениво перебирающего струны песенника:
   - Всем хорош твой кров, почтенный. Жаль, музыка не радует разнообразием.
   - По мне, так музыка в самый раз, - нахмурился хозяин. - Курт, может, и не великий мастак, но и у меня тут не церковный хор. А ты что же, певун, али просто знаток из тех, кто разбирается во всём, чего сам не умеет? Ежели по совести, то не люблю я таких знатоков.
   - Я... разбираюсь, - Перегрин наклонился вперёд и подмигнул кабатчику. - Давай так, почтенный: ты мне стол и кров на одну ночь, я тебе - этот серебряк и песню?
   - Да был бы толк...
   - Пусть споёт, Вольф, - откликнулся из-за ближайшего стола крепко сбитый бородатый плотогон. - С тебя не убудет, а нам хоть какое-никакое, а развлечение. От треньканья твоего Курта уже в голове звенит.
   - Выхлестал вторую кружку, вот и звенит у тебя! - огрызнулся из своего угла Курт, недобрым глазом косясь то на плотогона, то на непрошеного гостя, решившего, по всему видать, его осрамить.
   - Я за свои кружки плачу сполна, - добродушно, но твёрдо ответил бородач, - и ты, малыш, мне не жена, чтобы считать, сколько я выхлестал за вечер. Так что уйми гонор.
   - И то верно, Курт, уймись, - буркнул кабатчик, - и дай на пробу гостю свою кифару. Пущай примерится.
   - Да что ты, Вольф! Он же мне настрой весь собьёт! Все лады!
   - Ежели он тебе собьёт настрой, я его воистину кудесником сочту. Потому как нельзя сбить то, чего нет. Делай, что говорят, и не перечь лучше. Моих даллеров, что я за твою кифару отдал, ты мне ещё и половины не отработал.
   - Гитару, - обиженно поправил Курт, нехотя протягивая Перегрину инструмент. Тот принял его с легким поклоном и внимательно осмотрел.
   Корпус тёмно-коричневого дерева, изящной, почти женственной формы. В верхней деке круглое отверстие, видимо для резонанса. Гриф прямой. Четыре двойных струны, похоже, жильных. В общем, незнакомый инструмент. Но разве это беда? Если под твоими пальцами говорила сотня струн в сотне миров...
   Перегрин поудобнее перехватил гриф, мягко провёл рукой по тугим жилкам... прислушался к их звучанию, эхом отразившемуся где-то глубоко внутри... подстроился, влился в этот чуть дребезжащий, старчески стонущий звук... и провёл рукой ещё раз...
   В зале как по волшебству утихли разговоры. Вольф-кабатчик насторожился. Курт изумлённо моргнул - он ещё никогда не слышал, чтобы его старушка-гитара, купленная на ярмарке прошлым летом, звучала так звонко и молодо.
   Перегрин удовлетворённо улыбнулся, подкрутил немного костяные колки и взял первый аккорд. Слова песни родились сами собой.
  
   В мире нет совершенства, и нет совершенных людей.
   Даже мудрый ошибку за истину может принять.
   И самой добротою прикинется ловко злодей,
   А невинный на плаху взойдёт, чтобы жизнь потерять.
   И поэтому я призываю, дружок, не спеши
   Слепо верить глазам, не внимай красноречью лжецов,
   Оцени, поразмысли, прикинь, а затем уж реши.
   Чаще губит наивность, чем меч, благородных глупцов.
  
   Если кто-то кричит: "Это истинно!", ты усомнись.
   Если праведность топят в вине, значит вера - лишь пар.
   Жить своей головой торопись,
   Жить своей головой торопись...
   Но не верь, будто Честь - это тот же товар.
  
   Петь он умел - это признавали даже его собственные соплеменники. Голос, слух, и тяга к музыке - пожалуй, во многих местах и у многих народов этого хватило бы, чтобы добиться признания, а может быть и славы. Увы, на родине Перегрина к песенникам относились очень почтительно и серьёзно. Все знали: помимо голоса, Мастер Песни должен обладать ещё и поэтическим даром, а у мальчика никак не выходило вплетать в мелодию вязь изящных слов - его стихи выходили складными, но слишком простыми, не было в них бездонной глубины, они не завораживали, не заставляли слушателей по одной лишь поле певца рыдать или смеяться. Быть посредственностью среди истинных Мастеров? Печальная судьба...
  
   Будь умён и расчётлив, и даже немножко хитёр...
   Ведь и ум безрассудный, дружок, у меня не в чести.
   Может правда святая дорогою стать на костёр,
   А неправда - беду от хороших людей отвести.
   И коль скоро откажется разум неправду принять,
   Вспомни, кроме рассудка есть сердце ещё у тебя,
   На него положись, сердце тоже способно решать,
   Без расчёта, без логики стройной, а просто любя.
  
   Коль попросит убогий: "Постой!", не беги, оглянись.
   Если скажет мудрец: "Это важно!", обдумай слова.
   Жить своей головой торопись,
   Жить своей головой торопись...
   Но не смей сомневаться, что Дружба жива.
  
   Способности странника с лихвой возместили нехватку поэтического дара. На дорогах чужих миров хватало благодарных и не столь требовательных слушателей. Случайные встречи, случайные песни... Перегрин внимал эмоциям тех, кто находился с ним рядом, вбирал в себя их речь и их настроение, а потом превращал обретённые знания в песню. Ту песню, что лучше всего подходила здесь и сейчас... И видел удивление на лицах, видел дымку задумчивости в глазах. Пусть его не всегда благодарили, но и никогда не гнали из трактиров или от ночных костров...
  
   Есть немало людей, что глядят на тебя свысока,
   И немало таких, кто попросит им грошик швырнуть.
   Не завидуй ты тем, у кого в изумрудах рука,
   Но и тех, кто в тряпье, не спеши ты с презрением пнуть.
   Дом имеешь, огонь в очаге и деньжонок чуток -
   Будь доволен судьбой и веди аккуратно дела.
   Но когда тебя снова дорога поманит, дружок,
   Уходи, и поменьше с собою бери барахла.
  
   Если гром прогремел в вышине,на грозу не молись.
   Если тянет любить, ты запомни: любовь не грешна.
   Жить своей головой торопись,
   Жить своей головой торопись...
   Если свежею пахнет листвой, значит в мире Весна.
   Значит, в мире Весна.
   Значит, в мире...
  
   Песня оборвалась. Гитара захлебнулась неожиданно хриплым и пронзительным аккордом.
   Боль! Ужас! Близко и отчётливо, совсем рядом... Где?!
   Перегрин беспомощно озирался по сторонам. Слишком много вокруг чужих мыслей и эмоций - боль и ужас прятались за ними, как за плотной вуалью, никак не выходило определить, откуда они исходят. Наружу! Скорее наружу! Он сунул умолкшую гитару в руки ошеломлённому Курту и бросился к двери.
   - Эй, парень, постой!
   Улица встретила его темнотой и ночной прохладой. Город, несмотря на свои сравнительно небольшие размеры, мог показаться чужаку настоящим лабиринтом, но Перегрин повидал в своей жизни слишком много городов и крупнее, и запутаннее. К тому же сейчас ему приходилось полагаться не на собственную память и умение безошибочно ориентироваться в любом незнакомом месте - его вёл отчаянный призыв о помощи, слабеющий с каждым мгновением... слабеющий слишком быстро! Ещё миг - и всё закончилось. Чтобы тут же вспыхнуть с новой силой! Задохнувшись от чужой боли, странник бросился в темноту.
   Во второй раз след оказался потерян на площади, прямо перед пустым помостом, с которого днём вдохновенно вещал тот занятный человек, называвшийся инквизитором. Пока Перегрин пытался нащупать угасающую путеводную нить, за его спиной возник кто-то тяжко сопящий, дышащий пивом и чесноком.
   - Что там? - голос показался знакомым... Давешний плотогон? А помимо него, похоже, ещё несколько завсегдатаев кабачка. Зря эти люди увязались за ним, их эмоции мешали сосредоточиться.
   - Я слышал крик, - бросил он, не оборачиваясь, в надежде, что нехитрая ложь их убедит. - Кто-то кричал. Здесь, совсем рядом.
   - Ничего не слышал, - сообщил настороженно плотогон, остальные поддержали его недоумённым ропотом.
   - Сюда! - он наконец-то принял решение и повернул направо в проход между домами. Боль и ужас угасли безвозвратно. Прав он или нет, в любом случае всё уже кончено.
   Улица, тонущая в тенях... В сточной канаве кто-то копошится. За спиной - отблески факелов и суматошный топот шагов. Крыльцо... то ли самое? Не ошибся ли? Дверь... не заперто.
   - Господь всемилостивый! Парень, да ты ясновидец, не иначе! Иисусе Христе!
   Прямо у порога лежал мальчик лет двенадцати. Неестественно вывернутая шея, остекленевший взгляд, в котором навечно застыло удивление... Проклятье! Ведь от "Свиньи и часовщика" до этого дома он мог добежать втрое, вчетверо быстрее! Если бы только смог вовремя понять, определить вектор эманаций!
   Два других тела они обнаружили в гостиной. И вид этих тел заставил попятиться всякое повидавших на своём веку мужей, давно, казалось бы, огрубевших душой и телом. Кто-то вскрикнул, кто-то зашептал срывающимся голосом слова молитвы, все дружно начали креститься. Кто-то бросился за помощью, кто-то пытался трясущимися руками зажечь масляный светильник...
   Перегрин вышел на крыльцо и сквозь зубы втянул в себя холодный ночной воздух. Мысли метались в голове, как сумасшедшие. Что-то было не так. Совсем не так! Лишь сейчас он, наконец, позволил себе задуматься над собственной реакцией. Боль и ужас - с ними ему приходилось встречаться не раз. Междумирье заносит странника в разные места; попутешествуешь столько, сколько довелось ему - всякого навидаешься. Привыкнешь даже к тому, к чему, вроде, и не должен бы привыкать. Кодекс не запрещает вмешиваться, однако, обжёгшись раз-другой, поневоле понимаешь: сил тебе дано немало, но возможности твои не бесконечны. Всем страждущим не поможешь... да и не твоё это дело - помогать. Равнодушие? Нет. Броня для души. Без неё - никак.
   Но сегодня чувства, закалённые годами Пути, вдруг отказались подчиняться хозяйской воле. И ноги сами понесли его туда, куда им нести не следовало. Это ошеломило Перегрина. Что ему за дело до местных дел, тёмных и светлых? Откуда взялась странная, непривычная и неприятная уверенность, будто случившееся каким-то образом касается и его? Откуда?!
   Отголосок чужого страха привлёк внимание, заставив отвлечься от собственных сомнений. Этот страх ничем не походил на то смертное отчаяние, что недавно вело странника через город, он больше напоминал чувства людей, собравшихся в доме, но всё же неуловимо отличался от них... В этом страхе тоже ощущалось потрясение, но не переживаемое прямо здесь и сейчас, а недавно пережитое. Неужели... Перегрин поднял глаза. Дом напротив выглядел заброшенным, окна и двери закрывали крест-накрест прибитые доски, но вот чердак... там определённо кто-то был. Кто-то маленький, слабый и очень напуганный. Любопытно...
   - Хей, парень! - окликнули вдруг со спины. - Постой-ка, разговор к тебе есть.
   Он не удивился. Разумеется, люди, немного оправившись от увиденного, должны были вспомнить о человеке, поднявшем весь переполох. Скоро каждый из них захочет задать чужаку вопрос, и непременно услышать ответ.
   Рука легла на плечо Перегрина - тяжёлая, мозолистая, привычная к трудной работе. Обернуться? Конечно же, так он и сделает...
   Поглядев в его лицо, плотогон недоумённо моргнул, потом нахмурился. И руку с плеча убрал.
   - А где... ну, этот... молодой такой? Вроде, вот только что вышел.
   - Вышел, - кивнул Перегрин, с задумчивым видом дёргая себя за густую окладистую бороду и щуря подслеповатые стариковские глаза. - И я следом вышел, да вот тож не пойму: куды подался-то? Спросить у него хотел... кой-чего.
   - Во-во, - растерянно протянул плотогон. - Спросить бы надо...
   Потеряв интерес к незнакомому старику, здоровяк выбежал на улицу и стал озираться, пытаясь понять куда мог уйти чудной трактирный певун. Скоро к нему присоединились другие завсегдатаи "Свиньи и часовщика", перед домом стало светло от факелов и шумно от голосов. Никто в поднявшейся суете не заметил, как бородатый старик неспешно сошёл с крыльца и растворился во мраке ночных переулков.
  
  

ДЕНЬ ЧЕТВЁРТЫЙ

1

  
   Грохот стоял такой, будто не кулаком в дверь стучали, а тараном лупили в крепостные ворота. Ругер фон Глассбах, запутавшись в одеяле, скатился с горы перин, пуховиков и подушек, которую супруга именовала "их гнездышком". Тьфу, постылая! Сама-то дрыхнет, ничем её, колоду, не проймёшь... Да кто ж это так дубасит-то? И что случилось? Неужто, пожар?
   - Что там за шум, Юрген? - приоткрыв дверь спальни, крикнул бургомистр. Переступил с ноги на ногу: по полу ощутимо тянуло холодком.
   Слуга с фонарём в руке уже прошаркал ко входу и сейчас громыхал засовами. Скрипнула, открываясь, дверь.
   - В сторону! - рявкнул такой знакомый голос, и Ругер скривился. Только его ещё не хватало...
   Заскрипели ступеньки.
   - Ну, где ты там?
   - Иду...
   Набросив поверх исподней льняной рубахи шерстяную домашнюю камизу (*- нижняя рубаха простого кроя из льна, хлопка или шерсти), фон Глассбах вбил ноги в растоптанные меховые туфли и вышел на лестницу, прикрыв за собой дверь спальни.
   - Не знал, что вы вернулись, Вернер.
   Тесть стоял на нижних ступенях лестницы, держа в руке фонарь с толстенной сальной свечой: пламя за закопчёнными стёклами металось, бросая неровные отблески на стены, на исчерченное морщинами лицо купца Вернера. Невысокий, на лысом черепе клочки седых, с желтизной, волос, левое плечо выше правого, сам жилистый, сухощавый. Дублет серый от пыли, штаны тёмного сукна заправлены в запылённые же сапоги. На поясе, рядом с тощим кошелём, длинный, в полторы пяди кинжал.
   - Ещё бы ты знал... Только вечером приехал, видишь, даже одежду дорожную ещё сменить не успел. Хотя, гляжу, ты вообще многого не знаешь. В городе такое творится, а ты жене под бок подкатился, и жизни радуешься.
   Ругер с трудом сдержал ухмылку: он уж и не помнил, когда с женой в последний раз... ну да ладно.
   - И что же в городе творится такое, о чём я не знаю?
   - А ты прислушайся, - сварливым голосом посоветовал тесть, и распахнул окошко. - Давай-давай, зятёк, навостри-ка уши.
   В самом деле, со стороны Пекарской улицы доносились... крики?
   - Вроде как кричат, - насупился бургомистр.
   - Ещё как кричат! Я такого крика не слышал с тех пор, как на Лейпцигской ярмарке у Плешивого Снорри из-под носа три телеги с товаром увели. Чего там только не было: и пряности, и сукно, и посуда...
   - А кто горло дерёт-то? - прервал тестя Ругер. - И что случилось?
   - Да говорят, кто-то семью Мельсбахов порешил, - фыркнул Вернер. - Знаешь таких?
   - Конечно, знаю. Карл Мельсбах, купец, жена Эдит. Но... убили? - выкатил глаза Ругер. - Как же так?! Там ведь и дети! Сын и дочка...
   - Уже нет, - равнодушно сказал тесть. - Хотя... дочка, вроде как, жива. Ну да не суть. Этот Мельсбах всё равно сроду прилично не торговал, а пару раз даже цену мне сбил, мерзавец. Слушай сюда, зятёк...
   - А?
   - Говорю, чего сопли развесил? Некогда слёзы лить, да и было бы о ком...
   - Мне надо туда... - Ругер хотел было позвать слугу, чтобы подал тапперт и башмаки, но Вернер положил ему руку на плечо.
   - Не надо. Скоро сами придут, за указаниями, а они у тебя есть, указания?
   - Э-э... - мысли метались, как мечутся летним вечером бабочки возле лампы.
   - "Э-э", - передразнил его Вернер. - Вот то-то и оно. Ну да ладно, затем я и пришёл, чтобы совет дать. Пойдём-ка в кухню, угостишь старика с дороги. А то веришь, как приехал, так даже куска перехватить не успел.
   В кухне, брякнув на стол фонарь, Вернер полез в шкаф: вытащил бутылку сильванера (* - сорт белого вина), чуть заветрившуюся кровяную колбасу, плоскую буханку ржаного хлеба, миску с остатками заливного из свинячьих хвостиков. Понюхал, скривился, поставил заливное обратно.
   - Гадость какая. Дай-ка нож.
   Он откромсал солидный кусок колбасы, шлёпнул на ломоть хлеба, набулькал вина в оловянный кубок.
   - Жена-то где? Тоже дрыхнет? Да, это она мастерица - жрать, спать, да наряжаться. Что она, что братец её - два полена. Да и пусть дрыхнет, не для её ушей это, - Вернер откусил от бутерброда, прожевал, запил вином. - Ну так вот, зятёк. Слышал я, в городе сейчас какой-то барон с целой кодлой, да ещё инквизитор. Почитай, дюжина мечей, не считая императорских да папских грамот. Так?
   - Так.
   - И?
   - Что "и"? Барон приходные книги смотрит, инквизитор проповеди читает - говорит, приехал сюда чудовище укрощать, что в лесах детей побило.
   - Ладно, ты мне про то чудище не рассказывай, слыхал я. Книги смотрят да проповеди читают, значит. Вот оно как... - тесть бургомистра снова хлебнул вина, почесал нос, глядя куда-то сквозь Ругера. - Дело-то дрянь, зятёк. Понимаешь ты это? Или думаешь, они и впрямь сюда заявились чудо лесное воевать?
   - Да всё я понимаю...
   - Всё, да не всё, - Вернер снова запустил зубы в бутерброд, налил себе ещё вина ("Хм, ну хоть в чём-то ты разбираешься"). - Бог с ним, с инквизитором - хотя на моём-то веку что здесь, что в округе папских посланников не бывало. Но вот барон, да ещё такой, что в книгах приходных разбирается - он поопасней лесного чуда. Ясно же, что неспроста он приехал. Вот я и думаю...
   - Что?
   Вернер внимательно посмотрел в глаза бургомистру:
   - Ты мне скажи: что с ярмаркой-то будет? Неделя с небольшим всего и осталась-то до неё, купцы прибывают, а не выйдет ли так, что зря приехали они? Со дня на день разговоры пойдут. А если товар не сбудут, да новый не купят - нас потом так ославят, что сюда лет пять никто торговать не приедет. И что тогда с городом станет? Только из ямы выбрались, вроде, и что - добро пожаловать обратно, в самую жижу? Чуешь, куда ветер дует, зятёк?
   - И как же быть?
   - Как же быть... - скривился купец. - А то не понимаешь? Тебе надо показать, что ты в городе главный. Понял? Не заезжий барон, чтоб ему пусто было, не инквизитор, а ты.
   - Но ведь...
   - Страшно, а? Страшно, зятёк? - Вернер отшвырнул недоеденный кусок, запрокинув голову, допил вино: острый кадык дергался на тощей стариковской шее, поросшей пегим волосом. - Ох, что ж вы, молодые, за племя-то такое, жидкие коленки! Сам суди - тебя б давно в холодную законопатили, коли за тобой грешки бы имелись. А ведь их нету, грешков-то, я прав? Монету ты не портишь, с людьми опасными не связываешься, налоги исправно город платит... - Вернер вдруг пристально посмотрел на зятя. - Или...
   - Да правы, правы, - мрачно кивнул Ругер. - Какие уж там грешки. Всё для города.
   "Ну, Эльза не в счёт, не про неё речь".
   - Ну вот. А коли так, то тебе сам Бог велел по-хозяйски себя вести. Так что ты скажи им - и барону, и инквизитору особенно - чтоб они в это дело не совались. Тебе, пойми, важно не только перед ними, но прежде перед толпой себя показать, чтобы видели люди: ты не отсиживаешься за чужими спинами. Кто должен с такими происшествиями разбираться?
   - Кто, кто... Стража городская.
   - Вот пусть стража и разбирается. А то зря, что ли, эти захребетники по дюжине грошей в день гребут, да ещё на полном довольствии у города? Так что пусть сержант... как его там?
   - Ван Зваан...
   - Во-во. Пусть отдувается, порастрясёт жиры свои. Морду наел, а толку никакого: уже целыми семьями в городе режут. Так и говори людям: мол, случилось всё в пределах стены городской, значит дело это городское, сами и разберёмся. Понял?
   - Понял, - кивнул Ругер. - Только вот согласятся ли они на такие условия? В смысле, барон и инквизитор?
   Вернер скривился.
   - А ты сделай так, чтобы согласились. Поставь перед фактом. Убеди. Да запугай, в конце концов!
   Фон Глассбах раскрыл было рот, но тут со двора послышались взволнованные возгласы и крики.
   - О, вот и людишки припожаловали! - Вернер подхватил со стола фонарь. - Ну-ка, зятёк, не оплошай!
   Он буквально вытолкал Ругера на крыльцо: тот даже опомниться не успел, как оказался снаружи, только дверь за спиной хлопнула. Хорошо, хоть Юрген успел плащ на плечи накинуть, а то было бы позорище - перед всем городом в исподнем отсвечивать.
   Двор оказался запружен людьми: всклокоченные со сна головы, широко распахнутые глаза, а в них вся гамма чувств и эмоций - ярость, недоверие, тревога... Но гуще всего страх - его печать легла на лицо каждого мужчины и каждой женщины, что заполняли бургомистров двор, его тень словно туча нависла над толпой.
   Фон Глассбах обвёл взглядом живое колышущееся море - многие стояли с факелами, у иных в руках колья и топоры. Его продрало морозом по спине: ни дать ни взять мятеж, сполох, что бывает порой, когда вскидываются мирные прежде люди, и вчерашние благообразные отцы семейств готовы идти по колено в крови. Но нет, горожане не собирались волочь его с разбитой головою на площадь, чтобы там вздёргивать на сколоченную наспех виселицу и смотреть, как он сучит ногами, разбрызгивая из перекошенного рта пену. Наоборот - смотрели на него с надеждой.
   И молчали. Бургомистр тоже молчал, спазм ледяной клешнёй сжал горло.
   - Да что ж это такое творится-то! - раздался вдруг крик из толпы. - Честных христиан в ихнем же доме губят, ровно котят слепых!
   И в тот же миг толпу словно прорвало:
   - Истинный Бог, своими глазами видел: всех сгубили, одна девчушка-от и уцелела!
   - Куда стража-то смотрит!
   - Ужели защитить некому, оборонить нас?!
   - Тихо! - справился, наконец, с собой Ругер. - Тихо, я говорю!
   Толпа смолкла.
   - Вот, что я скажу вам, - голос креп с каждым словом. - Я обещаю, что в самом скором времени злоумышленник будет найден. Пострадали наши добрые горожане, и мы этого не спустим: душегуба ждёт неминуемое возмездие, чего бы это ни стоило. Стража уже этой ночью начнёт поиски, а ради всеобщего спокойствия я прошу, чтобы все члены городского стрелкового общества держали наготове свои арбалеты - помощь этих надёжных мужей может понадобиться в любой момент. Да и цеховые помогут, и гильдейские, прав я?
   - Поможем! - крикнул Отто Дункле, тридцатилетний здоровяк-плотогон, вздымая над головой огромный багор на толстенном трёхметровом древке: массивный отточенный крюк жутко блеснул в рыжем свете факелов.
   Толпа отозвалась одобрительным гулом: среди горожан и впрямь были три десятка арбалетчиков, что каждое воскресенье на радость зевакам упражнялись в стрельбе на задах одного из складов Речной улицы, и они вполне могли оказать городской страже серьёзную помощь. Да и полсотни цеховиков с копьями и кистенями не были лишними. А уж Отто и вовсе пятерых стоил.
   И каждому, кто сейчас стоял во дворе бургомистра, вдруг стало легче: каждый поверил, что он не одинок, и другие, случись беда, придут на помощь, а не станут отсиживаться за дверями, запертыми на все засовы. Конечно, на самом-то деле в трудный час выйдут из домов лишь немногие, но сейчас каждый думал, что уж он-то не подведёт. Тень страха, висевшая над людьми грозовой тучей, отступила. Пусть и ненадолго.
   - А пока - расходитесь по домам. И, - бургомистр вспомнил наказ тестя и перевёл дух, - я скажу так: это случилось внутри городских стен, и мы сами покараем злодея, собственною рукой! Без посторонних справимся!
   В толпе переглядывались - даже в запале все быстро поняли, о ком говорит бургомистр.
   - Ну что, люди? Верно я говорю?
   - Верно! - рявкнул, потрясая багром, Отто. - Справимся! Осилим!
   - Осилим... - вразнобой подтянула толпа. И, уже увереннее: - Осилим!
   Ругеру показалось, что за дверью скептически фыркнул Вернер.
   Но больше этого никто не слышал.
  

* * *

  
   Бертран ван Зваан откинул покрывало, и тут же отвернулся, торопливо перекрестившись. Рука его с широченной, как лопата, ладонью заметно дрожала, кадык дёргался: сержант сдерживал тошноту.
   - Святые угодники, - прошептал бургомистр и тоже отвернулся, ошеломлённый увиденным.
   На полу комнаты лежала груда мяса - искромсанные, изорванные куски человеческих тел. Секунду-другую Ругер надеялся на то, что это чудовищный розыгрыш, безумная шутка, и эта кошмарная куча доставлена сюда с городской бойни, но взгляд его остановился на торчащей из груды пятерне - безымянный палец украшал серебряный перстень с монограммой "КМ". Карл Мельсбах. И его жена. Сын - тот ещё легко отделался... Святые угодники...
   - Накрывайте скорее! - выдохнул фон Глассбах, и сержант с видимым облегчением вернул покрывало на место.
   Бургомистр поднёс к носу прихваченный тонкой цепочкой к браслету серебряный шарик с благовониями, спасительно пахнуло мятой и нардом. Удивительно, но в доме воняло тухлятиной, словно на бойне, а ведь с того момента, как Мельсбахи приняли страшную смерть, времени прошло немного. Что ещё более удивительно, Ругер не увидел ни капли крови: хотя в доме царил полный разгром, кровавых пятен и потёков нигде не было - ни на перевёрнутой мебели, ни на сорванных драпировках и располосованных простынях, ни на выскобленных добела досках пола.
   - Какой кошмар, - сказал Мартин Локк, и закашлялся, бросив завистливый взгляд на шарик с благовониями. Он примчался из собора, при котором и жил в маленькой комнатке, сразу же, как услышал о происшедшем. - Кому могло такое в голову прийти?
   - Ума не приложу, - фон Глассбах потёр переносицу. - Я другого не пойму - как же так случилось, что никто из соседей ничего не слышал? Если над ними так измывались, они должны были орать как... как резаные.
   Прозвучало это жутко, и Ругер нахмурился.
   - Ну, то есть я хотел сказать...
   - Да-да, господин бургомистр, - нервно кивнул Локк. - Но раз никто не слышал, что их убивали, как же их нашли?
   - Ну... - ван Зваан пожал широченными плечами. - Вроде как кто-то вопль всё-таки услышал. Парень какой-то, говорят, в "Свинье и часовщике" песню пел, да на гитаре бренчал. Он и услышал - подхватился, говорят, со стула, да помчался ни с того ни с сего. Все за ним дунули. Ну и это... сыскали.
   Он снова с трудом сдержал тошноту.
   - Мне б на воздух, господин бургомистр...
   - Да и нам бы тоже, - Ругер шагнул к выходу, следом заспешили сержант и настоятель.
   Захлопнув за собой входную дверь, несколько минут все трое жадно пили прохладный ночной воздух. Фон Глассбах, сидя на широкой скамье прямо у стены дома, разглядывал небольшой дворик: куча мусора у забора, половина выдолбленной колоды у коновязи - в застоявшейся воде тускло отблёскивает тонкая корочка месяца, - а больше и глядеть не на что.
   За воротами прохаживалась пара городских стражников: хрустели камушки под подошвами башмаков, поскрипывала вываренная воловья кожа тяжёлых курток.
   - Слушайте, сержант... а что дочка Мельсбахов? Она ведь, вроде, выжила, так?
   - Не видела она ничего, - мотнул головой ван Зваан, понявший, куда клонит бургомистр. - Я её сразу спросил - мол, кто родителей-то побил?
   - А она?
   - А что она... Говорит, как мать закричала, так она в спальне под перину забилась. Так и сидела всё время.
   - И где она сейчас?
   - Так этот её увел... - сержант неопределенно покрутил пальцами у виска. - Блаженненький наш.
   - Иоганн? - вскинул брови Мартин Локк. - Этого ещё не хватало!
   - Отец Иоганн, да, - кивнул ван Зваан. - Но не в свой приютик, нет, домой повёл. Там, говорит, дитю спокойнее будет. Ну, может, и так, хотя как по мне, после такого спокойным уже никому не стать. Мне так уж точно - ей-же-ей, пока бочонок пива не выпью, спать не сумею. А лучше бы чего покрепче. И не глядите на меня так, святой отец, потому как я вот вам что скажу: негоже честному католику такие ужасы видеть, что мы сегодня увидели.
   Отец Мартин Локк только рукой махнул - уж с последними словами Бертрана он не мог поспорить при всём желании.
  

* * *

  
   За окнами, заложенными слоистой слюдой, ночная темнота сменилась серым рассветом. С близких гор - не иначе, как с мрачных отрогов высящегося к северо-востоку Небельберга - натянуло густой туман, и по полупрозрачным пластинкам слюды, по дереву оконного переплёта тропили извилистый путь мелкие капли.
   Эльза, положив руку Ругеру на грудь, прижавшись к его бедру тёплым мягким животом, уютно дышала в подмышку. Дремала. Он меланхолично перебирал её волосы, пропуская меж пальцев светлые локоны. После своей, как с усмешкой назвал её Вернер, "речи с крыльца", фон Глассбах ощутил сильный подъём и решил навестить Эльзу. Жене и тестю сказал, что после того, как зайдёт в дом Мельсбахов, срочно отправится в ратушу (тесть, впрочем, не поверил). Сам же, едва от Мельсбахов вышел, с почти неприличной торопливостью заспешил в небольшой домик на Холмовой улице - конечно же, не забыв прихватить корзинку сластей. Впрочем, Эльза и без сластей была ему рада. Да и не дошёл до них пока черёд, несмотря на то, что с момента, как она встретила его в дверях, времени минуло уже немало.
   Бургомистр сладко потянулся. Да, такое с ним теперь нечасто бывает: чтобы прямо с порога... Хм, а засов-то они хоть задвинули?
   Ответ на этот вопрос он получил в тот же самый миг: дверь с грохотом ударилась о стену, в недлинном коридоре послышались тяжёлые шаги.
   "Ну, два вторжения за одну ночь - это уж слишком! Матерь Божья, а ну как явился тот, кто расправился с Мельсбахами?!" - успел подумать Ругер, и от воспоминания про увиденное в доме купца волосы на его голове зашевелились.
   - Доброе утро, бургомистр, - сказал выросший на пороге комнаты Ойген фон Ройц. - Развлекаетесь?
   Эльза вскрикнула, сжалась в комочек, и любовник неуклюже заслонил её собой.
   - Что... - голос предательски сорвался, он закашлялся. - Что вы здесь делаете?
   - Да вы встаньте, встаньте, - барон опёрся плечом на дверной косяк. - А то и вам неловко, и мне никакого удовольствия созерцание ваших телес, поверьте, не доставляет.
   Бургомистр, путаясь в штанинах и рукавах, кое-как натянул исподнее, потом штаны и тапперт.
   - Я говорю...
   - Вот, - барон бросил на стол монету, и шаттенбургский серебряный даллер слабо звякнул о сосновые доски. - Вот цена вашей тайны. Мне понадобилось совсем немного времени и несколько вшивых серебряков, чтобы отыскать ваше любовное гнёздышко. Вы неплохой человек, и я не хочу портить вам жизнь.
   Фон Ройц пренебрежительно мазнул взглядом по забившейся в угол постели Эльзе, прижимавшей к груди одеяло, брезгливо приподнял холстинку, укрывающую корзину с медовыми булочками.
   - На сладенькое потянуло? Что ж, задирайте юбки хоть половине городских матрон, или половине молодух, или и тем, и другим - я вам не судья. Можете даже поиграться в полководца со своими потешными стражниками. Но... - Ойген скрипнул зубами. - Но не смейте мешать мне в моём деле. Иначе...
   Кинжал, только что висевший в ножнах на поясе барона, сверкнул, и бургомистр вздрогнул: отточенное лезвие пригвоздило тонкую серебряную монету к столу.
   - Надеюсь, вы меня поняли, - сказал фон Ройц, высвобождая клинок.
   Как там говорил Вернер? Запугай? Ругер поёжился. Вот и запугал - так запугал, что у самого штаны, того и гляди, мокры станут. И всё же...
   - А я и не собираюсь мешать вам. Но поддержание порядка в городе - это моя обязанность. И я не могу позволить, чтобы люди со стороны подрывали мой авторитет.
   - Я наделён полномочиями самим императором! - прошипел Ойген, свирепея.
   - Не порите горячку, барон, - фон Глассбах очень надеялся, что его голос не дрожит... ну, или дрожит не слишком сильно. - За вами сила, и я признаю это: одна императорская грамота стоит сотни рыцарей.
   На скулах барона вспухли желваки, он раскрыл было рот, явно собираясь поставить городского голову на место, но тот, сам пьянея от собственной смелости, не дал гостю продолжить:
   - И я понимаю, что вы исполняете задание помазанника. И, конечно же, готов содействовать вам во всём. Но поймите и вы меня - я ведь отвечаю за целый город. Здесь почти пять тысяч душ, и всем им страшно. Мне так точно страшно, до мурашек! Происходит что-то очень скверное: сначала это нападение в лесу, из-за которого прибыл инквизитор, потом происшествие на площади - не каждый, знаете, день в городе объявляется ведьма! То есть, конечно, может быть, это вовсе и не ведьма, но... Потом та жуть на дороге - поверьте, Шаттенбург уже полнится слухами. И вот теперь - убийство, да ещё такое!
   Он вновь поёжился, вспомнив увиденное в доме Мельсбахов.
   - И если вы думаете, что никто не увидит связи между этими вещами...
   - А вы считаете, что связь есть? - вскинул бровь фон Ройц.
   - Будто вы так не считаете, - фыркнул бургомистр. - Барон, я, может быть, звёзд с неба не хватаю, но я не дурак. Вопрос не в том, связаны ли эти события, а в том, как скоро все горожане свяжут их единой нитью. И вот, что я предлагаю...
   Он перевёл дыхание. Интересно, что бы сказал Вернер? Тесть - тот ещё интриган: сейчас уже и не скажешь, с рождения он таким был, или это у него приобретённое. Не будешь козни строить - шиш сумеешь стать крепким купцом. А у Вернера и в Ганзе завязки, и с ломбардскими ростовщиками он дело имеет, и у генуэзцев товары берёт по особым ценам, и даже на паях барки в Московию снаряжает: туда вино возит, ткани и всякую справу воинскую, обратно - меха, мёд, пеньку, коим здесь равных нет.
   - Вам с отцом Иоахимом сейчас поперёд всех в пекло лезть незачем. Потому как, думается мне, те, кто свяжет всё происходящее единой нитью, чуть позже зададутся и ещё одним нехорошим вопросом... Ну, вы же понимаете, о чём я.
   Ругер выразительно посмотрел на барона. Тот несколько мгновений хмурился, а потом улыбнулся одними губами - глаза его оставались ледяными, колючими.
   - Похоже, я недооценил вас, бургомистр. Конечно, если поднимется город, нам не сдюжить. А, как я понимаю, если мы с вами не договоримся, вы сделаете всё, чтобы город забурлил.
   Ругер уклончиво пожал плечами.
   - Гораздо важнее не то, что я могу сделать - а то, что я сделать хочу. А хочу я, чтобы мои люди работали на виду. Пусть ищут душегубов, и пусть горожане знают: стража не отсиживается в кабаках, а исправно службу несёт.
   - А мои?
   - А ваши будут работать тайно, никому не мозоля глаза.
   - И скорее всего, найдут убийцу - или убийц - именно они. И сражаться с ним придётся тоже моим людям.
   - Я очень на это надеюсь, фрайхерр фон Ройц, - бургомистр нервно улыбнулся. - Потому, что если всё обстоит так, как я думаю, моим людям подобный противник едва ли по плечу.
   Барон несколько минут думал, закусив нижнюю губу. Наконец сказал:
   - Хорошо. Я не лезу на вашу делянку, а никто из ваших не может препятствовать ни мне, ни отцу Иоахиму. Напротив, вы обеспечиваете содействие: неявное, но полное.
   - Именно так. О большем и не прошу.
   - И правильно, - кивнул Ойген. - Ведь как мне кажется, вам стоит подумать о том, что будет с вами и вашим городом, если... - он приблизил лицо к лицу фон Глассбаха, буравя его взглядом ледяных глаз, и выдохнул: - ...если мы уедем, оставив вас наедине с этой угрозой.
   Ругер судорожно сглотнул, с этой стороны он на ситуацию ещё не смотрел.
   - То-то, - сказал барон. - Вы неплохо держитесь, бургомистр, но в такой игре нужен опыт побольше. Так что не пытайтесь перейти мне дорогу, а я, уж так и быть, позволю вам сохранить лицо.
   Он повернулся, чтобы уйти.
   - И ещё... надеюсь, мне не придётся переносить начало ярмарки, - сказал ему Ругер в спину.
   - Не наглейте, бургомистр, - не оборачиваясь, отрубил фон Ройц. - Видит бог, никто не хочет покинуть эту дыру больше, чем я.
   За ним захлопнулась дверь. Эльза восхищённо смотрела на любовника.
   - Милый, ты, оказывается, такой... - прошептала она. - Я даже и представить себе не могла!
   "Я тоже", - подумал фон Глассбах, чувствуя, как стекает по спине ледяная струйка пота, как отпускает страшное напряжение. Взгляд его скользнул по полуоткрывшейся груди, по изгибу полного бедра женщины, и он вновь ощутил такой же подъём, как после ночной речи на крыльце.
   - Иди сюда, милая, - сказал он, рывком стягивая тапперт.
   - Рада подчиниться, - чуть слышно промурлыкала Эльза.
  

2

  
   - Вот, выпей молока, - Иоганн поставил на стол кружку.
   Девочка обхватила тёплую посудину ладонями, но не сделала ни глотка - так и сидела, склонившись. Очень высокая для своих одиннадцати лет, но ещё слишком угловатая и некрасивая, чтобы видеть в ней женщину. Длинные волосы свесились на лоб, закрывая веснушчатое лицо.
   О чём она думает? Священник боялся даже представить. Минуло уже несколько часов, как он увёл Берту Мельсбах из дома, где убили её родителей. И с той минуты, как девочку усадили за стол в полутёмном домишке, та не пошевелилась, не произнесла ни слова. И не проронила ни слезинки.
   Так ли должен вести себя ребёнок, только что страшно лишившийся матери, отца, брата? Когда-то Иоганн сказал бы, что девочка должна безутешно их оплакивать, молиться об упокоении душ. Но с тех пор, как он взялся приглядывать за городскими сиротами, старый священник понял, насколько, порой, далеки бывают представления о предмете от реальности. Он узнал, что дети могут быть замкнуты и сдержанны так же, как и взрослые, и, как и взрослые, переносят испытания каждый по-своему. Когда один заливается слезами, да так, что его не остановишь, другой просто сидит и молчит - и только по тому, как сжаты губы, как напряжены плечи, можно догадаться, сколь сильна переживаемая им боль.
   Потрескивала на столе кривоватая сальная свеча, тянулась к низкому потолку тоненькая, как нить, струйка копоти.
   Мельсбахи никогда не жаловали отца Иоганна. Карл, купец средней даже по невысоким шаттенбургским меркам руки, отводил глаза, когда старик оказывался рядом, зато был преувеличенно вежлив с отцом Мартином Локком. Эдит во всём подражала мужу. Сын - кажется, его звали Аксель - зло насмехался над "птенцами" священника.
   Он опустился на колени рядом с девочкой, сложенные ладони легли на край стола. Пусть почувствует, что она здесь не одна; пусть поймёт, что может опереться на его плечо.
  
   Requiem aetemam dona eis, Domine,
   et lux perpetua luceat eis...
  
   Голос его звучал глухо: слишком давно он не отправлял служб.
  
   Те decet hymnus, Deus, in Sion,
   ettibi reddetur votum in Jerusalem.
   Exaudi orationem meam:
   ad te omnis саrо veniet.
   Requiem aetemam dona eis, Domine,
   et lux perpetua luceat eis...
   (Вечный покой даруй им, Гocподи,
   и вечный свет пусть им светит.
   Тебе Боже, поется гимн в Сионе,
   и тебе дают обеты в Иерусалиме.
   Услышь мою молитву:
   к тебе прийдет всякая плоть.
   Вечный покой даруй им, Господи,
   и вечный свет пусть им светит, - первая строфа (Introitus) из Requiem)
  
   - ...Et lux perpetua luceat eis, - внезапно прошептала девочка.
   Ну, хоть что-то. Иоганн хотел улыбнуться, но сейчас это было неуместно, и он лишь кивнул.
   В дверь тихонечко постучали - даже не постучали, поскреблись, словно кошка пробовала коготки на плотной древесине. Кто это?
   Поморщившись от боли в хрустнувших коленях, старик поднялся, сделал шаг ко входу. Остановился, огляделся - ну, какое оружие может быть в доме священника, чем отбиться от опасности? Не найдя ничего лучше, он взял в руку увесистое сосновое полено. Сердце трепыхалось где-то в горле. А стук повторился: громче, настойчивее.
   Иоганн коснулся засова: сейчас он отодвинет его, приоткроет дверь на половину ладони, чтобы при малейшей опасности снова захлопнуть её, навалиться всем телом, до упора вдвинуть засов в пазы, не впустить зло. Хотя кого он обманывает: стоит врезать с той стороны хорошенько, и ничего-то ему не удержать. Какой уж из него защитник...
   - Господи, не оставь меня, - прошептал старик. - Не за себя прошу, за дитя невинное...
   Стукнул засов, дверь, скрипнув, чуть приотворилась - ровно как и собирался сделать священник... а потом раскрылась совсем.
   - Простите, что беспо... - начал было Кристиан, но не договорил.
   - Как же я рад видеть вас, друзья мои! - выдохнул Иоганн. - Входите, входите же!
  

* * *

  
   Юноша медленно перешагнул через порог; следом, почти беззвучно ступая по скрипучим доскам, вошёл Микаэль. Взгляд воина скользнул по полену в руке священника, мгновенно обежал скудно обставленную комнату, остановился на девочке, что, не шелохнувшись, сидела за столом.
   - Это Микаэль, он охраняет отца Иоахима, - негромко пояснил Кристиан.
   - Вы правы, юноша, что пришли не один, - так же негромко отозвался Иоганн, собираясь прикрыть дверь. - Когда в городских стенах происходит такое, лучше, чтобы рядом был отважный воин.
   Микаэль чуть заметно покачал головой. "Отважный воин"... При чём здесь отвага? Просто нельзя сейчас отпускать парнишку одного.
   Захлопнуть дверь старику не удалось: на створку вдруг легла ладонь в грубой кожаной перчатке. Отстранив священника, вошёл Девенпорт.
   - Не дёргайся, пес, - криво улыбнулся он нюрнбержцу, в руке которого уже поблескивал длинный, в полторы пяди, кинжал. - Мы тут по одному делу.
   - Как ты сме... - вскинулся Кристиан, но Микаэль посмотрел на него таким спокойным взглядом, что сразу стало ясно: слова наёмника его вовсе не задели, да и не могли задеть.
   - И что это за общее дело? - голос телохранителя звучал ровно.
   Капитан фыркнул, кивнул в сторону девочки, что так и сидела за столом, не шелохнувшись.
   - Общее дело? Эта мелкая тля, конечно. Надо же узнать, кто выпустил кишки её родственничкам.
   - Прояви хоть каплю сострадания, дитя только что лишилось всех близких, - отец Иоганн вскинул голову, глаза его гневно сверкнули. - Иначе...
   - Иначе что? - Оливье скривил рот в хищной усмешке. - Заставишь покаяться? Чихал я на тебя, старик. Ты своё дело сделал, увёл эту мелюзгу. А теперь - в сторону...
   Он резко шагнул вперед, и Кристиан потянул священника за рукав, опасаясь, что наёмник может грубо оттолкнуть старика, но неуловимым движением дорогу Девенпорту преградил Микаэль.
   - Ну и что же ты собираешься делать?
   Кинжал в ножны нюрнбержец так и не убрал, и сейчас стальное жало замерло в опасной близости от солнечного сплетения француза.
   - Ты, болван, - выдохнул тот, - не мешай мне! Нужно вытрясти из соплячки всё, что она знает!
   - Да, - кивнул телохранитель. - Нужно расспросить её о том, что было. И как собираешься это делать ты? Пальцы ей будешь ломать? Или прижигать угольями?
   - Надо будет - и прижгу, и сломаю!
   - Я знаю, - остриё кинжала упёрлось прямо в толстую ткань чужого жиппона, а Микаэль спокойно продолжил: - Поэтому ты сейчас выйдешь вон, и тихо обождёшь, пока с девочкой поговорят.
   Наёмник снова фыркнул.
   - И кто же будет говорить? Ты, что ли?
   - Я для такого дела грубоват, - покачал головой воин. - Вот они поговорят.
   - Чего?! Да этим слюнтяям только сюсюкать и душеспасительный трёп разводить! А мне нужно знать, что грозит нам! Не вшивым горожанам, а нам всем - и тебе тоже, ты, чёртов болван! Трупы в лесу, рука эта высохшая, теперь резня... ты же понимаешь, что всё связано!
   - Назад! - прорычал Микаэль. - Ты к ней не прикоснешься!
   Молниеносным движением Девенпорт перехватил руку с кинжалом, кулак его врезался в бок противника; нюрнбержец пошатнулся, но тут же ответил мощным ударом в скулу. Ещё секунда, и завязалась бы свалка, но...
   - Опять всё холодное. И сколько раз тебе говорил, чтобы ты не брала овощей у этой проклятой Магды.
   - Что за... - прохрипел Оливье. - Да отпусти ты меня!
   Но Микаэль и сам уже отстранился от наёмника, хотя и продолжал стеречь каждый его жест уголком глаза.
   Кристиан ахнул:
   - Смотрите! Это же она!
   Берта стояла, упершись лбом в стену - никто и не заметил, когда она встала из-за стола. Напряжённая, как струна, на кистях и голенях проступает каждая жилочка, каждый мускул, волосы свисают на лицо, и оттого голос, без того глухой, кажется неживым.
   - Наверное, повторяет то... - начал было Микаэль, но послушник дёрнул его за рукав куртки, и воин закончил уже шёпотом: - что слышала в доме вечером.
   Говорила девочка без всякого выражения, но каждый из собравшихся в хижине угадывал и того, чьи слова повторяла Берта, и эмоции, что они испытывали. Карл Мельсбах был явно недоволен своим последним ужином. Но и Эдит Мельсбах в долгу не оставалась.
   - А это я и не у неё вовсе покупала, а у Толстой Хельги! И что тебе не нравится? Хорошая капуста, и всего по четверть геллера за кочан. Виданное ли дело, так дёшево капусту взять, даже и в сезон...
   - Да она за такую дрянь тебе сама приплачивать должна!
   - Не нравится, тогда сам на рынок и ходи! А ещё лучше - сам капусту сажай! Хоть прок будет, а то от купеческих дел твоих ровно никакого доходу!
   - Что-о?!
   - Что слышал! Все тебя обставили, даже Анхель, у которого в кошеле сроду ничего, кроме ветра, не было, и тот в нонешний год при выручке!
   - А ты откуда знаешь, что он при деньгах? Путаешься с ним, курва?!
   Берта издала горлом какой-то странный звук - больше всего это походило на то, как если бы кто-то резко поднялся из-за стола, с грохотом отодвинув лавку по дощатому полу.
   - Была бы поумнее, может, и путалась бы!
   - Ах, так?!
   - Батюшка, не нужно!
   - Прочь с дороги, щенок!
   Опять грохот - наверное, отлетел в сторону Аксель, пытавшийся заступиться за мать.
   - А ты подь сюда, тварь, я тебя проучу!
   - Господи... - с жутким выдохом произнесла вдруг девочка, и скрюченные, словно когти, пальцы заскребли по стене. - Это ещё что такое?!
   Берта обернулась, вжалась в стену, ударившись затылком о дерево, закатившиеся глаза жутко белели на веснушчатом лице.
   - Нет! Не надо!
   Чудовищный подсердечный вопль рвался из горла девочки - и хотя в нём также не было никаких эмоций, каждый каким-то образом понимал, сколько боли и ужаса испытывали в тот момент Мельсбахи.
   - Пощадите! Пощади-и-и...
   Вопль перешёл в клокотание, а потом сменился тупым хряском и хлюпаньем, заставлявшими вспомнить о бойне. Страшно захрипев, девочка начала оседать на пол. В лице её не было ни кровинки. Микаэль метнулся к ней, подхватил, уложил на стариковский топчан. Приложил ухо к груди.
   - Живая, - выдохнул он.
   - Какой ужас, - отец Иоганн перекрестился дрожащей рукой, нашарил скамью, бессильно опустился на неё. - Бедное дитя...
   - Ну, теперь ты узнал, что хотел? - Кристиан покосился на Девенпорта, который стоял у стены, сжимая побелевшими от напряжения пальцами рукоять меча. Наёмник, с трудом оторвав взгляд от процарапанных девочкой полос на стене, судорожно кивнул.
   - Я тотчас же доложу обо всём барону, - сказал он, прочистив горло.
   И с явным облегчением быстро вышел из домишки священника, резко захлопнув за собой дверь. Микаэль посмотрел на отца Иоганна и послушника.
   - Да, теперь мы лучше понимаем, что случилось у Мельсбахов, - он помолчал. - Но, во имя Иисуса, кто это сделал?
  
  

3

  
   Парня этого Пауль приметил ещё до того, как вошел в лавку: сидел тот неподалёку верхом на заборе и в его сторону глядел. Впрочем, мальчику было некогда, он к еврею Шимону шёл по делу - нёс от Кривого Томаса свёрток с исполненным заказом. Тут уж отвлекаться никак нельзя: еврей в окно углядит и непременно расскажет Томасу, а мастер, как обычно, ухватит за ухо... Пальцы у краснодеревщика - что твои клещи.
   Шимон свёрток при мальчишке разворачивать не стал, но долго вертел его в руках, придирчиво разглядывал и вздыхал, будто видел увесистый дубовый ларчик прямо сквозь полотно. Потом сказал, что вечером, как лавку закроет, непременно зайдёт к мастеру и самолично с ним рассчитается. Потому, что "хоть ты и славный мальчик, но на улицах нынче неспокойно". Не доверил деньги, стало быть. Ну да Пауль этому был только рад - ему заботы меньше.
   Из лавки он выбежал повеселевшим и сразу посмотрел: ага, сидит, как сидел, ногой покачивает. Незнакомый, никогда его прежде не видел, но - ишь ты - глазеет прямо на Пауля. Да ухмыляется ещё - нагло так, будто с вызовом. Высокий парняга, да и годков ему, с виду, поболе... Поборов робость, мальчик решительно направился к незнакомцу. Не настолько тот старше, чтобы робеть перед ним, как перед взрослым. Дойдёт до кулачков - ещё неизвестно, кто кого в пыли поваляет.
   - Эй, ты! Чё скалишься-то?
   Чужак неторопливо перекинул через забор другую ногу и вниз соскочил. И впрямь высокий - глядя прямо перед собой, Пауль видел лишь подбородок и широкую улыбку. Выше посмотрел - узрел серые глаза под копной русых волос.
   - Да просто так скалюсь. Солнышко светит, денёк погожий, мне и весело.
   Ни насмешки в голосе не было, ни подначки. Предвкушение ссоры как-то само собой отодвинулось прочь, уступив место любопытству.
   - Откуда ты тут взялся? Я всех местных знаю, а тебя - нет.
   - Да я тут недавно, сам никого не знаю. А хочешь, угадаю, как тебя зовут, - русоволосый прищурился и показал три пальца. - С трёх раз.
   - А вот и не угадаешь, - с недоверием протянул Пауль.
   - Угадаю. Хочешь?
   - Ну-у-у... валяй, - разрешил мальчик, - угадывай.
   Парень прищурился пуще прежнего, и очень серьёзно заявил:
   - Михель.
   - Неа!
   Теперь уже у незнакомца вид стал недоверчивый.
   - А почём мне знать, что ты не врёшь?
   - Эй, я всегда честно играю! - обиделся Пауль.
   - Ладно, ладно, - парень примирительно махнул рукой. - Тогда - Анхель.
   - Обратно не угадал!
   Сероглазый нахмурился, засопел сердито и уставился на мальчишку так пристально, будто насквозь хотел его взглядом проткнуть.
   - Всё! - заявил он вдруг. - Теперь точно знаю твоё имя. Пум-пер-нум-пель ты, вот!
   Пауль сперва опешил, потом возмутился:
   - Да ты что! Не так меня звать!
   - Вот только так и звать.
   - Не так! Сам ты Пум-пер-нуп... пф! Да нету такого имени вовсе!
   - А есть.
   - А нету!
   Он набычился и сжал кулаки. А чужак... как по волшебству суровые складки на его лбу разгладились, тонкие губы растянулись в улыбке.
   - Ну, нет, так нет.
   И рассмеялся. Таким заразительным и беззлобным был этот смех, что весь гнев Пауля разом потух. Он ещё пытался казаться сердитым, но скоро не удержался - фыркнул, а потом и захохотал в голос. Ну, никак невозможно рядом с таким весельчаком самому не веселиться!
   - Пум-пер-нум-пель! - кричал парень, сгибаясь пополам и хлопая себя по ляжкам. - Уа-ха-ха-ха! Нум-пер-пум-пель! А-ах-ха-ха!
   - Гы-ых-ха-ха! - вторил ему Пауль. - Сам ты... ха! Сам ты Пум-пер... ы-ых-ха-ха! Нум-пер... у-ух-ха-ха!
   - Ой-ёй-ёй, - пожаловался он, когда буйное их веселье наконец-то унялось. - Аж в боку закололо со смеху. Ни в жисть так не смеялся.
   - А я в вашем городе тоже первый раз так смеюсь.
   - Ага! - Пауль обвиняющее уткнул палец в тощую грудь. - Так и думал, что ты - пришлый!
   - Так я ж разве спорил? - незнакомец беспечно фыркнул. - Ясен путь, пришлый. Только вчера сюда пришёл.
   - Откуда? И зачем?
   - Да ниоткуда, и незачем. Просто так пришёл. Не был здесь прежде, вот и завернул - поглядеть.
   - А-а... а ты чей?
   - Свой собственный. Всегда сам по себе, водой меня по свету несёт, ветром катит.
   - Бродя-а-ага, - догадался наконец-то Пауль.
   - Странник, - поправил парень весело и как бы нравоучительно. - Я ж не брожу, я стра-анствую.
   - Кривой Томас говорит, это то же самое.
   - Ха! Пустое говорит. Он в жизни дальше ярмарки никуда не ходил, где ж ему разницу знать.
   Пауль прикинул, не нужно ли ему обидеться за Кривого Томаса, но быстро решил, что строгий и вечно недовольный краснодеревщик не стоит того, чтобы лезть сейчас в драку. Новый знакомец, что и говорить, нравился ему куда больше, чем старый мастер.
   - Я не Пумпер-Нумпер, я - Пауль. А тебя-то как звать?
   - Перегрин.
   - И где ты... ну, это... странствовал?
   - Много где, - на сей раз Перегрин улыбнулся мечтательно. - В таких местах, где горы вдвое выше здешних, а леса такие густые, что можно много дней идти и не видеть неба. И там, где вовсе нет ни гор, ни лесов, лишь земля - ровная, как стол, и трава, высотой по пояс. Видел я пустыню, видел северные моря, видел большие города, что за целый день из конца в конец не обойдёшь. Много чего повидал.
   - Не врёшь? - спросил Пауль с невольной завистью.
   - А зачем?! - Перегрин удивился так искренне, что всякие сомнения в его правдивости сами собой у мальчика исчезли, ему даже немножко стыдно стало за свою недоверчивость.
   - А ты... ну, это... людей чёрных видал?
   - Видал. И чёрных, и жёлтых, и красных. И таких людей, что на людей вовсе непохожи. И таких, что с виду, вроде, люди как люди, а на самом деле и не люди вовсе.
   Тут Пауль вздрогнул и рот его, до сих пор от восторга слегка приоткрытый, мигом захлопнулся - аж губы в тонкую ниточку сжались. Перегрин это заметил, осёкся и сказал чуть обиженно:
   - Да правда же, не вру, есть такие. Хочешь, побожусь?
   - Не надо, - выдавил из себя Пауль. - Тут я тебе верю. Сам такого видал. Вот точно, как ты сказал: с виду человек, а присмотришься... я это... пойду я. Кривой Томас браниться будет.
   - Постой, - серые глаза странно блеснули, - не хватится тебя твой Томас. Ты мне расскажи, чего видел-то. Не бойся, расскажи, самому легче станет.
   Что-то такое было в его глазах... Теплом от них веяло, как от залитой полуденным солнцем лесной поляны. На такую поляну охота выбежать с радостным воплем, упасть в высокую траву, собрать и кинуть в рот горсть душистой земляники... Вот и этим глазам хотелось довериться, как самому себе. Пауль - удивительное дело - вдруг понял, что и впрямь собирается всё рассказать верзиле с тёплым взглядом. Да он, похоже, только о том и мечтал ещё с ночи: встретить кого-нибудь, кому можно будет всё рассказать! И потом ему на самом деле станет легче.
  

* * *

  
   Дом был старый. Такой старый, что давно рассыпался бы грудой прогнивших брёвен и досок, кабы с боков его не подпирали соседи - лавка травника Крюгера и новенькая, крытая черепицей кондитерская братьев Ури. Внутри пахло кошками, по углам висела паутина, а отчаянно скрипучие половицы покрывал слой серой пыли толщиною в палец. И здесь жили призраки. Почти в каждом старом, давно заброшенном доме могут водиться призраки, но здесь их просто не могло не водиться. Три года назад в этих стенах убили женщину - Еву Блоссом. Муж застал её с любовником и пустил в ход тесак для рубки мяса, а затем очень быстро бежал из города и сгинул без следа на извилистых горных дорогах. С тех пор неуспокоенный дух будоражил воображение целой орды шаттенбургских ребятишек.
   На памяти Пауля почти все его приятели в разное время хвастались, будто воочию видели Белую Еву. И лично он никому из них ни разу не поверил. Ну разве мог Эрик, сын бакалейщика, войти в старый дом перед самой полуночью? Да толстяк Эри после захода солнца и носу за порог не высунет, чтобы потом его крикливой мамаше не пришлось сыночку портки стирать! А Рутгер - тот ловко загнул, хитрец, что заколоченные двери сами перед ним распахнулись. Ему даже Заноза... даже Альма поверила! Но не Пауль. Ведь дураку ясно - Рутгер наплёл про двери только потому, что настоящей лазейки в старый дом ни одной не знает.
   В отличие от Рутгера, Пауль такую лазейку нашёл. И Альме показал.
   "И почём ты знаешь, что здесь можно пролезть?" - протянула она с сомнением, глядя на расшатанную мальчишескими руками и сдвинутую доску.
   "Потому, что я туда уже лазил", - гордо заявил Пауль, но во взгляде подруги увидел только недоверие.
   "И что там внутри?"
   "Да ничего, - честно признался он. - Пыль, паутина..."
   "Врёшь ты всё, - заявила Альма. - Просто Рутгеру завидуешь, вот и сочиняешь".
   "И вовсе я не сочиняю, - Пауль обиделся. - Вот нынче же ночью туда залезу и на Белую Еву погляжу".
   Альма ему всё-таки не поверила. А он тогда побожился, что сделает, как сказал.
   И ведь сделал - ночью улизнул с сеновала, где обычно спал, к старому дому прибежал, нужную доску отодвинул... Сказать по совести, боялся до вялых коленок. Прежде, чем отдаться во власть пыльной темноты, он вспомнил весну, погожий денёк на лесной опушке и прятки - те самые прятки. Петер и Уве, Гюнтер и Ганс... А вот его - Пауля - Господь хранил. И от волка уберёг, и от чудища, сожравшего друзей. Господь его защитит! Сжав в кулаке маленький деревянный крестик, он нырнул в чёрную дыру лаза.
   Темно было - хоть глаз коли, и вот досада, не запасся Пауль трутом (не успел у мастера стянуть), теперь даже лучину зажечь не мог. Хорошо, хоть запомнил днём, как внутри пробираться. На ощупь прополз мимо двух толстых брусьев-опор и приподнял головой рассохшуюся, треснувшую пополам половицу. Здесь тьма уже не казалась непроглядной - с улицы сквозь щели в стенах и заколоченных ставнях сочился лунный свет. Мальчик выбрался из подпола и тревожно огляделся по сторонам: до полуночи ещё далеко, но кто их знает, призраков этих, а ну как они и раньше положенного являются? Нет, вокруг было тихо, пусто и пыльно. Сквозь мрак проступали очертания лестницы, ведущей на второй этаж.
   Днём он наверх тоже заглянул и знал теперь, что ступеньки, пусть скрипят отчаянно, зато не прогнили и держат крепко. Был у Пауля соблазн остаться внизу, рядом со спасительным лазом, но всё же, поколебавшись, он белкой вскарабкался по крутой лестнице. Здесь, на втором этаже, окна заколотили не столь тщательно, как внизу, и света сквозь них проходило куда больше. Забившись в угол между дальним окном и наполовину отодвинутым от него сундуком, мальчик даже успокоился немного. От огромного, окованного бронзовыми полосами сундука веяло неколебимой надёжностью, а вся комната была отсюда видна, как на ладони. К тому же в широкой щели между криво прилаженными на окна деревянными щитами виднелся дом напротив. Там горели свечи, ходили люди и до мальчишеских ушей даже долетали отзвуки чужой речи - кто-то громко говорил, ему отвечали.
   Кто жил в том доме, Пауль знал плохо. Видел иногда в городе мамашу, и разок даже подрался с сынком - нагловатым, но не шибко ловким парнем... Как бишь его звать? И не припомнить толком... Ганс? Курт? Или Карл? Пока пытался из памяти, как из кармана, чужое имя достать, приглушённые голоса стихли и свет в одном из окон первого этажа погас. Не иначе, хозяева доужинали, спать собираются. Эх, ведь улягутся - станет здесь, среди пыли и темноты, совсем одиноко. Вот бы они там до самого утра не ложились, а?
   Мальчик вздохнул, опасливым взглядом обвёл пустую комнату и снова посмотрел в заветную щель. В доме напротив кто-то поднялся со свечой на второй этаж. Должно быть, к спальне - одно из окон было распахнуто настежь, за ним виднелась широкая кровать. На миг появился и пропал силуэт женщины, держащей в руке подсвечник. Ну, точно - хозяйская спальня.
   Тут Пауль почувствовал стыд - подглядывание вообще дело нехорошее, а подглядывать за тем, что делается в спальнях взрослых... Ну, это же, вроде как, грех, да? Потом в нём проснулось любопытство, а против мальчишечьего любопытства, как известно, у стыда в схватке нет ни единого шанса. Пауль прикипел взглядом к чужому окну.
   И скоро - минуты не прошло - увидал та-акое! Женщина снова появилась, уже без подсвечника. Она остановилась прямо перед окном, и у паренька аж дыхание перехватило: одёжи на фрау не было, ну ни тряпочки! Словно дразня случайного соглядатая, она медленно повернулась к нему обнажённой спиной, да так и замерла. Пауль забыл о призраках. Он заёрзал у своей щели, подался вперёд и упёрся лбом в древний ставень. Тот недовольно скрипнул. Негромкий звук в ночной тишине показался пронзительным, как визг грызущей дерево пилы. Мальчик вздрогнул. А женщина в доме напротив обернулась...
   ...нет, не обернулась - стремительно, вывернула голову. Тело её при этом не шелохнулось, двигалась одна лишь голова: где миг назад был затылок, там оказалось вдруг лицо. Так выкручивают шею совы, но не люди!
   Отпрянув от заветной щели, как если бы старые доски обратились вдруг раскалёнными угольями, Пауль присел за подоконником, сжался, и рот себе обеими руками закрыл - не крикнуть боялся, просто вдохнуть. Собственное дыхание казалось ему сейчас страшно шумным.
   "Господи, не выдай! Укрой! Защити!"
   Появись перед ним прямо теперь Белая Ева, он и то не испугался б сильнее.
   Ему очень захотелось оказаться далеко отсюда, но мальчик не смел пошевельнуться. Сидел за пыльным сундуком, дышал в прижатые ко рту ладони и обливался холодным потом. Долго сидел, прислушивался к царящей в доме тишине и до смерти боялся различить приближающиеся шаги. Один раз до него донёсся полный ужаса вскрик, но кричали где-то вдалеке, так что к страху Пауля этот вскрик почти ничего не добавил.
   Потом на улице затопали ноги многих людей, зашумели тревожные голоса и замелькали отсветы горящих факелов. Тогда он наконец-то заставил себя выбраться из своего убежища и спуститься вниз.
  

* * *

  
   - Говоришь, тётка голая? - Перегрин хмыкнул, но Пауль не обиделся; в этом "хм" не было ни насмешки, ни недоверия, его новый приятель всего лишь раздумывал над тем, что услышал.
   - Я в жизни ничего страшнее не видал! - горячо добавил мальчик. Он тут же вспомнил, как удирал от лесной жути, перегрызшей горло Уве - тогда, наверное, всё-таки было страшнее... С другой стороны, то ведь случилось летом, а женщину с совиной шеей он видел всего лишь давешней ночью.
   - Угу, - кивнул ему Перегрин. - А чего об этом взрослым-то не сказал?
   - Вот ещё, - буркнул Пауль. - Они только друг дружке верят.
   Он отлично помнил, чем закончилась для него та летняя история. После вожжей неделю присесть не мог. Видно, бродяга Перегрин хорошо его понимал, потому как согласился:
   - И то правда, не стоит им пока... да, не стоит. Помалкивай об этом и дальше.
   - Да уж ясно, не скажу, - мальчик помялся немного, но потом всё же признался: - Я до смерти боюсь её где-нибудь встретить. Мне всё кажется, она меня увидит - так непременно догадается, что это я за ней подглядывал.
   - Не встретишь, - уверенно заявил Перегрин. - Вот её - едва ли. Но если так случится, что кто-то вроде неё тебе попадётся...
   Он пошарил за пазухой и достал оттуда тонкую белую палочку, затейливо изрезанную ножом.
   - Вот, держи. Если будет помощь нужна, сожми её в руке и про меня подумай. Я приду.
   - Ты... колдун?!
   - Я?! Знамо, нет! - верзила весело фыркнул. - Никакого тут колдовства. Так, маленькая дорожная волшба, меня один дед научил. Странствующий... монах.
   - А-а-а... - протянул Пауль с пониманием. - Мона-а-ах!
   И крепко стиснул в кулаке драгоценный подарок.
  
  

4

  
   - Так Ойген фон Ройц требует от монастыря... м-м-м...
   - Помощи, ваша милость. Но не господин Ойген, а отец Иоахим, эмиссар Священной Инквизиции, нижайше просит у вас и вашей братии посильного участия в освящении города.
   Настоятель Герман прищурился, сделавшись вдруг похожим на большого, но сильно отощавшего кота. По узким его губам скользнула тень улыбки.
   - Но ведь ты, сын мой, человек барона, а не... инквизитора. Разве не так?
   - Вы прекрасно осведомлены, - Николас подпустил в голос уважительных ноток, но более ничем не выдал своего удивления.
   - Ох, оставь, юноша. Моя осведомлённость тут ни при чём, просто глаза и уши у меня всё ещё находятся там, куда поместила их природа. И я вижу, а также и слышу, что передо мной - не священник, не послушник и даже не воин Креста. Ты не носишь герба на одежде, но вот кольцо...
   Взгляд аббата выразительно скользнул по перстню, украшавшему безымянный палец правой руки собеседника.
   - На нём ворон, не так ли? Родовой знак фон Ройцев, если память мне не изменяет. А о том, кто приехал в наше мирное захолустье с грозным именем монарха на устах, уже известно в округе последнему крестьянину.
   Мирное захолустье? Грозное имя монарха? Николас мысленно фыркнул. Определённо, отец Герман - не случайный человек на месте настоятеля. Внимательный, умный, умеющий говорить... Что он, в самом деле, забыл здесь, на задворках империи? Чья ревнивая воля загнала его в самый медвежий из саксонских углов?
   Ещё на подступах к обители, разглядывая вырастающие над ущельем бастионы, Николас невольно подумал, что этот монастырь-замок - суть отражение всего, происходящего ныне с церковью. Когда-то святые подвижники, вроде Бенедикта Нурсийского, призывали монахов к добросовестному служению Господу, к духовной чистоте и честному труду на пажитях земных. Что ж, монастырские колокола и теперь, как сотни лет назад, призывают братьев к молитве, но разбогатевшие бенедиктинцы всё меньше хотят гнуть спины на собственных полях. Несмотря на старания клюнийцев (* - клюнийское движение - движение за реформу монашества в X-XI веках, центром которого было Клюнийское аббатство. Возникло как протест против падения нравственности духовенства, против вмешательства светских властей в церковную жизнь. Клюнийцы требовали строгого соблюдения устава Бенедикта Нурсийского, активно осуждали симонию) и их последователей, аббатами чаще становятся не мудрые и праведные, но родовитые и влиятельные, более преуспевшие в интригах, нежели в священной аскезе. По-прежнему за крепкие стены монастырей проникают пьянство и разврат, на клумбах алчности пышным цветом распускается симония (*- продажа и покупка церковных должностей, духовных санов. Явление названо так по имени иудейского волхва Симона, пытавшегося выкупить у Святого Петра дар творить чудеса), а людей, чей единственный долг - забота о душах человечьих, снова и снова искушает жажда власти земной.
   - Вы правы, отче, я служу не инквизитору.
   - Но помощи просишь от его имени. Как же так?
   Секунду Николас колебался, он не был уверен, как ему стоит себя вести. Тощий и жилистый, аббат походил на старое дерево - высохшее, выбеленное солнцем, но от этого, кажется, ставшее лишь прочнее и твёрже. Нельзя быть откровенным с человеком, о котором ничего ровным счётом не знаешь. И подавно нельзя быть откровенным с церковником. Но как не поддаться соблазну и не ответить откровенностью на неудобный вопрос?
   - У отца Иоахима мало людей, отче. А мы ведь должны помогать посланцам Рима, не так ли?
   - Так, так, - медленно кивнул настоятель, отводя взгляд в сторону - он будто бы разом потерял интерес к разговору. - Хочешь воды, сын мой?
   - Нет, отче.
   - Я уже тридцать лет не пью ничего, кроме воды, - аббат демонстративно щёлкнул длинным сухим пальцем по пузатому кувшину, возвышающемуся посреди стола. - Ибо превыше всех благ земных, дарованных мне Господом, ценю крепость членов и ясность мысли. Сколько братьев потребно от монастыря для освящения города?
   - Право же, не знаю, - развёл руками Николас. - Может, десятка четыре? Или лучше пять?
   - Четыре-пять десятков! Пресвятая дева! Юноша, да ты как полагаешь, сколько в Ротшлоссе всего монахов?
   - Думаю, сотни три, - заявил Николас небрежным и уверенным тоном, точно зная, что привирает, по меньшей мере, втрое.
   - Здесь восемьдесят девять душ, считая меня и семерых послушников. И ты предлагаешь отправить из обители в город половину нашей братии!
   - Полноте, отче, я не предлагаю ничего. Моей миссией было лишь донести до ваших ушей просьбу отца инквизитора, но даже убеждать вас прислушаться к ней - я не вправе. Откуда ж мне знать, нужно ли для освещения города пять праведных братьев или пятьдесят? Спросите меня, сколько собрать солдат, чтобы взять Шаттенбург в осаду, и я назову вам число. Но в деле вроде нынешнего...
   - Вроде нынешнего... - аббат поморщился, его маска ироничной холодности дала вдруг трещину и наружу пробилось едкое, точно уксус, раздражение: - Это дело - вся история с чудовищем, что охотится на детей и торговцев кожами... Неужто люди, пославшие тебя, и впрямь надеются, будто им помогут молитвы дюжины монахов и разбрызганная по мостовой святая вода?
   Николас удивлённо моргнул.
   - Не пойму вас, отче, вы не верите в действенность молитвы против демонов?
   - Демоны? Легко приписывать демонам все напасти нашего мира. А как быть с человеком? Кто бесцельно губит ближнего своего? Кто неустанно потакает собственным порокам? Кто извечно, во все времена, мудрости предпочитает скудоумие? Да будет тебе известно, худший наш враг - это мы сами. И не угнаться демонам за стадом людским по числу грехов.
   От изумления Николас не сразу нашёлся что сказать. Они что же, все тут сговорились?! Вчера - баронесса, сегодня - аббат, и оба дуют в одну дудку: люди, мол, во всём виноваты, не чудовища.
   - Не в молитвах сила, - строго заявил, между тем, настоятель Герман. - Сила - в вере. А все беды и слабости - в неверии. Вот чего не хватает жителям Шаттенбурга. Тем, кто погряз в грехах и сомнениях, вряд ли поможет молитва. Тем паче - чужая.
   - Так вы... не поможете?
   Аббат выпрямился, тёмные его глаза, угнездившиеся в глубоких впадинах глазниц, сверкнули.
   - Может, и помогу. Но пока не решил, как именно.
   - Горожанам, - осторожно заметил Николас, - нужна, прежде всего, поддержка. Их вера слабеет, ибо им страшно. Пусть молитва не прогонит демонов, но если она принесёт в сердца уверенность, люди прогонят их сами.
   - Ты, юноша, приехал сюда издалека, - настоятель качнул копной тёмно-русых, заметно седеющих, но всё ещё густых волос. - Верно, не знаешь, как вышло, что последователи святого Бенедикта обосновались в этих стенах?
   Николас знал. Во всяком случае, знал то, что смог ему поведать старик-архивариус в шаттенбургской ратуше. Он вспомнил, как после очередного поворота дороги монастырь вдруг открылся перед ним во всём своём мрачном величии. Протянувшиеся меж трёх могучих квадратных башен старые, но ещё крепкие стены словно вросли в гранитный взлобок. Обитель хищно жалась к отвесной скале, высматривала приближающихся путников тёмными прорезями бойниц. Она куда как больше походила на крепость, чем давешнее родовое гнездо баронов фон Йегер. И в этом не было ничего удивительного, ибо до бенедиктинцев в этих стенах хозяйничал Рихард Кёнигсбергский, больше известный, как Рихард Святоша - знаменитый в здешних краях рыцарь-разбойник. Не год, и не два его имя наводило страх на округу, пока однажды чаша терпения шаттенбуржцев не переполнилась. Добровольческая дружина, возглавленная бургомистром Манфредом фон Зальцем - человеком решительным и хитроумным - взяла разбойничье гнездо Ротшлосс внезапным ночным приступом и положила конец громкой славе раубриттера (* - (нем. raubritter) - рыцарь-разбойник). Но, вопреки обыкновению, павшую крепость не превратили в руины, а отдали во владение монахам-бенедиктинцам. Логово порока превратилось в святую обитель. Причудливы пути Господни.
   - Знаешь, почему Рихарда прозвали Святошей? - спросил аббат, не отводя от лица гостя своего тёмного взгляда.
   - Мне рассказали, он будто бы носил символ Девы Марии на щите, мог полдня простоять в церкви на коленях, а рукоять его меча перековали из железного креста, привезённого из самого Иерусалима.
   - Про меч врать не буду, не знаю наверняка, - настоятель Герман усмехнулся неприятной, полной злой иронии усмешкой, - а в храмы он захаживал частенько, это верно. Грехи свои Святоша отмаливал с не меньшим тщанием, чем наживал. Впрочем, людей, имеющих многие грехи, мы знаем немало. Не удивляет ли тебя, что именно против "благочестивого" рыцаря ополчились разом и горожане, и служители Господа?
   - Признаться, удивляет, отче.
   - Ты неглуп, юноша, это видно сразу. Так вот, есть грехи, которые отмолить непросто. Они - точно дёготь против обычной грязи, ключевой водой их не смоешь. Отряд Рихарда напал на церковный обоз, с которым в обитель цистерцианок ехали несколько юных послушниц. Перебив и разогнав возничих, он и его люди не придумали ничего лучше, как увезти пленниц с собой сюда, в Ротшлосс. Одна из девушек была племянницей Манфреда фон Зальца, тогдашнего бургомистра. Другая приходилась младшей сестрой отцу Петру Ностицу, настоятелю небольшой, но уже тогда весьма влиятельной общины святого Бенедикта при Шаттенбурге. Фон Зальц и отец Пётр крепко недолюбливали друг друга, но общая беда сплотила былых недругов: они объединили усилия, вместе ударили в набат, собрали добровольцев из горожан и выступили в поход на разбойника. В том отряде мало не треть бойцов состояла из монахов-бенедиктинцев - почитай, вся община сменила сутаны на кольчуги.
   Аббат внезапно замолчал, поднялся со стула и наполнил из кувшина резной деревянный кубок. Будто забыв о госте, он молча прошёл к пристроившемуся возле окна массивному буфету. Сухая рука протянулась к полкам, сцапала одну из стоявших там скляниц и щедро плеснула содержимым бутылочки в воду. По комнате поплыл свежий аромат мяты. В несколько быстрых жадных глотков отец Герман опорожнил кубок, потом вернулся в кресло.
   - Никакого вина, - голос его треснул едва заметной хрипотцой. - Хмель убивает разум. Рихард за вечерей влил в себя столько венгерского, что проснулся, лишь когда нападающие уже добивали стражу во дворе замка. Штурм застал его в сенном амбаре - он любил отсыпаться там после попоек. Дорога к дверям собственного донжона (* - (фр. donjon) - центральная башня средневекового замка, обычно - непосредственное жилище феодала и главное внутреннее укрепление замка, но иногда замок состоял из одного лишь донжона, вовсе не имея наружных стен) Рихарду была закрыта, поэтому разбойник, за неимением лучшего выбора, залез обратно на сеновал. В одном исподнем, зато при двух взведённых арбалетах и при фамильном фламберге - с ним он не расставался даже в постели. Шаттенбуржцам, не иначе, хотелось засунуть господина рыцаря в обычную пеньковую петлю, а всё же бросать своих людей под самострельные болты и клинок знатного рубаки Манфред не стал. Вместо этого он велел запереть амбар снаружи и подпалить его с четырёх сторон. Вой и богохульства Рихарда перекрывали даже рёв пламени и ответные проклятия победителей.
   Всё, что осталось от Святоши, зарыли на десять локтей под выгребной ямой Ротшлосса, и туда же бросили его любимый двуручник - тот самый, что якобы с рукоятью из креста - предварительно сломанный пополам.
   - Господь всемогущий! Да вы были среди тех монахов! - догадался вдруг Николас.
   - Нет, - настоятель взглянул на него спокойно, почти равнодушно. - Мне тогда едва исполнилось девятнадцать. И я был среди кнехтов Рихарда... Собственно, мне единственному из всех сохранили жизнь, ибо накануне я пытался вступиться за сестру отца Петра, и она моей глупой выходки, по счастью, не забыла. Меня, раненого и нагого, как Адама, уже тащили на крепостную стену с верёвкой на шее, а тут в самый раз из подземелья достали тех девиц... Словом, юному дурню повезло. У Агнессы всегда были острые глаза и цепкая память.
   Вот тут, пожалуй, даже Николас не смекнул бы сразу что к чему, если бы не одна недавняя и почти случайная мысль.
   - Уж не та ли это Агнесса...
   - Та самая, - аббат снова усмехнулся. - Мать Агнесса приняла под свою руку обитель цистерцианок двадцать три года назад. Её сейчас многие знают в наших краях, она содержит богадельню и монастырскую больницу.
   - Помню, помню, ратман Шиллер на приёме у бургомистра назвал её "добрым ангелом города".
   - Хорошо сказано, - согласился настоятель со странным выражением на лице. - Ангел - это как раз про неё. Правда, я бы поспорил с "добрый". Хе-хе...
   Похоже, он тут же понял, сколь двусмысленно прозвучали его слова, потому, что улыбнулся вдруг Николасу и небрежно махнул рукой:
   - Не принимай брюзжание старика близко к сердцу, юноша. Мы с матерью Агнессой не больно-то ладим, но наши размолвки - дело пустячное, чужого внимания не стоящее. Я рассказал тебе историю Ротшлосса лишь затем, чтобы ты понял: одних молитв всегда недостаточно. Важен личный пример. Отец Пётр не просто призвал свою паству выйти на бой, он шёл в первых рядах штурмующих, и я видел сам, как его шестопёр размозжил голову латнику Рихарда. Личный пример - вот, что зажигает пламя в сердцах людей. Я не отправлю в город монахов лишь для того, чтобы создать видимость помощи. Когда я решу, что моя поддержка и впрямь нужна шаттенбуржцам...
   Аббат замолчал, лицо его будто окаменело, на нём застыла маска властной гордости. Он смотрел сквозь Николаса и тот попытался представить картину, рисующуюся сейчас перед мысленным взором настоятеля. Уж не мечтает ли старик встать во главе похода против чудовища и собственноручно вогнать клинок в сердце неведомой твари? Ну-ну...
   - Солнце уже к закату клонится, отче, как бы ни пришлось мне затемно в город въезжать. На дорогах сейчас... неспокойно.
   - Твоя правда, сын мой. Поезжай с моим благословением.
   - А впрочем... - Николас сделал вид, что раздумывает, потом лицо его озарилось "внезапной идеей": - Отче, чем рисковать головой на вечерних дорогах, я бы, с вашего позволения, остался здесь переночевать. Не обременю вас большой заботой, если займу до утра какую-нибудь из пустых келий?
   Ему показалось, аббат Герман заколебался, прежде чем дать ответ.
   - Что ж, это здравая мысль, сын мой. Нас ты не обременишь. Ступай вниз, там кликнешь привратника, брата Гаспара, он проводит тебя куда нужно.
  

* * *

  
   В тесном дворе Николас внезапно оказался внутри плотного облака пыли. Сгорбленный старик в чёрной сутане отшатнулся, заслоняясь метлой, точно алебардой.
   - Ох, молодой господин! Прощения, прощения просим, молодой господин!
   - Не беда, - Николас выдавил из себя приветливую улыбку, потом смахнул с рукава жиппона длинную рыжую иглу. - Вот чудно, и где же у вас тут сосны растут? Я как из леса к ущелью выехал, не видел ни одной.
   - Это... - древний метельщик подслеповато сощурился, разглядывая добычу гостя. - Это, небось, с дровами привезли. Небось, на телеге, на телеге-то... Ан, может, и ногами принесли, э? Небось, как братья-то с ночи вертались, так сверху и нанесли. Сверху-то сосны растут, на горе, стало быть. Всякий раз оттуда сору наносят, молодой господин. Прямо спасу нет. Каждый день туда шастают то по двое, а то, слышь, и большей кучкой. Натопчут, сору натащат, а мне - знай, мети.
   - Вот и мети, Карл, - прервал старика суровый, холодный, как вода с ледника, голос. - Метлой мети, а не языком.
   Под взглядом появившегося на крыльце аббата монах умолк и съёжился, будто его ударили. Бормоча что-то испуганно-просительное и совершенно невнятное, он попятился прочь от настоятеля. Удивлённый Николас обернулся к отцу Герману, тот, при всей своей строгости, не казался ему таким уж грозным.
   - Брат Гаспар, должно быть, отлучился, - ровным голосом произнёс аббат. - Я сам покажу тебе, где ты будешь ночевать.
   И он, сделав приглашающий жест, вернулся обратно в большую квадратную башню, бывшую когда-то донжоном замка. Следуя за ним, Николас поднялся на два яруса, прошёл мимо покоев настоятеля (язык не поворачивался назвать эту просторную, обставленную добротной мебелью комнату кельей) и взобрался по деревянной лестнице ещё на ярус.
   - Вот, - аббат распахнул низкую квадратную дверь, - располагайся тут. Не обессудь за скудость и тесноту, мы редко принимаем гостей и не держим для них особых комнат.
   По-видимому, прежде, ещё в бытность Рихарда, здесь обитал кто-то из слуг, а может, и вовсе была кладовая. Маленькая, тесная клетушка: три шага в длину, два в ширину, в ней едва-едва хватило места для грубо сколоченной кровати. Вечерний свет лился в комнату сквозь узкое оконце.
   - Тебе принесут поесть и умыться. Если понадобится что-либо, позови - я предупрежу братьев, и кто-нибудь из них будет поблизости.
   - Нет нужды беспокоиться обо мне, я мог бы просто спуститься в общую трапезную и...
   - Это беспокойство - не о тебе, сын мой, - спокойно заметил аббат, - а о тех, кто вверен моим заботам. Мы живём уединённо, мирские дела все остались для нас за стенами монастыря. Гости извне, как я уже говорил, редкость в обители, но потому каждый такой гость - причина волнений и смущения умов. Отнесись с пониманием.
   - Разумеется, отче, - кивнул Николас с почтением, а сам подумал:
   "Чего уж тут не понять, святой отец. Не хотите вы, чтобы я с братьями болтал".
   Сумрачная каморка неприятно напоминала темницу, и он, пожалуй, не слишком бы удивился, если бы услышал, что аббат, уходя, закрывает дверь на замок. Однако, тот просто удалился, мягко шлёпая по коридору подошвами сандалий.
   Снаружи смеркалось, вечер опустился на замок-монастырь, набросил на тяжёлые каменные башни кисею теней, протянувшихся с горных хребтов. Тени словно проглотили крепость, во дворе совсем стемнело. Сквозь оконце, в которое едва пролезала рука Николаса, он мог разглядеть лишь кусочек вымощенной камнем площадки перед воротами. Там, устроившись на низкой скамеечке, сидел человек в сутане - должно быть, тот самый привратник по имени Гаспар. Коротко стриженая голова склонилась на грудь, монах дремал.
   Министериал прошёлся по комнате - три шага к двери, три к окну. Снова выглянул в узкую каменную щель. Во дворе что-то происходило: четверо братьев разбудили привратника и перемолвились с ним парой негромких фраз. До ушей Николаса донеслось, как ему показалось, слово "пещера". Без долгих возражений Гаспар скрылся под аркой ворот, в вечерней тишине отчётливо скрипнули железные петли.
   "Наверное, калитку открыл", - решил молодой человек. Он чувствовал к происходящему смутный интерес.
   Монахи, между тем, один за другим исчезли в сгущающемся сумраке, опять заскрипел плохо смазанный металл и вскоре привратник занял своё насиженное место на скамье.
   - Какого дьявола? - пробормотал Николас, сосредоточенно хмуря тонкие брови. - Куда эти четверо собрались, на ночь глядя?
   Он снова проделал путь в три шага к двери, повернулся, с отвращением посмотрел на кровать, укрытую тонким сенным матрасом.
   - Вороньё чёртово! В конце концов, никто не брал с меня слова, что я буду здесь сидеть!
   Решительно повернувшись к выходу, Николас уже потянулся к двери, как вдруг она сама распахнулась перед ним. На пороге комнаты воздвиглась огромная фигура - широкоплечий и высокий, как Голиаф, детина в чёрном монашеском облачении, вынужден был согнуться едва ли не вдвое, чтобы пройти под низким косяком. Оказавшись внутри, гигант разом занял большую часть клетушки. Оторопевший министериал увидел лицо, будто вытесанное плотницким топором из дубового бревна - массивные, тяжёлые черты, грубые скулы, подбородок булыжником, густые и не светлые даже, а какие-то белёсые волосы и брови. Голиаф взглянул на гостя с равнодушием деревянного идола, возвышающегося посреди языческого капища... и протянул ему большую глиняную миску. Николас принял её почти машинально, а великан поставил у порога деревянное ведро с водой и вышел, так и не вымолвив ни слова.
   Когда дверь за ним закрылась, молодой человек ещё пару минут стоял в неподвижности, пока не осознал, что старательно прислушивается. Он помнил, как шлёпали по дощатому полу сандалии аббата, как тихонько подпевали его шагам плохо пригнанные половицы. А тут - настоящий гигант, человек-гора... и ни шороха, ни скрипа, ни какого иного звука.
   - Чёртовы... - Николас осёкся и, помедлив ещё секунду, осторожно выглянул в коридор. Там было пусто и темно, на стене, с трудом рассеивая сумрак, чадила масляная лампа. Гигант ушёл, но вместе с ним ушло и желание побродить без спроса по бывшему замку.
   В миске обнаружились два больших жёлтых яблока, хлеб, кусок козьего сыра и кружка с молоком - тоже, несомненно, козьим. Что ж, могло быть и хуже. Вздохнув, Николас умылся ледяной водой из ведра, а после сел на жёсткую постель и принялся за трапезу.

5

  
   - А темнеет-то всё раньше и раньше. Ночи долгие стали, светает поздненько. Нам оно никак не на руку - чем ночь длиннее, тем для нечисти раздолья больше. Не люблю зиму и темноту, люблю летние жаркие деньки. А ты?
   - Угу.
   - Что "угу"? Ты темноту, спрашиваю, любишь?
   - Люблю.
   - Вот те на... да за что же?
   - А просто люблю.
   - Эх, оно и видно по всему, что тёмная ты лошадка, Джок!
   - А ты - трепло, - беззлобно огрызнулся белобрысый мечник, не поворачивая головы.
   Проныра только вздохнул, скрывая досаду. Верно, гауптман его наказать решил, когда подсунул в пару этого молчуна. С одной стороны, конечно, надёжный малый, а с другой - тоска смертная с ним, что в деле, что в гульбе. Ни слова лишку не скажет, а коли рот откроет - цедит по капле, словно вино из опустевшего бочонка. Кстати, даже когда выпьет, разговорчивее не становится. Скорее наоборот.
   Джоку на терзания напарника было, в сущности, наплевать. Его самого болтовня Проныры не развлекала, но и не раздражала особо. Так... ровно муха жужжит где-то под потолком - то пожужжит, то затихнет, то снова жужжать принимается. Когда спать клонит - тогда, конечно, убить занудную тварь охота, а коли просто валяешься пузом кверху, али меч точишь: ну, летает - и пусть летает, жалко ли?
   В сущности, он Проныру даже понимал: добро бы дело серьёзное было, а то... Ну что греха таить, скучновато, конечно, по городу полдня шататься, глаза пошире открыв и уши развернув парусами. Просеивать сквозь мелкое сито дорожную пыль чужой досужей болтовни, сплетен и базарных склок в надежде усмотреть на дне хоть единую золотую крупинку полезных сведений. И Девенпорт, понятное дело, здраво рассудил, приставив к Проныре именно его, Джока, а не, скажем, Хряща. Уж эти двое уболтали бы друг друга до несварения желудка, да толку с того много бы вышло? А так - Проныра слушает внимательно, Джок тоже, вроде как, слушает, но при этом твёрдо знает: уши в его работе - не главное. Главное начнется если напарничек что-нить по-настоящему важное узнает, аль увидит. Вот тогда и он пригодится - либо следить, либо бежать, либо рубить. Всё это Джок умел неплохо, особенно рубить. И, положа руку на сердце, успел уже стосковаться по настоящей мужской работе.
   - Темнеет, - вздохнул Проныра, - вот ещё вдоль южной стены пройдём, и можно в трактир завалиться, там разговоров всяко уже поболе, чем на улицах. Да и коситься на нас будут меньше. Местные стражники, конечно, дерьмачи те ещё и нам они не помеха, а только из-за всего этого шума каждый с прищуром глядит, и связываться с ними...
   - Тихо, - Джок неожиданно остановился. - Слышишь?
   Проныра нахмурился и открыл было рот, но сказать ничего не успел - прямо на него из тёмной узкой расщелины подворотни вылетел растрёпанный и грязный, как трубочист, мальчишка. Каким-то чудом избежав столкновения, Проныра крутнулся на месте и цепко ухватил пацана за ворот пыльной рубахи.
   - А ну, стоять, щеня! Летишь, точно оглашенный!
   - Ой, дядечка, пусти-и-и! - мальчишка завертелся пойманной ящерицей, но рубаха была прочной и оставить по примеру ящерицы в руке незнакомца "хвост" оторванного ворота никак не получилось.
   - Ох, больно ты шустёр, карапет! Не иначе, обчистил кого? Ишь, под ноги кидается... А что, Джок, не сдать ли стражникам щенка?
   - Да мне ж самому надо! - вдруг выпалил мальчишка, переставая вырываться. - Я ж к ним и бегу, дядечка! Мы ж там с Михелем в канаве такое... та-акое... Кнорр (* - (норв. knorr) - тип корабля викингов; в отличие от драккара, чаще использовался не в военных целях, а как грузовое или торговое судно) пустили, а он под мосток... А там это! Михель в один проулок, я - в другой... За стражей! Пусти, дя-а-адь!
   Проныра переглянулся с северянином. Только теперь обоим стало ясно, что парнишка изрядно напуган. И, похоже, не врёт. На обычные байки уличной шантрапы его лепет походил мало.
   - А ну, пошли, покажешь, чего там нашли.
   - Дядь!
   - Пошли, пошли, успеешь ещё за стражей слетать. Мы вот и сами почти что стражники.
   - Не брешешь? - мальчишка глядел с недоверием, но в его вопросе, как ни странно, прозвучала надежда, и это окончательно уверило Джока, что паренёк не врёт.
   - Не брешу, - отрезал Проныра. - И в словах моих сомневаться не советую, сопля. Веди, давай. Сперва нам покажешь, может вы там водосток за адову дыру приняли, так вам же тогда от нас меньше оплеух достанется, чем от стражников.
  

* * *

  
   - Вот же... - Проныра выругался так длинно и смачно, что мальчишка, боязливо жмущийся в сторонке, ажно рот разинул. Небось, и на пристанях таких оборотов не слыхивал.
   Джок по обыкновению своему промолчал, хотя сейчас, как никогда, хотелось поддержать приятеля крепким словцом. Находка в сточной канаве того стоила - чудовищно обезображенный мертвец, в котором едва можно было угадать женские формы. Кто-то превратил человека в кучу тряпья и костей, обтянутых высохшей кожей, ставшей похожей на плохо выделанный пергамент. Такое они уже разок повидали - в лесу у дороги. Святая Мадонна, да что же делается в этом чёртовом городе?!
   - Одёжа не дворянская у неё, - сипло выдавил из себя Проныра, - но и не из простых. Хорошая материя, хоть и не шибко дорогая. Волосы уложены, как у замужней... а это что ещё?
   Наклонившись, он осторожно раздвинул промокший, забрызганный грязью ворот, двумя пальцами вытянул наружу два шёлковых шнурочка. На одном висел маленький серебряный крестик, на другом поблёскивал необычный серебряный медальон.
   - Иудейская менора (* - менора (букв "светильник") - золотой семиствольный светильник, который, согласно Библии, находился в Скинии Собрания во время скитания евреев по пустыне. Один из древнейших символов иудаизма), - пробормотал Проныра, - глянь-ко - иудейка это. Окрещённая.
   В голове у Джока будто лязгнуло тревожно - конечно, он привык делать простую работу, но дураком-то мечник не был, да и на память не жаловался.
   - Та давешняя... ну, торгаша мёртвого жена...
   - Ага, - наёмники одновременно глянули друг на друга, - вот и я смекнул. Гауптман говорил, она тоже из этих была. И к чему бы такое тут совпало, а? Что скажешь, дружище Джок?
   - Кому-то здешние иудеи не по душе.
   - Кабы ей ножом глотку перехватили, я бы тоже так подумал, - пробормотал Проныра. - Тут другое - ей-ей, похуже кой-чего. Мы по городишку этому с утра бродим, так я уж прикидываю, где тут что. Дом, который ночью в бойню превратили, он ведь совсем рядышком - и сотни шагов не будет. А помнишь, кого нам давеча искать тут велели?
   Джок нахмурился. Он начинал понимать, куда клонит приятель, и это ему совсем не понравилось.
   - Хочешь сказать...
   - Руку под топор положу - это Эдит, из тех Мельсбахов.
   - Капитан сказал, её вместе с мужем покрошили.
   - Выходит, ошибся наш гауптман. И то сказать, там их двоих в такие клочья разодрали - мудрено было разобрать, кто есть кто.
   Мгновение Джок обдумал услышанное, потом возразил:
   - Девчонка же сказала. Мол, всё семейство было в сборе. Не?
   - Ей одиннадцать лет, - Проныра скривился, - и она такого нагляделась - тут у иного мужика в чугунке всё выкипит до дна. А потом...
   Он вдруг осёкся, рот его приоткрылся, но из горла не вырвалось ни звука, зато глаза сделались, что две плошки, и с лица краска разом схлынула.
   - Ма-атерь Божья, - потрясённо протянул рыжий наёмник, - Пресвятая Дева... Джок, чтоб мне в пекло провалиться - вот тут же, вот сей же час... Ах, дурьи наши головы! Все дурьи, клянусь распятием!
   - Чего причитаешь? - встревожился северянин.
   - Они говорят: "случайно уцелела", "чудом спаслась", даже гауптман - и тот говорит. А ты в случайности веришь, Джок? А в чудеса? Ох, француз, француз, как же он-то не смекнул... Так... Смеркается - видишь? Я сей же миг - к барону стрелой, авось командир там, при нём.
   - А я - куда? - мечник ещё не понял толком, что к чему, но уже готов был действовать; собственно, за эту готовность Ойген фон Ройц и платил ему, не скупясь.
   - Помнишь старика, что за девчонкой присмотреть взялся? Этот... отец Иоганн! Без доказательств людей будоражить - последнее дело, француз мне первому бошку свернёт. Но если девчонка - та самая упыриха и есть, а? Оборотница, диавольское отродье? Нагнала туману, головы всем заморочила, тварь!
   Северянин наконец-то понял. Он тоже посмотрел вверх - на Шаттенбург уже опускались вечерние тени.
   - До ночи, небось, не обернётся, - спокойно ответил приятелю. - А обернётся, так я её угощу. Железо при мне.
   Проныра быстро ему кивнул и обернулся к мальчишке, глядящему на наёмников во все глаза.
   - Ну, что уставился, щеня? Говоришь, дружок побёг за стражей? Тогда в церковь ближнюю дуй. Тут пастыри не меньше, чем стражники, к месту будут.
  

* * *

  
   Где жил отец Иоганн, Джок знал хорошо - нынешним утром именно он сопровождал Девенпорта к дому священника. Быстрым шагом пересекая извилистые шаттенбургские улочки, северянин поневоле всеми своими мыслями устремлялся к предстоящему делу.
   Светловолосый мечник не боялся - он давно изгнал из сердца всякий страх перед чем бы то ни было на этом свете - но вот уверенность... Пожалуй, заиметь побольше уверенности ему бы сейчас не повредило. Если придётся иметь дело с целой сотней завзятых рубак, он бросится в драку без сомнений. Джоку наверняка не управиться с этой сотней, но сомневаться - нет, он не станет. Он отлично знает, чего ждать от людей. Но как быть с нелюдями? На что способна тварь, оставляющая от человека лишь кости да иссохшую кожу?
   Что ему известно об упырях? Да ничего. До приезда в этот город Джок в них не верил. Байки, конечно, слышал от приятелей, вроде Проныры. Их послушать - так любой нечисти должно становиться худо при виде распятия, она до смерти боится солнечного света и... что там ещё? Святая вода? Клинки с выбитыми на лезвии девизами из Библии? Стражники у ворот уверяли: торговец кожами проехал в городские ворота, когда солнце уже поднялось над долиной. Крест на шее Эдит Мельсбах - тот тоже преградой для твари не стал. Ну а кинжал у Джока простой, даже не освящённый, зато длинный, острый и с хорошим балансом. Своему железу северянин доверял больше, чем любым байкам.
   Оливье Девенпорт ценил молчаливого северянина - сомневался Джок или нет, он никогда не терял выдержку, и в трудную минуту действовал быстро. Лишенный воображения головорез? Пусть так, зато на такого парня всегда можно положиться. Предстань перед рубакой сам Князь Тьмы, Джок не задумался бы и на миг, прежде чем обнажить кинжал и проткнуть Сатане печень.
   Стражников бы позвать... Нет, глупая идея - Проныра ясно сказал, до поры сторонних людей тревожить не след. Если страх уподобить сухой соломе, то Шаттенбург день ото дня всё больше походил на забитый по самую крышу овин. Тут только искорке дай упасть - полыхнёт до небес.
   Ага, вот и нужный дом... Шаг северянина сделался мягким, почти бесшумным. Он поднялся на низкое крыльцо, замер перед дверью. Прислушался... Тишина. Странная какая-то, пугливая, дрожащая, как натянутая и вот-вот готовая сорваться с пальцев струна.
   Джок повёл крепкими плечами, будто хотел стряхнуть с них навалившуюся тревогу. Замка на дверях нету, стало быть, хозяин дома. Раз тихо, значит старик молится, читает священное писание или попросту спит. Ладно... дальше-то что? Постучать? Священник выйдет, спросит зачем гость к нему пожаловал... Нет, святой отец едва ли его узнает, у Мельсбахов они виделись лишь мельком, а в дом к нему мечник не входил, поджидал своего капитана на улице. Ну, хорошо, значит старик выйдет, спросит, кто он такой и зачем пожаловал. А Джок ему ответит...
   Тут-то он и услышал; что - и сам не понял, звук был очень тихим, едва уловимым. Будто кашлянул кто-то там, в глубине дома, эдак: "кх-х-х". Да, кашлянул... будто. В другое время и в другом месте Джок, быть может, именно так и подумал. А сейчас его рука сама собой легла на рукоять кинжала.
   Дверь или окно? Быстро обернувшись, северянин убедился: улица пуста, на подмогу позвать некого. Он вытянул отточенную сталь из ножен. Так куда входить? Дверная створка выглядела старой, но довольно прочной; лезвие легко проскользнуло в щель между ней и косяком, но когда Джок попытался провести им снизу вверх, быстро упёрся в препятствие. Засов, значит... Любопытно, сколь прочны петли, на котором он держится? Едва ли старый священник всерьёз боится быть ограбленным. Люди вроде него слишком бедны, чтобы держать в доме крепкие запоры. Если плечом хорошо налечь...
   Кх-х-х... Кх-х-х...
   На этот раз прозвучало громче. И теперь-то Джок уверился: это не кашель. Больше походило на то, как человек рыбьей костью давится. Потом в доме точно тупым ножом по стене скребнули. А потом... Раздумывать дальше Джок не стал, и без того колебался он непривычно долго. Быстро отступив назад, северянин рванулся вперёд и, что было сил, ударил ногою в дверь.
   Его глазам предстала скудно обставленная комнатка - кровать с массивной спинкой цвета мореного дуба, деревянный стол и пара коренастых табуретов. На столе, рядом с плохо обожжённым кувшином, горела в глиняном поставце одинокая свеча, тесня сгущающийся вечерний сумрак и скупо освещая кошмар.
   Человек стоял у дальней от входа стены, руки его безвольно висели вдоль тела, голова запрокинулась... Над ним нависла девочка. Именно нависла, каким-то немыслимым образом удерживаясь на стене, точно огромный паук. Её руки вцепились в плечи отца Иоганна, она будто пыталась оторвать его, прилипшего намертво, от брёвен. Всеми силами пыталась... Старый священник раскрывал рот в беззвучном крике, глаза его лезли из орбит, всё тело била мелкая жуткая дрожь. И лицо... лицо святого отца плавилось, оплывало, на нём резко обозначились скулы, губы побелели и истончились. На глазах у северянина девчонка выгнулась в сладкой судороге, она словно и не услышала треска дерева у себя за спиной.
   Джок метнулся вперед, выбрасывая в ударе кинжал. За миг до того, как холодная сталь вошла в затылок, прикрытый длинными спутанными волосами, тварь с невероятной ловкостью отскочила прочь, уворачиваясь от клинка. Священник, освобождённый от хватки чудовища, безмолвно осел на пол. Жив? Мёртв? Проверять было недосуг. Девчонка висела на другой уже стене, впившись в неё руками и ногами. Северянин увидел страшно застывшие черты детского лица и глаза - две угольно-чёрных дыры. Взгляд этих глаз был тяжек, он обжигал, от него в пальцах появлялась предательская дрожь, а мышцы будто каменели. Не верящий ни в адских демонов, ни в ангелов господних, наёмник поймал себя на желании перекреститься.
   Да что же он... боится?! Это он-то, Свен Торлейвсон по прозвищу Джок, внук берсерка, ходившего в удалые набеги до самой Праги! Боится тощей мертвячки, сосущей кровь из стариков! Убить, убить нечистую тварь! Изрубить на куски! Сжечь! Вырвать проклятый страх из своих мыслей, из своего сердца!
   Ярость помогла стряхнуть порождаемое чёрным взглядом оцепенение, северянин двинулся вперёд. Кинжал в его руке не дрожал. Упыриха на стене заметно напряглась, сжалась, тонкие губы под испачканным сажей курносым носиком вдруг раздвинулись, и с них сорвалось тонкое шипение, почти что свист. А потом она прыгнула навстречу атакующему человеку - стремительная, как порыв ветра.
   Каким чудом ему удалось увернуться, Джок и сам не понял, воинское мастерство всё сделало за него - заставило крутнуться на месте, пропустить тварь по левому боку и с разворота достать-таки её клинком! Почувствовав сопротивление достигшего цели оружия, он ожидал рёва боли, шипения... да чего угодно, кроме ничего! Упыриха будто и не заметила удара; не замедлившись ни на миг, она отпружинила от стола, скакнула назад и вдруг оказалась совсем рядом. На дне двух чёрных омутов Джок уловил бледно-синие сполохи.
   - Дурак! - раздалось прямо внутри головы. Не вой адского создания, не гулкий демонический бас, не змеиный шёпот - голос был вполне человеческим, но наполняло его до краёв столь безмерное превосходство, что рубака-северянин похолодел от ужаса.
   А затем... тварь к нему прикоснулась.
   Левую руку от локтя до плеча словно облили водой на свирепом морозе, дали покрыться коркой льда, а после, чтобы отогреть, сунули в кипящее масло - и все эти ощущения сжались для Джока в один краткий миг. Он задохнулся криком. Ему показалось - сердце не выдержит, выпрыгнет из груди, разорвётся...
   - Ну-ну, не падай, я тебя всего лишь потрогал... малыш Свен!
   Мутная пелена боли спадала с глаз; Джок не без удивления понял, что всё ещё стоит на ногах и кинжал по-прежнему зажат в его пальцах. С невольным трепетом покосившись на свою левую руку, он увидел, что та всё ещё находится на привычном месте. Цела! Даже прорехи на рукаве не появилось! Но эта боль...
   Тварь висела на стене почти под потолком, и когда говорила, губы её не шевелились. Черты детского лица заострились, вытянулись, в них всё меньше оставалось человеческого. Куда он её ранил? Да и ранил ли вовсе?
   За свои тридцать без малого вёсен Джок пережил немало схваток. И сам-двое случалось ему биться, и сам-трое, и даже сам-пятеро пару раз. Он знал себе цену, как бойцу, и научился с первого взгляда оценивать тех, кого судьба ставила против него.
   "Одному с ней не совладать! Проныра побежал к капитану... Продержаться бы, пока не подоспеют!"
   Медленным шагом мечник двинулся вокруг стола, чёрный взгляд следовал за ним.
   - Куда же ты, малыш Свен?! Давай ещё поиграем!
   Упыриха снова прыгнула - не живое существо, молния во плоти. Джок увернулся от растопыренных тонких пальцев, метко резанул в ответ и покатился через стол, чтобы снова оставить его между собой и тварью. Ему не хватило какого-то мига... доли мига: правая голень окунулась в кипящий лёд, человек заорал, надсаживая горло, отмахнулся кинжалом вслепую, попытался встать на ноги, упал... А когда со второй попытки всё же сумел подняться, упыриха подскочила и всей пятернёй ткнула его в бок...
  

* * *

  
   Джок вставал. Подбирал под себя трясущиеся ноги и упрямо их разгибал, поднимая вверх чужое, тяжёлое тело. Лопатки пересчитывали брёвна на стене: пять звеньев... семь...
   "Как же больно... Великий Один..."
   Тварь по-крабьи, боком ползла по столешнице, северянин вытянул в её сторону руку с кинжалом. Рука дрожала, пальцы на рукояти свело мучительной судорогой. Он уже знал наверняка: упыриха не боится его оружия, железо ей нипочём. И Джока она не боится, просто забавляется с ним, точно кошка с беспомощным лягушонком. И жизни в лягушонке почти уже не осталось. Каждая атака чудовища не просто заканчивалась вспышкой леденящей боли, эти лёгкие прикосновения пальцев - тонких, обманчиво хрупких - выпивали из северянина силы, вытягивали воспоминания, рвали на клочки саму его душу. Он уже забыл детство, забыл шебутную юность, забыл мать и отца, почти забыл собственное имя...
   - Све-ен! Малыш Свен, сын Торлейва! Не сдавайся! Давай поиграем ещё!
   - Б-будь ты... про... клято... отр-ро... дье...
   Язык слушался плохо. Всё тело слушалось плохо. И лишь воля покамест не сдалась, она последняя противилась неизбежному. Ему нужно было продержаться. Ну, ещё хоть немного.
   Джок вставал. Он знал, что сейчас умрёт, но умереть хотел стоя и с кинжалом в руке.
  

* * *

  
   Первым в дом вбежал Микаэль. Сжимая обнажённый меч, он застыл на пороге.
   - Отпусти его, мразь!
   Тварь послушалась и всем телом развернулась к новому противнику. Нюрнбержец по достоинству оценил лёгкость, с которой "девочка" отшвырнула прочь крепкого и высокого мужика: силищи адскому отродью было не занимать.
   - В сторону! - прорычали позади. - В сторону, пёс церковный!
   Последние слова определённо были лишними, но Микаэль упрямиться не стал, качнулся влево. За спиной его щёлкнул арбалет и тяжёлый болт, свистнув у самого уха инквизиторского телохранителя, вошёл в дальнюю стену. Помедлила бы тварь хоть немного - торчал бы толстый черен аккурат между чёрных глаз, но... Чудовищную девчонку словно ураганным порывом с места сдуло, она размытой тенью метнулась к окну и бросилась в него, выбив наружу решётчатые ставни. Во дворе кто-то вскрикнул. Кристиан!
   Микаэль бросился прочь из дома, едва не сбросив с крыльца опускающего арбалет Девенпорта. Он успел ещё увидеть, как тёмный силуэт взлетает на соседнюю постройку прямо по отвесной стене. Пара мгновений - и твари след простыл. Внизу её проводили потрясённым взглядами Кристиан и рыжеволосый парень, которого все звали Пронырой. Из ближайшего проулка выбежали ещё трое людей барона и парочка городских стражников, но они уже вряд ли хоть что-то успели разглядеть.
   - Матерь божья, - пробормотал рыжий, - это что ж такое было?
   - Оно... - голос Кристиана дрожал, и его творящая крёстное знамение рука тоже заметно тряслась. - Оно посмотрело прямо на меня!
   - Клянусь гамбургской Богородицей, - поддакнул рыжий, косясь на послушника, - так и было. Оно посмотрело на тебя.
   - И какого дьявола вы тут застыли?! - рявкнул с крыльца Девенпорт. - Нужно догнать эту сволочь! За ней! Живо! А-а-а, кровь Христова! - он крепко зажмурился, громко выдохнул сквозь стиснутые зубы и продолжил уже спокойнее: - Ладно, к чёрту. Упустили тварюгу. Всё.
   Крутнувшись на пятках, капитан быстрым шагом вошёл в дом. Микаэль, чуть помедлив, последовал за ним. И стал свидетелем того, как Оливье Девенпорт приседает на корточки и рвёт одежду на недвижно лежавшем верзиле, а потом, приложив ухо к обнажившейся груди, напряжённо вслушивается.
   Сам он склонился над священником. Отец Иоганн, казалось, постарел ещё на десяток лет, из него будто разом вытянули всю его оставшуюся жизнь. И всё же когда пальцы воина нащупали жилку на шее старика, тот открыл глаза. Встретив безжизненный, безучастный взгляд святого отца, Микаэль вздрогнул.
   - Мёртв, - глухо бросил Девенпорт, разгибаясь над своим человеком. - И ни ранки на нём. Джок... Проклятье!
   - Он... - взгляд священника был неподвижен, лишь губы его - сухие, бескровные - слабо шевелились. - Бился... бился... с ним... бился...
   - С кем бился? - Микаэль наклонился вперёд, ловя каждое слово, слетающее с бледных губ. - Отец Иоганн, с кем он бился?
   - Я пуст... пуст... как чаша... совсем... пустой...
   - Отец Иоганн, ответьте мне. Это я, Микаэль.
   - Пуст я, - шептал священник, не слыша. - Холод... холодно... мне...
   - Отец Иоганн...
   - Холод... я пуст...
   - Бесполезно, - сказал Девенпорт. - Оставь его. Ты ничего не добьёшься.
   "Почём тебе знать?!" - хотел крикнуть в ответ Микаэль, но тут рядом с ним опустился на колени Кристиан.
   - Отец Иоганн! Отец Иоганн! - в глазах юноши блестели слёзы... а в глазах умирающего старика вспыхнула вдруг искра разума.
   - Кристиан... друг мой...
   - Кто это был, отец Иоганн? - Микаэль вновь склонился над священником, и даже капитан наёмников подался вперёд.
   - Оно сказало... Ворг... Ворг...
   - Ворг? Что оно такое?
   - Кристиан... друг мой... тебе нельзя...
   Святой отец замолчал, глаза его закрылись, но это ещё не было концом, старик лишь собирал воедино остатки своих сил. Снова поднялись пергаментные веки и старый священник заговорил тихо, но отчётливо, без тяжких пауз, почти что прежним своим голосом:
   - Он пил мою душу. Пил мои мысли. Но и я слышал, о чём он думает. Странный разум, страшный. Тёмный. Он здесь ищет... я не понял - кого. Тебе нельзя встречаться с ним, Кристиан. Тебе - нельзя. Беги, друг мой. Беги прочь. Беги!
   Казалось, он всего себя вложил в последний возглас. И больше отец Иоганн ничего не сказал.
  

ДЕНЬ ПЯТЫЙ

1

  
   Проснулся он на рассвете. Впрочем, правильнее будет сказать: открыв глаза в очередной раз, он увидел, как в оконце-бойницу льётся слабый серый свет и понял, что над монастырём светает. Тогда Николас заставил себя подняться, шёпотом чертыхаясь и проклиная собственную идею остаться в Ротшлоссе на ночлег. За долгую осеннюю ночь он успел придумать для себя не меньше сотни прозвищ, из которых "трусливый болван" было ещё одним из самых лестных.
   Николас и сам не сумел бы объяснить, отчего не смог толком уснуть. Прошлый день выдался хлопотным, под вечер тело и рассудок одолевала усталость, а потому, вытягиваясь на кровати, он не сомневался, что провалится в сон тотчас же, едва голова его коснётся подушки. Так и случилось: веки сомкнулись сами собой, члены сковала тяжесть, рассудок стал привычно тонуть в уютной, желанной бездне... А миг спустя - как показалось Николасу - он вдруг пробудился, скинул с себя шерстяное одеяло и сел, часто моргая.
   Сердце его колотилось, во рту пересохло. Нашарив в темноте ведро, он выпил несколько пригоршней воды, предназначенной для умывания. Что ему снилось? Ни единого образа увиденной грёзы память не сохранила, министериал лишь готов был поклясться, что не провёл в царстве Морфея и четверти часа. Сердце успокоилось, он снова лёг... Чтобы вскоре вновь тереть воспалённые, точно присыпанные песком глаза, хлебать воду и сквернословить сквозь сжатые зубы.
   Николасу не привыкать было к жёсткой постели, его не страшили ночные сквозняки, он умел высыпаться даже посреди леса, завернувшись в дорожный плащ и положив под голову охапку травы. Но здесь, в безмолвном спокойствии монастырских стен, ночлег превратился в пытку бессонницей. Неясная тревога терзала душу, на грани между дрёмой и явью слышался ему сухой шелест чужих слов, виделись поднимающиеся в изголовье тени. Снова и снова он пробуждался, вскакивал с кровати, сплёвывал во мрак бессильные ругательства.
   И вот - долгожданный рассвет. Измученный, с воспалёнными глазами, Николас вышел во двор. Прочь, прочь отсюда! Да в седле отдохнуть легче, чем в этой чёртовой обители!
   На крыльцо донжона он вышел аккурат в ту минуту, когда калитка на воротах открылась и привратник впустил внутрь четверых братьев - не иначе, тех самых, что покинули Ротшлосс на ночь глядя. И где же монахи шлялись до самой зари? Как ни устал Николас, а любопытство его разгорелось с новой силой. К тому же что-то с вернувшимися братьями было не так. Вечером он в оконце отчётливо видел: все четверо ушли за стены на своих двоих, а теперь двое крепких мужчин в сутанах попросту тащили на себе третьего - тот висел кулём у них на плечах, время от времени пытался поднять голову, но тут же бессильно ронял её на грудь. Неужто пьян? Наведались монахи в трактир, предались греху, и один из них переусердствовал...
   "Нет, - решил Николас, - если он и набрался хмельного, то не в трактире. До ближайшей деревни пешком - полночи пути".
   Монахи усадили своего товарища возле коновязи и встали рядом, негромко переговариваясь. Подталкиваемый всё тем же любопытством, Николас спустился с крыльца и подошёл ближе.
   - Доброе утро, братья, - он подпустил в свой голос наивной беспечности. - Что с вашим другом? Он ранен?
   Монахи дружно повернулись к нему, и один из них шагнул в сторону, недвусмысленно заступая чужаку дорогу. Смотрели бенедиктинцы хмуро, настороженно. И никто из них не ответил на приветствие.
   - Утро доброе, юноша, - у аббата Германа, похоже, был дар появляться не вовремя и не в том месте. - Ты - ранняя пташка. Сие похвально есть.
   Странное дело: похвала настоятеля произнесена была тоном, каким впору было бы сказать совсем другие слова, например "Какого чёрта ты здесь забыл, молокосос?" Николас приветливо улыбнулся в ответ, не в его натуре было отступать перед чужой неприязнью.
   - В стенах вашей обители спится так сладко и покойно, святой отец, что я отдохнул быстрее, чем наступило утро. Впрочем, далеко мне до братьев бенедиктинцев, они-то, гляжу, и вовсе не спят ночами.
   Аббат прищурился, на лице его отразилось нечто вроде сомнения.
   - Источник! - послышался вдруг за спиной Николаса резкий, каркающий голос; обернувшись, он увидел, что неподвижно сидевший у стены монах зашевелился. Это был мужчина лет сорока, крепкого сложения, чуть полноватый. Его скуластое некрасивое лицо посерело, губы страдальчески искривились, на покатом лбу серебрился пот.
   - Источник, отец! - прохрипел монах. - Эти девочки... Господь милосердный! Избавьте! Больше... не могу!
   Протянутая к аббату рука задрожала и упала вниз. Попытавшись встать, несчастный рухнул на четвереньки, его выгнуло в судороге так, что хрустнули суставы. Стоявшие рядом братья дружно, будто повинуясь неслышной команде, бросились к нему, обхватили за плечи и прижали к земле. Монах забился в их хватке, в горле у него заклокотало.
   - Не-е-е... м-мо-о-о... Грлк!
   Его вырвало. На тщательно подметённые каменные плиты хлынула густая чёрная желчь. Не обращая внимания на дурно пахнущие брызги, аббат вдруг сделал три быстрых шага вперёд и склонился над вздрагивающей кучей из тел в тёмных сутанах. Наклонившись, отец Герман коснулся двумя пальцами темени буйствующего бенедиктинца.
   - А-алльгрем-мн! - разнеслось по двору громко и отчётливо.
   Что бы это ни значило, оно подействовало. Человек затих и обмяк в руках своих товарищей.
   - Хорошо, - заявил настоятель, резко поворачиваясь к совершенно оторопевшему Николасу. - Придётся мне объясниться. Но я не хочу делать этого здесь. Не сочти за труд, сын мой, поднимись в мою келью и подожди меня там. Не беспокойся, я тебя не задержу, лишь присмотрю, чтобы брата Петра устроили, как полагается.
   Николас согласно кивнул, подумав о том, что святому отцу придётся очень постараться, чтобы быть убедительным.
  

* * *

  
   Под взглядом аббата было холодно. Странное дело, вчера Николас ничего такого не ощущал, а сегодня его словно усадили на ледяной сквозняк. Глаза отца Германа не отрывались от лица гостя, казалось, он пытается заглянуть ему в самую душу.
   - Что-то не пойму я, отче, - прервал Николас затянувшееся молчание, - тот малый, которого выворачивало наизнанку возле конюшни...
   - Одержим, - сухо бросил аббат. - Бесы терзают дух и плоть его. Мне пришлось прибегнуть к древнему заклинанию, дабы усмирить их, хотя бы на время.
   - Он говорил про какой-то источник...
   - Он ничего не говорил. Бесы говорили за него. Нельзя внимать словам демонов, ибо в устах их ложь. Искать истину в речах демонов - это даже не ересь, а глупость. Опасная глупость.
   Отец Герман пробарабанил пальцами по столу и продолжил ровным уверенным голосом:
   - Я не терплю оправданий, юноша. Не принимаю от других, сам никогда не оправдываюсь и не объясняюсь. Но в необычных обстоятельствах приходится отступать от правил, даже своих собственных. Ты молод, твой разум ещё не окреп, а воображение слишком подвижно, дай ему волю - оно понесётся вскачь, не разбирая дороги. Я же не могу допустить, чтобы на вверенную мне обитель пала тень, пусть и мимолётная.
   И снова длинные сухие пальцы выбили дробь из морёного дуба.
   - Год назад один из наших братьев - Герхард - принял на себя обет отшельничества. Недалеко отсюда он нашёл себе пещеру и поселился там в уединении. Герхард осиян благодатью Господа нашего, он истинный аскет, пьёт лишь воду из ручья, ест дикие яблоки, коренья и сухой хлеб, что приносят ему из монастыря. Дни свои проводит в молитвах и благочестивых размышлениях. Многие из братьев ходят к нему, чтобы причаститься его праведной мудрости.
   - И даже ночью? - Николас поднял брови, изображая невинное удивление.
   - Отшельник не живёт по монастырскому распорядку, он беседует с Господом тогда, когда Господь хочет с ним говорить. Поэтому Герхард может спать днём и бодрствовать ночью. Не нам требовать, чтобы было иначе, мы можем лишь приноравливаться к нему.
   - Понимаю. И значит, ваш одержимый брат... Пётр, кажется?
   - Он у нас недавно. Это заблудшая овца, ушедшая из-под руки пастыря и по собственной глупости угодившая в дьявольские сети. Брат Пётр - беглый доминиканец. Благочестие его дало трещину, демон нашёл лазейку в душу, и тогда он пришёл в Ротшлосс. Отчаяние осветило ему путь, а мы не стали отвергать ищущего спасения. Нынешней ночью братья водили его к Герхарду, я, признаться, не слишком искушён в искусстве экзорцизма и понадеялся, что одно лишь присутствие святого отшельника заставит тварь убраться восвояси. Увы, моя надежда не оправдалась, теперь придётся искать иных, тяжёлых путей. Придётся обращаться к трудам знаменитых демонологов, проводить сложные обряды. С господней помощью, я уверен, мы добьёмся успеха.
   - Не сомневаюсь, - Николас приветливо улыбнулся отцу Герману и полюбопытствовал: - Как же вышло, что в городе ничего не известно о святом человеке, живущем неподалёку от монастыря?
   Новая дробь... Какие ухоженные ногти у аббата - аккуратно подпиленные, холёные. И "келья", по всему видать, в прошлой жизни была собственными покоями хозяина замка - она просторна, обставлена добротной, удобной мебелью, стены её украшены гобеленами, пол устлан пёстрым ковром, а на полках длинными рядами выстроились книги в тяжёлых переплётах. Пусть по отцу Герману и не скажешь, будто он подвержен чревоугодию, но и аскетом его назвать язык не повернётся. Любит уют настоятель, ценит удобства.
   - То, что мы знаем о брате Герхарде, не покидает пределы этих стен. Он не пророк, не странствующий проповедник, он живёт уединённо, и внимание других людей его тяготит. Нас он знает много лет и для нас делает исключение, но будет совсем некстати, если в Шаттенбурге узнают о Герхарде и к его пещере потянутся толпы праздно любопытствующих.
   - Понимаю, - повторил Николас и невольно поёжился, когда взгляд настоятеля обдал его новой волной холода.
   - Итак, ты удовлетворён моими объяснениями?
   - О, да! Разумеется! Теперь-то мне всё яснее ясного! - Николас постарался вложить в свои слова побольше убедительности. - Чего уж греха таить, кое-что из увиденного здесь показалось мне необычным, но вы, отче, развеяли весь туман.
   Аббат кивнул, но, как будто, не собеседнику, а самому себе.
   - Ты приехал сюда с просьбой, юноша, - напомнил он. - Я откликнусь на неё, пришлю братьев для освящения города. При одном условии: ты сохранишь всё, сказанное мною, в тайне. Пусть в городе и дальше ничего не знают про брата Герхарда - когда придёт время, он сам откроется людям, а пока будет лучше, если люди не станут ему мешать.
   И Николас не пожалел для аббата слов, уверяющих, что поставленное условие будет выполнено со всем возможным тщанием. В мире, полном лжецов, тяжко приходится тому, кто не умеет убедительно врать.
  

* * *

  
   У дороги лежали трое. Развалились, точно на привале, отмахивались от редких комаров и помалкивали. Место они выбрали удобное - на мшистом пригорке в молодом соснячке. И сухо, и мошкару ветерком сдувает, и дорога, как на ладони. Зато засевших в подлеске людей всадник на ходу не разглядит. А и разглядит, так сделать ничего не успеет.
   - Йенс, - подал голос один из лежавших. - Эй, Йенс, чё-т не слыхать никого. Ну, как не здесь он поедет?
   Тот, что был в троице старшим, с презрением цыкнул сквозь щель меж передних зубов. Парни, вроде Гюнтера, всегда куда-то спешат и болтают чушь.
   - А куда ещё ему ехать? По кручам верхами? Тут путь один, нету других.
   Третий их товарищ фыркнул, но было заметно, что ему не по себе.
   - Не мочи портков, Михель, - бросил Йенс беззлобно, - дело пустячное.
   - Так ведь рыцарь... Управимся с рыцарем-то?
   - Он не рыцарь никакой. Лат на нём нет, мечишко только. Управимся.
   - Лук бы хоть, - Гюнтер вздохнул, - али самострел. Так бы оно вернее вышло.
   Йенс, которого самого тяготил приказ, принуждавший их к лишнему риску, зло прищурился на болтуна.
   - Как сказано тебе, так и делай! И пасти захлопните оба! Разболтались тут!
   Над пригорком снова повисло молчание. И вовремя: порыв ветра принёс издалека стук копыт, а со своего поста на верхушке утёса глухо каркнул Олаф - здоровяк тоже услышал приближающегося всадника.
   - А ну, готовься! - выдохнул старшой. Он поправил старую, испятнанную ржавчиной железную каску, поудобнее перехватил круглый кулачный щит. Товарищи его тоже подобрались, напружинились.
   Человек выехал из-за скалы в сотне шагов от засады. Он сидел в седле с небрежной уверенностью опытного наездника, холодный утренний ветер трепал полы дорожного плаща. Незнакомец не торопился, его серый коняга шёл вдоль оврага ровной неспешной рысью... И только из-за этого, наверное, всё пошло не так, как надо. Беги конь быстрее - он просто не сумел бы остановиться на скаку, когда почуял опасность. И брошенный Олафом обломок гранита вынес бы из седла всадника, а не угодил точнёхонько над передней лукой...
   Отвратно хрустнуло, и жеребец не заржал даже, а совсем по-человечески взвизгнул от боли. Затем повалился на бок.
   - Пошли! Пошли! Шевелите культяпками, увальни чёртовы!
   Уже выламываясь из сосняка на дорогу, Йенс громко и с чувством помянул нечистого: всадник этот - проклятый везунчик. Парень, должно быть, привык ездить без стремян, и вместо того, чтобы лежать на дороге беспомощным, придавленным бьющейся в агонии тяжеленной тушей, он ловко спрыгнул с падающего коня, перекатился через правый бок и пружинисто вскочил... Эх, прав был Гюнтер, с луком вышло бы вернее!
   Они бросились на него все втроём, разом, но малый не растерялся, не попятился - выхватил меч и уверенно встретил их натиск. Быстрым финтом он ушёл от копья Гюнтера и тут же взмахнул клинком - коротко, почти небрежно.
   Михель удивлённо вскрикнул, отскочил назад... потом неловко повалился на колени. Меж его пальцев, прижатых к правому плечу, побежали тонкие алые струйки.
   - Ах, чтоб тебя! Сбоку, сбоку к нему заходи!
   Послушный Гюнтер прыгнул зайцем, ударил, метя противнику в бедро. Не так, балда! Нашёл с кем в скорости тягаться! Чужой клинок без труда отбил копейное жало, человек в плаще размашисто шагнул навстречу и вскинул меч. Могло показаться, будто Гюнтер сам наткнулся на остриё.
   - Матерь бо...
   Йенс выругался сквозь зубы: бой и не начался толком, а он уже остался с врагом один на один. Тот стоял посреди дороги, сам в драку не лез, выжидал. Старшой только теперь толком его разглядел: молодой, красивый, синеглазый (небось, девки сами на шею кидаются), притом не сорвиголова, осторожный, расчётливый... опасный, чёрт!
   - Брось эту палку, - голос у парня не дрожал, он будто бы и не предлагал даже, а приказывал. - Брось, пока не поранился. И говори, кто тебя послал, тогда живым отпущу.
   Йенс и не подумал повиноваться, он и сам был не робкого десятка. К тому же, в отличие от своих приятелей, хорошо понимал, что и как нужно сделать. Шагнув вперёд, он не уколол копьём, а махнул им, точно дубиной. И ещё раз! И ещё! Не пытаясь парировать, парень в плаще попятился. Синие глаза недобро сощурились, тело напружинилось для броска, но бешеные и частые взмахи Йенса заставили его отступить ещё на шаг...
   Тут умирающий конь вдруг поднял голову и застонал - протяжно, душераздирающе. И малый лишь теперь, похоже, смекнул, что никто из троицы разбойников никак не мог проломить животине хребет. Он вздрогнул, скользнул взглядом вверх... Поздно, красавчик! Поздно! Камень величиной с человечью голову ударил прямо в прикрытую добротным жиппоном грудь и смёл парня с дороги. Не издав ни звука, тот исчез в овраге.
   Йенс стоял на краю обрыва, пока со скалы не спустился Олаф. Гигант молча встал рядом, глянул вниз.
   - Я туда не полезу проверять, - пробормотал раздражённо Йенс. - На эдакой круче шею свернуть - легче лёгкого. И сам посуди: коли его не уложил твой камень, то когда он на дно-то упал, уж верно ни одной кости целёхонькой у него не осталось. Так оно?
   Гигант ничего не ответил, лишь повёл могучими плечами и отвернулся.

2

   Микаэль буквально взлетел по ступеням "Кабанчика", рывком распахнул дверь.
   - Где Кристиан? Послушник, что с отцом инквизитором прибыл?
   Кухонный мальчишка, волокший из погреба здоровенную корчагу со сметаной, в испуге отшатнулся, едва не уронив драгоценную ношу, и дёрнул подбородком в сторону гостевых комнатушек:
   - Т-там, наверху...
   Мог бы и сам догадаться. Не обращая внимания на полдюжины припозднившихся посетителей, Микаэль бросился к лестнице.
   Когда он тяжёлым шагом вошел в комнату, послушник вздрогнул, втягивая голову в плечи, словно испуганный нахохлившийся птенец. Дрожащей рукой он попытался отодвинуть, спрятать холщовую сумку, которую только что укладывал.
   - Куда это ты собрался?
   Кристиан смотрел в сторону, старательно пряча взгляд.
   - Я. Спрашиваю. Куда. Ты. Собрался?
   Каждое слово - как удар молотка, вгоняющий гвоздь в твёрдое дерево.
   Кристиан молчал.
   - Сбегаешь?! - рявкнул Микаэль, и послушник вздрогнул, словно его ожгли кнутом. - Струсил?!
   - Да! - юношу словно прорвало. - Да, струсил! Я боюсь!
   Микаэль вырвал из его пальцев сумку, перевернул над столом: выпали кусок сыра и полбуханки хлеба, глухо стукнулось о столешницу краснобокое яблоко...
   - Нет, Кристиан, - нюрнбержец заговорил свистящим шёпотом, что был пострашнее любого крика. - Нет, ты не боишься...
   - Бою...
   - Нет! - сейчас нельзя позволять парню говорить. - Кабы боялся - сбежал бы, не раздумывая, не прикидывая, чем набить брюхо в пути. И тогда я, может, понял бы тебя. Но ты не просто испугался - ты предаёшь нас!
   - Я не...
   - Молчать! - рявкнул Микаэль, и от этого контраста между шёпотом и криком у послушника едва не подкосились ноги.
   - Но я...
   - Ничего не можешь сделать - это хочешь сказать? - он схватил Кристиана за грудки и так встряхнул, что зубы лязгнули.
   "Господи, Микаэль, только не переусердствуй".
   - "Я ничего не могу сделать!" - сотни раз такое слыхал! Так трусы всегда оправдываются, когда, сидя в домах, слушают, как прямо у их запертых дверей убивают невинных! В мире нет слов проще и подлее, чем "я ничего не могу сделать!"
   Рванув за ворот сутаны, Микаэль выволок послушника из комнаты, мигом стащил его на первый этаж.
   - А остальные? Что будет с отцом Иоахимом? Со всеми, кто прибыл с нами? - он резко развернул парня, удерживая его за плечи, чтобы тот видел остолбеневших людей в трактире. Они сейчас перепугаются до икоты, но это пускай - молва и без того быстро разнесёт по городу слух о страшной кончине священника и наёмника. Так что чуть раньше, чуть позже - уже неважно.
   - А что будет с ними? Ты же видишь, здесь страшное творится! С жителями города что будет - ты подумал?!
   Кристиана начала бить дрожь.
   - Иди сюда!!! - раненым медведем заорал нюрнбержец, и невысокая, бледная от испуга служанка - похоже, прачка: вон, руки все в цыпках от ледяной воды - опасливо приблизилась. Он схватил её за руку, подтянул ближе. - Вот с ней что будет? Что?!
   Пальцы его разжались, и девушка опрометью бросилась прочь, расталкивая посетителей. Впрочем, свою задачу она выполнила.
   - Хочешь бросить их на погибель? - Микаэль снова говорил свистящим шёпотом, едва ли не на ухо Кристиану. - Неужто я ошибся в тебе?
   Лицо послушника скривилось, словно он готов был расплакаться.
   - Нет, Кристиан, ты не уйдёшь! Не сбежишь, как последний трус и предатель! Не потому, что это подло, а потому, что сам Создатель направил нас сюда! Избрал нас для того, чтобы мы остановили Зло!!!
   - Но я не могу...
   - Можешь! - от этого крика у всех в "Кабанчике" заложило уши. - Можешь!!! Все мы - и ты тоже - можем умереть, но не отступить! Ибо они, - Микаэль обвёл рукой людей, - по нашим делам узнают веру нашу! Отец Иоганн встал на пути у врага, так же поступил Джок - а кто мог подумать, что он будет биться, не щадя себя?! Значит, и ты сможешь! Ибо нет преград для человека, что не щадит жизни своей ради других! Разве не к этому призывает вера пастыря?! Скажи мне! Ты ведь знаешь! Скажи!
   - К этому! - теперь орал уже Кристиан.
   Микаэль толкнул его в плечо.
   - Давай, ударь меня, сколько есть силы!
   "Ударь же, ну! Тебе нужно это, чтобы поверить в себя!"
   - Ударь!
   - А-а-а!!!
   Голова нюрнбержца мотнулась, когда крепко сжатый кулак врезался ему в левую скулу. Он пропустил ещё один удар, рассадивший левую бровь. Третий замах пришлось придержать - парень явно разошёлся не на шутку.
   - Ну всё, мальчик, довольно...
   Микаэль смахнул кровь, заливающую левый глаз. А крепко бьёт, даром, что тощий!
   - Всё, всё...
   Он прижал послушника к себе, чувствуя, как судорожно тот дышит, как ёкает сердце.
   - Тс-с...
   Проклятье, если бы его собственные страхи можно было отогнать столь же простым способом...
   Кристиан судорожно вздохнул, буркнул:
   - Мне идти нужно.
   - Куда это?
   - Он за детьми приглядывал, - ответил послушник, и Микаэль без всяких пояснений понял, кто этот "он". - Мне нужно к ним.
   - Утром пойдёшь.
   - А если с ними что-нибудь случится?
   - Ты видел эту тва... - нюрнбержец прикусил язык, вспомнив, что на них таращатся посетители "Кабанчика". - Ты их не защитишь. Давай так: я поговорю со стражниками, пусть там кто-нибудь подежурит. Утром пойдёшь туда, обещаю. А сейчас нам нужно кое-что сделать.
   Кристиан с минуту думал, нахмурившись.
   - Ладно, - наконец сказал он. - А что сделать-то?
   Микаэль странно улыбнулся.
   - Жди здесь.
  

* * *

  
   - Нападай!
   Деревянный тренировочный кинжал устремился к животу противника. Кажется, ещё миг, и клинок врежется в плоть... Какое там! Микаэль неуловимым движением ушёл в сторону - нет, даже не ушёл, всего лишь отступил на маленький шажок. А в следующее мгновение рука Кристиана была пуста - он лишь успел почувствовать, как стальные пальцы сомкнулись на запястье, тут же отпустили, и оружие сменило владельца. Опять! Уже в десятый, наверное, раз!
   Воин протянул кинжал обратно - тяжёлый, в полторы ладони длиной, вырезанный из плотной, тёмной от времени древесины, с обвитой кожаным шнуром рукоятью.
   - Теперь защищайся. Готов?
   Кристиан чуть согнул ноги, и немного вынес вперёд вооружённую руку.
   - Готов!
   Ни одного выпада парировать он не успел - деревянное остриё не больно, но ощутимо коснулось предплечий, левой стороны груди, шеи, на возврате задело пальцы.
   - Убит, - ровным голосом сказал Микаэль, а юноша отступил, тяжело переводя дыхание.
   Едва Кристиан пришёл в себя после "разговора по душам", нюрнбержец решил, что сейчас - после ужаса, свидетелями которому они стали вечером - самое время хоть немного научить юного писаря постоять за себя. Заодно и успокоится немного, отвлечётся от мыслей об увиденном в доме старого священника. Микаэль взял у Кунрата Хорна пару ламп и спросил разрешения занять до утра конюшню. Хозяин "Кабанчика" собирался было возразить, но при желании телохранитель мог быть чертовски убедительным. Когда он, глядя исподлобья, что-то негромко сказал трактирщику, тот лишь рукой махнул: мол, делайте что хотите, только пожар не устройте.
   И следующие два часа они провели с толком, так что полотняные штаны и холщовую безрукавку на Кристиане можно было выжимать: Микаэль оказался наставником требовательным и строгим.
   Скрипнула дверь. В конюшню тихонечко вошёл невысокий мужичок, местный конюх.
   - Нам бы... нам бы соломки, - с опаской сказал он. - А?
   Прислуга в "Кабанчике" до сих пор робела перед гостями.
   - Да сколько угодно, - пожал плечами нюрнбержец.
   - Ну-ка, быстро, быстро! - зашипел конюх. - Негоже людей ждать заставлять!
   В двери проскользнули мальчишка-поварёнок и две девушки. Оглядываясь на Микаэля, они подхватили несколько вязанок соломы, сложенных у стены, и потащили их к выходу. Поварёнок глядел чуть не с завистью (не иначе, завтра сам будет выстроганным из деревяшки мечом сносить головы воображаемым врагам), первая девушка явно думала о том, как бы быстрее сбежать (кто его знает, чего от этих приезжих ждать), вторая... Она оказалась той самой прачкой, что телохранитель схватил за руку, когда кричал на Кристиана. Пока остальные косились на Микаэля, девчонка не сводила взгляда со второго гостя. У нее оказались соломенного цвета пряди, выбивающиеся из-под чепца, и удивительно красивые тёмно-синие глаза. И вовсе она не бледная...
   Заметив, что Кристиан поймал её взгляд, девушка быстро отвернулась, но послушник даже в неверном свете масляных ламп успел заметить, как лёгкий румянец окрасил девичьи щёки. Святые угодники!
   - Не о том думаешь, - оторвал его от сладостно-тревожных мыслей голос воина.
   - А?
   - Думаешь, говорю, не о том, - Микаэль, держа тренировочный кинжал за кончик клинка, легонько стукнул юношу рукояткой по лбу. - Отвлекаешься, вот и толку нет.
   - Да не даётся мне эта наука! Руки словно деревянные...
   - Голова у тебя деревянная, Кристиан, прости Господи. Сколько же можно показывать?
   - Ну, вот такой я глупый!
   - Не ерепенься, ты не глупый. Но поверь - просто поверь! - не всё ты умеешь делать лучше, чем другие.
   - Разве я спорю?
   - А чего ж тогда всё по-своему норовишь?
   - С непривычки... Да и вообще - говорю же, не выходит!
   - Человек всему научится, если захочет. Понял?
   - Понял. Да что толку-то?
   - Что толку... Превзойди других в игре на их поле!
   - Так уж сразу и превзойди...
   - Ну, не сразу, конечно. Если что-то делать хорошо, на совесть, это не сделаешь быстро.
   - Да уж ясное дело. Ты сам сколько учился с оружием обращаться? Уж наверняка не пару вечеров.
   - Этому можно учиться всю жизнь, Кристиан. Как и любому другому делу. Учиться всю жизнь, а потом встретить воина, что будет на голову выше тебя. Он прочитает твои уловки, словно свои собственные; и про каждое твоё движение узнает раньше, чем ты о нём подумаешь. Встречал я людей, перед которыми был словно малец годовалый. Счастье, что стояли они на моей стороне, потому я сейчас здесь, с тобой, а не в земле зарыт. Но мы же не хотим превратить тебя в мастера меча, так? Не надумал ты сменить сутану на кольчугу? И правильно, каждому своё. Но постоять за себя сумеешь - это я тебе обещаю. Ну-ка, давай ещё раз...
   Микаэль вложил в ладонь юноше рукоять кинжала.
   - Вот так держи, понимаешь? Правильный хват очень важен, а ты хватаешь клинок, словно ложку. Во-от, совсем другое дело. Ну, чувствуешь разницу?
   Кристин кивнул. Рукоятка и впрямь лежала в ладони как-то... иначе.
   - Хорошо. А теперь скажи, куда будешь бить?
   Странный вопрос. Юноша вспомнил, куда целил опытный воин.
   - В живот. В горло. В грудь.
   Микаэль ухмыльнулся.
   - Ну, это или от большой простоты, или если враг сам подставится. Так, как ты, ага. Но на чужую глупость надеяться - хуже нет ошибки. Ударь в грудь - наверняка попадёшь в ребро. Больно, но не смертельно. К тому же не забывай, тело обычно защищено - не доспехами, так одеждой. Даже рубаха может клинок отклонить, коли бить не умеешь.
   - Куда же тогда бить?
   - Проще всего - в руки, - Микаэль напряг предплечье. - Смотри.
   Под загорелой, словно выдубленной, кожей виднелись тёмные канальцы вен, струны сухожилий, и мышцы играли, когда телохранитель шевелил пальцами.
   - Руки уязвимы. Режь вены: враг кровь потеряет - ослабеет, да и рукоять намокнет - выскользнет. Рассекай мышцы: враг кулака не сожмёт. Сухожилья рви: тогда руке и вовсе конец. Срубай пальцы: лучше те которыми оружие держат. Ну, а от самого оружия держись подальше, конечно.
   Кристиана передёрнуло. Все это у нюрнбержца вышло слишком уж... красочно.
   - Каждое твоё движение должно причинять боль, - продолжал, не обращая на его гримасу внимания, Микаэль. - Ни выпада напрасно, ни взмаха впустую! До живота или горла дотянешься не вдруг, а руки всегда ближе.
   Теперь юноша по-новому взглянул на оплетённые сеткой старых шрамов руки воина.
   - А тебя, наверное, много раз так ранили?
   - Было дело, - кивнул тот.
   - И как же ты тогда бился, если клинка не удержать?
   - Как... Ну, можно нож или кинжал в другую руку перебросить, - оружие, как живое, запрыгало из ладони в ладонь, да так быстро, что в глазах зарябило. - А если в ладонь или предплечье ранили, можно ещё вот так сделать...
   Микаэль крепко зажал кинжал в локтевом сгибе, сделал несколько стремительных выпадов. Челюсть у юноши отвисла от удивления, и воин улыбнулся.
   - Устал?
   Послушник помотал головой.
   - Правильный ответ, - снова улыбнулся Микаэль. - Всё равно никуда не уйдёшь, пока хоть раз до меня не дотянешься.
   Святые угодники! Значит, это надолго. Видно, мысли Кристиана ясно отразились на лице: нюрнбержец рассмеялся, но необидно, по-доброму.
   - Нападай!
  
  

3

  
   - Ну неужели я и впрямь похожа на ведьму? Матиас, малыш, ты ведь меня сколько знаешь?
   - Сколько живу на свете, столько и знаю, - парень старался не смотреть на женщину за решёткой, но получалось плохо. Ведь он и в самом деле знал её столько, сколько прожил на свете - уже семнадцатый год. - А ведьм я и не видел никогда.
   - Ну вот! - она заискивающе посмотрела на него сквозь железные прутья. - Ты же не веришь, что я в самом... в самом деле...
   Женщина закусила кулак, чтобы не расплакаться: и без того слёз за те дни, что она томилась в заточении, пролито без меры.
   - А почём я знаю? - вскинулся Матиас. - Чего ж вы тогда на площади-то грянулись, когда инквизитор только что и рукавом задел? Может, то не рукав был, а сила святая?
   - Да что ты...
   - И кошка у вас чёрная!
   - Кошка?! Да когда это было, Матиас? Ты же ещё пешком под стол...
   - А и что? - охранник стукнул древком копья об пол, словно стараясь придать больше веса своим словам. - Была ведь? Вот так! А ведь известное дело, у каждой ведьмы непременно чёрная кошка!
   Он перевёл дыхание. Разговоры эти за минувшие дни ему уже осточертели до невозможности. И ведь ещё неизвестно, кому тут тяжелее приходится - прядильщицу эту, Терезу Дресслер, законопатили в холодную с подозрением на ведовство, а ему-то за что тут томиться? Её сторожить? Тут ведь двери такие, что тараном не своротишь, рёшетка из прутьев чуть не в два пальца толщиной, а окошек и вовсе нет. Куда прядильщица ускользнёт? Разве что крысой оборотится, или жуком каким... Так если б могла оборотиться, давно бы сбежала, нет?
   "Много ты в ведьмах понимаешь! - одёрнул Матиас сам себя. - Сказали приглядывать, вот и приглядывай".
   Ох, скорее бы уж спытали её на ведовство-то. Сначала-то, как только нарядили его в охранники, Матиас только радовался: как же, такое дело доверили! Не у ворот с толстопузых купцов въездную деньгу собирать, не на рынке карманных воришек высматривать, а ведьму сторожить. Ну, может, она ещё и не ведьмой окажется, то святые отцы пусть разбираются - но всё одно: доверие! Однако уже к вечеру первого дня стало ему кисло от бесконечного бабьего нытья, а на второй день он готов был в дверь вперёд самой Терезы колотиться, чтобы выпустили, от скулежа избавили. К тому же прядильщицу, ясное дело, не кормят, чтобы сил ведьмовских не копила, а ему кусок в горло не лезет, когда она голодными глазами на миску с кашей таращится. Тьфу, пропасть...
   Женщина за решёткой сгорбилась, обречённо уткнулась лицом в сложенные ладони. Конечно, она понимала, что даже если сможет убедить охранника в своей невиновности, это ей ничуть не поможет - не его убеждать надо, а святых отцов, и прежде всего - того инквизитора. Это ведь лишь падучая, а ничего против церкви и людей она никогда не замышляла! Конечно, всю жизнь старалась скрывать от окружающих свой недуг, и ей это удавалось, благо приступы были редки. И вот теперь... Она всхлипнула. Что же теперь с ней будет? Закуют в кандалы, будут испытывать водой и огнём? А потом что - костёр, плаха?
   Тереза Дресслер мучительно застонала от осознания своей беззащитности.
   - Хватит ныть! - вскрикнул Матиас, и шваркнул по столу кулаком, да так, что подпрыгнула миска с засохшей овсянкой, а пламя свечи заметалось, бросая на каменные стены кошмарные тени. - Хва...
   Голос оборвался хрипом, наконечник упавшего копья звякнул о пол. Охранник ткнулся лицом в стол, и вскинувшаяся прядильщица увидела, как со стола часто-часто закапали тяжёлые капли, почти сразу же превратившиеся в густую струйку. В скудном свете свечи она казалась чёрной, но Тереза догадалась: будь здесь светлее, быстро растущая лужица на полу оказалась бы алой.
   Из сгустившейся за спиной стражника тени выступил рослый мужчина, резким движением стряхнул с руки чёрные капли, и на миг прядильщице показалось, что пальцы у него небывало длинные, будто увенчаны когтями.
   - Жаль, недосуг узнать его получше, - хищно улыбнулся незнакомец. - Но он ведь совсем юнец, ничего ещё не видел. Что в нём может быть интересного? То ли дело ты...
   Стремительным рывком он оказался возле самой решётки, и просунувшаяся меж прутьев рука стальной хваткой сжала плечо Терезы. Последнее, что успела разглядеть онемевшая от ужаса женщина - это лицо: непрерывно меняющееся, оплывающее, словно она смотрела на него сквозь текучую воду...
  
  

4

  
   Дикий омут. Тёмная гладь воды в кольце развесистых старых ив. Разбегаешься по брошенному в развилку ветвей бревну, прыгаешь, и вниз головой - о чёрное зеркало. И камнем на дно - вниз, вниз... Глубоко! И черно, как ночью в осеннем лесу.
   Вниз, вниз... Холодно! Руки судорожными взмахами загребают воду, в висках звенит... Не беда, ты уже проделывал такое, и не раз! Нужно лишь дотянуться до упругого песчаного ковра, хорошенько упереться ногами и с щемящим облегчением толкнуть себя вверх - к свету костра, к зелёным стрелам нависшей над водою ракиты, к весёлому смеху друзей.
   Вниз, вниз... Когда уже дно? В груди горит - не раздышался толком перед прыжком, и потому вдохнул мало. Ушам больно, в глаза будто пальцами изнутри кто-то упёрся, давит...
   Вниз... ещё... Ты будто потерялся среди холодной мглы. Утратил направление, и мнится, будто со всех сторон тебя окружает по доброй лиге водной толщи. И вспоминается так некстати лицо Жюля - распухшее, синюшное. Прежде это воспоминание лишь будоражило, горячило кровь, придавало забаве остроты, но теперь ты можешь думать лишь о том, что Жюль был добрым пловцом, не хуже тебя.
   К горлу подкатывает страх: ещё чуть-чуть - и не выплыть! Подняться не хватит ни сил, ни дыхания! Паника плещется в чаше рассудка, вот-вот хлынет через край.
   "Жюль, ты же эту мелкую речушку пересекал в три гребка, ты укладывал на лопатки Крепыша Клода, и по стенам сожжённого замка Ле Бретенов лазал, точно паук! Но Дикий омут всё равно тебя одолел..."
   Вниз... Нет, надо уже наверх! Надо... куда?! Где они - верх и низ?! Вокруг - только свинцовая тяжесть воды, и тело сковывает холод, душа стынет от ужаса... Это конец?! Ты умрёшь?!
   В этот самый миг, когда тебя предают чувства и покидают силы, что-то мёртвой хваткой впивается в волосы и тянет, неумолимо тянет... Кричишь на остатках дыхания, бьёшься, вырываешься... Бесполезно!
   "Пресвятая Дева, спаси!"
   Будто вняв последнему, отчаянному призыву, безжалостная хватка в волосах ослабевает, и обмякающее тело подхватывают руки - сильные, но нежные. Ночь... Берег... Свет костра... Дышать! Дышать!
   - Пре... свя... де.. Дева!
   - Ш-ш-ш... Молчи, глупый. Ты жив. Всё хорошо.
   У Девы, склонившейся над тобой, знакомое лицо. Лицо сестры.
  

* * *

  
   Мир трясся, раскачивался и скрипел, точно плохо смазанная телега. Скрип этот - пронзительный и громкий - ржавой пилой вгрызался в череп. Ох, кровь Христова, да за что ж такая пытка?!
   "По крайней мере, я жив. У мёртвых голова не болит..."
   "Почём ты знаешь, что болит у мёртвых, а что нет?"
   Вторая мысль Николасу не понравилась. Смерти, как таковой, он не боялся, но умереть лишь затем, чтобы убедиться в правоте церковников, пугающих паству загробными муками...
   - Где я?
   Удивительное дело - получилось и открыть глаза, и сесть, и задать вопрос. Глупый вопрос, совсем никчёмный.
   - В моей повозке, господин, - человек, правивший лошадьми, обернулся; в его голосе почтительность сочеталась неравным браком с насмешкой. Бородатый, всклокоченный, плохо одетый... нет, ни на чёрта, ни на святого Петра возница не походил - обыкновенный мужик. И телега - самая, что ни есть, обыкновенная.
   - Ладно, - Николас поморщился, - сам вижу, что не в лодке. Как я в твою телегу попал?
   Глаза у мужика маленько округлились.
   - Так это... сами ко мне сели, господин. Нешто запамятовали?!
   - Ничего не помню, - затылок словно пронзила раскалённая спица, и Николас стиснул зубы, сдерживая стон. - Меня... сбросила лошадь.
   - Вот оно как, - возница кивнул со знанием дела. - С братом моей Рейны так же случилось: запнулся о кабанчика, и темечком сунулся - аккурат в жёрнов. Три дня без памяти пролежал, а потом всё ж глаза открыл, но никого не узнавал, и под себя ходил, ровно дитё. Когда меня увидал, глазами вот так залупал, и...
   - Послушай, когда... я на твою телегу сел?
   - Так это... Недавно. К полудню дело подходило. Из лесу вышли, и ну мечом махать! Я сперва думаю: "Разбойник!", но потом-то пригляделся, вижу: человек благородный, помощи просит. "В город, - говорите, - вези, три геллера дам".
   Бородач скосился на министериала с надеждой и опаской: не забыл ли тот, ко всему прочему, и про своё обещание?
   А Николас, подняв глаза к небу, прикидывал: час, от силы - пара часов. Если только...
   - День нынче какой?
   - Так это... вторник.
   "Значит, в отличие от свояка этого доброго малого, долго я беспамятным нигде не валялся".
   Пальцы нащупали на затылке изрядную ссадину. Свежая совсем. Видно, по пути на дно оврага заполучил. То дерево, вросшее в склон... Впрочем, оно-то его и спасло.

* * *

   - Ты проклятый везунчик, я всегда это знал! - Карл хлопнул по плечу с такой силой, что Николас покачнулся. - Упасть на голые скалы и отделаться царапинами!
   - У меня крепкая голова... к счастью.
   - Но как вышло, что ты позволил этим мужланам скинуть себя вниз? Клянусь распятием, на твоём месте я сам побросал бы их в пропасть!
   - Дельный вопрос, - барон, в отличие от Карла, смотрел на министериала совсем без восторга. - Всего лишь четверо разбойников... Теряешь хватку?
   - Они застали врасплох, - Николас поморщился. - Но вы правы, экселенц, моя промашка.
   - Промашка - это когда с перепою в ночной горшок попасть не можешь.
   Оруженосец не удержался, прыснул в кулак.
   - Карл, выйди.
   - Прошу прощения, господин, я...
   Взгляд фон Ройца заставил паренька осечься. Ойген редко повышал голос на своих людей, и ещё реже поднимал на них тяжёлую руку, но нечастых вспышек его гнева побаивался даже Оливье Девенпорт.
   - Выйди, говорю.
   Густо покраснев, Зальм выскочил за дверь, оставив Николаса наедине с бароном. Медленно поднявшись из кресла, фон Ройц подошёл к вассалу и в упор уставился на него - глаза в глаза.
   - Ты мне должен.
   Тяжёлый взгляд у рыцаря короны. Придавливает, пригибает к земле, приходится прилагать усилия, чтобы спина оставалась прямой.
   - Я помню, экселенц.
   - Видимо, этого мало. Ну так я вот что тебе скажу: потеряешь жизнь, отдавая свой долг - и клянусь, пока я жив, будут в силе и мои обязательства. Но если позволишь походя себя прикончить какой-нибудь безродной швали... - в глазах фон Ройца полыхнуло пламя едва сдерживаемой ярости, и он закончил глухим, угрожающим рычанием: - Не разочаруй меня, мальчик!
   Николас не опустил глаз, пережидая бурю. Стыд, гнев и страх пилили его душу ржавым ножом, точно ржаную буханку, и каждый пытался отхватить себе кусок побольше. Стыд за неосмотрительность, едва не стоившую ему жизни; гнев на барона, прибегнувшего к угрозам; страх... не за себя, за сестру. Конечно, Ворон - не тот человек, что станет вымещать недовольство на безвинной женщине, но если Николас и впрямь его разочарует, гордый фон Ройц попросту забудет о своём покровительстве одной маленькой общине. И не вмешается, когда придёт беда.
   - Здесь для меня каждый человек - на вес золота. А от мертвецов проку никакого. Да и пасть от руки разбойника - нелепый, позорный конец.
   По всему видать, барон уже успокаивался, в грозовой туче над головой министериала появились прорехи. Самое время помочь ненастью рассеяться.
   - Это были не разбойники.
   Во взгляде Ойгена вновь полыхнуло пламя, но на сей раз он сдержался и, вернувшись к креслу, снова опустился на кожаную подушку, брошенную поверх сиденья.
   "Присесть бы и мне", - подумал Николас; его всё ещё качало, голова болела и кружилась, будто ею недавно зерно молотили.
   - Вот как... И кто же?
   - Думаю, меня пытались убить люди аббата Германа. Вероятно, по личному его приказу.
   Грянет гром или повременит, подождёт объяснений? Не грянул. И молния не сверкнула.
   - Чем же ты святого человека обидел? С девицей в монастырской келье застал?
   - О причинах могу лишь гадать. Но в подозрениях своих уверен.
   - Ну так не тяни, поделись ими со мной. А то я уж подумываю, не повредился ли ты рассудком, когда головою о сосны бился.
   Николас кивнул, и сразу в затылок вонзилась игла боли - длинная, раскалённая добела. Замутило, но одолев приступ тошноты, он стал рассказывать - подробно, обстоятельно, вспоминая даже не слишком значительные детали. Барон слушал, не перебивая, и лишь когда Николас умолк, спросил:
   - Если ты видел его не более мига, то, может, обознался?
   - Нет. Он настоящий гигант, да и лицо такое... памятное. Экселенц, я уверен, этот человек приносил мне ужин в келью.
   - Глупо. Показался тебе, позволил себя запомнить...
   - А если, наоборот - он приходил, чтобы запомнить меня?
   - Всё равно глупо, ведь ты остался жив и теперь знаешь, кто на тебя напал. Никогда не следует пренебрегать чужой удачей.
   Николас позволил себе слабую улыбку, которая не ускользнула от внимания фон Ройца.
   - Ага-а, - протянул тот, - не только удача тебе помогла...
   Порывисто вскочив, барон подошёл к министериалу и вдруг сунул кулаком ему в грудь. Под пропылённым, измазанным засохшей грязью жиппоном глухо лязгнуло.
   - Ловка-а-ач... Вот за это - хвалю.
   Удача... Если бы тот камень попал точно в цель, не спасла бы никакая кольчуга. В последний миг Николас сумел отскочить, позволив обломку гранита лишь скользнуть по груди. Отделался огромным синяком на рёбрах. И увернуться от летящей глыбы выходило, лишь прыгнув в треклятый овраг - на торчащие из склона каменные уступы и когтистые пальцы скрюченных, но чертовски крепких сосен. Вот тут уж провидению работы хватило.
   - Источник... Источник... Клянусь кровью Христовой, если у аббата и была причина, чтобы заткнуть тебе рот, то это - она.
   - Я было подумал о том же, но... не сходится, экселенц. Про него я услышал лишь нынешним утром, а Голиаф приходил ко мне вечером накануне. Получается, меня приговорили уже вчера. И за что-то другое.
   - Нет-нет, - барон прошёлся по комнате, в возбуждении потирая пальцами подбородок. - По всему видать, настоятель - человек предусмотрительный, и твоего... Голиафа приставил к тебе загодя. Чтобы тот за тобой приглядел. А судьбу твою брат Герман решил утром. Ведь не просто так он почтил тебя второй беседой, и про отшельника болтал.
   - Время тянул, - пробормотал Николас.
   - Смекнул, наконец. Крепко же твоей голове досталось, мальчик.
   - Выходит... вы мне верите, экселенц.
   Фон Ройц остановился у витражного окна, повернул к вассалу голову и смерил его взглядом сквозь насмешливый прищур.
   - С давних пор есть лишь два советника, достойных моего доверия: это мой разум и моя интуиция. Сейчас оба они кричат, что ты прав. Другой вопрос, как нам теперь поступить?
   - Возможно... никак? - при этих словах уязвлённая гордость Николаса встала на дыбы, но он заставил её отступить - так решительный полководец одним лишь взмахом руки усмиряет ропот в недовольном войске. - Что бы ни скрывали монахи, едва ли их тайны имеют отношение к нашему делу.
   - Как знать, как знать... Что сам думаешь про этот "источник"?
   Откровенно говоря, думать было больно и тошно, но барон, к счастью, ответа и не ждал.
   - Ступай, мальчик. Ты на ногах едва стоишь. Я пошлю за лекарем, и когда он с тобой закончит, ложись, отдыхай. Сон для воина - это целебный елей.
   - Экселенц, я...
   - Скажу Карлу, пусть проследит, что ты именно так и сделаешь. И потом мне доложит.
   - Да, экселенц.
   Николас вздохнул с облегчением: ничего не остаётся, как смириться, и это, что уж греха таить, для его головы и помятых рёбер сейчас очень кстати.
  

* * *

  
   Дверь за Николасом давно закрылась, а Ойген фон Ройц всё смотрел на дубовую створку, полировал взглядом блестящую бронзовую ручку.
   Источник, источник... Город процветал, пока в здешних горах добывали серебро, потом жила истощилась, и весь Шаттенбург едва не стал историей. Но что, если монахи нашли другую жилу? Если тайно поднимают из шахты драгоценную руду и отливают слитки? А может, уже чеканят монету - ту самую, с профилем святого Варфоломея?
   Если городская казна вновь наполнится звонким серебром - своим серебром! - Шаттенбург ожидает новый подъём. Из провинциальной бесприданницы он чудесным образом превратится в богатую невесту, ради благосклонности которой знатные женихи вполне могут и за кинжалы схватиться.
   Он встал и прошёлся по кабинету, не переставая напряжённо размышлять. Серебро там или что-то другое, но оставлять безнаказанным нападение на Николаса нельзя. Обители бенедиктинцев и цистерцианок в этих краях хорошо известны, их настоятели имеют здесь немалое влияние, но фон Ройц - посланец императора, и когда по приказу одного из владетелей Шаттенбурга пытаются убить его министериала, это бьёт не только по барону, но и по самому императору. С другой стороны, связываться с монастырём... Проклятье! Если идти напролом, можно загубить всё дело - не только ничего не добиться, но и настроить против себя горожан.
   Сделав очередной быстрый шаг, барон вдруг замер, точно налетел на невидимую стену. Это правда - город не поддержит его поход против бенедиктинцев, но ведь совсем рядом, буквально под рукой есть человек, к которому прислушаются. Он криво усмехнулся.
   "Господь с тобой, Ойген, ты и в самом деле хочешь просить о помощи этого паука?!"
   "Просить? Будь я проклят, если стану просить! Напротив, я окажу ему услугу - поделюсь бесценными сведениями. Наш святой отец жаждет возвышения, а для "истинного ревнителя веры" нет пути наверх вернее и надёжнее, чем пройти по головам собратьев. Клянусь кровью Христовой, когда он поймёт, какой лакомый кусочек ему поднесли, то изойдёт слюной от невозможности проглотить его в одиночку! И тогда сам попросит меня о помощи".
   Усмешка на губах Ойгена фон Ройца превратилась в тигриный оскал. Какой-то ничтожный бенедиктинец возомнил, будто может безнаказанно отсечь правую руку рыцарю короны... Что ж, барон не знает аббата Германа, но совсем не прочь подержаться за его тощее горло.

5

   Уже светало, когда Кристиан пришел к пустырю на месте двора Кауфмана. Над крышами домов в округе появлялись первые дымки, где-то брехала собака. Круглятся на грядках капустные кочаны - как пару дней назад, когда он был здесь... был здесь с...
   В уголках глаз вскипели злые слёзы. Да что же такое творится-то? Что творится в этом городе?!
   - Стой! - раздался заполошный вскрик. - Кто таков?
   Из-за невысокой поленницы, сложенной в нескольких шагах от входа в подвал, пригибаясь, высунулся парень в кожаной куртке стражника и айзенхуте (* - айзенхут (нем. Eisenhut) - буквально "железная шляпа". Один из видов простых и сравнительно дешевых металлических шлемов, по форме напоминающий шляпу). Короткое копьё сторожило каждое движение Кристиана. Это и есть тот стражник, которого Микаэль сюда послал? Дрых, небось... Ну, раз он жив, значит, и с детьми ничего не случилось.
   - Я вместе с инквизитором приехал, - устало сказал Кристиан. - Ты можешь идти.
   Стражник только кивнул, и тут же ушёл, оборачиваясь поминутно.
   Наклонившись, юноша постучал в крышку люка. Некоторое время было тихо, потом послышались лёгкие шаги, в щели мелькнул отблеск лампы, стукнул засов, и крышка чуть-чуть приподнялась.
   В щель выглянула девочка.
   - Здравствуй, - сказал послушник.
   - Здрасьте, - девочка подозрительно смотрела на него, потом чуть-чуть, уголками губ, улыбнулась, узнавая.
   - Вы... Вы ведь Кристиан, да?
   - Да, - кивнул он. - А ты - Бруна.
   - Ага. Заходите, - сказала девочка. - А то холодно...
   Кристиан, неловко нащупывая ногой ступеньки, спустился по скрипучей лестнице.
   "Как же им сказать? Как?"
   Все дети были здесь, в подвале. Ещё одна девочка - та самая, что в прошлый раз рассказывала, как на неё напал на рынке какой-то Хундик, а потом появился парень "с глазами" (кажется, её звали Альмой) - перекладывала на тянувшихся вдоль стены низких нарах соломенные тюфяки и одеяла. Мальчишки возились у печки: собирались разводить огонь.
   - А дядя Иоганн не с вами? - спросила Бруна, и на лице её снова появилось настороженное выражение. И то правда, парень хоть и в сутане, а мало ли что у него на уме...
   Все смотрели на Кристиана, ждали. Он набрал в грудь побольше воздуху.
   - Отца... Дяди Иоганна... - поправился послушник. - Его... его больше нет.
   Последнюю фразу произнёс зажмурившись, быстро - так глотают горькое лекарство. Только лекарство, пусть и горькое, несёт исцеление, а сказанное ничего не излечит, ибо наполнено лишь болью.
   Слова упали, будто свинцовые чушки. И в подвале стало тихо, как в склепе. Тишина давила чудовищным грузом, словно сами Рудные горы навалились юноше на плечи. У него потемнело в глазах: казалось, таившийся по углам подвала сумрак сгущается, наливается угольной чернотой, расползается, как капля чернил по листу бумаги. Щупальца мрака тянулись к Кристиану, к детям, чтобы окутать, спеленать, ввергнуть в вечную ночь, удушить... Создатель, не оставь!
   Раздался тихий, придушенный звук - заплакала веснушчатая девочка Бруна. И наваждение отступило. Альма обняла Бруну и тоже заплакала - уже в голос. Ян, подтянув коленки, уткнулся в них лицом, Грегор скрипнул зубами.
   - Да чего, не реви, - Ларс неуклюже коснулся плеча Альмы, но голос его предательски дрожал, и даже в неярком свете лампы Кристиан видел, как у мальчика покраснели глаза. Он и сам с трудом сдерживал слёзы: не только потому, что сердце горело от боли за гибель старого священника, который за каких-то пару дней сумел стать для него кем-то большим, чем просто знакомым, но и потому, что эмоции детей необъяснимым образом передавались ему. Юноша ощущал их, видел слабые токи чувств, тонкими колышущимися нитями висевшие в воздухе. Боль, скорбь, отчаяние, обречённость - наверное, таково морякам в ночном штормовом море, когда вдали гаснет ведущий сквозь ледяную тьму огонь маяка.
   И тогда где-то глубоко внутри, под быстро бьющимся сердцем, родился ответ, прокатившийся по телу тёплой тягучей волной. Ему чуть легче стало дышать, и на несколько сладостно-долгих мгновений он ощутил, как мельчайшие частицы воздуха касаются тонких волосков на коже, и как жучок точит дубовую балку, прокладывая извилистый ход сквозь неподатливое дерево, и как медленно растут в толще почвы невидимые глазу грибы... А потом его охватило чувство удивительного покоя: так бывает на закате долгого летнего дня, когда жизнь замирает в сладкой истоме, воздух недвижим, а бесконечное, бездонное голубое небо наполняется золотыми искрами отблесков засыпающего солнца.
   Это было странно... и чудесно! Захотелось сделать что-то хорошее для всех, захотелось всей душой слиться с целым миром - таким привычным и знакомым, но удивительным, загадочным. Он будто смотрел на давно известные вещи сквозь волшебное стекло из сказки, что рассказывал ему старик Венц в родной деревне: взглянешь в такое, и самый жуткий пейзаж обратится в райские кущи, а самый уродливый человек станет красивым. И всё вокруг казалось радостным, чистым, исполненным доброты... А лучше всего было то, что отступил ужас, не оставлявший его с того момента, как старый священник произнёс свои последние слова.
   Первой шагнула к нему Бруна. Обхватила руками за веревочный пояс, уткнулась мокрым от слёз лицом в грубую шерсть сутаны. С другого бока прижалась всхлипывающая Альма, и Кристиан тихонечко похлопал её по спине. Он сел на низкие дощатые нары у стены, и рядом тут же оказались Ян и Ларс - правда, Ларс постарался сесть так, чтобы быть ближе к Альме. Даже Грегор подошёл поближе: так люди в холод тянутся к огню.
   С грохотом откинулась крышка люка, впустив в подвал серый утренний свет, и по лестнице буквально ссыпался взъерошенный мальчишка в верёвочных сандалиях, коротких полотняных штанах и рубашке, усеянной разнокалиберными заплатками. Остановившись у подножия лестницы, запрокинул голову:
   - Перегрин, ну где ты там? Давай, спускайся! Наши все здесь! И дядя Иоганн...
   Он осёкся, вгляделся в незнакомого парня, вокруг которого сгрудились дети.
   - Ты не дядя Иоганн, - прищурился мальчишка, и даже отступил на шаг.
   Кристиан увидел и его токи чувств: они казались повисшими в воздухе нитями серо-чёрной пряжи, колеблемыми движениями воздуха. Недоверие и страх - понял послушник. Мальчик опасался его, Кристиана! Он потянулся к этим колышущимся нитям, потянулся не руками, а чем-то, что было глубоко внутри, самой своей сутью. Потянулся и дотронулся - осторожно, едва ощутимо.
   Мелькающие деревья... Чешуйчатая рука... Прозрачная вода, которую заволакивает мутный розоватый туман... Ужас! Нужно бежать! Крик за спиной... Ноги подкашиваются... Утробное уханье чудовища позади...
   Беги, Пауль!
   Беги!
   Беги!..
   Кристиана пронзила холодная игла. Он сжал серо-чёрную нить крепче, и ощутил, как она тает, как заполняющие его тепло и свет заставляют её рассыпаться невесомым прахом. Почему-то одна из этих нитей соединяла Пауля с Альмой... Ах, да, отец Иоганн говорил, что они спаслись тогда вдвоём! Борясь с накатывающей слабостью, юноша коснулся и этой нити...
   Незнакомый человек в сутане... Монах?.. Ледяной взгляд злых глаз мужчины... Лицо Ганса - боль в глазах, разбитые губы, пузырящаяся кровь...
   Нить делалась всё тоньше, всё короче, всё прозрачнее. Наконец, исчезла совсем. Пауль зажмурился на несколько мгновений, провел рукой по лицу. На Кристиана он смотрел по-прежнему настороженно, но застарелый страх ушёл из его глаз. Под рукой тихонько, с облегчением вздохнула Альма.
   - Нет, я не дядя Иоганн, - юноша устало качнул головой. - Увы, нет.
   Чудесное ощущение единства с миром уходило, гасло, таяло. И как же у него получилось увидеть то, что чувствовали дети?! Как он сумел развеять их страх?! Кристиан ощущал себя разбитым, по телу разливалась свинцовая тяжесть, до невозможности хотелось спать. Он подумает об этом позже.
   - Дядя Иоганн больше не придёт, - сонным голосом пробормотала Бруна, и шмыгнула носом.
   - Что-о?! - выкатил глаза мальчик. - Да вы чего, белены объелись? Почему... почему не придёт?
   Голос его дрогнул, словно он уже предчувствовал ответ, и боялся его услышать.
   - Он теперь на небесах, - тихо сказала Альма. - Он на небесах.
   - Как... - начал было Пауль, но тут на его плечо легла ладонь паренька, спустившегося за ним следом - наверное, того самого Перегрина, которого он звал полминуты назад.
   - Так бывает, что люди уходят, - негромко сказал тот. - Уходят совсем.
   У Пауля опустились руки, нижняя губа мелко задрожала. А Перегрин... он на мгновение сжал его плечо, и глаза мальчика чуть осоловели, а скорбная морщинка на лбу разгладилась. Кристиан заметил это, но ему было слишком трудно думать сейчас об увиденном. Глаза слипались, веки тяжелели.
   - Ну что, друзья, знакомиться будем? - улыбнулся вдруг незнакомый паренёк, и юноша почувствовал, что от самой этой улыбки его усталость начала развеиваться, как утренний туман под лучами солнца. - Меня Перегрином звать.
   - Бруна... Альма... Ян... - дети хлопали глазами, потягивались, зевали, словно со сна. Они глядели на странного гостя доверчиво - гораздо доверчивее, чем в первый раз на Кристиана - будто знали его давным-давно. И - странное дело! - куда-то расточились скорбь и боль, только что одолевавшие их. Словно не минуты прошли с того момента, как услышали они скорбную весть, а дни, даже недели.
   И никто, казалось, не удивился тому, что новый их знакомец вдруг стал распоряжаться в обиталище беспризорников совсем по-хозяйски. И освоился он на удивление быстро, и успевал везде - как-то особенно ловко разжёг огонь в мазаной печурке, вытащил из маленького мешочка на поясе щепотку каких-то листьев, растёр их в горшок с похлебкой. Нехитрое варево запахло так аппетитно, что Бруна даже захлопала в ладоши, а Перегрин уже вручил Яну с Паулем по ведру и отправил за водой к колодцу...
   - Ну и грязюку вы тут развели! - сказал он, приглядевшись к сваленным на нарах одеялам, и тут же послал Ларса и Альму эти одеяла вытрясать. Те подчинились без вопросов, хотя, на взгляд Кристиана, одеяла были вполне чистыми: во всяком случае, ничуть не грязнее тех, которыми гостей снабдили в "Кабанчике".
   - А ты дров наколи, ага? - повернулся Перегрин к Грегору, со странным выражением лица наблюдавшему за лихорадочной активностью.
   - Вот ещё, - подбоченился мальчик. - И вообще...
   - Хотя ты, небось, и топор-то держать не умеешь, - не дал ему договорить Перегрин. - Ладно уж, я сам.
   - Чего это не умею?! - взвился Грегор, и, шагнув к поставленному в угол колуну, взялся за рукоять.
   - Я же говорю, не умеешь, - гость улыбнулся. - Дай, покажу как надо.
   - Не дам... - начал было мальчик, но Перегрин сделал неуловимое движение, и топор перекочевал ему в руки.
   Лицо Грегора вытянулось.
   - Как это ты так ловко... - и тут же: - Научи! Научи, а?
   - А дров наколешь?
   - Да раз плюнуть!
   Перегрин протянул ему колун.
   - Держи.
   Когда мальчик взялся за инструмент, гость сказал:
   - А теперь смотри внимательно. Вот так... так... и вот так!
   Колун снова очутился у него в руках.
   - Понял? Давай, сам попробуй!
   Грегор, закусив кончик языка, подступил к нему, положил ладони на жилистые предплечья.
   - Так?
   - Верно...
   - И вот так...
   - Ага.
   - И-и... р-раз!
   - Молодец! - улыбнулся Перегрин, потом чуть сморщил нос: - Только руку-то бо-о-ольно! Ох, и здоров ты, брат!
   - А то! - Грегор с сияющим лицом - мол, знай наших! - взмахнул отобранным топором.
   - Уговор-то помнишь? Дрова сами колоться не станут.
   - Я ж говорю - раз плюнуть! - и мальчик затопотал вверх по лесенке. Минуту спустя снаружи послышались звонкие удары и стук раскалываемых поленьев.
   Вздохнув, Перегрин уселся рядом с Кристианом. Не очень близко, однако и не далеко - как раз так, как должен сесть человек рядом с тем, кого он ещё не знает, но кто ему симпатичен.
   - Вы приглядываете за ними? - негромко спросил он, и в голосе его послышалась странная теплота.
   - Нет. За ними присматривал другой человек. А теперь его нет.
   - Умер, - полуутвердительно-полувопросительно сказал Перегрин.
   - Его убили, - произнёс юноша ровным голосом, хотя по сердцу словно полоснули ножом. - Кто-то. Или... или что-то.
   - Что-то? - чуть заметно нахмурился гость.
   И Кристиан, неожиданно для самого себя, торопливо глотая слова, рассказал незнакомцу обо всём: о жутком оборотне, ускользнувшем из дома священника, о погибшем в бою северянине Джоке, об отце Иоганне - и о том, что тот шептал перед смертью.
   - Пуст, как чаша... - повторил Перегрин. - Пил мысли... Что же это было? И кого оно ищет?
   - Я не знаю, - прошептал юноша. - Не знаю. И... отец Иоганн назвал его непонятным словом...
   - Каким же?
   - Ворг. Он сказал: Ворг.
   Паренёк помолчал, и что-то тревожное было в этом молчании. Потом спросил:
   - А ещё? Отец Иоганн сказал что-то ещё?
   - Он сказал мне, что я должен бежать. Бежать отсюда.
   - Но вы здесь.
   - Меня отговорили, - Кристиан чуть заметно улыбнулся. - Теперь я понимаю, что инквизитор прибыл в Шаттенбург не случайно. Возможно, это воля Провидения. А раз так - если ему предстоит встретиться со злом, то и я должен быть здесь.
   Он пожал плечами.
   - Во всяком случае, мне так кажется.
   - Может быть, и не кажется, - неожиданно сказал Перегрин, испытующе глядя на Кристиана. - И, может быть, не только вам.
   - То есть?
   - Он... отец Иоганн ведь сказал бежать из города именно - и только - вам? Я прав?
   Юноше вдруг стало одновременно и холодно, и жарко под внимательным взглядом серых глаз - словно таилось в их глубине что-то, не позволявшее ни уйти от ответа, ни накинуть вуаль забвения на произошедшее в доме священника.
   - Да, сказал. Но...
   - Вас зовут, - коснулась его плеча Альма. И добавила шёпотом: - Там тот человек, про которого я говорила - он на рынке был. Со шрамом.
   Микаэль!
   - Мне нужно идти, - сказал юноша Перегрину. - Надо...
   - Надо спешить, - кивнул тот. - Но... будь осторожен.
   Послушник кивнул, отвернулся, и тут чужак чуть коснулся его руки. У Кристиана на мгновение помутилось в глазах. А когда прояснилось, он увидел, что странный паренёк уже помогает Грегору укладывать наколотые дрова возле печурки.
   "Наверное, от усталости", - решил он, попрощался с детьми и заспешил к лестнице.
   И не видел, каким взглядом проводил его Перегрин.
   - Что случилось? - спросил юноша, выбравшись наружу.
   - Надо спешить, - Микаэль, сам того не зная, повторил слова Перегрина. Нюрнбержец, обычно сдержанный, был очень взволнован. - Отец Иоахим и барон... Чёрт! Там такое творится! Пошли же, Кристиан, живее!

6

  
   Над городом расплылся удар колокола с собора святого Варфоломея. Потом прозвучал ещё один, и ещё, и ещё - и бил колокол не размеренно и глубоко, как звонил бы в урочный час, призывая к молитве, а часто и резко - так, словно алым заревом поднималось над городскими крышами пламя пожара.
   - К ратуше сзывают! - летела от двора ко двору весть, разносимая быстроногой ребятнёй. - Отец Мартин в колокол бьёт!
   Бросали люди работу, закрывались лавки и мастерские, потому как если так звонят, значит случилось что-то из ряда вон. Спешили горожане к площади, стекались к ратуше людские ручейки, вливаясь в колышущееся людское море. Стоял над толпой неумолчный гул - каждый первым хотел знать, что приключилось, и у каждого второго на этот вопрос был свой ответ.
   - Не иначе, ярмарку отменят, - тряс бородой дородный купец в дорогом, кармином крашеном плаще. - Говорила мне жена, надо было в Дрезден подаваться. Ох, введут меня в убыток...
   - Не отменят, - хмурил брови другой купец, дороднее первого. - Что ж они, себе враги? Подохнут же с голодухи.
   - Значит, товар отберут! - хватался за пояс первый. - Как пить дать, останусь в убытке!
   - Что убыток... - махнул рукой ещё один торговец. - Ты погляди, рожи какие! Чисто разбойники! Тут бы голову на плечах сохранить, а серебра наживём!
   - Да нет, это инкизитор давешний опять проповедь затеял, - судачили пекари. - Ну, созвал людей разок, да и хватит, а то кажный день на площадь бегать замаешься - когда тесто ставить, когда хлебы из печи вынимать?
   - Истинно говорю, споймали, - заложил пальцы за пояс рослый мясник.
   - Кого споймали-то? Кого?
   - Ясно - того живореза, что Мельсбахов порешил.
   - Это было б дело! А то я уж и в нужник с топором хожу - страшно!
   - Так и есть! Гляди, как набольшие препираются - не иначе, спорят, кто нам добрую весть сообщит!
   - А чего они тогда такие нерадостные, коли весть добрая?
   На помосте, что сколочен был к недавней проповеди инквизитора, и впрямь о чём-то горячо спорили отец Иоахим и бургомистр. В шаге от них стоял фон Ройц, и изредка ронял несколько слов, о смысле которых горожанам, впрочем, оставалось лишь догадываться. Мартин Локк, опёршийся плечом на столб, то и дело утирал со лба пот, хотя день выдался отнюдь не жарким, и выглядел он подозрительно бледным, что только укрепляло пессимистов в их опасениях. Вход на помост стерегли городские стражники и охранники фон Ройца.
   - Гляди, а приезжие-то все при мечах! - судачили в толпе. - Что ж им, все правила наши побоку?
   - Правила, правила... Это они для тебя правила, а для них...
   - Ужель позволим нарушать?
   - Бросьте вы, мечи-то, вон, бечёвочками перевязаны, с печатями. Всё как положено.
   - А коли перевязаны, так и зачем они? Ходи, как добрый человек, без железа!
   - Так они ж вражину ловили, как его без мечей-то ловить?
   - Да помолчите вы! Вон, глядите - начинают!
   Но едва бургомистр шагнул к краю помоста, повисшую над площадью хрупкую тишину распорол крик, донёсшийся от ратуши. И столько в нем было муки и боли, что даже самых толстокожих мгновенно продрало морозом. Толпа всколыхнулась:
   - Кто там орёт? Что случилось?
   И тут же те, кто стоял в задних рядах, получили ответ от тех, кто был к ратуше ближе:
   - Глядите! Это ж Клара Циглер!
   - Чего она убивается?
   - Сыно-о-ок! - кричала женщина. - Сыно-о-ок!
   - Видать, с сыном что-то случилось!
   - А с каким сыном? Это который ведьму караулил?
   - Да неужто...
   - По всему выходит, не поймали живореза-то, - тяжело сказал кто-то из пекарей. - А вовсе даже наоборот, сдаётся мне.
   - Тихо-о! - оттеснив бургомистра, к краю помоста вышел отец Иоахим. Сегодня он был не в молитвенном облачении, а в грубой дорожной сутане, под которой виднелось белое доминиканское платье. Двое стражников, тем временем, унимали бившуюся Клару Циглер.
   - В вашем городе снова случилась беда! - крикнул инквизитор, чтобы услышали его все собравшиеся. - Отец Мартин сегодня, спустившись к женщине, прозывавшейся Терезой Дресслер, и подозреваемой в ведовстве, увидел, что и она, и стражник, который её стерёг... мертвы.
   Вздох прокатился над толпой. А Иоахим продолжал:
   - С тяжёлым сердцем говорю я об этом, ибо уповали мы на то, что сможем остановить угрозу прежде, чем вновь прольётся кровь, но...
   - Но не сделали ничего! - взвыла Клара Циглер, пытаясь вырваться из рук стражников. - Ничего! Сынок мой!
   Над площадью разнёсся ропот.
   - А и в самом деле! - крикнул кто-то. - Мельсбахов порешили, а никто и не чешется!
   - Ведьма... - начал было инквизитор, но уже другой голос откуда-то от самого края площади перебил:
   - Ведьма?! Люди, вспомните, кому Тереза чего плохого за жизнь сделать успела?
   - И вправду... Да...
   Ойген фон Ройц скрипнул зубами. Всё происходящее ему совсем не нравилось. Сначала мутная история с монастырём (слава Создателю, хоть Николас живым вернулся!), а теперь - вот это. У отца Мартина, видать, в голове каша, а не мозги: вместо того, чтобы сообщить о случившемся в подвале ратуши сначала бургомистру и инквизитору, он ударил в колокол. Вот и пришлось мчаться сюда едва ли не наперегонки с Иоахимом, потому как понятно, что дело нешуточное. А люди и без того на взводе: станут ли слушать какого-то святошу заезжего, коего и увидели-то в первый раз три дня назад? Покамест всё было за то, что не станут.
   - Может, и не ведьма она вовсе?! - продолжали кричать из толпы. - Не испытывали её ведь!
   Ропот становился всё громче, и уже даже городские стражники стали больше поглядывать не на толпу, а на помост - мол, чем-то ответят набольшие? Фон Ройц окинул взглядом редкую цепочку своих бойцов, прикидывая, смогут ли те сдержать толпу, если... начнётся. Городская-то стража наверняка постарается в сторонке остаться: вот и сержант тутошний, ван Зваан, уже на ступеньку ниже спустился. Видно, и впрямь надеяться можно только на своих - хорошо, Девенпорт заставил их прихватить с собой короткие, в два элле (* - элле (локоть) - мера длины, сильно варьировалась в зависимости от местности, здесь - около 0,75 метра), ясеневые шесты, будет, чем отбиться при надобности, не хвататься же за мечи. Ну и на инквизиторского телохранителя ещё: вон он, только что примчался откуда-то, весь в мыле, приволок за собой паренька-послушника, встал рядом с отцом Иоахимом. До мечей, бог даст, не дойдёт, но вот по соплям кто-то из горожан наверняка получит, пусть только сунутся к помосту. А потом придётся поговорить по душам с бургомистром - но уже по-настоящему, без экивоков. Только для начала надо, чтобы тут, на площади, всё закончилось не очень скверно. Тут уж надежда на отца Иоахима. Давай же, папский голос, не подведи, переори этих крикунов подзаборных, ну!
   Но инквизитор даже рта открыть не успел: из толпы прозвучали те слова, услышать которые фон Ройц боялся больше всего.
   - Пока вы не приехали, ничего в городе и не случалось!
   Конечно, это было не так - ведь именно горожане и воззвали о помощи против чудовища, погубившего детей, но кто из них об этом вспомнит? Сейчас толпа готова связать воедино приезд чужих людей и жуткие убийства, и связь эта кажется им ясной и очевидной. Барон, читавший Аристотеля и Бурлея, Альберта Саксонского и Оккама, неплохо знакомый с искусством рассуждения, мог бы объяснить, что "после того" не значит "вследствие того", и с равным успехом за происходящее может быть ответственен кто-то из купцов, прибывших в город на ярмарку. Но это можно доказать каждому в отдельности, а вот объяснить столь очевидные вещи толпе... Такое - даже не трудно, а едва ли возможно вовсе.
   Ойген крепче сжал перила помоста, охваченный внезапным подозрением. Проклятье! Если этот болван всё-таки решился начать свою игру... Он кинул взгляд на бургомистра, но у того в глазах плескался столь неподдельный ужас, что фон Ройц отбросил злую идею. Похоже, городской глава совсем не рад происходящему, и явно боится, как бы посланник короны не решил, что именно он всему виной.
   Толпа качнулась к помосту - так вязко и медленно качаются густые сливки в потревоженной миске - и бойцы Ойгена взревели, едва сдерживая натиск:
   - А ну, подай назад! Не напирай! Осади!
   Ну, городская стража пока что с ними, авось и получится утихомирить народишко. Главное, чтобы заткнули, наконец, мамашу того сопляка-стражника, да не выволокли сдуру трупы из подвала. Сам барон уже успел туда спуститься, увидел и парня в луже подсыхающей крови, и скукоженную, словно кусок сушёного мяса, женщину. Ведьма она была или нет, но смерть приняла страшную. Если сейчас толпа их увидит - вот тогда дело и впрямь станет хуже некуда. Как же их остановить?
   Он подтянул за рукав отца Мартина и крикнул, перекрывая стоящий над площадью многоголосый гвалт, прямо ему в ухо:
   - Пусть снова в колокол ударят! Иначе не удержимся!
   Священник, ещё не отошедший от увиденного в подвале ратуши, несколько секунд растерянно хлопал глазами, и фон Ройц, крепко взяв его за плечи, чувствительно встряхнул.
   - В колокол ударьте, ну! Пусть заткнутся все!
   Отец Мартин, наконец сообразивший, чего добивается Ойген, закивал мелко и торопливо, замахал руками, подавая сигнал скорчившемуся возле колокола монаху: хорошо, что колокольню собора было с помоста прекрасно видно. Томительно утекали драгоценные мгновения, но вот монах всё-таки качнул колокол, тот провернулся на массивной дубовой поперечине, и над площадью разнёсся густой медный гул.
   После нескольких ударов толпа прекратила напирать на тонкую цепочку стражников. Люди переглядывались, бубнили себе под нос что-то вроде "чего так всполошились-то?" и "давайте послушаем, чего скажут".
   Фон Ройц перевёл дыхание. Ну, теперь главное, чтобы отец Иоахим не подкачал. Задача перед ним, конечно, стоит труднейшая - не только уверить людей в том, что опасность им грозит не столь уж великая (в чем он, признаться, сам был далеко не уверен), но и убедить их: инквизитор и барон не имеют отношения к происходящему; напротив - они едва ли не единственная надежда горожан. Священник, впрочем, и сам это прекрасно понимал. Вот он подошёл к краю помоста, практически упёрся животом в перила и простер руки к толпе:
   - Возлюбленные дети мои!
   Площадь в Шаттенбурге была немаленькой, отцу Иоахиму приходилось надрывать голос, и фон Ройц видел, как вздуваются жилы на горле инквизитора.
   - Услышьте меня!
   Но речи его не суждено было прозвучать. Сначала барон увидел, как Микаэль мягко, по-кошачьи вскочил на перила. Потом - как слева, шагах в двадцати от помоста, из толпы взмыл в воздух большой - с голову младенца - тёмный шар. Предмет летел прямо к ним, роняя искры и оставляя в воздухе тонкий дымный след, словно внутри него что-то горело. А телохранитель инквизитора, оттолкнувшись от перил, уже метнул себя туда, откуда швырнули шар.
   Девенпорт, оказавшийся ничуть не медленнее Микаэля, взлетел по ступеням, бесцеремонно оттолкнул Ойгена и взмахнул шестом, пытаясь отбить странную штуковину, но смог лишь немного "подправить" её полет, а миг спустя раздался громкий хлопок, помост окутался белым дымом, и в воздухе завизжали осколки.
   Это было уже слишком. Крича, люди бросились с площади. Стоны раненых, находившихся ближе всего к месту взрыва, смешались с воплями тех, кто стоял поодаль, и вовсе не понимал, отчего вдруг все ринулись прочь. Скорее убежать, быстрее скрыться, схорониться за толстыми дверями и непроницаемыми ставнями, при этом не упасть, не оказаться прижатым к стене, чтобы не затоптали, не смяли, как лист лопуха...
   Фон Ройц со стоном поднялся, поморщился от боли в рассаженном локте. Бургомистр, прижавшись спиной к столбу, хлопал глазами. Инквизитор... проклятье, похоже, ранен! По левой кисти Иоахима тянулись тонкие струйки крови. Барон вынул из ножен короткий кинжал, вспорол рукав верхней сутаны, на котором расплывалось влажное пятно, потом - рукав сутаны нижней... Рана оказалась неопасной: в мякоти плеча глубоко засел немаленький, в два пальца, рваный кусок олова - не иначе, осколок шара. Кровило сильно, но от такого не умирают. Отодрав напрочь оба рукава и распоров кусок белой сутаны на полосы, фон Ройц наложил на плечо инквизитора плотную повязку. Сквозь тонкую шерсть проступило тёмное пятно.
   - Благодарю, - прохрипел отец Иоахим. - Не обращайте внимания, барон, не впервой. Пока и так сойдёт, а потом в "Кабанчике" залатают.
   Ойген фыркнул, но его уважение к священнику несколько выросло. "Не впервой" - слыхали вы такое? Однако...
   Перед помостом несколько горожан - кто стоял, кто сидел - стонали от боли, но фон Ройц уже видел, что ничего серьёзного с ними не случилось: небольшие осколки попали кому в ногу, кому в руку.
   За спиной послышался топот, потом звук удара и стон. Барон обернулся. Посреди помоста на коленях стоял неплохо одетый парень: правая рука его была заломлена за спину, левой он ощупывал лицо, где под глазом наливался синяк. Микаэль, крепко удерживавший пленника за вывернутую руку, негромко сказал, обращаясь не то к инквизитору, не то к барону, а скорее к ним обоим:
   - Это он кинул.
   - У тебя кровь на пальцах, - заметил Ойген.
   Воин равнодушно пожал плечами:
   - Царапина. При нём нож был, а я немного... поторопился.
   Фон Ройц подошёл к молодому человеку, взял за гладко выбритый подбородок, спросил, глядя в карие с прозеленью глаза:
   - Ну, и кто же ты такой?
   Тот прищурился, скривил окровавленные губы, но ничего не сказал. Впрочем, горящий яростью взгляд, который этот малый вперил в инквизитора, едва барон его отпустил, был более чем красноречив.
   - Ладно, разберёмся, - негромко произнёс Ойген. - Святой отец, вы же не возражаете, если мы прихватим его с собой? Тем более, что вам, судя по всему, тоже будет интересно с ним поговорить.
   Иоахим, конечно же, не возражал.
   - Вот и славно. Оливье, этого связать - и в "Кабанчик". Суньте его в погреб, да под хороший присмотр. Дитрих и Гейнц, думаю, справятся прекрасно.
   Потом повернулся к фон Глассбаху.
   - Бургомистр, скажите своим стражникам, чтобы прошли по городу и успокоили людей - вы же не хотите, чтобы жители сейчас наперегонки начали разбегаться по округе? Мол, не случилось ничего страшного... В общем, пусть наврут чего-нибудь, но убедительно. Договорились?
   И, не дожидаясь ответа, зашагал прочь.
  
  

7

  
   На площадь Альма не пошла. Зачем? С крыши дома ратмана Франца Краниха всё было прекрасно видно. А на площади и не разглядишь ничего, особенно если взрослому ты ростом чуть выше пояса. В пупки, что ль, дышать?
   Под нежарким сентябрьским солнцем крыша всё-таки немножко нагрелась, лежать на самом коньке, свесив ноги на разные стороны, было очень даже удобно. Только вот тянуло откуда-то хлебным запахом, и в животе у Альмы временами бурчало - да так, что как бы не услышала Агнесс Краних, жена ратмана. Она тётка злобная, с неё станется послать на крышу кого-нибудь из слуг, чтобы те гнали девчонку хворостиной. Приходилось уже получать, больше не хочется, спасибочки. Был бы с ней кто-нибудь из друзей, можно было б слугу ещё и подразнить, но больше из "птенцов отца Иоганна" никто на колокольный звон не прибежал.
   Впрочем, тут на площади закричала Клара Циглер, и Альме стало не до хлебного духа. Расширившимися от удивления глазами девочка смотрела, как начинает бурлить толпа, как взлетают в воздух сжатые кулаки, и как горожане волной накатываются на стражников у помоста. Вот это да! Сейчас бы юркнуть в толпу, коротким ножичком срезая с поясов кошельки с медяками, а повезет - и с серебром... Нет-нет, ведь она обещала отцу Иоганну! Вспомнив о священнике, Альма всхлипнула невольно, но тут увидела, как с помоста прямо в толпу, словно ныряльщик в озеро, сигает крепкий дядька. Э-э, да это же тот самый, со шрамом, которого она на рынке видала! А чего он туда скакнул?
   Тут на помосте грохнуло, вспухло облако белого дыма, закричали люди. Ну уж нет, больше она тут оставаться не станет! Страшно! Девочка осторожно сползла по крыше, пробежала вдоль жестяного водосточного жёлоба, спрыгнула на широкий каменный забор, соскочила в проулок... И уткнулась носом кому-то в спину. Когда человек рывком обернулся, Альма от удивления даже отступила на шаг. Ну, дела! На площади - дядька со шрамом, а здесь - тот малый с русыми волосами, что её от Хундика защитил! И как же страшно он скалится...
   Парень, похоже, девочку тоже узнал и скалиться прекратил. В глазах его появилось вдруг затравленное выражение, словно хотел он скрыться, но не знал, куда надо бежать. А может, и вправду не знал?
   - Туда! - Альма ткнула пальцем, указывая направление. - Быстрее!
   Подгонять парня не пришлось: припустил по проулку так, что девочка едва могла за ним угнаться, а уж бегать она умела. За спиной слышались вопли, сопение и топот разбегающихся с площади людей. Быстрее, ещё немного, и...
   - Сюда! - ухватившись за чужой рукав, Альма резко бросилась влево, проскользнув в узкую щель меж заборных досок. Деревянный забор огораживал задний двор давно сгоревшего дома, каких в городе было немало. Тут и остановились оба, тяжело дыша. У-у-у, дураки, чуть не затоптали!
   Парень присел на чурбачок, уткнулся лбом в сложенные на коленях руки, что-то пробормотал.
   - Больно? - она не придумала ничего другого.
   Русоволосый поднял голову, улыбнулся - вымученно, судорожно, так, будто улыбаться вовсе не умел. Улыбка его пугала едва ли не больше, чем давешний оскал, и Альма невольно прижалась к забору спиной.
   - Нет, - ответил он. - Всё... хорошо.
   Ага, рассказывай. Было бы хорошо, не мчался бы так от толпы. Хотя с чего бы ему всё сразу выкладывать? Она ж не сестра, и даже не знакомая, в общем-то. Альма ковырнула обгрызенным ногтем отслоившуюся щепочку на заборной доске. Может, позвать его в их подвальчик, пусть там отсидится? Конечно, надо сперва с ребятами поговорить, но они-то, небось, не откажутся укрыть того, кто спас их подругу от гадкого Хундика.
   - А ты... - начала было она, но тут на плечо ей легла ладонь. Альма дёрнулась было, однако в тонких пальцах оказалось столько силы, что сразу стало ясно: лучше не двигаться.
   - Милая девочка, - послышался негромкий голос... женский голос! - И умная.
   Протиснувшись боком через ту же щель в заборе, на двор вступила женщина, красивее которой Альма ещё не видела. Рослая, с волосами цвета гречишного мёда и с кожей такой белой, чистой и гладкой, что все горожанки, наверное, умерли бы от зависти. Она была одета словно жена купца средней руки, но в повороте головы, в выражении лица сквозило столько достоинства и уверенности, будто стоит ей сказать слово - и на поклон явится сам бургомистр.
   - Тихо, - ровным, без тени волнения голосом произнесла незнакомка, и вскинувшийся с чурбачка парень послушно замер. - Бояться нечего.
   - Я и не боюсь, - насупился русоволосый, но женщина лишь чуть-чуть улыбнулась.
   - И стыдиться тоже нечего, - продолжила она. - Ну-ка, посмотри на меня.
   Парень послушно поднял взгляд.
   - Да-а, - протянула загадочная фрау, - я не ошиблась. Как же ты попал сюда... щенок?
   К удивлению Альмы, её новый знакомый вовсе не озлился на обидное слово - наоборот, лицо его как-то по-особому изменилось, будто он и эта женщина знали нечто, никому боле не ведомое. Она смотрела на него, а русоволосый вдруг дёрнул головой и поднял подбородок: ну, точь-в-точь как пёс, у которого хозяин за ухом чешет. Как... как пёс?!
   Ну да пропади они пропадом, тайны эти! Воспользовавшись моментом, девочка решила уже вырваться из цепких пальцев и ускользнуть, но едва она шевельнулась, незнакомка рывком повернулась к ней и, склонившись, тихонько прошептала на ухо:
   - Стой тихо, умная девочка, и всё будет хорошо.
   В глубине чуть раскосых прозрачно-зелёных глаз танцевали золотые искорки, и Альма вдруг ощутила, как у неё мелко задрожали коленки: не от страха, а словно она долго-долго бегала и очень сильно устала. И желание сопротивляться, сбежать ушло, испарилось, растаяло, как снежинка под лучами горячего весеннего солнца.
   Женщина распрямилась, будто упругая ветвь.
   - Ну что, щенок... Пойдём?
   Парень кивнул. Потом спросил:
   - А как же девочка?
   - Беспокоишься за неё? - фрау чуть заметно улыбнулась. - Не стоит, ничего плохого с ней не случится. Ну, пошли.
   Минуту спустя на заброшенном дворе осталась лишь задремавшая в траве у забора Альма.
  
  

8

  
   Фон Ройц окинул взглядом обезлюдевшую площадь. Уже ничто не напоминало о том, что здесь совсем недавно толпились сотни людей - разве что разбросанные тут и там огрызки яблок, да чей-то разорванный плащ, втоптанный в грязную лужу. Может, хозяин ещё и вернётся за ним, всё-таки вещица не из дешёвых - если, конечно, не приберут раньше более пронырливые и менее пугливые горожане. Впрочем пока прошло слишком мало времени, чтобы состязаться в смелости.
   Барон был уверен: в домах, выходящих на площадь - да и не только в них - захлопнуты толстые внешние ставни, заложены тяжеленными засовами прочные двери. Немало и тех, кто решил избавиться от страха древним, как мир, способом, и сейчас во всех трёх городских пивных наверняка только и успевают наполнять кружки. И там же горожане, ругаясь и перебивая друг друга, судят-рядят о том, что же случилось на площади. Кто-то стоял ближе, а кто-то дальше, кто-то видел больше, а кто-то меньше - и наверняка громче и убеждённее всего кричат стоявшие за сотню шагов от помоста и не видевшие ровным счётом ничего. А значит, скоро по городу поползут слухи самого мерзкого свойства, в которых один злоумышленник превратится в дюжину, а пороховая бомба обернётся, самое меньшее, адским пламенем.
   Ойген потёр лоб ладонью. Чертовщина какая-то! За минувшие дни он внимательно изучил все гроссбухи в ратуше и не обнаружил ничего подозрительного. В Шаттенбурге не портили монету, исправно подсчитывали сколько напилено досок и добыто вагонеток руды, заносили в книги каждый тюк бумаги и ящик стекла. В глазах рябило от бочонков пива и связок сушёной рыбы, штук ткани и "соляных шапок" (* - один из древних способов получения соли заключался в выпаривании насыщенного соляного раствора (рапы) в специальных глиняных горшках-тиглях, которые по окончании процесса разбивали - получалась "соляная шапка", слиток соли в форме тигля), мешков муки и кругов сыра, туесов мёда и свиных полутуш. Каждый золотой гульден, серебряный даллер, медный геллер, поступившие от торговцев и ремесленников, отнесенные в налоги и пущенные на развитие города, были записаны, учтены, отмечены.
   Нет, фон Ройц не сомневался: что-нибудь предосудительное здесь случается, но вовсе не столько, чтобы об этом беспокоиться. Быть может, кто-то из подмастерьев в солеварне припрячет за пазуху кусок соли, дабы продать чуть дешевле - хотя бы и в том же "Кабанчике". Но нет здесь ничего такого, за что можно уцепиться; нет ниточки, ухватившись за которую, барон мог бы распутать клубок заговора или измены.
   Зато есть нечто иное - возможно, более страшное. И почему-то Ойген чувствовал себя словно глупый обыватель, плачущий по лопнувшей подмётке, не замечая, как со спины к нему подкрадывается душегуб с ножом.
   Тяжело вздохнув, барон обернулся к фон Глассбаху, который стоял, вцепившись в деревянные перила помоста.
   - Интересные дела творятся в вашем городе, бургомистр. Подозреваемую убили, охранника выпотрошили, как кролика, а когда посланник Святого престола захотел обратиться к горожанам - его поприветствовали бомбой. И часто у вас такое происходит? Обычное дело, или ради нас кто-то особо расстарался?
   - Барон, всё это мне нравится не больше, чем вам. Даже меньше - ведь вы-то рано или поздно уедете, а я... - Ругер беспомощно развёл руками. - Скажу в который уже раз: я не знаю, в чём причина происходящего; не понимаю, кто стоит за этим.
   - Мы договорились...
   - Я помню, о чём мы договорились. И - Богом клянусь - делаю всё, чтобы свою часть договора исполнить. Городская стража и цеховые ополченцы патрулируют улицы и не мешают вашим людям делать то, что поручаете им вы.
   Фон Ройц недобро прищурился. Говорил этот человек одно, но подразумевал нечто иное - мол, я-то свои обещания исполняю, а как насчёт тебя? И возразить Ойгену было нечего: после их разговора в доме ругеровой любовницы минуло уже полтора дня, а похвастаться ему и впрямь пока что нечем. Надо бы городского главу осадить, а то такие разговоры могут зайти слишком далеко.
   - Не всё сразу, бургомистр, - барон холодно улыбнулся. - Сейчас речь о другом. Совершено покушение на рыцаря короны и на посланника Святого престола. И, признаться, я даже не могу решить, что из этого более скверно - и для города вообще, и для вас лично.
   Он задумчиво потянул себя за короткую бороду.
   - Ведь вполне может случиться так, что понадобится закрыть город на время расследования. У меня есть на то полномочия. Знаете: запрет въезда и выезда, повальные обыски... Кто-то проболтается, что-то отыщется - рано или поздно.
   - Рано или поздно? - эхом откликнулся фон Глассбах.
   - Ну да, - пожал плечами Ойген. - Две недели. Может быть, месяц. Людей-то у меня - раз, два и обчёлся. Так что скорее поздно, чем рано. Но лучше поздно, чем никогда, не так ли?
   Лицо бургомистра исказилось, словно у него перехватило дыхание.
   - Вы погубите город! Если сорвётся ярмарка, то разорятся купцы, закроются лавки. Вы понимаете, что... Люди начнут умирать от голода! Многие не переживут зиму!
   - Сотня-другая горожан, - равнодушно бросил барон. - Лучше они, чем посланник императора или отец-инквизитор. Вы ведь не хотите, чтобы весной город осадили имперские войска, дабы выжечь дотла гнездо неповиновения? Ну-ну, не пугайтесь, - фон Ройц снисходительно похлопал собеседника по плечу, - быть может, нам повезет, и мы управимся быстрее.
   - Чего... чего вы хотите? - прохрипел фон Глассбах.
   Ойген выдержал паузу - такую, чтобы оппонент потерял последнюю волю к сопротивлению, если оная вовсе у него была.
   - Как и прежде - только лишь содействия, дружище Ругер. Только лишь содействия. Сейчас мне всего-то и нужно, чтобы вы не мешали отцу-инквизитору и мне допросить этого любителя швыряться адским зельем. Хотелось бы, чтобы ни вы, ни досточтимые ратманы не возражали, если дознание в этом случае будут вести представитель императора и посланник Святого престола.
   Бургомистр выдохнул, нисколько не скрывая облегчения.
   - Видит бог, фрайхерр фон Ройц, уж в этом я не намерен вам чинить никаких препятствий!
   Коротко кивнув ему, Ойген направился к ведущей с помоста лестнице, у подножия которой его дожидался отец Иоахим.
  

* * *

  
   Инквизитор покачнулся и фон Ройц осторожно поддержал его - конечно, не за раненое плечо, а за здоровое. Они почти добрались до "Кабанчика", и по дороге с площади отец Иоахим уже дважды останавливался. Видимо, рана оказалась серьёзнее, чем думалось поначалу. А может быть, святоша несколько переоценил свою стойкость.
   - Вот, выпейте, - барон протянул раненому небольшую фляжку с вином. - Поможет приглушить боль. Да и успокоиться нам сейчас не помешает.
   Инквизитор пробормотал что-то про грех винопития, про постный день, а потом только рукой махнул, и, запрокинув голову, сделал несколько шумных глотков.
   - Отменный... э-э, напиток, - сказал он, возвращая фляжку. - Благодарю вас, сын мой.
   Фон Ройц улыбнулся в усы: выходит, если назвать вино "напитком", то можно и в постный день нализаться? Несмотря на порицание греха винопития и неурочное время, во фляжке священник не оставил ни капли. Не поплыл бы: вино там было крепкое, а много ли ему сейчас надо?
   - У меня есть к вам просьба, - сказал барон. - Или, точнее, предложение.
   - Говорите, - тяжело выдохнул Иоахим. - Видит Бог, меня сегодня слушать не захотели - может быть, потому, что пришел мой черёд послушать умного человека.
   Ойген с трудом сдержал нервную улыбку. Нет, пожалуй, паука рано списывать со счетов. Если у него хватает сил посмеиваться над собой, значит хватит и на многое другое.
   - Думаю, вы захотите устроить допрос тому парню. Так вот... Я попрошу вас подождать с этим. Ну, скажем, до завтра.
   Инквизитор помолчал немного, потом спросил:
   - Почему?
   - Во-первых, вам надо отдохнуть - всё-таки рана у вас не пустячная. Во-вторых, после ночи в холодной этот безумец и сам станет поразговорчивее. Сейчас он думает, что мы его сразу поволочём допрашивать, и старается собрать побольше соплей, чтобы плюнуть вам на бороду, или придумывает ругань поцветистее.
   Словно услышав эти слова, топавший впереди в окружении стражников "безумец" гордо вскинул голову и засвистел какой-то весёлый мотивчик. Шагавший рядом Гейнц Шеербах тут же треснул наглеца по затылку концом ясеневого шеста - не так сильно, чтобы причинить вред, но достаточно, чтобы парень понял: его выходки тут терпеть никто не намерен.
   - Но настанет вечер, минует ночь, придёт утро - и никакого допроса, никакого интереса к нему, - продолжил фон Ройц. - А он наверняка из тех, кто любит чужое внимание, причём неважно, какого рода. Поэтому встревожится. И станет более уязвим.
   Звучало всё это довольно убедительно, однако сам барон не слишком-то верил в собственные слова, и догадывался, что отец Иоахим тоже вряд ли ему верит.
   Тем не менее, инквизитор задумчиво кивнул.
   - Положим, вы правы, и я последую вашему совету. В конце концов, человек вроде вас, наверное, разбирается в таких вещах получше меня. А чем займётесь в это время вы?
   - Знаете, мне очень не нравится происходящее, - сказал Ойген. - Определённо, направляясь в Шаттенбург, я ждал чего угодно, но только не того, с чем пришлось здесь столкнуться. Порча монеты - возможно, утаивание налогов - не исключено, торговлишка подпольная - почти наверняка. Но как раз этого здесь не обнаружилось. Зато кто-то убивает людей поистине странным образом. Такое дело скорее по вашей части.
   - О чём вы, сын мой?
   - Ну как же... Помните, ещё когда мы ехали сюда, вы рассказывали мне, мол, здесь на детей напало чудовище? Возможно...
   Отец Иоахим только поморщился и неожиданно икнул.
   - Бросьте, барон, вы верите в эту ерунду? Чудовища... Волки, старый секач, может быть даже медведь - гибель мальцов наверняка имеет простое объяснение. Я даже готов допустить, что в здешних лесах какие-то разбойники надевают медвежьи шкуры - страх на простаков наводят. Но и всё. Что же до найденного иссохшего тела, или дьявольской девчонки, будто бы убившей священника... Тьфу! - инквизитор сплюнул. - Высохшие мощи - чья-то гнусная шутка, а в том старике, как я понимаю, душа уже еле держалась -много ли ему было нужно? Нет, рассказы о чудовищах оставьте для впечатлительных кумушек. Или для мальчишек вроде Кристиана, - он фыркнул. - А я прибыл сюда, дабы восстановить влияние инквизиции. Чем и занят.
   Вот это да! Ойген захотел врезать себе кулаком по лбу - и было бы очень неплохо, чтоб на кулаке том оказалась латная перчатка. Спасти горожан? Изгнать чудовище? Да у святоши совсем другие цели! А он-то, дурак, ему почти поверил! Ещё и собирался рассказать об Источнике, и о том, что творится в Ротшлоссе... Ну, теперь стоит десять раз подумать, прежде чем делиться с инквизитором хоть какими-то из добытых сведений!
   Однако оговорку насчёт послушника он отметил. Неужели парнишка пытается сам разобраться в этом тёмном деле? Потом спросил:
   - А разве поимка чудовища не помогла бы восстановить это влияние?
   - По-вашему, я должен бегать по лесам с рогатиной и копать волчьи ямы? Помилуйте, барон... Нужно наладить отношения с городскими властями - с бургомистром и ратманами, а также с удачливыми купцами, ибо от таких отношений успех моей миссии зависит в гораздо большей степени, нежели от десятка проповедей. Нужно содействие местных священников, до которых уже давно никто не доносил света Рима. Что же касается паствы... пока довольно будет, если люди привыкнут видеть белые сутаны доминиканцев.
   - Не стану спорить, святой отец. Ведь вы, наверное, разбираетесь в таких вещах получше меня.
   Инквизитор то ли слишком устал, чтобы заметить иронию в этих словах, то ли просто не подал виду.
   - Барон... я всё-таки последую вашему совету. Поможете мне добраться до "Кабанчика"? Хотя тут и осталось совсем немного, боюсь, в одиночку я этот путь не осилю.
   - Сочту за честь, святой отец.
   Он довел Иоахима до трактира, помог подняться в комнату и лечь на кровать. Почти тотчас вошла одна из служанок, принесшая таз горячей воды, корпию (*- нащипанные нити, вид перевязочного материала) и бинты. Следом появился Хорст - личный слуга фон Ройца был сведущ в медицине, и сейчас держал в руках потёртый кожаный сундучок, пахнущий лекарственными травами и полный позвякивающих склянок с настоями, укупоренных кувшинчиков с тинктурами, плотно закрытых деревянных туесков с густыми мазями. Был там и набор скарификаторов - ножичков для кровопускания, и мешочек фибул для скрепления краёв ран, и толстостенная стеклянная колба с ртутью - первейшим средством от заворота кишок (* - согласно средневековым представлениям). Там же хранилась потрёпанная фармакопея, а один кармашек был опечатан свинцовой пломбой: в нём дожидался своего часа (который, как надеялся барон, никогда не наступит) драгоценный митридат (*- здесь противоядие, или средство от отравления; название дано по имени понтийского царя Митридата VI Евпатора. Царь опасался отравлений, и в течение всей жизни принимал во всё более увеличивающихся дозах яды, чтобы приучить организм к их действию. Также активно создавал яды и противоядия), способный уберечь от многих отравлений.
   Спустившись на первый этаж, Ойген договорился с сержантом ван Звааном, что схваченного "безумца" до утра подержат в погребе, пока городскую темницу в порядок не приведут. Потом он подозвал оруженосца и потребовал как можно быстрее отыскать Кристиана.
  

* * *

  
   - Да, я пытался узнать о чудовище, - сказал послушник.
   - Несмотря на то, что святой отец...
   Юноша кивнул. Не то, чтобы ему хотелось говорить об этом с бароном, но... с отцом Иоахимом и вовсе разговора не получалось.
   - Смело, - сказал фон Ройц.
   Кристиан вскинулся, но в голосе имперского посланника не было и тени иронии.
   - Они действительно видели что-то страшное. Не медведя, не кабана и не волка. Иное.
   - И рассказали тебе об этом?
   Послушник помедлил.
   - Да, - кивнул он наконец. Так было проще: вряд ли барон поверил бы тому, что Кристиан сам видел отражение давнего кошмара в детской памяти. Да что там: он и сам не очень-то понимал, как у него получилось такое увидеть.
   - Да, рассказали. Это случилось к северу от города, по дороге к Бёкенборну, неподалёку от вырубки. Они играли в прятки...
   Юноша коротко, но не упуская деталей, рассказал о том, что "разглядел" в памяти Пауля и Альмы - конечно, представив всё так, будто лишь передает их слова.
   - Ты не договариваешь, - прищурился внимательно слушавший Ойген. - Мальчишка видел ещё что-то, кроме чудовища? Я прав?
   Кристиан тяжело вздохнул.
   - Не Пауль, а девочка. Она ви... говорит, будто видела там мужчин в сутанах.
   - Монахов? - вскинул брови фон Ройц. - Вот так новость. И это - дай угадаю - были вовсе не священники из собора Святого Варфоломея, так? Уж городских-то ребятня узнала бы в два счёта.
   Юноша промолчал - барон был совершенно прав, к чему впустую сотрясать воздух? Он терялся в догадках: что же это за слуги Господни, если не помогли беззащитным детям спастись от чудовища? Может, то были вовсе и не священники, не монахи? Быть может, какие-то злоумышленники лишь выдавали себя за божьих людей? Надели сутаны, а под сутанами - кистени да топоры... Но зачем?
   Ойген, меж тем, чуть заметно улыбнулся, будто услышал в словах собеседника больше, чем тот сам понимал.
   - Ты мне очень помог, парень, - сказал он. - Сделай одолжение, пригляди за отцом Иоахимом. Ему сейчас стоило бы отдохнуть. Договорились?
   - Да.
   - Вот и славно, - хлопнув послушника по плечу, фон Ройц резко развернулся на каблуках. - Карл! Карл, где тебя носит?!
   - Я здесь, господин барон, - высунулся из дверей конюшни оруженосец.
   - Седлай лошадь, я собираюсь прогуляться. Ты едешь со мной!
   - Будет исполнено! - откликнулся Карл, и вновь скрылся в конюшне, откуда тотчас же послышалось фырканье лошадей, звяканье и скрип упряжи.
   Не прошло и четверти часа, как два всадника покинули постоялый двор. Фон Ройц направлялся к Соборным воротам, откуда дорога вела прямиком к Бёкенборну - и той вырубке, где несколько месяцев назад разыгралась трагедия. Трагедия, в которую даже в городе верили далеко не все.
  

* * *

  
   Местность Кристиан описал довольно точно. Быстро нашёлся одинокий дуб, под сенью которого в тот жуткий день кто-то из малышни нараспев произносил считалочку. Приказав оруженосцу держаться с лошадьми поодаль, Ойген спешился и подошёл к могучему дереву. Дальше... ага, похоже - вон туда.
   Он, конечно же, понимал, что прошло несколько месяцев, и найти какие-либо следы здесь, увы, невозможно, и всё-таки глубоко в душе было странное тянущее ощущение, что приехать сюда стоило. Вспомнился услышанный несколько дней назад в "Кабанчике" разговор: дескать, пропавших детей кто-то искал - то ли егерь, то ли лесничий. Искал, да не нашёл, и больше того - сам сгинул. Люди, чесавшие языками за кабацким столом, полагали, будто задрал "то ли егеря, то ли лесничего" медведь. Или волки. Что ж, может, оно и так. Но не слишком ли много в округе охочих до человечины волков да медведей?
   Стараясь не упустить ни единой мелочи, барон неспешно дошёл до медленного ручья - того самого, где чудовище якобы разорвало горло одному из мальчишек. Конечно же, ничего: ни крови, ни обрывков одежды, ни веток поломанных - даром, что берега густо поросли кустарником и деревьями. Хотя...
   Фон Ройц приподнялся на цыпочки, внимательно разглядывая едва заметные отметины на бугристом дубовом стволе. Кору пробороздили четыре глубоких параллельных царапины, словно ударили по ней сильной когтистой лапищей. Следы не выглядели свежими - дерево потревожили месяца три-четыре назад, не меньше. Но вот кто потревожил? Чудовище, о котором говорили дети? Или - Ойген фыркнул - всё-таки медведь?
   Привалившись плечом к раненому дубу, барон надолго замер, вслушиваясь в лесную жизнь. Едва уловимо струил свои воды ручей, тянулись по течению длинные ленты водорослей, меж которыми нет-нет да и мелькала тёмная рыбья спинка. Шуршала, отзываясь на лёгкие дуновения ветерка, листва, и прихотливо менялся пятнистый рисунок лежащих на земле теней. В разгар лета здесь наверняка царит прозрачный зелёный полумрак, ручей же течёт будто в туннеле, стены коего образованы густыми зарослями ежевики, а свод - переплетёнными кронами деревьев. Но сейчас осень уже приблизилась неслышными шагами, и ночами выстывает вода, готовая вот-вот взяться вдоль берега хрупким ледком, а по утрам на палой листве серебрится иней. Природа словно замерла на распутье - кажется, стоит ей сделать одно небольшое усилие, и солнце снова станет греть жарче, небо наполнится летней синевой, прорехи в кронах затянутся тёмной, полной жизни зеленью... Нет, от самого сотворения мира всё идет по не человеком заведённому распорядку, и нынешняя осень - не исключение. А значит, совсем скоро зарядят осенние дожди, низкие серые тучи прочно обложат небо, и последний золотой лист скользнёт с дерева, чтобы упасть в ледяную воду невесомым корабликом, и потом вместе с бесчисленными мириадами собратьев обратиться в гниль, чтобы прорасти по весне мягким мхом, ажурными папоротниками, густой травой.
   Из кустов высунулся ёжик. Постоял, внимательно оглядывая берег ручья блестящими бусинками глаз, подёргивая длинным мокрым носом: нет ли опасности, не ждёт ли у водопоя голодный враг? Потом по чуть заметной тропке - видать, не впервой он приходил именно сюда, да и, пожалуй, не только он - ёж косолапо спустился к ручью.
   Не шевелясь, фон Ройц смотрел, как лесной житель лакает воду, как плывёт по течению вереница золотых корабликов-листьев. А потом возблагодарил Бога за то, что пришёл сюда не летом, а осенью. Ведь ещё месяц назад он не увидел бы того, что никак не вписывалось в буколический пейзаж - в мешанине ветвей запутался узкий обрывок тёмной ткани: похоже, кто-то, зацепившись полой одежды за сучок, не стал аккуратно высвобождаться, но торопливо дёрнулся и побежал дальше, наплевав на треск ткани.
   Ойген протянул руку к тканной полоске, и ёжик, фыркнув, мгновенно скрылся в зарослях. Барон внимательно рассмотрел находку: сукно довольно-таки скверного качества, цвета не то чёрного, не то тёмно-коричневого. Скорее второе. И провисело оно тут довольно долго - уже стало расползаться от сырости. Приди фон Ройц на берег ручья неделей позже, вполне возможно, что никакого обрывка он бы уже не заметил - тот просто упал бы с ветки, и осыпающиеся листья навеки скрыли бы его от человеческого глаза.
   Конечно, клочок может оказаться вовсе не обрывком монашеской сутаны. И конечно, он мог попасть сюда позже - или даже раньше, чем здесь, у ручья, пролилась кровь. Но сейчас барон был уверен: и этот кусок ткани, и следы когтей на древесном стволе самым прямым образом связаны со страшным происшествием. Наподдав напоследок перестоявший гриб так, что тот червивыми ошмётками разлетелся о колонну высоченного осокоря, фон Ройц зашагал обратно. Он прошёл до находившейся в полусотне клафтеров (* - здесь мера длины, равная 6 фуссам (около 1,8 метров)) от ручья вырубки, где, как рассказывал Кристиан, прятался кто-то из детей, но больше ничего подозрительного или хотя бы просто интересного не нашёл. Лес с вырубки давно уже вывезли: или распустили на доски на местной лесопилке, или просто сплавили ниже по Финстеру - к лесопилкам, принадлежащим цехам Цвикау или Хемница. Даже пни, и те сожгли, пустив золу на удобрения, щёлок или мыло - его в Шаттенбурге делали в большом количестве, причём весьма неплохое. Карл верхом двигался в десятке шагов позади, повод баронского коня был привязан к седлу его лошади. На лице оруженосца лежала печать скуки: хоть он и сознавал прекрасно всю меру своей ответственности, но ничего интересного в затее сеньора не находил.
   Осмотрев вырубку, Ойген вскочил в седло и, дождавшись, пока Карл отвяжет поводья, рысью двинулся к городу. Обрывок сутаны он заложил за отворот рукава и для верности прикрепил его булавкой.
  

* * *

  
   - Вы считаете это убедительным доказательством? - осторожно спросил бургомистр, разглядывая найденный бароном кусочек сукна.
   От камина в кабинете волнами расходилось тепло, как нельзя кстати пришлось и вино с пряностями: фон Глассбах ценил маленькие радости жизни.
   - Не забудьте ещё о следах когтей на дереве.
   - Ах да, когти. Но ведь может быть, что медведь...
   - Клянусь милостью Создателя, - ни к кому конкретно не обращаясь, сказал фон Ройц, - если ещё хоть раз мне расскажут о медвежьих стадах, что разгуливают под городскими стенами...
   Ругер осёкся. Глотнул подогретого вина из оловянного кубка, смачивая горло. Сладковато-пряный вкус сегодня почему-то не радовал.
   - Но не думаете же вы, что кто-то из городских священников... - начал было он после короткой паузы.
   - Конечно же, нет, - глядя в окно, барон покачался с пяток на носки. Потом повернулся к бургомистру. - Однако, если мне не изменяет память, городские священники не обладают в округе Финстер... скажем так, монополией на слово Божие? Ведь есть ещё и...
   - Ротшлосс, - эхом откликнулся фон Глассбах.
   - Именно. Тот самый Ротшлосс, по пути из которого едва не погиб мой министериал.
   Интересно, почему Ругер упомянул лишь о мужском монастыре, но не сказал про обитель цистерцианок и матушку Агнессу? Впрочем, дети говорили, будто в лесу видели монахов, но не монахинь - а значит, искать ответы нужно именно в мужском монастыре, у бенедиктинцев. Барон хищно улыбнулся. И вот ведь какая удача: именно загадочному настоятелю Ротшлосса он очень хочет задать несколько вопросов.
   - Что же вы теперь намереваетесь делать? - негромко спросил бургомистр.
   - Скажем так: мои полномочия распространяются не только на Шаттенбург. Вот только людей у меня маловато.
   Фон Ройц видел, что у городского главы бегают глаза и чуть подёргиваются уголки рта: тот нервничал и, по всей видимости, готов был вот-вот принять какое-то важное решение. Ойген не ошибся.
   - Понятно, - улыбка у Ругера вышла несколько дёрганой. - А что вы скажете, если... я предложу вам помощь города?
   - Помощь в чём? - уточнил барон, хотя уже предполагал ответ - и был, без всякого преувеличения, решением собеседника удивлён.
   - Вы считаете, что с монастырём связано нечто недоброе. Если ваши подозрения обоснованы, то я, как бургомистр, конечно же, не могу оставаться в стороне. Поэтому готов отправить с вами... скажем, два десятка стражников - в помощь.
   Фон Ройн прищурился.
   - С чего бы это?
   - Наш город ни разу не запятнал себя недоверием имперских властей. И я не хочу быть первым, кто вызовет недовольство престола.
   Ответ был правильным, обтекаемым... и слишком быстрым. Не говоря уж о том, что фон Глассбах лгал.
   Барон фыркнул.
   - Знаете, Ругер, а ведь об уме человека можно судить и по тому, считает ли он других глупее себя. Совсем недавно недовольство имперских властей не слишком-то вас заботило - во всяком случае, не настолько, чтобы лезть на рожон, лишь бы недовольства этого избежать. А тут вы предлагаете помощь, хотя я даже не успел вас о ней попросить. Да, я предложил бы городу оказать нам помощь в этом деле с монастырём, и вы бы, пожалуй, по своему обычаю согласились, пусть и не сразу. Но вот сейчас... Неужели Ротшлосс для вас - кость в горле? Почему?
   - Я лишь хочу помочь, - нахмурился бургомистр. - Такой ответ для вас слишком прост?
   Конечно, он вовсе не собирался сообщать барону, что у него имеются к обители свои счёты. Монастырская мельница была похуже, чем городские, но немало крестьян из окрестных деревень - Милхбаха, Финкдорфа и Минценлихтунга - везли зерно к бенедиктинцам. Хватало и тех, кто вёз лес на монастырскую же лесопилку, что стоит на Минцене. Брали монахи за помол зерна и роспуск брёвен ничуть не дешевле, чем цеховики, и ехать к ним было дальше, но дурни деревенские, в иных обстоятельствах готовые удавиться за лишний геллер, всё-таки пускались в неблизкий путь. Мол, в городе одна скверна, того и гляди обжулят, а монахи - люди святые. Иные и вовсе договаривались до того, что, мол, хлеб из смолотой на монастырской мельнице муки получается пышнее, а напиленную на монастырской лесопилке доску древоточец не берёт. Чушь собачья, конечно - фон Глассбах сам проверял - но ведь верят! А недавно пошли слухи, мол, настоятель Герман задумал построить в верховьях Киефера ещё и бумажную мельницу - значит, городские доходы снова упадут. Вот уж и вправду, где монах пройдёт - там трава не растёт. И как же тут не воспользоваться ситуацией? Город ему только спасибо скажет.
   - Ну хорошо, - примирительно поднял руки барон. - Дарёному коню...
   В конце концов, какое ему дело до того, какие у города счёты с Ротшлоссом? Мало ли в чём отец-настоятель перебежал дорожку бургомистру? Главное - теперь у него достаточно людей, чтобы суметь подержать старикашку настоятеля за тощую шею. После такого тот наверняка станет очень разговорчивым, и фон Ройц наконец-то сумеет разобраться с творящейся в городе чертовщиной.
   - Вот только что скажет об этом отец-инквизитор? - поинтересовался Глассбах.
   Ойген пожал плечами.
   - И зачем ему об этом знать? Ну, а когда узнает, спорить будет уже незачем.
   Бургомистр помолчал, постукивая по столу костяшками пальцев. Потом, словно приняв какое-то важное решение, сказал:
   - Есть ещё кое-что, барон. Вы считаете, что чудовище и впрямь было.
   Фон Ройц молчал, не прерывая.
   - Знаете, в городе есть человек... Странный человек: старик, который всю жизнь читает старые свитки и книги - они для него заменили всё, даже семью. О том, каким наш город был прежде, он знает лучше, чем кто бы то ни было.
   - Обычно такие люди сами ищут встречи, чтобы рассказать о прошлом.
   - Ему безразлично всё, кроме книг, - поморщившись, махнул рукой бургомистр. - Его порой неделями не видят, он частенько забывает даже поесть, а платье не менял уже лет десять. Но если прежде горожане сталкивались с чем-то... чем-то чудовищным... возможно, ему известно об этом.
   - Что ж, - задумчиво сказал барон. - Может быть, это и впрямь окажется полезным. Спасибо... дружище Ругер.
   Фон Глассбаху показалось, что впервые в этих словах он не слышит иронии. Что это - хороший знак? Он вздохнул. Поживём - увидим.

9

  
   Мясо истекало горячим кровяным соком. Привередливый едок сказал бы про него "на треть сырое", но Мареку так даже нравилось. На крепость зубов он не жаловался.
   - Что ты там делал - на площади?
   Юноша застыл, сомкнув челюсти на курином бедре. По-волчьи дёрнув головой, оторвал кусок, проглотил, не жуя, и медленно отодвинул миску.
   - Благодарствую, - пробурчал глухо.
   Она смотрела, не отводя взгляда, в её тёмно-зелёных глазах, казалось, прячутся вечерние тени.
   - Ешь, ты ведь голоден.
   - Благодарствую. Сыт.
   - Это простой вопрос, - баронесса вздохнула. - Не ответишь?
   - Сперва ты ответь, - он сложил руки на груди - так делал Иржи, когда разговор принимал непростой оборот. Будто щит между собой и собеседником выставлял.
   Ульрика улыбнулась - так понимающе, что у Марека вспыхнуло лицо.
   - Я тебе не враг, щенок. Будь иначе - ты сейчас не за моим столом бы сидел, а в колодках рядом с приятелем.
   - Каким ещё приятелем?
   - Тем, что в инквизитора шар с порохом кинул.
   Марек скрипнул зубами, сдерживая заворчавшего в груди зверя.
   - Не знаю я, кто там в кого чего кинул. Я от помоста стоял далеко, мне не видать было.
   - Тогда бежал зачем?
   - А все бежали - и я бежал.
   Женщина покачала головой, длинные тёмные локоны скатились с узкого, но крепкого плеча; а когда она вздохнула, Марек невольно сглотнул, глядя, как волнующе приподнялась и опустилась высокая грудь.
   - Я тебе не враг, - повторила Ульрика. - Ни тебе, ни таким, как ты. Пусть вас чудовищами называют, мне на то плевать, уж я знаю, что вы - люди, не хуже прочих.
   - Почём знаешь? - проворчал он, глядя исподлобья.
   - Ну... - баронесса чуть склонила голову вправо и будто раздумывала, стоит ли отвечать. - Скажу так: твои беды знакомы мне не понаслышке.
   Марек вздрогнул и всмотрелся в женщину пристальнее. Кожа гладкая и белая, совсем не обветренная; черты непривычно тонкие; волосы хоть и русые, да не того отлива...
   - Нет, ты не из наших.
   - Я к тебе в родню и не набиваюсь. А всё ж таки есть меж нами общее.
   - Есть, небось, - неохотно согласился Марек. - Уж коли ты меня признала...
   - Так расскажешь про приятеля?
   Ответом ей стало лишь сердитое сопение. Вновь пододвинув к себе миску, гость продолжил трудиться над куриным бедром столь усердно, будто это было важнейшим делом его жизни, после которого и умереть не жалко.
   Ульрика лишь головой покачала и на прекрасном её лице промелькнула тень досады, но больше настаивать она не стала, молча допила вино, поднялась - плавно и грациозно, а потом вышла с кухни.
   - Я пришлю Терезу, - бросила уже от дверей. - Она покажет комнату, где ты будешь спать.
   - Ни к чему мне тут засиживаться.
   - Глупый, здесь безопасно. Ты не пленник, можешь идти, куда тебе угодно, но всё же не спеши, отлежись пару дней. Мои люди пока разузнают, что творится в городе.
   - Чем же я отплачу за твою... доброту?
   Почуяв угрюмую насмешку в его голосе, женщина круто обернулась.
   - В плате нужды нет, священник - наш общий враг. Разве это не лучшая причина, чтобы помогать друг другу?
   Она вышла, а Марек сосредоточенно убрал остатки трапезы, оставив в миске лишь начисто обглоданные и изжёванные крепкими зубами кости. Что и говорить, странная фрау. И опасная. Её глаза... Он подозревал, что если бы Ульрика захотела, то легко "убедила" бы строптивого гостя всё ей рассказать - тем же чародейским способом, каким успокоила девчонку в переулке. Звериная марекова осторожность взывала к нему, требовала, чтобы он, не медля, убрался из гостеприимной усадьбы, подальше от её прекрасной, но чудноватой хозяйки.
   С другой стороны, баронесса и впрямь крепко ему помогла, вытащила из города прямо под носом у суетящейся стражи. И не пользуется своим чаровством, чтобы разговорить упрямого гостя.
   Как ни крути, а один, без помощи, Марек теперь ничего сделать не сможет. Разве что сбежать, поджав хвост... но это хуже смерти. Отказаться от правосудия - как отказаться от себя. А ведь теперь, помимо мести, на плечах и другой груз лежит: нужно друга спасти, а коли не выйдет - принять на себя чужое бремя, добраться до инквизитора.
   "Эх, Иржи, Иржи, что ж ты так заспешил..."
  

* * *

  
   По городу катился набатный звон. Последние два дня Шаттенбург всё больше напоминал стеклянные скляницы, в которых Иржи варил иногда свои смеси. Стоит такая на жаровне, а поляк перед ней застыл, смотрит неотрывно и время от времени что-нибудь подсыпает в булькающее нутро. И глядя на бурление за тонким стеклом, чувствуешь: ох, что-то будет! Однажды Марек не выдержал, схватил приятеля за плечо и рванул прочь от стола. Шум падения, треск разваливающегося стула, яростный крик Иржи: "Ополоумел, Клыкач?!"... а миг спустя - гулкий хлопок и визг разлетающихся осколков. Позже, вынимая из предплечья куски стекла, поляк сказал только два слова: "Селитры переложил..."
   Вот и с Шаттенбургом то же - бросили в него столько гремучих порошков, что бурлящему зелью тесно стало за хрупкими стенками. И подобно ложке селитры, удары колокола вдребезги разбили тревожный покой горожан.
   - Иржи, слышишь?! - распахнув дверь, Марек застыл на пороге. Поляк быстро собирался: сунул за голенище длинный охотничий нож, нацепил на плечо небольшую торбу, а затем... взял со стола оловянный шар, похожий на большое чёрное яблоко, и осторожно вставил в высверленную сверху дырку короткий кусок тонкой промасленной верёвки.
   - Слышу, - сказал спокойно, опуская шар в торбу, - не хуже тебя слышу.
   - Собрался куда?
   - Туда. Пойду, гляну, почто там шум подняли.
   - Ты... - Марек замялся, - что же... прямо сейчас хочешь?
   С тех пор, как закончил своё "яблочко", Иржи был сам не свой: больше обычного злился, язвил и подолгу ходил из угла в угол, кусая в нетерпении тонкие губы. Но сейчас преобразился, стал спокоен и деловит. Услышав вопрос, поднял на приятеля глаза и усмехнулся:
   - Уж как свезёт. Чует моё сердце, сегодня он будет там, на площади. Коли мне случай представится, я его не упущу.
   - Да как же... вот эдак, не изготовившись. Ты ж мне сам всё твердил...
   - Тебе я верно твердил, а ты мне, брат, мои слова обратно не вернёшь. Я готов давно, и лучше, чем теперь, уже не изготовлюсь. Бог даст, покончу нынче же и с моею заботой, и с твоей.
   - Какой бог, брат? Которому твой жрец служит?
   - Чорту он служит, - хмуро огрызнулся Иржи. - И к чорту отправится. Уж я ему подсоблю. Идём, время дорого.
   И Марек пошёл следом за поляком, недоумевая, отчего сейчас, когда до заветной цели осталось рукой подать, его одолевают недобрые предчувствия. Где же предвкушение? Где весёлая боевая злость?
   "О победе думай! - рычал он мысленно на себя. - Накликаешь!"
  

* * *

  
   Накликал... Иржино "яблоко" лишь всполошило грохотом народ, и Марек в бессильной ярости смотрел издалека, как заклятый враг волочёт к помосту его единственного друга, а рухнувший было инквизитор поднимается, с виду совсем целёхонький.
   "Как же мне теперь... одному?"
   - Синьор.
   Он обернулся с такой быстротой, что девушка отпрянула, едва не выронив принесённые простыни. Чернявая, кареглазая, смуглая... красивая.
   - Простите, синьор, хозяйка велела вас проводить.
   - Куда ещё?
   - В спальню, синьор.
   - Спать я не хочу.
   Чернявую отпор гостя не смутил, она настойчиво повторила:
   - Хозяйка велела показать синьору дом, а затем проводить в спальню.
   Ладно, с него не убудет пройтись по дому. Уж коли он решил в поместье задержаться, будет совсем не лишним узнать что тут и как.
   Время до вечера Марек провёл с пользой. Облазил весь Йегерсдорф, сунул нос в каждую щель, за каждую незапертую дверь заглянул. Заодно убедился, что его и впрямь никто не стережёт.
   Поместье ему понравилось - большое, крепкое хозяйство, обустройством немного похожее на общинный дом Клыкачей. Всё устроено правильно: и кухня, и кладовые, и отхожее место. Людей, правда, маловато, да и молчаливые все какие-то, настороженные. Похоже, к гостям здесь не привыкли, а может, слуг отпугивал угрюмый вид парня. Впрочем, Марек только радовался, что никто к нему не лезет с расспросами.
   Закончив "обход", он вернулся к гостевым комнатам, одну из которых отвела ему баронесса. Занятно, между прочим: владелица Йегерсдорфа больше ни разу не попалась ему на глаза. Добрых полдня её не было ни видно, ни слышно. Уехала из поместья? Но Марек заглядывал на конюшню, и та пегая красавица, что утром несла Ульрику, сейчас мирно жевала овёс в своём стойле.
   - Хозяйка отдыхает, синьор, - ответила на его вопрос Тереза. - Ей нездоровится.
   - Вот оно что... - пробормотал Марек, чувствуя неловкость.
   - Прикажете подать ужин, синьор?
   - Как... э-э-э... нет. Я не голоден. Спать лягу.
   По правде сказать, при мыслях о еде в животе родилось предательское урчание, но молодой Клыкач решил лечь голодным. На пустой желудок он всегда спал более чутко, а Йегерсдорф пусть и казался местом безопасным, но всё же стоит поберечься, хоть пару ночей побыть настороже.
   Кровать ему досталась широкая и удобная. Даже слишком удобная для тела, что привыкло спать на голой земле. Мягкую подушку Марек в сторонку отложил, а всё одно как веки смежил - так и провалился.
   Не спал - будто падал куда-то в бездонную черноту, медленно и плавно. Падал... Падал...
  

* * *

  
   Чернота - это хорошо. Покойно. Хуже когда свет - серый, сумеречный.
   Полыхает у берега отцовская кузня, а на мелководье бьются четверо. Четверо среди многих недвижных тел, усеявших перекат. Низкие тучи рассыпают по ветру зябкую осеннюю морось, но дерево полыхает жарко, жалкий дождишко ему - не помеха. А уж пламя схватки небу и подавно не погасить.
   Четверо бьются неравным боем - втроём против одного. Трое в кожаных портах и холщовых рубахах, босые да простоволосые, против одного - в сапогах, при шлеме и щите, облитого, точно рыба, кольчужной чешуёю. Страшный длинный клинок взмывает вверх - и валится, схватившись за грудь, один из троих. Другой удар - и схватка превращается в поединок.
   Молот против меча... Марек знает, чья возьмёт. Всегда знает. Сколь жилы ни рви, сколь ни кричи, надсаживая горло, а лишь восемь шагов по косогору пробежишь - и увидишь, как слетает с головы "кольчужного" блестящий шлем, но падает на перекат вовсе не меч, а большой кузнечный молот. Падает, зарывается в мокрую гальку...
   - Ба-а-атя-а-а!!!
   Человек в броне поднимает голову и щурится исподлобья, губы кривит. Спокойный, сосредоточенный, уверенный в движениях, даром, что густые русые волосы темнеют, пропитываясь кровью. И на круглом чёрном щите, словно вырезанный из савана, светится белый крест...
   Откуда обрушивается на затылок удар булавы, Марек не видит никогда. Лишь вспыхивает всё перед глазами, а затем - гаснет. И дальше - чернота... Покойная, мирная чернота.
  

* * *

  
   Проснулся сразу, вдруг. Открыл глаза, рывком приподнялся:
   - Кто здесь?
   В темноте он видел, как кошка, но со сна всё же взгляд туманился. Только и углядел, что смутную тень, бесшумно отступившую к двери. Створка не скрипнула, но Мареку показалось: он услышал шорох лёгких и торопливых шагов.
   Долго не раздумывая, юноша выскочил из комнаты. Под пальцами теплела рукоять верного охотничьего ножа. Подёргал дверь... Петли здесь добре смазывают, на сало не скупятся. Ну, гость ночной, куда же ты бежишь?
   Он втянул ноздрями холодный воздух и почуял слабый аромат - пряный, чуть сладковатый. Точно взявшего след пса, его потянуло налево по коридору. Повинуясь чутью, Марек пробежал мимо большой комнаты, где на полках стояло великое множество книг, мимо трепезной с длинным столом, мимо многих дверей, за которыми спали люди. Дальше - кухня, кладовые... нет, дальше - распахнутое настежь стрельчатое окно, узкое, точно бойница. Но протиснуться можно, и юноша, недолго думая, выбрался наружу.
   Маленький сад - низкорослые яблони и сливы, ухоженные смородиновые кусты, на мокрых листьях серебрится лунный свет. Колдовская ночь... Тянет завыть по-волчьи и выпустить из тайников души стосковавшегося по воле Зверя: бежать, бежать сквозь лес, пока не хлынет горячий пот и не станет больно дышать, а тогда найти лунную поляну, чтобы кататься в холодной, росистой траве, унимая телесный жар... Нет, никак не теперь! Нет Зверю воли - ни нынче, ни впредь! Марек поклялся, а слово Клыкача крепче медвежьей кости.
   Сладкий аромат едва ощущался. Юноша сделал несколько шагов и прижался к тонкой яблоньке, приник щекою к шершавой коре. Ну, где же ты, незнакомый беглец? Ужо поймаю тебя...
   Тут-то и опомнился: да что ж это делает? Зачем? Кого преследует в чужих владениях? Кто бы ни явился среди ночи к постели спящего гостя, он ведь его не тронул, а гость - смотри-ка - нож ухватил, гонится... Ну, что за глупец! Не приведи леший, кто-нибудь из слуг увидит - оружного, да в исподнем - сраму не оберёшься!
   Так стыдно стало, что даже запертый Зверь ворчать перестал, затих в своей темнице. Торопливо спрятав клинок, Марек пошёл обратно к дому. Трава холодила босые ноги, прямо как в детстве, когда до рассвета вставали с братишкой и мчались через луг к реке, к припозднившемуся с ночной рыбалки отцу. Или убегали в лес, тешили и пестовали... не Зверей ещё, Зверёнышей. Ушедшего не вернуть, нет больше бати, нет младшего братца, и даже хохотушки Мирны... всех, кто дорог был когда-то Мареку - нет. Пора бы уж приучить себя к этой мысли.
   "Не раньше, чем он умрёт!"
   Окно всё ещё было открыто - усадьба спала, и, похоже, никто не обходил её полночным дозором. На мутноватом стекле играли лунные блики, но колдовское очарование ночи сгинуло, как не бывало, охотничий азарт угас. Марек легко подтянулся, пролез в "бойницу" и ставень за собой аккуратно прикрыл. Теперь - в постель, досыпать. А чтобы никто его больше не побеспокоил, он к двери одёжный сундук придвинет, кому войти занадобится - пусть стучит.
   Звук... Будто застонал кто-то - совсем рядом, за стеной. Одному из слуг кошмар приснился? Или... Марек замер посреди коридора, вслушиваясь в тишину. Ноздри щекотал знакомый сладковатый запах. Призрак! Ей-ей, его проделки!
   А потом в трёх шагах от юноши неслышно отворилась дверь в чужую спальню, через порог шагнула фигура в сером. Марек изготовился для броска, напружинился... и не прыгнул.
   - Не спится, щенок?
   Под широким капюшоном светлело прекрасное лицо, бледная кожа будто светилась в полумраке, и глаза... Ох, эти глаза! Они отливали золотом, и в их глубине плясали червонные искры. Теперь-то Марек знал наверняка: там, в переулке, ему не почудилось! Он поневоле отступил на шаг, но больше не двинулся с места, одолевая страх. Зверь глухо заворчал, чуя опасность.
   - Уймись, - сказала баронесса, и золото в её взгляде потускнело и растворилось, а мертвенное сияние будто втянулось под кожу. - Я тебе не угроза.
   - А своим людям ты - кто?
   - Мои люди - моя забота. Они мне верны, и живут здесь по доброй воле, - Ульрика произнесла это твёрдо. Так, словно читала заклинание или молитву. - Я - человек. Такое же не чудовище, как и ты.
   Когда Марек шагнул вперёд, она подняла руку, будто хотела заслониться. Юноша перехватил тонкое запястье, крепко сжал... Тёплое!
   - Пусти.
   - Ты не стрыга.
   - Пусти.
   Марек нехотя разжал пальцы. Живая. Не мертвячка. Не ночной кровосос из страшных сказок, что так любили рассказывать друг другу юные клыкачи.
   - Мне хватает своей крови, в чужой нет нужды, - баронесса чуть поморщилась, растирая запястье. - Хватаешь, как клещами, медведь...
   - Тогда что ты с ними делаешь? - он кивнул на дверь, из которой вышла Ульрика.
   - Беру... немного взаймы.
   - У меня тоже хотела взять?
   Взгляд женщины вспыхнул и погас. Резко повернувшись, она двинулась прочь по коридору и через десяток шагов совсем растворилась в сумраке.
   - Много для тебя чести, щенок, - донеслось до Марека из темноты.
  
  

ДЕНЬ ШЕСТОЙ

1

  
   Сегодня телег было три. На той неделе тоже три приезжали, а вот две седмицы назад - четыре. Клаус помнил хорошо, ведь на воротах в день подвоза припасов всегда ставили его. Сам настоятель сказал: "У тебя цепкий глаз, Клаус, вот и присматривай, чтобы был порядок". И монах исполнял наказ отца Германа со всей страстью и тщанием. Крестьяне, что приходили с обозом, прямо-таки корчились от придирок бдительного ключника. И ведь наябедничали аббату, иудины дети, аккурат в прошлый приезд с жалобой пришли: "Мешает работе, отче! Во всё нос суёт, проходу от него нет!"
   Настоятель по справедливости бранить Клауса, конечно, не стал, но всё же попросил с незлой усмешкой, чтобы тот прыть поумерил и обозников шпынять перестал. "За дело брани, за пустяк - прощай, а если подозрительное усмотришь - ко мне приходи, я уж сам решу".
   Святой человек - отец Герман, святой и великий. Ему епископом впору, а то и самим папою...
   Перегнувшись за стену, Клаус стал пересчитывать обозников. Трое... пятеро... Смотри-ка, семеро! Всегда ведь вчетвером управлялись, а нынче - поди ж ты - толпою целой явились. И ведь плачутся при каждом случае, что забот невпроворот, что от хозяйства на день оторваться - как себя обокрасть. Вот уж верно: лодырь с лежанки на час сползёт, так всю неделю потерянной считает!
   Клаус с досады плюнул в бойницу. Пусть не надеются, прохиндеи, что он их всех пивом обносить станет. В прошлый раз настоятель в щедрости своей дозволил на ватагу полный кувшин выдать, ну так и теперь будет один кувшин, и пусть делят его, как хотят. Будь на то воля самого Клауса, ленивые обозники вовсе ничего бы не получили, но аббат строго-настрого велел крестьян приваживать: "Маловато они нам доверяют, а по нынешним временам это плохо. Так что умерим гордыню, братья, с нас не убудет".
   Клаус только дивился, глядя, как отец Герман, против обыкновения, стал самолично выходить к таскающим тюки мужикам, заговаривал с ними, спрашивал о житье-бытье и улыбался по-отечески. Непривычные к такому обхождению обозники робели и на вопросы настоятеля отвечали неохотно... Дурачьё неблагодарное!
   - Что там? - на пороге караульной появился брат Гаспар; он потянулся и широко зевнул. - Засовы снимать?
   - Опять спал! - обвиняющий палец ключника уставился на монаха, но тот лишь пожал плечами и благодушно сообщил:
   - Нет слаще послеобеденной дрёмы. И ты бы видел, что мне снилось, дружище Клаус...
   - Однажды ты голову свою проспишь! Проснёшься - а её уж нету!
   - Оставь, Клаус, я не караульный на башне, мне бдительность ни к чему.
   - Брат Клаус.
   - Охо-хо, снова ты не в духе... - привратник зевнул ещё шире прежнего. - Так что же, снимать засовы, нет?
   - Святые угодники... А ты нашёл способ таскать тюки и бочонки через запертые двери?! Снимай, во имя Господа! Да позови братьев, кто там сейчас свободен.
   - Работы много?
   - Три телеги. При них нынче семеро, но я раньше лопну, чем в кладовые этих проходимцев пущу.
   - Семеро? - Гаспар удивился. - Да с чего столько-то?
   - Не твоя забота. Делай, что велено.
   Следом за привратником он спустился по узкой лестнице во двор. Двое крепких братьев, повинуясь знаку Гаспара, уже вытягивали из стальных петель на воротах тяжёлый дубовый брус. Вот они взялись за бронзовые кольца, потянули в стороны окованные железом створки. Снаружи щёлкнул кнут, заскрипели тележные колёса. Клаус поспешил вперёд.
   - Сюда, сюда заводи! Да ровнее въезжай, слепой ты дурень, стену обдерёшь! Где ваш старшой? Где Хайнц?
   Навстречу ему с первой повозки соскочил незнакомый мужик - сухой, крепкий, и с такой разбойничьей наглой рожей, какую ключник даже у стражников в Шаттенбурге не видал. Недоброе подозрение шевельнулось в душе у Клауса, но он уже привычно подобрался и налетел на новенького бойцовым петухом:
   - Ты кто такой?! Где Хайнц, лопни мои глаза?!
   Детина не оробел, лишь осклабился белозубо, и шагнул к сердито пыхтящему монаху. Миг спустя его рука взмыла вверх, и в голове брата Клауса вспыхнуло полуденное солнце...
  

* * *

  
   - Ворота! - крикнул Девенпорт, перепрыгивая через бесчувственное тело ключника. - Проход держи, ребята!
   Другой монах шарахнулся от него ко входу в караульную башню, но Оливье оказался быстрее и взмахом кистеня уложил беднягу носом в пыль. Бил расчётливо, вполсилы: барон требовал пощадить каждого из живущих в Ротшлоссе бенедиктинцев. Впрочем, фон Ройц ещё прибавил: "Щади, если сможешь, но головы моих людей зря не подставляй". Поэтому когда на внутреннюю стену замка выскочил человек со взведённым арбалетом, капитан, не раздумывая, метнул в него нож.
   Из телег, откинув рогожи, уже выбирались остальные бойцы Девенпорта. А вот обозники, которых для верности тоже заставили идти в замок, уже пропали из виду... Оливье даже моргнул от изумления: когда ж успели, пёсьи дети?! А-а-а, вон они где - забились под повозки испуганными мышами, все четверо. Вот там пусть и сидят, не крутятся под ногами.
   - Проход держи! - повторил он, перебрасывая кистень из правой ладони в левую. - И где ворот, которым мост поднимают? Если кто-нибудь его хоть пальцем коснётся - всю руку долой!
   Подбежал Проныра, сунул рукоятью вперёд меч в ножнах. Оскалившись, Оливье вытянул из кожаной теснины шипящую сталь. Вот теперь повеселимся!
   Бом-м! Бом-м! Бом-м-м! - колокол на караульной башне забился, разнося по округе заполошный звон. На этот отчаянный призыв во двор стали выбегать монахи: один выскочил из конюшни, двое сбежали с ведущей на стену лестницы, и сразу пятеро друг за другом появились из донжона. У всех топоры, копья, окованные железом рогатины, даже мечи. Заметил Девенпорт и пару кольчуг, поспешно натянутых поверх простой рабочей одежды - по всему видать, в здешней обители привыкли полагаться не только на волю Господа и силу праведного слова. Капитан подобрался в предвкушении схватки.
   - Бросайте железки, вороньё! Мы здесь по воле и от имени императорского посланника, славного Ойгена фон Ройца! Кто сдастся без боя, того не тронем!
   Монахи стояли молча, их собралось уже больше дюжины против десятка наёмников, и во двор выбегали всё новые вооружённые братья.
   - А если кто из вас думает, будто рыцарь короны ему не указ, то есть у меня и другое слово! Слыхали про отца Иоахима, прибывшего от самого Святого престола? Ну, так он велел передать: кто здесь смирение христианское не явит, тот еретик и пойдёт на костёр!
   - Пустые слова, - прервал его голос спокойный и негромкий. При входе в донжон появился человек - немолодой, но лёгкий в движениях. На нём не было сутаны, он кутался во что-то пёстрое, вроде шёлкового восточного халата, однако Девенпорт сразу догадался: это и есть аббат... как там его? Отец Герман?
   - В этих словах не больше силы, чем в кваканье жабы, - произнёс настоятель с насмешкой, в которой перетянутой струной звенел гнев. - Рыцарь короны и инквизитор... У твоего имперского соглядатая нет здесь ни власти, ни права вершить свой суд. И если кому-то суждено сгореть, так это мошеннику в сутане, именующему себя отцом Иоахимом. Немедля убирайтесь из моего дома, глупцы! Прочь, пока ещё целы!
   - Мне велено никого без нужды не убивать, - наёмник презрительно сплюнул. - Но дай мне только повод, старик, и мои ребята не оставят тут в живых даже кошки.
   Аббат нахмурился, вперив в капитана пронзительный взгляд. Потом процедил сквозь зубы:
   - Вы сами выбрали... - и махнул рукой; повинуясь этому жесту, собравшиеся во дворе замка монахи вдруг бросились вперёд, все разом.
   - К бою! - рявкнул Девенпорт, надсаживая глотку: - Бей! Бей, не жалей!
   Не дожидаясь, пока враг подбежит вплотную, он сам шагнул ему навстречу. Высокий бенедиктинец вскинул копьё, но наёмник подбил древко взмахом кистеня и рубанул мечом открывшуюся шею. Труп! Другой монах - плотно сбитый, пыхтящий, точно рассерженный барсук - подскочил сбоку, ткнул гизармой. Капитан легко увернулся, ударил в ответ...
   Господь всемогущий, что за безумная схватка! Защитники монастыря, казалось, не ведают страха и ни в грош не ставят собственные жизни. Будь они более умелыми бойцами - отряд Девенпорта не устоял бы против этой звериной ярости и внушающей ужас отваги. А командуй ими умелый солдат - наёмников просто смяли бы толпою, невзирая на потери.
   - Строй не разбивать! - кричал Оливье, попеременно работая то мечом, то кистенём. - Щиты сомкнуть, парни! Стоять на месте!
   Буйная волна атаки разбилась о сбившихся в тесную группу людей, бессильно откатилась, оставив у ворот тела павших. И прежде, чем она нахлынула снова, по подъёмному мосту загрохотали копыта лошадей. Ещё миг - и во двор ворвались всадники: двое... пятеро... дюжина! Наёмники бросились в стороны, освобождая дорогу. Даже неустрашимые бенедиктинцы попятились при виде набегающего коня - огромного, прикрытого кольчужной попоной, несущего на спине настоящего великана в пластинчатой броне. Над начищенным до блеска хундсгугелем грозно торчали растопыренные железные когти. Стальная птица пала на монахов Ротшлосса, точно ястреб на стайку цыплят; с необычайной лёгкостью взмыл и опустился тяжёлый полуторник, разделив человеческое тело почти надвое.
   "Вот и всё, - подумал Девенпорт, глядя, как вслед за Дитрихом Шеербахом в толпу монахов врубаются другие всадники. - Конец веселью..."
   Свой маленький отряд старший Шеербах сбил из отряжённых бургомистром городских стражников, придирчиво отобрав лучших наездников и рубак. Ну, эти восемь увальней хотя бы держались в седле и знали, за какой конец хватать меч. Ещё дюжина горячих голов, согласившихся штурмовать "гнездилище ереси", сейчас поспешала к замку пешими. Все они бойцам Оливье в подмётки не годились, но против наспех вооружённых монастырских ворон... сойдут за куниц.
   Арбалетный бельт звонко лязгнул о шлем рыцаря, другой выбил из седла похуже защищённого стражника. Гейнц Шеербах, ехавший по левую руку от отца, с глухим проклятием вскинул огромную генуэзскую цагру (* - цагра - вид арбалета) и разрядил её в бойницу донжона. Попал или нет? Увлечённый схваткой, капитан не разглядел.
   - Аббат! Берите аббата!
   А вот и Николас. Вчера барон долго убеждал его остаться в городе, но парень всё же настоял, что при штурме будет полезен. И сейчас, привстав в седле, он указывал мечом на высокую сухую фигуру в пёстром халате. Что ж, дельная мысль: всадники уже разрезали толпу обороняющихся надвое, между отцом Германом и Девенпортом осталось всего лишь двое монахов, растерянно размахивающих копьями. Лёгкая добыча!
   - За мной! - рявкнул Оливье, бросаясь вперёд.
   Настоятель, несомненно, уже понял: всё кончено, братья не удержат прорвавшихся и не выбьют врага за стены. Лицо наблюдающего за бойней отца Германа кривилось от ярости. Девенпорт готов был к тому, что аббат вот-вот побежит, нырнёт за двери донжона и попытается запереть их изнутри. Сразу видно: хорошие тут двери, крепкие, массивные, и засов на них, небось, железный, в руку толщиной, такой быстро не задвинешь...
   Оливье с разбегу поднырнул под удар копья, подсёк ногу монаха клинком, и метнулся мимо второго - пусть с ним Проныра разбирается, а он покамест займётся старым попугаем...
   Вместо того чтобы бежать, настоятель Ротшлосса шагнул с крыльца навстречу подбегающим наёмникам. Сухие руки взметнулись вверх.
   - Альмено садис!
   Что-то произошло... Нечто невидимое встретило Девенпорта всего в трёх шагах от старика аббата, подхватило и швырнуло назад. От удара о землю у него потемнело в глазах. "Дьявольщина! Так и помереть недолго... Вставай, Оливье, ленивая скотина, вставай!"
   Он приподнялся, зашипев от боли в ушибленном бедре. Небо над головой заслонило вдруг брюхо вставшей на дыбы лошади, молотящие в воздухе копыта показались оглушённому капитану просто огромными.
   - Ги-исмен а-аквило а-а-альгреммн!
   В-в-вуф-ф-ф! - Ротшлосс содрогнулся; будто гигант-невидимка обнял могучими руками скалу под замком и хорошенько её тряхнул. Лошадиное брюхо лопнуло вспоротым бурдюком, хлынувшая кровь залила Девенпорту лицо.
   "Mon dieu! (* - (фр.) - мой бог). Двигайся, Оливье! Шевелись!"
   Он бросил своё непослушное тело влево, выкатился из-под падающей туши и замер, опершись на колено. Внезапно наступившая тишина показалась оглушительной. Сражение вмиг прекратилось, все смотрели на отца Германа, застывшего с воздетыми руками. Подоспевшие солдаты, вбегая во двор, тоже останавливались, а кое-кто из них уже попятился обратно к воротам - прочь от страшно изувеченных тел - трёх лошадиных и трёх человеческих. Ошеломлённый капитан скользнул взглядом по смятому, точно жестяное ведро, шлему, по разорванной попоне из стальных колец...
   "Дитрих... это же Дитрих Шеербах!"
   Тут человек в измятых доспехах зашевелился и начал медленно вставать. Его отбросило от мёртвого коня на добрый десяток шагов, но фамильный меч-бастард рыцарь из руки не выпустил, и теперь пытался опереться на него, чтобы подняться. Проклятье, да у старого рубаки после такого полёта, небось, половина костей переломана!
   - Недомерки! - проскрипел аббат внезапно севшим голосом. - Жалкие червяки! Решили напасть на меня в моём собственном доме! Дурачьё! В моих руках сила Великого Тёмного!
   "Шевелись, Оливье! Шевелись!"
   Кистень куда-то подевался, меч... от клинка остался лишь огрызок лезвия длиною в ладонь. Отбросив бесполезную железку, Девенпорт сунул руку за голенище сапога, нащупал припрятанный там стилет... и замер. Чёртов аббат смотрел прямо на него - впился взглядом, точно клыки в горло вонзил.
   - Видит Бог, вы недостойны того, чтобы обращать эту силу против вас... Но за кровь моих братьев я всех в пыль сотру!
   "Не успею, - подумал Девенпорт. - Вытащу железку, тут он и шарахнет - мокрого места не останется... А эти болваны все стоят истуканами, не смекнут, что к чему!"
   - Святой отец! Стойте, святой отец!
   Капитан даже вздрогнул от неожиданности, меньше всего он сейчас ожидал, что кто-то осмелится заговорить с этим чудовищем в нелепом халате.
   "Николас! Какого дьявола ты делаешь, пёсий сын?!"
   Между тем, министериал выехал из строя оторопевших солдат и поднял меч, привлекая к себе внимание хозяина Ротшлосса.
   - Будьте справедливы, святой отец, кровь пролилась сегодня не по нашей вине.
   "Недоумок! Хочешь усмирить ураган, воззвав к его благоразумию?! Да ты... ты молодец, парень! Молодец!"
   Хищный взгляд бенедиктинца отпустил капитана. Повернув голову, аббат уставился на Николаса, в глазах его полыхнуло адское пламя.
   - Справедлив? Хорошо, болтливый шпион, ты умрёшь по справедливости, пер...
   Одним быстрым движением Девенпорт выхватил стилет и отправил его в полёт. И даже попал... увы, длинный тонкий клинок плохо подходил для метания, и вместо жилистой стариковской шеи пронзил правое плечо настоятеля.
   Аббат покачнулся, вскрикнул яростно и пронзительно. И тут же широкие рукава халата заполоскал невесть откуда налетевший ветер, Оливье отчётливо увидел, как воздух мутнеет над седою головой...
   - Х-хак!
   Стальная молния перечеркнула монастырский двор и угодила аббату в грудь, прямо под сердце. Тяжкий удар отбросил отца Германа к деревянным столбам, удерживающим навес над крыльцом. Бастард годился для метания ещё меньше, чем стилет, но, видно, бросившая его рука была твёрже, чем у наёмника. Полуторник пробил тело насквозь и глубоко вонзился в дерево. Старик выпучил глаза, судорожно вздохнул, потом попытался что-то сказать, но лишь забулькал, давясь кровью, и обмяк.
   Не веря своим глазам, Девенпорт обернулся. Дитрих Шеербах стоял, широко расставив ноги. Тяжёлые капли сочились из-под смятого забрала и стекали по треснувшему нагруднику, оставляя на стали тонкие карминовые дорожки. Покачнувшись, рыцарь шагнул к строю монахов, у которых впервые с начала схватки на лицах появился страх.
   - Кончено! - прогудел он из-под шлема. - Всё!
   Дитрих встал перед защитниками Ротшлосса избитый, окровавленный и безоружный, но, похоже, со смертью аббата пропала та сила, что удерживала в бенедиктинцах безрассудную отвагу. Друг за другом монахи стали бросать копья и мечи, многие сами падали на колени. Лишь трое попытались пробиться в угловую башню и полегли под клинками бойцов Девенпорта.
   - Довольно! Без нужды никого не убивать! Руки вяжите, но не бейте!
   Николас соскочил с коня рядом с рыцарем, которому Шеербах-младший уже подставил крепкое сыновье плечо. Подошёл к ним и Оливье, помог стащить с Дитриха покорёженный шлем, а потом сказал, глядя на сломанный нос, покрасневшие усы и разбитые вдребезги губы гиганта:
   - Ma foi... Натворили вы дел, шевалье. Был ведь приказ взять аббата живым.
   Рыцарь глянул на него хмуро, двинул тяжёлой челюстью, но ничего не сказал.
   - Сомневаюсь я, что его сумели бы взять, не потеряв половину людей, - покачал головой Николас. - Мы все видели, что он сделал.
   - И чтоб меня наизнанку вывернуло, если я понял, как у него такое получилось... Эй, Проныра, чёртов сын, сказано тебе, не распускай руки! Пусть этим воронам инквизитор перья выщипывает, коли пожелает!
   Городские стражники в большинстве своём вовсе не решились приблизиться к монахам, они так и топтались посреди двора, тревожно перешептываясь и крестясь. Пленных сноровисто вязали парни Девенпорта. Между тем, капитан, Николас и оба рыцаря прошли ко входу в донжон, и Дитрих Шеербах, ухватившись за свой меч, одним рывком выдернул его и из деревянного столба, и из тела аббата. Труп хозяина Ротшлосса мешком осел к ногам своего убийцы. Все четверо долго смотрели на то, что осталось от человека, сумевшего в один миг превратить в кровавое месиво двух всадников и трёх лошадей.
   - Нет, эта сила - не от Господа, - пробормотал, наконец, Николас. - Кто бы её ни вложил ему в руки, от дарителя наверняка попахивало серой.
   - Очень надеюсь, что так и было, мсье Коля. Скверное дело - ссориться с Сатаною, но переходить дорогу Всевышнему - и того хуже.
   - Твои шутки, как всегда, дурно пахнут, - Николас поморщился. - Кровь Иуды! Едва ли здесь хоть кто-нибудь скажет нам больше, чем мог бы сказать этот... мертвец.
   - Едва ли, едва ли. Но кое-что я могу узнать. Прямо сейчас.
   Три пары глаз уставились на Девенпорта, и в двух взглядах он без труда прочитал презрение, но в третьем... Николас определённо понял намёк, однако, вопреки ожиданиям Оливье, не ужаснулся, а просто возразил:
   - Барон приказал не трогать пленных.
   - Барону всё равно придётся их "трогать", чтобы получить нужные сведения. Но как ни крути, а выгоднее эти сведения вытрясти сейчас, пока братья монахи в себя не пришли, пока они ещё мягкие и податливые, как свежевзбитое маслице. И ты, и я, и господа рыцари это знают. Разве не так, шевалье?
   - Я не палач, - буркнул Дитрих, и, демонстративно отвернувшись, двинулся прочь; его сын, смерив наёмника негодующим взглядом, пошёл следом.
   - Благородные господа, - Девенпорт усмехнулся. - В запале могут целую деревню спалить до последнего сарая, вместе со всем народишком, с бабами и детишками, но когда нужно для дела из парочки спин ремней нарезать... Это ж грязная работа! Это ж только палачам впору!
   - Ладно, - перебил его Николас. - Положим, я соглашусь. Но при условии, что это и в самом деле будет парочка спин. Пытать каждого - не позволю.
   - Mon dieu, мсье Коля, решительность немногого стоит, когда ты можешь решиться лишь на половину шага!
   - Просто сделай так, чтобы этого полушага нам хватило.
   Оливье вздохнул, но больше напоказ:
   - Ты мне крылья подрезаешь, и хочешь, чтобы я летал. Merde, я попытаюсь.
   Не обращая внимания на боль в бедре, капитан решительно зашагал через двор к воротам - туда, где всё ещё стояли повозки, мялись перепуганные обозники и лежали вповалку четверо оглушённых монахов. Девенпорт надеялся, что у петушистого коротышки, который первым причастился его кистеня, череп не оказался слишком уж тонким. Если верить старшому обозников, обычно встречал телеги монастырский ключник, брат Клаус. Тот, кто ведает большим хозяйством, всегда что-нибудь, да знает.
   Повезло - стоило приподнять бенедиктинца за ворот и немного встряхнуть, как тот громко застонал и даже скорчил страдальческую гримасу. Выходит, не только жив, но уже приходит в себя. Славно, славно...
   - С добрым утром, mon cher (* - (фр.) - мой дорогой), - ласково прошептал Оливье, и вдруг открытой ладонью хлестнул монаха по щеке. - А ну, просыпайся, скотина! Подъём!
   Подействовало. После второй пощёчины глаза коротышки распахнулись во всю ширь, и руки поднялись - прикрыться от ударов. Чёрта с два! Девенпорт быстро ткнул свою жертву кулаком в живот, потом угостил звонкой оплеухой.
   - Не... не... надо-о!
   - Что не надо?!
   - Не... бей... те!..
   Рывком притянув пленника к себе, Оливье прошипел ему в лицо:
   - Имя! Живо!
   - Кла... Клаус!
   Во взгляде монаха плескался испуг, и Девенпорт собирался превратить его в настоящий, неподдельный ужас. Ухватив ключника за шиворот, он поволок слабо сопротивляющегося коротышку прямо по мёртвым телам и лужам ещё не впитавшейся в землю крови. Подтащил к трупу аббата, слегка приподнял, чтобы было лучше видно, и подождал, пока брат Клаус узнает.
   - Господи Иисусе! Отец Ге... Герман!
   "Славно, славно..."
   Повернув монаха лицом к себе, Девенпорт снова врезал ему по уху - уже не для острастки, а чтобы немного привести в чувство. На них сейчас смотрели десятки людей, но Оливье было наплевать, что про него станут болтать в богом забытой дыре, именуемой Шаттенбургом.
   - Он мёртв, Клаус! Он уже на полпути в чистилище! И если ты станешь водить меня за нос, я прямо здесь и сейчас отправлю тебя по его следам! Смекаешь?
   - Да что же я...
   - Смекаешь?!
   - Д-да, г-господин! - монах всхлипнул и закивал так часто, будто пытался забить лбом невидимый гвоздь. - Но я ж ничего... Откуда ж мне хоть что-нибудь...
   Тут рядом с ними присел на корточки Николас.
   - Источник, - сказал он, глядя в упор на несчастного ключника. - Где Источник, брат Клаус?
   Вопрос попал в цель. Как ни был напуган бенедиктинец, у него вмиг будто горло перехватило, а на мясистом носу засеребрилась испарина.
   - Я не... к-какой и-и-и...
   - Ах, merde! - сжав кулак, Оливье размахнулся - медленно и грозно; это помогло.
   - Не знаю-у! - взвыл монах, зажмуриваясь. - Где-то в г-горах! Я там н-не бы-ыл!
   - Врёшь, ворона!
   - Нет, господин! Нет-нет-нет-нет, не вру! Не был т-там! Туда не всех п-пускали-и!
   - Почему? - спросил Николас; монах, услышав его спокойный голос, тут же снова открыл глаза и даже заикаться перестал, когда затараторил:
   - Не знаю, господин! Гробом Господним клянусь, не знаю! А только туда водили лишь тех, кто готов, господин! Отец Герман сам решал, кто готов, а кто нет! Говорил: избранные обрящут и причастятся!
   - Много было избранных?
   - Много, господин! Каждый третий из братьев, да как бы и не больше!
   - Из этих - кто? - Девенпорт указал на кучку пленников, ожидающих своей участи под коновязью.
   Коротышка впился в собратьев жадным взглядом и глаза его забегали. Он, наверное, перебирал в памяти лица, и было видно, как надежда на его лисьей мордочке сменяется отчаянием.
   - Ну же! Кто из них?!
   - Н-н-н... - ключник снова начал заикаться, и капитан, чтобы ускорить дело, приложился пару раз кулаком к его рёбрам.
   - Опять крутить вздумал, merde!
   - Нету здесь никого из них! Клянусь, нету! Умоляю, во имя Господа милосердного, я говорю правду!
   - Довольно, Оливье, - Николас встал. - Он не врёт, их здесь нет.
   - Согласен, - неохотно признал Девенпорт, - на враньё не похоже.
   - Гробом Господним... - монах зарыдал, размазывая текущую из носа юшку. - Девой Марией... Всё, всё сказал, как на исповеди...
   - Ну и ну, брат Клаус, прямо удивительно, отчего такой честный малый, как ты, не стал избранным.
   От вида плачущего ключника у Оливье зачесались кулаки - так захотелось съездить ещё разок-другой по залитой слезами и кровью роже. Экий слизняк! Мокрица! Пытаясь избавиться от искушения, он отвернулся.
   - Что ж, мсье Коля, кое-что мы узнали. Но этого, похоже, маловато?
   Николас поморщился, кусая губы. Было заметно, что он колеблется.
   "Баронский любимчик... Боишься, как и господин рыцарь, руки в дерьме запачкать? Не похоже. Кабы боялся, не разрешил бы мне трогать эту ворону. Но теперь ты не уверен, будет ли толк от мордобоя, а без нужды пленным рёбра ломать - против твоей натуры... Так оно?"
   Как ни странно, сомнения Николаса не раздосадовали Оливье, а напротив - пригасили разгоревшееся в душе пламя. И он сказал, удивляясь самому себе:
   - Ладно, не будем спешить. Парни ещё обшаривают здешние норы, и кто знает, что отыщут. Подождём пока.
   - Да. Давай подождём. И заглянем в келью аббата, осмотримся там.
   - И то дело.
   Оставив всхлипывающего ключника под присмотром солдат, они вошли в донжон.
  
  

2

   Допросная Шаттенбурга не впечатлила отца Иоахима ни размерами, ни обустройством. Тёмная и тесноватая комнатёнка: от прибитого к полу деревянного кресла до столика писаря - всего несколько шагов, и если пыточный мастер сработает неаккуратно, брызги крови могут долететь до тех, кто ведёт допрос. Опять же, из-за тесноты здесь душно и жарко - маленький очаг, притулившийся в углу, заставлял обливаться потом. К тому же он ещё и коптил.
   Промокнув лоб платком, инквизитор скользнул равнодушным взглядом по небогатому инструменту, предназначенному для того, чтобы приводимые сюда люди преисполнялись искренности и желания говорить. Несколько видов щипцов и клещей, две потрёпанных кожаных плети, железный ящик с винтами... Неужто "испанский сапог"? Вот уж не ожидал здесь увидеть. Наконец, дыба - эта выглядела сравнительно новой, деревянное ложе ещё не покрылось зловещими тёмными пятнами. Впрочем, сегодня её вид может измениться: прямо сейчас на светлых некрашеных досках был разложен обнажённый человек, и городской палач проверял натяжение верёвок, связывающих ноги пленника с воротом.
   Пыточных дел мастер оказался сутулым, кряжистым мужиком почтенного возраста. Был он совершенно лыс, зато необычайно густые его брови почти срослись на переносице, а под кожаной безрукавкой мускулистая грудь едва просвечивала сквозь курчавую чёрную шерсть.
   Имелись при нём помощник - молодой, лёгкий в движениях детина, а также писарь - румяный толстяк, которому к добродушной круглой физиономии больше подошёл бы фартук пекаря. Против палаческого подмастерья отец Иоахим возражать не стал, а вот толстяка-писаря выпроводил, заявив, что показания сможет записать Кристиан. Послушник при виде зловещего инструментария слегка побледнел, но за стол сел и чернильницу открыл с таким видом, будто это была готовая к бою ручница.
   Все молча ждали, пока инквизитор бормотал молитву, короткую и неразборчивую. Наконец, священник закончил и вздохнул - будто бы нехотя:
   - Ну, приступим с божьей помощью... Твоё имя?
   Разложенный на дыбе человек скривил губы в усмешке.
   - Ты ведь не узнаешь, если я солгу.
   Сейчас отец Иоахим мог хорошенько рассмотреть своего несостоявшегося убийцу. Высок, строен и сложением крепок - ни капли жира в этом молодом сильном теле. Да и с лицом повезло мерзавцу - красив, и даже подпаленная левая бровь облик не портит. Длинные чёрные волосы слиплись от пота и грязи, в тёмных глазах ожидание боли прячется за показной бравадой. Упрямец - это сразу видно, но мученичество не по его натуре, когда в дело пойдут кнут и калёное железо, долго красавчик не продержится.
   - Не будь так уверен в себе, - он взглянул на пленника с участием и сожалением, словно на непослушное дитя. - Впрочем, ложь лишь запятнает твою душу, мне же с неё убытка не будет. Я прошу имя лишь для того, чтобы как-то к тебе обращаться.
   - Вот оно что... Стало быть, любое имечко подойдёт? - человек на дыбе задумался, либо сделал вид, будто раздумывает. - Как насчёт Смерть Папскому Псу?
   - Слишком длинно, - качнул головой инквизитор. - Будто не имя, а целый титул. Но ты ведь не из благородных господ, не так ли?
   - Тебе-то почём знать?
   - У меня есть глаза, юноша. И дабы не потворствовать твоей гордыне, позволь уж звать тебя покороче. Смерть Псу... нет, лучше ещё короче: Псу. Согласен?
   - Мне всё равно.
   - Хорошо, Псу. Откуда ты родом?
   - Ну, а это тебе зачем, святоша?
   - Хочу знать, доводилось ли мне бывать в ваших краях. Быть может, тогда мы скорее придём к согласию.
   - Меж волком и помойною шавкой согласию не бывать. Что же до моего дома... Адские Ямы! Бывал у нас, пастырь божий?
   - Не пришлось, - сказал отец Иоахим, и в голосе его прозвучало ещё больше сожаления, чем прежде. - Но я снова в затруднении: негоже мне, честному христианину, всё время ад поминать. Придётся и здесь укорачивать. Ты ведь на меня обиду за это не затаишь, Псу из Ямы?
   Взгляд пленника вспыхнул, но он с показным равнодушием повторил:
   - Мне всё равно.
   - Теперь уж знаю наверняка: простолюдин, - инквизитор прищурился. - Ни гордости, ни чести. Простолюдин-алхимик... чудны дела твои, Господи. Откуда ты взялся на мою голову, Псу из Ямы? Кем подослан, и почему?
   - Подробно рассказывать?
   - Чем больше вспомнишь, тем больше тебе зачтётся, - Иоахим кивнул послушнику. - А ты записывай, Кристиан, записывай.
   - Ну, изволь, добрый пастырь... - распятый прикрыл глаза и несколько раз глубоко вдохнул, втягивая воздух носом и выпуская через рот. Когда он, наконец, заговорил, в голосе его звучала необычная торжественность:
  
   Я познание сделал своим ремеслом,
   Я знаком с высшей правдой и с низменным злом.
   Все тугие узлы я распутал на свете,
   Кроме смерти, завязанной мёртвым узлом.
  
   В колыбели - младенец, покойник - в гробу:
   Вот и всё, что известно про нашу судьбу.
   Выпей чашу до дна и не спрашивай много:
   Господин не откроет секрета рабу.
  
   На лице отца Иоахима проступило недоумение, а узник продолжал декламировать, будто не с дыбы говорил, а с кафедры в соборе:
  
   Мы - послушные куклы в руках у Творца!
   Это сказано мною не ради словца.
   Нас по сцене Всевышний на ниточках водит
   И пихает в сундук... (* - рубаи Омара Хайяма приведены в переводе Германа Плисецкого).
  
   - Что за ахинея? - прервал допрашиваемого инквизитор; он впервые позволил себе выказать раздражение. - Что это ты несёшь?
   Кристиан сидел с открытым в изумлении ртом, на кончике застывшего над бумагой пера набухала чернильная капля.
   - Хайям, - проворчал фон Ройц, до сих пор молчавший в своём кресле.
   - Кто? - священник недоумённо нахмурился.
   - Омар Хайям, пиит и астроном, родом из Персии. Ваш простолюдин, по всему видать, недурно образован.
   - Я бы похлопал тебе, господин рыцарь, - осклабился пленник, - да извини уж, руки заняты.
   - Перс... - лицо Иоахима пошло вдруг пятнами. - О Всевышнем смеешь говорить устами нечестивого магометанина. Время наше отнимаешь, отравляешь слух богомерзкими виршами... Да ты хоть понимаешь, ничтожество, с кем вздумал тут играть?! Дерзкий пёс! Одно моё слово - и тебя зажарят заживо, точно цыплёнка! Кости переломают, все до единой! Вынут потроха и зашьют в брюхо горшок с углями, чтобы он тебя изнутри припекал!
   Минуту назад ещё спокойный и насмешливый, инквизитор страшно преобразился: щёки его побагровели от ярости, ноздри раздувались, с губ вместе с проклятиями срывались брызги слюны. Он подступил к пленнику, потрясая кулаками; казалось - священник тотчас же сам бросится претворять в жизнь собственные угрозы.
   - Святой отец, - громко позвал его барон, и посланник Рима умолк, будто захлебнулся криком. - Держите себя в руках, святой отец.
   Инквизитор судорожно вздохнул, провёл ладонью по лбу, утирая выступивший пот. Рука заметно дрожала. Ледяной тон Ойгена подействовал не хуже выплеснутого в лицо ковша ключевой воды, приступ бешенства быстро проходил. Отец Иоахим поморщился и скосил глаза на Кристиана: ему не понравилось, как тот смотрел. Наверное, не стоило брать юношу с собой в допросную... Проклятье! Стыд и позор! Поддался гневу, как ребёнок, у которого отняли игрушку! Да ещё и прилюдно! Поганый еретик!
   - Вы правы, фрайхерр фон Ройц, - он постарался, чтобы речь его снова звучала размеренно. - Определённо, этот человек послан мне во испытание, и я не должен из-за него терять присутствие духа. Даже предавая грешника в руки палача, мне должно испытывать лишь сожаление и надежду, что он найдёт в себе смелость отринуть собственные заблуждения.
   Тело, распяленное на широких досках пыточного ложа, вдруг напряглось, жилы натянулись в судорожном усилии, и человек, сколь хватило ему возможности, прянул к своему врагу. Но тут же снова обмяк, кусая губы от боли в вывернутых суставах. Отдышавшись, процедил сквозь зубы:
   - Думаешь, будто есть у тебя право судить обо мне и моих заблуждениях? О, да, только так и думают такие сукины дети в сутанах. Ну, изволь же, спрашивай, не стесняйся. И терзай, сколь душе твоей гниющей угодно. Да только я тебе радость-то подпорчу, святоша: не вырвешь ты у меня ничего сверх того, что и без пытки тебе бы сказал.
   - Ну-ну, - протянул Иоахим с прежней спокойной насмешкой, - не сдавайся так скоро, герой. Потерпи хоть немного для порядку, а то ведь поспешным признаниям веры нет.
   - Смейся, дьявол, смейся, пока можешь. Да вспоминай Жданице и пражских школяров, от таборитских псов бежавших, да угодивших в когти папского коршуна. Помнишь, как твои заплечники пятки им припекали, как ложные признания тянули? Невинных, сгоревших у столбов, неужто позабыл?
   - Невинных - не помню, - инквизитор скривился, подавляя новую вспышку гнева. - Помню гуситских шпионов и еретиков. Все четверо сознались в грехах. И сжёг их не я, а князь Кон...
   - Врёшь! - выдохнул пленник пылко, но тут же снова стал спокоен, жёсткие складки на его лбу разгладились. - Врёшь ты, курва папская, не было среди нас гуситов.
   - Вот оно что... Стало быть, ты, Псу из Ямы, их дружок-приятель? Тот пятый, коего увальни жданицкого войта поймать не сумели? Воистину, сколь верёвочке ни виться...
   На лицо распятого человека легла печать безучастия, он попытался пожать плечами, но не сумел и лишь вымучил слабую болезненную улыбку.
   - Я не пятый, и даже не шестой. А вот который - не скажу; сам гадай, сколько ещё наших по твою голову придёт. Что у меня не вышло - то не беда, друзья половчее будут. Недолго тебе гулять по белому свету, змей.
   - Изволите пытку начать, ваша милость? - пробурчал палач, хмуря кустистые седеющие брови. - Самое время ворот мальца повернуть.
   Отец Иоахим ответил не сразу, он жадно всматривался в черты пленника, ожидая увидеть признаки страха и неуверенности, но сумел разглядеть лишь выступившую на упрямом лбу испарину. Потом, будто спохватившись, инквизитор снова бросил взгляд на бледного Кристиана и произнёс с ноткой разочарования:
   - Повременим пока. Пусть ещё полежит так с полчаса, подумает, а после снимите его. Сейчас у меня есть дела поважнее, этим же займёмся завтра, оно мне таким уж срочным больше не кажется.
   - Уже уходишь, святоша? - в усмешке распятого боль в равных долях мешалась с презрением. - А у меня только-только интерес появился к беседе.
   - Сохрани его до завтра, дружок, - посоветовал Иоахим. - Обещаю, что завтра спешить не стану и уделю тебе столько внимания, сколько ты заслуживаешь.
  

* * *

  
   - Та история про какую-то чешскую деревню... - Ойген сделал вид, будто силится вспомнить. - Жа... Зва...
   - Жданице, - подсказал инквизитор с явственной неохотой. - Это в Моравии.
   - Вот-вот. Он про неё не соврал?
   - Едва ли. Там и впрямь был пятый. Мне доносили, повезло подлецу - вышел по нужде из амбара, где вся ватага ночевала, увидел парней войта, да и задал стрекоча.
   - И вы их сожгли?
   - Только уличил во лжи, - сухо отрезал отец Иоахим. - И сделать это было нетрудно - у них в дорожных мешках нашлись алхимические гримуары, весьма подозрительные эликсиры и притирания. Кроме того, один за пазухой хранил еретическое богохульное воззвание против Папы. Не сомневайтесь, те четверо получили по заслугам. Их сожгли в Злине за колдовство и шпионаж в пользу гуситов.
   От язвительного замечания Ойген фон Ройц удержался. Собственно, по нынешним неспокойным временам история была самая обыкновенная. В Чехии и Силезии, на дорогах Богемии, в польских и венгерских деревнях не только пришлых людей, но и своих же соседей непрестанно в чём-нибудь подозревали, хватали и волокли на дыбу, а после - на шибеницу (* - виселица). Убивали гуситов, убивали виклифистов, и с наибольшим рвением убивали тех, кто вовсе не имел никакого сочувствия ни к Виклифу (* - Джон Виклиф (1320 или 1324 - 1384 гг.) - английский богослов и реформатор, основатель учения виклифистов, впоследствии превратившегося в народное движение лоллардов. В 1376-1377 годах читал курс лекций, в которых осуждал алчность духовенства, ссылаясь на то, что ни Христос, ни его апостолы не обладали ни имуществом, ни светской властью. В 1377 году был привлечён Лондонским епископом к суду прелатов за антипапские высказывания. В 1378 году папа издал специальную буллу, осуждающую учение Виклифа. Идеи Виклифа были популярны в низших слоях населения по всей Европе. В Чехии их подхватил Ян Гус и его последователи), ни к Гусу. Не меньше народу губили и сами гуситы - хватали по пустячным доносам, вешали, забивали цепами, жгли в просмоленных бочках. С обеих сторон на каждого изловленного шпиона приходилось, наверное, по полдюжины невинных жертв. И это, в сущности, мало кого заботило: бей, не жалей, пусть Господь отделяет агнцев от козлищ!
   - Отчего же вы прекратили допрос? Он ведь уже заговорил, и мог рассказать больше.
   - Решил воспользоваться тем советом, что вы дали мне накануне. Определённо, долгие раздумья подействовали на заблудшую овцу благотворно, так почему бы не поощрить её ещё одним днём? Сегодня отступник сказал мне то, что хотел. А завтра скажет и то, чего не хочет.
   - Дело ваше, святой отец, дело ваше. Это вам он жаждет кровь пустить, не мне.
   Инквизитор будто желчи хлебнул, так его перекосило.
   - Пустые угрозы, не более чем. Он знает, что ему не избежать возмездия, вот и пытается напоследок хоть чем-то меня уязвить. Я не боюсь, фрайхерр фон Ройц.
   - Ваша отвага делает вам честь. Всё же не теряйте осторожности, ибо пленник солгал не во всём. На постоялый двор ваш "гусит" приехал то ли со слугой, то ли с приятелем.
   - И где сейчас этот... э-э-э... приятель? - как ни старался посланник Папы скрыть беспокойство, оно тренькнуло в его голосе нервической стрункой.
   - Пропал. Стражники землю роют, но парень сгинул бесследно.
   Тень озабоченности на лице отца Иоахима сгустилась в мрачную тучу, и барон ощутил что-то вроде удовлетворения. Он почти не сомневался, что сообщник неудавшегося мстителя уже выбрался из города и сейчас либо прячется в лесу, либо старается оставить между собой и Шаттенбургом как можно больше вэгштунде. Но пусть святой отец думает иначе. Чем чаще он станет оглядываться, тем меньше будет путаться под ногами.

3

  
   Ойгена фон Ройца он едва успел перехватить на постоялом дворе. Повезло - прямо в дверях наткнулся на слугу барона. Тот шёл куда-то с двумя арбалетами и вид имел уморительно суровый.
   - Эгей, Хорст, да ты, не иначе, на войну собрался!
   Слуга шутке не улыбнулся, глянул хмуро исподлобья.
   - Доброго дня, герр Николас. Хозяин собрался к господину Глассбаху, велел его сопроводить.
   - Вот как. Ну, это я удачно поспел. Не застал бы вас - так искал бы по всему городу.
   - Хозяин на конюшне сейчас.
   - А кому столько машинерии тащишь?
   - Один мне, другой - господину Зальму.
   - Карлу? - Николас громко хмыкнул. - Ему эта штука ни к чему, Хорст. Малышу Карлу можно доверить меч... ну, или, скажем, дубину. А вот из арбалета он с десяти шагов и в корову не попадёт.
   - Я всё слышал, - проворчал оруженосец, выходя на крыльцо следом за слугой. - И если ты думаешь, будто это смешно...
   - Конечно же, не смешно, - ничуть не смутившись, Николас скорбно качнул головой. - Скорее уж печально. Когда ты на привале у Фольграу бил в ростовой щит, у меня на глаза слёзы наворачивались. Возьми пару уроков у Девенпорта, он в этом деле настоящий мастак.
   Карл высокомерно выпятил челюсть.
   - Вот пусть Девенпорт и мастерится, а рыцарю не пристало тратить время на всякие... деревяшки с тетивою.
   - Что ж, скажи это Дитриху и Гейнцу, дружище.
   Он снова повернулся к слуге, с интересом слушавшему их разговор.
   - Отдашь игрушку мне, Хорст, я с вами поеду.
  

* * *

  
   Барон стоял у стойла и наблюдал, как Йохан седлает его коня. Обернувшись на звук шагов, он с гневным изумлением поднял брови.
   - Экселенц...
   - Ну, наконец-то! Клянусь распятием, я успел уже пожалеть, что сам не двинулся на проклятый монастырь! И если бы ты заставил меня прождать ещё час, моя печень истекла бы желчью от нетерпения!
   - Ротшлосс наш, - сказал Николас без долгих прелюдий.
   - Хвала Господу... - Ойген осёкся и подозрительно сощурился. - Что-то не слышу радости в твоём голосе.
   - Прошло не слишком гладко, экселенц. Пришлось рубиться с монахами и... аббат Герман мёртв.
   - Та-ак... - глаза рыцаря короны будто подёрнулись льдом.
   - Боюсь, он не оставил нам выбора. Случись иначе, наши жизни стали бы для вас меньшей из потерь.
   Несколько мгновений фон Ройц буравил его взглядом, острым, как кинжал. Потом приказал:
   - Рассказывай.
  

* * *

  
   - Ты сам это видел?
   - Не только я. Дитрих, Гейнц, Оливье и ещё три десятка людей - все видели.
   - Звучит как сказка какого-нибудь трубадура. Если бы я тебя не знал столько лет...
   - Понимаю, экселенц, - Николас замялся. - Я и сам едва верю тому, чему был свидетелем.
   Барон покачал головой и протянул коню кусок подсоленного хлеба. Тот ткнулся большими губами в хозяйскую ладонь, ухватил краюшку и с удовольствием принялся жевать. Ойген фон Ройц бережно провёл рукою по пышной гриве.
   - Хороший мальчик, Роланд, хороший... Николас, это какой-то трюк. Я много где побывал, повидал немало. На моей памяти ни один чернокнижник, стоя на вязанке хвороста, не сумел всем своим чародейством хотя бы погасить брошенный в костёр факел. Но и святые старцы, сказать по совести, могут не больше. Времена Моисея остались в прошлом. Это трюк, иначе и быть не может.
   - У Дитриха сломано три ребра, - сказал Николас бесстрастно. - А его лошадь вывернуло наизнанку. Если это трюк, я хотел бы такому обучиться, экселенц.
   - Недурно сказано, - барон усмехнулся. - Лошадь наизнанку... Ты прав, конечно, умение стоящее.
   Они вышли во двор. Конюх вывел следом Роланда. Заждавшийся Карл с явным раздражением посмотрел на Николаса, но при бароне возмущение сдержал, лишь позволил себе вздох облегчения - глубокий и нарочитый. Его страданий, однако, никто не заметил. Легко, будто играючи, фон Ройц поднялся в седло; наклонившись, похлопал коня по шее.
   - Едем к ратуше.
   Оруженосец и Николас взлетели в седла.
   - Рассказывай дальше, - потребовал барон, когда они тронулись.
   - Мы обшарили замок. Заглянули в каждый тёмный угол, нашли ещё парочку монахов. Увы, не избранных.
   - Это тоже ключник сказал? Меня удивляет, что вы так охотно ему поверили.
   - Не в нём дело, - Николас покачал головой. - Укажи он нам на кого-то из уцелевших братьев, я бы усомнился в его честности.
   - Вот как. Отчего же?
   - Я видел тех. Когда впервые побывал в Ротшлоссе, помните? Та компания, что вернулась в монастырь под утро... что-то было в них - во взглядах, в движениях. Это трудно объяснить, экселенц. Чем отличается медведь, выросший в зверинце, от медведя, которого ты выманил из собственной берлоги? Избранные сражались с нами, точно одержимые, они будто не чувствовали ни боли, ни страха. Людям Девенпорта пришлось убивать, чтобы не погибнуть самим.
   - И вы перебили всех?
   - Я видел, как несколько монахов скрылись в донжоне, когда умер аббат. И мы их не нашли. Думаю, избранные знали тайный ход из замка, и воспользовались им, когда поняли, что проиграли.
   - Значит, всех, кто мог быть полезен, вы частью перебили, а частью упустили, - подытожил барон холодно. - Как же так, Николас? Раньше ни ты, ни Оливье меня не подводили.
   - Девенпорт не виноват, экселенц. Из нас только я мог оценить, с кем предстоит схватиться. И оценил неверно.
   Карл громко и насмешливо фыркнул, но тут же окаменел лицом, встретив неодобрительный взгляд фон Ройца.
   - Слова благородные, но это лишь слова. Что вы предприняли, дабы поправить дело?
   - Обыскали комнату аббата.
   - Нашли что-нибудь интересное?
   - Да. С дюжину книг, совсем не похожих на Святое Писание. "О знаниях, обретенных во время бдений ночных", "Воззвание к подлинным сущностям", "Verum scientificum", "De Cecidit operibus" (* - (лат.) "Истинное знание", "О деяниях Падших")...
   - Николас, - проворчал барон, - не терзай мой слух латынью. Что у аббата от подштанников мандрагорой попахивает - это, конечно, хорошо, ибо доказывает справедливость наших решений. Но хотелось бы увидеть нечто посущественнее парочки пыльных еретических фолиантов.
   Оруженосец снова не удержался, фыркнул.
   - Есть и посущественнее, экселенц. Письма.
   - Ага, - фон Ройц повернулся к министериалу и выразительно приподнял бровь. - От кого?
   - От матушки Агнессы, аббатиссы...
   - ...здешних цистерцианок. Я знаю. Что в них интересного?
   - Думаю, аббата и мать настоятельницу связывало какое-то общее дело. Мать Агнесса осторожничала, доверяя слова бумаге. Ничего лишнего, сплошь намёки, иносказания. Но вот это лежало не в ларце, а на столе у аббата. Полагаю, оно было последним.
   Николас протянул барону листок жёлтой бумаги, до половины исписанный крупным, торопливым почерком.
   - Читай сам. Терпеть не могу ломать глаза, сидя в седле.
   - Да, экселенц. Здесь написано: "Ты старый глупец, Герман, страх совсем лишил тебя разума. С Вороном следовало договориться, а не давать ему повод для ссоры. Но ты поспешил, и теперь получить его расположение будет куда труднее. Нам придётся готовиться к худшему. Я немедля добавлю к охране ещё трёх верных, пошли троих и ты. Впредь будь благоразумен, ибо торопливость, воистину, ведёт к гибели. И боле не спрашивай меня о моих обязательствах, прежде я ни разу не отступала от них. Агнец прибудет в срок. Агнесса".
   - Будь я проклят, если хоть что-нибудь понял! - воскликнул Карл.
   - Сплошной туман, - барон кивнул, однако по изогнувшей его губы слабой усмешке министериал догадался, что смысл чужого послания не ускользнул от фон Ройца. - Значит, "договориться с Вороном"... со мной, стало быть. Но отец Герман поспешил. Смекаешь, Николас?
   - Приказал убить меня.
   - Похоже на то. И торопливость почтенному аббату воистину вышла боком. Как полагаешь, что охраняют "верные"?
   - Источник.
   - Возможно, возможно. Ещё какой-то "агнец прибудет в срок"... Туман, сплошной туман.
   - В письмах, что я успел просмотреть, "агнцы" упоминались ещё дважды.
   - Она ведь монашка, - бросил Карл с пренебрежением. - Монашки вечно о таком болтают.
   Барон словно лишь теперь заметил оруженосца, держащегося от него по левую руку.
   - Карл, мой мальчик, - сказал он негромко, и даже как будто ласково, - поезжай-ка вперёд, да передай герру Глассбаху, что я буду с минуты на минуту. А если его нет в ратуше, то разузнай где он, отыщи и пришли ко мне.
   - Но... - юноша осёкся, растерянно моргнул и, поклонившись господину, пришпорил своего гнедого.
   - Меньше забот - крепче сон, - произнёс Ойген, проводив оруженосца взглядом. - Славный паренёк, когда-нибудь станет достойным рыцарем... Так о чём я говорил? Агнцы, агнцы... Чем занят Оливье? Почему не вернулся вместе с тобой?
   Внезапная перемена темы не сбила Николаса с толку.
   "Потому что хитрый мерзавец явно предпочёл, чтобы известие о нашей неудаче Ворон получил от меня, а не от него", - подумал он с иронией, но вслух сказал:
   - Девенпорт вернётся завтра, экселенц. Он надеется отыскать тайный ход, которым ушли монахи.
   - Ротшлосс - старый замок, - фон Ройц с сомнением покачал головой. - В таких местах проще разобрать стены до основания, чем найти тайники.
   - Мне показалось, наш капитан уверен в себе.
   - Клянусь распятием, тебе так покажется, даже когда он будет стоять один против сотни с тростинкой вместо меча. Видел бы ты его под Ауссигом (* - в 1425 году возле города Ауссиг (чешск. Усти-над-Лабем) состоялась битва между осаждавшим город чешским войском и армией Саксонского, Мейсенского и Тюрингского княжеств. Немцы потерпели поражение, потеряв до 4 тысяч человек)...
   Под Ауссигом Николас не был, но историю эту знал. Когда конница Прокопа Голого опрокинула крестоносцев, хвалёные рыцари Альбрехта бежали, точно перепуганные зайцы. Поле вокруг чешского вагенбурга устлали тысячи немецких трупов. Под бароном убили жеребца, в боку у него сидело с полдюжины осколков от пущенного из гаковницы каменного ядра, забрало шлема смяло гуситское молотило. Ойген фон Ройц уже прощался с белым светом, когда два десятка простых ландскнехтов пробились к нему сквозь пьяных от крови таборитов. Оливье Девенпорт протащил на закорках оглушённого рыцаря короны, закованного в миланскую бригантину, доброе лье ((фр. lieue) - старинная французская единица измерения расстояния. Сухопутное лье равно 4445 метрам). А потом возле какой-то опустошённой деревушки он и четверо оставшихся солдат схватились с дюжиной своих же братьев наёмников, дезертировавших из стана "христова воинства". Барон пришёл в себя уже под конец схватки, и, по его собственным словам, чуть богу душу не отдал, увидев над собой демона в иссечённой кольчуге, с ног до головы покрытого кровью и копотью. Демон улыбался.
   - В бою он хорош, - признал Николас. - Да и хитрости ему не занимать.
   - Оливье - не из тех, кто пробуждает безотчётную любовь, - фон Ройц усмехнулся. - Обычно его безотчётно ненавидят, и для того нередко есть причины. Но он - тот человек, на которого я могу положиться, и один стоит целого отряда. Понимаешь меня?
   - Да, экселенц.
   - Вот и славно... Нет, ты только посмотри! Воистину, помянёшь дьявола...
   Возле ратуши их поджидали двое: солдат из охранного десятка (кажется, в отряде его прозывали Хрящом) и сам Девенпорт - усталый, пропылённый, но явно чем-то довольный.
   - Вот так нежданная встреча, - сказал Ойген, подъехав ближе. - А Николас меня заверил, что высечь тебя плетьми мне посчастливится только завтра.
   - В городе бедлам, господин, - капитан поклонился. - Мне спокойней, когда вы со своею плетью прохаживаетесь где-нибудь неподалёку.
   - Ха! Врёшь ведь, шельмец... Ну, давай, говори. Не с пустыми же руками примчался.
   - Как можно, чтобы с пустыми? Я нашёл, что искал, вот и вернулся раньше.
   Хоть Николас и сам недавно говорил про уверенность Девенпорта, но сейчас, услышав его слова, поразился. Как же получилось у наёмника управиться так скоро?!
   Оказалось - случай помог: монахи бежали из Ротшлосса столь поспешно, что в кладовой, где начинался ход, учинили беспорядок. Один из людей Оливье приметил сдвинутые с места бочонки и корзины, позвал командира, а уж вместе они быстро отыскали пустую бочку без дна, поставленную над узким колодцем. Колодец привёл в тесный лаз, оканчивающийся в сотне шагов за стенами замка.
   - Там ручей, - рассказывал Девенпорт, - с башен его не видно. Да у нас и не было наверху никого, но эти олухи о том не знали и бежали не по голым камням, а прямо по руслу. Следы остались хорошие, я почти лигу прошёл, пока они от ручья не повернули. И опять - спешили, ублюдки, бросились напрямик, не раздумывая. Потому я их до самой тропы проследил.
   - До какой тропы? - барон подался вперёд, лицо его сделалось напряжённым, в глазах блеснуло предвкушение охотника, увидевшего добычу.
   - Сдаётся мне, до той самой, по которой они в горы тайком ходили.
   "Источник! - воскликнул мысленно Николас. - Да неужто же Девенпорт..."
   Миг спустя он уже понял: нет, до загадочного Источника капитан не добрался. Ибо начинал наёмник свой рассказ бодро и не без самодовольства, а как заветную тропу упомянул, так заговорил сухо, скучно.
   - Прошли по ней ещё с лигу или поменьше, она привела к пещере. Отшельник или нет, но кто-то там и впрямь жил: остались очаг, охапка соломы, отхожая яма... словом, обжитое местечко - видно сразу. У нас с собой были факелы, так что тянуть не стали, полезли в чёртову нору. Шагов с полсотни одолели, а дальше - всё, ходу нет.
   - Завал? - догадался Николас. Девенпорт нехотя кивнул.
   - Наглухо закупорено, не пробиться. Свод просел, поперёк прохода глыбы с меня размером, и меж ними - ни просвета. Пусть меня бесы в пекло живьём заберут, если обошлось без бочонка с порохом.
   - Разобрать завал долго? - спросил барон, без особой, впрочем, надежды в голосе.
   - Так долго, что и браться не стоит. Да и они там, внизу, небось, не дураки, свою затычку стеречь станут. Как услышат, что копаем, им ничто не помешает все наши труды одним махом снова похоронить.
   Фон Ройц молча кивнул и вошёл в ратушу, Николас и Оливье поспешили за ним. Они всполошили скучающего у дверей стражника, распугали стайку писцов и стали подниматься по широкой каменной лестнице. На середине пролёта барон внезапно остановился. Повернувшись вполоборота к своим людям, он, наконец, подвёл итог размышлениям:
   - Похоже, в руках у нас пусто. Мы теперь знаем наверняка: Источник есть, и человеку он дарует небывалую, чудесную мощь. Мы знаем почти наверняка: Источник скрыт где-то под землёй. Вот и всё, что нам известно. Но даже об этом - никому ни полслова.
   - Кто-нибудь да пронюхает, - проворчал Девенпорт. - В монастыре многие видели... лишнего. Стража, монахи, да те обозники...
   - Нет, - Николас покачал головой. - Все они видели то, что сумел сделать аббат, но про Источник даже монахи мало что знают.
   - Всех монастырских - под замок, и пусть сторожат их только твои парни, Оливье. Инквизитору я скажу, будто в горах мы ищем беглых еретиков. Может, нам его помощь даже чем-нибудь пригодится. Уяснили?
   - Да, экселенц, - сказал Николас, зная наверняка, что ответа от них барон вовсе не ждёт. Взгляд у фон Ройца уже стал рассеянным, на лицо легла тень глубокой задумчивости.
   - Агнцы, - буркнул он, отворачиваясь. - Эти проклятые агнцы... тревожат они меня.

4

  
   Очинив и аккуратно уложив в пенал перья, плотно закрыв чернильницу, Кристиан сложил густо исписанные листы бумаги в походный сундучок и защёлкнул замок. Бумага была местная, шаттенбургская, и, как показалось юноше, довольно дрянная - чернила частенько расплывались, несмотря на все старания. А вот чернила - те самые, на которых он сэкономил целый даллер - и впрямь оказались хороши. Во всяком случае, с пальцев их удастся оттереть ещё не скоро. Остается только надеяться, что и на бумаге они будут держаться не хуже. Хотя стоило ли переводить их на запись рассказанного этим преступником с площади? Кристиана передёрнуло. Тьфу, даже думать не хочется о том, чего поляк наговорил.
   И ещё меньше хотелось вспоминать, с каким ожесточением вел себя отец Иоахим.
   Юноша потянулся, зевнул и покосился на постель. Завалиться бы сейчас на тюфяк, накрыться одеялом и заснуть - так, чтобы не думать ни о Шаттенбурге, ни о том, что в нём происходит. Какое там... Хоть и вечер уже скоро, но может случиться - вдруг позовёт отец Иоахим, или ещё какая-то надобность возникнет. Может, тогда хотя бы поесть, а то за весь день ни крошки во рту; брюхо, того и гляди, к спине прилипнет.
  

* * *

  
   Жена хозяина "Кабанчика", Магда Хорн, сообщила ему, что может подать ячменную кашу, яичницу с салом, варёную репу с горохом и капустный суп с мясной обрезью. Ещё есть сушёная рыба и козий сыр. Ну и хлеб, конечно. Пиво, ясное дело, предлагать послушнику не стала.
   Кристиан даже растерялся: конечно, он привык, что в "Кабанчике" широкий выбор, но сейчас слова госпожи Хорн поставили его в тупик.
   - А что делать-то, - посетовала хозяйка, и тяжело вздохнула. - На улицу выходить боязно, вот и не вылезаю с кухни. Наготовила, да. Может, народ хоть пожрать заглянет, а то совсем тоска. Ваши-то, гляди-ка, тоже попрятались...
   И в самом деле - бойцы, приехавшие с фон Ройцем, сидели в комнатах наверху. Большая часть отдыхала после налета на монастырь: у юноши до сих пор в голове не укладывалось, как это можно - ворваться с мечами в святую обитель. Но Микаэль, уже успевший перекинуться словом с наёмниками, от услышанного посмурнел и коротко объяснил Кристиану: похоже, если и была прежде святость в Ротшлоссе, нынче её там и с фонарём не сыскать. От такого на душе стало ещё поганее и страшнее. Вот и наёмники боятся. Ещё и пьют, поди, со страху-то.
   - Да, - подтвердила Магда, - уже шесть кувшинов пива усосали.
   И не без гордости добавила, что кувшины-то у неё в полведра, и пиво самое крепкое в городе.
   Боятся, значит, наёмники да охранники. Ясное дело: творится в городе не пойми что, вот и напуганы все... кроме него. Он с удивлением поймал себя на этой мысли. И впрямь ведь - не боится! То есть, страх-то, конечно, никуда не делся, только теперь доходит до Кристиана, точно крик через пуховую подушку - вроде и кричат, а поди-ка, услышь да пойми, откуда. Будто он сам по себе, а страх - сам по себе. И это - с внезапной ясностью понял юноша - уже давно так: ещё с того часа, как он побывал в землянке у "птенцов" отца Иоганна. Они словно разделили общий страх на всех, и стал тот маленьким, неопасным, так что не боятся теперь ни девочки Альма и Бруна, ни мальчики Пауль и Грегор, Ян и Ларс... А Перегрин - он боится?
   Странный этот Перегрин. На беспризорника не похож, да и лет ему уже не так мало, чтобы по улицам зазря болтаться: кто-то из родни должен непременно к делу пристроить - пусть на кусок хлеба зарабатывает. А ещё - у необычного паренька изменилось выражение лица, когда Кристиан произнёс слово, сорвавшееся с губ умирающего священника. Будто имя "Ворг" для него имело какой-то смысл.
   - Ну так что есть-то будешь? - прервала его размышления Магда Хорн.
   Юноша, перебрав на ладони медяки, вздохнул:
   - Кашу. Сыр. И молоко.
   Хозяйка поставила на стойку глиняную миску с кашей, положила рядом ломоть хлеба с толстым куском сыра, налила в кружку молока из крынки. Потом поглядела на послушника, на его запавшие щёки, покачала головой и добавила в кашу с полдесятка жирных шкварок, полила растопленным салом со сковороды.
   - У меня денег всего...
   Магда Хорн только рукой махнула.
   - Иди, лопай. А то, глядишь, ветром унесёт.
   - Спасибо.
   Что-то бормоча, женщина отвернулась к котлу с супом.
   Устроившись за столом в самом углу зала, Кристиан принялся за еду. Сперва он намеревался поесть в комнате, но оставаться в одиночестве не хотелось. Впрочем, и здесь народу было немного: топталась у очага хозяйка, в противоположном углу сидели над кувшином пива двое горожан, да мела веником пол одна из служанок.
   "Всё-таки лучше, чем одному", - подумал юноша... и сыр едва не встал ему поперёк горла, когда с громким топотом по лестнице спустился Оливье Девенпорт.
   Наверное, всё же стоило пойти к себе. Наёмник был ему неприятен с самой первой их встречи. В его жестах, в манере говорить, даже в том, как он смотрел на других людей, чувствовалось, что чужая жизнь для него - дешевле медяка. Горло перережет, и не поморщится. Но, наверное, иначе и быть не может, если человек два десятка лет кормится с меча. Или может? Микаэль-то совсем не такой...
   Тем временем Девенпорт прошёл к стойке и потребовал пива. Магда Хорн сняла крышку с изрядного бочонка, зачерпнула оттуда глиняной кружкой, поставила перед капитаном. Тем же манером наполнила вторую кружку, накрыла её ломтём хлеба с сыром. Бросив на стойку несколько медяков, француз подхватил кружки... и в несколько шагов оказался рядом со столом, за которым расположился Кристиан. Будто другого места нет, в самом деле!
   Оливье опустился на скамью, брякнул кружками о столешницу и, словно не замечая послушника, вгрызся крепкими зубами в краюху, отломил сыра.
   Старательно пережёвывая кашу, Кристиан изучал покрывавшие стол неуклюжие, процарапанные ножом рисунки довольно скабрезного свойства и немногочисленные надписи, единственной пристойной из которых было "Hic bibatur" (лат. - "Здесь пьем"). Он склонился ниже над тарелкой, словно стараясь сделаться совсем маленьким и незаметным. Может статься, наемник так и не заговорит с ним? Отвечать на вопросы Девенпорта ему не хоте...
   - Ну как, допросили? - француз впился ему в лицо острым взглядом.
   От неожиданности юноша поперхнулся кашей, и капитан тут же дважды приложил ему промеж лопаток твёрдой, как доска, ладонью.
   - Я говорю, допросили этого, с площади?
   Послушник с трудом перевёл дыхание, глотнул молока. И ответил не без некоторой мстительности:
   - Отец Иоахим не велел... болтать.
   - Ясно, - кивнул Оливье и снова принялся за еду.
   Неужели на этом всё? Кристиану не верилось. Вряд ли наёмник стал бы заводить разговор только ради того, чтобы задать вопрос, ответ на который мог предсказать заранее даже несмышлёный малыш. Значит, сейчас он скажет что-то ещё...
   - Смотрю, отец инквизитор не особо разговорчив. Да и тебе, небось, спуску не даёт? Вижу я, как ты у него бегаешь.
   Топорная работа. С чего бы это писарь стал обсуждать дела святого отца, тем более с посторонним человеком? Но выдерживать взгляд француза было непросто - тот давил, прижимал к скамье, словно юноша взвалил себе на плечи тяжеленный мешок с мукой.
   - Тот-то, что за детьми приглядывал, кажись, помягче был, а? Заботливый...
   Кристиан вздрогнул. Теперь ещё и отца Иоганна приплел? Ох, не к добру всё это.
   - Да, жалко старика, - продолжил Девенпорт, как ни в чем не бывало.
   Жалко? Тебе?! Там, в доме у отца Иоганна, не было похоже, что наемнику вообще есть до кого-то дело.
   "Нет, так нельзя, - одёрнул себя Кристиан. - Быть может, то была лишь минутная слабость, и позже, когда пришло время подумать, в его душе проснулись человеческие - именно человеческие, а не животные - чувства?"
   Может, и так. Юношу учили, что словам всякого человека нужно верить. Впрочем, и напоминали при этом, что не следует быть слишком доверчивым.
   - Видать, хороший был человек, - продолжил тем временем Девенпорт.
   - Да. Хороший.
   - Ну вот, другое дело! - словно обнадёженный ответом Кристиана, оживился француз. - А то молчишь, как сыч! Я уж подумал, не подрезал ли святой отец тебе язык, чтобы лишнего не наболтал?
   Наемник сам засмеялся над собственной шуткой. Смех вышел дребезжащим, наигранным - видать, совсем не до смеха было Оливье Девенпорту. Придвинувшись ближе к послушнику, капитан подтолкнул кружку, и густое пиво плеснуло на стол, расплывшись липкой лужицей.
   - Давай, пей. Хорошее.
   Кристиан чуть заметно поморщился. Отец Иоганн хороший, пиво хорошее... Как будто никакой разницы нет. Ему по-прежнему не хотелось говорить с французом. И тем более - пить его пиво.
   - Не хочу, - он сунул в рот ложку каши, и через силу добавил с набитым ртом: - Спасибо.
   - Как знаешь, - Оливье сделал несколько глотков из кружки; юноша наблюдал, как двигается вверх-вниз кадык на его горле.
   Он понимал: этот человек хочет о чём-то поговорить, но не знает, как подступиться к беседе. Пытается подтолкнуть разговор в нужном направлении, но выходит плохо. Понятно, вояке сподручнее мечом орудовать, а не языком. Однако же интересно, что ему всё-таки нужно?
   - Ты мне вот что скажи, - наемник почти доверительно наклонился к Кристиану, и тот заёрзал на скамье, стараясь незаметно отодвинуться, - если человек такую смерть принимает, как тот священник, душа его куда попадает? В рай? Или прямиком в ад - коли уж за ним пришла тварь из преисподней? А? Что думаешь?
   Губы француза скривились в улыбке, но глаза были полны холодной ярости. Кристиан моргнул, будто под веко попала соринка. Ему вдруг показалось, что он видит вокруг Девенпорта... свечение. Нет, не так! Тот словно находился внутри тончайшего пузыря - тонкого, несравнимо тоньше того, что отделяет от белка яичный желток. И так же, как пузырь внутри яйца, этот был полон желтизны - но не солнечной яркости желтка, а мутной жижи гнойного нарыва, кое-где пронизанной жирными бугристыми жилами, набрякшими чёрно-красным, похожим на гниющую кровь. Казалось, стоит капитану неловко повернуться, как его острый локоть прорвёт невидимую плёнку, и из пузыря хлынет это зловонное липкое...
   Только что съеденная каша кислым комком подкатила к горлу, юноша с трудом сдержал рвоту. Ухватив кружку с молоком, он сделал несколько судорожных глотков.
   - Подумай об этом, парень, - выдохнул Оливье. Потом оттолкнул опустевшую кружку, поднялся из-за стола и тяжёлыми шагами покинул кабак.
  
  

5

  
   Он скользил по крышам домов, почти неразличимый в опускающемся на город сумраке. Поначалу при солнечном свете ему делалось дурно, изводила тянущая боль, а кожу словно окатывало кипятком, едва на неё попадал полуденный луч. Потом стало легче, он привык, приспособился, изменился. И сделался сильнее. Впрочем, ночь для него по-прежнему была предпочтительнее дня. Ночью всё иначе.
   Мягкие прыжки переносили тело с крыши на крышу; утолщившимися пальцами ног Ворг ощущал то занозистое касание серой от непогоды дранки, то покалывание сухих травяных стеблей, выбивающихся из плотно уложенных связок (солома - вспомнил он - это называется солома), то прохладу шероховатой черепицы. Иная крыша чуть проседала, иная отзывалась лишь скрипом и едва слышным шорохом сыплющегося мелкого мусора - даже двигающееся беззвучно тело отнюдь не было невесомым. Иногда внутри дома вспыхивала тревога, и он видел, что люди внизу, под крышами, боятся. Стоило ему захотеть, и его взор пронизывал толстые прочные стены, сложенные из камня и брёвен, словно туманные серые завесы - и Ворг наблюдал, как сыть старается укрыться, напуганная, слышал судорожное дыхание и заполошное биение сердец.
   Они тоже чувствовали его - охотника. Конечно же, не так ясно, как ощущал их он, но - чувствовали. И боялись.
   Осязать их ужас - это сладостно, восхитительно, почти так же хорошо, как вкушать, впитывать, поглощать... Впрочем, сейчас Ворг был сыт - выпитый недавно человек утолил голод. На какое-то время - утолил. Люди слабы, охотиться на них просто, но у лёгкой добычи и ценность невелика. Желания человеческие жалки, стремления убоги, впечатления блёклы. Да, всё, что они имеют, неплохо утоляет жажду и вливает в растущее изменчивое тело драгоценные ручейки силы, но не приносит истинного удовольствия.
   Новый прыжок бросил его через улицу - прямо над головами спешащих куда-то человечков. Зря, зря... могли ведь заметить. Да, они слабые, немощные, но нельзя делаться слишком беспечным, терять осторожность. Вчера, опьянев от безнаказанности, он привлёк к себе слишком много внимания; и потом, забавляясь видом собравшейся на площади толпы, вдруг почувствовал... Что это было? Зябкое, щекочущее ощущение - словно кто-то ищет, высматривает заимствованный лик среди многих настоящих лиц... Искали не просто убийцу, искали его! И тот, кто это делал, был опасен... Даже для него - опасен!
   Сегодняшнюю охоту Ворг из предосторожности провёл за чертой городских стен. Выследил крестьянина, шедшего из леса с мешком, полным грибов, и вернулся в пределы города уже под его личиной. Простой землепашец с самыми заурядными мыслями и желаниями - всего лишь пища: сытная, но быстро приедающаяся. Страх человечка уже не возбуждал того аппетита, как в первый раз, когда он напился им вдосталь. Куда больше лакомой сладости, чем в этом ещё молодом и полном жизни мужчине, было в тщедушной женщине по имени Тереза: её безнадёжным отчаянием Ворг насладился, как какой-нибудь местный гурман - дорогим выдержанным вином... Но именно тогда, поддавшись соблазну, он и открылся, взбудоражил слишком много сыти и заставил кого-то неведомого начать поиск...
   Вчера поднявшаяся на площади суматоха позволила ему укрыться от ищущих глаз, но она же помешала понять, кому принадлежал тот пристальный взор. Едва ли человеку, едва ли! Что, если это был... Идущий? Что, если след, приведший с лесной полянки к воротам города, вовсе не оборвался здесь навсегда? Такой заметный в лесу, он начал истаивать уже на просёлке: его нарушили, испортили прошедшие там люди. А в городе, до краёв наполненном эманациями сыти, след и вовсе затерялся.
   Но быть может, Идущий всё ещё не ушёл? О, если он не ушёл!.. Захлестнувшее стремление снедало сильнее жажды, изводило больше, чем солнечный свет в безоблачный полдень! Одна лишь мысль о возможности выпить Идущего заставляла быстрее бежать вперёд, прыгать по крышам, таиться в тенях. Искать!
   Иногда Воргу казалось, что он ощущает свою цель где-то неподалёку: нет, никакой ясно видимой стёжки следа, лишь редкая вспышка на грани восприятия - загорится светлячком ярко-синяя искра, и тут же исчезает, словно подразнив.
   Идущий - не чета жалким людишкам. В одном лишь эхе его присутствия - жар других солнц; отблески иных небес; грохот волн неведомых морей и вой ветров, мчащихся в невообразимых высях; высота и немыслимая тяжесть гор, равных которым не видел никто из людишек; терпкость иных языков; острота чужих обычаев; сладость любви и сечи, что одинаковы под любым солнцем и любыми небесами. Если вытропить Идущего, можно будет пировать долго и вкусно. И получить столько, сколько не даст ему целый город, полный человечков. И - о да, непременно - стать сильнее!
   Он задержался, прижавшись к печной трубе так, что даже самый острый взгляд не мог бы его отыскать. Мало выследить Идущего, нужно ещё и справиться с ним. Нет сомнений, это опасный противник! Да, охотнику по силам любой из местных двуногих, и даже против пятерых он выйти не побоится... Впрочем, не против любых пятерых. Вспомнился высокий человек со светлыми волосами и длинным стальным кинжалом - интересный был противник, Ворг многому научился, играя с ним. Светловолосый оказался на диво силён, и уже умирая, упрямо размахивал своей заточенной железкой, старался хотя бы зацепить ею врага. А он, уворачиваясь от несмертельных, но болезненных уколов холодной стали, всё пил и пил чужую жизнь - медленно, со вкусом... Разум воина был темноват - словно освещаемая свечой убогая хижина, но сколь мощно полыхали чувства: гнев, ярость, ненависть!
   Поневоле вспомнилась и самая сладкая добыча того вечера - старик. Воспоминания, что тот лелеял всю долгую жизнь, последние мысли о каких-то детях, и... Ну конечно, самое важное! Юноша, о котором старик старался не думать, образ которого до последнего мгновения скрывал, прятал в самых дальних закоулках своей памяти. Эти двое не были роднёй, знали друг друга едва пару дней. Почему же старый жрец, уже пребывая на пороге смерти, так старался защитить от охотника именно его - почти незнакомого человека?
   А потом Ворг и сам увидел того юношу - во дворе, когда выскочил из дома. Он смотрел на него всего лишь миг, и мало что успел разглядеть. Блеск сути - тёмная зелень с едва заметным голубым отливом - и впрямь показался ему необычным, но стоит ли эта добыча того, чтобы начать на неё охоту? Слишком слаб, чтобы быть интересным противником; слишком молод, чтобы оказаться достойным лакомством. Вот только зелень с голубым... Любопытно, любопытно! Но, может, всё же не отвлекаться на случайную цель, сосредоточиться на поиске Идущего? Вытропить его - намного важнее. Выследить, узнать, а затем - поглотить, впитать, усвоить! Получить всю его силу!
   Что это там, вдалеке? Неужели... да! Синий сполох! Почти в центре жалкого скопища убогих домишек, что местные зовут городом. Идущий? Быть может... Скоро он узнает наверняка! Пусть же начнётся охота!
   Ведомый жаждой, и страстью, что была много сильнее жажды, Ворг устремился сквозь тьму.
  
  

6

  
   Когда Кристиан вышел на крыльцо, француз уже пропал из виду. И замечательно, иначе юношу и впрямь бы вырвало. Все ещё было не по себе от того отвратного ощущения, испытанного при взгляде на наёмника. Что на него нашло? Морок? Наваждение? Или - послушника передёрнуло - он увидел истинную сущность Девенпорта? Но - как?!
   В который уже раз Кристиан подумал: с городом и впрямь что-то не так. И дело вовсе не в странных происшествиях, какими бы жуткими они ни были.
   "В конце концов, - рассуждал он с холодной отстранённостью, - даже смерть - это всего лишь дверь в жизнь вечную, а потому истинный католик, сильный духом и крепкий в вере своей, не убоится кончины тела".
   Но вот в чём беда: за последние несколько дней юноша наблюдал, как меняются вроде бы уже знакомые ему люди, и отнюдь не в лучшую сторону. Отец Иоахим - истинный служитель матери нашей, святой Церкви, однако... во время допроса он словно жаждал крови, и Кристиану показалось, что плененного поляка от безжалостной расправы спасло лишь присутствие фон Ройца.
   Изменился и барон. Конечно, насчёт него юноша и прежде не обольщался: мягкому сердцем не место среди воинов короны. Но тот Ойген, каким Кристиан видел его сегодня, мало походил на человека, встреченного по дороге три недели назад. Про Девенпорта и говорить нечего - с каждым днём француз всё больше напоминает хищника, вот-вот готового вцепиться в горло ближнему.
   Погружённый в свои мысли, он медленно спустился с крыльца, пошёл направо, вдоль длинной стены постоялого двора, сложенной из толстенных, в два обхвата, потемневших от времени брёвен.
   В самом городе день ото дня становится всё мрачнее. Будто среди горожан ходят нечестивые и злые - те, кто не заснет, если не сотворит зла; у кого пропадёт сон, если он не доведёт ближнего до падения; кто ест хлеб беззакония и пьёт вино хищения (* - Книга Притчей Соломоновых, 4, 16-17).
   Люди стараются пореже выходить на улицу, меньше стало детских стаек и кумушки уже не судачат на рыночной площади. Даже песен не слышно...
   Песен? В последние два дня он и впрямь не слышал ни песен, ни шуток. То ли дело, когда они только прибыли в Шаттенбург, и на подходе к "Кабанчику", куда их определил на постой бургомистр, гостей города встретила рвущаяся из окон разухабистая "In taberna"! Песню ту знал даже он, выходец из глухой деревни, ни разу не пригубивший ничего крепче причастного вина - что уж говорить о завсегдатаях кабаков всего христианского мира! А сейчас... сейчас люди словно боялись произнести лишнее слово, и весь город замер в тревожном, опасливом ожидании.
   И всё же - откуда-то донёсся до юноши негромкий голос...
  
   Однажды ранним утром в предрассветный час,
   Когда гомон птичий не слышен,
   Раздался девы-тролля тихий нежный глас,
   Сладко рыцарю так говоривший:
  
"Герр Маннелиг, герр Маннелиг, супругом будь моим,
   Одарю тебя всем, что желаешь!
   Что только сердцу любо, получишь в сей же миг,
   Лишь ответь мне - да иль нет?"
   (* - Herr Mannelig ("Герр Маннелиг", "Господин Маннелиг") - средневековая скандинавская баллада. Рассказывает о женщине-тролле, влюбившейся в мужчину по имени Маннелиг, и ради любви решившейся стать человеком (согласно легендам, это было возможно, если бы тролля полюбил человек). Но Маннелиг отверг её любовь, в первую очередь потому, что женщина-тролль не была христианкой. Текст песни дан в переводе группы "Чур")
   Песни этой Кристиан никогда не слышал, но сразу было ясно: она о любви. Грустная... Наверное, и впрямь у горожан сердце сейчас не на месте. Но у кого-то хотя бы хватает духу и сил, чтобы петь.
  
   "Дарую тебе дюжину прекрасных кобылиц,
   Что пасутся средь рощи тенистой.
   Они седла не знали, не ведали узды,
   Горячи и как ветер быстры.
  
Твоими станут мельницы от Тилло до Тёрно,
   Жернова их из меди червлёной,
   Колёса их - не сыщешь чище серебро,
   Только сжалься над девой влюблённой!"
  
   Дева-тролль, рыцарь... Прямо как в легенде или сказке. Кристиану вспомнилось, как вечерами они с братьями-погодками, улегшись рядком на топчане, и натянув пошитое из лоскутиков одеяло до самого носа, слушали сказки, что рассказывала мама. Отец, мастер на все руки - его так и звали в деревне: Карстен-умелец - в это время плёл сеть для местных рыбаков, вырезывал ложки из чурочек, или шорничал; мама, слывшая лучшей вышивальщицей в округе, сноровисто работала иглой, и тянулся по холсту узор, распускались на ткани рукотворные цветы. Потрескивала свеча на столе, метались по стенам и потолку тени, а они, слушая тихий мамин голос, воображали себя то одетыми в сияющие доспехи победителями драконов, то ловкачами, облапошившими хитрющих горных гномов, то счастливцами, отыскавшими ведьмин клад и сумевшими унести ноги. И хоть никогда не жили они богато, теперь-то Кристиан понимал: те времена были дороже золота.
   Братьев не стало, когда ему исполнилось десять - болезнь прибрала Эрика и Штефана за неделю. Тогда же ушла и мать: она не отходила от близнецов ни на шаг, и от них, видать, заразилась. Той весной в их деревне много домов опустело.
   Последним умер отец. Нет, его-то болезнь миновала, как не тронула она и самого Кристиана. Но когда Карстен Дрейер копал братскую могилу - уже третью появившуюся в тот год на деревенском кладбище, он заступом рассёк себе ногу. Потом повязывал чистыми тряпицами, мазал мазью, что давал старик-знахарь Тиль, но нога пухла, чернела да пованивала. Когда через деревню проходил искавший работы наёмный отряд, лекарь, пользовавший солдат, предложил за дюжину грошей серебром отнять Дрейеру-старшему ногу: говорил, что с такой-то ему всё одно крышка, а без неё ещё поживет. Карстен думал вечер и ночь, а утром, увязав в узелок последние монеты, отдал их Кристиану, и велел звать лекаря. Он сказал сыну, что хоть и безногим, а его одного не бросит. Главное - перемочь болезнь, а там уж они как-нибудь вдвоём выдюжат. Лекарь пришёл, дал отцу дрянного вина, вроде как от боли, и взялся за дело. Пока рассекал ножиком мясо, отец ещё держался, но когда в кость вгрызлась пила, заорал так, что над деревней птицы заметались. А потом лекарь отложил пилу, и сказал Кристиану, что у Карстена от боли сердце лопнуло - ну, бывает такое, почитай что через раз. Постоял, посопел, после сунул мальчишке серебряный грошик - один из тех, которыми расплатился с ним отец, и поспешил вслед за отрядом, уже покидавшим деревню.
   Кристиан так и остался стоять на пороге, сжимая в руке тонкую монетку с неровными краями. Сейчас она висит у него в ладанке на шее - вместе с маминым напёрстком и парой деревянных солдатиков, что когда-то выстругал для братьев он сам. Больше от родных ничего не осталось.
  
   "Прими мой дар чудесный - сей острый светлый меч,
Он пятнадцать колец злата стоит.
Дарует он победу в любой из ярых сеч,
Им стяжаешь ты славу героя!

Я дам тебе рубаху, коей краше нет,
Что не сшита из ниток иглою.
Не видан тут доселе столь чистый белый цвет -
   Шёлк тот вязан умелой рукою".
  
   К нему-то с дарами никто никогда не спешил - не сулил золота и диковинных вещей. Только и случилось хорошего за минувшие семь лет, что взяли его в монастырь. Правда, братья во Христе харчи просто так не раздавали, и повкалывать на монастырских полях за тёплый угол и миску каши пришлось порядком, но Кристиан работы не боялся, хотя мало кто в это поначалу верил, видя, какой он тощий. Как бы то ни было, от голодной смерти спасся. А когда аббат Доминик увидел, что парнишка - спасибо отцу! - ещё и грамоту знает, определил его учеником к монастырскому писарю, брату Леопольду.
   Науку Кристиан схватывал быстро, и вскоре уже переписанное им было непросто отличить от работы наставника, переписывавшего книги два десятка лет. Писарь, однако же, ведомый истинно христианским смирением, успехам ученика только радовался. Он же стал для юноши учителем богословия - лучшим, чем кто-либо другой в монастыре, хотя сам брат Леопольд все свои познания почерпнул из книг. Вечерами они подолгу беседовали о Писании, литургике, трудах отцов церкви. Так в молитвах, книгах и смиренном повседневном труде, что не менее ценен, чем книжная премудрость, Кристиан обрёл спокойствие - и оно, поначалу хрупкое, как молодой ледок, год от года становилось всё прочнее.
   Вместе со спокойствием в нём крепло столь же спокойное понимание того, сколь грандиозно знание, созданное христианскими богословами за четырнадцать столетий. Он восхищался им... и в то же время всё яснее осознавал: знание это никогда не станет для него близким. Понятным - да, но лишь отчасти, ведь чтобы уложить в голове уйму написанного сначала отцами церкви, а потом её учителями, потребно никак не меньше двух жизней, да и то поди-ка сумей упомнить, в чём Иероним Стридонский расходится с Иларием Пиктавийским, если расходится вообще. Кристиан понимал: жить этим он не сможет. Не потому что не верил, или не осознавал важности повседневного подвига, творимого церковью и священниками. Он чувствовал: Создатель уготовил ему иной путь.
   Но что это за путь, и когда станет ясен? "Нужно ждать, - тихо говорил брат Леопольд, с которым юноша делился своими чаяниями. - Ждать, ибо каждому овощу свой срок". И Кристиан ждал, когда уготованный ему путь откроется для него; пока же честно исполнял возложенные обязанности: работал в огороде, помогал на кухне, и, конечно, переписывал старые рукописи, делая даже больше, чем от него ожидали. Он всё схватывал на лету, и в монастыре оценили его прилежание, отправили учиться.
   "Может быть, это и есть начало пути?" - думал Кристиан, пока понурая лошадёнка влекла повозку всё дальше от монастыря. Но потом была лишь учеба, перемежаемая работой в огороде и на кухне - словно и не уезжал никуда. Чаще и чаще юноша задумывался о том, когда же откроется путь, и мысли эти его тревожили. Ведь время шло, и близился срок окончания новициата (* - новициат - в католической церкви период послушничества: испытания новициев, вступающих в монашеские ордена. В латинском обряде минимальная продолжительность новициата составляет один год и заключается в соблюдении общих правил ордена, духовной работе над собой под руководством специального "наставника новициев". Новиций должен быть католиком не моложе 17 лет, свободным от уз брака и каких-либо обетов. Если он успешно проходит новициат, послушник может быть допущен к принесению обетов и его торжественно принимают в орден. Монахом он становится после пострижения): совсем скоро ему исполнится восемнадцать.
   Поездка с отцом Иоахимом представлялась для Кристиана своего рода экзаменом, негласным и неявным, после которого перед ним и впрямь появится путь - но такой, ступать на который он вовсе не хотел. Стать монахом... Может, это и есть главное испытание, и его нужно пройти, прежде чем пред ним явится истинное предназначение?
   Кристиан надеялся на это со всем жаром юного сердца, но по давней, накрепко въевшейся привычке держал свои переживания при себе.
  
   Но рыцарь рёк надменно: "Ступай с дарами прочь -
   Ты не носишь святое распятье!
   Тебе не искусить меня, дьяволова дочь,
   Мой ответ тебе - божье проклятье!"
  
И горько зарыдала дева-горный тролль,
   Прочь ушла, безутешно стеная:
   "Зачем ты, гордый рыцарь, отверг мою любовь?
   Почему ты так жесток?"
  
   Песня кончилась, а Кристиан, погружённый в свои мысли, стоял, прислонившись плечом к стене. И потому, когда из-за угла, с трудом удерживая в руках корытце с мокрым бельём, вышла прачка, он попробовал отступить в сторону, но запутался в своих же собственных ногах и грянулся наземь. С тяжёлым мокрым шорохом рассыпалась груда белья; пискнув, упала на коленки прачка, но юноша этого уже не слышал - сбитое из дубовых плашек корыто обрушилось ему на голову.
  

* * *

  
   Забытьё продолжалось всего несколько мгновений. Кристиан перевернулся на спину и сел. Ломило затылок, подбородок саднило.
   - Ушибся? - послышался тихий голос.
   Перед ним на корточках сидела девушка - та самая прачка, с которой послушник уже дважды встречался взглядом. Сейчас она смотрела встревоженно. Её голос... Так ведь это она пела - про рыцаря и деву-тролля!
   - Немного. А что случилось?
   Юноша огляделся - вокруг было разбросано бельё, рядом лежало широкое деревянное корыто. Ну, теперь понятно... Он осторожно потрогал затылок - крови, вроде, нет, но шишка наверняка будет преогромная.
   - Да ничего, - девушка чуть заметно улыбнулась. - Просто мне теперь всё заново полоскать.
   - Прости, - Кристиан засопел. - Прости, пожалуйста. Я... я сейчас...
   Вскочив на ноги и, не обращая внимания на пульсирующую в голове боль, он начал торопливо собирать разбросанные вещи.
   - А теперь сядь, - сказал прачка, когда они сложили бельё в корыто. - Вот сюда, на лавку.
   Кристиан послушался. Девушка взяла из груды одно из немногих оставшихся чистыми домотканых полотенец и промокнула ему ссадину на подбородке, а потом, туго свернув, положила холодную тряпицу на затылок.
   - Ой! - дёрнулся от неожиданности юноша, но женская ручка лишь плотнее прижала влажное полотенце к голове.
   - Подожди, сейчас полегчает.
   Боль и в самом деле начала отступать. Впрочем, Кристиану было уже не до ломоты в затылке.
   - Ну, мне пора, - сказала девушка через несколько минут.
   - Куда? - глупо спросил он.
   - Я же говорю - бельё полоскать.
   Отняв от затылка уже нагревшееся полотенце, юная прачка бросила его на груду остального белья.
   - А можно... А можно, я тебе помогу? Куда нести?
   Она улыбнулась и легко поднялась со скамьи.
   - Пошли. И... меня Хелена зовут.
   - А меня - Кристиан.
   Её темно-синие глаза заискрились.
   - Я знаю.
   И девушка неожиданно залилась румянцем. А у Кристиана перехватило дух.
  

