Жили-были старик со старухой. Поле пахать старик уже не мог, огород кормил худо, вот и голодали по-весне… Старик лежал на печи, не способной согреть старые кости, старуха пряла свою пряжу, начесав за зиму с ледащей козы шерсти на пару носков. Вот и говорит старик старухе:
— Поди-ка, старуха, по амбару помети, по сусекам поскреби, не наскребешь ли муки на колобок?
Взяла старуха крылышко, раньше пёрышко к перышку, да теперь врастопырку, по амбару помела, по сусекам поскребла и наскребла муки горсти две.
Замесила муку на сметане, последней, желтой и почти затвердевшей в камень, состряпала колобок, изжарила в масле, с позапрошлого года в нем жарила, аккуратно сливая после жарки в старый, битый горшок, да на окошко студить положила.
А сама пошла во двор, козу, обгладывающую плетень, загонять хворостиной, да молока козьего надоить, может, хоть кружку…
А старик лежал на печи, лежал, ждал колобок, да не дождался. Свело ему все кишки жгучей болью, да и преставился.
А как пришёл в себя, глаза открыл — и обомлел. Раньше он кем только в себя не приходил после смерти, бывало, волком, человеком лихим, красавицей писаной, конём-битюгом… Страшно в этот раз боялся очнуться своей старухой, любил ее, жалел, боялся такого случая, но того, что случилось, не ожидал никак. Лежал он весь на подоконнике, голова – ни уха, на щеках нет пуха, ни рук, ни ног, что твой колобок. Да и был он колобком, на подоконнике стывшим, к которому, вооружившись старым, но всё ещё острым ножом, подступала старуха.
Старик… Колобок вздрогнул, нахмурился, напрягся и скатился с подоконника на лавку, с лавки на пол, перепрыгнув через обутые в лапти ноги старухи, подкатился к порогу, перевалился через него, раскручиваясь-разгоняясь проскочил через сени на крыльцо, выкатился с крыльца на двор, со двора за ворота, от ворот по улице до околицы, через поле к лесу… Только старуха его и видела… Это же надо так, кусок теста! Колобок! Раньше старик слышал от друзей-товарищей страшные истории о том, как умерев в одиночестве, вдали от людей, палингенетики развоплощались окончательно и бесповоротно, но теперь он усомнился в этих рассказах. Сколько, интересно, дубов, берез и осин мудро смотрит на проходящих под ними человеков с высоты своих прожитых лет и жизней? Сколько домов, обретя разум, заботятся о своих “хозяевах”? Или, наоборот, ссорятся и воюют с ними, рвут штаны и рубахи вылезшим из стены гвоздём, ломают мизинцы ставшими вдруг высокими порогами? Но колобок... Булка хлеба… О таком он и слыхом не слыхивал, видом не видывал…
Сырая от недавно сошедшего снега, выстуженная за зиму земля. Прыгая через корни деревьев, Колобок чувствовал, как раскисает с каждой минутой. Буквально раскисает, даже корочка уже начинает истираться и отваливаться. Нет, так дело не пойдет. Надо что-то придумывать. Куковать век дубом на лесной полянке Колобку совсем не хотелось. Что-то шевельнулось под кустом неподалеку. Колобок замер. Заяц! Медленно, вершок за вершком, стараясь его не вспугнуть, Колобок подкатывался поближе, нашептывая про себя:
Я Колобок, Колобок,
По амбару метён,
По сусекам скребён,
На сметане мешон,
В масле пряжон,
На окошке стужон,
Я из дедушки ушёл,
Я от бабушки ушёл,
А в тебя, Заяц,
Непременно войду.
Под ногой… Ой… Под корочкой предательски зашуршало… Заяц замер… Повёл ушами… И скрылся, одним прыжком…
Делать нечего, пришлось Колобку катиться дальше. Пока катился, на лес опустились сумерки, небо на западе полыхнуло закатом, сквозь голые кроны деревьев пробился неяркий свет полной луны. Где-то неподалеку тоскливо завыл волк. Волк - это лучше, чем заяц, решил Колобок и покатился на звук волчьего воя.
— У-у-у! — завывал волк.
— Я Колобок, Колобок, по амбару метён, — напевал про себя Колобок…
— У-у-уу-ууу! — жаловался волк на судьбу-злодейку, пустой желудок, быстрых, наглых и вкусных зайцев…
— Я из дедушки ушёл, я от бабушки ушёл, — подпевал про себя Колобок волку.
Окончательно теряя и без того не самую круглую форму, опухший от вечерней росы, то и дело натыкаясь впотьмах на острые сучки и ветки, колобок подобрался к Волку.
— А в тебя, Волк, я обязательно…
Волк взвизгнул, взвился высоко в воздух, одновременно развернувшись, поджал хвост и исчез в чаще, ломая ветки…
Колобок, решивший, что утро вечера мудренее, закопался в гнилую листву между корней старого пня и задремал…
Снились ему птички-синички, клюющие хлебные крошки. Проснулся он поздним утром, чувствуя себя отдохнувшим, хоть и не посвежевшим, но слегка подсохшим на ярком весеннем солнце.
И покатился дальше.
Долго ли, коротко, но выкатился колобок на высокий берег реки. Напротив, на другом берегу, только что вышедший из зимней спячки медведь, исхудавший, с обвисшей на боках шкурой, ходил по мелководью, видимо, в поисках рыбы. Колобок покатился направо, покатился налево. Река широка, река глубока… Хлебушку её не переплыть и не перепрыгнуть…
— Я из дедушки ушёл, я от бабушки ушёл… А в тебя, Медведь, я никак не войду, — грустно пробормотал про себя Колобок и покатился дальше.
С кочки на кочку, от кусточка к кусточку, из-за дерева за дерево катился Колобок, катился, и выкатился прямо в лужу перед носом старого, очень голодного лиса. Лис потянулся носом к раскисшему куску хлебного мякиша, обнюхал его, лизнул… С урчанием и тявканьем Лис доел хлебушек, немного мстительно думая:
— А в тебя, лис, я вошёл…
Старый, очень старый и мудрый лис бежал по лесу, держа нос по ветру, ощущая множество запахов, говорящих ему много интересного об окружающем мире… В какой-то момент, выбежав на широкую просеку, он почувствовал запахи конского пота и навоза, дегтя, которым смазаны были ступицы тележных колёс, махорки и рыбы, свежей и вкусной рыбы… Нырнув обратно в лес, Лис потрусил вдоль дороги, обогнал невысокую деревенскую лошадку, запряженную в скрипучую телегу, в которой сидел курящий вонючую самокрутку молодой еще и крепкий мужик, везущий богатый улов речной рыбы…
Лис забежал вперед телеги, лёг посреди дороги на спину, вверх светлым ярким брюхом, зажмурил глаза, открыл пасть, вывалил язык и подумал: