Аннотация: Я определила жанр этой истории как эссе, хотя не совсем уверена в этом. На самом деле это размышление, воспоминание о человеке, который сыграл в моей жизни немаловажную роль, оставшись при этом самой загадочной личностью для меня. Это могло бы быть записью в дневнике, но я его не веду, к сожалению. Может быть, это черновик ещё не написанного рассказа... Может быть, просто память...
УЧИТЕЛЬ
Это давняя история. Даже не история, а так, воспоминание. Но почему-то не уходит оно, не забывается, не даёт покоя.
Новый учебный год начался для меня не очень удачно, и после первой четверти восьмого класса я перешла в другую школу.
Не помню, в каком классе тогда начинали изучать химию – в седьмом или восьмом, сейчас это не так уж важно. Важно то, что, когда я пришла на первый урок, мне казалось, что химия станет одним из любимых предметов. Но вышло совсем наоборот. Химия стала моим кошмаром. Я шла утром в школу и мечтала, чтобы меня сбила машина, лишь бы не оказаться в классе. Без ложной скромности замечу, что училась я хорошо по всем предметам, троек не было. Кроме химии. И счастье, что по этому предмету мне её всё-таки натянули. Не хочу ничего плохого сказать про молодую учительницу, которая вела у нас химию, но я не понимала ничего. Абсолютно.
Повторюсь, вторую четверть восьмого класса я начала в другой школе. И вот я в первый раз пришла на урок, внутренне готовая к самому худшему.
В этой школе химию вёл мужчина, говорили, что до этого он преподавал в институте, потом ушёл на пенсию и оказался здесь. Говорили, что он не русский – поляк. Как было на самом деле, не знаю.
Учитель был стар. Я первый раз увидела такого старого учителя. Он был очень высоким, я со своим ростом чуть выше среднего едва доставала ему до плеча. У него были густые совершенно седые волосы и большие очки. Наверное, он всегда стеснялся своего роста, поэтому сильно сутулился. Он вошёл в класс, поздоровался. Голос оказался довольно низким, мягким и приятным. И тихим. Он говорил вполголоса, и ни разу я не слышала, чтобы он его повысил, хотя поведение нашего класса было далеко от идеального.
Начался урок. Я сидела на первой парте. Учитель написал на доске тему урока и стал объяснять. В моей голове поплыл привычный туман. Мозг наотрез отказывался воспринимать материал, я слышала только голос, который говорил какие-то слова. Затем он дал письменное задание. Я открыла тетрадь, формулы расползались перед глазами, потому что я не знала, что должна с ними сделать.
И вдруг я с ужасом поняла, что он вызывает меня к доске. Я вышла на ватных ногах, взяла мел.
– Вы уже изучали эту тему в другой школе? – спросил он.
Забыла сказать, он всегда обращался к нам, ученикам, на "вы", и это было очень непривычно и странно. По крайней мере, в то далёкое советское время.
– Да, – пробормотала я, не сумев солгать.
– Полагаю, вы не совсем разобрались в предыдущей теме, – предположил он, пристально глядя мне в глаза.
– Да, – промямлила я.
И тут началось. Он взял мел и написал на доске уравнение. Я смотрела на него, как баран на новые ворота. Помню, единственное, что я могла бы сказать о написанном, так это то, что в реакции участвует кислород.
Он что-то спросил. Я молчала.
– Возможно, ещё раньше, – задумчиво предположил он, стёр всё с доски и снова написал что-то.
Я по-прежнему хлопала глазами, ничего не понимая. Прошло минут пятнадцать. Учитель говорил только со мной. Он писал уравнения реакций, формулы соединений, рисовал атомы, окружённые орбитами электронов, произносил страшное слово "валентность" и каждый раз пристально взглядывал мне в лицо, спрашивая:
– Это вы понимаете?
Помню, я умирала от стыда из-за своей тупости. И вот он написал что-то совсем простое, чуть ли не из самого начала курса химии, пояснил написанное несколькими словами.
И в моей голове что-то щёлкнуло. Прошло ещё пятнадцать минут. Он снова писал на доске уравнения, формулы, снова рисовал атомы, но уже двигаясь вперёд, к той теме, которую, собственно, мы и должны были изучить.
До того, как я оказалась перед ним у доски, я получала какие-то знания по химии, но они метались в мозгу обрывками, осколками, полуфразами. Учителю понадобилось каких-то полчаса, чтобы выстроить все эти осколки и обрывки по порядку. Когда прозвенел звонок, возвещающий окончание урока, я уже довольно бегло решала на доске те самые уравнения, которые должна была писать в тетради, и которые совсем недавно казались тёмным лесом.
Думаю, излишне говорить, что с этого дня химия действительно стала моим любимым предметом. А учитель стал моим любимым учителем.
Химия была у нас два раза в неделю. В эти дни я буквально бежала в школу, чтобы не дай бог не опоздать. Перед уроком перечитывала учебник и тетрадь, чтобы не дай бог не опозориться, если он вызовет меня к доске. Даже мысль о том, чтобы не выполнить домашнее задание по химии казалась кощунственной.
Я слушала его, затаив дыхание. Мне казалось, что он говорит только для меня, объясняет только мне.
Наш класс, честно говоря, был настоящим сбродом. Буквально несколько человек, и в их числе я, действительно старались учиться. Остальные на уроках занимались своими делами, разговаривали, даже не понижая голоса.
Учитель в любой обстановке говорил в своей манере, довольно тихо. Помню, кто-то из мальчишек с задней парты крикнул:
– Погромче можно говорить?
Учитель остановился. Он обычно в процессе объяснения темы мерил шагами класс от двери к окну, прохаживаясь вдоль доски. Так вот, он остановился, посмотрел на задние парты и ответил тем же спокойным ровным голосом:
– Те, кому это нужно, услышат, – и продолжил урок.
В классе стало тише. Почему-то с этого момента на его уроках никто не позволял себе говорить во весь голос.
Шло время. Учитель покорил моё воображение и моё сердце. Нет-нет-нет, я не была в него влюблена, как это бывает с девочками. Влюблена я была совсем в другого учителя, и именно тому, другому я строила глазки на уроках.
Учитель химии был моим царём и богом. Он был воплощением благородства и достоинства. В его жила текла, как мне казалось, дворянская, аристократическая кровь. Его манеры, его речь были безупречны. Достаточно сказать, что он никогда не садился, объясняя урок. Никогда не садился, вызывая кого-то к доске. В кабинете химии перед доской было небольшое возвышение высотой в одну ступеньку. И он всегда подавал руку, когда к доске выходила девочка, и подавал руку, когда она возвращалась на место. И делал он это как-то машинально, с лёгким кивком головы, как что-то само собой разумеющееся. А у нас дрожали пальцы, когда мы опирались на его руку.
Учитель обращался на "вы" ко всем ученикам школы. Помню, кто-то сказал мне об этом, но я не поверила. И я специально подослала к нему какого-то первоклашку, чтобы проверить. Я дала малышу вырванную из учебника таблицу Менделеева и отправила его в кабинет химии, чтобы он отдал таблицу учителю, объяснив, что нашёл её на полу. Я стояла у двери и слушала их разговор. Учитель говорил с первоклашкой исключительно на "вы"...
Не в обиду другим учителям моей школы, после его уроков они казались... впрочем, все слова, которые я могу подобрать, прозвучат оскорбительно по отношению к ним. Но, да простят мне это все мои преподаватели, если бы можно было поставить их всех на пьедестал, на котором спортсменам вручают медали, то учитель химии стоял бы на высшей ступеньке. А остальные – рядом с пьедесталом, даже не на нём. Я их уважала, некоторых любила, но он был особым. Помню, меня почему-то не покидало желание встать перед ним на одно колено и склонить голову, в знак глубочайшего уважения, как в рыцарских романах.
Как-то по весне произошёл небольшой разлад между моей подругой и мной. Я в расстроенных чувствах стояла у окна и смотрела на моросящий на улице дождь. На душе было тоскливо, в глазах стояли слёзы. Учитель остановился рядом со мной и некоторое время так же смотрел в окно. Он молчал, а я не смотрела на него. С одной стороны, я не хотела, чтобы он уходил, с другой – хотела побыть одна. Он словно понял это и повернулся, чтобы уйти. Неожиданно я почувствовала на своём плече его руку. Он обычным своим тихим голосом проговорил:
– Дождь пройдёт. Всё проходит.
И ушёл. Его прикосновение было таким мимолётным, что я даже сейчас не уверена, положил он руку на моё плечо специально, или просто опёрся на него, слишком резко повернувшись. Случайно вырвались у него эти слова, или он произнёс их обдуманно. Но они возымели магическое действие. Слёзы высохли, тоска утихла, обида пропала.
С того дня прошло почти тридцать лет. Но до сих пор в особенно трудные минуты я чувствую на плече его руку и слышу его голос: "Всё проходит...".
Учебный год подошёл к концу. Школа была восьмилеткой, мы стали выпускниками. На прощание все учителя пришли, чтобы сделать общую фотографию вместе с выпускным классом. Все, кроме него. Моя подруга, я и ещё несколько человек пошли в кабинет химии, чтобы просить его присоединиться к нам. Он отказался наотрез. До сих пор не знаю, не понимаю, что послужило причиной его отказа. Но, когда мы уговаривали его, он вдруг улыбнулся. В тот момент я подумала, что в первый раз вижу его улыбающимся, на уроках он всегда был серьёзен. Помню, что тогда впервые в жизни у меня появилось желание уткнуться лицом в чьё-то плечо. Вернее, не просто в чьё-то, а в плечо очень дорогого человека. Я этого не сделала. Возможно, зря...
Тогда я решила, что не хочу фотографироваться, раз его не будет. Меня уговорили. Теперь я смотрю на этот снимок и вижу свои полные слёз глаза. Все думают, что я была взволнована происходящим. До сих пор только я знала истинную причину тех слёз. Ну, теперь ещё те, кто нашёл в себе силы читать эти... излияния.
Во время выпускных экзаменов я уговорила одноклассницу сходить в учительскую и узнать, где живёт учитель. Была у нас в классе девочка робкая, безответная, и она очень хорошо ко мне относилась. А я этим, стыдно признаться, воспользовалась. Сама я не решилась пойти. Не знаю, что она сказала там, в учительской, но через десять минут я держала в руках бумажный листок, на котором был записан его адрес.
Несколько лет по этому адресу я привозила поздравительные открытки. Опускала в почтовый ящик и убегала. Почте доверить эти открытки я не могла, потому что боялась, что они затеряются...
Учитель ушёл из школы после нашего выпуска. Больше я его никогда не видела. Послания свои перестала возить, потому что вдруг пришло в голову, что он был старым и уже мог умереть, и тогда мои открытки ранили бы его близких.
Я никогда его не забывала, никогда. Воспоминание о нём всегда помогало мне верить в то, что в этом мире ещё существует благородство, достоинство и честь. Даже в такие минуты, когда верить в это было почти невозможно, а таких минут у меня, к сожалению, было немало. И иногда я находила в себе силы держать себя так же, как он, но... мне это очень редко удавалось, почти никогда. У него это было, наверное, в крови, а я лишь пыталась подражать.
Недавно, сидя у компьютера, я от скуки вводила фамилии, имена и отчества своих знакомых в поисковую строку интернета. Иногда бывали довольно интересные, забавные совпадения, далёкие от истины. И я ввела его имя.
Интернет выдал мне два результата. Один – запись, сделанная им самим в гостевой книге одного из сайтов. Другой – на том же сайте – с прискорбием извещал, что мой учитель умер два года назад. Я плакала, узнав об этом, горько и безутешно, так, словно умер родной, близкий мне человек.
Два года назад! Всё это время я знала его адрес, всё это время я вспоминала о нём так часто, как ни об одном человеке в моей жизни. Всё это время я могла прийти по этому адресу, могла набрать номер телефона, узнав его по адресу... Но я ничего подобного не сделала. Возможно, даже скорее всего, он и не вспомнил бы, кто я такая, возможно, ему это было не нужно.
Но возможно так же и то, что он помнил нескладную девчонку, которая, нервно теребя школьную юбку, отвечала у доски выученный назубок урок, которая смотрела в окно на дождь, которая умоляла его сфотографироваться на память...
Возможно... в этом мире возможно многое.
Более направленные поиски в интернете позволили мне заглянуть краешком глаза в его жизнь. Он действительно был поляком. По крайней мере, его отец был поляком, преподавал в каком-то морском учебном заведении английский язык. В тридцатых годах был репрессирован и находился в ссылке вместе с семьёй. Затем его реабилитировали, и он снова преподавал. Кажется, жили они в Баку. Обрывочные сведения говорят о том, что мой учитель в молодости занимался чем-то, связанным с нефтью, то ли её обработкой, то ли поисками. Что он был доцентом и действительно преподавал в вузах, был даже заведующим кафедрой.
И всё. Больше я ничего не знаю о нём. В памяти осталась его высокая сутулая фигура, большие очки, мягкий низкий голос. В памяти остались достоинство и благородство, которые ещё могут встречаться в людях. В памяти осталось желание ощутить защиту его руки и прижаться лбом к его плечу. В памяти осталось его имя.
Проезжая иногда по улице, на которой он жил, я смотрю на его дом, и воспоминания опять охватывают меня. И хочется снова оказаться у школьной доски, перехватить его одобряющий взгляд... И уговорить сфотографироваться на память.
И я снова и снова благодарю судьбу за то, что она подарила мне встречу с таким человеком.