* * *

  
   Стирали и полоскали в небольшом пристрое к бане: ещё во время возведения "Кабанчика" от реки сделали водоотвод - выложенный лиственничными досками жёлоб. С работой Хелена управилась быстро, а потом, улыбнувшись Кристиану, ушла развешивать бельё. Сейчас, стоя на крыльце трактира, послушник вспоминал каждое мгновение, проведённое вместе с нею: как ловко она работала, как привычным жестом заправляла за ухо выбившуюся прядь волос, как аккуратно складывала в корыто выполосканные вещи.
   А он видел вокруг неё чуть заметное изумрудное свечение - в нём запечатлелись юная свежесть весны, чистота обновлённой природы, светлые помыслы и обещание радости.
   Мысли эти настолько поглотили Кристиана, что он не сразу осознал: кто-то дёргает за полу его сутаны.
   - А? Ты чего?
   Рядом стоял невысокий светловолосый паренёк в залатанных штанишках. Где он его видел? Ну конечно, в "гнезде" - тот пришёл позже всех, и именно этот мальчишка привёл с собой Перегрина. Как же его звать... Петер? Нет, как-то иначе...
   - Я - Пауль, виделись давеча, - шмыгнул носом паренёк. - Тебя там наши кличут. Ну, прийти просят. Бруна и Ян рассказать чего-то хотят.
   - Рассказать? - вскинул брови Кристиан. - О чём?
   Он всё ещё думал о взгляде тёмно-синих глаз.
   - Ну а я почём знаю? Сказали позвать, вот и зову.
   - И что, прямо сейчас? До утра не ждёт?
   На улице уже смеркалось. Ещё совсем немного, и на город падёт ночная мгла - не лучшее время для прогулок.
   - Да мне-то что за дело? - равнодушно пожал плечами Пауль. - По мне - хоть вообще не ходи.
   "Подождать до утра? А вдруг там что-то срочное, важное? Из-за пустяка вряд ли стали бы звать..."
   - Но Ян и Бруна, конечно, просили, чтобы ты сегодня зашёл, - словно для очистки совести сказал мальчик; и добавил: - Самим-то идти боязно.
   Это придало Кристиану решимости. В самом деле, детям-то, наверное, там совсем жутко, в своём подвале. Отцу Иоахиму вряд ли сегодня ещё понадобится помощь писаря, так что, пожалуй, можно отлучиться ненадолго. Вспомнились и последние слова Девенпорта, сказанные за столом. Не хватало ещё, чтобы с мелкотой что-то случилось!
   - Хорошо, схожу. Может, принести чего-нибудь просили?
   - Э-э... - взгляд паренька скользнул куда-то в сторону. - Нет, вроде... Точно нет. Только прийти, больше ничего.
   - Понятно, - юноша спустился с крыльца и направился к воротам. Может, получится обернуться до темноты.
   Проводив его взглядом, Пауль вприпрыжку добежал до сенного амбара, где, почти невидимый в тени нависающей крыши, стоял Девенпорт.
   - Сделал, - сказал мальчишка. - Теперь монету давай. Обещал!
   - Кто ж спорит? - чуть улыбнулся наёмник, и меж пальцев у него, как по волшебству, возник тонкий серебряный кружок. - Заработал.
   Мальчишка сцапал монету, но уходить не спешил.
   - А зачем надо, чтобы он туда пошёл, а?
   - Ну, считай, я его разыграть хочу. Веришь?
   - Не очень, - помотал головой паренёк. - А...
   - Не суй свой нос, куда не следует, - резко ответил Оливье, и в следующее мгновение пальцы его клещами сжали нос Пауля, сделав обидную "сливу". - Неровен час, потеряешь. Понял?
   - Ояэ-э-э! - зажмурившись от боли, проныл мальчишка.
   - Ну, вот и славно, - Девенпорт отпустил детский нос. - А теперь - брысь отсюда.
   Дважды повторять не пришлось: Пауль бросился прочь так, что пятки засверкали. Француз проводил его взглядом, потом негромко свистнул, и тут же из-за амбара показались двое мужчин в коротких чёрных куртках, чёрных штанах и мягких сапогах: такая одежда как нельзя лучше подходила для тех, кто не хочет ночью попасться на глаза стражнику или случайному прохожему. У каждого из-за плеча торчало отполированное бесчисленными прикосновениями ложе арбалета, через грудь наискось тянулись перевязи с метательными ножами. Повинуясь короткому жесту капитана, они двинулись за послушником. Следом бесшумной тенью скользнул к воротам и сам Оливье.
  
  

7

  
   Пауль подошёл к стойке, за которой гремела посудой Магда Хорн, и встал, положив подбородок на толстенные дубовые доски - роста у него как раз хватало, чтобы из-за них торчала только голова. Теперь надо постоять с жалобным выражением на лице, подождать, пока женщина заметит, и - готово, получит какую-нибудь вкусность. Старуха-хозяйка иногда подкармливала малого, баловала то яблоком, а то и сладким пряником. Пряник, правда, доставался редко: шибко дорогое удовольствие, а Хорны потому и жили справно, что каждому медяку цену знали. Но хоть краюшку ржаного со шкварочкой даст, и то хорошо - особенно когда увидит его здоровенный распухший носище.
   "Эх, надо было, чтобы дядька покрепче сдавил! - запоздало посетовал Пауль. - Глядишь, тогда бы и на пряник старуха расщедрилась!"
   Так и вышло: увидев распухший нос, Магда запричитала, погладила Пауля по вихрам и сунула ему посыпанную крупной солью горбушку с парой шкварок, поставила кружку молока.
   - Это кто ж тебя так отделал, носатый? - улыбнулся сидевший рядом темноволосый мужчина. "Охранитель инквизитора!" - вспомнил Пауль, и, прежде чем отвечать, шагнул в сторону, благо места было сколько угодно: вопреки надеждам Магды Хорн, горожане предпочли ужинать дома.
   - Никто, - пробурчал паренёк. - И вообще, не ваше дело.
   Получилось грубо, но темноволосый не обиделся.
   - Верно, не моё. Только не потому ли у тебя нос опух, что ты еду клянчишь?
   Пауль фыркнул.
   - И вовсе я не клянчу. А кабы и клянчил - подумаешь, большое дело... Коли нужно, так я и купить могу, вот!
   Не сдержавшись, он продемонстрировал темноволосому серебряную монету.
   - Богато живёшь, - неподдельно удивился тот. - А родители-то знают, что ты тут серебром отсвечиваешь?
   - Пауль!
   "Вот черт! Принесло её!"
   Мальчишка мгновенно спрятал монету в кулаке, но появившаяся откуда ни возьмись Хелена схватила его за руку. После недолгой борьбы она разжала детские пальцы и удивлённо взглянула на серебряк.
   - Откуда это у тебя? Стянул?!
   - Нет! - замотал головой мальчишка. - Ты что!
   - Откуда тогда?
   - Я её... нашел.
   - Не ври, братик, а то, видит Бог, выдеру! Ты знаешь, я своё слово держу!
   Пауль завёл левую руку с растопыренной пятернёй за спину, словно прикрывая седалище - он и впрямь всего несколько дней назад крепко получил от сестры на орехи, и воспоминание об этом ещё не стёрлось из памяти.
   - Так откуда?
   - Дядька дал... - и мальчик рассказал, как его подозвал Девенпорт и предложил целый серебряный даллер за то, что он подойдёт к послушнику Кристиану и скажет, будто его зовут дети из "гнезда" отца Иоганна. Вздохнул, добавил, что и "сливу" ему тоже сделал "дядька".
   - Что?! - ахнула Хелена. - Кристиан?! Но зачем...
   - Погоди, - темноволосый, внимательно слушавший сбивчивый рассказ, подобрался. - Когда это было?
   - Да вот только что, - глядя в пол, ответил Пауль. - Я сюда, а он - на улицу.
   - Понятно, - чуть слышно сказал мужчина. - Сидите здесь, не выходите никуда.
   Он рванулся к лестнице, и паренёк обомлел: никогда ему не доводилось видеть, чтобы взрослый человек двигался столь стремительно. Казалось бы, только что сидел на табурете, но уже хлопает дверь наверху, гремят шаги по ступеням - и вот темноволосый в тяжёлой куртке воловьей кожи стоит у выхода из трактира. А в руке - перевязь с мечом.
   - Я тоже пойду! - Хелена бросилась следом.
   - Ещё не хватало... Сиди здесь!
   - Все равно пойду - хоть следом, хоть как!
   Человек инквизитора всмотрелся в лицо девушки, и той стало жарко от внимательного, испытующего взгляда.
   - А ведь и впрямь пойдёшь. Ох, дурёха, до тебя ли сейчас... Хорошо, только не отставай, быстро пойдём.
  

* * *

  
   ...Преследуя Девенпорта, Микаэль вовсе не желал, чтобы наёмник его заметил. Во всяком случае, до поры. А сделать это было непросто: чутьём француз обладал воистину волчьим. Конечно, действуй нюрнбержец один, вышло бы не в пример легче, девчонка добавила сложностей. С другой стороны, не взял бы её с собой - рванула бы, чего доброго, прямиком к "гнезду", и всё испортила.
   Из-за высоких заборов то и дело слышался деревянный стук: горожане закладывали ворота и двери в дома тяжеленными брусьями засовов, захлопывали массивные ставни. Хорошо, хоть собак в Шаттенбурге мало: не хватало ещё, чтобы из каждой подворотни вслед брехал цепной кобель, выдавая преследователей с потрохами.
   Микаэль выбирал путь так, чтобы двигаться в тени, и заметить его было непросто, благо темнело быстро. Впрочем, темнота сейчас - не лучший союзник, слишком много скверного уже случилось в городе именно под покровом тьмы.
   - А зачем он это затеял? - негромко спросила девушка, подразумевая, конечно же, Девенпорта.
   - Это я и хочу узнать, - так же негромко откликнулся воин. - Ты поменьше болтай. Чем тише, тем лучше.
   - Хорошо...
   Но Микаэль сам нарушил свои же слова:
   - Малец этот с серебряком - брат твой?
   - Пауль? Да. Родители умерли пять лет тому как. Я ему и за отца, и за маму. Хорошо, Хорны в работницы взяли...
   Да, для совсем юной девчонки и её маленького брата это и впрямь было спасением: крыша над головой, верный кусок хлеба - не каждому из сирот так везёт... Ох, о том ли ты думаешь сейчас, Микаэль?!
   - Тихо! - прошипел он, и девушка тут же умолкла. - Держись за мной, и чтоб ни звука!
   В полусотне шагов впереди, у поворота, он заметил пригнувшегося человека. А вот и Девенпорт! Двигаясь плавно и беззвучно, наёмник скользнул за угол дома. И так же беззвучно метнулся вдоль улицы Микаэль. Меча он пока из ножен не достал, и наложенная ещё при въезде в город печать стражи оставалась нетронутой, но левая рука нюрнбержца сжимала боевой нож.
   Он осторожно выглянул из-за угла - и увиденное отпечаталось в его глазах, будто всё застыло на миг при вспышке молнии...
   В двух десятках шагов впереди замер, вскинув руку, Кристиан, а прямо к нему, будто сорвавшийся в галоп конь, мчался Девенпорт - из-под подошв сапог взлетали камушки; в опущенной, чуть отведённой вправо руке серебряной полосой блестел хищно изогнутый скимитар: из такого положения наёмник мог нанести страшный удар снизу вверх - от такого не всякий мечник защититься сумеет.
   На долю мгновения Микаэль решил, что француз обезумел, и собирается убить паренька, но тут увидел, как с крыши, словно распахнувший кожистые крылья нетопырь, на послушника падает распяленная тень, сгусток мрака, более тёмный, чем вечернее небо над городом.
   Позади вскрикнула Хелена, и этот крик словно рассёк до предела натянутую струну, отпуская с привязи замершее время. Одновременно лопнула верёвка, продетая в проушины ножен, разлетелась восковая печать, и воздух застонал, рассекаемый вылетевшим из ножен мечом. А Микаэль уже рвался вперёд, буквально проламываясь сквозь упругий воздух, сквозь неподатливые мгновения.
   Он уже понял, что задумал Девенпорт - и не мог не восхититься сумасшедшей, безумной смелостью его замысла. Да, потом наёмник ответит за сделанное, но сейчас... сейчас нужно помочь ему одолеть жуткую тварь, выпившую жизнь из старого священника и северянина по прозвищу Джок, а значит ещё один меч отнюдь не окажется лишним.
  

* * *

  
   До "гнезда" оставалось совсем немного. Вот сейчас свернуть за угол, потом по прямой фуссов триста, там снова поворот направо - и прямиком до пустыря. Что же им всё-таки нужно, этим огольцам?
   Замер он вдруг: только скрипнули камушки под подошвами верёвочных сандалий. Дальше идти... не хотелось. Словно ледяная когтистая лапа сдавила сердце, и оно пропустило такт, дыхание перехватило.
   Впереди было нечто злое. Такое, от чего... нужно... держаться... подальше!
   Кристиан отступил на шаг, потом ещё на один...
   Но ведь там дети! Они позвали его - значит, нужна помощь!
   "Там зло! - увещевал внутренний голос. - Ты что, хочешь погибнуть?!"
   Ответить на этот вопрос Кристиан не успел - с крыши ближайшего дома прянула угольно-чёрная тень, а в следующий миг перед ним выросло кошмарное создание, словно привидевшееся больному лихорадкой в мучительном, не приносящем отдыха и здоровья сне.
   Угловатое тело с нечеловеческими, скорее обезьяньими пропорциями, в то же время наводящее на мысли о насекомом: бугры мышц под матово-чёрной кожей; грудь прикрыта выпуклыми роговыми пластинами, блестящими, будто надкрылья хруща; непропорционально длинные руки оканчиваются ладонями с шестью цепкими, увенчанными когтями пальцами; трёхсуставчатые ноги. Очертания чудовища будто размывались, взгляд соскальзывал с него, как капля воды с жирной сковородки. А вот лицо... Чёрная кожа твари от середины вытянутой шеи переходила в белую - будто бы человеческую, но лишённую крови и подёрнутую мертвецкой просинью. Лицо менялось: сперва Кристиан увидел лик маленькой девочки, губы которой растянулись сверх отмеренного природой предела, обнажив острые треугольные зубы в полпальца длиной... но мгновение спустя это уже было лицом здоровяка-шведа, погибшего две ночи назад... нет, уже молодого парня - наверное, того стражника, что сторожил "ведьму"...
   Лицо вновь изменилось, и юноша застонал, словно от боли.
   - Я искал не тебя... - голос твари скрипнул, словно плохо смазанная дверная петля, и чудовище с ликом отца Иоганна сделало шаг вперёд - неспешно, с полным осознанием собственного превосходства. - Но и ты сгодиш-шься...
   - В сторону, le fou (* - (фр.) - дурак)! В сторону!
   Француз выскочил откуда-то из-за спины, бесцеремонно оттолкнув Кристиана. Скимитар мелькнул, словно молния, но удар, разваливший бы от пупа до плеча любого, лишь заставил монстра отступить на шаг. Злое шипение возвестило, что клинок угодил в цель, но наёмник и не думал останавливаться: достигнув высшей точки, скимитар устремился вниз, рубя наискось... и снова попал! Наконец, развернувшись, Оливье ударил в подмышку. Будь на месте его противника человек, бедняга уже остывал бы в луже собственной крови, но чёрное чудовище человеком не было - и капитан, едва завершив серию ударов, отлетел прочь, сбитый с ног.
   Кристиан, отскочивший к стене, только головой потряс: тварь вовсе не торопилась умирать, да и ран на её теле было не разглядеть. Отшвырнув француза, Ворг лишь остановился на мгновение, будто решая, кого прикончить первым. Тут раздался щелчок, короткий свист, и вылетевший из бокового проулка арбалетный бельт вонзился в чёрную шею, мгновением позже второй угодил в живот, прикрытый пластинами брони.
   - Не уйдёшь, le diable (* - (фр.) - дьявол)! - рявкнул Девенпорт, вскакивая на ноги.
   Впрочем, его страшный противник и не собирался покидать поле боя. Будто порыв ветра, он метнулся в подворотню, откуда летели тяжёлые бельты, и скрип взводимой тетивы сменился клокочущим стоном.
   Не нужно было иметь семи пядей во лбу, чтобы понять: идея с засадой провалилась. Оливье понадеялся, что достаточно лишь вывести тварь под выстрел арбалета - и дело будет сделано, ибо её не спасет даже дьявольская быстрота. Но чудовище оказалось не только невероятно быстрым, но и столь же невероятно живучим. Надежды разбились вдребезги, как разлетается под каблуком тяжёлого сапога первый осенний ледок. Скимитар в руке капитана дрогнул. Теперь оставалось только бежать - или умереть.
   - Ещё поборемся, - раздался вдруг знакомый голос, и справа от Девенпорта появился Микаэль.
   - Откуда ты взялся?! - прошептал наёмник, не сводя глаз с проулка, в котором скрылась чудовищная тварь.
   - Да так... мимо проходил.
   В темноте жёлтым огнём блеснули глаза: похоже, Ворг решил отбросить всякие трюки с масками. Может, потому, что стал принимать противников всерьёз - истово понадеялся Оливье.
   Негромкое шипение разубедило его в этом - оно чертовски походило на змеиное, но француз готов был поклясться: в нём звучала издёвка. Проклятая тварь насмехалась над ними! И что же их ждет теперь - такой же страшный конец, как у Джока и старого священника? И куда потом отправится его душа? Будь проклят этот город и его тайны! Будь проклят явившийся из преисподней демон!
   Скрипнув зубами, Девенпорт изготовился к схватке - всего вернее, последней в его жизни. Ворг, меж тем, тенью выскользнул из проулка и потянулся, словно красуясь перед людьми, сторожащими каждое его движение.
   В этот самый миг с крыши дома позади примеривающейся для броска твари спрыгнул кто-то ещё, повторяя недавнее появление самого Ворга. Ещё один?! Неизвестный приземлился бесшумно, чудовище просто не могло его увидеть - но, возможно, ощутило незаметное колебание почвы или легчайшее дуновение ветра, потому что стремительно развернулось.
   - Ты!!!
   Микаэль с Девенпортом переглянулись. Неужели в возгласе твари прозвучало изумление? И кто это такой, чёрт побери, если может прыгнуть с крыши двухэтажного дома и даже не охнуть?!
   Вместо ответа незнакомец атаковал - ударил стремительно, неотразимо... и безрезультатно: взмах клинка лишь заставил чудовище яростно зашипеть. Ворг тут же ответил, но хотя когти с треском распороли серый плащ, зацепить самого противника им не удалось: тот увернулся ловким экономным движением, выдающим в нём опытного бойца, и замер в необычной для мечника стойке.
   Микаэль моргнул, не веря своим глазам: вдоль лезвия узкого, слабо изогнутого меча, что сжимал неизвестный, текло призрачно-голубое сияние.
   Чудовище рванулось вперёд, незнакомец метнулся навстречу - они словно пронеслись друг сквозь друга. И хотя что-либо разглядеть было почти невозможно из-за немыслимой скорости их движений, Микаэлю показалось: в последний миг удивительный мечник сумел качнуться влево, уходя от сокрушительного взмаха когтистой лапы, и тут же синим сполохом сверкнул изогнутый клинок.
   Ворг остановился, крутнулся на месте... потом поднял вверх правую руку и несколько бесконечно долгих мгновений смотрел на чёрный обрубок. Потом уши болезненно резануло его шипение, полное боли и нечеловеческой злобы. Сквозь эти звуки с трудом пробилось несколько внятных слов:
   - Не ушёл! Остался! Теперь ты мой! Мой! Мой!!!
   Одним огромным прыжком тварь взлетела с места прямо на крышу дома. С грохотом посыпалась сорванная черепица, брызнула кирпичной крошкой печная труба, и всё стихло. Незнакомец в сером плаще остался на месте, глядя вслед сбежавшему чудовищу. У его ног всё ещё скребла когтями уличную пыль отсечённая чёрная кисть. На клинке медленно угасало голубое свечение.
   - Господь всемогущий...
   Словно очнувшись, чужак резко обернулся. Блеснул в сумерках жёлтый нечеловеческий глаз.
   - Стой! - крикнул Микаэль, но возглас его возымел прямо противоположное действие: сердце успело ударить всего лишь раз, а их спаситель исчез в проулке, только хлопнул разорванный плащ.
   - Кристиан! - послышался сзади вскрик, и нюрнбержец сразу передумал бросаться в погоню.
   Когда Девенпорт оттолкнул послушника, тот устоял на ногах, не упал, зато сейчас он, держа в дрожащей руке подаренный Микаэлем кинжал, медленно сползал по стене: глаза закатились, изо рта тянулась ниточка слюны.
   Но оба воина уставились разом не на закатившиеся глаза, и не на то, как юношу обнимает за плечи подбежавшая Хелена. Они с изумлением смотрели, как по лезвию короткого кинжала течёт, быстро истаивая, неяркое голубое пламя.
  
  

8

  
   Кап... кап...
   Со свода капает вода. День и ночь, неустанно. Капли сбегают по огромной каменной сосульке, набухают на острие и, наконец, срываются с него. Краткий миг падения... Кап...
   Миска полна больше, чем наполовину, значит, снаружи день уже идёт на убыль, вечереет. Когда вода поднимется до края посудины, кто-нибудь из сидящих на карауле опустошит миску в деревянное ведро и тут же вернёт обратно под нескончаемую капель, отсчитывающую ленивые мгновения. Тогда Кнут узнает: полночь пришла. Тогда он покинет Третий чертог и двинется по длинному извилистому проходу. Сперва вниз, потом вверх...
   По холодным осклизлым камням, по грубо высеченным ступеням, по осыпи из крошащегося известняка. Пройдёт мимо старой зловонной штольни, дно которой усеяно мусором, подсыхающим дерьмом и человечьими костями; мимо похожих на сомкнутые зубы причудливых белых колонн в Зале Змея; мимо ручья с чёрной порченою водой. Из ручья пьют только ётуны, людям лучше его не касаться - будешь грезить наяву тёмными, страшными грёзами. Выпьешь больше - впадёшь в забытьё на два или три дня, а проснувшись, забудешь... нет, не всё забудешь, но с каким-нибудь осколком прежней жизни непременно простишься навек. Станешь на шаг дальше от человека, на шаг ближе к ётуну.
   Добрую воду Кнут принесёт снаружи. Опустит две кожаных фляги в маленькое прозрачное озерцо, наберёт полнёхонькие, вдохнёт полной грудью ночной прохлады и потопает обратно. Вниз, потом вверх... мимо похожего на длинный серый язык рудничного отвала; вдоль приметной жилы - алой, точно свежая кровь.
   Когда вернётся, одну из фляг сразу опустошит в котёл. Наутро они разведут огонь и сварят похлёбку из сушёного гороха.
   Шаги. В проходе, ведущем ко Второму чертогу, мелькает свет факела. Кто-то из верных направляется в сторону караульных, и Кнут уже может разглядеть рослую фигуру. Человек идёт быстро, полы длинной чёрной сутаны скользят по камням. Эйнар? Вильям? Под опущенным клобуком лица не разглядеть.
   - Эй! - зовёт верный, остановившись за десяток шагов от затаившихся в глубокой нише сторожей.
   Брат Вильям. И в голосе его звучит приказ. Значит ли это... Да! А что же ещё! Неделя на исходе, и значит - самое время!
   - Встречайте, - бросает Вильям. Кнут вскакивает, едва сдерживая нетерпение, и напарник сердито сопит из тёмного, погружённого в густые тени угла. Плевать! Не его черёд идти! Тьма с ним, пусть потом за водой тащится, а сейчас Кнут своего права не уступит. Первым глянет, первым коснётся...
   - Скольких... встретить-то? - он облизывает пересохшие губы.
   - Троих.
   - А это...
   Но верный уже удаляется во мрак, вытянув перед собою чадящий, плюющийся искрами факел. Без толку спрашивать - не ответит.
   "Да кто ж ещё мог явиться?! - злится Кнут на себя. - Ясно же - его привели!"
   Он поспешно суёт за пояс топорик, выбирает из охапки факелов два - потолще, да посмолистее.
   - Иди уже, чего возишься, - простуженно сипит напарник.
   Кнут только хмыкает - пусть ворчит, образина; ему во Второй чертог даже во сне не попасть. Если только... Он косится на тёмную груду, замершую при входе в туннель. Ётун не шевелится и даже как будто не дышит. Но уж это - едва ли, не стоит и надеяться.
   Запалив факел, Кнут быстро проходит мимо недвижного чудища. От ётуна пахнет болотом и явственно веет угрозой. Ох и жуткая же тварь! Морозом по коже продирает, хоть и знаешь: этот - из обученных, послушный, без приказа шагу не ступит. Ну да новообращённого бы на стражу и не поставили, ещё держали бы в яме, усмиряли.
   Больше, чем жуткого стража, Кнут боится грядущего изменения. Кем он станет, когда откроется перед ним Багровая Дверь? Что ждёт за её порогом? Возвышение? Гибель? Или то, что хуже смерти? Стать беспамятной мерзкой тварью, живым истуканом, обречённым вечно повиноваться приказам верных... Одна мысль о подобной участи пугает до дрожи в коленях. Сбежать бы! Выбраться из пещерной паутины и сделать ноги...
   Кнут не побежит. Хоть и не был он никогда большим храбрецом, но знает: никуда уж не денется ни от Двери, ни от изменения. И вовсе не из страха быть пойманным. Коли прямо теперь выйдет наверх и уйдёт через лес к перевалу - хватятся его только к утру, а там, глядишь, и не догонят уже. Вот только... поздно для бегства. От себя в горы не уйдёшь; не забудешь о том, каково это - пусть незримо, но быть на Ритуале; всем телом, каждой частичкой грешной своей плоти слышать беззвучный крик и чувствовать, как за два Чертога от тебя бьётся огромное сердце Бога. Хоть мизинцем, а дотянуться до небес - разве такое забудешь, вырвешь из собственной души?!
   - Я не умру! - жарко шепчет Кнут, карабкаясь по сырым камням к чёрной, будто зрачок демона, щели тесного лаза. - И ётуном - не обернусь! Останусь верным! А после... после... возвышусь!
   Скоро он увидит его. И коснётся. И почует едва скрытый, рвущийся из-под кожи ужас. И быть может, даже ощутит отзвук того неслыханного блаженства, что наполнит Чертоги во время грядущего Ритуала.
   Уже совсем скоро - всего несколько дней.
   Да придёт агнец.
   Да очистится он через боль, страх и чёрное пламя.
   Да станет он Великим, когда поглотит его Великое.
   И через жертвенное его страдание возвысятся те, кто верен...
   Амен!
  
  

9

  
   Кристиан очнулся, когда Микаэль заносил его в узкие двери "Кабанчика". Мышцы юноши напряглись, он вздрогнул и приоткрыл глаза; с посеревших губ сорвался слабый стон.
   - Держись, дружок, мы пришли.
   Но тело послушника уже обмякло, сознание его вновь погрузилось в омут беспамятства. Глухо выругавшись, Микаэль поспешил по скверно освещённому коридору постоялого двора. И едва не столкнулся с шагнувшим навстречу человеком.
   - Что с ним?
   Телохранитель едва сдержал готовое вырваться проклятье - для богохульной брани было не лучшее время.
   - Я вас искал, - произнёс отец Иоахим, подходя ближе, его пухлая рука вкрадчиво мягким движением легла на лоб Кристиана. Инквизитор вгляделся в бледные черты юноши, и недовольство на его лице быстро сменилось озабоченностью.
   - Это был Ворг, мессир. Девенпорт... Положить бы мальчика?
   - Да, надо положить. Неси ко мне.
   Удивлённый приказом, Микаэль чуть было не возразил, но вовремя прикусил язык: святой отец прав - в его покоях паренька не потревожат люди барона, да и говорить там можно без помех.
   Кровать инквизитора оказалась столь же аскетически жёсткой, как и топчаны в общей комнате. Осторожно уложив свою ношу на хозяйскую постель, Микаэль укрыл послушника одеялом.
   - Второе набрось, он холодный, как рыба, - отец Иоахим сумрачно наблюдал за хлопотами телохранителя, потом приказал: - Рассказывай.
   Он рассказал - всё, как было... ну, почти всё. Изумляясь себе, ни слова не обронил про голубоватый блеск, помнившийся ему на кинжале Кристиана.
   - Пёс фон Ройца... - процедил сквозь зубы священник, деревенея скулами. - А мой писарь, стало быть, подходящая наживка на крючке? Это заблуждение обойдётся фрайхерру недёшево, клянусь кровью Христовой.
   - Может, и не барона нужно винить, - возразил нюрнбержец. - Мне показалось, Девенпорт сам охоту затеял, без ведома господина.
   - Сам? - инквизитор прищурился с угрозой, но тут же лицо его сделалось задумчивым. - Этот мог и сам. Мерзавец своеволен. Впрочем, скоро я узнаю... Да, узнаю наверняка.
   Повернувшись, он порывисто проковылял к двери и уже на пороге бросил через плечо:
   - Оставайся, присмотри за мальчиком. Если придёт лекарь - впусти, прочим до моего возвращения здесь делать нечего.
   Подпускать к Крису кого бы то ни было, кроме эскулапа, Микаэль и не собирался. Когда инквизитор ушёл, он посидел немного возле юноши, прислушиваясь к слабому его дыханию. Что же с парнишкой стряслось? Он готов был поклясться: тварь до Кристиана и когтем не дотянулась. Мальчишка с перепугу чувств лишился? Не похоже... Он коснулся рукою лба лежащего, ощутил под пальцами холодную испарину и встревоженно нахмурился. Что за порчу навёл мерзкий оборотень?
   Тут в голову пришла дельная мысль: кликнуть кого-нибудь из слуг, послать на кухню за горячей водой и парой крепких бурдюков. Конечно, чтобы согреть парня есть способ и понадёжнее - попросить ту румяную Хелену... Нет, вряд ли отец Иоахим обрадуется, увидев её на своей постели рядом с Крисом.
   Он уже поднялся и подошёл к двери, когда его заставил замереть донёсшийся со спины звук. Скрип ставни, слабый шорох... в затылок дохнуло сквозняком. Мгновенно вспомнилось, с какой лёгкостью скакало по крышам домов неуязвимое чудовище.
   - Не зови людей, - сказал кто-то негромко. - Я помогу.
   Микаэль развернулся всем телом - стремительно, точно хорошо раскрученный волчок. Правая рука застыла на эфесе меча, левая скользнула к кинжалу...
   - Ему не помешает моя помощь, - сказал незваный гость. - Но если для этого нужно драться, я лучше уйду, как пришёл.
   Пришелец сидел на подоконнике, точно птица на насесте... нет, не птица - большой серый кот, настороженный, готовый к прыжку, но, как будто, ещё не уверенный, прыгать ли ему на врага или спасаться бегством. Полы длинного дорожного плаща свисали наружу, над голенищами высоких сапог торчали острые колени. Одежда под плащом плотно облегала худое жилистое тело, оружия под такой не спрячешь... Впрочем, Микаэль не позволил себе обмануться: слишком памятен был слабо изогнутый клинок, истекающий бледно-голубым пламенем. Клинок, сумевший ранить Ворга.
   Чтобы выпустить из пальцев эфес, пришлось сделать над собой усилие. При этом Микаэль отступил от двери и на три шага приблизился к постели, где лежал Кристиан. Незнакомец не шевелился, лишь поблёскивал из-под надвинутого капюшона внимательными глазами.
   - Я не враг, - голос чужака звучал негромко и спокойно.
   - Друзья в окна не ходят, - проворчал телохранитель.
   - Иногда есть причины, чтобы не блюсти приличия.
   - Назови хоть одну.
   - Я хочу помочь, - гость мазнул взглядом по укутанному в одеяла юноше. - Чтобы сделать это, сейчас нужно убедить тебя одного. Убедить двоих - всегда вдвое труднее.
   - Откуда мне знать... - Микаэль осёкся; кем бы ни был незваный гость, недавно он спас их обоих. И парень, что греха таить, правду говорит: отец Иоахим не видел тварь, а потому чужака к Кристиану так вот запросто не подпустит.
   - Ладно, - проворчал неохотно, - если можешь лечить - лечи.
   Раздираемый сомнениями, он смотрел, как незнакомец мягко соскочил на пол, откинул капюшон и подошёл к постели. Было в его плавных и уверенных движениях нечто необычное, но что - нюрнбержец понять не успел: гость уже склонился над Кристианом. Миг - и одеяла отброшены прочь, рубаха на груди распахнута, пальцы скользят по шее юноши - длинные, тонкие, как у женщины. Что он ищет? Бьющуюся жилу? Незнакомец внезапно застыл: не иначе, нашёл искомое. Замер истуканом, даже глаза прикрыл. Истекали томительные мгновения, Микаэль изнывал в нетерпении, но стоило ему переступить с ноги на ногу и раздражённо цыкнуть зубом...
   - Не мешай.
   Чтобы не выругаться, он до скрипа сжал челюсти. Какого дьявола этот бродяга мнит о себе?! Явился, точно вор, какие-то пассы над пареньком творит... Как бы не сглазил, лекарь самозваный!
   В тот миг, когда Микаэль почти уже решил схватить чужака за ворот, дабы отшвырнуть от кровати, Кристиан вдруг глубоко вздохнул, и веки его затрепетали. Рука гостя снова задвигалась, спускаясь от шеи на грудь юноши. С изумлением и радостью нюрнбержец увидел, что к лицу послушника снова прилила кровь, бледные щёки окрасились румянцем.
   - Сейчас проснётся, - сказал незнакомец, медленно выпрямляясь.
   Будто только и ожидавший этих слов, Кристиан внезапно открыл глаза. Миг юноша глядел неподвижно, затем его черты исказил испуг, он весь подобрался и вжался в жёсткое ложе.
   - К... кто ты? Где...
   - Я тут, - Микаэль поспешно шагнул вперёд и присел на край постели, постаравшись при этом не выпустить из виду гостя. - Я с тобой, Крис. Мы в комнате отца Иоахима.
   - Отца Ио... - Кристиан перевёл растерянный взгляд с чужака на друга. - Но где...
   - Ушёл говорить с бароном, скоро вернётся.
   - Времени мало, - резко произнёс незнакомец. - Если придёт человек, которому вы служите, мне придётся уходить. А у меня к вам беседа.
   В его словах не звучало угрозы, но Микаэль вновь насторожился.
   - Ты враг отца Иоахима?
   - Нет, - гость пожал плечами, - для вражды с ним у меня нет причины.
   - А у него?
   - Тоже нет. И не будет, если он ничего обо мне не узнает. Хотя бы пока.
   Микаэль помолчал, не зная, как ему быть. Чужак, кем бы тот ни был, помог им уже дважды.
   - Если уйдёшь прямо сейчас, - сказал он наконец, - я ничего не расскажу о тебе ни отцу Иоахиму, ни фрайхерру фон Ройцу.
   - Нужно поговорить, - настойчиво произнёс гость. - И вам это нужно не меньше, чем мне.
   - Он прав, - неожиданно подал голос Кристиан; юноша уже сел на кровати и с каким-то жадным интересом вглядывался в лицо незнакомца. - Микаэль, я не знаю почему, но... он нужен нам! Поверь!
   Пальцы воина сами собой сжались в кулаки, и слова зазвучали глухо от сдерживаемой ярости.
   - Что ты сделал с ним?
   - Постой, Микаэль, я...
   - Что?! - он не смотрел на Кристиана; перехватил взгляд колдуна и пытался прочесть в них что-нибудь, что подтвердило бы его вину. На дне серых омутов спала безмятежность, и лишь мелькнула на едва уловимый миг тень озабоченности.
   - Я не умею делать то, в чём ты меня подозреваешь. С другой стороны, умей я подчинять своей воле чужую, к чему мне было бы просить тебя? И не о великой услуге - всего лишь о том, чтобы ты выслушал.
   - И оставил втайне от того, кому поклялся верно служить!
   - Ты не представляешь, сколь большую услугу окажешь ему своим молчанием.
   - Это ты так говоришь.
   - Конечно, - согласился незнакомец с неожиданной лёгкостью. - Я так говорю. Поскольку ложь лишь всё усложняет и мешает делать общее дело. А мне нужно от вас доверие.
   - Общее? Да неужто?
   - Я собираюсь отыскать создание, что напало на вас нынешним вечером. Собираюсь убить его, когда найду. И разве это дело не может стать для нас общим?
   Молчание повисло в комнате - густое, как патока.
   "Не врёт... Соврать-то ему ничего не мешает, вот только зачем? Я сам видел, как парень дрался с тварью. Он даже сделал то, чего мы с французом не сумели - ранил чудовище, заставил отступить, сам пустился вдогон... да не поймал, раз сюда явился. Выходит, не так уж хорош, коли Ворг сумел его обойти?"
   "Уж всяко получше тебя, сын Дитмара из Нюрнберга".
   - Как называть тебя?
   - Зови Перегрином.
   При звуке этого имени Кристиан встрепенулся и снова стал вглядываться в чужака, будто пытался признать кого-то знакомого. Похоже, не признал, но растерянность на лице юноши удивила Микаэля. Он тоже присмотрелся к ночному гостю. Ростом чуть выше среднего, телесной мощью не отличается, щупловат... Живо вспомнился бой в переулке; такой быстроты ему видеть ещё не доводилось. Чтобы так двигаться, мало быть просто лёгким, у этого щуплого Перегрина, должно быть, жилы - что корабельные канаты.
   Молчание затягивалось пеньковой петлёй на шее. Чужак ждал ответа, Микаэль колебался.
   "Если ему помощь нужна, отчего он к нам-то пришёл? Отчего не хочет с отцом Иоахимом говорить? Отчего не пойдёт к барону?"
   Сам спросил, сам себе и ответил - точно пощёчину влепил, безжалостно, наотмашь:
   "Посмотри уже правде в глаза: святой отец приехал сюда не с чудищами воевать! Да и барон тут совсем по другой надобности".
   - Микаэль... - снова протянул Кристиан, глядя на старшего товарища почти с мольбой.
   - Господь с тобой, говори. Той мрази потроха выпустить - дело богоугодное. Но ты сам цену нашему уговору назвал. Хочешь доверия - будь честен. Почую, что лжёшь - союзу конец.
   - Справедливо, - Перегрин кивнул и вдруг напрягся, прислушиваясь к чему-то. Приступ настороженности длился лишь несколько мгновений; плечи ночного гостя расслабились, он заговорил.
   - Мне жаль, что я не появился раньше, там, на улицах. Если бы успел вовремя, не погибли бы ваши люди. Беда в том, что пока не началась схватка, я не мог... почувствовать. Путь указали ваши боль, ярость и страх.
   Он осёкся и, похоже, задумался - как видно, собирался с мыслями. Наконец, заговорил опять:
   - Я - странник. Это не занятие и не прозвище. Это моя судьба.
  

* * *

  
   Тебя выбрали? Нет, тебя не выбирали. Ты сам выбрал, один раз и на всю жизнь.
   "Уверен, малыш?"
   "Да, я уверен".
   "Тогда дай мне руку... и посмотри в глаза".
   Бирюзовый взгляд, бездонный, чужой, неимоверно пронзительный. От него не оторваться, он что-то нащупывает внутри, сдвигает, отворяет неведомые заслонки... И поток вырывается из самой глубины твоего "я", бурный и могучий; сметает остатки барьеров, срывает последние запоры, обновляет, изменяет...
   "Я... Я... всё ещё не понимаю!"
   "Это лишь ключ, малыш. Что делать с ним - узнаешь сам. Тропа подскажет".
   Когда-то ты сделал выбор. Тот, кто его предложил, не был одним из твоих соплеменников. Для тебя он виделся чужаком, и было удивительно, почему обратился именно к тебе... Тогда - удивительно. Потом стало очевидно: ты оказался уже готов к предложенному выбору. Дорога уже жила в тебе, уже звала, манила и обещала, и все, что оставалось чужаку - указать мальчишке нужный путь. Так ты стал странником; обрел умение ходить тропами, какими не ходит больше никто; научился видеть, слышать и понимать.
   Сейчас ты понимал: человек - тот, что постарше - не верит тебе. Впрочем, не так... Сквозь несомненное внимание к твоим словам струилось тонкими ручьями недоверие к сути этих слов. У юноши восторг боролся с приступами страха. Стоило заглянуть поглубже - и дыхание перехватило от изумления: чужое сознание сияло, точно аметистовая сфера, вобравшая свет полуденного солнца. Бесценный концентрат из любопытства, целеустремлённости и желания идти! Извилистые Тропы, какая сила! И самое поразительное - мальчишка даже не догадывается, чем обладает!
   Что-то мешало взгляду. Будто пятно на солнечном диске, будто нарыв на девственно-чистой коже, трещина в прозрачном кристалле... Да, трещина! Длинная и глубокая, источающая, точно гной, липкий ужас... Это рана, и оставили её не когти, не зубы, не сталь. Странник, с которым семнадцать лет назад посчастливилось провести всего лишь два коротких, полных бесед дня, называл это "дыханием стужи". Холод может обжигать так же сильно, как и пламя.
   Трещина - след "дыхания стужи". Воля юноши уже заживляет её, уже наращивает поверх свежего шрама тонкий слой будущей брони, но для полного исцеления нужно время, а его-то может и не хватить...
  

* * *

  
   - Среди странников есть немного легенд, да и те мы редко поверяем друг другу.
   - Почему? - спросил Микаэль.
   - Причина проста: Тропы наши почти не пересекаются. Если за всю жизнь удаётся встретить себе подобного хоть дюжину раз - можешь считаться счастливчиком. И уж когда повезёт, в жадных беседах у костра до баек доходит редко... Но одну легенду я слышал на моей памяти трижды, и одно это многого стоит.
   Он замолк ненадолго, пытаясь облечь в понятные слова то, что хотел сказать.
   - Я хожу между... местами. Можно скакать на лошади десять, двадцать, сто лет, и не достичь даже наименее удалённого из них. Но мне доступны пути, связывающие эти места, будто нить - страницы книжного переплёта. Мир, что вам известен - лишь одна из страниц такой книги. А её переплёт... мы называем его Междумирьем. Там нет дня и нет ночи, нет неба и нет тверди под ногами, нет ничего, за что мог бы уцепиться взгляд. Только туман - серый, неподвижный, и будто живой. Чтобы попасть с одной страницы на другую, всякий раз приходится проходить через Междумирье. Мы пользуемся им, но знаем о нём ничтожно мало. Возможно, оно и впрямь живёт - не так, как мы, какой-то своей жизнью, ни на что не похожей.
   - Поглядеть на это чудо можно? - спросил Микаэль с плохо скрытым недоверием в голосе.
   - Для человека Междумирье - верная гибель, оно похоже на вечно голодного хищника... Нет, даже не так. Оно как желудок хищника - если туда попал, уже не выберешься, переварит заживо.
   - Хм... А по тебе не скажешь.
   - Я - странник. Мы умеем выдерживать в Междумирье дольше других, да и не задерживаемся там никогда, - поколебавшись, Перегрин добавил словно бы нехотя: - Впрочем, оно и с нас снимает стружку.
   Он стал рассказывать, медленно подбирая слова, и Микаэль сперва подумал, что этот странный бродяга раскрывает им свои тайны против желания. Потом вдруг понял: нет, дело в другом, Перегрин лишь пытается объяснить то, что и сам понимает плохо. И в самом деле, как представить себе хищный туман, жадно вбирающий... что? Неужто же самою душу путника?! Сдирает, точно ветер лохмотья со старого пугала, обрывки воспоминаний, клочья мыслей, лоскуты чувств; точно злой колдун вынимает оставленный след, запоминает промелькнувший образ... сто, тысячу, десять тысяч следов и мимолетных смутных образов! И если странник ходит через Междумирье достаточно долго, однажды оно отражает его. Ничто порождает нечто. Тень странника...
   - Как ты исцелил меня? - внезапно спросил Кристиан.
   - Влил немного жизненных сил. Это нетрудно, ты тоже такое сможешь: видеть потоки жизни и пользоваться ими по своей надобности.
   - Но ведь так делает... Ворг?
   Перегрин помедлил с ответом - было похоже, что вопрос юноши чем-то поразил ночного гостя.
   - Нет, - ответил тот, наконец. - Тень отнимает жизненную силу у живых созданий. Внутреннюю силу. Я пользуюсь потоками жизни, пронизывающими мир вокруг нас. Они столь обширны, что мое вмешательство в их течение не способно осушить даже самый слабый из них. Мы похожи с Тенью, но это схожесть противоположностей. Я черпаю знания о мире из естественных хранилищ этих знаний, она - поглощает память своих жертв. Я могу создавать иллюзорный облик, она - принимает облик тех, кого убила и остаётся неузнанной среди живых. Мне доступны чужие чувства, я их вижу и читаю как книгу, а она...
   - Как нам прикончить тварь? - перебил Микаэль, которому всё меньше нравилось то, что он слышал.
   - Я не знаю, - Перегрин развел руками. - Потому и пришёл к вам. У меня нет готового решения, но, быть может, общими силами...
   - Чушь! - отрубил нюрнбержец. - Ты знаешь о ней больше, чем любой из нас. И сумел ранить её - я сам это видел. Помощь, говоришь, нужна? Не поверю. Тогда зачем ты здесь?
   Он знал почти наверняка: ночной гость не ответит. Вопреки всему сказанному про доверие и правду - либо промолчит, либо попытается увильнуть, либо солжёт.
   - Из-за него, - Перегрин одним лишь взглядом указал на Кристиана, и юноша задохнулся от этих слов. - Тень не случайно напала сегодня на вас. И я уверен: нападёт снова, как только решит, что сможет добиться своего.
   "Проклятье! - подумал Микаэль. - То же самое и Девенпорт полагал! И ведь оказался прав..."
   - Зачем ему Кристиан?
   - Ты знаешь.
   - Что? Не мели ерунды!
   - Знаешь, - теперь Перегрин смотрел прямо на него, и серый взгляд, казалось, проникал в душу нюрнбержца. - Ты видел, что случилось, когда закончился бой. Не мог не видеть.
   Откуда взялся меч - Микаэль так и не понял: показалось, будто гость вытянул узкий клинок прямо из складок плаща. Тело само напружинилось, готовое ответить на удар, но разум укротил первый порыв: от замершего перед столом Перегрина совсем не веяло угрозой.
   Между тем, отточенная сталь описала плавную дугу и застыла в неподвижности - впору было позавидовать крепости руки странника. Миг промедления... и Микаэль мысленно охнул: в полутёмной комнате было отчетливо видно, как по всей длине лезвия пробежало бледное голубоватое свечение. Перегрин не ударил, всего лишь повёл слабо светящейся сталью сверху вниз. С глухим стуком медный подсвечник развалился на две аккуратные половины, а потом меч, словно не встретив сопротивления, насквозь прошёл дубовую доску в два пальца толщиной.
   - Пресвятая Богородица! - прошептал потрясённый Кристиан. - Это... как же?!
   А странник "погасил" меч и пояснил:
   - Представьте, будто дерётесь железным прутом с тем, у кого ушибы и переломы заживают мгновенно. Можно избивать врага и умереть от истощения, но так и не причинить ему малейшего вреда. Если же прут раскалить в огне, ушибов по-прежнему не будет, но от горячего железа появятся ожоги. Я могу напитать сталь своей жизненной силой. Тень питается чужой жизнью, но при этом она и уязвима для неё... в какой-то мере.
   Микаэль молча поднял обломок подсвечника, пощупал срез - тот оказался гладким и словно отполированным. Своё изумление постарался скрыть.
   - Добрая ухватка. Научить можешь?
   Перегрин устало вздохнул.
   - Не знаю. Никогда такому не учил. И это - не самое верное средство против Тени. Сил уходит слишком много, стану биться подобным способом - меня надолго не хватит. В переулке сегодня выручила неожиданность: тварь меня встретить не ожидала. Возможно, она не так спешила бы покинуть поле боя, если бы знала, чего мне стоил один-единственный удар.
   "Вот тебе и волшебство, - Микаэль почувствовал разочарование. - Чуть помедлишь врага срубить, и собственный меч жизнь из тебя выпьет, как похмельный бражник - пиво из кувшина".
   - Так вот что с тобой стряслось...
   Под взглядом Микаэля Кристиан нахмурился, в глазах его появилось недоумение.
   - Что? О чём ты?
   - Этот малый, похоже, не единственный, кому такой трюк по плечу.
   - Я не понимаю.
   Микаэль объяснил, и удивление послушника быстро сменилось испугом. Юноша вскочил с постели, словно подброшенный неведомой силой.
   - Я?! "Зажёг" к-кинжал?! Но как бы я сумел?! Меня уж точно никто такому не учил!
   - Меня тоже, - негромко произнёс Перегрин. - Странник многое постигает через опыт, учится на ошибках, но есть умения, которые приходят к нему сами собой.
   - С... странник? Я?!
   Кристиан осёкся и снова сел на кровать. Лицо у него сделалось совсем растерянным, и Микаэль с тревогой увидел, как на щёки юноши возвращается бледность. Он взглянул на Перегрина, но тот успокаивающе покачал головой: ночной гость и впрямь с лёгкостью читал чужие чувства.
   - Он потому и нужен твари?
   - Ты умён, - Перегрин кивнул. - Это меня радует. В легенде о Тени есть ещё кое-что. Говорят, самая желанная цель для чудовища - отыскать странника-"родителя" и присвоить его силу. Но чтобы преследовать "отца" на Тропе, нужно самому обладать даром прокладывать пути через Междумирье. Этот дар Тень может получить от другого странника.
   Двигаясь плавно и точно, Перегрин спрятал клинок, подошёл к открытому окну. С улицы тянуло зябкой ночной прохладой.
   - Умение открывать двери в Междумирье не даётся извне, ты живёшь с ним всегда. Другой странник лишь подбирает ключ к твоему замку, и то, что ждало своего часа от самого рождения, вырывается и заполняет тебя до краёв. Так было и так будет - во всех обитаемых мирах есть свои странники, дремлющие до поры. Большинство проживает недолгую жизнь и умирает с запертой внутри силой. Но иногда "ключик" и "дверца" встречаются в нужное время и в нужном месте.
   - А ну-ка, хватит об этом, - проворчал Микаэль, покосившись на потрясённого Кристиана. - Любо тебе бродяжить - ну и бродяжь на здоровье, а парню голову не морочь. Он тут на своём месте, чужое ему ни к чему.
   - Странник - это судьба, - Перегрин качнул головой. - Если Тропа позовёт, ни я, ни ты его не остановим.
   Внезапным порывистым движением он повернулся спиною к окну и быстро заговорил:
   - Сюда идут. Я вернусь позже, и мы условимся, что станем делать. Пока - будьте настороже, не оставляйте друг друга надолго, и если нападёт Тень...
   - Ворг, - сказал Микаэль, - тварь называет себя Воргом.
   Он внимательно следил за Перегрином и не ошибся: тот не изменился в лице, но едва заметно вздрогнул. О чём-то недоговаривал их нежданный союзник, что-то определённо скрывал от новых друзей. Что же?
   - Ворг и означает "тень", - почти прошептал им гость. - На языке, который когда-то был для меня родным.
   Не дожидаясь ответа ошарашенных людей, Перегрин опрокинулся через подоконник спиной вперёд и исчез в разливающемся по улицам Шаттенбурга тумане.
   Миг спустя дверь в комнату отворилась и на пороге показался вернувшийся отец Иоахим, за спиною которого маячил слуга барона Хорст.
  
  

ДЕНЬ СЕДЬМОЙ

  
  

1

  
   Он дышит запалённо, как загнанный конь.
   Надо бежать... но куда?
   Со всех сторон лишь клубящаяся серая пелена, в которой может таиться что угодно - ведь это не обычный туман, заполняющий низину осенним утром, а хищная плоть Междумирья. Против воли мерещатся полные острых клыков пасти; видятся лапы, увенчанные когтями, что способны вспороть закованного в броню рыцаря, как ножик - рыбье брюхо; мнятся голодные взгляды, выискивающие место, куда нанести смертельный удар.
   Святые угодники! Пока он думал про когти и пасти, туман подобрался ближе. Невесомые серые ленты, извиваясь, протянулись к нему, будто щупальца морского гада - скользкого, липкого, холодного. Он откуда-то знает: эти бледные пряди, что тоньше дымка, курящегося над потухшим костром, на деле страшнее любых клыков - если дотянутся, выпьют силы, поглотят чувства, а потом высосут и саму жизнь.
   Прозрачные нити тумана обвивают, подступает всё ближе серая завеса, сгущается мрак. Ещё немного, и сгинет он, пропадёт, словно и не было, а там - в клубящейся мгле Междумирья - родится ужас, чудовищная тень, гонимая неутолимым голодом, пожирающая души...
  

* * *

  
   ...С хриплым стоном Кристиан проснулся. Подушка, скомканное одеяло, дощатая стена, сквозь щель меж оконных ставень падает солнечный луч, а в нём невесомо танцуют пылинки.
   Сон! Всего лишь сон! И сейчас он в той комнате, что делит с Микаэлем: юноша вспомнил, как поздно ночью добрался сюда, поддерживаемый нюрнбержцем.
   Воин был здесь же: судя по всему, он не ложился спать - наверное, так и просидел весь остаток ночи возле кровати, держа на коленях меч. И сейчас вскинулся, потревоженный стоном Кристиана.
   - Что случилось?
   - Ничего, - выдохнул послушник. - Кошмар приснился.
   Микаэль нахмурился, потом криво улыбнулся:
   - Приснился, говоришь... Как по мне, он тут и въяве был.
   Юноша фыркнул: неуклюжую шутку он понял, но смеяться не было сил. Да и слишком тяжко на душе для веселья.
   - Горазд ты спать, дружище. Время уж к обеду.
   Кристиан не удивился. Слишком много событий для одного дня, слишком много для одного человека. Нападение Ворга, появление странника, ночной разговор с Перегрином.
   Да потом ещё и беседа с отцом Иоахимом, который долго расспрашивал что случилось ночью, услышал-таки краткий рассказ о нападении твари и совсем ему не обрадовался. Впрочем, это стало лишь началом его разочарований, ибо чуть позже разгорячённый инквизитор сунулся к Девенпорту, возмущаясь устроенной наёмником "ловлей на живца". А тот, взбешённый из-за потери двух бойцов, просто послал доминиканца ко всем чертям и хлопнул перед его носом дверью. Когда же опешивший священник начал в неё колотить, требуя ответа, Оливье посулился непременно отворить - но так, что каждый, кто за дверью стоит, может случайно расстаться с тыквой, которую самоуверенно величает головой. Иоахим счёл правильным отступить.
   А вот барон... этот вовсе не задал ни одного вопроса. Заглянул в комнату, постоял в дверях, пощипывая бородку и разглядывая Кристиана так, будто видел впервые, а потом ушёл.
   Странное дело. Именно Ойген фон Ройц, как полагал юноша, был той силой, что могла изменить ситуацию в городе.
   - Я хочу рассказать обо всём барону, - негромко произнёс он; и повторил с нажимом, чтобы у Микаэля не осталось никакого недопонимания: - Обо всём.
   - А почему не мне? - раздался из-за спины знакомый голос.
   Ну конечно же... Меньше всего Кристиану хотелось говорить с отцом Иоахимом сейчас. И дело было отнюдь не в том, что он чувствовал себя разбитым, словно накануне отмахал двадцать миль с мешком репы за плечами. Просто юноша не верил, что от такого разговора будет хоть какой-нибудь толк. С трудом он повернулся, опёрся спиной на стену: тело ломило, и даже после небольшого усилия приходилось переводить дух.
   Заметно было, что и священник ночь провёл не в блаженном сне: глаза покраснели, веки набрякли, обычно румяные щёки отливали желтизной. На мгновение Кристиану даже стало его жалко: всё-таки уже старик, лучшие годы жизни оставил позади... Чувство жалости тут же исчезло, едва он вспомнил лютую злобу, исказившую лицо инквизитора во время допроса поляка. Как же он, забывшись, честил связанного пленника! То не было праведной яростью, что открывает неведомые тайники человеческих сил, заставляя свершать невозможное, неподъёмное - нет, юноша увидел трусливую ненависть хорька, который душит беззащитных кур, не умея остановиться, пока его не пригвоздят к земле крестьянские вилы. Но быть может, Кристиан и нашёл бы оправдание для этой ненависти - всё-таки поляк покушался на жизнь святого отца - если бы Иоахим не поджал трусливо хвост, едва его осадил возмущённый барон.
   - Так почему же не мне? - снова спросил инквизитор.
   Послушник прикрыл глаза, собираясь с мыслями.
   - Дело в том, - начал он, не поднимая век, - что вы в этой истории... лишний. Теперь - лишний.
   - Не думаю, что понял тебя, юноша, - холодно сказал священник; держался он хорошо, но голос его чуть дрогнул.
   - Поняли, но боитесь это признать. Вы всё время боитесь - может быть, всю свою жизнь. Боитесь решать... нет, даже не решать, а ошибиться в решениях. Заручаетесь чужим авторитетом, чтобы не нести ответ ни за что. Люди просят у вас защиты - вы же сулите им покровительство Церкви.
   - Но я и есть посланник Церкви...
   Кристиан не прервал своей речи, лишь повысил голос, перекрывая отца Иоахима.
   - Это для вас лишь удобная ширма. Если поездка принесёт хорошие плоды, вы представите их своей удачей, если же нет - обвините в провале кого угодно, но не признаете собственной слабости. Потому и людям обещаете не свою помощь, но лишь слабую тень длани далёкого Рима. Которому нет никакого дела до здешних мест. Горожане просят избавить от чудовища, а вы боитесь даже допустить, что оно есть. Самого себя заставили поверить, будто посланы сюда ради малых дел, и при том готовы убеждать всех и каждого, что эти дела имеют большое значение. Но вот появилась возможность сделать хоть что-то по-настоящему нужное - и вы струсили...
   Он перевёл дыхание, и только теперь взглянул на инквизитора.
   - Когда всё стало очень просто, когда есть только два ответа - "да" или "нет" - вы растерялись. Сегодня нужно решить, готов ли каждый из нас встать на пути зла. Если у человека достанет сил, он сделает это, и неважно, какие мотивы его ведут. Может, он не выносит зло, как Микаэль. Или же полагает, что сражаться с ним - его долг: таков, мне думается, фрайхерр фон Ройц. Или попросту стремится взять верх над всяким, кто бросает ему вызов - так поступает капитан Девенпорт. Но вы... Вы не готовы сражаться, и даже думать об этом не хотите. Поэтому вы - лишний здесь... святой отец.
   Последние слова Кристиан добавил по привычке: в том, что Иоахим достоин так величаться, он уже разуверился.
   - И если вы боитесь решать, если боитесь хоть раз сделать то, к чему всю жизнь призывали других, если даже ненавидеть по-настоящему боитесь - как вам можно довериться? Зачем вы здесь? Для чего?
   Из инквизитора будто выдернули стержень: он обмяк на стуле, сгорбился, поник. Вокруг него словно колыхалась гнилая болотная вода, отдающая тухлятиной и ржой, и хотя юноша не ощущал никакого запаха, ему отчего-то хотелось зажать нос.
   Отец Иоахим сидел, глядя в пол. Губы его беззвучно шевелились, подёргивалось веко левого глаза и пальцы на обтянутых сутаной коленях ворочались, неприятно напоминая двух толстых пауков. Потом, так и не проронив ни слова, он тяжело поднялся и вышел за дверь.
   В комнате повисла тишина. Когда она сгустилась до того, что её, казалось, можно было ложкой черпать, Микаэль сказал:
   - Вот это да-а...
   Кристиан не понял интонации, с которой прозвучали слова воина: в ней были и удивление, и растерянность, и даже ироническая искра. Главное - протеста, несогласия не ощутил, и юноше это показалось добрым знаком. Во всяком случае, пока.
   - Я хочу рассказать всё барону, - снова произнёс он.
   - Хорошо. Только давай сперва поедим. Не знаю, как у тебя, а у меня брюхо здорово подвело.
   От его слов Кристиан тотчас ощутил жуткий голод.
   - Да, пожалуй... - он сполз с топчана, но Микаэль, глядя на него, нахмурился.
   - Сиди тут. Тебе пока лучше вовсе не выходить. Мало ли что.
   Положив на столик меч, нюрнбержец направился к двери, но замер, услышав голос юноши:
   - Микаэль... ты Курии на верность присягал, клялся оберегать отца Иоахима, и я не могу... не смею просить тебя...
   - Молчи, - бросил воин сурово, - ни слова боле.
   Несколько мгновений оба молчали, а потом бывший телохранитель инквизитора сказал с неожиданной теплотой:
   - Выбор ты мне небогатый оставил, малыш. После того, что сказал тут обо мне, куда я теперь от тебя денусь?
   - Сам виноват, - Кристиан улыбнулся сквозь слёзы облегчения. - Не отнял бы у меня мешок, был бы я уже далеко.
   На это Микаэль только фыркнул, и вышел за дверь. Но всего несколько минут спустя вернулся: в одной руке он держал широкую миску с кусками сыра и нарезанной ломтями овсяной кашей (* - в средневековой Европе кашу часто готовили на несколько дней вперёд, и делали очень крутой, после чего резали на куски), в другой - две кружки с тёплым молоком.
   - Что это ты делаешь? - спросил первым делом.
   - ...sed libera nos a malo. Amen (* - "...но избавь нас от злого (лукавого). Аминь" (лат.) - последние слова молитвы "Pater Noster" ("Отче наш")), - чуть слышно выдохнул Кристиан, и крепко зажал в руке серебряный крест - так, что острые кромки больно врезались в кожу. С ужасом он ожидал возможных последствий, но кроме этой боли не почувствовал больше ничего.
   - Так... пустяки, - пробормотал юноша.
   Недоверчиво покосившись на него, Микаэль поставил еду на столик.
   - Давай, наворачивай. А потом уже к барону пойдём.
  

2

  
   Пересказ ночной беседы с загадочным чужаком фон Ройц выслушал со стоическим спокойствием. Кристиан ждал чего угодно - скепсиса, ярости, удивления, даже испуга, но на протяжении всего рассказа барон не проронил ни слова, и лишь изредка, когда юноша запинался, жестом поощрял его продолжать.
   Наконец Кристиан закончил и взял со стола чашку воды, чтобы смочить пересохшее горло. Ойген же по-прежнему молчал: сидел на высоком подоконнике, глядел в окошко на улицу и покачивал ногой в юфтевом сапоге. Щегольские серебряные бубенчики на подоле тёмно-коричневого с жёлтыми вставками парчового тапперта чуть слышно позвякивали в такт движениям.
   "Понял ли он вообще, о чём я ему говорил?" - подумал юноша, но тут же одёрнул себя: прежде барон не давал повода усомниться в своём уме.
   Тем временем, фон Ройц легко соскочил с подоконника, заложил руки за спину, мягко перекатился с подошв на носки и обратно.
   - Первая часть рассказа не сильно расходится с тем, что сообщил Девенпорт. Но вторая... Значит, другие миры? И путешественник, способный странствовать меж ними? Что это вообще значит? Вроде как захотел - и очутился в Московии? Или в Палестине? Но только под другим небом - так, что ли?
   - Смахивает на горячечный бред, - негромко произнёс Николас. Когда Кристиан попросил барона о беседе, тот оставил министериала в комнате. За минувшие дни послушник общался с этим человеком очень мало, но понимал, что фон Ройц ему доверяет, а тот его доверие оправдывает. А ещё Николас смел, ловок, находчив и - нельзя не признать - на редкость удачлив: вспомнить хотя бы засаду, в которую он попал по пути из монастыря. Но насколько значимо для властного сюзерена его мнение?
   Бросив взгляд на Николаса, барон огладил пальцами бородку.
   - Звучит и в самом деле дико... вот только в этом городе я за неделю навидался такого, чего за всю жизнь не видел. Так что пока поставим вопрос несколько иначе. Скажи мне, юноша, что обо всём этом думает отец Иоахим? И что думаешь ты сам?
   Кристиан судорожно вздохнул. Конечно, вряд ли барона интересует собственное мнение инквизитора: он хочет знать, что устами доминиканца скажет церковь. С чудовищем-то ясно, но как насчет того, кто объявил на адскую тварь охоту?
   Он человек? По всему выходит, что нет. Ангел? Но где же белые крыла? А ну как всё-таки демон, бес, посланник преисподней?
   И если демон - в этом и был главный, невысказанный смысл вопроса барона - кем же тогда считать тебя, Кристиан? Ведь демон говорит, будто и ты обладаешь теми же удивительными умениями, что он приписывает себе. Какая неожиданная - и закономерная! - перекличка с мыслями, терзающими самого юношу!
   Святые угодники, кто этот странник, зовущий себя Перегрином?! Если Господь сотворил человека по образу и подобию своему - то по чьему же подобию сотворён чужак?!
   Пока Микаэль ходил за завтраком, Кристиан успел прочесть "Pater Noster", сжимая в руке нательный крестик, полученный ещё при крещении. Снедавший страх немного отступил - его не тошнило кровью; не рвалась из горла богохульная брань; не мучила жуткая боль, как должна была она мучить одержимого бесами; не расточился он вонючим дымом, как прислужник Врага рода человеческого. Но окончательно успокоиться юноша не мог: ведь Враг хитёр, и не зря зовётся Отцом Лжи - быть может, он лишь посмеивается, глядя на его, Кристиана, наивные усилия.
   - Я не знаю, что думает отец Иоахим. Но, признаюсь, мне нет до этого никакого дела.
   - Отчего же? - в голосе фон Ройца звучало неприкрытое удивление.
   Тогда он в двух словах передал барону суть своего разговора с инквизитором.
   - Ты умеешь удивлять, юноша, - покачал головой Ойген, в глазах его блестел интерес. - Признаюсь, я тебя недооценил. Но почему ты считаешь, что я готов выступить против этой угрозы?
   Помолчав, Кристиан негромко спросил:
   - Я ошибся?
   Барон улыбнулся краешками губ.
   - Что ж, если я верно понимаю ситуацию, ты не собираешься учитывать святого отца в наших планах.
   В ответ юноша лишь пожал плечами.
   - Как бы то ни было, это не отменяет моего вопроса. Что ты думаешь о Перегрине? Кто он?
   - Может быть, он и не человек... - сказал Кристиан негромко, - но мне кажется, что Всевышний вложил в него бессмертную душу. Значит, он может быть и чем-то большим, чем человек, а может быть просто чем-то иным. В любом случае...
   - Что? - вскинул бровь фон Ройц.
   - ...Перегрин не несёт нам угрозы. Я не знаю, как объяснить иначе, но мне кажется, он такой же заложник обстоятельств, как и мы. И хочет объединить с нами усилия, ибо в одиночку ему не справиться.
   - А мы - справимся?
   - Вместе - может быть, - комната расплывалась перед глазами, лицо фон Ройца становилось то гротескно круглым, то смешно вытягивалось. - Вместе... да, вместе...
   - Тебе плохо? Присядь.
   Николас ногой подтолкнул послушнику табурет, и Кристиан с облегчением сел. Он опёрся спиной о стену, моргнул несколько раз. Когда взглянул на барона, тот показался ему облитым чуть заметным красным сиянием, от которого на душе делалось спокойно. Юноша понимал, почему за Ойгеном идут люди, чувствовал, что этот человек - уверенный, целеустремленный, умеющий вознаграждать за добро и карать за злые дела - достигнет в жизни многого. Николаса окутывал прозрачный лиловый туман, пронизанный золотыми искрами: подходящие цвета для смелого, честного и открытого человека. А вот вокруг Микаэля в воздухе мерцали оранжевые точки, и от одного их вида делалось тепло; нюрнбержцу можно доверить жизнь, и быть уверенным: тот не пожалеет себя, дабы её сберечь.
   - Ну, хорошо, - сказал барон, увидев, что парень пришёл в себя. - Допустим, ты прав, и этот Перегрин для нас не опасен. Но есть то, что опасно.
   - Ворг, - от прозвучавшего слова будто холодом повеяло.
   - Именно. Чудовище, каким-то образом связанное с ним. Кроме Ворга, есть и другая угроза: та тварь, напавшая на детей. Могут они быть одним и тем же существом? Полагаю, нет, ведь Перегрин, если верить его словам, тут появился недавно, а дети погибли несколько месяцев назад. Выходит, мы опять возвращаемся к тому, с чего начинали: в округе есть что-то ещё, несущее угрозу.
   - Источник, - произнёс негромко Николас.
   - Источник, - кивнул барон. - Слышали что-нибудь про него?
   - Нет, - юноша удивлённо моргнул. - О чём это вы?
   Ойген ответил не сразу: казалось, он сомневается, стоит ли возвращать юному писцу его откровенность. Но, видимо, доводы "за" перевесили в голове Ворона аргументы "против". Сухо, коротко, но вместе с тем очень внятно он поведал о тайне монастыря Ротшлосс и его покойного настоятеля.
   - Источник... - пробормотал поражённый рассказом Кристиан. - Чем же он может быть?! И где спрятан?
   - Хотел бы и я это узнать. И потому мне нужно услышать всё о том случае с детьми. Во всех подробностях.
   Кристиан даже рта открыть не успел, как раздался негромкий стук... И стучали вовсе не в дверь. Вскинув брови, фон Ройц повернулся к окну, откуда в комнату уже просунулась маленькая вихрастая голова. Пауль!
   - Здрасьте! - сказал мальчишка без всякой опаски. - А мы тут уже.
   - Ты кто такой? - спросил барон, сурово нахмурясь. - Чего здесь забыл?
   - Сказали же, что хотите про чудище узнать, - пояснил мальчик, и через мгновение уже сидел на подоконнике - точь в точь, как чуть раньше до него сам Ойген. - А мы как раз за тем и пришли.
   - Мы?
   - Ага. Лезь сюда, Заноза.
   Пауль подвинулся, и на подоконнике тут же очутилась девочка - ловкая, как кошка. Тут опешивший Кристиан наконец-то сообразил что происходит и немного струхнул: как ещё посланник императора поступит с дерзкой малышнёй? Но странное дело - от показной суровости барона уже не осталось и следа. Было похоже, будто он с трудом сдерживает улыбку.
   - Подслушивали, значит. И давно?
   Пауль и Альма вдруг углядели на улице нечто крайне интересное и принялись сосредоточенно это рассматривать.
   - Прыткие сорванцы... Спокойно, Николас, спокойно. Или ты не был в их годы маленьким прохвостом? Сам я и не такое вытворял. А вы давайте, заходите... гости дорогие.
   Не дожидаясь повторного приглашения, дети попрыгали с подоконника, но так и остались возле окна: как видно, всё-таки не слишком доверяли взрослым.
   - Тебя вчера никто не звал, - пробурчал Пауль, обращаясь к Кристиану. - Это меня один из ваших попросил сказать. Знал бы я, что получится - нипочём бы не согласился, честное слово.
   Юноша лишь устало махнул рукой: мол, дело прошлое.
   - А ты знаешь, что случилось? - прищурился барон.
   - Известное дело! - расплылся в щербатой улыбке мальчишка. - Я тут всё вижу да примечаю!
   Альма, насупившись, толкнула его в бок, и вихрастый сразу посерьёзнел.
   - Да, видел. Вот он, - худенький палец указал на Микаэля, - за Кристианом пошёл, и сестра моя с ним. А я - следом.
   Нюрнбержец только головой покачал.
   - Выходит, ты видел вчера чудовище, - утвердительно сказал фон Ройц. - И был в лесу, когда на вас напали. Если не врёшь, конечно.
   Пауль аж на цыпочки привстал от возмущения.
   - Я вру-у?! - воскликнул он. - Да хватит толкаться!
   Это было сказано уже Альме, снова пихнувшей его в бок кулачком - девочка наверняка опасалась, что знатный господин рассердится на её дерзкого приятеля.
   - Не вру я. Хоть чем поклянусь: был тогда в лесу. И чудище видел. А вот Заноза тоже там была, да ничего не увидала.
   - Вчера и тогда, в лесу - ты видел одно чудовище?
   - Нет, - уверенно сказал мальчик, и зябко повёл плечами: всё-таки бравада его была напускной, и он явно боялся. Потому, наверное, и пришёл сегодня сюда - к людям, имеющим и силу, и власть; хотел избавиться от страха. - Вчерашнее чёрное и говорит. А то, лесное - белое, как рыбье пузо, и ухает вот так: у-ух, у-ух! Оно всех и убило - Петера, Уве, Ганса с Гюнтером, а потом ещё за на...
   - Ганса и Гюнтера не чудище убило, - сказала вдруг Альма.
   - ...ми гналось, - закончил по инерции Пауль, а потом изумлённо посмотрел на подругу: - Э-э! Не чудище?! Ты чего болтаешь-то?!
   Девочка насупилась сильнее, и Кристиану показалось, что она уже пожалела о своих поспешных словах. На него снова накатило то странное ощущение, уже испытанное в "гнезде", когда видел извивающиеся нити страхов, опутавшие детей. Сейчас, после полной ужасов ночи, у него не было сил, чтобы рвать эти тонкие, невесомые, но такие прочные путы. Однако можно поступить иначе...
   "Не бойся, девочка, - прошептал Кристиан, зная, что его услышит только Альма. - Не бойся. Ты ведь смелая. Помоги нам, и позволь помочь - тебе, другим детям, всему городу. Поверь, мы будем очень стараться..."
   - Их... убило не чудовище, - заговорила маленькая сирота, заворожённо глядя на юношу. Она говорила медленно, будто слова сопротивлялись, не хотели покидать детское горло. - Это были...
   "Ну же, не бойся..."
   - ...монахи, - чуть слышно закончила Альма; и тут же повторила, уже громче, увереннее: - Это были монахи. Не из города.
   - Вот, значит, как, - произнёс фон Ройц ровным голосом, но Кристиан увидел, как побелели, вжимаясь в столешницу, пальцы барона. - Ты уверена, девочка?
   Альма кивнула.
   - Что ж, тогда всё сходится. Всё, всё сходится...
   Меж тем, Пауль возмущённо уставился на подругу.
   - Чего ж ты раньше молчала? - спросил он с обидой. - Не рассказала нам почему?
   - А что бы ты сделал?! - вскинулась та, и Николас, шагнув вперёд, положил руки им плечи.
   - Ну-ка, тихо, сорванцы. Не бузите.
   Дети притихли.
   - Что ж, - сказал Ойген. - Вы нам очень помогли.
   Как-то одинаково вздохнув, Альма и Пауль полезли обратно на подоконник. Миг - и девочка кошкой выскользнула за окно, а мальчик, обернувшись, спросил:
   - Если мы вам так уж помогли, можно я монету себе оставлю?
   - Какую ещё монету? - рассеянно спросил барон, уже изучая повешенную на стену карту округа Финстер: её он вытребовал у бургомистра сразу же по приезду.
   - Ну, которую мне ваш солдат дал, чтобы я вот ему, - палец вновь указал на Кристиана, - наврал.
   - Оставь, оставь, - фон Ройц пожал плечами. - Впрочем, погоди-ка...
   Он выудил из висевшего у пояса замшевого кошеля два даллера и бросил их мальчишке: Пауль оба подхватил на лету стремительно, как ласточка - летящую муху.
   - Одну тебе, одну этой... Занозе, - и барон снова повернулся к карте.
   Пауль фыркнул - мол, ясное дело! - подмигнул Кристиану и скрылся из глаз.
   - Есть ещё кое-что, - произнёс фон Ройц, не отводя взгляда от очертаний гор и лесистых долин. - Бургомистр говорит, будто один из горожан, некий Ахим Шустер, очень интересуется всем, что в округе происходит и происходило с самого основания города. И даже будто бы записывает то, о чём ему доводится узнать.
   Кристиан оживился. Хроника городской жизни за десятки лет? Наверняка там немало интересного!
   - Если в то, что здесь творится, вовлечены монахи Ротшлосса, - продолжил Ойген, - значит, нечто подобное должно было случаться и прежде. Ведь отец Герман верховодил в обители не год, и не два.
   - А значит, что-то может найтись в записях, которые ведёт этот Шустер, - кивнул Кристиан.
   - Схватываешь на лету.
   - Вы не будете против, если к старику схожу я?
   - Тебя проводит кто-нибудь из моих людей.
   - Не стоит, - юноша покачал головой. - Нам ведь не нужно, чтобы он испугался, правда?
  
  

3

  
   Колотить в дверь пришлось долго. Кристиан стучал кулаком, локтем, и даже несколько раз приложился пяткой - всё без толку. Старые доски скрипели под ударами, из притолоки тонкими струйками сыпалась пыль, а грохот разносился по всей улице, заставив показаться в оконах соседних домов пару досужих кумушек. Одна лишь посмотрела на взопревшего Кристиана, да снова захлопнула ставни, а другая, кусая большое яблоко, расположилась за подоконником поудобнее - не иначе, рассчитывала на интересное зрелище.
   - Шустера ищешь? Да уж помер, поди, - прожевав кусок, сказала она. - Почитай, уж месяц его не видала. А ему уж, небось, лет сто было - всё одно чужой век заживал. Точно, помер.
   - Очень надеюсь, что нет, - пропыхтел Кристиан, поднимаясь на цыпочки и заглядывая в окно. То было заложено не слюдой, а зеленоватым стеклом, но прозрачная гладь настолько заросла пылью и жирной грязью, что юноша, как ни старался, а сумел разглядеть лишь край заваленного бумагами стола да кривобокий стул.
   - Помер-помер, - не без удовольствия заявила женщина, продолжая трудиться над яблоком. - Во, и воняет уже, я прямо отсюда чую.
   Кристиан никакого особенного запаха не ощущал, но чем дальше, тем меньше ему нравилось происходящее. А что, если старик и впрямь отдал богу душу? Тогда пойдут прахом все надежды отыскать хоть какие-нибудь упоминания о странных происшествиях, что могли твориться в округе. Ну, то есть, конечно, можно обратиться к бургомистру за разрешением изучить записи, которые будут найдены в доме - но если старик и впрямь полжизни положил, собирая местные байки да легенды, кто знает, сколько предстоит возни с его бумагами? Времени-то на это у них нет.
   Он ещё раз с силой ударил по двери кулаком - скорее от отчаяния, чем по злобе, и тут же скривился: коварная деревяшка в отместку наградила его здоровенной занозой... о которой он тут же забыл, едва лишь - о, чудо! - загремели в доме засовы и задвижки. Дверь с протяжным скрипом отворилась.
   - Чего надо? - прохрипел появившийся на пороге человек, и тут же закашлялся: так бывает, когда подолгу не говоришь, и кажется, что словам трудно найти дорогу наружу, горло будто забивается пылью.
   Увидев старика, женщина разочарованно сплюнула, бросила на улицу огрызок и со стуком захлопнула окно.
   - Ахим Шустер?
   - Ну?
   - Я здесь по поручению бургомистра Ругера фон Глассбаха, а также посланника короны барона Ойгена фон Ройца, - поспешно сказал Кристиан, опасавшийся, как бы неприветливый человек не закрыл дверь снова - прямо у него перед носом. Городской глава утверждал, мол "этому архивному червю уже и дела нет ни до чего, кроме своих записей", но юноша надеялся, что высокие звания пославших его людей хотя бы вызовут у старика интерес. - Их... то есть всех нас интересует кое-что, быть может, вам известное.
   - Известное? Мне?
   - Говорят, у вас есть записи обо всём, что здесь происходило за много лет. Говорят, вы всё знаете.
   Лесть вышла неуклюжей, и Шустер, фыркнув, почесал бугристый, в крупных порах, нос, но ничего не ответил. Кончики его пальцев были чёрно-синими от намертво въевшихся чернил, и это больше всех слов фон Глассбаха убедило Кристиана, что старик и впрямь головы не поднимает от бумаг. Между тем, Ахим явно колебался, но дверь всё же не закрывал, и это несколько обнадёживало. Юноша быстро, но стараясь не упустить ничего важного, сообщил "архивному червю" о последних событиях в городе, и снова повторил, что ему чрезвычайно важно изучить записи.
   - Да знаю я, чего творится, - всё таким же булькающим голосом сказал Ахим Шустер. - И записи у меня есть, тут ты прав. Только мне до того какое дело?
   Однако в его мутных глазах Кристиан увидел огонёк болезненного интереса. Из-за возни с делами давно минувших дней этого человека наверняка обсмеяли уже все горожане, кроме, быть может, самых терпеливых или равнодушных. Да и прежде его, наверное, не слишком любили - иначе с чего бы ему ото всех скрываться?
   - Хотите помочь спасти город? - негромко спросил он.
   Старик долго смотрел на юношу, словно принимая самое трудное в жизни решение. Потом, не говоря ни слова, чуть шире открыл дверь.
   ...В доме и впрямь пахло скверно: может быть, не столь уж неправа была соседка, когда говорила про вонь, разве что насчет источника её ошибалась. Из кухни тянуло перекисшим пивом и капустой, в комнате стоял густой запах грязной, пропотевшей одежды. Углы сплошь заросли паутиной, всюду лежал заметный слой пыли. На столе, край которого Кристиан видел в окно, помимо бумаг, валялись корки хлеба, уже взявшиеся зелёным налётом плесени, и стояли несколько мисок с закаменевшими остатками недоеденной каши. Единственными ухоженными предметами были здесь только чернильница, пучок гусиных перьев рядом с ней и перочинный нож с костяной ручкой, да масляная лампа под тонким стеклянным колпаком. Ну, хорошо хоть не открытая плошка-светильник, а то бумаг здесь столько, что одна искорка скакнёт - и поминай, как звали.
   Впрочем, беспорядок его не слишком волновал - приходилось видывать и не такое, а запах... ничего, принюхается, замечать перестанет. Главное - посмотреть записи. Что, если бургомистр ошибся, и ничего-то у старика нет полезного? Может всю жизнь свою он перевёл на переписывание старых бабьих дрязг да мужичьей похвальбы? Кристиан передёрнул плечами.
   Тем временем, Ахим, не обращая внимания на посетителя, прошлёпал куда-то в дальнюю комнату и долго там возился, шурша бумагами, хлопая дверцами шкафов и сдавленно чертыхаясь. Сесть юноше он не предложил, и тот долго колебался, глядя то на свободный краешек заваленной барахлом лавки, то на кривобокий стул. Тут наконец-то появился старик, и протянул ему тонкую пачку листов, стянутых бечёвкой. На лице у Шустера было такое выражение, будто стоило гостю сказать одно неверное слово, и он тут же вылетел бы из дома, не успев ничего прочитать. Поэтому юноша просто кивнул и осторожно принял пачку из сухих морщинистых рук. Осторожно, сдерживая нетерпение, он развязал узел и углубился в чтение.
   И по мере того, как Кристиан откладывал в сторону один лист за другим, глаза его становились вёе больше.
   Похоже, Ахим и впрямь собирал эти записи в течение многих лет: на самых старых листах чернила уже выцвели, края листов сильно обтрепались. Самые последние были гораздо свежее. Поневоле становилось жутко: значит, здесь и впрямь творятся тёмные дела, и началось это отнюдь не три месяца назад.
   Люди могут считать место, где они живут, спокойным и тихим, но зачастую так думают вовсе не потому, что всё так и обстоит на самом деле. Просто память человеческая слишком коротка, долго произошедшее не хранит. До недавних событий Шаттенбург слыл довольно-таки тихим и безопасным местечком, однако, как следовало из записей, не проходило и нескольких лет, чтобы в округе не приключилось что-нибудь недоброе. И ладно бы какие пустяковые события - так нет, большая часть свидетельствовала о действительно тёмных происках. То скотина у крестьян падёт, то ребёнок исчезнет, то из лесу не вернётся лесоруб... Ну, пропажу людей ещё можно на зверей диких списать, но как объяснить вот такое:
   "...в тот день супруги Хайнц и Ута Мюллер, что мукомольней владеют, видели, как в реку чуть ниже плотины с берега вошло великое множество красных жабок, и вода сделалась как кровь, и пеною покрылась, и жабки всплыли мёртвыми. И был запах серы по всей округе..."
   "...городской стражник Петер, от матушки своей возвращаясь, видел в лесу человека обликом престранного - двигался он словно в припадке падучей, руки и ноги его гнулись в обратную супротив человечьего обыкновения сторону, а на лице ни глаз не было, ни носа, лишь рот с зубами частыми длиною в палец..."
   "...все в доме егеря Мартина умучены были смертию страшной, лишь дочка младшая выжила, облик чудовища сумевшая передать. Мордою и телом тот был похож на матёрого кабана, лапы медвежьи, дыхание его было дымом, слюна была гноем и ядом, а глаза как чёрный огонь..."
   "...дети, близ старой переправы игравшие, видели, как выбежал из леса чёрный человек. Бежал он на четвереньках, словно зверь дикий, и прыгнув в воду, изловил большую рыбину, которую съел тут же с чешуёй, костями и всею требухою. Когда дети закричали, человек испугался и бросился бежать, но, поскользнувшись, о камни голову раскроил. Позже в нём признали лесоруба Карла, сгинувшего годом ранее. Жена его созналась, что пропавший муж незадолго до гибели являлся к ней дважды ночами и брал её силою, через что она потом оказалась в тягости. В срок она принесла не ребёнка человечьего роду, а мохнатого зверёныша. Плод сожгли, сама же лесорубова жена родами и помре..."
   "...стоны эти страшные всю ночь раздавались, утром же следующего дня на поле обнаружилась огромная лужа зловонной слизи, от которой в лес уходила полоса слизевая же. Хлеба, что под слизью побывали, распались в прах и гной, а те, что близко росли, почернели и осыпались, и есть их стало нельзя. И на следующий год на поле этом хлеба не задались тоже..."
   Кристиана передёрнуло. Вот тебе и тихий спокойный городок Шаттенбург! Конечно, не каждый день - и не каждый год даже - подобное творилось, но как теперь не поверить, что где-то неподалёку от города существует источник зла?! Теперь главное - его отыскать. И он уже примерно мог сказать, где начинать поиски. По записям выходило, что чаще всего зловещие происшествия случаются в междуречье Дункеля и Айзенфлуса, где расположены поселки Береншлухт и Айзенстром.
   Сжав листы с записями, юноша криво улыбнулся. Да, барону непременно нужно это увидеть!
  
  

4

  
   Человек шагал по плохо освещённому коридору, и его сутана то сливалась с густыми тенями, то выплывала из них - казалось, будто клочья темноты липнут ко грубой ткани монашеского одеяния. Под опущенным капюшоном светлело лицо - загорелое и румяное, как у моряка - мало подходящее аскету, что проводит дни в тесной монастырской келье.
   Женщины в одинаковых бело-чёрных одеяниях, попадавшиеся ему навстречу, шарахались прочь, прижимались к стенам, исчезали за дверями своих комнат. Мужчина не обращал на них внимания, каждое его движение было преисполнено целеустремлённости, и он точно знал, куда ему идти.
   Вот сюда - в маленькую часовню, способную вместить одновременно не более десятка молящихся. Сейчас здесь находились только трое, и всё равно комнатка казалась тесной. На звук его шагов две женщины обернулись - высокие, по-крестьянски крепко сложённые и совсем ещё юные; они не слишком удивились, разглядев посетителя, но обе уставились на него с одинаковым негодованием. А потом третья женщина что-то негромко произнесла, и обе юницы, бросив на мужчину в сутане обжигающе-гневные взгляды, прошли мимо незваного гостя и покинули часовню.
   - Вильям, - произнесла Агнесса с укоризной, - ты снова пугаешь моих девочек.
   - Я помню правила, мать.
   - И у тебя есть причина, чтобы их нарушить?
   - Разумеется.
   Настоятельница наконец-то повернулась, окинула склонившегося в уважительном поклоне мужчину холодным и строгим взглядом.
   - Эйнар тоже с тобой? - спросила она сухо.
   - Нет, он сейчас в городе.
   - Зачем?
   - Ойген фон Ройц, - произнёс монах столь спокойно и уверенно, будто говорил про мешки с репой, привезённые на кухню обители. - Он кое-что узнал про нас.
   - "Кое-что"... - губы Агнессы скривились, на лицо легла маска отвращения. - И что же нового сумел вызнать Ворон?
   - Помните детишек, которым повезло уйти от ётуна?
   Ещё бы она не помнила! С этой проклятой истории и начались все их нынешние беды. Едва усмирённую, но плохо обученную тварь упустили люди Германа, а ловить-то пришлось всем миром: отряжать в поисковые отряды лучших следопытов и молиться, чтобы рыщущие вокруг города пятёрки монахов не попались на глаза случайным свидетелям. Увы, исправить оплошность по-тихому не вышло - ётун наткнулся на играющих в лесу детей раньше, чем до него самого добрались верные.
   Тут недоумки из Ротшлосса напортачили снова: из шести сопляков двое сумели сбежать, их рассказ о чудовище взбаламутил стоячую воду городского болота. Пусть ненадолго, но страсти вскипели, из Шаттенбурга в Рим ушло подписанное ратманами письмо. А Курия - о, ирония судьбы! - вместо того, чтобы посмеяться над нелепым посланием, отправила в медвежий угол далёкой Силезии своего человека.
   Аббатисса вздохнула: инквизитор не стал бы для них проблемой, если бы не Ойген фон Ройц. Может ли такое быть, будто барон и священник прибыли сюда независимо друг от друга? Поверить в случайность ничуть не легче, чем в то, что папа договорился с императором.
   - Они увидели больше, чем рассказали тогда, - произнёс Вильям.
   - Кто? - Агнесса не без труда заставила себя отвлечься от мрачных мыслей.
   - Те детишки. Пришли к фон Ройцу и признались, будто видели не только чудище, но и кого-то из братьев.
   Нехорошо. Совсем скверно. После летнего происшествия Агнесса лично приказала не трогать детей - возможный урон своим рассказом те уже нанесли, зато их пропажа могла пробудить новые подозрения. Выходит, щенки оказались умнее, чем можно было представить, а вот она... ошиблась?
   "Гордыня - грех! - мысленно усмехнулась женщина. - Спасибо, Создатель, за напоминание".
   - Когда это случилось?
   - Сегодня утром. Надёжный человек известил меня столь быстро, как только смог.
   - И что ты предпринял?
   - Отправил в город Эйнара и троих верных с ним. Все снаряжены, лишь ожидают приказа.
   Второй раз она ту же ошибку не повторит.
   - Пусть теперь сделают всё аккуратно. Да не пускают в ход ножи и удавки - незачем впустую разбрасываться тем, что может нам послужить.
   - Я понял, мать.
   - Сколько верных Германа уцелело?
   - Дюжина. Двое из них ранены.
   Мало! Ох, как же мало! Проклятье на твою голову, Ворон!
   - Из моих девочек к Возвышению готовы две. А новенькие от Ротшлосса...
   - Никто из них не добрался до Чертогов, мать.
   Агнесса сжала сухие кулаки, выдохнула сквозь зубы. Не ошиблась ли и в этом? Конечно, Герман был старым глупцом, не достойным Высшей Силы, и всё же он приносил пользу общему делу, его обитель исправно пополняла ряды верных. Зря она понадеялась, что, сцепившись с бароном, несговорчивый союзник безнадёжно ослабнет в схватке и наконец-то уступит нагретое место у кормила власти. Ворон и его воины оказались слишком грозным противником - Герман бездарно погиб, а их общий враг усилил свою позицию.
   - Добавь людей в дозоры, - распорядилась Агнесса. - И отправь в каждый по ётуну.
   Вильям приподнял бровь в немом удивлении, но возражать не стал, очевидно, чувствуя, что сейчас госпоже перечить не стоит.
   - До ритуала у нас всего три дня... четыре, считая сегодняшний. Если Эйнар управится в городе, как раз успеем подготовить агнца. Ты ведь понимаешь, как важно, чтобы нам не помешали?
   - Барон не знает, где искать.
   Откуда-то из многочисленных складок своего одеяния Агнесса достала чётки; заглянувший в узкое оконце часовни солнечный луч сверкнул на посеребрённом крестике, заставил блестеть нанизанные на тонкий шнурок чёрные бусины. Приподняв чётки перед собой, аббатисса разжала пальцы. Те не упали - повисли в пустоте между её рукою и плитами каменного пола. Небольшое волевое усилие - и связка бусин начала медленно, словно нехотя, вращаться в воздухе. Мужчина в сутане смотрел на них, как заворожённый.
   - Аббат Герман погиб, - голосом Агнессы, казалось, можно замораживать моря, - Ротшлосс потерян, половина верных лишилась жизни, а наши враги знают про Источник. И всё это - потому, что никто из нас не оценил Ворона по достоинству. Как ты намерен справиться с ним, Вильям?
   - В городе нам его не достать, - ответил монах, помедлив. - Но и он ничего нам не сделает, пока отсиживается за стенами. Мы настороже, Ротшлосс не повторится. К тому же у барона слишком мало людей, и значит нужно лишь подождать, пока он отправит их за городские ворота, а уж тогда...
   Будто сорвалась пережатая пружина - чётки бешено завертелись, обрисовав под ладонью женщины нечто вроде размытого веретена. А в следующий миг раздался громкий треск и чёрные бусины брызнули в стены, раскалываясь от ударов, засыпая пол часовни мелкими осколками обсидиана. Ни одна из них не угодила ни в Агнессу, ни в Вильяма, но на верного определённо произвёл впечатление крестик, расплющившийся о дверной косяк прямо над его головой.
   - Лучше бы всё именно так и случилось, - произнесла аббатисса, опуская руку. - И для тебя, и для Эйнара, и для остальных. А сейчас можешь идти.
   Угрозы в её тоне не было, но высокий мужчина мысленно содрогнулся, отступая из тесной комнатёнки в коридор.
  
  

5

  
   До "Кабанчика" оставалось пройти совсем немного, когда Кристиан почуял неладное.
   "Неужели снова Ворг?!" - по спине пробежали морозные мурашки, словно за воротник ему сыпанули пригоршню снега. Он посмотрел вверх, оглядывая крыши - нет, чёрной тени не было видно. Ставни везде закрыты - в последние время горожане не любят держать окна нараспашку - кривая улица пустынна. Лишь в десятке элле впереди подпирает стену парень лет пятнадцати в рубахе и штанах из крапивного волокна - ни дать ни взять отпрыск небогатых горожан, отлынивающий от работы, которую ему вмиг отыскали бы отец или мать, попадись он им на глаза.
   Вроде бы ничего опасного... вот только дурное предчувствие не исчезало.
   - Ну, и как тебе наш городок, монашек? - спросил скучающий парень, и Кристиан внезапно понял: угрозу стоило высматривать отнюдь не на крыше.
   - Хороший город, - ответил он, попытавшись скорее миновать незнакомца. Но тот уже отделился от стены: всего два скользящих шага - и вот он уже на самой середине улицы. До чего же они тут узкие - улочки эти!
   - Спешишь? - улыбка, змеившаяся на губах шаттенбуржца, не предвещала ничего хорошего.
   - Немного, - отозвался Кристиан.
   У любого парня - городского ли, деревенского - в его возрасте имелся бы немалый опыт подобных разговоров, но юноша уже несколько лет жил при монастыре, где такого, конечно же, не случалось. Он наверняка соверил ошибку, став отвечать на вопросы - дело пахло дракой, и следовало уносить ноги, ибо ему вряд ли удастся одержать верх. Да ещё записи - их нужно беречь, как зеницу ока...
   Задира, меж тем, уже оказался совсем рядом, а из проулка показались ещё несколько людей. Самому взрослому из них было, на взгляд Кристиана, лет двадцать пять: не тот возраст для дворовых потасовок. Выходит, им не просто подраться охота, или вытрясти из него несколько монет - у них совсем, совсем другие намерения.
   - Значит, хороший у нас город? - с издёвкой спросил парень, и добавил, подтверждая опасения юноши: - А до того, как вы приехали, ещё лучше был!
   Эти слова он уже слышал на площади - кто-то из горожан и впрямь верил, будто инквизитор и посланник короны принесли в Шаттенбург беду.
   - Хороший был город, не боялись люди из домов выходить, - незнакомец остановился всего в двух шагах от Кристиана, остальные неспешно приближались. Сколько их? Пятеро, семеро... После дюжины сбился со счета - наверное, от волнения. Впрочем, он едва ли сладит даже с одним.
   "А ведь они меня, наверное, убьют", - подумал вдруг юноша, глядя на суковатые дубинки в руках некоторых из горожан.
   - Погоди, - сказал он, надеясь, что успеет придумать какой нибудь выход: как-то объяснится, может сведёт всё к шутке. - Знаешь...
   - А то! - кивнул парень, и ударил: коротко, без замаха. Кулак врезался в солнечное сплетение, у Кристиана перехватило дыхание, по телу прошла волна обжигающего жара.
   Кто-то из приближающихся восторженно захохотал, остальные молчали - угрюмо, недобро.
   - Схлопотал, монашек?! - задира, явно довольный результатом, приплясывал рядом, ожидая, пока послушник разогнётся. Через мгновение он ударил снова. Кулак устремился жертве в челюсть, но юноша неуклюже отмахнулся... и его противник взвыл, прижимая руку к груди: пальцы торчали сухими ветками, будто их вывихнуло все и разом.
   На секунду повисла тишина: люди непонимающе смотрели на выведенного из строя зачинщика, а Кристиан непонимающе разглядывал свою пятерню, будто надеясь увидеть на ней объяснение, каким образом его случайный взмах возымел столь потрясающий эффект.
   - Ну что стоите, бараны?! - заорал покалеченный парень. - Наших бьют!
   И тогда Кристиан побежал. Толпа с невнятными криками устремилась за ним. Юноша старался бежать как можно быстрее, но вновь накатила давешняя слабость, ноги стали заплетаться, и он едва не упал, крепко приложившись плечом об угол дома. А потом путь ему преградил человек: здоровенный огненно-рыжий детина, несущий на плече толстый шест длиной фуссов в восемь, не меньше.
   "Вот мне и конец", - решил Кристиан.
   Однако человек не пустил в ход своё грозное оружие, вместо этого схватил послушника за шиворот и толкнул себе за спину - с такой силой, что тот растянулся на земле. Потом здоровяк крикнул:
   - Стоять!!!
   Голос, больше похожий на раскат грома, заметался в узком канале улицы, с края крыши сорвались, испуганные неожиданным шумом, вездесущие воробьи.
   Толпа остановилась.
   - А теперь - назад!
   - Отто, ты чего?! Не в себе, что ли? Надо его проучить!
   - Я - сказал - назад! - неожиданный спаситель поудобнее перехватил шест, на конце которого холодно блеснули внушительные кованые остриё и крюк.
   - Дункле, это ж один из них! В городе-то что творится, сам видишь!
   Набычившись, держа багор поперёк груди, Отто сделал шаг вперёд, потом другой... Остриё чиркнуло по стене дома, оставив борозду - и толпа наконец-то подалась назад.
   - Убирайтесь! - рявкнул здоровяк уже в спины уходящим.
   Подождав, пока последний из них скроется в проулке, великан опустил оружие, развернулся и тяжёлыми шагами направился к донельзя изумлённому юноше. Рывком поставив его на ноги, он сказал без обиняков:
   - Дурак! Чего один по улицам ходишь?! У вас же охрана есть!
   - Так... - растерянно пробормотал Кристиан. - А чего мне бояться-то? Мы же сюда с добром приехали.
   - Добра вашего здесь покамест никто не видал, - угрюмо прогудел Отто. - А народишко боится: творится-то в городе и впрямь чёрте что.
   - Мы-то здесь не при чём.
   - Каждому это не объяснишь. Да и поверит не каждый. Страшно людям, понял ты, нет?
   Кристиан кивнул: в этом он с горожанами был согласен целиком и полностью.
   - Пошли, доведу тебя до "Кабанчика", - решил здоровяк. - Да иди ты быстрее, чего плетёшься...
   У ворот постоялого двора их встретил сам барон.
   - Что случилось? - спросил фон Ройц, внимательно оглядывая грязного послушника и его гиганта-сопровождающего. Выслушав ответ, повернулся к Дункле.
   - Спасибо. Вы нам очень помогли.
   Отто смерил его взглядом.
   - Людям страшно, - буркнул он, будто это всё объясняло.
   - Я понимаю. Именно поэтому и благодарю.
   Перехватив поудобнее свой чудовищный багор, плотогон развернулся и через минуту скрылся в подступающих сумерках. Барон и юноша смотрели ему вслед.
   - Вот, - первым нарушил молчание Кристиан, протягивая фон Ройцу бумаги. - Записи Шустера.
   Ойген взял туго свёрнутые в трубку листы, и остался стоять, похлопывая ими себя по бедру. О чём он думал? О том, что, того и гляди, против приезжих может подняться город? Для людей они - простая и понятная причина всех бед, с которой можно справиться. И если в Шаттенбурге забурлит, толпу не удержат ни императорская грамота, ни увещевания бургомистра, ни дюжина мечей... Да и где та дюжина? Поредела маленькая армия барона: трое дружинников погибли, ещё трое - после Ротшлосса от ран оправляются, Дитриху Шеербаху тоже досталось изрядно.
   - Времени в обрез, - произнёс Ойген будто бы самому себе, и зашагал к постоялому двору, на ходу распутывая стягивающую листы бечёвку. Кристиан, путаясь в полах сутаны, поспешил следом.
  
  

6

  
   - С ними поедешь ты.
   Удивляться Николас не стал. Его внимательный взгляд не отрывался от лица барона, сохраняющего сосредоточенное и несколько отсутствующее выражение. Фон Ройц выглядел непривычно обеспокоенным, и - хуже того - растерянным. Видеть, как подобные чувства обуревают Хладнокровного Ойгена, было чертовски тревожно.
   - Я хотел бы сделать это сам, но, кажется, мне лучше не покидать город.
   - Согласен, экселенц. Сейчас вы - старший повар на здешней кухне, и как только отвернётесь от горшка - варево сразу выкипит в очаг.
   Призрак усмешки показался на губах барона, тут же сгинув без следа.
   - Ты всегда меня понимал, мальчик. И я всегда знал, что могу на тебя положиться.
   Эти слова не требовали ответа, поэтому министериал лишь коротко поклонился. Сегодня при дворе императора немного находилось глупцов, что пытались перекупить его верность фон Ройцу. Хотя и мало кто знал обо всех причинах подобной верности.
   - Как поживает твоя сестра?
   Вопрос едва не застал Николаса врасплох - иногда ему казалось, что Ойген читает его мысли с той же лёгкостью, с какой складывает извлечённые из приходных книг числа.
   - Я получил от неё письмо, - медленно ответил он. - За день до нашего отъезда.
   - И что же она?
   - Молится о спасении моей души.
   - А мою - проклинает, - на этот раз барон всё-таки усмехнулся - мрачно, как голодный тигр.
   - Вовсе нет, экселенц. Просто ей не нравится... Анна никак не хочет понять...
   Он сбился, запутавшись в собственных чувствах. Сестра и впрямь не проклинала фон Ройца - во всяком случае, не делала это в письмах. С другой стороны, её горячие просьбы забыть про полную грехов и страстей мирскую суету, вспомнить о собственной душе - они смущали Николаса, а подчас и попросту злили. Анне не нравится то, чем занимается брат. И как же ей втолковать, что "грешит" и "суетится" он ради неё?!
   Всё, что осталось в его памяти от отца - это образ пламени, пожирающего привязанную к столбу фигуру в белом балахоне. Помнил ли Николас именно тот костёр на площади в Брюгге? Едва ли. Скорее всего, очищающий огонь аутодафе утвердился в памяти уже потом, спустя месяцы или годы. Ещё меньше он сохранил от матери, обвинённой в ведьмовстве и утонувшей во время испытания водой. Лица этих людей, давших ему жизнь и родовое имя, сперва потускнели, потом и вовсе стёрлись. Слишком уж мал он был, чтобы по-настоящему помнить. Их место в сердце Николаса заняла сестра.
   Тот мальчишка - Пауль... Не только барон увидел в нём себя - юного шалопая, пролазу и забияку. "Да, и я был таким - вечно лез в самые чёрные и страшные дыры, крутился под ногами у взрослых, заставлял краснеть её..."
   Девушку - Хелену Бёш - он не раз уже встречал то во дворе, то в коридорах "Кабанчика"; и сколько ни всматривался, не смог найти в её чертах хоть какого-нибудь сходства с Анной. Такие разные старшие сёстры с такими похожими... впрочем, нет, совсем не похожими судьбами. Глядя на жизнелюбивую улыбчивую Хелену, Николас никак не мог представить её в роли строгой наставницы и женщины истовой веры, уже больше семи лет возглавляющей общину бегинок, приютившуюся на окраине имперского Берлина.
   А ведь всё могло сложиться иначе, и маленький бегинаж сгорел бы семь лет назад, если бы не Ойген фон Ройц. По сей день министериал терялся в догадках, что двигало рыцарем короны, героем битвы при Ауссиге и приближённым самого императора, когда тот направил своего коня на распалённую, жаждущую крови толпу, остановил готовую начаться резню, а потом заставил три сотни чертовски обозлённых людей бросить факелы и взяться за вёдра.
   Горячую и - надо признать - довольно сумбурную клятву юнца барон принял без улыбки, словно только так и должно было поступить избитому, перепачканному сажей саксонскому щенку с французским именем.
   Ответную клятву Ворон не нарушил ни разу - по сей день добрые берлинцы не трогали ни "гнездо порока", ни его обитетельниц. За эти годы щенок превратился в молодого бойцового пса, готового броситься на любую глотку, что укажет ему ловчий. Заматерев, Николас стал тяготиться ролью гончей на коротком поводке, но ни минуты не жалел о сделанном когда-то выборе.
   Душа... К чёрту в пекло душу! Он сделает всё, чтобы защитить Анну! Даже вопреки её собственному желанию.
   - Этой женщине следовало бы поучиться благодарности, - произнёс барон, заставив своего министериала усомниться, не высказал ли тот ненароком всё, о чём только что думал.
   - Анна, несомненно, понимает, чем обязана вам, экселенц. Пусть она и не говорит...
   - Обязана мне? - фон Ройц поднял бровь. - Мы оба знаем, почему ты носишь на пальце кольцо с моим гербом. Твоя служба всегда была платой за её спокойную жизнь. И чтобы этого не видеть, нужно быть либо неблагодарной дурой, либо просто дурой.
   - Когда-то Анна заменила мне мать, - тихо сказал Николас. - А ещё она спасла мою жизнь. Я... обязан не только вам, экселенц.
   Ойген только головой покачал, разглядывая вассала словно чудную зверушку. А потом вдруг приказал:
   - Возьмёшь Оливье и кого-нибудь из его парней.
   - Но...
   - Этот Микаэль, по всему видать, боец не из последних, и всё же два меча - слишком мало для такого дела. Со мной останутся Дитрих, Гейнц и остальные - хватит, чтобы пару дней просто посидеть в городе.
   Пожалуй, это было не лучшее время, чтобы высказывать сомнения, но с другой стороны - потом может оказаться слишком поздно.
   - Девенпорт меня беспокоит. Та его выходка с западнёй на Ворга...
   - Хочешь сказать, я плохо держу вожжи?
   - Нет, экселенц. Но, может, взнуздали вы вовсе не коня? В монастыре он был хорош, спору нет, однако хочу быть уверенным, что пока я отдаю приказы, меч Девенпорта окажется там, где нужно мне.
   - Понимаю, - в сухом смешке барона не прозвучало даже намёка на веселье. - Что ж, это звучит... справедливо. Обещаю с ним поговорить.
  
  

7

  
   В домах затеплились огоньки ламп, жарко заполыхали дрова в каминах: на город опускалась ночь. Временами низкие тучи закрывали луну, с севера тянуло стылым ветром. Похоже, будет дождь: зашуршит по желтой листве, застучит по окнам, а утром лужицы возьмутся хрупким ледком - в последние дни ощутимо похолодало.
   В последние дни... Кристиан тяжело, со всхлипом, вздохнул и откинулся на скамье, чувствуя спиной округлость дубовых брёвен. Может, и в самом деле последние? Для него.
   За высоким забором прозвучали торопливые шаги припозднившегося путника, и опять наступила тишина. Страшно и тоскливо: весь день он старался занять себя делами, и многое успел, но стоило ненадолго остановиться, как вновь накатило отчаяние. Даже когда он столкнулся на улице с целой толпой, ему не было так страшно.
   Юноша уже испытал себя святой водой, распятьем, серебром, и даже осиной, вогнав здоровенную щепку в мякоть ладони. Достаточно ли этого? Может быть, что-то сумеют сделать городские священники? Смогут провести экзорцизм...
   "Ну да, - оборвал себя Кристиан, - откуда тут взяться опытным экзорцистам? Всё, что они смогут сделать - это испытать меня водой, а если я, связанный, не утону в реке..."
   Тогда его передадут городским властям и сожгут на площади - прямо около помоста, построенного для недавней проповеди. Может быть, факел к сложенной у его ног и политой маслом куче хвороста поднесёт сам бургомистр...
   Юноша скрипнул зубами. Что же делать?! Как быть?!
   - Вот ты где, - послышался голос, и Кристиан встрепенулся.
   Хелена?! Это и в самом деле была она.
   - Я тебя весь день не могу поймать, - негромко сказала девушка. - Будто... ты меня избегаешь.
   Повисло молчание - тяжёлое, почти осязаемое.
   - Тебе лучше держаться от меня подальше, - прошептал, наконец, Кристиан. - Понимаешь?
   Святые угодники, как же трудно говорить ей такие слова! Глаза девушки потемнели, она села рядом на скамью.
   - Нет... Почему?
   Он смотрел на неё - в прозрачные, как лесной ручей, глаза; на прядь волос, выбившуюся из-за маленького уха; на тронутые румянцем щёки. Только сейчас юноша увидел, что по её носу и скулам рассыпались едва заметные веснушки, и это было так... трогательно.
   - Потому что... потому что я...
   "Одержим", - должен был сказать он. Должен был, но никак не мог произнести слова, что поставило бы крест на его жизни и судьбе, вычеркнуло бы Кристиана из списка живых. Быть может, в нём и впрямь свили гнездо порождения бездны, и скоро его бессмертную душу поглотит Князь Тьмы... Хотелось оплакивать себя - того, кем он мог бы стать. Но слёз почему-то не было.
   Хелена не спускала с юноши глаз, и будто без всяких слов понимала, что творится у него на душе. Она не стала ничего говорить, лишь придвинулась ближе, и руки её легли ему на плечи. Кристиан вздрогнул, попробовал было отодвинуться, но не смог вырвать себя из этого нежного плена... Или просто не захотел? Он ощущал её дыхание на своей щеке, и видел - да, видел! - как становится гуще и сочнее изумрудное свечение вокруг девушки.
   "Я нужен ей! - с удивлением понял Кристиан. - В моей близости она находит радость!"
   С не меньшим удивлением юноша осознал, что и ему радостна близость Хелены. Хотелось остаться рядом, оградить её от боли этого мира, от таящегося под тонкой тканью повседневности ужаса, от нависшей над городом тени. И хотелось радоваться этой улыбке, делить с девушкой горе и радости, стать с ней единым целым, быть вместе всегда...
   Неужто вот это - любовь? То высшее чувство, что соединяет мужчину и женщину, и на ступеньку возвышает людей над косностью тварного мира; доказывает, что в душе каждого человека есть малая частица истинного света, дарованного Создателем. То чувство, что роду человеческому удалось сохранить даже после грехопадения, и оно единственное позволяет хранить в сердце надежду на спасение.
   Спасение... Может быть, если он способен любить, ещё не всё потеряно?
   - Не бойся, - прошептала она, и всё остальное перестало иметь какое-либо значение.
  

* * *

  
   Хотя при "Кабанчике" имелся конюх, уход за лошадьми постояльцев в стоимость проживания не входил. Впрочем, даже водись у Микаэля лишние деньги, он бы не доверил своего гнедого незнакомцу. Конечно, стоило бы почистить коня завтра, но утром времени не будет: нужно добраться в три места, да ещё и отыскать там "то, не знаю что". Выезжать раненько придётся.
   Пока решили, что поедут втроём - он, Николас и Кристиан. Двух мечей хватит, а парнишка... как ни боялся Микаэль поверить словам странного ночного гостя, он готов был поклясться: мальчик и впрямь обладает необычными способностями. Но вот хорошо это или плохо - большой вопрос.
   Конюшня в "Кабанчике" была внушительной, десятка на два лошадей. Большую часть стойл занимали лошади барона и наёмников, конь Микаэля находился ближе к концу правого ряда. Гнедой чуть слышно заржал, ощутив приближение хозяина, потянулся губами к яблоку, которое тот извлек из кармана куртки, мгновенно схрупал.
   Нюрнбержец повесил на крючок закрытый колпаком фонарь, несколько мгновений раздумывал, где лучше чистить коня, в стойле или на улице. Потом махнул рукой: если будет сейчас водить животное туда-сюда, только лишнего шуму наделает. Закончив с чисткой, он раскрючковал (* - крючкование - чистка копыт лошади, когда удаляются опилки, грязь, извлекаются мелкие камушки, попавшие под подкову и могущие причинить вред лошади. Производится специальным инструментом - крючком) животному копыта, и собрался уже уходить, когда из-за загородки, отделяющей стойла от сеновала, до него донёсся странный звук.
   Кто в такой час мог бы там быть? Пожалев, что не прихватил с собой что-то посерьёзнее ножа, Микаэль осторожно подошёл к сеновалу и глянул поверх невысокой дощатой стенки.
   Кристиан прижимал к себе девушку, словно оберегая её от чего-то даже во сне. А та доверчиво прижималась к послушнику, обвивая его руками. В серебристом луче лунного света, пробившемся через прорубленные под крышей узкие отверстия, Микаэль разглядел, что это давешняя синеглазая прачка. Юноша чуть слышно похрапывал - именно этот храп и уловили чуткие уши воина - Хелена же дышала совершенно беззвучно: было лишь видно, как колышется от дыхания прядка волос.
   Микаэль улыбнулся, снял шерстяной плащ и осторожно, чтобы не разбудить, накрыл спящих, а после вышел из конюшни, притворив за собой двери. При входе он немного постоял, опершись о стену, и тихо сказал, будто бы в пустоту:
   - Слезай.
   В ответ - молчание.
   - Слезай. Я ж тебя слышу.
   С крыши посыпались соломинки и мелкий мусор, потом на землю спрыгнул мальчишка.
   - Здоров ты слухать! - без тени смущения заявил он, глядя на нюрнбержца. - Меня никто услышать не может, если я сам не захочу.
   - Ты знаешь, что подглядывать нехорошо?
   - А я и не подглядывал. Больно надо! Чего там интересного? Пыхтят чего-то, шепчутся... Тоже мне, большое дело! За пауками, чтоб ты знал, смотреть гораздо интереснее. Особенно когда они мух жрут - прямо страсть, как...
   - Яблоко хочешь? - прервал его Микаэль.
   - А то! - оживился мальчишка. - А у тебя что, яблоко есть? Я их знаешь, как люблю!
   - Больше, чем пауков? - мужчина с трудом сдерживал улыбку.
   Мальчик задумался.
   - Не, ну это же разные вещи, - сказал он наконец. - Яблоки вкусные, а пауки - интересные. Тут под крышей сарая в углу живёт один такой, с крестом во всю спину...
   - Ладно, философ. Вот тебе яблоко. Пошли, расскажешь мне про этих пауков.
   - Пошли! А кто такой философ?
   - Ну-у... Философы - это самые умные люди.
   - Это да, это мне подходит. Так вот, есть там в сарайном углу паук...
  
   (по просьбе человека, ведущего с нами переговоры о возможном издании книги, последние 3 главы пока не выкладываются в свободный доступ)
Оценка: 6.89*11  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"